Герои забытой эпохи Глава десятая

X. Хранители Пророчества


Так вышло, что Глам после окончания совета возвращался в свое временное пристанище один, без Арандира.

Стоял синий сумрак. Хлопья снега мирно слетали с хмурых небес. Призрачно сиял полумесяц. Казалось, все было таким же, как в памятный вечер, когда Глам, тоже истомленный, разве только весельем, а не тяжкими разговорами, возвращался домой после славного вечера, проведенного в таверне «Пивная Бейтса», – возвращался, чтобы навсегда изменить свою жизнь.

Как и тогда, улицы города были пусты.

До приветной обители, где его дожидались камин, снедь и друзья, оставалось протопать всего ничего, как вдруг в густом сумраке у дороги показался старик. Он стоял недвижно, тяжело опираясь на посох.

– Привет тебе, Глам, помазанник Судьбы! – послышался голос, наполненный теплотой и силой. – Времени мало. Когда зажгутся первые звезды, приходи к дверям Гилионтельда, – с этим повелением загадочный старец растворился в тенях, словно призрак.

Может показаться удивительным, но затея пренебречь волей незнакомца увяла на корню в помыслах Глама, ибо, хотя и была встреча мимолетной, в эти несколько мгновений его согрел невидимый свет, и отныне он чувствовал себя, точно моряк, что после долго плавания в сплошном тумане наконец углядел путеводную звезду. Разум сопротивлялся, но сердце подсказывало – возьми с собой Ринзарил. Но зачем? Глам этого не знал, но знал это чувство, какое испытывал сейчас и какое доколе его не подводило. Наверное, он научился этому у людей – доверять сердцу, когда у разума есть все доводы для опровержения.



И вот, с Фулгором в руках – отправляясь в неизвестность, он не мог не взять его с собой – и с Ринзарилом в свертке за спиной, он подступился к дверям Гилионтельда. Могучая башня, сверкая белизной, словно столп небосвода возносилась во мрак к звездам.

Двери башни бесшумно распахнулись, и за ними его встретил учтивый ключник. Он проводил гостя по множеству ступеней, что слагались в винтовую лестницу. У двери, окаймленной теплым свечением, исходящим из комнаты вместе с шумом голосов, гид оставил путника.

Глам открыл дверь и оказался в просторной палате, освещенной лишь огромным камином, подле коего он успел углядеть фигуры каких­то людей, прежде чем перед ним вырос старец, казалось, тот самый, какого он повстречал намедни. Только нынче тот не походил на нищего.

Словно отражая в себе небосвод за окном, черная, усыпанная яркими звездами мантия ниспадала с плеч старца – ныне не согбенных, а статных, точно сошло с них бремя прожитых лет. Подсвеченная, как луна в ночи, белоснежная борода водопадом струилась до пояса. Серебристые локоны венчал синий островерхий колпак. Взгляд – проницательный и... чудаковатый – прикованный к Гламу, излучал ласковое тепло.

– Я слышал, ты искал меня, но я сам нашел тебя, – приветливо молвил Мириэльдин. – Твои причины поисков мне не известны, как и мои тебе, что бы ты ни думал. Ты пришел, ибо тебя пригласили, посему ты вправе выслушивать первым. – Старец опустил руку гостю на плечо, и вместе они ступили вглубь комнаты. – Но прежде я представлю тебе прочих, кто, как и ты, явились сегодня в гости к старику... Арандира ты уже знаешь, – легким взмахом он указал на рыцаря – тот сидел в тени обок камина.

– Давно не виделись, приятель, – улыбнулся Арандир.

– Вот уж не думал, что среди людей найдутся равные гномам в выносливости! – подивился Глам, усевшись в кресло близ очага. – Кабы не был я гномом, да еще знал, что после одного изнурительного собора придется сносить другой, точно рухнул бы с ног, где пришлось.

Старец указал на густо убеленного сединой человека, сидевшего в кресле напротив Глама:

– Это достопочтенный Эрагаст – на Востоке, где тебе выпало прожить немало лет, он известен как Арагмус. – Этого человека легко можно было принять за следопыта – суровый взгляд, смуглое и обветренное от долгих путешествий лицо, серебристое платье, перехваченное темным ремнем. Но Глам, едва услышав прославленное на Краю Света имя, тотчас припомнил Далградские россказни и понял, что перед ним не кто иной, как волшебник. – С ним ты сегодня уже встречался. Это он, гонимый лихими ветрами, с роковой вестью на устах распахнул двери Анортельрона.

– Рад видеть тебя в добром здравии, Глам, – промолвил Эрагаст. – От Востока до Запада, от охотников за удачей до могущественных магов я слышу твое имя. Мир вертится вокруг тебя.

– Арагмус... Мне доводилось слышать это имя и раньше, – отвечал Глам. – Жаль, что познакомились мы только сейчас.

Мириэльдин не успел представить последнего гостя, как от окна донесся мелодичный, холодный голос:

– Ты не потомок Аводана, гном, но и над твоим родом будет довлеть ненависть детей Эвалона, покуда твоим спутником пребудет это оружие, окропленное кровью Арие.

Глам вздрогнул, ибо доселе не видел в комнате кого­то еще. Но теперь в дальнем ее конце, у окна, стоял некто рослый, в длинном плаще, вбиравшем в себя, словно морская гладь цвет небес, цвета всего, что было вокруг. Сильная, изящная рука с длинными аккуратными пальцами сдернула капюшон – рассыпались по плечам, словно струи тусклого серебра, сверкающие пряди волос, – и взору Глама предстал чарующий лик, удивительно сочетавший в себе суровое мужество и незамутненную красоту. В проницательных глазах эльфа, глубоких, как море, теплилась мудрость и стыла жестокость.

– Гилдас, сейчас не время для того, чтобы ворошить прошлое. Все мы здесь для того, чтобы разобраться в настоящем, – вознегодовал Мириэльдин.

– Наши распри лишь на руку нашим врагам, – поддержал Эрагаст.

– Заступайтесь за тех, кто не в силах сам постоять за себя, – холодно отчеканил Глам. – Гилдас... Правитель Сумеречных Гаваней и острова Галиасэ. Если не одна лишь ненависть заставила тебя покинуть море, Глам к твоим услугам, – Глам поклонился. – Ибо ты не враг мне: хотя гномы запоминают все, но ничего не забывают, не все из нас проносят ненависть через века. Как острые камни в море, во времени притупляется ненависть. Иначе же – треснет гладкий камень, и вновь засверкают острые грани.

– Если уж гном научился учтивости, то и море с его непредсказуемым нравом научится смирению у звезд, – и эльф поклонился.

– Как в созвездии не обойтись одной звездой, так и в смирении, – негромко заключил Арандир с едва заметной улыбкой.

– Друзья! – Мириэльдин возвышался посреди комнаты. Голос его не утратил теплоты, но холодная строгость в нем как бы взяла верх. – Час поздний, а впереди еще столько дел.

Всех вас, примчавшихся от дальних земель по зову короля, я собрал сегодня здесь, ибо дал Онайу слово, что замыслы его исполнятся, собрал не для того, чтобы вместе с вами решить, как быть, а для того, чтобы сказать вам, что нужно делать и почему.

Хорнмайт – хороший человек, но рожденный для борьбы не рожден, чтобы править. Каждой фигуре отведено свое место, свои правила на доске жизни. Не найдется в нем той мудрости, что присуща была государю былому, что, прозревая сквозь время, в будущем углядел угрозу и отыскал спасение в прошлом. Когда я говорю о мудрости, о той, что держал при себе Онай, я говорю: как вода безвкусна, а вино хмелит – так знания и вера: лишь в смешении их рождается совершенный нектар. Он знал многое, но также был искушен в древних преданиях, ибо врожденный, отворяющий двери к запредельному ум подсказывал ему: будущие – суть отражение прошлого, а настоящие есть лишь грань их соприкосновения. Но он не только лишь знал, он верил – в то, что лежит за гранью начала истории, в то, что для многих не более чем миф. Именно поэтому он не предал забвению Пророчество, как это сделали другие.

– Пророчество? Их не так много, но и не одно, – отметил Гилдас. – О каком из них ты говоришь?

– О том, что изрек последний из Пилар сразу, как отгорела заря этого мира.

Ответ старца, словно заговор ужаса и немоты, наслал на покои тишину, нерушимую и напряженную.

– В таких делах одними словами и доводами не обойдешься, даже когда говоришь ты, Мириэльдин. Нужны доказательства, – указал Гилдас.

– К тому же, в наши дни разве что премудрые владыки Эвалона – Эфриал да Аукилон – смогут вспомнить строки того пророчества, – прибавил Эрагаст.

И Мириэльдин ответил:

– Владыки Эвалона не единственные, кому знакомы и кто сохранил в своей памяти заветные строки.

На лицах выразилось удивление. Все замерли в ожидании, приковав взгляды к старому магу.

– Да, все когда­либо сделанные записи, все источники, откуда можно было почерпнуть слова Пророчества, были уничтожены. Одни говорят, это сделали прислужники Зулморна, дабы оставить Запад безоружным в Последней Войне, другие – что на то была воля одного из королей Ангелинора, решившего таким образом стереть из умов страшное предвестье, завещанное древними временами как их темный отголосок. Что до Эфриала и Аукилона – они не покидают своих владений и никого не впускают в них. Однако... огненными письменами горят в моей памяти строки Пророчества, – Мириэльдин обратил строгий взор на эльфа, – и у меня есть доказательства, разве что прикоснемся мы к ним своим разумом.

Гости молчали в трепетном ожидании. Маг, задумчивый и понурый, прошелся по комнате и замер у окна, там, где меньше всего было света от камина. И во мраке звездочки на его мантии, словно бы истинные ночные светила, вспыхнули серебристым пламенем.

– Но все в свое время, – донеслось из полумрака.

Никто не задал вопрос, все были готовы слушать дальше. И голос старца, проникающий в самое сердце, заструился с новой силой:

– Сквозь страницы книг премудрости и славословия старинных песен доносится до нас весть, столь же трагичная, сколь и вселяющая надежду, – во пламени Первой Войны сгинул Король Королей, но забрал он с собой Темное Начало, в небытие, – на веки веков. Спешу рассеять радостный мираж, призрак безмятежности, и омрачить ваши сердца – этого никогда не было. Демон никогда не был повержен до конца. Ибо дух он, злобный и могучий, и лишившись земного воплощения, обрел пристанище в творениях своих: всесокрушающем оружии – Армагидеуме, что иногда прозывают «Силой», и Файфолиэрунте, также известной как «Мудрость», или Книга Судеб, которая изменяет ход событий через деяния тех, кто ею владеет.

В Пророчестве говорится так:



Бессмертье себе Он возвел:

Силу и Мудрость развел.

Чтоб дорогу назад обрести,

Чтобы дело свое

до конца

довести...

В сих словах, как жар в тлеющих угольях, не затухала из века в век величайшая угроза для мира.

Возвращение Его было предсказано. Но никто не знал, когда ожидать конца. Конца, ибо никто, кроме обрекшего себя на небытие Ангилиона, не сможет остановить Его. Однако пророк, дабы нежданными не были темные времена, даровал нам путеводную звезду – поведал о знамениях, что укажут нам, когда вновь готовится к великой битве, к Последней Войне:



Многояркий пламень на небе зажжется

И Забытый, Нежданный вернется...



Но мы часто ошибались, ибо царство небесных светил, хоть и упорядоченно оно, но для скудоумных непредсказуемо, – и в ночном небе не раз возникали кометы, и злолукавая алая звезда Мильйнэ не раз вспыхивала, словно огромный рубин. И всякий раз, смущенные роковыми предсказаниями судьбы, люди готовились к концу: точили мечи, с тревогой, гнетущей сердце, провожали закаты. И всякий раз умертвляли, порой и не одного, ни в чем не повинного юношу, а порой и деву, – всех, в ком, как казалось, сыскал себе семя возрождения Неназываемый.

Ибо в Пророчестве сказано:



Плоть бренная дверью послужит,

То, что было разведено –

       сойдется: послужит ключом,

Верность – ненавистью, смиренье

                гневом станет.

В смертном бессмертный восстанет.



Время, когда еще не были уничтожены книги и пергаменты, содержащие Пророчество, показало, что и люди Запада могут впасть в безумие сердец. Но вера во всепроникающий свет Белой Звезды, отчищающая и облагораживающая, вскоре обуздала страх, а с ним и гнев, и ярость, пробужденные им. Палачи, чьи руки были окроплены невинной кровью, каялись пред именем Короля Королей, и стекали, как некогда невинная кровь, горькие слезы. Великая скорбь, словно грозовая туча, тогда нависала над страной, и как кристально чистая ясность и свежесть наступает после грозы, так вскоре наступила, как казалось, эра освобождения от страха. Тогда была похоронена вера в Пророчество... похоронена и позабыта, дабы спустя столетия восстать к новой жизни, словно сумеречные воины Темного Начала.

– Откуда такая уверенность?! – стоял на своем Гилдас.

– Выгляни в окно, мой друг, – комета пылает среди звезд в небесах. И мертвые ополчились на живых. Со времен Первой Войны мир не знал их в таком множестве. Вернувшись из небытия, одним существом своим, восставши над нашим неверием, они доносят до нас страшную весть – возродился Тот, чье имя призывали, когда пробуждали их, чтобы затмить свет западного мира и окунуть весь прочий мир в вечный мрак.

Никто не нашелся с ответом. И тишина, словно предзнаменование гибельной беспомощности, сковывала всех.

– Я сказал: мы ошибались, – продолжал Мириэльдин, – но мы чувствовали, что ошибаемся, ибо не чувствовали того, чтобы плиты времен, словно кости мира в раскаленных недрах, задвигались и столкнулись – дабы переродилось настоящее. А это всегда чувствуется – теми, в ком не угасло духовное пламя, изначально зажженное в каждом. Так и сейчас – не в пример былым, ложным страхам, навеянным ложными знамениями, – многие бегут не перед орками, вовсе нет: однажды победившие не страшатся так однажды побежденных; бегут перед чем­то большим, что им не ведомо, но что чувствуют они – чувствуют в самой ткани времени.

Истинный правитель – Онай – чувствовал приближение великой беды острее всех прочих. Он всюду обращал свой взор, выискивая предзнаменования. И взор его долго был устремлен на Восток, где бессильно лицезрел он, как в грубости, в скопище пройдох хиреет Дворец Духа, что некогда, камушек за камушком, вынимая каждый из своего сердца, терпеливо возводили лучшие из людей, вместе со временем, скреплявшим их труды... долгим временем. И в сердце его закралась тревога. С годами взор его оттеснило к Западу, на собственное королевство, ибо то, что началось далеко на Востоке – затмение священного пламени, как отмирание живой плоти, как ненасытный огонь, достигло и его страны.

Мысли людей менялись, а с мыслями менялась и их жизнь. Люди отвели взор от красоты, глубоко скрытой, но позволяющей прикоснуться к вечности, и воззрились лишь на кожуру, ласкающую взор, на красоту недолговечную, утягивающую вместе с собой в коловорот бренности и сам дух. Так дух покинул все людские дела. Казалось тогда государю, Ангилион отвернулся от своих детей. Ничто не предвещало возрождения Дворца Духа. Образы, наполнявшие сознание короля еще в юношестве, когда изучал он предания седой старины, теперь часто возвращались к нему. Предчувствовал он, что за всем, что выпало ему наблюдать, нет ничего нового, а лишь повторяется однажды свершившееся и запечатленное на страницах Демиады .

Кажется, сущая мелочь. Что можно здесь увидеть? Но для того и постигал он многие науки, чтобы видеть свет там, где для всех остальных простирается мрак.

Все чаще его мысли тянулись в прошлое, ко дням, когда люди на заре мира недолговременно жили в благоденствии, когда часть из них предала волю Ангилиона, и Порядок вызвал в мир Темное Начало, когда отгорела заря мироздания и было изречено Пророчество, строки которого негасимым угольком пламенели перед его внутреннем взором. «Не война вызывает гибель Дворца Духа, а гибель Дворца Духа вызывает войну», – так сказал он мне однажды.

И когда во всем своем ужасающем величии его проницательности открылось грядущее, тогда каждого из вас перстом Онайа судьба избрала, чтобы... нет, не отвратить грядущие перемены, но не дать этому миру кануть во мрак.

– И я скорблю по премудрому Онайу, – заговорил Гилдас. – Но – не хочу показаться упрямым и глупым, или малодушным, не желающим верить в ужасное, – этого недостаточно, чтобы делать столь смелые заявления.

– Прежде чем всплывет правда – а она всегда своевременно всплывает, – взял слово Эрагаст, – мы должны подготовить к ней людей, предупредить их. Но для этого мы должны сами безоговорочно знать правду. Я не считаю, что услышанное мною сейчас – ложь. Я считаю, это может оказаться ошибкой, очередной ошибкой.

– Сообщить людям правду?.. – возмутился Мириэльдин. – Правда сама не желает, чтобы ее знали. Правда – это не цветок, это корни цветка, лишенные аромата и ярких красок, скрывающиеся в вечном мраке по внутреннюю грань тверди. Правда есть нутро. Все живое под солнцем прекрасно и душисто, но распотроши его, вынь правду, и ты увидишь отвратное и унюхаешь зловоние. Всему свое место: чему­то – снаружи, чему­то – внутри.

– Но как же? Ангелинор не устоял бы на волнах времени, будь его опорой ложь. Правда всегда была его твердокаменным столпом, – вступился Арандир.

– Ты говоришь не о правде, а о верности чести, о благородстве. Будь сегодня среди нас Пилары, они бы не раскрыли нам ведомых им замыслов Ангилиона. Солгали бы они? – растолковал старый маг.

Все это время Глам, подпершись кулаком в морщинистую щеку, сидел недвижно, устремив вдаль, сквозь каминное пламя, задумчивый взгляд, – он слушал, с глубочайшей чуткостью внимая каждому слову старца. Но вот он словно пробудился от забытья. Все это время мрачные воспоминания той роковой ночи, забравшей Ревиана, накатывали на берег его мыслей. И вот столкнулись видимое тогда и слышимое сейчас – и в смешении родился совершенный нектар! Перед мысленным взором его – в сумерках блеснула звезда истины.

– Правда уже поднялась из темных глубин неясности. Но не всем было дано ее увидеть, – возвысился голос его, исполненный затаенного пыла и словно ледяной водой обдавший иные голоса. – Достаточно тебе, Гилдас, неверующий и неугомонный, будет того, что те же глаза, что сейчас смотрят на тебя, еще совсем недавно лицезрели и Армагидеум, и Книгу Судеб, и, как твое имя, известно мне имя смертного, избранного погрузить этот мир в вечный мрак.

Дерзко и неслыханно звучали слова Глама.

– Откуда такая, достойная пророка, осведомленность? – отозвался Гилдас.

– Так уж вышло...

– Назови имя этого несчастного, – глаза Мириэльдина отражали свет камина и казались напоенными огнем.

Глам с печалью перевел взгляд на Арандира и промолвил:

– Аинур...

– Аинур... – смиренно прошептал побледневший паладин.

– Аинур!?.. – вскочил Эрагаст. – Не может быть! Я встречался с ним на Востоке. Я спас ему жизнь...

Тронутый заревом каминного пламени и вместе с тем обласканный серебристыми лучами ночных светил, Мириэльдин стоял у окна, как будто любуясь земной красотой. Не глядя на собеседников, он промолвил:

– Быть может, ты и поступился бы голосом сердца, призывающим спасти гибнущую жизнь, коли бы знал наперед, чем все обернется. Но судьба распорядилась иначе.

Гилдас, стоявший невдалеке от старого мага, прибавил:

– Что бы ты, Эрагаст, и все мы не делали – мчались бы вперед вместе с судьбой или же тщетно силились ей противоборствовать, или же недвижно стояли на месте, – не уклонится нам от нее, не избегнуть.

– Не сомневаюсь, бессмертные камни и стародавние деревья мудрствуют точно так же, – обронил Глам.

Очи Гилдаса полыхнули гневом.

– Ты прав, Гилдас, Порядок правит этим миром, но не следует забывать – Ангилион выше Порядка, выше судьбы, – поведал Мириэльдин. – И покуда мы верны ему, и взор его нас не покинул, и мы будем превыше судьбы. Ибо как земля у нас под ногами, как дома, что возводят дети земли, как головка лука – везде есть слои. Наши глаза приспособлены видеть лишь материю, лишь половину из целого. Но даже материю мы не видим насквозь. Как черви кишат в мертвой плоти, так и в живой во все время ее увядания кишат незримые для нас создания. Мы их не видим, ибо они занимают иной слой, ниже. А как в Порядке Великом, так и в Малом. И в мире незримого, в мире неосязаемых связей и закономерностей, есть свои слои. Буде пожелаем и наберемся мудрости, мы в силах взойти от одного к другому – встать выше судьбы. Постигнув законы Порядка, мы можем перенаправить ветер перемен, сделав его своим попутным ветром, и не дать погибнуть всему, что так дорого нам.

Арандир молчал. И без того немногословный, казалось, сейчас он как никогда замкнулся в себе и не слышит всех пылких слов, что рядом с его исполненным страдания молчанием выглядели бессмысленной болтовней. Он молчал, он не слушал, ибо слишком велика была боль по любимому брату, сжимающая сердце, словно в тисках, и выжимающая из него все соки жизни. Печальная история Аинура, омраченная предательством и гнусным убийством, изо дня в день подтачивала волю и стыла в памяти рыцаря вместе с воспоминанием о том вечере, когда он впервые из уст Глама внял роковым вестям. И вот вновь его друг словами своими поверг его на дно бездны, беспросветно темной и холодной, как лед, – словно глубже вонзил ему в сердце кинжал. Можно было выставить щит неверия и избавить свое сердца от страдания, заменив его сомнением, но паладин не сомневался в истинности слов старого гнома. Источником столь беззаветной веры были теплая дружба, исцеляющая своим светом, ледяная преданность и воспитанный разум, как искусно сработанный корабль на штормовых волнах, балансирующий с чувствами. Все это было также источником его нечеловеческой воли, придававшей ему безразличный, а вместе с тем отрешенный вид. Преисполненный силы, еще не увядшей в немолодом теле, но истерзанный судьбой, заложившей печать боли и страдания в печальные его глаза, – он, как никогда прежде, напоминал собой старого пса. Хватило бы одного взгляда, чтобы в сердце пробудилось желание поделиться с ним теплом сострадания, чтобы опалиться самому во вдохновенных лучах стойкости, исходящей от него, словно свет.

– Айпокалипнир, как величаете то легентари вы, гномы, – сколько веков он слыл безвозвратно канувшим в пропасть времен, сколько еще затем – выдумкой, а вернулся из забвения в руки обычного смертного... Как? Каким таинственным и невероятным образом? Скажи, – Гилдас воззрился на Глама. – Если твоя проницательность столь глубока.

– Да уж, что «невероятным» – это точно, – усмехнулся Глам. – Мои старинные друзья передали роковой клинок Армагидеум в руки Аинура. Они не знали, чту выпало им нести по воле судьбы. Или, как сами они считали, по воле лихой случайности.

– Твои друзья?.. – переспросил Эрагаст, голосом тихим и острожным, словно бы наткнулся на что­то.

– Да. Мои сородичи. Магниус и Айзенмун.

– Магниус и Айзенмун?! – Эрагаст вновь не усидел в кресле, он вскочил и начал расхаживать по комнате. – Невероятно! Истинно, не пронять замыслов судьбы. Голоса ее величественного хора взметнулись над нашими головами! Она крепко взялась за все концы. Смыкается круг, былое с грядущим, и мы – внутри сего кольца. Столько времени! У нас столько времени все было под носом!.. – сраженный ударом судьбы, он рухнул в кресло и, не в силах совладать с мучительным огорчением, изо всех сил обхватил голову руками.

– Всего труднее углядеть искомое, когда оно перед тобой, – обронил Мириэльдин.

– И мы не справились с этой трудностью. На великое горе всему своему роду, мы упустили... – взгляд Эрагаста погас. – Я упустил...

– Ты должен был упустить, – заявил Гилдас. – Это обязательство исходило из твоего бессилия, из твоего незнания. Ты был бессилен, ибо Судьба, Пророчество, сильнее всех нас.

Мириэльдин, словно бы очнувшись от прилива мыслей и подводя черту под всем сказанным только что, обратился к Гламу:

– Я вижу в твоих глазах познания, поразительные познания. Скажи, как Армагидеум попал к твоим друзьям?

– Образом самым что ни на есть «таинственным»… – и Глам поведал о Зулморне, или Черном Незнакомце, как долгое время называли того Айзенмун и Магниус, и о том, что услышали его друзья в Долине Безмолвия (ныне – Отваги) – об избранных самой судьбой путниках, которые будут двигаться в том же направлении, что и комета; свой рассказ он закончил такими словами: – И возложил он на них чары, чары повиновения и ужаса, что невозможно ослушаться.

– Скажи еще: ты упомянул, твои друзья искали восставшего из долины холодных туманов, ибо так наказал им Черный Незнакомец – но как же Зулморн прознал о том, что именно эта участь постигла твоего друга, постигла по глупой ошибке головорезов, готовившим смерть тебе, а не ему, но перепутавшим вас? – вопросил Мириэльдин.

– Многое мне пришлось познать на своем пути сюда, но вот незадача – забыл задать тот же вопрос Зулморну, прежде чем выпало изведать на себе всю его сокрушительную мощь!

– Тогда скажи – что тебе ведомо о Файфолиэрунте, Книге Судеб? – голос эльфа звучал настойчиво.

И Глам, усмиряя гнев, пробужденный отнюдь не Гилдасом, как могло показаться некоторым, а воспоминаниями, наполненными потерями и поражениями, пересказал все, что сам услышал от своих друзей о Тайном Ордене и их могущественном Магистре Дроко. Магниус и Айзенмун ничего не знали о Книге Судеб. Но Глам был убежден, что Магистр, этот загадочный человек, был ее хранителем, ибо в его воспоминаниях раскаленным клеймом запечатлелось видение – Аинур срывает Книгу с подло сраженного им человека...

Мириэльдин был доволен рассказом и вполне разделял мнение Глама, что именно Книгу Судеб и ее хранителя он видел в ту роковую ночь. Ибо какая же еще могла понадобиться Аинуру.

– Не знаю, чем руководствовался премудрый Онай в своем выборе, – молвил старый маг. – Но, сдается мне, само провидение подсказывало ему решение, ибо все вы, здесь присутствующие, – взгляд его, полный надежды, был устремлен на Глама, – словно восстали со страниц древних преданий о могучих героях, ибо достойнее хранителей вряд ли сыщешь в наше время.

– Хранителей? Но чего? – Эрагаст озвучил вопрос, вспыхнувший в мыслях гостей.

– Пророчества. Так окрестил вас Онай.

– Хранители Пророчества... – негромко повторил Глам, словно бы пробуя на вкус это словосочетание. – Были ли еще строки в предсказании? Если уж нам хранить его, то, верно, нам следует знать его от начала до конца.

– Были... – Мириэльдин устремил вдаль свой взор, но смотрел он, скорее, не вдаль, а вглубь, вглубь себя самого, словно выискивал, выдирал из недр памяти давно забытые, затерявшиеся слова:



Будут Братья, будут Мечи,

Что из мрака оба пришли.

Мрака минувшего, мрака забытого,

Дабы новый уклад навести...



Тишина грозовыми тучами сгустилась в комнате. Нескоро вопрос Эрагаста озарил задумчивые лица присутствующих:

– Уклад?..

– Единообразный и вездесущий. Вспомни: «Чтобы дело свое до конца довести...». Уклад... Не иначе – царствие мрака, – предположил Гилдас.

– Братья? Мечи? – вновь вопросил Эрагаст.

Недоумение зависло в воздухе.

И поднялся Арандир:

– Узрите брата, – молвил он. – Узрите и меч... – и воздел из ножен искрометный Гиеэрей; голубой самоцвет, вправленный в яркую сталь, казалось, вспыхнул своим светом. – У этого лезвия, выкованного по образу и подобию клинка Ангилиона, своя судьба, и доселе разило оно лишь врагов Ангелинора. Но если уготовлено ему слиться с судьбой этого мира и сразить единокровного моего брата, ставшего ныне врагом, – не дрогнет рука, так долго его направлявшая.

– Я бы разуверился в бесконечном хитроумии Судьбы, если бы все было так просто... – глядя в сторону, пробормотал Мириэльлин. – Наверняка разуверился, если бы не знал, о каком мече идет речь в Пророчестве, – добавил он, выдержав недолгую паузу. – Эрагаст, ты знаешь, Онай не призывал тебя, это сделал я, ибо призванный, вернее, призванная былым государем не явилась. Ибо есть сила – изначальная, сродни Порядку, противоборствующая всяким начинаньям. Имя этой силе – Рок. И не всегда в нас достанет отваги и мощи, чтобы совладать с ним. Я уверен: меч, один из двух, помянутых в Пророчестве, это... – старый маг бросил взгляд на Гилдаса, и тот неожиданно закончил вместо него:

– Ринзарил...

– Быть может, вы говорите об этом оружии?.. – и Глам развернул сверток с льдистым, сверкающим, как расплавленное серебро, мечом.

Изумление горело во взгляде Мириэльдина.

– Воистину ты несешь всем нам спасение, герой, овеянный благословением Судьбы, другой Судьбы... – ломано промолвил он.

Глаза Гилдаса вспыхнули – в них мешались изумление, воспламеняющее гордость, и гнев:

– Откуда он у тебя, гном?..

Мало кто заметил, но бурный взлет радости в старом маге спустя мгновение камнем, холодной ледышкой обрушился на дно его сердца. Как никогда старый и усталый, он опустился в свое кресло – высокое, за столом напротив камина.

Глам поведал все, что так долго скрывал втайне даже от ближайших друзей, все, что началось в Перегритоне, а для Ианны и ее брата Ианиона Фанурила закончилось в Незоларке, у рубежей Ангелинора.

– Я предчувствовал беду... – со щемящей сердце печалью вымолвил старый маг. – Но и в самых пугающих моих предвиденьях не нашлось бы места тому, что сейчас поведал ты. Скорбная судьба постигла лучезарный ум и красоту и незатменную доблесть и мужество. Многое из того, что было дивным, не переживет этих времен – грядущих или уж грянувших перемен. Так уж всегда. Такова уж участь всего дивного. И даже я здесь бессилен. И пусть печаль обратится гневом, а гнев – возмездием.

Все это время, покуда всполохи на сердце старого мага облекались в слова, Гилдас не отводил вожделенного взгляда от Ринзарила.

– Да, мой друг, – встал Мириэльдин, когда печаль в нем рассеялась, словно клубы ароматного дыма, выплывающего из раскуренной старым гномом трубки, – пробил и твой час. Это время – темное, как беззвездная ночь, но в стороне от глаз озаренная ослепительным светом надежды и отваги сияет звезда Ангилиона. Это время исполнения предсказаний.

С этими словами он взял в руки заветный меч. Пальцы сомкнулись на рукоятке, и показалось всем, что в старческих руках проснулась сила давно минувшей молодости. Но вскорости он переложил его лезвием на свои ладони, а рукоятью – к Гилдасу, и промолвил:

– Время твоего изгнания прошло, сын Исхона и Тиноэль.

– Тиноэль?.. – словно шелест опавших листьев пронеслись по комнате удивленные голоса.

Мириэльдин повернулся к Гламу, Эрагасту и Арандиру:

– Ведайте же! Пред вами Гилдас, единственное дитя Исхона, единственного сына Кельбриана, извечного владыки лесных эльфов, и Тиноэль, единственной дочери Арие – того, чьи глаза зрели лик Ангилиона.

Глам, наравне со всеми, поднялся и поклонился величественному принцу, и промолвил:

– Более могучей крови не течет ни в едином существе этого мира.

И Гилдас не остался в надменной недвижности, а поклонился в ответ и промолвил:

– Пред вами также изгнанник собственного народа. Однако изгнанник уже бывший, ибо этим судьбоносным вечером исчерпалась чаша отмеренной мне кары – кровной кары, ибо не за собственные деяния и отнюдь не за то, что уродился единственным в своем роде , был я изгнан, а за то, что довлели надо мной проступки предков. Матушка моя, наперекор посмертной воли своего отца, Арие Великого, до времени, до предсказанного возвращения Тени, явила миру Ринзарил, последнее его творение, когда отправилась на Вершину Мира, на войну с гнусным племенем орков, дабы сгинуть там вместе с величайшим сокровищем. Ныне же, когда вместе с Тенью в этот мир вернулся благословенный меч, справедливый его владетель заполучил право вернуться в землю, где был он рожден, к своему народу, долго и с великой тревогой ожидавшего его, но лишь с сим оружием в ножнах.

– Нет времени. Так что я не стану пересказывать вам Файфоилиду, – вновь взял слово Мириэльдин. – Скажу лишь, что никакому мудрецу так и не удалось постичь замысла Ангилиона, вложенного в его посмертную волю, вверенную им последнему из Пилар – когда падет Темное Начало, снести Книгу Судеб на Вершину Мира. Как и постичь то, откуда орки прознали о Пещере Отшельника – месте, где была запрятана Файфолиэрунта, где было потаено наследие темных времен. И что в той битве во льдах, когда схлестнулись войска эльфов и орков, истинно как падучая звезда, прекрасная, но обреченная на гибель, канула королева Тиноэль, но отнюдь не Ринзарил. Сгинул он лишь для детей Эвалона, ибо орки подобрали его и, не сумев уничтожить эльфийское оружие, сохранили. В Великой Войне, когда Восток был расчищен от неистовых орд, меч нашелся. Я нашел его. И с тех самых пор мало кто знал, что величайшие из сокровищ вновь обретено нами и что хранится оно далеко на Востоке.

– Выходит, нужно лишь, чтобы сей меч вернулся на Восток и пронзил сердце моего брата?.. – голос Арандира был сдавленным, слова давались паладину с трудом.

– Восток?! – вознегодовал Эрагаст. – В той стороне света ныне кишат полчища нечисти! Собственными глазами я лицезрел их – восставших из нашего забвения порождений мрака, – их рати, жестокие и кровожадные. И все они темным, бурлящим морем пролегают меж нами и твоим братом, в ком, как ныне известно, возродился их долгожданный господин. Каждый из них готов насмерть встать на его защиту... возродившегося, но покуда еще не возвернувшего свою былую мощь.

Мириэльдин, как невозмутимая скала волнами прибоя, не затронутый тревожными словами Эрагаста, вновь устремив вдаль взор свой, дал ответ, и прозвучал он, словно голос подстерегающей впереди пропасти:

– На этом Пророчество не заканчивается, – и показалось всем, что словно по какому­то суровому приказу смолкли даже те звуки, что доносились с городских улиц за окном. – Были еще строки:



Когда царь в свое царство вернется,

От северных гор могучий звон донесется.

Зловещий рок благой судьбой обернется.

Заблудшим дорога найдется...



На сей раз не сгустилась тишина, а совсем наоборот, едва смолк мерный говор старого мага, как тотчас зазвенел голос эльфа:

– Заблудшие – это, смертные, все вы. Ваше настоящее никак не может отделиться от прошлого, как дитя, связанное пуповиной с матерью. Младые среди вас подобны цветам, распускающим свои бутоны, и, казалось бы, их стезя – созидание, но милее им разрушение – необузданная страсть и неутолимые желания. Приходится старикам, что уж сами не цветут, а разрушаются, вставать на стезю созидания. Не изойдут над вами зловещие предсказания старины!

Гнев эльфа, словно огненное дыхание, истаял в воздухе, не воспламенив в устах иных ответных слов.

– Северные горы?.. – с ледяной вдумчивостью вопросил Глам.

– На Севере, как возвещает Пророчество, всему дулжно завершиться, – поведал старый маг.

– Могучий звон?.. – мысли Эрагаста тихими словами просочились на его уста.

И Мириэльдин поднялся – так, словно ждал этого вопроса.

– В каждой строке этого последнего Пророчества, предчувствую я, заключена наша надежда, – молвил он. – Этим вечером были озвучены имена многих легентари, одних более, других менее могущественных, кроме величайшего среди них… Хелегрон.

– Горн Судьбы... – негромко сорвался с уст Эрагаста ответ на его собственный недавний вопрос. В сумраке очи волшебника сверкнули, словно угольки.

– Он потерян, – возгласил Глам.

– Он сокрыт, – возгласил Гилдас.

Арандир оставался безучастным, но так было лишь с виду – он не пропускал мимо не единого слова, но сам предпочитал до поры хранить молчание, ибо, не взирая на седину, прожил он жизнь много короче, чем кто­либо здесь иной, и не был столь сведущ в таинствах времени.

– Оба вы правы, – заключил старый маг. – Мало кому известно, что произошло после великой розни двух дружественных племен, Войны Наставников – войны, взошедшей на почве мастерства Арие, сотворившего Хелегрон, и зависти Аводана, переросшей в кровожадную ненависть. Когда пали и верховный владыка Эвалона, дерзостно сокрушенный Фулгором в собственных чертогах, и государь Тангарии, вкусивший возмездие во множестве эльфийских стрел, Горн Судьбы, корень раздора, был разделен надвое и поделен между враждующими племенами, дабы прекратились и не возобновились вновь бессмысленные кровопролития, дабы был он отныне ни с кем и со всеми сразу. Серебряный Рог – половина Хелегрона, отведенная эльфам, – известно, хранится на Эвалоне, но где именно – о том знает лишь Эфриал да Аукилон. Золотой Рог – поговаривали, что он утерян, но это не совсем так. Доподлинно известно, что хранился он в Велигнорфе, стольном граде Тангарии, до тех самых пор, покуда тяга гномов к недосказанному им Ангилионом на заре мира, тяга, направленная в глубины мироздания, не обернулась для них затмением их дивного подгорного царства. Гномы бежали перед губительным ликом внезапного ужаса, оставив все свои сокровища. Последний король Тангарии, единственный знавший, где укрыто величайшее сокровище, доблестно сгинул вместе со своим царством. Должно быть, Золотой Рог хранится там и поныне. Но чтобы Хелегрон зазвучал вновь, он должен стать единым. Именно эту миссию – дабы возродился Горн Судьбы – возлагал на вас старый король. Дабы завершилась песнь Пророчества, дабы дальше звучала песнь этого мира.

И здесь слово созрело в Арандире:

– «Царь в свое царство вернется»... Не о моем ли то брате, или воскресшем в нем Демоне, вновь угнездившемся на Востоке?

– Когда­то, в начале своих измышлений, я думал так же, – отвечал Мириэльдин и, обратив взор на Глама, досказал: – Старики и молодые. С тех самых пор, как стяжал ты на Багряной Степи великую славу, в глазах Онайа ты всегда оставался звездой надежды. Но, знаю я, не затмить было благочестивой любви крепкого разума старого короля, и тебя он призвал, свободный от ее обманчивых пут... свободный от опрометчивой веры, что ты повторишь содеянное однажды – раскроешь пред всем миром тяжкие двери в новое время. – На мгновение старец умолк, но только лишь на мгновение, затем он добавил: – Не призови тебя Онай, это сделал бы я сам, – но не за удивительную осведомленность (о том я не знал и не мог знать), а за одно лишь существование помянутых строк. Ты здесь, ибо тебя увидел старый король за сими строками, как и я, и в тех же лучах света, что и я.

Глам хотел было вопросить: «почему я?», но стены покоев вдруг наполнись пылким голосом эльфа:

– Я же за сими строками вижу не кого иного, как себя самого. Вдобавок, если за одним Хелегроном Онай созвал всех нас и если уповал он на одного лишь этого гнома, зачем тогда он призвал меня и возвернул мне Ринзарил? Зачем, если не полагал, что это именно мне суждено завершить Пророчество?

– Действительно! Ведь эльфийский князь проступает в сих строках как никто другой, – поднялся Эрагаст.

И Мириэльдин, не глядя ни на одного из них, отвечал:

– В мелодии играет несколько нот, только так она может существовать и дойти до своего конца. Судьба каждого, как незаменимая деталь, вплетена в судьбу всеобщего, целого. И есть те, кто прикоснулись к струнам Судьбы, Малому Порядку, и, всецело овладев своей собственной жизнью, судьбой, овладели умением осязать все это воздушное и величественное строение со стороны. Их мы прозвали пророками, – затем, после мгновенного молчания, прибавил: – Они не называют имен, а только указывают едва уловимые знаки.

– Отчего ты тогда не упомянул обо мне? – вознегодовал Гилдас. – Отчего говоришь о нем, – пламенный взгляд эльфа метнулся в сторону Глама, – когда все указывает на то, что это мне суждено исполнить предначертанное?

– Двусмысленность наполняет этот мир. День, ночь... И когда приходится выбирать – необходимо умение усмотреть истинное, а это под силу лишь могущественным в своей мудрости, – поведал старый маг. Устремляя взор то на Гилдаса, то на Глама, он прибавил: – Исполнить же предначертанное может лишь один из вас, ибо речь в Пророчестве идет лишь об одном.

– Но какие узы связывают эти строки с гномом? Ведь он не король и никогда им не был, как и его пращуры.

– Не родственные узы, но узы деяний и времен. Северные земли давно не знали государя. И кому, как не Гламу, справедливому владетелю Фулгора – жезла Велигнорфа, стольного града Тангарии, пылящегося в руинах, как и все королевство, справедливому, ибо перед вами потомок безымянного храбреца, что после гибели Аводана в одиночестве отправился на Эвалон и просил бессмертных владык вернуть им, сынам Тангарии, священное их сокровище, Фулгор, – кому, как не ему, судьбой отведено возродить единство и мощь горных кланов? – Не дожидаясь, когда уста Гилдаса выпалят следующий вопрос, старый маг обратился к нему. – Ты знаешь, друг мой, – твоя судьба связана с Западом. На Севере, где всему дулжно завершиться, тебе делать нечего.

И тут, к всеобщему удивлению, треснул лед во взгляде старого гнома, и языки пламени взметнулись в его словах:

– С чего ты взял, что моя судьба связана с Севером? Судьба давно развела меня с землей моих предков.

– Есть те, кто рождены править, есть те, кто – сражаться, есть те, кто – разрушать. А есть те, кто – возрождать, как рожден ты.

– Как кто­то может знать, для чего ты рожден, если ты сам того не знаешь? Как мы можем знать, что Хорнмайт рожден для борьбы? Быть может, нет. Как узнать, что я рожден для того, чтобы возродить величие земель, которые не помнят меня, как и я их?..

– Многое в этом мире можно познать лишь через чувства и мысли – они, к незнанию многих, также действительны, как наши руки, как воздух, коим мы дышим. Но не всем дано ощущать их так же, как прикосновение к воде, как не всем дано по­настоящему ощущать материю – не во всех достанет храбрости не только лишь ощутить тепло от огня, но и притронуться к самому пламени. Но всем дано этому научиться, как каждому дано возвысится до храбрости. И пусть не вам самим, проживающим эту жизнь, но через вас научатся следующие представители вашего рода – ваши старания послужат семенем, как дух, вложенный в людей Ангилионом, и расцветающий в их творениях. Взгляни на свою жизнь со стороны, устреми свой взор в ее глубь, и тебе все откроется. Глам, ты увидишь, что это не мы избрали тебя. И даже не Пророчество. И не тот, чьи уста воздвигли эти строфы. Тебя избрало время. Времена сменяют друг друга, как листва на деревьях. Когда­то лишь чудовища населяли этот мир. Но эта эпоха ушла, как слетевшие с веток осенние листья. Она ушла, когда холод и снег похоронили древо. Похоронили, чтобы – исчезнув в никуда, как некогда возникнув из неоткуда – освежить, возродить, омолодить все после себя. Так отойдет и наша эпоха, и многое отойдет вместе с ней, но что­то все же останется, ибо всегда есть исключение, и для тех, кто останется и войдет в новую эпоху, все, что было раньше, станет легендой. И каждое время рождает своего героя. Пусть даже ему предначертано завершить эпоху, в коей был он рожден, и изменить уклад жизни всех, кто на двух ногах ступает по этой земле, изменить историю, стерев все, что было написано, и открыть новую книгу со свежими листами для нового поколения, – он все же герой, ибо лишь ему одному по силам это совершить. И куда бы ты ни бежал, как бы ни старался, от предназначения тебе не скрыться, ибо оно – лабиринт, где всякий путь, какой бы ты ни избрал: вперед или назад, влево или вправо, – все равно приведет тебя к одной­единственной цели.

За долгой речью старого мага последовала тишина. Каждый пытался глубже проникнуть в смысл только что услышанного. Каждый, кроме Гилдаса. Он все понимал, и словно бы распоров тишину Ринзарилом, озвучил измышленные в ярости слова:

– Если и прав ты, Мириэльдин, тогда, я чувствую, мне отведено в деяниях своих стать самим воплощением Рока, противостоящего Судьбе. Пусть этот гном блуждает по своему лабиринту, в гневе я сравняю стены с землей и, не призывая благословения Ангилиона, достигну того, чего так страстно жаждет мое сердце.

– Глам ли, Гилдас... В конце концов, все покажет время, – устало заключил Арандир.

Мириэльдин поднял указательный палец, как будто вспомнил один неотложный пустяк.

– Кстати, о времени: вам уже пора выдвигаться!

– Куда? – поинтересовался Эрагаст.

– Ох, простите старика. За всей этой спешкой, тревожными мыслями и словами совсем забыл сказать: сегодня вы покидаете Ангилион и отправляетесь к дивным берегам Эвалона.

– Темные времена не грядут, они уже наступили, потому как моей маленькой мечте – приложиться головой к подушке – не суждено сбыться! – проворчал Глам.

И ответил ему старый маг:

– Ты устал, но враг не ведает усталости, и время на его стороне, так что надо спешить – дорог каждый день! Отдохнешь в плавании.



***

Звезды, эти неустанно сияющие кристаллы, тонули в линяющем с рассветом небе.

Окутанные синим сумраком, наши недавние гости старого мага, он сам и присоединившиеся к ним друзья Глама и Эрагаста, Магниус и Айзенмун (вырванные в спешке из теплых постелей, они отнюдь не ободрились в утомительной скачке от Ангилиона до гаваней Аутельднора и теперь сонно покачивались с тусклыми взглядами), – все они стояли у края причала. Мелкие волны с мелодичным плеском бились о белокаменный приступ, скованный ледяным панцирем. Седая дымка витала над свинцовой гладью речной воды, мягко накатывая на берег. И прямо перед ночными беглецами, разгоняя липкую мглу светом, словно впитанным от угасающих звезд, высился недвижный на лоне вод дивный белоснежный челн. Издали он скорее напоминал огромного лебедя, но вблизи становилось ясно, что это судно и что сработано оно не в виде гордой прекрасной птицы, а в виде величественного белого дракона – с длинной, изящно изогнутой шеей, полураскрытыми крылами, могучими и остроконечными, и лезвиеобразным рогом, вздымающимся над смиренным челом.

– Гильдинфар! – представил Гилдас свое судно. – Стремителен он, как выпущенная стрела, и не нужны ему ни весла, ни паруса. Лишь слува своего владетеля достанет ему, чтобы двинуться в путь.



Мириэльдин провожал хранителей Пророчества. Снедь и все необходимое для путешествия по воде и по суше, заготовленное благодаря мудрому вдохновителю сердец заранее, уж дожидалось в трюме эльфического корабля. Военного снаряжения взяли с собой немного, ибо отправлялись они не на войну, а в земли старинных союзников. Но Глама одарили новым облачением.

– Нигде, ни на груди, ни на персте, нет больше со мной Белой Звезды. Ангилион отвернул от меня свой взор, – с этими словами, когда еще не покинули они стен Гилионтельда, Глам принял из рук старого мага незамысловатую кольчугу, формой напоминавшую его прежнюю, и такую же вороную, но сработанную вовсе не из стали, а из переливающейся, подобно темному льду, чешуи черного дракона.

И ответил тогда ему Мириэльдин:

– Знай: ты не сделал бы того, что сделал, если бы взор Его оставил тебя. Знай: чтобы взяться хранить одно, нужно утратить другое, – и сказал он еще: – Знай: сей доспех – своевременный дар и запоздалая награда, ибо это дар, достойный могущественных царей, и награда, достойная лишь тех, для кого эта шкура, что тверже алмаза, есть полноправный трофей.

И неизменный Фулгор был с ним – десница старого гнома, словно на древке посоха, смыкала грубые, сильные пальцы на рукоятке драгоценного молота.

На груди Арандира, скрываясь под широким плащом, тоже сверкала кольчуга – только серебристая и с яркой многолучевой звездой в центре. Из оружия был с паладином лишь верный его меч, Гиеэрей. Зато Гилдас, как обнаружилось, имел помимо недавно вверенного ему Ринзарила еще и лук – изготовленный из драконьего рога и с мерцающей тетивой, свитой из локонов эльфийских дев. Это оружие некогда принадлежало его отцу, принцу лесных эльфов, Исхону, сгинувшему в жестокой войне против диких племен Востока, а ныне неким жезлом власти служило правителю острова Галиасэ и верховному мореплавателю Ауэаркона, Сумеречных Гаваней. Эрагаст, наподобие старого мага, опирался на грубый посох. И так он еще больше походил на неприхотливого следопыта, закаленного в суровых путешествиях. Другого оружия он с собой не взял.

– Эрагаст сослужит тебе в пути мудростью, – напутствовал Мириэльдин, обращаясь к Гламу. – Гилдас – ловкостью. Арандир – силой. А эти сони, – легким кивком он указал на Магниуса и Айзенмуна, – сослужат тем канатом, что сплетен из любви и верности, что всегда удержит тебя над клокочущим пламенем Рока.

– Помните! – обратился он уже ко всем участникам путешествия. – Ваша задача – получить из рук бессмертных владык Серебряный Рог. Затем отправляйтесь на Север, в земли Тангарии. От того, насколько стремительной будет ваша поступь, зависит судьба Мира.



Мириэльдин, недвижный, не испытывая даже легкого озноба от утренней свежести, с серьезным взглядом, опаляющим хладом вяще, чем это морозное зимнее утро, наблюдал, как взошли на корабль помазанники Онайа и как корабль тот заскользил по воде, удаляясь к темному гроту.

Глам стоял на корме, прощаясь взглядом. И вдруг вместо старца на берегу ему привиделся окруженный сияющей дымкой воитель в золоченой броне, белоснежном плаще, капюшоне и с мечом вместо посоха! Но скоро померкло видение. И стены грота, теплого и сырого, выросли вокруг. Зажгли фонарь, и все, что он когда­то видел, осталось далеко позади...

Старик стоял на причале, даже когда непроницаемая мгла поглотила судно, и наблюдал, ибо был он маг и в зоркости мог сравниться с эльфом. Видел, как по высвеченной месяцем дорожке скользит, удаляясь, снежно­сияющий челн. Но вот недоступным тот стал даже для его взора.

Прежде чем развернуться и уйти, он тихо произнес:

– Надежда зажглась...






C пера не сбегает на бумагу роковое для автора и долгожданное для читателя слово, ибо «конец» виднеется покуда лишь на горизонте, как и челн с нашими героями. Отзвучала свое Летопись Первая. И, кажется, рассказчик умолк; но это лишь временно – ему необходимо время, чтобы набраться сил и затем досказать Сагу о героях, вступивших в противоборство с Судьбой или, быть может, плывущих по ее течению – кто знает, время покажет. Чем закончится путешествие на Запад, о войне, заглотившей мир, – обо всем этом повествует Летопись Вторая, что зовется «Три королевства».