Чужая справедливость

Невозможно ослепнуть, смотря на заход солнца. Это как раз то время, когда верным решением будет спокойно сесть, например, на балконе, или в парке и упереться взглядом в огромный, все еще жаркий и светящийся, солнечный диск. Его силуэт, с каждой секундой опускающийся все ниже и ниже, мелькает на фоне многоэтажных домов, с чьих стен уже с десяток лет сыплется штукатурка. Еще через лет двадцать у этих домов выйдет срок эксплуатации. Но их не снесут. Снести один значит снести все. Снести все значит выставить на улицы сотни тысяч людей. Пусть лучше они умрут под завалами, разрушающихся от старости строений, чем разъяренная толпа жителей столицы в агонии свергнет своего пусть даже благостного мэра.
Вот дымящаяся труба какого-то завода, построенного полвека назад, перегородила половину земного светила. Из ее недр круглосуточно валит дым, уходя хмурой, серой струей куда-то в верхние слои атмосферы. И даже он, этот дым, слегка искажает контуры солнца для будничного прохожего, делая их, что ли более размытыми.
На одной из центральных площадей города блеснула искра, и по окнам дома, стоящего напротив, пронесся огромный солнечный заяц. Это земное светило отбросило несколько своих лучей на золотистый купол одного из древнейших соборов города. Он занимал несколько гектаров земли прямо в центре. Конечно, грязные лапы местных воротил пытались добраться до столь лакомого куска земли, но, как ни странно, мэрия с показным усердием отстояла собор и его территорию.
Последние лучи заходящего солнца отразились в прозрачной воде городского фонтана, образуя длинную и тонкую светящуюся дорожку. В фонтане все еще игрались какие-то подростки, обливая друг друга ледяной водой. Их лица ничего не омрачало, а совесть была чиста, хотя бы от того, что отреклась от своего владельца еще в начале его безумно порочного жизненного пути.
И вот, солнце окончательно спряталось за верхушки домов, оставляя за собой лишь тонкую розовую полосу, плавно переходящую в желтый цвет. А с противоположной стороны небо уже затянуто синевой, будто морская гладь перенеслась из своего земного лежбища куда-то в недоступную человеческому пониманию высь.
Затишье. Именно так можно назвать этот миг. Когда солнце уже село, а все работающее население переступило порог родного дома, но никто не успел переодеться, сесть в свой автомобиль и рвануть в какой-нибудь раскрученный ресторан в самом сердце города. В Затишье не так много машин ездит по улицам, как обычно. Да и те катятся еле-еле, будто на часах не вечер, а раннее утро. Только начинают включаться фонари. Изредка можно увидеть свет в окнах домов.
Площадь, выложенная белым мрамором с черными молниями, по краям была уставлена старыми чугунными лавками. Было сложно обывателю определить их точный возраст, но, судя по тому, что лавки были не кованными, а металлические детали скреплялись между собой шурупами, их возраст вызывал уважение. Прикреплять же лавки к мрамору в целях защитить их от посягательств сборщиков металлолома просто не было смысла ввиду тяжести этих самых лавок.
Собственно, на одну из них и уселся Люк. Его полная стать занимала примерно половину сидения. Длинные, давно не мытые волосы, упирались своими задеревеневшими кончиками в широкие плечи. Короткие руки с пальцами-сардельками Люк водрузил на колени. Его черную бороду пошевелил ветер; на лбу несколько секунд можно было видеть глубокие, словно раскол земной коры, морщины. Крючковатый нос Люка каждую минуту дергался и, вероятно, профессиональный доктор сказал бы, что это нервный тик. Мужчина опустил свою руку в карман и уже через секунду его пальцы, с тонкой полосой грязи под ногтями, сдавливали пачку сигарет. Она закурил.
Люк был журналистом. Он родился в большом мегаполисе, на скамье которого сейчас и сидел. За всю свою жизнь он никогда отсюда не выезжал, да и в голове у него таких мыслей не было. Отец его тоже был журналистом, хотя, точнее сказать: пресс-атташе при посольстве Франции, как и мать. Так что судьба ребенка, упорно желавшего быть полицейским, была решена еще задолго до его рождения. Люк был журналистом экстра-класса, отчего и мог позволить себе изыски виде бороды или подстреленного плаща. Но коммерческий успех не мог исключить проблем с лишним весом, которые сильно ударили по мозгам Люка. В детстве парнишка всегда был стройным и ухоженным: забота родителей не знала границ. Но после смерти матери в пятнадцать лет, Люк потерял все свои качества, кроме таланта писать. И теперь мужчина жил на окраине города в просторной квартире, обставленной в стиле хай-тек. Его нельзя было заметить с женщиной или в шумной компании пьяных друзей. Зарабатывал Люк прилично, но смысла покупать машину, живя в мегаполисе, не видел. Куда больше его интересовали книги, чем интернет и им он посвящал львиную долю времени своей жизни. В общем, жил журналист в своем маленьком мире, изредка, словно невидимка, навещая мир больших свершений.
Люк докурил сигарету и бросил окурок на пол. Вместо того чтобы затушить его ногой, он уставился на бычок, от чьего тлеющего кончика все еще исходили маленькие клубочки дыма. Горячий воздух поднимался вверх и уже через пару секунд терял свой сероватый оттенок, приобщаясь ко всей воздушной массе.
Городскую тишину, что более походила на монотонное жужжание, нарушали возгласы бушующей толпы людей, которая теперь отражалась в маленьких зеленых глазках Люка. Это было старое хобби журналиста: смотреть на массу людей. Неважно, что бы они делали. Важно только то, что их много и они чем-то заняты. Это нечто похожее на бушующий огонь или льющуюся воду: работающие люди. Они кричали что-то - народ скандировал. Казалось, что это не просто несколько десятков пенсионеров, которые оставили свои вклады в банке, а теперь не могут их забрать. Складывалось впечатление, будто целый стадион кричит в поддержку своей любимой команды или освистывает команду противника. Иногда кто-то выпрыгивал, и тогда можно было провести параллель с волной на стадионе. На митинг пришли очень разные люди, но большинство все же состояло из пожилых, побитых жизнью лиц. Их сгорбленные сухие фигуры, укутанные, как и предполагает холодная осенняя погода, в плащи или пальто. Полы одежды изредка касались белого мрамора, задевая сухие, опавшие с деревьев листья, чем вызывали незаметное из-за криков шуршании. Люди  прижимались все ближе друг к другу, будто пытались согреться.
Люк с улыбкой смотрел на эту алчную толпу, жаждущую обратно своих денег; перед журналистом стояли старые дяди и тети, не понимающие истинных жизненных ценностей. Только пестреющие купюрами кошельки могли заставить их глаза на секунду задержаться. Впрочем, мужчина тут же вспомнил себя в начале нелегкой карьеры писателя ежедневных изданий:
- У меня есть для тебя работка.
- Если это интересно, и вы хорошо заплатите, то я этим, пожалуй, займусь.
- Это не интересно.
- Если вы хорошо заплатите, я этим займусь.
Хотя у данного вопроса есть и другая сторона: пенсионеры – это изжившие себя люди, которые не могут рассчитывать ни на что иное, как на вложенные в банк деньги, отчего им и приходится простаивать под дверьми банка некоторые часы своего одинокого и бездумного существования. Но есть еще один вариант; более глубинный и философский, но в тоже время более точный и обширный. Любые, митингующие толпы – это люди, неустанно борющиея за справедливость по отношению к себе. День и ночь они готовы грызть своих врагов, дабы только справедливость восторжествовала: вернули деньги, повысили зарплаты, снизили цены или не рубили леса. Для всеобщей справедливости человечество, возможно, готово переступить через себя.
По мере увеличения толпы, увеличивались и зрачки у Люка, словно он был вовсе не человеком, а роботом, чьим заданием было выследить особенности поведения столпившейся кучи людишек. Журналист сменил позу, закинув одну, отекшую жиром ногу на другую и снова уставился на бушующих людей. В его голове на секунду остановилась мысль: «Только Господь может помочь им». А тем временем люди все не уставали приходить. Уже подтянулись более молодые, желающие забрать свои деньги. Видимо, вернувшись с тяжелой, десятичасовой работы, они решили поддержать своих отцов или дедов в этом митинге. Над поседевшими от старости волосами, шерстяными шапками и вздернутыми вверх руками стали появляться длиннющие транспаранты. Большинство из них – кусок обычной бумаги с написанными на нем черным маркером нецензурными словами в адрес банка и всех его служащих; впрочем, больше всего доставалось владельцу.
Люк встал с лавки и решил немного пройтись, чтоб расправить свои толщи жира. На площади уже включили все фонари, как и на близлежащих улицах, отчего казалось, будто находишься в огромном закрытом помещении. Блеск белого мрамора, слегка потертого нелегкой городской жизнью, было видно за километр. Казалось, будто сияние над городом, которое можно разглядеть, стоя от него на расстоянии нескольких километров, дает именно белесая поверхность центральной площади, отражающая в себе свет городских фонарей.
Примерно минут через пять к месту событий подъехал старый, неприятно пахнущий соляркой, грузовик. Его колеса были измазаны в какой-то глине. Он пыхтел и гудел не хуже паровоза, сделанного в начале девятнадцатого века. Впрочем, это никого не остановило: двое парней, как могло показаться, студентов, подошли к кузову и стали оттуда что-то доставать. Еще через некоторое время странная конструкция из дерева, отдаленно напоминающая трибуну, была установлена несколько в стороне от толпы. Какой-то немолодой мужчина предпенсионного возраста с листком в руке вышел к трибуне. На голове у него красовалась лысина, особый блеск которой придавали городские фонари; лицо обросло длинной, по меньшей мере десятисантиметровой бородой, начинающейся еще у висков; сухое, изрытое морщинами лицо напряглось: старик нахмурил брови, пытаясь выглядеть как можно серьезнее. Впрочем, болтавшийся на нем серый клетчатый пиджак явно не придавал солидности. Голубой галстук с каким-то неизвестным доселе узлом никак не сочетался с грязно-зеленой рубашкой и черными, практически убитыми плохим обращением туфлями. Мужчина поправил очки и провел рукой по лбу, сметая несуществующий пот. Он начал свою речь:
- Дорогие пенсионеры! – Говор мужчины выдавал в нем еще буквально вчерашнего жителя ближайшей деревеньки, - Я считаю, что всех нас безжалостно и двулично обманули! И дальше старик стал вдаваться во все якобы ранее не оглашаемые тонкости юридически верного обмана, который так нагло и бесчувственно применили к совершенно ни о чем не подозревающим пенсионерам. Яркие краски его глубокой речи сменялись на более темные, угрюмые. То он говорил о светлом и великом, а главное – справедливом будущем, то касался их нынешнего отвратительного положения. И все время он повторял: «Мы своего добьемся. Они вернут нам наши деньги. Справедливость восторжествует, друзья!».
Люк улыбнулся. В его голове снова вертелись те же мысли, что и обычно, когда он видит стадо бушующих людей. Именно стадо, где каждый повторяет за вышестоящим, полностью доверяя ему. Митинг объединял часть народа. Казалось, люди на неопределенный срок времени стали одной большой, по сравнению с другими слегка борзой и агрессивной семьей, жаждущей одного. Они очень чутко и нежно относились друг к другу, они всегда готовы постоять за жизнь любого, который находится в их нелегком положении. Они позиционируют себя таким образом, будто бы являются старыми друзьями или родственниками-евреями, а все вокруг – сплошные антисемиты. Впрочем, в этом и есть их плюс.
- Верните нам наши вклады, ублюдки! – Пронесся особо громкий выкрик. Это какая-то старушка, оставив все этически нормы, упорно вкладываемые ей в советской, вероятно, еще сталинской школе, выплеснула наружу все, скопившиеся за столь долгий срок, эмоции. Она размахивала своей косынкой, что пестрела разнообразными узорами, то в одну сторону, то в другую. В ее слезившихся глазах виднелось отчаяние. Страх с каждой минутой поглощал старуху все больше. Понимание того, что своих денег она больше никогда не увидит, пришло в сознание достаточно давно, но какая-то частичка души все еще продолжала надеяться и бунтовать. Какое-то внутренне чувство организовывало писклявое, скрипящее противостояние, что заставляло эту старушку вечером стоять перед главным офисом банка и выкрикивать всякие грязные лозунги, дабы воплотить общую справедливость.
Люку было жаль эту пенсионерку. Он давно устроил свою быстротечную жизнь, начиная с мелких журналов двух родин: Франции, имя чьей страны он носил, и Украины, где родился. А вот она, наверняка, появилась на свет в каком-то глухом забытом Богом месте и всю свою сознательную жизнь пыталась заработать денег на кусок хлеба, занимаясь каким-то тяжелым и малооплачиваемым трудом. Однажды ей улыбнулся случай переехать в столицу, коим она, конечно, не смогла пренебречь. И вот теперь измученная женщина, прожившая тяжелую, совершенно незавидную жизнь должна была стоять в холод перед зданием банка и орать во всю глотку.
Впрочем, жалость у Люка появилась вовсе не из-за тяжкой судьбы старухи. Тут затесалась совершенно другая причина: главный офис банка закрывался в семь часов вечера. Но зная о митингующей внизу толпе пенсионеров и их верных родственников, служащие преднамеренно оставили почти во всех кабинетах, чьи окна выходили на площадь, свет, надеясь на совесть ночного охранника, который выключит их после окончания маленького бунта. Большинство сотрудников попросту спустились в подземную парковку и давно выехали на своих машинах через задние ворота, а ни о чем не подозревающие старики все так же упорно скандировали. На первом этаже банка свет можно было наблюдать практически в любое темное время суток просто оттого, что там располагалось единственное круглосуточное отделение этого предприятия с возможностью переслать кому-то деньги в другую точку планеты (нечто на подобии Вестерн Юнион).  В общем, схема ухода от разъяренных клиентов была тщательно спланирована задолго до появления клиентов как таковых.
Очередные раздумья журналиста были прерваны резким, слегка жужжащим звуком. К площади подъехала машина: черный Мерседес S-класса с серебристыми дисками; под бамперами, как спереди, так и сзади, красовались номера, являющие собой ряд из четырех семерок. В машине были затемненные окна, ксеноновые фары и удивительной нестандартной формы дверные ручки. Стекло заднего окошка поползло вниз и на неопределенное время миру предстало лицо уже пожившего, но еще не старого человека. Волосы его были выкрашены в цвет, максимально приближенный к цвету волос шатена. Лоб давно делили морщины, но следы ухода за кожей имели весомое место. Нос был сломан, отчего слегка походил на небольшую картофелину. Рот мужчины прикрывала его же рука: со скамьи Люк сумел разглядеть рукав достаточно дорогого пиджака с золотистыми, как у моряков, пуговицами. Непосредственно кисть обхватывал манжет белой рубашки. Пальцы мужчины более походили на пальцы музыканта, а именно пианиста. Такими они были тонкими и длинными.
На секунду толпа замерла. Затихло все. Шум машин на дороге казался детским лепетом по сравнению с тем, как до этого орали люди, отчего казалось, будто тишина опустилась на центральную площадь города. Через секунду раздался голос выступавшего старика:
- Это Никита Колесников, владелец банка!
И почти вся толпа мгновенно ринулась в сторону машины. Но банкиру повезло: до него было слишком далеко и даже самые ярые ненавистники не успели бы ни при каких обстоятельствах достичь или тем более навредить его автомобилю. Он просто дал водителю знак ехать, и заднее стекло начало закрываться. Машина снова зажужжала и практически сразу же двинулась с места, оставляя за собой легкую, практически мгновенно исчезнувшую, струю горячего дыма. Автомобиль въехал в поток и тут же потерялся в движении таких же, как и он сам дорогих и престижных авто. Толпа, добежав до края площади, остановилась и еще долго стояла там, выкрикивая какие-то нецензурные гадости вслед банкиру. Через минуты две все вернулось на круги своя: люди так же стояли, размахивая плакатами, и кричали, надеясь, что их хоть кто-то да услышит. Впрочем, было видно, что делалось все это уже скорее с наигранным старанием, чем с реальной потребностью.
«А не присоединиться ли к толпе?» - Подумалось вдруг Люку. Он уже неоднократно задавал себе этот вопрос и так же часто на него отвечал: «Нет». Почему? Само по себе словосочетание «присоединится к толпе» не очень-то прельщало журналиста. Все же, каждый знает: толпа убивает в человеке индивидуальность. Разве что, надо возглавить эту самую толпу, но сделать нечто подобное крайне сложно, имея в запасе всего несколько минут. Да и попросту: смотреть на толпу снаружи и лицезреть ее изнутри – это диаметрально противоположные вещи, вызывающие совершенно разные ощущения.
Люк поднял голову от неожиданности: двери банка разъехались в разные стороны. Оттуда вышел молодой человек с уставшим лицом. На нем был хороший серый пиджак, голубая рубашка и синий галстук – стандартный набор делового человека. Лоб его был чистым и ровным, брови, судя по всему, выщипаны, словно парень был не совсем парнем, нос слегка задернут к верху, фигура тонкая, как у балерины, плечи узкие. Подойдя к трибуне, паренек попытался распрямится, но его движения напомнили Люку движения ссутулившегося одноклассника, когда учительница просила его сесть ровно. Паренек начал говорить. Толпа затихла.
- Здравствуйте. Меня зовут Максим Олегович. Я младший директор компании. В связи с некоторыми техническими неполадками мы не могли выслать вам представителя раньше. Извините за предоставленные неудобства. Я бы хотел перейти сразу к делу, чтобы не задерживать вас. В данный момент мы можем удовлетворить просьбы только одного из вас.
После этих слов толпа начала выть, демонстрируя тем самым свое недовольство. Максимка назвал фамилию счастливчика. Им оказался тот самый дедок, который активничал больше всех и навязывал с трибуны какие-то свои сугубо субъективные взгляды. Все мгновенно повернули голову в его сторону, ожидая, что тот откажется и будет и дальше бороться за интересы всех вкладчиков, за всеобщую справедливость. Но по какой-то причине этого не случилось. Оратор ринулся к младшему директору и они вместе быстрыми шагами направились к банку. Тем временем пенсионеры готовы были разнести здание в пух и прах. И не понятно, что именно их сдерживало.
Минут через десять старик вышел. На его лице сияла улыбка, но, как только он увидел бушующих дедушек и бабушек, чья справедливость, как и раньше, прозябала в темных банковских хранилищах, он попытался скрыть свое неподдельное счастье под гримасой сожаления. И ему даже могли поверить или понять его. Все. Кроме Люка. Он смотрел на митинги именно ради этого. Ради последнего момента.
Все борются за всеобщую справедливость, ожидая от соратников взаимовыручки и поддержки. Люди вместе попадают в передряги и стараются из них вместе выкарабкаться. Но почти всегда есть счастливчик. Он живет в каждом из нас. Просто не всем везет. Этот старик шел мимо толпы, словно его тут не было пятнадцать минут назад. Словно, он не стоял на морозе и не выкрикивал ранее написанные лозунги в сторону банковских дверей. Он всем видом изображал отвращение и легкую грусть по отношению к митингующим. Он уже не был их старым другом или родственником-евреем. Он не хотел им помочь, он не хотел отдать им свои деньги. Он не хотел снова стать частью толпы. Старику было глубоко все равно на всеобщую справедливость: больше она его не касалась. Теперь это чужая справедливость. Плевать на чужую справедливость. Своя справедливость превыше всего.
Люк тихо поаплодировал. Медленно, как будто он был Джокером, который только что разоблачил двух, целующихся в переулке подростков-педиков, журналист встал со скамьи и с довольным лицом, от того, что его маленькая теория справедливости подтвердилась, посмотрел на отдаляющуюся фигуру старика. После чего и сам развернулся и двинул в сторону автобусной остановки в надежде успеть на ближайшую маршрутку, чтобы лечь вовремя спать и завтра с новыми силами лицезреть новую чужую справедливость.
05 июля 2010