ДЕД

Дед должен был быть пенсионером, но он ходил на работу и оставался врачом. Ему было семьдесят лет. Виски его поседели, волосы отступили со лба, отчего тот, и без того большой, стал огромным. Щёточка усов под носом тоже поседела, из носа и ушей вылезли колючие серые волоски. Ворот рубашки, если бы его распахнуть, обнажил бы такую же серую грудь. Но ворот всегда был застёгнут наглухо. В прежней молодой жизни дед был военным. Он окончил Военно-медицинскую академию, воевал на финской, после – на Великой Отечественной войне, а затем долго служил в армии. Медицинские познания дед там порядком подрастерял, зато приобрел привычку к педантичной аккуратности.

После демобилизации он устроился работать диетологом. Основной его заботой стало не лечение больных при помощи диет, а "выбивание" продуктов. К семидесяти годам дед изрядно устал и начал поговаривать о пенсии, но никаких реальных шагов не делал. Он не мог представить своё существование вне работы. Была и еще одна причина, почему дед не торопился с пенсией: в больнице был гарантированный набор продуктов. Дед кушал сам и кое-что приносил домой. Больница была республиканского значения, большая; состав больных менялся постоянно; какая-то часть больных на праздники и выходные уходила домой, так что во всех отделениях и на самой кухне всегда оставались лишние порции. Невостребованными оказывались килограммы продуктов. Дед пытался использовать некото¬рые из них на следующий день, но инструкции и многочисленные комиссии категорически запрещали это. Тогда он разрешил, конечно, не письменно, а делая вид, будто не замечает, своим подчиненным брать продукты домой. И сам прихватывал. Понемногу. То яйцо, то граммов сто сметаны, то кусочек сыра или мяса... Инструкции же предписывали всё уничтожать. Так и записано было: "Остатки продуктов подлежат уничтожению". Писал это, видно, умник, не голодавший никогда.

У деда за плечами был блокадный Ленинград. Он воевал под самим Ленинградом, а в городе умирали от голода мать, отец и брат. Маму он спас. Приехал на день на побывку. В вещмешке был скупой паёк. Маме этого пайка хватило, чтобы уцепиться за жизнь. Хватило бы его, если б к тому времени ещё были живы отец и брат? Дед нашёл всех троих в обледенелой комнате. Отец и брат лежали на кровати ближе к стене. Мама с краю. Она пыталась их, окоченевших, отогреть. Дед поднял её на руки и перенёс в другую постель, а мёртвых завернул в одеяло и на санках отвёз на кладбище. Было так холодно, что слёзы, даже не пролившиеся, стали льдинками. Эти льдинки кололи сердце. Дед сразу стал старым.

Он добился, чтобы маму эвакуировали. В детстве, отправляя его в школу, мама совала ему то яблоко, то бутерброд, теперь он сунул матери на прощание кусочек черного хлеба. Мама беззубо улыбнулась ему с носилок.

Продукты, приносимые из больницы, давали надежду выжить в хаосе наступившей зимы. И ещё дед знал, что, как только он оставит свой пост и его займёт старшая диетсестра, подчиненные будут уносить домой не только остающиеся продукты. Он всегда следил, чтобы еда для больных готовилась строго по нормам. Глаза его бешено краснели, когда он натыкался на нарушения.

Диетсестра была не прочь взять себе лишку. У неё было двое детей, мать-старуха и нищенская зарплата. Золотое правило "не укради" для неё уже не было золотым. И для других подчиненных тоже. Это ему с большей, чем у них, зарплатой да с военной пенсией на жизнь хватало. И на работе он был уже не просто диетврач и доставала, но и страж.

На беду страны, в которой жил дед, откликнулись дру¬гие страны. Первой прислала продуктовые посылки Герма¬ния. Дед остро переживал это. Он был солдатом Армии-Победительницы. Вся его жизнь была осмысленна именно тем, что в своё время он вместе с другими советскими людьми уничтожил фашизм. Теперь побеждённые пришли на помощь победителям. Из их рук дед ничего брать не хотел. Это не давали сделать водораздел сорок первого года, смерть отца и брата, другие смерти – близких и друзей, свои собственные раны.

Дед был глух. Оглох он не от болезни или старости, а в результате контузии, полученной на войне. Слух умирал постепенно, и настал день, когда мир потерял для него свою озвученность и стал тих. Слуховой аппарат работал с перебоями и нудил голову. От него в голове были звон и боли. Это тоже стояло между дедом и яркими коробками с подарками немцев. Первый порыв был – отказаться. Но любопытство всё же заставило протянуть руку и открыть одну из коробок. Серебряная фольга брызнула в глаза, как зимний иней под солнцем.

Дед осторожно взял одну конфетину в серебряной обёртке с изображением весёлого Деда Мороза посредине и с блестящей петелькой из красной слюды, за которую можно было подвесить конфету на ёлку. За всю свою жизнь дед не видел таких нарядных конфет. Под ними были другие – круглые, завернутые в золотистую фольгу с разноцветными серединками. Эти конфеты тоже были с петельками, но уже из позолоченных ниточек. Дед раскрывал и раскрывал коробки. В них были не только конфеты, но и белоснежные макароны, сухое молоко, питание для грудных детей, сушёные бананы и ананасы, лекарства, витамины... И ещё многое, многое, чего он никогда в жизни не видел и даже не догадывался, что это такое.

Дед был не одинок в своём потрясении. Вокруг застыли члены комиссии. Им нужно было распределить "гуманитарную помощь" между больными, которых было больше восьмисот человек, и как не велика была "помощь", на всех её не хватало. Дед предложил отдать всё в детское отделение, и тут же вспомнил инвалидов войны, устроивших сегодня ему обструкцию: они узнали, что два дня назад в детском отделении была икра.

– ...Я на войне кровь проливал! – орал один из инвалидов и наступал на деда. От его едкого голоса звенело в ушах, но дед не имел права отключить слуховой аппарат. Это он мог позволить себе дома при ссорах с женой, а не на службе.

– Ты обязан выполнять предписания, – наседал инвалид, – для нас, инвалидов войны, правительством выделено усиленное питание...

Деду было жалко бывшего фронтовика. Он бы дал ему икры, если б её было в достатке. Распределяя очередной дефицит, дед обычно решал в пользу детей, и не только по их малолетству – главным образом потому, что, уравненные в обречённости смерти со взрослыми онкологическими больными, они никогда не проживут жизнь взрослых больных и не дотянут до их возраста.

Начальство больницы, устав от жалоб, распекало деда. И он устал. И потому, глядя на роскошный привет из Германии, сказал:
– Отдадим детям, инвалидам и...

Кто такие "и" все знали. Это те, кто лежал в отдельных палатах, для кого в больничной кухне готовили не в огромных котлах, а в отдельных кастрюлях, и чьё меню существенно отличалось от меню рядовых больных. Не дать им из "гуманитарной помощи" было нельзя. Это все понимали. Поэтому сосредоточили всплеск эмоций на инвалидах.

– Они что, в конфетах или сухом молоке нуждаются? – кипятилась старшая диетсестра, – Они же всё это домой передадут... Своим детям и внукам! А мои что, вшивые? Они что, виноваты, что их дед на войне погиб? Им никаких дедовых льгот... Всюду детское питание – инвалидам войны, ковры – инвалидам, холодильники – им же, белье постельное тоже... Туалетная бумага – и та только им...

Диетсестру молчаливо поддерживали. Зрачки глаз отражали сиянье конфет. У всех были дети, внуки. Дед знал это и велел принести бумагу, ручку. После приказал двум женщинам из комиссии пересчитать коробки с конфетами и конфеты в них. Другие стали считать остальные продукты. Дед зорко следил за всеми и, получив итоговые цифры, рассчитал, сколько чего пришлось на душу каждого "льготного" больного. Это заняло много времени, и разошлись по домам около полуночи.

Дед, выпроводив всех, запер кабинет, где лежали подарки. Ночью ему, как в далёком детстве, снились блестящие новогодние шары и конфеты.

Утром дед пришел на работу раньше обычного. Слух о подарках уже разнёсся по больнице. У дверей столовой стояла делегация матерей (им недавно разрешили находиться в больнице вместе с маленькими, до пяти лет, детьми). Дед прошёл мимо женщин молча. Его так же молча проводили глазами.

Дед не отходил от своих подчинённых, когда раскладывали подарки по кучкам – столько-то в одно отделение, столько-то в другое... Инвалидам решили вручить "гуманитарную помощь" не во время завтрака, а позже, в индивидуальном порядке, чтобы не нервировать остальных больных. Детям разноцветные, блестящие дары понесли открыто. Раздатчиц по всему пути от столовой до отделения конвоировали матери. У раздатчиц горели лица и щемило сердце, но только одна исхитрилась сунуть себе в карман пару конфет. Когда раздали детям подношения, это выяснилось; двум малышам вместо трёх конфет досталось по две. На беду раздатчицы, один из них был при матери, и та тигрицей бросилась на его защиту.

В другой палате не досчитались банки овощного пюре. Раздатчицу, пожилую, астматическую женщину, обыскали, ничего не нашли, а позже эта банка обнаружилась у одной мамы из "конвоя". Когда у неё отнимали банку, она кричала:
– Мой грудной, ему нужнее...

Семилетняя девочка, а именно ей предназначалась эта банка, испугавшись, что у неё тоже что-нибудь заберут, упала на подарок животом и со страхом смотрела на взрослых.

Ещё кому-то недодали быстро растворяющихся витаминов. Они были упакованы в яркие зеленые с белыми крышечками пластмассовые флаконы. Когда таблетку опускали в воду, она начинала шипеть... Получалось что-то вроде газированного напитка. Дети и их мамы были в восторге.

После того, как страсти несколько улеглись, начался обмен. Дети постарше, где хитростью, где силой выменивали у малышей их подарки на всевозможные безделицы. Матери менялись друг с дружкой хотя и азартно, но более основательно. Медперсонал сновал по больнице с растерянными и обиженными лицами. Во взрослом отделении, в отличие от небольших ЧП детского, произошёл скандал. Не инвалиды пошли стеной на инвалидов.

Главврач больницы орал на деда за то, что тот не сумел организовать распределение. Дед кипел сердцем, но молчал. И тут пришёл новый фургон с подарками. К счастью, в нём были крупы, мёд, сухое молоко, то есть то, что можно было не раздавать в руки, а использовать при приготовлении пищи. На один раз. Дед велел поварам назавтра сварить всем молочную овсяную кашу и к ней выдать по ложке мёда.

Так и сделали. А ещё через день дед при выходе из кухни заметил прижатый в угол и закиданный обрывками бумаги картонный ящик. Он заглянул в него – в ящике стояли баночки с мёдом. Он влетел в кабинет диетсестры. Сердце горело. Опускаясь на стул, он нечаянно уронил сумку диетсестры на пол. Из нее выкатились всё те же баночки с мёдом и несколько упаковок с витаминами.
– Это Оленьке, – прошептала диетсестра, – она всё кашляет, кашляет...

Дед, сгорбившись, вышел. У него тоже были свои "Оленьки", только звали их Ирочка, Петенька, Ванечка, Катюша и Танечка. Внуки уже школьники, а правнучки совсем ещё маленькие.

"Больничные детки – больные", – увещевал себя дед, а другой голос, как и первый, идущий из глубин сердца, спорил: "Твои внуки и правнучки тоже не здоровые... Тоже живут в Белоруссии... Откуда ты знаешь, что ждет их?"

Дед стиснул руками голову. Что-то тёмное, неподвластное его рассудку и совести толкало его в кладовую, где были заперты ящики с немецкими продуктами для высокопоставленных больных. Не тех, кто уже лежал в больнице, а тех, кто может ещё прибыть в ближайшие дни и недели. Дед открыл дверь и запустил руку в один из ящиков – Ире, Пете, Ване, Андрюше, Катюше, Тане...

В дверном проеме сгрудились подчиненные деда. Он поднял на них глаза и осел на пол, а вокруг новогодним серпантином рассыпались немецкие конфеты.