Страсти по Мастеру

             

                Моим детям, рождённым
                и нерождённым.

Сегодня «Мастера и Маргариту» Булгакова проходят в школе, и не все знают имя-отчество автора.

Дети мои! А помните? Да ничего вы не помните. Мне хочется вернуть вас туда, в мятежные восьмидесятые, когда я тоже был мал и глуп, и куда вас невозможно вернуть, ибо вы тогда не жили. А жаль!

«Мастер и Маргарита» была тогда запрещённой книгой, но ведь если нельзя, но очень хочется, то можно, невзирая на все запреты ЦК КПСС и лично... В общем, был тогда такой орган.

А я сотоварищи студентствовали тогда на инязе. Мы по недоумию полагали, что ближе всех к Западу; Шекспира, Свифта, Диккенса в оригинале почитывали. Хоть молодые и глупые были, а задумывались, почему их читать можно, а нашего Михаила Афанасьевича – нельзя.

А тут Николь. Николь – это француженка. Француженка в областном центре и в нашем общежитии! Она приехала подучить русский и заодно научить наших её родному, если получится. Это был нонсенс. До сих пор не пойму, как она оказалась в нашем заштатном городишке, но она привезла с собой «Мастера...» на русском, чтоб в языке попрактиковаться. Просто так, невзначай и влёгкую. А мы же с ин-яза, наслышаны. И никого не удивляло, что у неё есть, а у нас нет. Значит, так надо было.

Наше знакомство произошло, когда у Николь кончились экологически чистые парижские продукты, и она, пользуясь русско-французским словарём, разобрала надпись на двери «Студенческая столовая». Голод не тётка. Заказав лангет и круассан с кофе-гляссе и, получив две резиновые котлеты с перловкой и коржик, она красиво говорила «Фи», тыкала алюминиевой вилкой в котлету, силясь её проткнуть. А в руках у неё была книга Михаила Афанасьевича. Та самая. И что интересно, издательства «Просвещение». Обидно, да? И мы пошли за продуктами.

В комнате мы жили вчетвером: два француза, немец и я, англичанин – согласно изучаемым языкам.

Немец, которого не любили, был оставлен наводить порядок. Двое французов пошли в гастроном, а меня, как дипломата, посла-ли занимать деньги на вино. Причём я должен был успеть занять, догнать двух французов, отдать им занятое, вернуться, проследить за немцем, чтоб не наворочал чего-нибудь, а затем дождаться их и быстро, но красиво порезать сыр, колбасу и фрукты, так как сами французы к тому времени будут спорить, куда наклеить портрет Джо Дассена, вырезанный из конверта от виниловой пластинки, и ругать немца за то, что всё сделал правильно, но не убрал их же, висящие на абажуре для просушки носки, и не отодрал с окна насмерть приклеенную порнографическую открытку.

Всё дело в специализации: у французов – французский и немецкий, у немца – немецкий и французский (я подчёркиваю), а у меня английский и не-мецкий (я ничего не подчёркиваю). Сегодня Николь придёт к нам в гости. С книгой. Она с ней никогда не расстаётся. А на каком языке я-то с ней разговаривать буду? На латыни, что ли?
Задумавшись, я криво порезал колбасу и чуть не оттяпал не вовремя оказавшийся на столе палец немцу. За это меня заставили отклеивать с окна порнографическую открытку, а немец ещё кривее меня нарезал сыр и фрукты.

Ровно в восемь раздался осторожный стук в дверь, и на нас повеяло ароматом Елисейских полей. Все занервничали. От волнения я зачем-то встал и автоматически сказал «You are welcome» (добро пожаловать). Вошла Николь и посмотрела на висящий у меня над головой на абажуре так и не убранный немцем носок. Два студента-француза недобро посмотрели на немца. Воцарилась напряжённо-соображающая тишина. Я решил спасать положение. Откусив кусок колбасы, я неожиданно для себя сказал «Good morning» (доброе утро), хотя был вечер.
Положение спасла сама Николь. Она красиво впорхнула в комнату, небрежно бросила на чью-то кровать ту самую книгу в зелёной обложке, уселась с нами за стол и угостила всех сигаретами «Житан» с белым фильтром. Потекла беседа на непонятном мне языке, зато я успел «порадоваться» за французов: оба прикурили сигареты со стороны фильтра, позеленели, как обложка от книги, но делали вид, что всё идёт как надо, и мужественно докурили до конца. Глядя на них, немец долго вертел в руках предложенную сигарету, но прикуривать так и не стал.

«Шампанское в малых дозах полезно в любых количествах», – так или примерно так сказал живой классик. И это правда. После третьего фужера беседа пошла оживлённее, но без меня. Вы помни-те – французский и немецкий, немецкий и французский и англий-ский и немецкий. Я сидел, пил шампанское, ел криво нарезанные фрукты и вертел в руках запрещённую книгу в зелёной обложке. Она жгла мне руки. Так бывает, когда отведаешь что-нибудь сладкое, но запретное: райское яблоко, чужую женщину или схватишь горячий уголёк из костра. Вот так и я.

Меня разморило от вина и сигарет, я устал слушать и не понимать чужую речь и провалился в сон с книгой в руках. Мне снилась Маргарита, немецкие французы и французские немцы, сигареты «Житан» и какой-то человек в белом плаще с кровавым подбоем. Потом, когда я ознакомился с её содержанием, я понял, что спать с ней в обнимку лучше не ложиться. Лучше лечь с нелюбимой женщиной.

А жизнь в общаге текла по своим социалистическим законам. Временами, как правило, в три часа ночи, находился кто-нибудь, кто громким голосом напоминал об этом: «Граждане, – орал он, – соблюдайте правила социалистического общежития». Шутка такая. А коридор гулкий и слышно хорошо.

От крика я проснулся. Книги у меня в руках уже не было, она лежала на столе, а за столом сидели два француза и немец и делились впечатлениями, перемежая родную русскую речь лёгкой ненавязчивой бранью.
Мне стало так хорошо, будто я навсегда вернулся домой из эмиграции.
Всё было как всегда, только один из французов деликатно прикрывал левую сторону лица со свежим отпечатком женской ладошки. Оказывается, часа в два ночи он пошёл провожать Николь, возомнил себя Арамисом, видимо полез целоваться, и получил пламенный привет из Парижа в виде лёгкой пощёчины, от чего левая щека сменила цвет на ярко-розовый.

- А ты что, на французский поцелуй рассчитывал? – спросил я.    Немец заржал. Обе половинки лица француза приобрели одинаковую розовую окраску.
- Вот так уже лучше, – сказал второй француз, – ровнее.
Первый француз покраснел ещё гуще и замахнулся на немца книгой в зелёной обложке, но одумался и аккуратно положил её на стол.

В то время книги таких авторов распечатывались на ротапринтах, их переснимали фотоаппаратом постранично и долгими вечерами при свете красного фонаря распечатывали каждую страницу. Я знал одного чудака, который умудрился переписать на магнитофон с «Голоса Америки» недоступный «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, а затем, надев наушники, он от руки переписал с магнитофона весь текст в клетчатую тетрадку и давал почитать её желающим на ночь за 25 рублей. И к нему стояла очередь. А называлось всё это распространением антисоветской пропаганды, ведущей к подрыву существующего социалистического строя, и за это можно было запросто вылететь из института.

Советскому студенту выгоднее было не вылезать из вытрезвителя – его брали на поруки и вели среди него разъяснительную работу, но что с ним было, пройдись он по институту с книгой того же Булгакова под мышкой – страшно представить. Это я говорю к тому, чтобы вы поняли, какой соблазнительный запретный плод лежал перед нами.

Светало. Надо было идти в институт. Книгу решено было читать по очереди – каждому была отведена на это одна ночь. Когда я вернулся с занятий, она лежала на том же самом месте, а на полу катались два сцепившихся тела, и, сопя и изрыгая проклятия, пытались задушить друг друга моим шарфом. Одно из тел было в одном носке. Я посмотрел на абажур – там ещё висел один такой же. Это были два француза. Шла непримиримая борьба за право первопрочтения книги Булгакова в зелёной обложке.

Поначалу я хотел, было их разнять, но некстати вспомнил анекдот о том, как два отрока, добрый и злой, плевались друг в друга. Добрый попал в злого шесть раз, а злой – четыре раза. Потом к ним подошёл прохожий и сделал замечание. Тогда оба отрока стали плевать в прохожего. Злой по-пал восемь, а добрый двенадцать раз. Памятуя о том, что добро, оно всегда побеждает, я не счёл нужным вмешиваться. Борьба тем вре-менем приобретала упоительный характер. Когда первому францу-зу почти удалось обернуть шарф вокруг шеи второго, и тот хотел уж, было постучать ладонью по ковру – дескать, сдаюсь – ему под руку попался домашний тапок немца, валявшийся тут же.

Тапочки свои немец любил как маму и носил третий год кряду, а может ему, как скряге лень было тратиться на новые или они были его талисманом, и он решил закончить в них институт, но в любом случае, воздух в комнате они не озонировали. Этим и восполь-зовался второй француз. Можно было бы ударить тапком по голове, но первый француз хоть и не успел надеть второй носок, но был в трусах и шапке. После того, как второй извернулся и поднёс тапок к носу первого буквально секунд на восемь, – по полу ладонью за-стучал уже первый. И сдался.

Раздался стук в дверь. Первый француз надел на босу ногу гряз-ный тапок немца и пошёл открывать, в чём был. На пороге стояла комиссия из профкома по выселению из общежития.
Нет, нас не выселили. Спасибо даме из министерства, которая упала в обморок как раз тогда, когда, встав на цыпочки, захотела получше рассмотреть столь удивительный для неё камуфляж. При-дя в себя и, то ли обладая чувством юмора, то ли думая, что ему больше нечего надеть, велела никого не выселять, мотивируя тем, что если в таком виде людей будут выбрасывать зимой на улицу, то кто же тогда будет учиться.

К вечеру, когда всё уже улеглось, домой вернулся немец, и все были в сборе. Мы попили чайку и решили бросить жребий, кто будет первым читать «Мастера...» Для этого студент-немец должен был приготовить четыре спички и, сломав три из них и оставив одну длинную, зажать все в руке и дать нам тянуть по очереди. Кому достанется длинная – тот читает первым и идёт за портвейном, чтоб остальные не скучали. Первым тянул я и вытащил короткую. Первый француз долго шевелил толстыми губами, делал магические пассы, нервно подтягивал трусы, что-то подсчитывал шёпотом и тоже вытянул короткую.
Потирая руки и глупо улыбаясь, вытащил короткую и второй француз. Послышался нервный смех немца. На его беду у него дрогнула рука и он как-то неловко стал запихивать последнюю спичку к себе в карман.

- Отдай спичку, ариец! – заорал первый француз.
На него навалились два бывших врага-француза и стали выкручивать руки.
Последняя спичка оказалась тоже короткой. А на столе лежала непрочитанная книга. Мы теряли время. Когда провинившийся немец принёс два портвейна, я предложил поступить по-честному, и попросил, пока они будут калечить друг друга, дать почитать мне. Первый француз зло сверкнул глазами и я понял, что зреет заговор. Немец теперь не в счёт – он будет читать последним, и им теперь мешаю только я. Мне стало казаться, что я не прочитаю её никогда, и она так и останется, недоступная и чужая, – книга в зелёной обложке. У меня в голове созрел дерзкий план.

На следующее утро я встал раньше всех. Первый француз во сне чмокал толстыми губами, второй улыбался чему-то, немец был серьёзен и хмур, словно перечитывал «Майн Кампф». Я тихо оделся, мысленно попросил у всех прощения, положил к себе в дипломат «Мастера...», сел в поезд и уехал к себе домой в пригород. Сегодня у меня экзамен по лексикологии, на который я не пошёл и лишился стипендии, но зато... Зато я провёл с ней ночь – с книгой издательства «Просвещение», купленной в Париже на Елисейских полях.

В общагу я вернулся через сутки. И когда поднимался к себе на этаж, навстречу мне «…шаркающей кавалерийской походкой ранним утром четырнадцатого  числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат».

Рисунок Н.Дрокиной