Медиум 21

На очереди была прокатная контора «Променад-Эль». Идти до неё пешком от дома Балатон у меня уже не было сил. Я взял кэб и заснул в нём – некрепко и недолго, но и это было мне на пользу. Я очень устал. Собственно, не спать мне случалось и дольше, но ещё никогда расследование не отнимало у меня столько нервной энергии. Мгновенная передышка забытья помогла мне собраться, я снова мог действовать.
Контора оказалась закрыта по случаю рождества на тир дня – довольно глупо; рождественские заказы как раз могли обеспечить хорошие прибыли, но экипажи все стояли во дворе под навесом – лучшего и желать было нельзя. Сторож за пол гинеи охотно позволил мне осмотреть их все.
- Довольно будет одного. Сейчас я по шинам определю, какой мне нужен.
Рисунок на шинах действительно был похож, но стёртость борозд, неровности граней и ромбиков. Мельчайшие выступы и сколы придавали ему индивидуальность. Уотсон не мог ухватить всего этого, но для меня найти искомое не составляло труда. Номер экипажа был девятьсот девяносто девять – тоже показательно. В конце концов, табличку можно было перевернуть. Я уже почти не сомневался, но это ничего не решало.
- Вот этот. Можно его осмотреть изнутри?
- Да, сэр, конечно. Сколько угодно, сэр.
Внутри оказалась коричневая бархатная обивка. Внешне экипаж напоминал уличный кэб, но гораздо добротнее. Я заметил на обивке несколько мазков крови, следы растаявшего грязного снега и сыпучее вещество белого цвета в коробочке. Я понюхал – похоже, передо мной была театральная пудра, случайно забытая перед сиденьем. Удивлял цвет – белый, даже синеватый.
- Скажите, - обратился я к сторожу, - в конторе есть какой-нибудь журнал, куда записывают, кто именно нанимает экипажи?
- Да, конечно.
- А ключ? Ключ от конторы есть у вас?
- Да, но...
- А у меня осталась другая половина гинеи и найдётся ещё одна совершенно целая. Что скажете?
Он не сказал ничего – просто пошёл отпирать контору. Я последовал за ним, пряча руку в карман.
В зелёной конторской книге я нашёл нужную запись.
- «Джон Рихтер, доктор медицины». Постоянный клиент?
- Не знаю, сэр, я всего лишь сторож.
- Подождите, я должен выписать числа... Ага! Вроде бы всё совпадает.
- Что совпадает? – полюбопытствовал сторож.
- Не важно. Вот, держите обещанное и никому ничего обо мне не говорите, хорошо? Ни хозяину, ни, тем более, Джону Рихтеру
- Да не знаю я никакого Рихтера, - проворчал добродушно сторож, пряча деньги подальше в карман.
Прежде, чем вернуться домой, я подозвал торчащего в дверях булочной напротив молодого человека лет десяти – двенадцати, одетого небогато, но прилично.
- Ты здесь работаешь, сынок, или просто так околачиваешься?
- Я работаю, сэр. Моя работа – открывать двери, расставлять лотки с товаром, прибираться, когда все уйдут, ну и поднести кому выпечку до дому, если мистер Грэй прикажет.
- Прекрасно. Значит, ты здесь почти всегда?
- Да, сэр.
- Видишь прокатную контору напротив?
- Да, сэр.
- Вот тебе адрес. Не потеряй. Если кто-нибудь возьмёт там экипаж за номером три девятки или ты услышишь о человеке по имени Джон Рихтер и сумеешь проследить за ним, то по этому адресу найдёшь меня, и я дам тебе гинею. Идёт?
- Идёт, - ухмыльнулся мальчишка. – А как вас спросить?
- Меня зовут Шерлок Холмс.
Мальчишка вытаращил на меня глаза:
- Тот самый?
- Тот самый, тот самый, - рассеянно откликнулся я, введённый в эту рассеянность мыслью о том, что экипажем «три девятки» может кроме Рихтера пользоваться ещё пол Лондона в самых невинных целях, и я, пожалуй, не напасусь гиней. Безнадёжная затея. И имя, скорее всего, вымышленное... Но как же я всё-таки устал!

Уотсон ждал меня в гостиной – пропахший коньяком, измученный неизвестностью и безнадёжно трезвый.
- Ну? – вскинул он красные, как у кролика, глаза.
Я покачал головой:
- Всё впустую. Экипаж я, правда, нашёл, но экипаж наёмный, а контора закрыта до двадцать седьмого. Брал его некто доктор Джон Рихтер, но сейчас даже его словесный портрет получить не от кого.
- Словесный портрет? – Уотсон нахмурился и заморгал. – Я знаю Джона Рихтера.
- Он врач?
- В общем, да.
- Почему «в общем»? – не понял я.
- Потому что три года назад его судили и запретили заниматься врачебной практикой. Едва ли после этого он имеет право именоваться доктором. Но уж что он Джон Рихтер, это совершенно точно.
- Подождите-подождите, за что же его судили?
- Да я и не помню хорошенько. Кажется, он торговал какими-то женскими таблетками не то предотвращающими беременность, не то вызывающими её прерывание. Потом одна пациентка умерла, начали следствие, вскрылось ещё что-то... Я тогда не особенно вникал в эту историю, Холмс.
- Но вы лично знакомы с этим Рихтером?
Он покачал головой:
- Не уверен, что узнаю, если увижу. И потом, мне казалось, будто он уехал из Лондона. Он жил на Кэммершил-роуд, но...
- Можно уточнить адрес в адресном бюро, - вскочил я.
- Какое сейчас адресное бюро, - вздохнул Уотсон. – Десятый час и завтра рождество.
Я снова сел, и потянулись бесконечные часы вынужденного бездействия – самые страшные часы. Уотсон тревожил меня всё больше. Я и сам устал и изнервничался, но у него усталость словно выжигала душу изнутри. Он почернел, сгорбился, весь как-то поблек, словно присыпанный пеплом – только глаза лихорадочно горели на похудевшем и постаревшем лице. Он курил не переставая, и когда зажигал одну папиросу от окурка другой, губы и пальцы часто вздрагивали, а на лбу и у крыльев носа то и дело мелкой росой выступал пот. К тому же он всё кружил и кружил по гостиной, словно запертый в клетку волк – кружил до онемения и судорог в ногах.
- Уотсон, так нельзя, - наконец не выдержал я. – Уже почти три часа ночи – вы не только не прилегли, но даже не присели. Вы заболеете. Если не можете сами справиться с нервами, примите, что ли, успокоительное... Да вы слышите меня? Уотсон!
- Оставьте меня. – глухо и угрюмо ответил он. – Какая теперь разница, заболею я или останусь здоров?
- То есть как «какая»? Что я Роне скажу, если вы сляжете?
- Роне?! – повернулся он ко мне так резко, что волосы растрепались, а полы расстёгнутого пиджака хлопнули от поднятого ветра.
Мне на миг показалось, что он хочет ударить меня – он даже рукой взмахнул – но ударил не меня, а себя – растопыренной пятернёй с размаху хлопнул по лицу, вцепился побелевшими пальцами в виски, в лоб, в щёки, словно хотел всю кожу сорвать разом прочь, и закачался в безудержном и бесслёзном плаче.
- Это я виноват! Я! Я!
- Дружище, вы банальны в своём самобичевании, словно герой бульварного романа. Перестаньте терзать лицо – кожу расцарапаете. Ну! – я сжал его запястье и силой опустил руку вниз. Другую он уронил сам, сразу обессилев, словно моя насмешка не просто выпустила пар, но и отняла у него воздух.
- Если вы действительно виноваты в исчезновении Роны, - тем не менее продолжал я ехидничать, - Хэглин привлечёт вас как соучастника, не сомневайтесь. Но дайте ему время хотя бы до утра, – и совсем другим тоном, покровительственно обняв за плечи. – Не терзайте себя, я вас умоляю. Подите-ка сюда.., - подвёл его к дивану и усадил. – Прилягте... Прилягте, говорю вам – дайте хоть ногам отдохнуть.
Он послушался с уступчивостью каторжника конвоиру – лёг, закинув руки за голову и уставившись в потолок полными слёз глазами.
Я взял в руки скрипку. Это движение не осталось незамеченным – Уотсон вдруг обеспокоенно вскинулся:
- Холмс! Только не «Сентиментале», бога ради!
- Нет-нет, - успокоил я. – Я совсем не хочу, чтобы вы плакали. Я хочу, чтобы вы отдохнули.
Я заиграл вариации на Грига «Сольвейг», чувствуя в песне-ожидании тему так необходимой нам обоим надежды.
Уотсон прерывисто вздохнул и закрыл глаза. Его ресницы слиплись мокрыми стрелками. Иногда он всхлипывал – устало и безнадёжно - но редко.
Я играл долго, то улетая мыслями в совершенно иные области бытия, то возвращаясь ими к исчезновению Роны, то ненадолго приходя в себя. Это было похоже на сон наяву, и это был мой способ отдыхать. А Уотсон неожиданно для самого себя заснул спокойно и глубоко – черты его лица разгладились, исчезла заломленная между бровей складка, расслабились сжатые губы, и рот приоткрылся – вообще во сне он походил на ребёнка, если бы не довольно громкий размеренный храп.
Я оставил скрипку и сам немного подремал. Удобно устроившись в кресле – так, не больше полутора-двух часов, за трое суток маловато.
Когда я проснулся, часы показывали шесть минут седьмого. Было ещё темно, в гостиной пахло свечным воском – мы не задули свеч у камина, и они оплыли, покрыв подсвечники восковым панцирем.
Уотсон проспал ещё, ну, может, с четверть часа, со вздохом открыл глаза и тут же заморгал и сощурился от света лампы.
- Который час? – хрипло спросил он.
- Седьмой.
- Надо же! Не думал, что смогу так уснуть. Часа три проспал, да?
- Два с половиной. Вы долго не засыпали.
- Всё равно хорошо. Вот бы и вовсе не просыпаться, - вздохнул он.
- Не надо так говорить, - мягко попросил я. – Я рад, что вы хоть немного поспали. Может быть, теперь вы сможете глядеть чуть более оптимистично. В конце концов, Рону ещё совсем не время оплакивать. Скорее всего, она жива, только стала жертвой мошенников. А нам нужно разыскать этого Джона Рихтера. Давайте позавтракаем и пойдём.
Уотсон вдруг рассмеялся, и я, вздрогнув, диковато посмотрел на него – так, что смех застыл у него на губах, и они снова сжались в подобие дуги концами вниз.
- Ничего, - уводя взгляд вниз, бормотнул он. – Не пугайтесь. Я просто подумал, что сегодня должен быть праздничный завтрак. Рождество, Холмс!
- Что ж, - вздохнул я. – Господь наш, видимо, любит контрасты. А я, пожалуй, всё-таки оставлю свой башмак у камина.