Притча про Лену

Лена, Леночка, чего плачешь, девочка? Мама вон стоит. Она привела тебя сюда. Теперь сторожит. Глаза у нее скорбные (а тебе кажется – злые) и, чуть отвернутся от тебя, растекаются слезами. Мама-то знает, что значит лишить себя счастья родить, а после тайно ночью тихо плакать: дитя-дитятко не рожденное.... Ну, не упирайся, иди. Видишь, какие кругом все смирные, а им, думаешь, своих не рожденных не жалко? И боли они тоже боятся. И предчувствуют муки души. А ведь идут. Покорные. И ты иди. Умница. Вот и захлопнулась за тобой дверь. Кто тут Бессмертная? На кресло. Огляделась: тебя – не тебя? А голос громче и нетерпимей: не задерживай, залезай. Влезла. Ноги распахнула. "Месячные последние когда? Ага, так и есть. Семь недель. Следующая! Иванова, на кресло... А ты куда? К столу, сюда... Замужем? Нет? Лет сколько? Шестнадцать!!! Половая жизнь со скольки лет?" – ".................." – "Молчит, господи, стесняется... Говори!" – "..................." – "Очередь же, не затягивай... Говори!" –"..................." – "Так, тогда запишем: с шестнадцати. Предохранялась как?" – "...................." – "Опять молчишь. Так предохранилась или нет? Ладно. Молчи. Запишу: не предохранялась. А может, хи-хи-ха-ха, в тряпочку? Ишь, покраснела. Под мужика лезла, небось не краснела?! Как это оскорбляю? Иди... Иди... Екатерина, побрей эту... Дома, барыня, не смогла сама..."

Покорно, робко идешь к Екатерине – отечной, безликой, с прорезями заместо глаз. Выполняешь команду – снять все свое. Стоишь голая, кажется, все глаза на тебя, но это только кажется, сколько вас тут каждый день, десятки десятков, а за год? Будешь глядеть, глаза выглядишь. Екатерина высматривает только лобок – побрит, нет... Нет, так поди сюда. Не морщись. Бритва тупая? А где другую возьму? Вас много, бритва одна. СПИД? Что СПИД? Как не стыдно, женщинка, ты не гневи... Будь чистой сама, а на бритовку не косись... Чо? Кровка пошла? Ну, поранила чуть. А мы тебя йодком... Ага, щиплет, хорошо, ну все, твоя мамка готова. Кто там иш-шо? Подходи. Раздевайся. А ты, женщинка, ну, побритая уже, бери рубаху, халат. Что, халат короткий? Ничего, не на вяселле идешь. Тапки на одну ногу? А итти-то можешь в них? Так и иди".

Рубаха шестьдесят последнего размера с вырезом до пупка с плеч соскальзывает, халат без пояса, рубашка из-под него на ладонь видна, в руке узелок мамой собранный, глаза в пол-лица, Боже, Боже, куда меня? Мамочка! Лифт остановился. Вышла. Опять в затылок друг другу в коридоре у стола и опять те же вопросы: "Месячные? Половая жизнь? Предохранялась и как? Замужем, нет?" Если в приемном покое ты еще как-то сопротивлялась, здесь с овечьей покорностью даешь ответ на каждый вопрос. Вы в этом стаде поразительно единообразны. Будто вместе со своей мирской одеждой скинули и лица свои и самость свою. Где тут Лена? Эта? Та? Сама себя не ощущаешь, не узнаешь...

Развели по палатам. Серым. Одеяла линючие на койках. Их шесть? Семь? Десять? Не сосчитала. Опять востребовали в коридор всех. В очередь. Теперь уже к двери в операционную. Как ни спешат хирурги, очередь движется медленно. Ноги затекли. Кто-то на корточки опустился. Кто-то к стене привалился. Кого-то тошнит. Кто-то плачет. И все это тихо, покорно, одинаково. У всей очереди одно тело, одно лицо.

Вдруг кто-то, да это же Лена, рванулся-вырвался. Тапки – долой, мешают, одноногие, – и босая вниз. Полы халата вразлет. Первый этаж. Выход. Улица. Зелень и Свет. Глаза безумные. Рубаха сползла. Халат едва держится на узких плечиках. Бежит. Народ шарахается. Кто-то смеется: у-лю-лю!!! То-то весело, то-то хорошо! А еще грудь, будущим материнством налитая, белоснежная, выпорхнула...

Вслед за Леной на кривых, узлястых, вспухших ногах две старухи – санитарка и медсестра – телепаются, пыхтят, охают, визжат-орут: "Держи-и-и!!! Лови-и-и!!!" За ними мамочка-сердечница, астматичка, женщина благоразумная. Стояла-караулила, выпустила. Выпорхнула раба божия, дочка-пташечка, летит по улице, хоть и бескрылая. Но народ-пес на "Ату" выдрессирован. Догнал, окружил, повалил. Рубаха задралась, оголила живот и другое женское естество, в пылу борьбы (а Лена дралась, визжала, царапалась) особо на это никто и не поглядел. Разве что старец прохожий с трясущимися губами и толстогубый подросток. У них глаза и губы будто засалились, старик от восторга даже в штаны писнул, а у мальца джинсики спереди вздыбились. Тут мамочка подоспела, рубашку одернула, Лену из-под тел выволокла, обхватила за плечики, а дочка вместо благодарности вывернулась, в сторону кинулась. Да народ-пес кольцом стоит. Не выгорит, девочка. И тогда в детской вере-отчаяньи к матери бросилась: "Пожалей-помоги!"

То-то цирк, то-то радость обывателям. На год вперед дала языкам пищу история. И про то, как безумная, почти нагая, по улицам сигала, и как мать с дочерью мирились-ссорились, и как вместе толпой водворяли ослушницу назад в больницу.

Она шла, не сопротивлялась. Голова под короткой стрижкой на грудь свесилась, ноги, как у старушонки, одна за другую цепляются. С первого на второй этаж чуть дошла. По коридору прошаркала. С боков охрана надежная – санитарка и медсестра, и почетный эскорт тут же: по коридору у всех дверей любопытствующие выставились. Сдали конвоиры Лену очереди. Стоит овца. Шепотком, как саваном, окутана. Каждые пять минут из двери в операционную выкрик: "Следующая". Некто в рубахе отдаляется от головы очереди, входит в дверь. Остальные – шажок вперед. Все ближе, ближе.

Вот и подошел черед. На крючок у двери халат повесила. К креслу операционному подошла, подклад расстелила, забралась на кресло, ноги раскинула. На одну ногу медсестра сапожок белый матерчатый натянула, привязала ее вместе с сапожком к креслу, да сверху еще телом своим для надежности навалилась. Хирург – большой, крепкий мужик зыркнул цыгановатым глазом, вогнал в Лену руку, что-то сжал, разжал, крутанул-вывернул. Пошла боль от низа живота вверх по грудине, к горлу... и опять вниз. Будто жилы хирург-мужик тянет да на ручищи наматывает. "Может, наркоз дать?" – спросила медсестра. "Еще чего?!" – гаркнул хирург.

От боли Лена отупела, оглохла, одно только в теле и мыслях – скорее б, скорее... Забыла даже, что дитя кровное в этот миг из нее вытягивают. Не до того. Хирург все что-то шарит внутри, скоблит, жилы тянет. Наконец все. Медсестра Лене между ног подклад подпихнула, помогла с кресла сползти, передала санитарке: "Веди в палату", – и тут же крикнула: "Следующая". Слепая, глухая, Лена выковыляла в коридор. Санитарка халат на плечи ей накинула. Кто-то из очереди вслед с завистью: "Счастливая..." И то правда, она отмучалась, а у них еще все впереди.

Узкая продавленная кровать – как спасение. Легла-поплыла. Стена напротив кружится. Мысли кружатся... Кровь, напитав подклад, по холодной клеенке растекается. Тошнота в горле комом. Встать бы, освободить горло, да сил нет. Ноги в коленях согнула. Так легче. Больно, мамоч-ка, ма... Кто-то пузырь со льдом на живот бухнул. Ожгло холодом, но раз надо – терпит. Слезы по лицу и подушке разбежались, закружились вместе с палатой. Отошла душа. На время. И слава Богу.

Очнулась Лена, глаз не открывая еще, слышит: "Кто? Что? Надо же, молодая такая, а уже "б...". Сползли веки с глаз: тетки – жены законные, шеи тянут, глядят, любопытством и осуждением мучаются. После одна – лицом светлая, глазом темная – утешительницей-советницей прикинулась: "Правильно, что избавилась. Нарожаешь еще. Подрасти. Выучись. Замуж выйди. Все будет чинно и чисто. Хошь – аборты делай, хошь – рожай. Только мужу будущему про сегодняшнее не рассказывай. Они, мужики, сами гуленые, а невесту им чистенькую подавай".

Слушай, слушай, Леночка. Тут женщины дошлые, горем-бедой перченые. Зря не скажут. Как и мама твоя. Научат жить. На что дите тебе? По ногам-рукам свяжет. Школу окончить не даст. Во мнении людей повредит. Любимого отвадит. Представь себе, вернется из армии, а ты ему: вот ребеночек твой... Сто один шанс из ста – одна останешься. Так что все правильно, только по выходе никому ни гу-гу. Мол, у тетки была эти дни. В Калинине. И не реви, не реви... У других также душа горит, ничего, терпят. Приучайся и ты. Теперь тебе сюда шагать и шагать, но не в таком амплуа, тут гулящих не любят. Ты лучше женой в законе, так почетней, солидней. Никто не посмеет тогда сказать тебе вслед "б...".

Ах ты, господи! Я говорю, говорю, а она не слышит. Спит, что ли? Лена, очнись...

Вот чудная девчонка, улыбается во сне. Снится ей Любовь ее незаконная. Идет к ней через реки и горы. Русые волосы разлетаются на ветру. Из глаз-звезд лучи к ней простираются.

– Здравствуй, Милая.
– Здравствуй, Любимый.
– Здравствуй, Жена моя.
– Здравствуй, Муж мой.

У Лены на руках дитя русоголовое, звездоглазое. Протягивает его Любимому. Он берет бережно:
– Сын мой!!!
– Сын!
– Сын...

* * *
В тот же день к вечеру мать Лены узнала новость: мальчик, с которым встречалась Лена, погиб в Азербайджане. Ненабожная женщина перекрестилась, возблагодарив Бога за то, что успела отвезти дочь в больницу до получения трагической вести.
Шел январь тысяча девятьсот девяностого года. Умер Андрей Дмитриевич Сахаров. Берлинская стена, разделявшая мир надвое, разошлась на сувениры. В смертном бессилии упала на землю чета Чаушеску. Литовские коммунисты вышли из состава КПСС. Яд Чернобыля, СПИД, ненависть, страх, отчаяние ползли по стране. Вслед за ними зажигались скорбные огни свечей. Взывали к милосердию беженцы, старики, инвалиды, дети... А в тесном сарайчике глухонемая пьяница, санитарка Авдотья, ежевечерне скармливала толстой рыжей свинье человеческие зародыши, унесенные из операционной. Свинья хрюкала, Авдотья крестилась. Горькая правда Неба не доходила до усталой Земли.