Герои забытой эпохи Глава девятая

IX. Совет в Белом Чертоге

Рассвет, ты вынимаешь из сердца страх...

Нескончаемой казалась кошмарная ночь, но и кошмары когда­нибудь кончаются, так же, как и счастливые времена, а за самой темной ночью рано ли, поздно ли приходит рассвет – пусть скрытый от глаз лихой пеленой, он все же приходит, и тогда самый непроглядный мрак сереет. Где­то далеко скрытое тенями и недоступное для глаз солнце начинает свой великий поход над всем миром длиною в день, исполняя дарованную Порядком обязанность, и какими бы злобными и могущественными ни были чары, заслонившие врата утра черной тучей, они не могут встать на пути великого светила, ибо оно ни для кого не доступно в своей недосягаемой высоте, – и пусть запоздало, утренний свет все же прольется на многострадальную землю, ибо солнце все же возвысится над мраком, пролив вешние слезы света в местах, где совсем недавно под лихим покровом ночи безвинно пролилась кровь.

Рассвет, ты заменяешь страх надеждой.



***

Но отнюдь не рассвет пробудил нашего седобрадого путешественника, на пару с Ревианом замыслившего препону общему врагу, – Глам сразу, хоть доселе и не видывал, узнал Владыку Культа Некромантов, а Ревиан счел того за цель всей своей миссии, ибо еще издали, таясь, увидал в его руке меч, горящий тусклым золотом. Ни единый лучик не коснулся закрытых век гнома, ибо рассвет отгораживало от него дерево за спиной, прислонившись к коему, он все так же лежал, застигнутый поражением в бою с непосильным врагом. А над ним, окруженный серыми рассветными тенями, нависал, как гора, до времени скрывавшийся Хазэль. От влажных толчков его морды, отягченной печатью переживанья, и пробудился наш герой.

– Эта жизнь, дружок, как череда сновидений – сегодня не веришь в то, что было вчера, а завтра, быть может, не поверишь в то, что есть сегодня. Да и сейчас тяжело поверить в то, что все вокруг – не сон. Это дивное утро, ты... – бормотал Глам, возвращаясь из дальних дорог забвения. Обрадованный голосом своего друга, Хазэль вновь – еще плотнее – уткнулся мордой в его суровое, выбеленное бессилием лицо. – Уж ты­то мне точно не привиделся!..



Не без помощи унгулокорна, хватаясь за его густую, упругую шерсть, Глам поднялся на ноги. Опираясь на молот, словно на клюку, но держась прямо, он окинул хмурым взглядом, казалось, совсем изменившуюся с рассветом унылую местность вокруг. Лишь вдали, на северо­западе, вздымающиеся над туманами иссиня­пепельные призраки Звездных Гор одним своим величественным видом, своим суровым спокойствием вдыхали радость в старого гнома, словно солнечный лучик, угодивший прямо в сердце.

Здесь подлинный солнечный лучик, искрясь, скользнул словно по рассыпанным на земле крошечным самоцветам или звездам, брошенным бежавшей перед рассветом ночью. Гламу не пришлось спрашивать себя, что это, ибо злополучный исход его вчерашней схватки со злейшим врагом ордена, к коему он принадлежал, нахлынул свирепой волной воспоминаний. Но он задал себе другой вопрос – принадлежит ли он еще к этому ордену?

Взор Глама ясно видел блестящие осколки, а сноровистые пальцы ловко нащупывали их один за другим. Когда больше не осталось звездочек на земле, он раскрыл свою смуглую ладонь – в ней покоились сверкающие обломки кольца – руины его чести: он не смог сохранить свою Белую Звезду, врученную Орденом. И хотя его верность государю Белой Державы и негасимому свету Ангилиона, озаряющему дух, были невредимы, он более не мог зваться хранителем, не мог зваться паладином.

Взирая в даль и обращаясь не иначе как к Хазэлю, Глам произнес:

– Пусть ты утратишь все, что когда­то имел, но ты не сможешь утратить свое предназначение. От самого себя не убежишь, так же, как от судьбы, – ладонь его наклонилась, и скоротечный звездопад бесшумно слетел на землю.



Мгновение спустя взор старого гнома замер на бездыханном теле, распростершемся невдалеке от дерева. Глам подступился к незнакомцу и склонился над ним. Но едва успел он подивиться золотистым (ныне застывшим и еще больше походящим на янтарь) очам и медленно скользнувшей рукой прикрыть их, как вдруг…

– Убийца! Смерть убийце! – донеслись гневные голоса со стороны, откуда намедни бежал Зулморн.

Глам поднял взгляд. К нему приближались грозные воители, чем­то схожие с Ревианом, большей частью люди, но виднелись и гномы. В руках у них сверкали клинки, в глазах – холодная, опаляющая решимость, какая бывает во взгляде погоняемого кровной местью охотника, настигнувшего свою жертву.

– Нет! Стойте! – перекрыл все прочие звуки отчаянный призыв (голос показался Гламу знакомым).

Гневные воители замерли. Поднялась толчея, негустая толпа стремительно раздалась в стороны, и из образовавшегося прохода выступил могучий, рыжебородый гном, заметно отличавшийся снаряжением от всех прочих. За ним следовал такой же, только поуже в плечах, пониже ростом и с пепельно­серым волосом.

– Глам? – воскликнул Айзенмун, не веря своим глазам, точнее, одному своему глазу. – Глам! Глам! Не может быть...

– В нашем многоликом мире хватает того, что может быть неожиданным, но не найти того, что невозможно, – отозвался Глам с радостью в голосе и неподдельным удивлением в глазах (ведь он, в отличие от четы друзей, волею судьбы пустившихся в опасное путешествие на его поиски, про них, как и многих других своих давних приятелей, обремененный тяжкими, безрадостными мыслями, и думать забыл).

– Мы долго искали тебя, а ты сам нашел нас, – отметил Магниус.

– Нет, не я вас нашел и не вы меня, – добродушно возразил Глам, – мы вместе нашли эту встречу среди необъятных просторов земли, нашли не без помощи судьбы.

– Это воистину радостная встреча, друг, долгожданно искомый и обретенный нежданно, но нынче не время для радости, – хмуро обронил Магниус. – Минувшей ночью в этом тоскливом краю разразилось сражение. Смертные лицом к лицу столкнулись с теми, кто решил со смертью поспорить. Мы стоим на поле победы, но и на поле горьких утрат.

– Мы дали клятву разыскать тебя живым или мертвым и отомстить убийцам, если такие существуют. Наша клятва исполнена. А наши сердца переполняет радость. Но я готов дать новую клятву. Отныне мы разделим все твои труды и дороги, пока не развяжутся все узлы этого смутного времени и до пока не вернется на землю мир и покой! – поддавшись внезапному порыву, идущему от самого сердца, возгласил Айзенмун.

– Хорошие слова, старина! – отозвался Магниус. – Я поддерживаю!

– А я принимаю вашу клятву, ибо времена поистине смутные, и нынче не развязать ни одного узла без помощи старинных добрых друзей, – ответствовал Глам. – Но я хотел бы знать, кому вы давали былую свою клятву, уже исполненную?..

– Аинуру...

Удивление и боль сверкнули в глазах Глама:

– Так он и вправду жив?!

– Да. Еще недавно был. Но сейчас мы сомневаемся в этом. Вчера он вместе с Магистром Дроко последовал за колдуном. Магистр мертв. Аинура же, как видишь сам, нигде нет – наверное, его участь была еще ужаснее, – мрачно заключил Магниус.

– Колдун не убивал того, кого вы называете Магистром. Это сделал тот, кто, как я думал, лишь привиделся мне в агонии.

– Как он выглядел?! Возмездие настигнет его! – выпалил Айзенмун.

– Он выглядел так же, как Аинур, я говорю «так же», ибо это был уже другой человек, не тот, которого я когда­то знал. В такие времена, в которых нам с вами довелось коротать свой век, немногие остаются прежними, верными святыням своего духа.

Глам изменился в лице, словно бы треснул камень под биением ручейка, и этим ручейком был разлад мыслей и чувств, точнее, их неистовое смешение, буря. Старый знахарь отвернул свой взор от соратников и хмуро уставился вдаль. На минуту повисло молчание.

– Ничто так не печально, как падение Аинура, – сбросив пелену задумчивости, вымолвил Глам.

– Но это лихое известие не удивляет меня, – подхватил Магниус, – ибо уже давно мы приметили, что его дух был охвачен стенанием, а мысли, утратив прежнее направление, искали новую тропу. Увы, он избрал для них темный путь.

Глам ни слова не проронил в ответ, тогда Магниус прибавил:

– Но всегда есть то, что остается неизменным. Некроманты, их ненависть – это яд, отравляющий благоденствие западного мира. Так было. И так есть вновь. Они вернулись.

– Но это не самое страшное. Некроманты всегда были лишь надоедливой осой. Но вернулся настоящий враг, – Айзенмун протянул Гламу голову орка, которую он сохранил.

Глам отбросил голову со словами:

– Да, враг вернулся, и он может принять лик всякого, – и поведал своим друзьям все, что узнал от Шторма, и служители Тайного Ордена тоже слушали его с предчувствием великой беды.



Рассвет, дарующий надежду и освобождение, принес печаль, ибо высветил лица тех, чьи жизни унесла минувшая ночь. Долго служители Тайного Ордена в молчании скорбели над телом Магистра Дроко, словно молодые волки, утратившие старого и мудрого вожака. Прозвучавшая проникновенная песнь, прекрасная и грустная, лишь крепче сжала сердца в тисках печали. Долго они с болью взирали на бледные лица друзей и соратников, принявших достойную гибель в битве, и закрывали их глаза, в коих больше никогда не загорится радость от встречи после долгой разлуки. Мучительная скорбь, словно стервятник, опустилась и на Глама, склонившегося возле холма, где отыскал он того, нагоняя коего, проделал долгий путь через Багряную Степь.

Глам накрыл бледное лицо словно спящего Ревиана пернатой шляпой, кою он сохранил, но воротил только сейчас, и негромко, с болью в сердце промолвил:

– Зря я нагнал тебя. Зря послушал. Ведь говорил – не совладать тебе с ним, вдвоем нам не совладать, а ты не послушал, настоял. Все гордыня – она затмила твой рассудок. Не дождался я твоего сигнала, не услышал боевого клича, но с тем, с кем нужно, кого подстерегал, повстречался. Но какие­то силы этого мира, может быть, вмешался сам Ангилион, не дали мне последовать за тобой. Видно, не пришел еще мой час, видно, остались у меня неисполненные дела на этой земле.

Всеми забытая, неизменная на протяжении многих лет Долина Безмолвия навечно приняла в свои объятия свежие курганы. Было их три. Величайший из них приютил под собой отважных вассалов Тайного Ордена, коих настиг измышленный Зулморном рок, для коих коварный обман обернулся гибелью. Средний курган, высившийся между двумя прочими, до времен, пока не рухнет небосвод и не расколется земная твердь, будет незыблемым чертогом упокоения для величайшего из смертных детей мира, для Дроко, нареченного Магистром, ибо мудрость его была сравнима лишь с его могуществом. И пока будут живы те, кто знал его, память о нем будет незабвенной. Обретенный им вечный покой станет беспокойным бременем гнева для тех, кто любил его и принес безмолвную клятву возмездия – нерушимую до поры, покуда кара не настигнет вероломного убийцу. Последний курган Глам возвел своими руками – под его бессветными сводами навечно уснул отчаянный охотник судьбы, носивший множество имен, но для друзей известный как Ревиан, и для многих из них в этом имени всегда будет слышаться веяние надежды, которую храбрец принес в роковой час.

– Их мужество достойно того, чтобы отныне эта долина в своем имени славила не Безмолвие, а Отвагу!.. – возвысил голос Магниус средь общего скорбного молчания, когда курганы были воздвигнуты, и все, кто увидел рассвет нового дня, прощались с теми, над кем не смилостивилась ночь. Казалось, сокрушались даже небеса, ибо в воздухе, словно окрыленные слезы, витали крошечные снежинки.

Был и четвертый курган – далеко в стороне, сложенный из тел сраженных противников: старцев­колдунов и тех, над кем смерть восстановила свои права. Над тем черным холмом поднималась струйка дыма, ибо его предали огню, дабы нйчему уже было восстать из мертвых, как это порой случается с теми, кто повязан с темными силами этого мира.

Лишь по воле Глама, искавшего своих похищенных спутников и друзей, были осмотрены под его же началом древние подземелья среди уцелевших от гнева паладинов корней Черного Дерева. Там и вправду нашлись узники, точнее, лишь один. То был Фанурил. Но он не был вызволен из оков, ибо сам разорвал цепи, лишь заслышав шум битвы, однако не покинул он своей темницы и не воздал недругам возмездия, ибо между темницей и свободой непоколебимо стояла надежная дверь из дуба, окованная железом. Но ни одной двери, из дерева ли, из стали, было не сдержать его необузданного гнева! Глаза Фанурила пылали страшным огнем, ибо у него силой отняли самое дорогое на свете, и не просто отняли, а норовили испортить!.. Но он нашел в себе силы обуздать свою ярость на тропе слов, когда встретился с Гламом:

– Ты шел за нами, а пришел лишь за мной, но ныне мне с тобой не по пути, ибо я возвращаюсь туда, откуда проделали мы вместе долгий путь, – я возвращаюсь на Восток, под завесу мрака, что похитил у меня драгоценную сестру, – так молвил Фанурил, когда все лишения его, испытанные под сводами темницы, были забыты, и он, исполненный решимости и негасимого гнева, прощался со своим спасителем.

– Значит, таков твой выбор, такова твоя судьба, и не мне тебя отговаривать, – ответствовал Глам. – Хазэль поможет тебе скоротать время в твоих поисках.

– Мы тоже возвратимся на Восток! Месть призывает нас! – воскликнули былые служители Тайного Ордена, былые, ибо рассеялась незримая сила, направлявшая некогда их мысли и руки; отныне их связывали узы много прочнее – узы дружбы и клятвы возмездия.

– Не всем дано дойти до изначально задуманного конца, ибо у каждого свой конец, – промолвил Глам.

Когда сгустились вечерние тени и близок стал час разлуки, Фанурил, изготовившийся в путь, негромко поведал Гламу среди иных слов прощания:

– Твоя стезя лежит в Ангилион. Отныне ты хранитель Ринзарила. Передай меч Мириэльдину. О нем ты должен быть наслышан.

Глам одобрительно кивнул, и они расстались, быть может, навсегда. Вассалы Клятвы Возмездия, растворившись в сумерках, ушли назад, на Восток. Впереди них верхом на унголокорне, словно предводитель, ступал Фанурил.

Магниус, Айзенмун и Глам смотрели вослед удаляющимся друзьям. В памяти и сердце старого знахаря еще жили слова, под звук коих он простился с верным Хазэлем:

– Видать, такова твоя доля: таскаться туда и обратно по этой необъятной земле. Ты никогда не принадлежал мне, но был моим другом и навсегда останешься им. Без тебя я не исполнил бы того, что исполнил, но сейчас твоя стремительная поступь нужнее другим. Помоги ему разыскать ее.

Так трое затерявшихся в этом огромном мире гномов, трое друзей, остались наедине с судьбой.



***

Долог и тернист был путь до земли Ангелинора – королевства, чья слава и мощь были так же высоки и блистательны, как и башни его стольного града, – но, как известно, всякий путь и всякую преграду, если не стоять на месте, можно преодолеть.

Немало осталось позади дней и ночей – томительных дней и хладных ночей, отданных неумолимому путешествию и менявших облик земель вокруг, как ветер изменяет облик небес, прогоняя облака. И сейчас, с солнцем и луной и едва проходимой тропкой под ногами, где­то в прошлом, пронизанном неизбывной скорбью, оставались и смрадные топи – они словно иссыхали, и озера, дышащие заброшенностью, той, какой бывают овеяны старый дом иль кладовка, мельчали вместе с неисчислимыми ручейками, а вместе со всем промозглым пейзажем, казалось, претерпевал разительные перемены и сам воздух: удушливая влажность сменялась бодрящей свежестью ранней зимы с ее едва уловимым терпким благоуханием вездесущей чистоты.

Унылые виды Незоларка отступали.

На смену угрюмым мглистым водоемам исподволь приходили высеребренные стужей луга, одинокие холмы, грустные, задумчивые, и загадочные купы деревьев, шептавшихся на ветру, что гулял в их облетевших кронах, том самом суровом ветру, повинуясь чьей необоримой воле, они сбросили дивные, как сгорающая в закате даль, осенние уборы, ибо время, увлекая за собой необъятную землю, уже перешагнуло незримую черту, отделявшую печальную осень от ледяной зимы. У всего в этом мире есть своя незримая черта – она отделяет миролюбивого земледельца от неукротимого, как дикий зверь, убийцы, вчерашний день – от сегодняшнего. Такую же незримую черту в какой­то момент переступили и наши неутомимые путешественники, оставив за спиной мрачный Незоларк – дремучее царство воды и почвы, извечно утопающих друг в друге, оставив за спиной все былое, взяв с собой лишь неисцелимую печаль, тлевшую, как уголек, на дне воспоминаний. В какой­то момент впереди словно распахнулись незримые, тайные врата, словно отдернулась долго застилавшая взор пелена, дохнув в лицо, казалось, незамутненным рассветом, прекрасным и величественным, ошеломлявшим и проникавшим в самое сердце, – во всем блеске и великолепии заботы и порядка отворился взору чудесный край, дарованный людям как священное наследие самим Королем Королей. Всякий путник, одолев тайный или явный проход в достославную державу, неизменно замирал в немом восхищении, созерцая плодородные земли, осененные привольем и исконной властью королевства Ангелинор.

Еще один день, вместе с солнцем уплывая в заокраинный запад за Сияющими Горами, мелевшими вдали, прощался с этой землей, уступая престол еще одному вечеру, коронованному звездами. Сумрачная мгла притесняла на чертах земли янтарный отблеск заката, удлиняла тени, сливавшиеся в густой мрак, и зажигала в оконцах кротких домиков теплый, нежный свет, такой приветливый издали, как свет долгожданной гавани – гавани успокоения.

Слева от наших пилигримов, на юге, уходил вдаль светящийся серебром ландшафт, местами встающий холмами, гордыми и невозмутимыми, как вечные стражи, местами поросший лесками, чудными и таинственными. Свет в той стороне был разбросан, словно светлячки в траве. Он манил к себе очерствевшие, но жаждущие ласки и тепла сердца даже сильнее, чем приветливый дымок, неспешно кативший из каминных труб далеких деревенек – обиталищ людей, белевших в сумраке, как ракушки на темном морском дне.

Нечто неуловимое для глаза, нечто теплое, как милый свет и потрескиванье камелька в снежную зимнюю ночь, таилось, как душа в живой плоти, в сих уютных деревеньках. Нечто, чего были лишены в сей злосчастный год тоскливые, как завыванья призраков, овеянные ветрами опустошения города и хутора, принадлежащие далекой земле восточного мира. Сквозь оконца виднелись в домах люди, завершившие свои дневные труды и готовые всем своим неприступным для невзгод духом отдаться вниманию своих детей, чье любопытство было сравнимо лишь с вечным желанием слушать сказки и легенды о старинных временах. От дворов доносились приглушенные расстоянием голоса – простые голоса, словно звезды свой свет отпускавшие простые слова, что магическим образом вызывали добрый смех, выводили свободные улыбки и зажигали в прямодушных очах огонек любви и дружбы. В этих деревеньках была жизнь, она дышала на лоне земли, как дышит свободный человек.

В желаниях своих сколько бы ни порывались трое путников, изнуренных лишеньями и тяготами странствия, разделить с миролюбивыми хозяевами благоустроенных жилищ целительный их уют, сколько бы ни алкали вкусить их живительного благоденствия хоть на одну короткую ночку, они знали: туда дорога им была закрыта. Но не потому что люди Запада негостеприимны, вовсе нет. Бремя ответственности за то, что они несли с собой – Ринзарил – и в себе – роковые вести, что так легко могли спорхнуть с уст гнома, когда ублажены его сердце и живот, – указывало свою дорогу.

А дорога эта, скрывшаяся под покровом печального забвенья и чахлой травы, вилась с востока на запад вдоль опушки диковинного леса, встававшего стеной справа от наших пилигримов. Эодамиэн, Сад Ангилиона, – так величали его древние предания, но в нынешние времена, когда, словно заброшенный и истязаемый сорняками цветок, увядала память о прекрасном былом, он слыл по свету под прозванием Порубежная Заросль. Сей лес был истинно диковин, ибо южная его часть взрастала из сухой земли, а вот северная стволами утопала в стоячих водах. Там, где узловатые корни опирались о почву, сквозь витье крон щедро струился солнечный свет, и под древесным пологом гуляла свежесть, но в другой стороне духота и таинственный сумрак были также извечны, как и воды, сквозь отражения уносившие макушки дерев глубоко в недра земли.

Если взять в расчет цель наших пилигримов, а именно державный Ангилион, тогда старинная тропа, коей они следовали, ровно ничем не отличалась от знаменитого Почтового Тракта, соединявшего все обитаемые места, кроме одного. Ибо стольный град был сокрыт, как заповедное убежище, и не было к нему дорог, кроме одной, покрытой великой тайной.

Только немногие старинные и почтенные семьи, испокон времен жившие на земле королевства Ангелинор, знавали местонахождение сокровенной твердыни; а кто знал, тот помалкивал. Иные, поминая достославный град, поглядывали на Сияющие Горы, иные, долго блуждавшие по гибельным горным тропам в тщетных поисках, отмахивались, ибо коли там уж не нашелся он, то и нигде не найдется, ибо на обжитой, подчиненной руками людей земле Ангелинора заплутать было невозможно (а, как известно, чтобы обрести нечто сокрытое, прежде нужно заплутать).

Глам, единственный из всех некогда бывавший в Ангилионе, знал заветный путь. Друзья следовали за ним.

Лихо всегда и везде поджидает всех путников, вкривь и вкось блуждающих на стезе жизни, порой оно наказание, порой испытание; но Глам уже прошел свое испытание, не первое и не последнее, и судьба оградила его путь от лиха, но уготовила ему непредвиденную встречу, быть может, и не одну...

Первую принес с собой вечер, казалось бы, самый обыкновенный, один из многих, оставшихся позади, и тех, что еще предстояло встретить, но было в нем что­то особенное, незримое, но ощутимое, словно сам воздух испускал тревогу. Порубежная Заросль – проникнутая той загадочностью, какой дышит старый сундук, увесистый, но наглухо запертый, – все также неизменно следовала вдоль заброшенной дороги, когда на землю Ангелинора – на тучные пашни, на ладные домики в деревнях и хуторах, на троицу неприглядных чужестранцев – спустился вечерний сумрак, источавший необыкновенную таинственность. Сумрак расползся по кущам Эодамиэна и еще большей загадочностью преисполнил нравный лес, словно бы пробудил дремотные деревья, убаюканные ласковой колыбельной уж смолкшего солнечного света. Казалось, перешептываются и хмуро поглядывают свысока грозные деревья, омраченные росой серебристого света. Безутешная странница луна походила на светоносный корабль, бросивший якорь в бескрайнем темноводном море. Зависнув над макушками дерев, она неиссякаемым сиянием своим вдали, на северо­западе, вырезала из ткани зреющей ночи величественный утес. На вершине того утеса – Заратуз, Каменный Клык, – издревле стоял Пиларгинот, лучезарный принц среди твердынь Ангелинора. Но, невзирая на то, что наши путники ступали по земле сего славного королевства, где уж нечего было бояться, где пред величием людей на шаг отступила сама смерть, ибо целителям Ангелинора не было равных среди смертных, вездесущая таинственность будоражила кровь не хуже, чем крепнущий мороз. В здешних краях зимы были мягче; но зима всегда остается зимой и несет с собой холод, так же, как смерть всегда остается смертью, и будь она мгновенной, как вспышка молнии, или мучительной, она всегда будет нести скорбь любящим сердцам. Но скоро и таинственность, и мороз должны были развеяться, ибо дневной переход был закончен и близилось время долгожданного привала (оставалось подобрать подходящее местечко да секире Айзенмуна нарубить дров).

Но внезапно радостное предвкушенье отдыха замело холодной тревогой. Наперерез путникам из темных кущ Эодамиэна выступила кряжистая фигура, отягченная торбой за плечом. В приподнятой деснице покачивалась лампадка, дыханием мягкого света разгоняя вокруг густеющий сумрак. Лик таинственного незнакомца скрывался в тени широкополой шляпы.

Вечернюю тишину, пронизанную напряжением, нарушил вкрадчивый голос, ударом колокола отдававшийся в сердцах:

– Множество долгих лет я противостоял воле самой природы, наперекор ее правилам ухаживая за каждым деревцем в сем лесу, предрешая судьбу каждой былинки – кому произрастать под струями яркого света, кому под кровом сумрака. В противостоянии рождался порядок. Он подавал надежды на долговечный мир и покой. Но и его постигла участь, на какую обречено все в кругах бренного мира. Он одряхлел, не в силах более сносить порывы ветра перемен. Словно ветхая платина, рухнул древний порядок, отворив путь водам, веками дремавшим в границах своих исконных владений. Воды, берущие исток в недрах земных и в недосягаемых горных вершинах, таят в себе несказанную мощь, как и Тень, гонимая лихими восточными ветрами. Стихии вспять не обратить! Уходите, пока не поздно...

Айзенмун подался вперед:

– Кто ты, зловещий незнакомец?

Но свет лампадки уж растворился во мраке, словно призрак.

Повисла гнетущая тишина. Когда улеглась волна смятения, хмурый голос Глама нарушил молчание:

– Кем бы ни был он – духом, прорицателем иль путником – под всякой личиной скрывается беглец. Но не нам, сделавшим свой выбор – избравшим борьбу до конца, даже когда нет надежды на победу, – судить его, сделавшего свой – избравшего бегство. Таких, как мы, держит на себе земля этого мира, чтобы таким, как он, было куда вернуться, когда утихнет буря.

Друзья так никогда и не узнали, кто же в тот таинственный вечер повстречался им на пути.



Но не в пример первой оказалась вторая нежданная встреча.

Таинственный Эодамиэн с его двуличными кущами, словно гонимое ветром облако, отплыл назад – на восток. За обладание бездонными восточными далями неяркое зимнее солнце только­только одолело в схватке темную хмарь. Черпая остатки тепла, светило ласково пригревало наших неуклонных путников, ступивших на обширный серебристый луг, окаймленный мглой, не развеянной пламенными лучами нового дня. Лишь на западе, пронзая туманы и облака, взметались к тусклым небесам белоснежные громады Сияющих Гор.

Доселе им не попался ни единый прохожий, кроме загадочного беглеца. Однако оно и не удивительно, ведь они шли дорогой, коей вот уж не один добрый десяток лет сторонится люд из­за ее близости к мрачному Незоларку. Но теперь, в серединных землях королевства, встречи было не миновать.

Еще издалека они приметили статного человека, ведущего в поводу такого же статного жеребца. Он неспешно двигался с юга на север. Они – с востока на запад. Вместе они приближались друг к другу, как в море корабли.

– Эй, достопочтенные гномы, не найдется табаку?! – оттенив глаза ладонью, на коей ярко сверкал перстень, зычно возгласил человек, когда между ним и путниками оставалось не больше сорока шагов.

Приглядевшись к незнакомцу, Айзенмун и Магниус замерли, выпучив глаза, в коих удивление мешалось с гневом, ибо им показалось, что они вновь лицезрят Аинура, предателя и убийцу! Кочевник (загорелый и обветренный – видно, проделал он немалый путь) и вправду чрезвычайно походил на их былого спутника, лишь изморозь почтенных лет изрядно тронула его запущенную, темную, как сумеречные тени, шевелюру да вопиющий рубец, словно неисцелимая трещина, пролег по мужественному лицу, затронув один глаз, но не потушив в нем зеленого блеска. Если весь облик памятного Аинура дышал суровым странствием, полным непредсказуемых опасностей, то облик сего мужа – полем брани. Опоясанный мечом (пусть в богатых ножнах и с рукояткой, увенчанной самоцветом), он мало бы кого подивил, но вот могучие доспехи и изрубленный щит, закрепленные на бравом жеребце вместе с поклажей путешественника, обличали его храброе ремесло.

Замер и Глам, сраженный ударом судьбы, ибо он знал повстречавшегося человека.

– Кругла земля этого мира и коротки ее дороги, Аид­Арандир, идущий радостно мне навстречу! – приветливо крикнул Глам, но спустя мгновение тихо и грустно прибавил: – Чтобы радость свою испепелить...

Чувства, испытанные старым гномом при виде сего мужа, обернулись мыслями: «О, как же схожи ваши с братом голоса! Этот голос напоминает мне о какой­то другой, более радостной жизни, что уже не вернуть...»

– Глам! Ужель ты ли это?! Истинно замкнуты все дороги в кругах мира, старый друг! И сейчас, когда после долгих лет разлуки мы свиделись вновь, старина, эта мысль вселяет радость в мое сердце! – были пронизанные искренней радостью слова приветствия, слетевшие с уст Арандира. – Вижу, вам выпало одолеть путь много больше моего, выходит, вам и много больше есть чего поведать. Страстнее всего я желаю знать, где же Аинур, где мой любимый братец? В последний раз, когда я видел его, он отправлялся на Край Света за тобой, Глам.

Гномы понурили головы. Со щемящей сердце скорбью они отворили врата воспоминаний.



Именно давнее знакомство с Арандиром некогда и послужило дружбе Глама с Аинуром, избравшим, в отличие от своего старшего брата, путь следопыта, а не паладина.

Но не одна лишь дружба скрепляла имена Глама и Арандира. Оба паладина владели оружием легентари. Как уже известно, за именем Глама звучало «Фулгор» – и наоборот. Когда же поминали Арандира, непременно вспоминался Гиеэрей – легендарный меч, выкованный по образу и подобию Ангиеэрея, «осколка света», которым был вооружен Ангилион в последний свой приход в земной мир. Этот меч создали как зарок того, что покуда не переломится его лезвие, люди Запада будут вечно противостоять диким племенам Востока. Говорят, на клинок было наложено заклятие – будь то орк или человек, Пилар или демон, кто бы ни погубил меч, тот погубит себя самого.



На крылах нежданной встречи два старинных друга взлетели было к вершине радости, но на той вершине поджидало горькое известие, низвергшее радость вниз. И радость разбилась вдребезги, как и братское сердце.

«Аинур канул во мрак, – эти слова, словно яд, обескровили мужественный лик рыцаря. – Он не первый и не последний, кого прибрала к себе Тень. Но идет она не с Востока – это обман, порожденный страхами, нет, заморский север – вот откуда следует ждать беды. Враг – не орки и не Орда. Нйжить!»

Бездонной и хладной, как океан ночи, была скорбь в сердце Арандира. Словно звезда, сияющая тем ярче, чем гуще мрак, был гнев, разгоравшийся в груди рыцаря тем жарче, чем темнее были вести. Гнев возвысился над скорбью, как доблесть в час отчаяния возвышается над болью. Гнев затушил скорбь, как кипящая вода тушит пламя.



– В смутные времена смутно все, что видишь и слышишь, – молвил Арандир, когда уж сгустились сумерки и вместе с гномами он обрел пристанище под разлапистыми ветвями одинокого дерева. Они сидели вокруг яркого костра, разгонявшего и мрак, и холод зимней ночи. Звезды сверкали, словно подвешенные в бездонной вышине волшебные лампадки. Пронизанные их лучами, снежинки, точно капли холодного звездного света, мерно сеялись с безбрежного крова ночи. Вдали, на севере, верхом на гордом утесе, величаво нависавшем над незримым для друзей Темным Озером, взметал ко дну небес свои шпили и зубчатые башни Пиларгинот – город, похожий на громадный серебристый замок. – Коли орки с их ордой таких же гнусных отродий Востока ныне нам не враги, отчего громадное их полчище собирается у южных границ Ангелинора? Не для того ли и осмелели орки вернуться из изгнания с заморского севера, чтобы силой забрать свои былые земли? Осмелели вернуться тогда, когда королевство стоит у пропасти, ибо стар король Онай и покойны его кровные наследники! – нелегко было переубедить Арандира, как и любого человека, который что­то видел своими глазами и уже успел многое додумать в местах, где сразу не посетило его понимание. – Великой зовется война, в коей ценой собственных жизней наши отцы и деды одержали победу, но грядет противостояние, что будет сравнимо лишь с легендарной, вычерченной кровью и выжженной пламенем на страницах преданий Первой Войной этого мира, где пали и Темное Начало... где пал Ангилион. Грядет Последняя Война. Ибо те, над кем изначальная тьма простерла свою исконную власть, вновь встали под одни знамена – закат западного мира кровью написан на грязных полотнищах, – заключил Арандир, соединив в своем воображении увиденное недавно и услышанное сейчас. – Ты прав – корень Тени зарыт на заморском севере, ибо оттуда отчаливают корабли под черными парусами, набитые орками. А ежели лихие известия о воинстве некродримов истинны, то гнусные их солдаты, источающие зловоние гниющей плоти, зловоние смерти, сидят рядом с орками же! Кого сейчас удивишь вестями о надвигающихся сумерках знакомого нам мира? Тень войны лежит на западном королевстве. Но насколько гибельную таит в себе угрозу мгла, сгустившаяся округ наших границ, открылось мне лишь сейчас.

– Во мраке – зримом ли, слышимом ли – легко заблудиться, мой друг, – ответствовал Глам. – Коль доверие ко мне не откроет тебе истину, это сделает время. Долгим был вчерашний день и длинна ночь, когда все мы – сыны Запада – противостояли оркам и их необузданным полчищам таких же дикарей, но сегодня они нам не враги, ибо ни один орк – будь он витязь или вождь – вчера бы не спас мне жизнь, ибо ненависть переполняла его сердце, но только не сегодня, когда ненависть в них приняла новое русло.

– Легко заплутать, когда вокруг мрак и туман, но в словах Глама я вижу свет, – объявил Магниус.

– Друг, ты говоришь, в эти смутные времена легко сойти с тропы истины, – обратился Айзенмун к Гламу. – Но с чего ты решил, что не оступился ты сам?.. Моему сердцу ближе голос Арандира.

– Не мне переубеждать тебя, старина, – негромко отвечал Глам, – ибо нет голоса правдивее, чем голос сердца, пусть даже он ошибается.



Призрачной змейкой дымок тянулся от костерка к звездам. Округ костерка подымались к небу и иные струйки, потоньше, а и подуховитей, – то дружно путники курили трубки: каждый свою, но табачок был общий – то тлели сушеные, хранящие свой первозданный воодушевляющий аромат листья – последние листья, нарочно сбереженные старым прозорливым гномом для особливого случая, особливого вечера, особливой встречи.

Позже Гламу почему­то часто вспоминался этот вечер...



Звезды лили свой свет, костерок – свой, ветер поверял деревьям и камням свой рассказ о дальних краях, гномы поверяли человеку – свой. Арандир же внимал, как камень, – был молчалив и недвижен, внимал, как деревья, – кивал по временам, внимал, как звезды, – иной раз ярче разгорались его очи. Словно воочию предстали перед рыцарем все небывалые приключения, павшие на долю словоохотливых рассказчиков, – от встреч, и зловещих, и благих, но одинаково нежданных, одинаково судьбоносных, до горьких утрат, столь же нежданных, столь же судьбоносных.

Средь многообразия имен и названий, вплетенных в саму ткань приснопамятного путешествия, имя одно тайным осталось для Арандира, ибо повествование, излитое устами гномов, вернее, неспешный его приток, струившийся из уст вдумчивого Глама, намеренно обогнул то имя стороной, как знатные тропы мира огибают истинные кладези. Имя тайным осталось не для одного лишь Арандира, а и для Магниуса и Айзенмуна. «Ринзарил». Когда хранишь что­то, вверенное на твою честь, известно, и мельком о сокровенной ноше своей упомянуть ты не вправе. Когда хранишь что­то в тайне, в том и суть, чтоб сберечь свою тайну от вернейших друзей, – от чужаков сберечь несложно.

Лишь когда умолкли гномы, и тишина – казалось, разделявшая со звездами их лучистое сердцебиение, – осадком от долгих разговоров пала в омут дум, Арандир разомкнул уста:

– Выходит, я не первый, с кем судьба свела тебя на единой дороге под ветром единых причин. И я спешу на королевский совет. Но мы последние – что­то подсказывает мне, – дожидаясь кого, престарелый Онай откладывает званое действо. О том не раз меня успела уведомить молва, доступная не для каждого слуха. Но не в его власти отсрочить смерть, выжидающую своего часа за спиной старца... – скорбь и тревога звучали в последних словах рыцаря. – Я не следопыт (тут горечь скользнула по его суровым чертам), но с самого детства мне знакомы эти живописные места. Скажу вам со всей уверенностью: семь­восемь дней отделяют нас от лучезарных стен потаенного града. Много это или мало – покажется время. Сейчас же мне ясно одно: раз уж судьба свела нас вместе на сем лугу, быть нам вместе и дальше – по прибытии обретете вы приют под кровом моей скромной обители.

«Дом, милый дом, скоро вновь предстанешь ты моим очам, скоро вновь вдохну твой аромат, такой родной...» – человек не произнес этих слов, но невидимым светом они горели в его взгляде.



День, начавшийся встречей с Арандиром, завершался. Спать укладывались поближе к костру, над коим, о чем­то глубоко призадумавшись, корпел молчаливый Глам.

Пиларгинот, суливший приветливый кров, был так близко...

Подкова бросил тоскливый взгляд в сторону твердыни и с той же тоской в голосе обронил:

– Вот бы сейчас оказаться в постоялом дворе… Жаркий камин, красное мясо, молодое пиво...

– В постоялом дворе сейчас полно, как и во всем городе, как и во всем королевстве, – ответил Арандир. За пеленой слов слышалось затаенное разочарование и тревога.

– Как мы, друг, могли впутаться в эту историю? – вполголоса обратился Айзенмун к Магниусу. – Ладно Глам. Но мы?!

– Мы как подхваченные ветром листья, – прозвучало в ответ.

Перемолвка не укрылась от слуха Арандира:

– Кем будет воин, откажись он от меча, – он будет никем, как художник, что не может сотворить ни одной картины. Мы до конца своего пути – те, кем сами выбрали быть. И нельзя отказаться от выбора, когда он уже сделан. Порой судьба решает за тебя. Но она не забудет о том и не останется в долгу, – промолвил он, не отводя взгляда от звездного неба.

Молчаливый – блуждавший на дальних дорогах мысли – Глам вдруг словно проснулся:

– В этом своем последнем путешествии я утратил все, что было мне дорого, что было дороже жизни. Потерял почти брата, потерял честь.

– Не почти, а брата утратил и я. Но не сдаться, не предать себя самого – в этом и святость. И она живет не в вещах – кольцах и перстнях, – она живет в сердце. Не тот паладин, кто сберег свою Белую Звезду на пальце, а тот, кто сберег ее в сердце.

И грустным, и радостным был памятный вечер тот, каким порой бывает утро, когда смешиваются сумеречный свет гаснущих звезд и вешний свет восходящего солнца.



***

День – много ли это иль мало, сразу и не ответишь. А если дней семь­восемь, то и сам вопрос становится сложнее в семь­восемь раз. Для Глама дни эти, ежели поставить их рядом со всем его нечаянным путешествием, уж растянувшимся на добрую треть сего зловещего года, были мгновением, иначе не скажешь. Однако порой мгновение подобно вечности, когда мгновение то последнее и знаменует оно конец чего­то одряхлевшего и рождение чего­то, что еще предстоит узнать. Так и было – и для Глама, он знал, эти семь­восемь дней покажутся вечностью.



День первый... второй... третий. Ступали на северо­запад, да едва не подступились к самим северным рубежам королевства (там, меж державой людей и страной гномов, меж пойменными лугами и неприступными горами, лежала ничейная земля, неизгладимая из скорбной памяти наших старых знакомых, – Незоларк). Ступали по бездорожью, право же, бездорожью умильному: чахлая травка стелилась под пятой, ровно шелк, – прогулка, не иначе! – деревья, кэпами разбросанные тут и там, произрастали раздольно, под стать домикам в ближних деревеньках. Шли напрямки к старинному мосту, прозванному Охотничьим, ибо, как возвещала молва, одни лишь охотники да рудокопы нынче­то и знали, где он, мост тот, «запрятан», но те, кто был «помудрее», не забывали исконного его прозвания – Оптэ­ин­эньямон, На Пути к Тайне. И воистину, над тем старинным мостом, как над чем­то глубоко проникнутым тайной, нависало затишье, рушимое лишь мерным говором Иундубурулуина – достославная река бурлила у опор огромных арочных пролетов.

Когда спутники взошли на мост, прямо за их спинами вдалеке возносились шпили Пиларгинота – верхушки их были окрашены багрянцем в косых лучах заката. Говорят, с высочайших тех башен виден блеск Одинокого Моря на юге, куда нес с севера свои воды Иундубурулуин. В тот день заночевали под Охотничьим Мостом, ибо и вйтра там меньше, и снйга.

День четвертый... пятый... шестой. Серый рассвет застал путников бредущими под увядшей сенью лесного острова, омываемого водами Иундубурулуина, – Лунарх, Лес Зеленых Теней, звался он. Всякий лес пронизан своим бесподобным настроением, призрачной неповторимой музыкой, как, впрочем, и все остальное, как был пронизан ею и нынешний рассвет – серый, будто бы отражались в нем все мысли Глама, мысли о былом и о грядущем, мысли печальные, тревожные, заволоченные туманом. «Ничего не остается прежним, каким было в начале начал, ничего не стоит на месте, – с грустью думал Глам, – быть может, и великий град стал иным?» Глам не хотел этого. «Всегда что­то должно оставаться неизменным, ведь Иундубурулуин остался». Иунудубурулуин... пройдя сквозь день и ночь, сквозь лесные дебри, пилигримы вновь оказались перед его свинцовыми водами. Заплутали? Пришли туда, откуда ушли? Нет. Обмануться может лишь тот, кто не знает, куда держит свой путь, а путники знали: через весь остров, с северо­востока на юго­запад, к единственной переправе через западный поток – глубокий и бурный, вбиравший в себя мощь бессчетных водопадов, ниспадавших с грохотом от седых вершин Сияющих Гор. Единственной переправой был брод. Имя его – Гхирон – и расположение были ведомы лишь тем, кто посвящен в великую тайну.

Ночь, ветреную и снежную, встретили уж на противоположном берегу, в пещерке, куда заглядывали лишь звездный свет да шум реки. Согласно с завываньем вьюги потрескивал костерок. Алые отсветы плясали на лицах. Лицо Глама было хмурым, задумчивым. Ему вспомнилась Нора. Уголек былого вдохновения шевельнулся на сердце и снова затих. Аинур... Все мысли, все чувства рассыпались черным углем горечи. Вспомнилась жизнь до этого путешествия, другая, безмятежная, безвозвратная. «Уже ничего не будет как прежде...»

Седьмой день. Невидимые в густом предрассветном сумраке водопады яростно грохотали в вышине над головой, обдавая пригоршнями брызг. Вдоль горной гряды слева и реки справа путники брели на север. Один за другим рожденные в горах токи хрустально чистых вод свергались с неприступных утесов, чтобы слиться с рекой. Путники брели под мерцающими водяными сводами, словно под сенью недавнего леса и, выступая из­под ревущего потока, обращали лица к теплевшему небу, где гасли последние звезды – гасли, чтобы из пепла грядущего вечера восстать, подобно фениксам.

Наверное, это был самый малоприятный день за минувшую неделю, ибо выдался он самым промозглым.

Небо, река, скалы – было все еще совсем серым, словно в преддверии рассвета само утро только­только просыпалось, когда снискали они то, ради чего и мокли, и мерзли: это был мертвый водопад – едва не отвесная каменная стена, похожая на бесчисленную череду неровных грубых ступеней, сотворенных водой и временем. Сим нерукотворным путем и взобрались они к горным отрогам, расплескав на скользких выступах остатки бодрости.

Суше стало ненамного, ибо моросящие своды водопадов уступили место вечному стражу предлежащего впереди лабиринта – гибельному туману.

За стенами Сияющих Гор, по долам и котловинам, во множестве, точно звезды на дне небес, покоились чистейшие озера – искристые под лучами светил, подобные чудесным зеркалам, отражающим в своей стеклянной глади все великолепие зримого мира, сейчас они были скованы сумеречными тенями, сливками ночи, и были слепы. Всеобъемлющая серая тень лежала и округ безмолвных берегов на склонах сих гигантских каменных чаш, изрубленных бесчисленными дремучими стезями – все они, кроме одной, верные слуги гор – прекрасных, могучих и коварных, как стихия, – приводили в никуда. По той единственной беспредательской тропе, по перевалу, как птицы над землей, возвышаясь над дивнейшим Синим Озером (крупнейшим водоемом в этих местах), и двигались наши пилигримы, когда за спинами все сразу почуяли они чье­то приближение, и обернулись...

Солнце, привычно запаздывая, вставало над мглистым восточным окоемом, каждым своим лучиком, пробившимся сквозь плотную завесу темных туч, возвещая: еще не настал тот день, когда не омоется многострадальная земля в моих светлых объятиях, а значит, не настало время отчаяния, и все еще можно изменить. Светоносная волна, заполняя ущелья и долины, скользила по земной тверди, согревая красками все на своем пути. Озера, дремлющие под покровом сумерек в ожидании пробужденья, заискрились бликами, словно на прощание уходящая ночь оросила недвижную водную гладь пригоршней звезд. Как показалось всем, были то не блики, а бриллианты, украшающие окно в чудесный мир отражений, где низвергались в синюю бездну усыпанные жемчугами горные пики, сделавшиеся снежно сияющими в лучах рассвета и даже порозовевшими; где между явью и зерцалом граничили склоны чаш, вспыхнувшие сочной изумрудной зеленью, издали средь засеребрившихся скал походящей на мох. Бросишь взгляд, и симфония цветов сих еще долго поет перед глазами, взором пронзающими воздух свежий и прозрачный, очищенный рассветом, что заставил тени отступить, а туман – забиться в щели, словно перепуганному зверью. Волна тепла окатила холодные, замерзшие лица путников, и они повернулись обратно. Стало видно все на другом конце долины, что до поры скрывалось во мгле.

Нирандоксагир – так звался тот нагорный край, суровый, а и живописный. Озерные Перевалы – так звучало его имя на общем наречье. Однако иным – тем, кто знал немного больше прочих, – слышалось иное в том слове древнего наречья Белой Державы. Скалистые Врата – так слышалось и Гламу, и Арандиру. Не только слышалось, а, едва блеснуло великое светило, и виделось им и их спутникам. На другом конце долины, тяготея к югу (иначе говоря, слева), в сплошной стене гор, словно бы их рассек до половины своим мечом сам Король Королей, виднелась щель. К ней­то и уводила тропа, к ней­то и тянулся перевал. Между стенами ущелья, теряясь в дымке, возносилось к небу нечто вроде копья – снежно сияющее, громадное.

Нирандоксагир, Скалистые Врата. Друзья видели их перед собой, но словно не могли дотянуться. Не было сил. Или горный подъем смертельно измотал всех, даже, казалось бы, неутомимых гномов, или на сих горных тропах лежали чары, высасывающие последние силы. Цель, заветная цель злосчастного путешествия, словно звезда, видимая, но недостижимая, белела впереди. Но мрак густыми чернилами с каждой новой секундой все больше затмевал взор. Огонь в путешественниках погас, и вежды их сомкнулись.



День восьмой.

Новый, он принес с собой новые силы.

Долгим было тревожное забытье в объятиях дремоты, ибо посреди перевала, где справа вздымалась каменная стена, а слева низвергалась пропасть, нелегко было сыскать ночной приют от усыпляющего хлада. Но нечаянную радость принесло пробужденье – в смутные времена никогда не знаешь, когда ожидать рассвета, и сегодня он пришел раньше, чем вчера. Стремительной была поступь пилигримов, отмерявшая заключительные шаги. Миновали неизменно раскрытые створы Скалистых Врат – гибельный перевал остался позади, и очутились в тумане, колыхавшемся внутри тенистого, не тронутого рассветом ущелья. Охмеленные предвкушением долгожданного конца своих скитаний, они шли сквозь седую мглу и ощущали, что идут будто по сумеречному тоннелю меж временами. Туман вдруг замерцал, как серебристое стекло, и раздвинулся в стороны, открыв взору дивную зеленую долину, залитую лучами восходящего солнца.

Они стояли на вершине утеса. Каждый ощущал в груди чашу, переполненную восторгом. В глазах, застывших от изумления, белопламенной звездой отражался великий град, что наречен был в знак неисцелимой скорби по Королю Королей и его немеркнущего величия – Ангилион.



Вечность. Казалось Гламу, он лицезрел ее воплощение. Благоговейная пустота овладевала его мыслями, и они растворялись в приливе успокоения, который всегда накатывает, когда трудное дело завершено.

– Мы думали, что двигаемся вперед, – слетели слова с уст старого гнома. – Но все это время мы двигались назад. Только добравшись до самого края и вернувшись туда, откуда начал свой путь, можно постигнуть недоступное с первого взгляда.



Зодчие древности – по легенде выстроили город мастера из Тангарии – пристанищем для дивного творения своих искусных рук избрали гигантскую котловину, ее сердце. Долина Королей, или Гениэн, Цветущий Край Духов Минувшего, звалась она. Магниусу и Айзенмуну, как и всяким, кто впервые взирал на нее, казалось, что когда­то, давным­давно, на ее месте разливалось озеро, и если за видимым скрывалось действительное, величайшее из всех на гребне Сияющих Гор, ибо всякому, возжелавшему измерить Гениэн вкривь и вкось, надлежало выступить от одного края с утренней зарей, чтобы с зарей вечерней достигнуть края другого. Казалось еще, что эти горы округ – эти несокрушимые стены – истинно оберегают от всех врагов, даже от зимы, ибо свежей зеленью цвела Долина Королей. Казалось... так лишь казалось, ибо глаз, воспринимая лишь половину сущего, часто ошибается. Отнюдь не горы, навечно лишенные жизненного тепла, наполняли траву неувядающей силой, хотя и ограждали ее от гибельных ветров. Ибо нельзя в другом спасти что­то, когда не имеешь того в себе. Неувядающее жизненное тепло горело внутри самой травы – чуждая бренному царству смертных, была она, как гласит легенда, родом с благословенного Эвалона. Вечно цветущая, вечно благоухающая, она неизменным изумрудным ковром устилала дно котловины и, словно застывшие языки пламени, наползала на меловые склоны гор, замыкавших котловину в кольцо.

Если на мгновение представить, что Гениэн – это перстень, то камнем, венчавшим его красоту, был Ангилион. То, что украшает, само должно быть красиво, и достославный град был красив, но иначе, не так, как окружавшие его трава и горы или простиравшееся в бездонной вышине небо. Обласкаешь свой взор видом сего произведения, могучего и в тоже время утонченного, и мысли сами собой, словно поднимаясь из темной глубины, облекаются в слова: в этом мире много чего прекрасного, много чего разного, и прекрасное тоже бывает разным, – трава, горы, небо – то теплая красота жизни, благородная, но грубая, дикая. Стольный град Ангелинора же лучился холодной красотой соразмерности, красотой расчетливого ума, отшлифованной, величественной. Велик был он, но не сравним с горами округ. Однако же, меньшими казались они рядом с ним, ибо в нем величия было больше, чем в них. Словно первый снег в лунном свете, он белел в рассветном сумраке, а когда над затянутым тучами востоком взошло солнце, и его лучи, загнав утреннюю мглу на дно котловины, высветили лик города, то вспыхнул он ярче девственных снегов неприступных горных вершин. Купаясь в солнечных лучах, как алмаз среди иных, меньших каменьев, привлекал взор великолепный чертог, что в кольце семи садов высился посредине города на зеленом уступе – Анортельрон, Белый Чертог. Но не блеск его стен, снежно сияющих, словно возведен он не из камня, а из небесных облаков, завораживал, а пламенный отсвет золотого колокола под его высокой крышей, звавшегося Мьокель и словно отвечавшего заре улыбкой. Состязаясь в красоте с домом королей, а в вышине с горными пиками, в северной части города, омытая солнечным светом и представшая изумленным взорам во всем своем лучезарном великолепии, возносилась, словно мачта огромного корабля, башня Гилионтельд – вершина ее сверкала, словно огромный кристалл: там, открытый всем ветрам, дожидался рокового часа громадный, отлитый из чистейшего серебра рог – Хирнольд. Последний раз его тревожный звон оглашал королевство, когда у границ того взметнулись стяги Орды. И действительно, когда ветра навещали Гениэн, казалось, что не трава стелется под дуновением, а море, что то вовсе не цитадель, а сказочный корабль, тихо скользящий по мелким волнам, сквозь мрак и холод причаливший к пристани мира.

Корабль... море... озеро. Было ли оно, не было – одно лишь время знало ответ на этот вопрос. Зато Айродэн – река, наполнявшая жизнью Долину Королей, – казалось, была всегда, была при отцах, при дедах. Она струилась от северных окраин Гениэна, от разбуженных солнцем вечных снегов, сбегая по горным уступам, словно по ступеням. Она стремилась к югу – туда, где под сенью гор плескались ее воды у опор белокаменных причалов Аутельдноста, Белых Гаваней, – младшей твердыни Гениэна. Корабли, отнюдь не сказочные, приплывали и уплывали, а река все текла и текла во мрак широкого грота, еще встарь прорубленного ею в каменной тверди, текла, где­то за этим мраком вливаясь в море, текла, как время, имея начало, но не имея конца.

И под стенами Ангилиона плескались хрустальные воды Айродэна – пересекая Гениэн, река наполняла широкий ров округ стольного града. И хотя не стенами крепла мощь Ангилиона, а тайной, все же были те стены могучи. Лишь немногим они уступали высотой и шириной достославному Валлательду, доказавшему свою несокрушимость в огне многолетней войны. Искусные каменщики выложили огромные плиты без единых зазоров, цепляясь за кои враг мог бы взобраться наверх. Стену венчал высокий, почти в рост человека, каменный парапет с узкими бойницами для лучников. Кроме того, верхняя ее часть выступала вперед, образуя нечто вроде навеса. Зубчатые башни делали сооружение похожим на корону. Стяги цвета вечереющих небес с изображением белоснежной звезды реяли на утреннем ветру. В юго­восточной части стены под выгнутой аркой, опиравшейся на изваяния Пиларов, размещались громадные, окованные яркой сталью врата.

К этим­то вратам, в конце концов, – по широкой дороге без труда спустившись с утеса (сбоку, по ребру), и дальше, вдоль опрятных деревянных жилищ, где селились немногие землепашцы да пастухи, мимо крепких амбаров и просторных загонов для скота, вдоль прекрасных плодородных нив, – и подступились наши пилигримы.

Каждый проделанный шаг отдавался тревогой в сердце. Ибо ни единой души не встретилось им доселе по пути. Стоя у врат, в глазах спутников Глам видел то же переживание, что испытывал сам. Кованые створы были раскрыты настежь. Но удивляло не это, ибо таков был порядок Ангелинора – в мирные времена держать врата городов открытыми до заката. Не было видно стражи...

Прошли под аркой в полной тишине. Ступили на улицы Ангилиона. Казалось, город вымер. Опасались путешественники, что неведомая беда приключилась с его обитателями.

Но тревогам их не суждено было продлиться долго.

Ближе к сердцу города им встретились люди, и было их так много, что, казалось, люд сошелся со всех концов королевства. Тут были все: слуги – те, кто избрали легкий путь, пренебрегшие священным даром Ангилиона, ибо путь созидания – это путь истинной мужественности и терпения. Были ремесленники – вдохнувшие воздух Священного Царства, но не возвысившиеся над любовью к рукоделию, – среди них были и краснорукие земледельцы – не знавшие, каков на вкус этот священный воздух, но более всего на свете любившие творения Ангилиона. Были жрецы – так в те времена в той стране нарекали художников, музыкантов и литераторов, всех тех, кто лишь бренным телом принадлежал земле этого мира, а душой парил в Чертогах Замыслов, – среди них были ученые и целители, что переплавили свой священный дар в то, чтобы не созидать новое, а постигать суть уже созданного. Были и войны – принесшие дар в жертву, дабы своим искусством – мечом и щитом – уберечь тех, в ком не угас, но ярче пылает свет Ангилиона. Все они были равноправны. Все они были сынами и дочерями своих отцов и матерей – очередной ступенью той лестницы, что зовется династией и может восходить или нисходить. Каждый из них – будь то слуга или воин – не мог изменить того, кем он есть, но лишь в настоящем: корнями своей жизни они уходили в почву, подготовленную пращурами, однако свой желудь могли бросить на ту землю, какую пожелают. Они могли направить следующую ступень в иную сторону. Но попытка совершить это сулила перемены, а все они, эти люди, как гибельного мора, страшились перемен.

Но были и те, для кого перемены – все равно что морская буря для скалы, ибо не прошлое предопределило их настоящее, а они сами. Независимые, свободные, они шли по стезе жизни, отказавшись от всего, шли, покуда свет Ангилиона не увенчал их и не стали они – паладинами. Их нетрудно было различить в гуще народа – сиял белизной доспех, и алый плащ струился со статных плеч. Одни из них странствовали по пуще следопытов, охотясь на чудовищ, другие оседали в крепостях, как Арандир, но и те, и другие делали одно дело – в слове или в мече несли благословенный свет Ангилиона. Иные почитали их хранителями равновесия и справедливости в этом мире, но это было не так, ибо и равновесие, и справедливость нерушимы, как вода. Они были лишь пастырями людских деяний. Не каждому было дано стать паладином, но путь к этому был открыт всем.



Люди расступались перед Арандиром и его спутниками, пропуская их вперед. Ибо узнавали в нем славного военачальника южных рубежей королевства.

И вот сквозь нетленное благоухание семи дивных садов путники взошли по белым ступеням на зеленый холм и замерли на просторной площадке перед дворцом королей, Анортельроном. Синий предрассветный сумрак стоял в воздухе (ибо солнце еще не поднялось выше гор, ограждавших Гениэн). В окружении людей на высоком каменном постаменте облаченный в роскошные белые одеяния покоился Онай. В руках, сложенных на груди, государь сжимал меч. Седые локоны и борода делали его похожим на изваяния старых королей прошлого. И вот пришел его черед стать одним из них. Черты окаменели, но по ним можно было прочесть последние чувство, испытанное правителем перед тем, как испустить дух, чувство, словно он терзался, что покидает мир не сделав, наверное, самого важного за всю свою жизнь дела, но словно перед ним явился Пилар и вдохнул в него покой, дав обещание, что те дела, что не исполнил он, будут завершены.

Д­д­дон! Дон! До­о­он... – раздавался траурный звон Мьокйля. Звуки колокола сотрясали сердца.

«Умер, – подумал Глам. – Мы все­таки не успели... Слишком долгий путь отвела нам судьба, и слишком короткое время королю».

Дон­н... – колокол замер. Наступила тишина.

Взметнулись языки пламени над телом государя.

И в этом огне сгорели надежды людей.



***

Так вышло, что наши путешественники прибыли в город именно тогда, когда его жители, верные древним обычаям, провожали на рассвете почившего государя, а вместе с ним и время, в котором все они были рождены, но которое волей судьбы ушло в прошлое раньше, чем они сами.

«Раньше был порядок... Испокон веков король, постарев, своими руками снимал с себя венец и опускал его на чело лучшего из своих сыновей, – думал Глам, глядя на людей, перед которыми судьба отворила двери в новое время и впустила в их жизнь ветер перемен. – А ныне где порядок тот, где те благословенные дни? В этот раз были и не отец, и не сын...» – молва уж донесла до Глама имя человека, кого старый король избрал достойным и на чело чье, не подымаясь с постели, возложил он «королевский венец». Решение правителя не удивило сердца, тронутые страхом пред темными вестями с Востока. Избранником оказался магистр ордена Белого Света – Хорнмайт.

«А быть может, и не исчез порядок вовсе, а лишь изменил свой привычный облик?.. – сомнительная идея перетиралась в голове старого гнома, словно в жерновах мельницы. – Не знаю, не знаю... Время покажет. Время – это всегда испытание... – не проникнуть ему было в мысли людей, но не укрылось от него, что страшатся они перемен, как грозного призрака, восставшего над руинами былого мира. – Испытание – это узел, который необходимо распутывать с терпением. Иногда это приходится делать и целому народу...»

Люд начал расходиться. Глам чувствовал их настроение, оно как будто говорило: новый правитель – это даже не всегда новое время, но не династия – это всегда нечто большее. Глам слышал их негромкие разговоры. Были те, кто роптал, причитая: старый мир рухнул, и это начало конца! Иные утверждали: это лишь конец начала. И среди шума голосов он различил для себя важную новость: первой волей первого в своем роде короля стала последняя воля короля, последнего в своем роде, – совет в Белом Чертоге.

Однако прежде чем тронный зал Анортельрона заполниться мудрейшими и самыми могучими сынами Ангелинора, должны были, как слезы по щекам, истечь Дни Тишины – скорбные восемь  дней после рассвета, что забрал Онайа в царство Ангилиона.



Все это время, пока утихал огонь скорби в сердцах людей и высыхали горькие слезы на их щеках, Глам, Айзенмун и Магниус жили в доме Арандира на улице Часовых, в части города, приближенной к вратам.

Одновременно напоминая и прекрасный чертог, и прочную крепость, дом тот удивительно сочетал в себе красоту и мощь, ибо в будущие были устремлены мысли зодчих, воздвигших город. Но что преподнесет грядущее, войну или мир, они, как и никто другой, не ведали и, закладывая новый камушек, выстраивали каждый новый дом одинаково достойным для разных времен, а, как известно, у разных времен – разные ценности.

Внутри дом также сохранял свое благородное двуличие – как снаружи было не вскарабкаться врагу и не раскрошить вековечный камень, так и внутри дома легко было держать оборону. Прекрасен был лик его внешних стен, но то, что, оберегая, скрывали они, оказалось еще прекрасней. Однако печаль и тоска царили в жилище паладина, словно призраки, но отнюдь не о почившем государе были они. Глубже была печаль и нестерпимее тоска, витавшая в прохладном воздухе помещений. Сами стены, каждый камушек, скорбели по прекрасной супруге хозяина, отнятой у него роком, как совсем недавно брат. Говорят, сам Зулморн наслал на нее болезнь, оказавшуюся неподвластной рукам искуснейших целителей.

Лишь сейчас, здесь, в его жилище, наши путешественники увидели истинное лицо Арандира – снаружи он был суров, как изваяние Пилара, но внутри него леденела печаль. Она рвалась наружу, и чем неудержимее, тем холоднее горела суровость в глазах паладина. Как никогда прежде старый приятель казался Гламу пожилым псом, навсегда утратившим своего любимого хозяина, – одиноким, покинутым всеми.



В те немногие часы, когда Глам покидал обитель Арандира и прогуливался по улицам города, он разыскивал мага Мириэльдина.

Словно пребывая во сне, он ступал по мостовым, озираясь на лики величественных башен и дворцов, ибо после тягот и лишений изнуряющего путешествия созерцаемая им ныне роскошь и благоденствие представлялись не иначе как миражом. Один вид знакомых, неизменных стен пробудил на дне реки мыслей, казалось, безвозвратно канувшие во тьму забытого образы и отголоски, пробудил на дне очерствевшего в пути сердца забытые чувства, – он гулял по городу, предаваясь вдруг ожившим воспоминаниям.

Воспоминания... Лик города оставался неизменен, но вот рыцарей было в нем много больше, чем тогда, когда Глам бывал здесь в последний раз. Тут и там среди непокрытых темноволосых голов виднелись высокие шлемы, заостренные к вершине, словно застывшие капли серебра. Было видно лица, а не забрало (Глам помнил, как оно выглядит: гладкая маска с узкими прорезями для глаз), и это внушало утешение и надежду, что все обойдется. Почти сто лет твердыня спала – в ней оставались лишь те, кто приглядывал за ее сохранностью, – а ныне она проснулась вместе с тенью войны, ползущей с Востока.

Но много больше, чем воителей, в городе было простых людей, искавших зашиты. Они прибывали в город по реке, под руководством посвященных в тайну, одолевая лабиринт из рукавов, не менее запутанный, чем тот, что одолел Глам и его спутники на пути к Долине Королей. Прибывали в крепость люди не самые храбрые, не самые трудолюбивые – не те, что повстречались Гламу и его спутникам почти у самых восточных границ королевства.

Солдаты, беглецы, исконные жильцы твердыни... Многих Глам встречал на улицах города, но все они одинаково не знали, где можно разыскать Мириэльдина. И Глам решил, что в городе его нет.



Судьба вновь подвела Глама к серебристым дверям Анортельрона, едва лишь истекло время, отпущенное для скорби, и настало время решить – как же, качаясь на волнах жизни, миновать близящиеся рифы невзгод и не разбиться в щепки. Арандир был с ним рядом, ибо и он был приглашен на тот совет.

Ступив внутрь чертога, они оказались в просторной зале, под высоким сводом, вогнутым, словно яичная скорлупа изнутри, и, казалось, украшенным яркими звездами, но то были лампадки. И на гладком каменном полу свои лучи расправляла звезда – одна­единственная, но огромная и выложенная не иначе как бриллиантами. Была она как бы фундаментом залы, ибо стены повторяли форму знаменной звезды. С нижнего краю – там, где бесшумно, словно сами собой, словно по волшебству, захлопнулись двери за спиной наших путников – была зала вытянута и стеснена, как лезвие, но ближе к сердцевине приобретала просторную и соразмерную форму. Отражением нижнего был край верхний – там, в дальнем конце зала, под величавым изображением Короля Королей, выложенным из блистающих каменьев, стоял трон – высокий, белокаменный, пустой.

В сердцевине, где знаменная звезда разбрасывала шесть из восьми своих граней, тронная зала была скруглена; и слева, и справа вдоль проходной дорожки нависали, затеняя все под собой, ложи советников. Меж ними – как темноводные водопады меж белоснежных скал – ниспадали исполинские стяги цвета вечернего неба с изображением белой лучистой звезды. Под ними, гранича между светом и тенью, взрастали опорные колонны, что ширились к вершине и образовывали арочные проемы, ведущие в загадочный полумрак.

Туда­то и шагнули спутники, когда получили учтивое предложение пройти  к отведенным им местам. Одолев винтовую лестницу – одну из многих, прорубленных в толще стены, – они оказались на одной из антресолей. Оттуда, с вышины, их взору открылось, что ложи советников, оказывается, не пусты – они приметили это лишь сейчас, ибо люди в них не стояли в полный рост, как все они должны будут встать, когда объявят начало совета, а восседали на скамьях в томительном, тревожном ожидании. Иные лица Гламу были знакомы, иные нет – тогда он расспрашивал Арандира: тому были знакомы все, кому выпала честь быть участниками совета.

Удостоены были многие. И военачальники – они покинули дальние рубежи королевства, откликнувшись на зов своего государя (трое – их звали Нессаи, Немерот, Иссалиан – были они схожи как братья, но роднило их лишь ремесло); и князи – правители уделов (славнейшим среди них был правитель Северного удела и властитель Пиларгинота – Хайгирон); и верховные советники – по три от каждого удела. Наделенные не меньшим могуществом, чем все прочие участники, верховные советники более всех дорожили судьбой не только всего народа, но и каждой семьи, каждого жителя в отдельности, ибо скоротечным, как листва на деревьях, было время их правления. Но не нашлось в зале того единственного, кого Глам надеялся здесь повстречать, – надеялся, полагая, что кому же еще, как не первому советнику почившего государя присутствовать на сем судьбоносном соборе. Но Мириэльдин не объявился в городе даже ради совета. Гламом начинала овладевать тревога, ибо Ринзарил, явившийся из мрака преданного забвению прошлого, тяготил его, как роковое предопределение, как символ того, что всем целям и надеждам не дано сбыться.

Глам не впервые оказался средь особ величественных и могущественных, но и сейчас неизменно ощущал себя средь них как бы лишним, как старый воитель среди юнцов, рвущихся отведать битвы – отведать, чтобы нигде, никуда и никогда уже не рваться в этой жизни. Все они, не в пример старому гному, казались полны сил. Но и ему было что сказать. Он знал: не за этим его пригласили, а потому лишь, что былой государь желал его видеть; но за этим он пришел. Его взгляд, спокойный, внимательный и словно бы что­то прикидывающий, скользил по лицам от одного к другому. Все ложи он окинул своим пристальным взглядом (так как антресоли имели форму вогнутого полукруга, он мог видеть и те ложи, что располагались с ним на одной стороне) и внезапно для самого себя обнаружил – только одна оставалась пустой (скорее всего, отведенная для Ианны) – выходит, они прибыли последними. Нет, все дожидались короля – по обычаю, он всегда приходит последним.

Внезапно двери раскрылись – с грохотом, настежь, – и в лучах серого полдня, словно откликаясь на мысли Глама, в залу ступил Хорнмайт. Словно слетевшее с небес облако плащ реял за спиной государя. Белым пламенем сверкал на голове высокий шлем, не имевший украшений (рассказывали, сам Аотельхар, первый среди владык человечества, носил его вместо короны). На указательном пальце правой руки вошедшего белел след от кольца паладина. Суров и величествен был вчерашний  магистр ордена Белого Света, как, впрочем, и все паладины, и, быть может, лишь поэтому он так походил на Арандира – уступая тому в рослости, но превосходя в плечах. Изморозь седины коснулась его влас, но в остальном будто сама судьба отводила от него годы, сберегая в нем свежую жизненную силу для свершений, великих свершений. Стан государя покрывала отнюдь не благородная мантия и не роскошное платье; кольчуга сверкала на его груди.

Стремительной поступью он мерил зал, приближаясь к трону, и люди вставали, исполненные почтения. У престола государь замер и промолвил:

– И я приветствую вас! – с этими словами он опустился на трон. Советники продолжали стоять: так было заведено, ибо тому, кто стоит – лучше говорится, а тому, кто сидит – лучше слушается.

Однако первое слово, открывающее совет, принадлежало государю, посему после мимолетного затишья вновь раздался под сводами чертога его глас – удивительно свежий, как струящийся в горах ключ, и словно напоенный живительным светом:

– Сегодня, сейчас, здесь я поведаю вам тайну – одну из тех немногих, что Онай не забрал с собой в изначальное царство, поведаю его наследие. Одним из вас мои слова не приоткроют ничего нового, ибо веяния судьбы уже коснулись ваших лиц. Для других же я сообщу: не я созвал сей совет, а Онай, но не все из тех, кого он призывал, явились. Поэтому я пригласил вас – тех, кому доверяю, пригласил, чтобы решить – как быть?

Слова государя оказались камушком, пробудившим лавину. Как снега в горах, тревоги и сомнения дремали на сердцах советников, выжидая своего часа. Рассказы один за другим потекли рекой. Первыми были военачальники: их уста вещали о том, что видели их глаза, о том, каким слухам издалека внимали их уши. В груди Глама воспарило было любопытство, однако вскоре все слова – и новые, и уже слышимые, – коим он внимал, смешались для него в однообразный шум, подобный шуму прибоя, ибо все ему было знакомо. Хайгирон и иные князи поведали о бегущих с востока людях, наводнивших города и все западные земли королевства. «Как их всех прокормить и обогреть, когда зима?» – спрашивали они. Им вторили советники, вопрошая о коренных жителях королевства, «никогда его не предававших и никогда не искавших наживы на другом конце света». Свое слово в общий поток повествования вплел и Арандир, поведав о сгущающихся на юге силах Орды; рассказ увлек слушателей в тенета страха – всех, кроме Глама. Никто не смотрел на старого гнома, не желая тем самым взывать его к слову; он знал это. Еще он знал, что вчерашние кровные враги Лиги ныне не враги. Во спасение будущего он не мог позволить другим обманываться предрассудками прошлого. Он знал, нес в себе вести много хуже тех, что уже были озвучены.

– Все, что было сказано вами, меркнет в темном свете подлинной напасти, надвигающейся на наш мир, – Глам воздел длань, призывая всех к тишине. Возмущенные взгляды, словно стрелы, метнулись в него. – Онай призвал меня, вероятно, чтобы сообщить о чем­то... чтобы я слушал, но судьба распорядилась иначе: мне есть что рассказать. Настал мой черед поведать вам тайну... – и он рассказал все, начиная с внезапного появления Аинура на пороге своего дома, и дальше, о заключении в темнице и знакомстве с юным вождем Орды Штормом, о страшной участи, постигшей заморский север, участи, что протягивает свою костлявую длань на земли этого мира, и проч., и проч. В свой жуткий рассказ он также включил все, что узнал от Магниуса и Айзенмуна.

В воображении слушателей виделось, как сгущается на Востоке тьма, как крепнет мощь ее порождений, виделись полчища волков­оборотней, каиндримов и живых мертвецов. Но всему этому не было объяснений. Виделась война и гибель Ангилиона!.. Взрастая из мрака необъяснимых причин, в схватку с видениями вступили воспоминания о доблестных паладинах, мечом и мужеством давным­давно, с полвека назад, обративших все это в байки, темные истории прошлого.

Когда стихло последнее сорвавшееся с уст старого гнома слово, в зале воцарилась мертвая, ничем не рушимая тишина, пронизанная напряжением или даже раздражением, – ибо здесь, в тронной зале, среди почтенных мужей, собравшихся для судьбоносного решения, весь, от начала до конца, рассказ истинно слышался нелепым, словно россказни выжившего из ума старика.

Советники. В то, что этот предатель связался с гнусным орком, я еще поверить могу, но в то, что мелет его язык – в это поверит разве такой же безумец, как он сам!

Государь, подпершись локтем, сидел, погруженный в глубокие раздумья, и не слышал ни звука, ибо самое главное он уже услышал – рассказ Глама. Теперь, в конце, он знал тоже, что знал Онай еще самом в начале.

Арандир. Тогда я безумец! Ибо я верю ему. Всем из нас проще видится в другом худшее. Всем из нас проще верится в лучшее. Но жизнь – это борьба. И первый, с кем все мы боремся, – это с самим собой. Переборите себя: свои страхи и сомненья, и правда откроется вашим глазам!

Князи. Мы здесь собрались не для того, чтобы выслушивать проповеди, а чтобы решить – «как быть?»!

Военачальники. Корпеть над тем, в чем не уверен, – глупо!

Арандир. Так ли это? Вам ли, привыкшим полагаться на силу и привыкшими к повиновению, судить о глупости?

Глам. Если и так. В чем же вы тогда уверены?

Военачальники. Орки! Они вернулись! Наши пращуры допустили ошибку, когда смилостивились над их гнусным племенем и всего­навсего изгнали его на Вершину Мира! Там они расплодились и ныне грозят нам новой войной! Надо было всех их уничтожить еще тогда! Вот в чем я уверен!

Советники. Поддерживаю! Если не сделали тогда, сделаем сейчас! На что не хватило хладнокровия у наших отцов, хватит у их сыновей! Уничтожим орков!

Хайгирон. Кто знает, может, «ошибка» отцов сослужит спасением для всех нас. Ибо тот, кто посеет ветер, пожнет бурю. Семя зла приносит лишь еще большее зло. Семя милосердия и прощения, пусть не для всех глаз, – ибо у того, в чьей руке семя зла, взор затуманен, – приносит в будущем нежданную помощь.

Военачальники. Ваша мудрость зрит в будущее. А что же сейчас? Как же быть сейчас?

Советники. Сейчас! Покуда их гнусные рати не оказались под стенами наших городов, первыми нанесем удар!

Арандир. Вашими словами руководит страх. Все, что построено на страхе, обреченно рассыпаться в прах, как замок из песка. Безумцы – вы, ибо готовы в угоду своему страху погубить всех!

Князи. Если вы так бесстрашны, и так рассудительны ваши мысли, огласите их.

Арандир. Вы можете оспаривать слова достопочтенного гнома, но вам не оспорить того, что он вдвое старше каждого из вас, что путешествовал вдвое больше вашего, что мыслил вдвое больше вашего!

Глам. Старше – это еще не значит, что нужно прислушиваться. Любой из нас мог и вправду уж выжить из ума, но разум у моего народа с годами лишь крепчает.

Государь. Много лет я был магистром ордена Белого Света. Я помню имена всех, кто удостоился великой чести быть запечатленным в списке хранителей Белой Звезды. В этом списке значился лишь один­единственный гном. Его посвятили в паладины за величайший подвиг: он сразил Ахриурука, осенив себя великой славой, увы, померкшей с годами. Имя его – Глам. Господа, гном, сегодня присутствующий среди нас, тот самый герой, и это честь для каждого из нас – решать вместе с ним вопросы великой важности.

Глам. Такие подвиги говорят лишь об отваге, но отнюдь не о мудрости, так необходимой нам сегодня.

Государь. Что для тебя мудрость сегодня?

Глам. У всего есть две причины. Одна – уходящая корнями в предшествующие события. Другая – истинная, скрывающаяся за этими событиями; причина, исходящая извне, как воля провидения. После Первой Войны, когда, казалось, был повержен Темное Начало, никто и не помышлял о том, что будет другая война, и совсем скоро, и не одна. Война приходит не потому, что ее кто­то начинает. Ее кто­то начинает, потому что она приходит – из сердца самой земли, когда наступает час крови. Сама земля, изголодавшись по крови, взывает к Судьбе, и та никогда не откажет ей. (Пауза.) Войны не избежать. Война будет. Обманывать себя – поистине глупо. Все мы чувствуем тревожное дыхание времени. Но кто же наш враг в этой войне? – вот для чего вы сегодня собрались, и вот для чего я явился на этот совет. Я рассказал вам все, что выпало на долю моего путешествия. И я вижу в тех событиях голос судьбы, голос предостережения и спасительной вести, что может переломить ход будущего. Но видите ли вы? Хватит ли вам на это мудрости? Я не могу ничем доказать истинность своих слов, кроме как своим добрым именем. Я пытался переубедить вас. От того, к кому вы прислушаетесь, – к слухам ли, что на устах всех беженцев, опьяненных страхом пред орками, или ко мне, вещающему, как кажется, безумные вести о некромантах и их воинстве, – зависит будущее. Я не могу решить за вас.



(тишина)

Глам знал, эти люди не верят ни единому его слову, ибо если вчера ты проснулся весь в холодном поту от ночного кошмара, то сегодня ты не сомкнешь глаз, если тебе скажут, что кошмар вернется.



Князи. Если и верить тебе, все же возникают сомненья. Как какие­то разбойники смогли почти уничтожить возродившийся Культ Некромантов, за которым паладины некогда охотились множество лет?

Глам. Дичь легче поймать, когда она сама охотится за тобой. И то были не разбойники. Они называют себя служители Тайного Ордена. Их искусство – убивать, их вера – справедливость.

Военачальники. Ты говоришь о новой войне. И если не с орками, так откуда взяться армии, громадной армии, чтобы тягаться с Ангелинором и его верными союзниками? Пусть Запад не так велик, как это было встарь, но народы его многочисленны!

Глам. Вы, верно, плохо слушали меня. Впервые некродримы появились на Вершине Мира, откуда и в таком количестве, – я думаю, со временем мы это узнаем. И эти войска, несомненно, переберутся на нашу землю. Но это не все – зло никогда не было выкорчевано с нашей земли, всегда оставались и колдуны, и оборотни, и вампиры. И теперь какой­то зов пробуждает в них чрезмерные силы и вдыхает в них бесстрашие перед мощью Запада.

Советники. Коли все началось на Вершине Мира, на холодной земле изгнанников, не может быть, чтобы они не замешаны во всем, что вы выдаете за истину. Не может быть, чтобы они не были заодно с этими порождениями мрака. Как же они нынче не могут быть нашими врагами? Или тот орк обманул вас, или вы, верно, норовите усыпить в нас здравый рассудок!

Глам. Верно, он давно уже мирно посапывает, раз вы ничего не понимаете или не хотите понимать!

Кто­то шепотом, но так, чтобы слышали все. Гному что молотом колотить, что языком молотить – верное присловье!



(смех)

За этими улыбками и игривым блеском в глазах, за этой стремительной, могучей рекой смеха, слитой из мелких ручейков, словно из бездны времен до Глама донесся смех самого Темного Начала... смех, предвещающий гибель.



Князи. Покуда наш почтенный гость точно не усыпил в нас здравый рассудок, пора подытожить все сказанное.



(молчание)



Князи. Прежде чем приступить к вопросам меньшей важности, какими они являются «в темном свете подлинной напасти», выясним: кто за то, что почтенный гном говорит правду?



Лишь двое – Арандир и Хайгирон – подняли руки. Сомнение и роковое упрямство было написано на суровых лицах всех остальных.



Князи. Не набралось и трети... Очевидно, вы, почтенный гость, не иначе как безумны или лжец, или – все вместе!

Тут, задержанный собственными мыслями, король поднял руку, но никто этого не увидел. Ибо громовой раскат, словно весь гнев, кипевший в груди Глама, вырвался наружу, вновь прокатился под сводами Анортельрона – вновь распахнулись двери! В залу с резвостью юноши ворвался старец в потертом дорожном плаще (будь здесь Магниус или Айзенмун, они узнали бы в нем Арагмуса). Взгляд его пламенел тревогой. Среди тишины, выжидающей, когда ее нарушат, среди взглядов он возвысил свой голос:

– ВОЙНА! АЗИАНОР ПАЛ! – казалось, в бесконечности зависло одно­единственное мгновение; и сухие уста старца грянули: – Некродримы...

В это мгновение, словно отзываясь на приговор судьбы, с вершины Гилионтельда донесся оглушительной мощи трубный звон, а за окнами померк дневной свет, словно гигантская туча затмила собой солнце. Пришел закат... Настало время тьмы.