Украденный талант

               


               
               
               
Украденный талант


Роман


               
18 октября 1991г...

...На него стеной надвинулись тяжёлые гаражные ворота, из-за которых вырывался хрипящий голос надсадно работающего автомобильного двигателя. Он попытался приоткрыть их. Но деревянная плита, сбитая из толстых досок, стянутых широкими стальными полосами, покачнулась и, отделившись от красной кирпичной стены, взмыла ввысь. Через мгновение она уже напоминала запущенного в облака картонного змея, которого невидимой нитью направляла неведомая сила. Змей завис в высоте неподвижно. Затем сорвался с небес и стремительно полетел к земле, накрывая всё вокруг своей чёрной тенью. Доски  превратились в грязные замасленные  перья, а  стальные  полосы — в растопыренные, острые когти. Он чувствовал, как эти когти впиваются ему в горло. Уже задыхаясь, слабым усилием рук попробовал оттолкнуть от себя чёрного скользкого змея. Пальцы коснулись жирных перьев... и провалились в их холодное нутро, точно в густую воду ночной зимней проруби... Полынья зашипела и стала затягивать. Утонули ладони, вода медленно подбиралась к локтям, превращая руки в безжизненные промёрзшие поленья... Он пробовал выдернуть их из студёной воды, но мокрые языки уже лизнули ему плечи и лицо... Сил сопротивляться не стало... И в этот же миг раздался будоражащий колокольный звон. Этот звенящий гул прилетел из-за потусторонней змеиной темноты, со дна леденящей полыньи, и вырвал его из давящих лап.
Он поднял веки и отрешенным взглядом пошарил по потолку, пытаясь найти на его сером поле то место, откуда, как казалось, проник спасительный звон. Но, ничего не найдя, кроме знакомых ржавых пятен потеков, снова провалился в холодную бездну полыньи сна...
Новый, теперь уже длинный и раздраженно нетерпеливый, металлический перебор заставил опять поднять тяжёлые веки. Он решил, что сон ещё продолжается, а потолок над ним — тот же змей, только посветлевший и безучастно присмиревший.
Когда в третий раз запел дребезжащий голос, стало понятно, что звонят в дверь.
«Кто это? — тревожно подумал он. —  И ещё в такую рань? Федька или Марк? Эти не придут без  предварительного звонка по телефону!.. И Юла тоже… Жена? Нет. Ей здесь делать нечего... Змей? Сон наяву!.. Неужели выследили?..» — Рука машинально потянулась  за  халатом.
Он хотел неслышно подойти к двери и взглянуть в глазок. Но деревянные половицы в коридоре предательски заскрипели. И из-за двери донесся знакомый голос квартирной хозяйки:
— Виктор Петрович, это я!
«Неужели сегодня двадцать пятое октября? Вот тебе и Кларин день! Сон в руку. — Он повернул ключ в замке. — А  найдется у меня сто пятьдесят целковых? — Открыл дверь и, впуская квартирную хозяйку, сказал:
— Вы уж извините меня, Клара Яковлевна…
— Ничего, ничего,  —  перебила его хозяйка, вбегая в прихожую, — это вы меня извините, Виктор Петрович, что я в такую рань... Подумала... не спите... Половина десятого...
Маленькая, похожая на детскую пирамиду-игрушку, составленную из трех шаров, в сером засаленном плаще, она принялась торопливо поправлять редкие, выкрашенные хной, волосы, в корнях которых уже взошла седина.
— Я только на минуточку, Виктор Петрович... Вы понимаете?..— Клара Яковлевна запрокинула голову, чтобы видеть лицо постояльца. — Я бы не беспокоила, только в музыкальной школе теперь стало очень строго. Совершенно невозможно  строго. Требуют заплатить  как  раз  сегодня...  Вот  таки  и дожили! За все заплати! Если у нас за всё платить — так зачем жить в этой стране? — Неожиданное откровение повергло хозяйку в замешательство.  Она опустила голову. — А я так хочу, чтобы внучок Яшенька учился музыке. Учительница его очень хвалит. Особенно за усидчивость. Обещала даже помочь купить хорошую скрипку... А у вас нет знакомых, которые продают маленькую скрипку? Мы ради Яшеньки эту квартиру только и сдаем... А вы ещё не дедушка? А то я слышала, что ваша дочка вот-вот... Марк сказал...
Она говорила быстро, словно по заранее заученному, стараясь, не дай Бог, что-либо забыть. А ее взгляд умолял постояльца: «Миленький, уплати сегодня. Ну, очень нужны деньги».
— Хорошо, что вы пришли, Клара Яковлевна, — сказал он, пытаясь улыбаться.—  Я совершенно  запутался  в  днях и  неделях. Жизнь  после революции идет кругом! Сейчас... — Ушёл в комнату, пошарил  во внутреннем кармане пиджака,  достал три пятидесятирублевки, и вернулся. — Вот, возьмите, пожалуйста
— После этих Павловских обменов, будь они прокляты... —   Хозяйка взяла бумажки и подставила их под лучи электрической лампочки. — Не поймёшь, какие новые деньги, а какие — старые... Власть всегда нас дуриала! А потом на нас и жалуется... Я помню, как в сорок седьмом... Я тогда была маленькая... Соседи сушили сторублевки на веревках... Как белье... А потом облигации украли у всех...
— Эти — Павловские,  — доверительно успокоил он.
— Мне уже таки тяжело разбираться. А Чугай — это фамилия у в;с?
— Да.
— Интересная... Тогда правильно, — с сожалением сказала женщина.— А я совсем перепугалась. В мою квартиру такое письмо... У нас с покойным мужем всегда всё было тихо. Никуда не вызывали... Мы всегда доверяли хорошим людям. Марк сказал, что вы хороший человек. А мы ему очень доверяем. Я даже не спрашивала, какая у вас настоящая фамилия, — Клара Яковлевна вынула из кармана плаща конверт и, протягивая опасливо, добавила: — У вас неприятности?..
— Нет, — ответил Виктор, глядя на конверт.
— Это хорошо,— философски констатировала она. — Мы когда-то всем верили. А потом сказали по радиву, что Сталин — душегуб... Ну, я побегу в школу. Будьте мине здоровы. —  Выскользнула на лестничную клетку и, обернувшись на постояльца, с опаской и неверием переспросила: — Так этот конверт не опасный? — Засеменила по ступенькам вниз, точно боялась, что ее остановят, отберут деньги и заставят явиться вместе с постояльцем в казенный дом, одно упоминание о котором рождало в ней ужас.
«Из-за этой чепухи разбудила», — подумал Виктор, вертя перед глазами конверт, на белом фоне которого ярко пялился грозный фиолетовый штампик:

        Генеральная  прокуратура  РСФСР
              Москва, Кузнецкий  Мост, 13

Он лениво оторвал от правого края конверта тонкую полоску, вынул из него серенький листочек и медленно пополз по нему взглядом.

         Тов. Чугай В.П.  Вам надлежит явиться в Прокуратуру РСФСР
      18   октября   19 91 г.  в комнату 26 в 11 часов.   
      При себе иметь паспорт.

— Видали! Явиться! — раздраженно сказал он, словно перед ним стоял неизвестный делопроизводитель из прокуратуры. — Под расписочку, дорогой товарищ! Под расписочку полагается такие бумажки  вручать!..
Виктор вошел в комнату, положил конверт на журнальный столик, сбросил халат и отправился в ванную.
«Не пойду! — раздраженно подумал он. — Устанете искать! И, главное, какой день выбрали — пятницу! Хотя, они могут и в воскресение... Эта контора работает без выходных... Интересно, а как эта писулька попала в Кларин почтовый ящик? Этого адреса в прокуратуре не знают...— Возвратился в комнату и взглянул на конверт.  На  нем был указан адрес, по которому Чугай был прописан. — Понятно... Валентина Васильевна принесла... Ну, спасибо, дорогая жёнушка, что ты расписалась в получении! С твоей помощью они меня теперь доконают. И зачем я полез в эту дурацкую революцию!? Вот уж точно вещий сон в руку! Захлопнутся за мной казенные ворота-змеи!..  Завтра же из этой квартиры уметусь!»
Он бросил конверт и ушел в ванную.
Горячей воды не было. Виктор залез под холодную, кляня коммунальную службу, но выдержав огонь первых струй, с удовольствием подставил лицо под падающий поток. Остатки тяжёлого сна исчезли вовсе.
Сквозь стену и шум водопада из комнаты донесся телефонный звонок.
«Не день, а крестный ход!»  —  разозлился Виктор.
Вытираясь на ходу, подбежал к телефону.
— Ты живой ещё, моя старушка?  —  спросила трубка хриплым голосом, замешанным на треске и шипении.
— Карнаухов, это ты!? — ответил Чугай. — За вчерашнее я тебе ноги повыдергаю! Состояние — будто на моей голове работает отбойный молоток... Трещит после твоего зелья...
— Потому что ты ещё молодой пацан. Но это скоро пройдет  —  загудело в трубке. — Слушай сюда. Мы тут... Я и Марк договорились! Точнее, Марк... В двенадцать нужно быть у Сёмкина. Помнишь такого? В августе охраной крыши в Белом доме командовал. Ты же сам говорил, что он раньше в «девятке» 1  работал...
— Не помню. Я с «девяточниками» дел не имел...
— Встречаемся на «Юго-Западной» в половине одиннадцатого.       
— Федька,  ничего не получится!  —   ответил Виктор. — Меня приглашают  отцы-прокуроры на Кузнецкий...
— Должность предлагают?
— Нет. Наверное, что-то связанное с тем самым пистолетом...
— А мы тебя предупреждали, фраёр поганый! Не бери ты эту пушку!..
— Чего задним числом огрызаться!?
— Получается, что ты сам себя и заложил! Теперь к делу. Мы подскочим на Кузнецкий к двенадцати...
— Нет. Лучше к часу. Я думаю, что больше двух часов меня держать не будут.
— У входа в «Савой». — Карнаухов повесил трубку.


*      *      *

— Вам к кому? — Старший лейтенант козырнул учтиво и преградил дорогу своим тщедушным, худым телом. Строгой интонацией голоса и скупостью собственных телодвижений он старался подчеркнуть значимость поста у входных дверей в прокуратуру.
Чугай протянул повестку.
Лейтенант долго и внимательно читал три строки, затем потребовал паспорт. Ещё минуту разглядывал фотографию и сличал ее с оригиналом.
—  К кому йдёте?
—  Не знаю,  —  ответил Чугай.
Лейтенант поднял телефонную трубку и доложил:
— Валерий Сергеевич? К вам... Чугай... Есть! —  Он  бросил трубку.— Проходьтэ  на  хторой этаж.
— Ты винницкий или черкасский, лейтенант?  —  спросил Виктор.
Охранник смутился и, возвращая паспорт с повесткой,  тихо пробубнил:
—  Из Новосыбирська... А сам из Цурупыньска. Знаетэ?
Виктор медленно поднимался по ступенькам, стараясь потянуть время. Хотелось предугадать, как сложится разговор со следователем. Но интуиция ничего, не подсказывала. И вместо вразумительного  ответа  на вопрос: — «Откуда у вас боевое оружие?» — в голове перемешивался винегрет из односложных слов, которые наскакивали друг на друга, пытаясь вырваться вперед, словно неопытные бегуны.
«Ладно, — решил он. — Ввяжемся в драку, а там посмотрим».
Чугай остановился у двери с номером «25» и глянул в повестку. В это время дверь нервно распахнулась, и в коридор выбежал маленький, упитанный человек в мятом пиджаке. Он буквально уткнулся лицом в грудь Чугая. Недовольно буркнул что-то себе под нос, но, подняв глаза, радостно крикнул:
— Итюха! Петроич! Бох мой! О, сюприз!
— Ты?! —  удивленно  воскликнул  Чугай. — Здесь!? 
Это был его бывший подчинённый по «пятёрке» 1 Ваня Кузёма.
— Следоатель, — объяснил Ваня, шаря нервно глазами по сторонам.— Старший по осооаажным... Господни пути неиспооедимы, тоарищ подполкооник. Осовенно сейчас... Как сам-то? У кого куешь сейчас? Где на масло зарабатыааешь? Или к нам?
— Пока только вызвали в комнату двадцать шесть... — И подумал: — «Действительно судьба... Если бы ты меня вызвал, то ничего хорошего не жди... Тебя, Ваня, нельзя на пушечный выстрел к людям подпускать! Ты умеешь только дрова ломать... и буквы не выговаривать...»
— Фю-у! Не спрашиаю! Не спрашиаю! — и изображая шёпот, Кузёма опасливо сказал: — Этот, из дваацать шестоо — челоэк не наш. Пришлый. Ещё с ним не познакомился пока... Здесь все новые теперь... после пучча...
Дверь с номером «26» отворилась. В коридор вышел мужчина среднего роста, лет семидесяти, худой, подтянутый, в темно-синем костюме и белой рубашке, повязанный полосатым галстуком с большим узлом, какие были модными в пятидесятые годы. Узкое, чуть желтоватое, тщательно выбритое лицо, почти не имевшее морщин, выдавало в нем восточного человека. А густые седые, коротко стриженые волосы придавали всей его фигуре особую молодцеватость.               
— Ну, я побежал, — громко сказал Кузёма, дружески хлопнул Чугая по локтю, И сделав резкий шаг в сторону, теперь налетел на старика. — Изиините...  Зайди ко мне, Иктор Петроиич! Тысячу лет... — И часто засеменил короткими ногами по коридору.
Старик брезгливо посторонился и бросил такой же брезгливый взгляд на Чугая, как будто в случившемся виноват именно Чугай, а не коротышка.
«Суровый ты мужик, Валерий Сергеевич», — оценил Виктор старика. И уже хотел протянуть повестку — рука даже нервно дернулась в порыве.
Но тот, должно, почувствовал, что к нему хотят обратиться, насупил брови, и, продолжая о чем-то думать сосредоточенно, недовольно поморщился, отгораживаясь от Чугая презрительно-тяжёлым, режущим взглядом чёрных глаз. И быстрым шагом прошёл мимо.
Виктор посмотрел старику вслед, отметив, что тот не размахивает руками, а старается их плотно прижимать к бёдрам.
«Во, крокодил! — выругался он. И подумал, всё ещё ощущая на себе презрительный взгляд старика: — Что за день дурацкий! Сначала этот змий во сне! Кузёма вместо чёрной кошки! Теперь дедуля... хуже кобры! Готов был укусить! Если с утра всё наперекосяк — весь день псу под хвост. Тьфу!               
               
*         *         *

 В кабинете за столом сидел грузный мужчина лет сорока. Он, казалось, даже не взглянул на посетителя. Выразительным движением густых бровей указал на стул перед собой, сам же поднялся и, зазвенев ключами, открыл сейф. Вынул серую папку, бросил ее на стол. Затем достал черный «ТТ», уложил его на большую мясистую ладонь, как бы взвешивая, и спросил:
— Ваш?
— Если бы это какой-нибудь «смитвессон» или «наган», я бы сразу узнал, — ответил Виктор, — а эти похожи друг на друга как китайцы, которые их делают. Все одинаковые.
— Ваш,ваш, — улыбаясь и как бы приглашая к доверительному разговору, сказал толстяк. И в подтверждение, небрежно зашвырнул оружие в сейф.
— Нет, не мой, — с уверенным спокойствием ответил Чугай.
Прокурор медленно повернул свое бесформенное тело и стал внимательно разглядывать посетителя, перекладывая голову с правого плеча на левое, как делают удивленные собаки.
— К вам он попал от меня, — сказал Виктор. — Это точно. А ко мне... Я нашёл его в машине. Всё указано в рапорте.
— Рапорт, уважаемый Виктор Петрович, — назидательно заметил следователь, — документ  абсолютно служебный. Написанное мною — рапорт. Я служу... А вы в органах давно не служите. — И добавил  менторским тоном, словно объяснял незадачливому школьнику: — Вы же в данном случае написали объяснение.
Он оживился. Закрыл сейф, торопливо бросил ключи в ящик стола, поудобней устроился в кресле и, водрузив руки на серую папку, заговорил:
— Вы пишете, что из этого оружия был убит некто Задрёмов. Мы проверили. Действительно... Это — факт... Пуля выпущена именно из этого ствола... Давайте спросим самоё себя?..
«Грамотно излагает, — отметил Виктор. — «Самоё себя». В  наших  юридических  вузах  правила  русского языка уже давно забыты». — И добавил, перебивая:
— Давайте. А почему был убит Задрёмов — вы уже выясняли?
— Выясняем... — нервно подхватил прокурор, давая понять, что он намерен говорить совершенно о другом. — Нас сейчас больше интересует — как этот пистолет оказался у вас? 
— Я всё описал.
— Да! — отбросив показную игривость,  сказал толстяк. — Вашу объяснительную я очень хорошо изучил. В ней много неясностей. Во-первых...
— Это... — попытался ответить Виктор.
Но следователь приподнял ладонь, прося не перебивать.
— Вы — свидетель убийства человека по фамилии Задрёмов. Допускаю! Но как случилось, что оружие, из которого был убит этот самый Задрёмов, было найдено в совершенно ином месте?.. За сто  километров от места гибели Задрёмова...  И почему-то  нашли его опять вы... Именно — вы!
— Да всё очень просто...
— Если вы присутствовали при убийстве и у вас оказалось самоё орудие убийства...— прокурор не заметил возражения. — То?.. — И вопросительно взглянул на Чугая.
— То отсюда следует, что я — и есть убийца, — ответил Виктор.
— Для начинающих и незадачливых  —  это железный вывод. Не так ли? — Толстяк улыбнулся. — Но, зная, кто вы, сразу можно сделать заключение, что здесь задачка более сложная. Думаю, что убийца не пошёл бы защищать Белый дом? — Прокурор вновь вопросительно посмотрел на Чугая и громко рассмеялся. — Да ещё со своим самоваром... Сиречь... пистолетом. Убийца светиться не станет. Не так ли?..  Хотя... Может вы фаталист?..
Виктор понял, что следователь ждёт от него подтверждения своих выводов. И кивнул, соглашаясь. Но манера легкого панибратства ему не нравилась. И чтобы сбить игривость с прокурора, спросил:
— А где служил Задрёмов?
— Это мы устанавливаем, — ответил прокурор, стараясь парировать вопрос, как неуместный. Пальцы, сонно лежавшие на серой папке точно семейка жирных тюленей на морском берегу, испуганно зашевелились. Правая рука опустилась в карман пиджака и вынула пачку «Явы». — Курите...
— Спасибо. Пытаюсь  бросить, — ответил Виктор и подумал: — «Может, ты и прав... Место службы к делу не имеет отношения, если не очень копать...» — И добавил: —  А «тэтэ» я, действительно, нашел на сидении автомобиля.
— Да! Мы повторяемся...— отбросив показную игривость, сказал толстяк. — Во-вторых... — он мельком глянул в бумажку. — На каком основании вы утверждаете, что один из погибших в машине — убийца Задрёмова?
— Это... — попытался ответить Виктор.
Но следователь снова приподнял ладонь требовательно.
— В-третьих... Как случилось, что вы оказались свидетелем убийства Задрёмова? И самое любопытное... Как оружие, из которого был убит этот самый Задрёмов, оказалось у вас в руках?.. По мне выходит, что вы и убийца друг за дружкой бегали тенью.  Скованные одной цепью, так сказать... — Он счастливо улыбнулся, довольный тем, что сумел найти удачную метафору. — И очень любопытно... Почему вы не взяли «калашников», который лежал в той же машине?.. Вот об этом обо всём поговорим. И сразу хочу предупредить — постарайтесь всё рассказать точно и убедитель...
Его перебил телефонный звонок. Прокурор снял трубку, и мясистое лицо, до этого умилённое, вдруг затянулось серой суровостью. Он поддакнул несколько раз чьим-то словам и, стуча нервно пальцами по серой папке, заерзал в кресле, словно оно вдруг стало неудобным.
— Только что ушёл от меня... Сейчас посмотрю... — Заглянул в странички перекидного календаря. — Восемнадцатого ноября... Через месяц... Вернуть?.. Добро! Сейчас поднимусь.
Толстяк положил трубку, суетно бросил серую папку в сейф, упрятал туда же какие-то бумаги, лежавшие на столе, и, сунув ключи в карман, сказал торопливо:
— Товарищ Чугай, вы человек опытный. По службе характеризовались хорошо... Или... почти хорошо... Надеюсь, понимаете на что я намекаю? Поэтому, прошу вас написать всё, что касается убийства и оружия. И очень, очень  подробно. Как мне известно — вы по образованию филолог. Вам и карты в руки. Можете ваши заметки назвать как угодно...  Пусть... «Преступление и наказание» если хотите. — Он делано улыбнулся собственному каламбуру. — И ещё... Как бы это вам лучше пояснить?.. Я очень бы не хотел, чтобы вы оказались хоть каким-нибудь боком касаемы к этому оружию... Вы были на баррикадах. Это очень большой плюс. Но кроме вас Белый дом защищали тысячи. И ваш гражданский поступок — слишком малая толика, чтобы перевесить пистолет. — Прокурор указал толстым пальцем на сейф.
Он спрятал сигареты в карман.
— Ну... и ладушки... Так вот... Никаких мер пресечения мы к вам, товарищ Чугай, не применяем. Идите и всё подробнейшим образом опишите. Это в ваших же интересах... Давайте повестку. — Толстяк чиркнул коротко ручкой по бумажке, шлепнул на нее штампик. — Сколько вам потребуется времени? Недели хватит?
— Нет, — твердо сказал Чугай. — Месяца два. Ну, полтора.
— Многовато, — недовольно сказал прокурор. — А у нас времени в обрез. Давайте поступим так... Сегодня восемнадцатое. Договоримся, что вы принесёте объяснительную десятого ноября. Нет. Десятое — воскресение... Тогда — одиннадцатого... И только очень подробно. Я вам даю копию вашей объяснительной.  И оставьте ваш номер телефона. — Он протянул два листочка и повестку Чугаю, а сам, крепко стиснув пухлые губы как начинающий первоклассник, записал номер телефона. И нервным жестом предложил покинуть кабинет.
Старший лейтенант у парадного входа взглянул на повестку и, козырнув, хотел открыть дверь.
— Давно здесь? — спросил Виктор, тщательно закрывая шею шарфом.
— З восьмы  утра, — ответил лейтенант. — Як заступыв... и стою.
— В Москве давно?
— З двадцать второго августа. Двадцать первого по тревоге пoднялы на аэродром... и в Мoскву.
— Где лучше? В Цюрупинске или в Новосибирске?..
— Тута, у Москве, конешно. Полчаса в очереди постоишь — и  ковбасы якой купишь. А у нас если свого кабанчика нету — в магазине ни черта не найдёшь. От, токо завтра вже конэць. До дому поедем. — Он громко рассмеялся.
«Революция местным ментам не доверяет, — подумал Чугай, — и правильно делает.  Теперь только псковские да сибирские смогут помочь». — И поинтересовался:
— А этот Валерий Сергеевич... он тоже?..
— Чого... тоже?
— Псковской?
— Не. Он из намы приехал. Из Новосыбирська. И в одной общаге живэм.
— Будь здоров, товарищ старший лейтенант. — Чугай протянул охраннику руку.
Лейтенант смутился. Он хотел что-то сказать в ответ, но Чугай закрыл за собой тяжелую дверь.

*       *       *

Карнаухов — плотный, широкоплечий мужчина, не дотягивавший до двух метров полвершка 1, в спортивной коричневой шапочке с кисточкой-тушканом, в потертой кожаной куртке-канадке, в которые когда-то одевали военных моряков, стоял у входа в «Савой». Его круглое лицо на холодном ветру раскраснелось. Он беспрерывно вертел головой, уклоняясь от порывов осеннего ветра. В руке Фёдор держал потёртый жёлтый портфель.
Рядом топтался невысокий человек в чёрной шляпе и сером длиннополом плаще. Лицо от порывов ветра он прятал за поднятым воротником и широкими полями шляпы...
Чугай сразу выделил их из окологостиничной публики.
Заметив, переходящего улицу, Чугая, Карнаухов постучал пальцами по циферблату своих часов.
— Ещё одна минута, — сказал он серьезно,— и этот день вошел бы в историю под названием «Новый штурм Бастилии». Мы решили, что тебя в «Матросскую тишину» отконвоировали.  Вот,  думаю,  мужику  повезло. На одних нарах с Крючком 2 сидеть. Кайф  —  во сне не придумаешь...
— Кейф, — поправил Виктор, протягивая руку сначала Марку, а потом Фёдору.
— И что у тебя за манера гнусная, профессор? — возмутился  Карнаухов.  — Я сам знаю, что кейф. А, вот, моя баба любит, когда — кайф... А тебя выпустили или отпустили?
— Хуже. Заставили всё про нас написать.
— Они про всё знают? — спросил Марк.
— Как я понял, прокурор хотел всё из меня выудить, — ответил Виктор, — но чего-то не сложилось...
— А про свадьбу спрашивал? — поинтересовался Фёдор.
— Нет.
— А  я  тебя  предупреждал!  —  недовольно сказал Марк, оскалив редкие желтые зубы. — Не бери эту железяку! Любитель сувениров, хренов! И сколько лет обещали?
— Пока не обещали. 
— А принимали как бывшего соратничка по заплечным делам или простого уголовничка? — спросил Фёдор, тряся портфелем.
— Только намекнули на «трюм», — Чугай указал рукой в сторону главного здания КГБ. — Сказали, что по службе характеризовался положительно.
— Значит, ещё дополнительно дадут по зубам, — заметил Карнаухов.
— А про дискеты? — спросил Марк.
— Если бы спросил, я бы ответил, что мы их не расшифровали...
— Однако, обижаете, товарищ подполковник, — засмеялся Марк, поправляя шляпу. — Мы не дурней паровоза. У нас ка-пэ-дэ поболе будет!
— Почему мы торчим на глазах у прокуратуры? —  Карнаухов  подхватил  Чугая  за  локоть  и  потащил  через  улицу. — Пошли...
— Куда? — спросил Виктор.
— Отметим праздник! — отрубил Фёдор.
— Какой?
— Благополучное  непопадание  на  нары, товарищ подполковник. Сидим мы по твоей милости, профессор, на крепком кукане... Эх, сколько же вреда ты принес человечеству!
— Хоть ты не каркай!  —  возмутился Чугай. — Будем кое-как выпутываться с Божьей помощью...
— Вот и выпутывайся! — недовольно ответил Карнаухов и ещё сильнее сжал локоть Виктора.
— А милиция в твоём лице нам поможет, — добавил Чугай, пытаясь освободиться из клешни Фёдора.
— Ну, наконец-то! — громко  засмеялся Карнаухов. — «Лубянка» за помощью к ментам обратилась!..
— Что ты с этой «лубянкой» носишься как с писаной  торбой! Я уже пять лет — не «лубянка»! — недовольно ответил Чугай. — И хватит мне всё время запихивать назад в «трюм».
— Академик возмущён! — засмеялся Фёдор. — Ему не нравится его прошлое. Большинство граждан этой страны за счастье бы посчитали... что им прилюдно напомнили их гэбэшное прошлое. Неделю пили бы от радости.
— Стоп! — уже недовольно сказал Виктор и остановился. —  Куда мы идём!?
— Как всегда, — ответил  Фёдор. — Посетим  ресторан со шведским столом по-русски. Нас ждёт любимая ваша забегаловка, товарищ подполковник... на  Рождественке...
— В эту грязную помойку?
— Давно  ты  стал  таким  чистоплюем? — спросил  Марк. — Раньше лучшего места и найти нельзя было.
— Но мы же к человеку собрались,  — ответил Чугай недовольно.  — От нас будет разить... И зачем мы идем к этому?..
— Сёмкину, — уточнил Марк.
— Чего мы у него забыли!?
— Хватит! — сказал Кравец. — Надоели вы со своими приперательствами. Мы идём устраиваться на работу. В кооператив без всякой ответственности. Хочу напомнить, что твоя семейная жизнь, Петрович, развалилась из-за отсутствия материальной базы... в отличие от коммунистического строя, развалившегося  из-за  наличия таковой...
— Кончай философствовать, Аристотель!
— Сёмкин теперь  —  капиталист-работодатель. Тебе о  кулаке-мирoеде в школе рассказывали? Вот мы к нему и идем наниматься.
— Против чего боролись, на то и напоролись!  —  Ухмыльнулся Чугай.
— Это ты боролся... За что и вымели тебя поганой метлой из «трюма». А сейчас пойдешь работать... Мне Клара Яковлевна звонила. Беспокоилась, что ты не заплатишь за постой...
— Я ей сегодня отдал сто пятьдесят рублей, — сказал Чугай.
— А следующий месяц есть, чем оплатить?
— Академик надеется, что очередной дипломат с деньжищами  найдёт, — засмеялся Карнаухов, — и с нами поделится...
— Добро, — согласился Чугай, понимая правоту слов Марка. В карманах было пусто, а желудок требовательно ныл. И чтобы больше не касаться неприятной темы, он спросил у Фёдора:  —  Лучше скажи — что за гадкое зелье ты вчера наливал? Мне во сне после твоего коньяка змий явился. Голова и сейчас раскалывается. Я на прокурора дышал перегаром и ждал, что он у меня попросит огурчик, чтобы закусить...
— Если  мы немедленно не изгоним этого змия, — подхватил Карнаухов — за ним и черти с вилами пожалуют. Я после нашей вчерашней мимолётной встречи ещё не ужинал и не завтракал. В России человек, который не пьян с утра — опаснее диссидента. У него трезвые мысли. Помнишь, кто это сказал?
— Нет, — ответил Виктор. — Но сегодня это уже не актуально.      
— Вот это да! — воскликнул  Фёдор. — От своих слов стыдно отказываться, академик!.. А в этой стране диссиденты  —  были, есть и будут! Сколько волка ни корми, а у осла всё равно длиннее... уши!               

*       *       *

Лифт, у которого были сожжены почти все кнопки управления, долго не хотел трогаться с места.
— Может, пойдем пешком? — предложил Чугай.
— На крышу? — возмутился Марк. — Иди. А я поеду. — Он принялся нажимать пальцем на кнопки.
Фёдор вынул из портфеля охотничий нож, выдернул из его боковины отвертку, вставил в отверстие под номером 11. Кабина побежала вверх.
— Кулибин, — восхищенно сказал Чугай.
— Братья Черепановы, — гордо ответил Карнаухов.
Лифт только остановился, а дверь квартиры уже отворилась. Их ожидали. Коротко стриженый, седой мужчина лет пятидесяти с грубым угловатым лицом и плоским как у утки, сломанным носом, стоял в проёме двери и улыбался. Одетый в белую трикотажную футболку, плотно облегавшую гору мышц, был похож на юного пионера, приученного по первому указанию крикнуть: «Всегда готов!» Виктор вспомнил, что видел этого человека в Белом доме. Там он действительно командовал охраной крыши. И к чести сказать, делал это очень грамотно.
— Сёмкин, —  представился хозяин, протягивая большую ладонь с короткими, толстыми пальцами. — Можно просто... Андрей. Проходите.
Это была малогабаритная квартира, в коридоре которой две настоящие русские женщины просто застряли бы как баржи в узком шлюзе.
Сёмкин проводил гостей в комнату и усадил в кресла, а сам втиснулся между стеной и письменным столом, явно поставленным на это место только по причине встречи.
— Я так понимаю,  —  начал он, немного волнуясь и потому слегка заикаясь, — что мы знаем друг друга хорошо. Если не по делам, то по документам, наверняка. И не будем ходить вокруг да около. Я организовал предприятие. Похожее на охранное...
— Уже есть закон?  —  спросил Чугай.
— Пустое, —  отмахнулся Сёмкин. — В Верховном Совете обсуждается. Вот-вот должны принять. Но пока они там занимаются бумагами, мы попробуем втихаря. Чтоб никто не догадался. В исполкоме свои люди прикроют... Это пока. Но главным в нашем деле должен стать сыск. Частный сыск. Сами понимаете... Скажем... Один человек хочет знать о другом что-то такое-этакое... И платит деньги, конечно... Милиции за бабой бегать некогда. Или за мужиком... Понятно? А мы как вроде теперь становимся помощниками госструктур. Я беру только тех людей, кого хорошо знаю... Или имею хорошие рекомендации. Поэтому я пригласил вас сюда. И предлагаю сотрудничать...
— Послушай, Андрюша, что ты заладил, — недовольно сказал Марк. — Как по газете на партсобрании. Мы пришли...
— Тогда считаем, что вы зачислены  в штат, — радостно объявил хозяин. — Вы... вдвоем. А Фёдор, пока без должности... Инструктор на общественных началах. — Сёмкин засмеялся. — Если согласится...
— Не хватало,  чтобы  на Сухаревке 1 узнали, что я ещё и у частника подрабатываю, — перебил Карнаухов.
— Называемся мы — «Феникс». И есть уже конкретное дело...
— И, конечно, дрянь? — снова влез в разговор Фёдор.
— Так точно. Во-первых — мокруха и висяк. — Сёмкин поставил  локти на столешницу и подпер кулаками подбородок. — Точнее — удушение. И, во-вторых — опер; отказались продолжать рыться. Не за что уцепиться.
— Конкретней, Андрей Андреич, — предложил Марк.
— Имеется убийство девочки. Она была задушена на берегу Головинского пруда. А, может, туда уже привезли труп. Это не установлено. — Сёмкин вдруг занервничал. По всему было видно, что взяться за расследование этого дела его заставили  обстоятельства.  И он вынужден был дать  слово... А исполнять — нужны специалисты, которых у «Феникса» не было. Отказ этих парней работать грозил хозяину «сыскного бюро», должно, большими неприятностями. — Девочку уже давно похоронили. Но есть фотографии.
— И это всё? —  выказывая огорчение, произнес Фёдор.   
Сёмкин с сожалением развел руками.
— Если согласны взяться  — тогда я прикажу выписать вам документы, — стараясь скрыть неуверенность, сказал он. — Фотокарточки принесли?
Чугай с удивлением посмотрели на Марка, пытаясь вспомнить, был ли у них разговор о фотографиях. Но Кравец без всякого смущения вынул из внутреннего кармана пиджака жёлтый конверт и протянул его Сёмкину.
— Тут все. Автобиографий, правда, нет. Зато, адреса домашние имеются, — объявил Марк. — И — фото.
Сёмкин повеселел. Он заглянул в конверт и постучал им по столу.
— Вот только с оплатой у нас пока не густо. Но вы будете получать зарплату втрое большую чем охранники. Это пока... Полторы штуки... Аванс, конечно, сразу... Подходит? И всякие разъездные... если понадобится.
— Сколько лет было девочке?  —  вместо ответа спросил Виктор. — И кто ее родители?
— Девочке... пятнадцать или около этого. Отец — из «Внешэкономбанка». Во время убийства всё время был в Брюсселе,— Сёмкин заговорил уверенно и деловито.— Мать — домохозяйка.
— Мамаша молодая? — спросил Карнаухов.
— Сейчас поглядим. — Андрей запустил руку в ящик стола и вынул оттуда два листка, схваченных толстой грубой скрепкой. — Тридцать девять.
— Ещё дети есть? — поинтересовался Чугай.
— Только дед, — ответил Сёмкин. — Писатель.
— Его фамилия, случаем, — не Дэфо? — поинтересовался Фёдор.
— Не знаю, — не заметив издёвки, ответил хозяин. —
Теперь все под псевдонимами пишут. Я свою службу начинал знаете с чего?  —  Он заговорил нараспев и даже перестал заикаться. — Был публикой в зале суда. Судили какого-то хмыря за то, что он подписывался псевдонимом Абрам Терц 1. Я до сих пор не знаю, кто это такой...
Виктор заметил, что Фёдор приготовился выдать ещё какую-то издевку в адрес хозяина, и чтобы опередить, спросил:
— Кофе найдется?
Сёмкин бодро выпорхнул из-за стола и выбежал из комнаты, прихватив с собой конверт, принесенный Марком.
— Что ты взъелся на человека? — недовольно спросил Виктор.
— Да пошел он! — столь же недовольно ответил Фёдор. — Корчит из себя... Хозяин!
— Никого он не корчит, — сказал Кравец.
Но вернулся хозяин. Он держал на подносе четыре дымящиеся чашки и четыре пустых рюмки. Поставив на стол стальную тарелку, извлек из-под стола бутылку «Ани» и, не спрашивая согласия, налил.
— Пока будет готовится документ — мы за успех нашего дела, — предложил Сёмкин,
Прошло несколько минут в молчании, а документы не приносили.
— Почему именно — мы?  —  спросил Чугай. — Кто-то другой...
— Вот... Марк  Зиновьевич  предложил.  Да и я с вами хорошо  знаком, Виктор Петрович, — ответил Сёмкин. — Заочно. Читал ваши отчеты. Ещё те... Когда вы работали у аналитиков. Особенно понравился этот?.. Как его?.. Про неудобство жить в СССР.
— Конечно, конечно, — смущенно согласился Чугай. — Но почему мои отчёты попадали в Девятое управление?
— Нас заставляли читать. Вызывали в спецбиблиотеку, и под расписку. У нас в отделе даже поветрие после этого чтива на языке сидело как типун чуть ли не месяц. Утром встречаемся в курилке и сразу вопрос: «Тебе сегодня удобно жить? — «Удобно!» — «Тогда нормально, Григорий?»  — «Отлично, Константин!» — засмеялся Андрей. — А в «девятом» я уже после стал работать. Последних два года.
«Пусть будет так, — решил Виктор, понимая, что Сёмкин многого не договаривает. — Если читал мои отчёты?.. Значит, работал в спецгруппе. Слежка за своими... Да сейчас это и не важно. Он уже не в «девятке», а я давно не в «пятерке». — И принялся разглядывать комнату.
Стена за его спиной была завешена большим красно-белым ковром. В правом и левом верхних углах на красных, синих и зеленых лентах висели кружки и шестигранники, белые  и  жёлтые. А в средине, на толстых шнурках — четыре боксерские перчатки. Ещё ниже — два чёрно-белых портрета хозяина, где он, улыбающийся, был украшен лентами через плечо поверх майки. Всё вместе это напоминало забавный спортивный натюрморт.
— Вы — боксёр? — поинтересовался Чугай.
— Чемпион Союза, — с гордостью ответил Сёмкин. — В двух... Среднем и полутяжелом. А вот это, — он указал на небольшую фотографию, что скромно ютилась у окна, — я с Лагутиным, Позняком и Попенченко  .
— А когда это всё случилось? — вдруг спросил Чугай.
— Они стали чемпионами Европы, а я только-только попал в сборную Союза среди юношей.
— Я не о фотографии. Когда девочку убили?
Сёмкин, не ожидавший такого резкого перехода, стушевался. Он приготовился уже рассказывать о своих спортивных достижениях  и мысли его были очень далеко от трагедии.
— Глянем. — Он посмотрел в бумажку. — В начале сентября.
— Кто ещё с нами будет работать?
— Я надеялся, что вас будет трое. А, выходит, пока только двое... Но если надо, то я всех своих охранников вам... — Сёмкин уселся, откинулся на спинку стула и постучал кулаком в стену.
На этот призыв в комнату вошла женщина лет сорока пяти, худая, высокая, уже седая. Редкие зубы выглядывали наружу, не позволяя губам плотно сомкнуться. На ней был домашний халат, из-под которого тоненькой ленточкой выбивалась ночная рубашка.
— Моя жена, Агния, — представил женщину хозяин.
Хозяйка сухо кивнула, передала мужу красные книжечки и, не желая замечать ответного поклона Чугая, удалилась.
«Да, брат Сёмкин, — хмыкнул про себя Виктор, — тебе срочно нужен офис на стороне как рыбе вода. Здесь не ты директор».
И словно, прочитав мысли Чугая, Сёмкин сказал, точно оправдываясь:
— Я  надеюсь  скоро выбить помещёние... Для офиса. Обещали помочь местные власти. — Он достал печать и двумя короткими хлёсткими ударами профессионального боксёра поставил оттиски в удостоверение. — Готово.
— Поздравлять не надо, — дружески предупредил Марк. Он поднялся, поправил галстук, одной рукой взял  удостоверения, другой — листочки, схваченные скрепкой. Вложил всё в желтый конверт и, сунув в карман пиджака, шагнул к двери.
На улице Фёдор раздражённо сказал:
— Ему бы бордель держать. Он на это большой мастак.
— Как вы с ним сошлись? — поинтересовался Виктор.
— Это тебя,  Петрович,  пнули  из  «трюма»  за предательство светлых идеалов Родины, — сказал Кравец, — а Сёмкина — за то, что продал засекреченные злачные места, где гэбэшное и эмвэдэшное начальство с девочками забавлялось. Это в делах государственных славные правохоронители — как кот с собакой. А вот девками понадёжней братвы повязаны...  —  Он взглянул на часы. —  В Девятом управлении Сёмкин занимал мягкое кресло. Отвечал за охрану начальства во время праздников. А после покушения на Горбачёва 1 его попёрли. Не сумел справиться с обязанностями. Перевели на ещё более ответственную должность — отвечать за отдых начальства. Бакатин 2, как только пришёл командовать «трюмом», так сразу его и вытурил... Не спасла и заслуга — командование охраной крыши Белого дома...
— Я Андрюшечку знавал, ещё когда сам «гайкой» 3 служил, — сказал Карнаухов. — Он у меня бензином побирался...
— Да. Я мог бы догадаться, что вы друзья злачные, — сказал Виктор.— Но зачем мы сюда пришли, если этот боксёр вам даже своим видом поперек горла?
У подземного перехода Кравец остановился и, отдав Фёдору желтый конверт, заявил:
— Мавр своё дело сделал — свёл вас с человеком. Шерлок Холмс я никакой. Поэтому... вас покидаю. Меня ждут дела, — он протянул руку Чугаю.
— Это как... Зямыч? — спросил недоуменно Чугай. — Очередная баба ждет?
— При  чем  здесь баба?  У меня масса дел... Звоните, если что. — Запустил руку во внутренний карман и вытащил небольшой сверток. — Возьми, академик. Это дискеты и кассета из автоответчика с твоей дачи.
— Ладно, беги, — согласился Карнаухов.
Кравец торопливо спустился под землю и исчез в толпе.
— Вы меня за идиота держите!? — возмутился Виктор. — Что все это значит!?
— Обрати  внимание, — спокойно заговорил Фёдор. — Марк пошёл на работу...
— Какую работу!? Он нигде не работает!
— Хорошо. Пошёл зарабатывать деньги. Он зарабатывает себе на жизнь в отличие от таких, кто находит миллионы в дипломатах... Я тоже хожу на работу. А тебе не то, чтобы нечем было расплатиться за жилье... не за что купить хлеба. Тебе — сорок три, а у тебя ни кола, ни двора!.. И дочь должна вот-вот родить... Ты пойдёшь в роддом принимать внуков в этих вытертых портках? — Карнаухов задел портфелем штанину Чугая. — Марк уже «членовоз» 4 подогнать не сможет... Я уже молчу... сколько ты нам должен? А внуки требуют гораздо больших денег, чем дети...
— Вы за моей спиной решили меня облагодетельствовать! Интересно... где вы взяли мои фотографии!?
— Твоя дочь постаралась для любимого папы, — спокойно ответил Фёдор. — К Сёмкину, поверь мне, за помощью только психи обращаются... Вот и будем им помогать. И где ты ещё полторы тысячи в месяц сегодня отхватишь?..
— Нам же впарили убийство! Да ещё какое!? Которое не смогла твоя разлюбезная милиция раскрутить! — взорвался Чугай. — Это понятно?!
— Или султан помрет, или ишак издохнет, — парировал Карнаухов. — Так ты против?
— Я никогда этим не занимался, — после долгого молчания сказал Виктор.
— А обыски у диссидентов?
— Обыск — не сыск. Нюхать — не разнюхивать! Я уподобляться  Гаршинским героям не намерен. Выходит — всё это я один буду делать.
— Почему один? А мы с Марком зачем? Поможем? — осторожно заметил Фёдор. — И кто такой этот Гаршин? Мокрушник?
— Писатель. Могу напомнить. Людишки-чиновнички получали от казны деньги, чтобы бороться с размыванием морских берегов. Волны разбивали берега, а люди денежки клали себе в карман, делая вид, что борются со стихией...
— Какой ты нудный, академик. Но за лекцию спасибо, — сказал Карнаухов. — Теперь буду знать, почему твоего Гаршина не изучают в школе. Очень скучный. Но здесь  не казна, а мы — не казённые люди... Если берёмся... то давай обсудим.
— Ты знаешь с чего начинать!?
— Конечно, нет, — ответил Карнаухов. — Как пишется в главной умной книге? Сначала было слово. А теперь к делу. Подадимся  в номера или к тебе?
— Я вчера уже обсуждал с тобой очень важную проблему. Голова и сейчас — полная горница огурцов...
— По-моему, вчера мы никаких проблем не обсуждали.
— Однако, после твоего коньяка у меня до сих пор ум болит. И вообще, хватит ля-ля!
— Слушаюсь, товарищ подполковник, — засмеялся Карнаухов.
— Перестань называть меня подполковником! Я же тебя не называю майором!
— А я, действительно, майор.
— Но я уже, слава Богу, пять лет не подполковник...
— Так куда отправимся? — спросил Фёдор.
— У меня в доме даже макового зернышка нет, — признался Чугай.
— Тогда ищем номера!

*       *       *

Свет, проходивший сквозь жёлто-зелёные витражи, делал зал кафе похожим на подводный дом. За столами сидели рабочие из соседней стройки в грязных спецовках, и пили пиво.
Чугай и Карнаухов выбрали стол в дальнем углу, заставленный грязной посудой. Убрали ее на соседний. Фёдор вынул из бездонного портфеля разворот газеты и накрыл ею столешницу.
— Чего будете заказывать? — спросил он, ухмыляясь.
— Сообрази сам. У меня нет ни копейки. Сегодня за квартиру всё выложил.
Фёдор ушёл и вернулся с полным подносом.
— С чего начнём?  — Он наклонился и достал из портфеля пузатую коньячную бутылку и два пластмассовых стаканчика зелёного цвета. — По одной?
— Я пропускаю, — сказал Виктор. — Мне для прокурора донос на себя и тебя писать... Так вот! Фирма Сёмкина противозаконна. За частный сыск нам, знаешь, сколько грозит? Хитрый Марк вовремя отказался... потому что знает это...
— Пока нас загребут — закон примут. Я думаю, что мы ничего не выудим. Опер; не сумели, а мы тем более...
— Вот-вот. Тогда зачем вся эта бодяга?
— Я уверен, что и Сёмкин тоже не тешит себя надеждами на сей счет. Но и он же должен с чего-то начинать. Денежки ему уже заплатили. А он нам... Кстати, за весь этот харч уплачено из аванса капиталиста Сёмкина... —  Фёдор взялся за бутылку. — Ты будешь?
— Нет.
— Как знаешь. — Карнаухов выпил залпом и стал торопливо запихивать в рот лапшу, политую коричневой жижей. — А ты заметил, как быстро охранники Советской власти переметнулись в стан своих бывших врагов — капиталистов?
— Мысли у тебя есть какие-нибудь?
— Нет. А у тебя?
— Есть два варианта,  —  ответил Чугай, не спеша размешивая лапшу. — Если дело попало к Сёмкину, значит, действительно милицейским операм не за что ухватиться... А прокурорам...
— По барабану, — с полным ртом выдавил Фёдор.
— Сколько раз? Мы же с тобой договаривались —  без этого дурацкого жаргона!
— Я же не феню ботаю.
— Фёдор Данилыч, ещё раз. И только для вас. Не — феню, а — офеню... Так я продолжу... Или второе — этому делу просто не дают ходу. И родители, хватаясь за соломинку, вышли на Сёмкина. Копать надо с того места, где всё случилось... И кривая вывезет...
— Ты — гениальный теоретик, Викт;р...  А теперь — мои соображения. — Карнаухов выпил ещё стопку. — Ах! Сегодня коньячок — что надо! Так вот... Надо заявиться к опер;м. Если не объяснимся с ними, то нам они зальют сала за шкуру. Да-да... За то, что в чужой огород влезли. И не дадут работать. Тех, кто начинал следствие, нам не объехать.
— Да как только ты заикнёшься перед своими братьями-ментами об этом деле... тебя тут же и повяжут, — сказал Чугай. — Но всё равно ловлю на слове. Сходи, к кому считаешь нужным. А я сейчас ни о чем другом, как о злосчастном «тэтэ» думать не могу.
— А тебя предупреждали — не бери пушку! А ты: — «Народная революция! Защищать демократию!» — Тьфу! Вот твои любимые демократы и упекут тебя лет на десять... И меня следом — на пять. Единственная радость — будем сидеть в одном лагере для бывших ментов и чекистов...
— Оставь, — недовольно сказал Чугай, морща лоб. — Давай иначе. Я неделю пишу объяснительную, а ты пошныряй по Ленинградградскому району... У тебя там есть свои люди?
— Своих людей можно найти везде, — ответил Фёдор. — Надо просто уметь. — Он отодвинул от себя пустую тарелку. — Да, вот, ещё. О  каком  это удобстве говорил Сёмкин? Что за нужник ты подсунул властям?
— Перед «пятёркой», я работал у аналитиков. Разные факты, казалось, даже несопоставимые, сводили в кучу и делали выводы. Результаты отправляли на самый верх, чтоб начальство принимало политические решения. Мне как-то дали гору мусора и приказали разобраться. В этом мусоре были ссылки на гражданские и уголовные дела, статистика криминальная и бытовая, мошенничество чиновников и кухарок... Списки и досье выехавших в США и Израиль... Фамилии и чуть ли не вся подноготная «отказников» 1. Короче, все доносы, всю грязь из государственной избы за пять последних лет смели в одну урну и мне подсунули. Я проанализировал всё и выдал через полгода докладную записку. И последней фразой в ней были слова: «В Советском  Союзе жить неудобно. Страна живет по законам, лишенным здравого смысла...» В общем, стагнация... и так далее.
— Так и написал?  —  Лицо Карнаухова смяла гримаса удивления. — А ты в этой писульке не указал пророчески дату новой революции? «Двадцать восьмого февраля будет рано, а двадцать девятое, к сожалению, только один раз в четыре года!» 2. Мама тебя в детстве психиатру часто показывала?
— В нашем селе не было даже фельдшера.
— Оно и видно. Тебя, наверное, уронили на пол в детстве... и не заметили? — хмыкнул Фёдор. — После этого отчета через сколько дней тебя вытурили в «пятерку»? Через неделю?.. Вот за такие выводы и ссылают, товарищ Радищев, из аналитиков в политическую жандармерию! Дальше — только в дерьмо, в топтуны, как Сёмкин.
Он снова налил и выпил.
— Оказывается,  ты не только для нас  —  головная боль, но и для любимой «лубянки»!  —  Фёдор тяжело вздохнул, занюхивая кусочком хлеба. — Сколько раз себе давал слово, с тобой ни в какие дела не влезать! Не связываться!.. А стагнация... это чего такое?
— Внутреннее загнивание социально-экономической системы.
Карнаухов резко поднялся, набросил куртку, порылся в портфеле, вынул бутылку с коньячной этикеткой и сунул ее Чугаю. — Это дополнительное питание интеллигентсоставу. Дамам тоже рекомендуется. — Выложил на стол перед Чугаем желтый конверт. — Это аванс и ксива. Извини, оговорился. Удостоверение частного сыщика. Поздравляю вас, товарищ подполковник Викт;р Пинкертоныч...
Подхватил портфель и исчез.
    


19 октября...               

Чугай сварил крепкий кофе, налил в рюмку карнауховский коньяк и уселся за стол. Он долго смотрел в окно, за которым накрапывал дождь, решая, какую форму самодоноса выбрать. Взял объяснительную, возвращённую прокурором, и перечитал. Его удивила не краткость и неряшливость, с которой был составлен этот документ, а то, что он сам напрочь забыл многое, о чём писал ещё два месяца назад.
«Из этой Филькиной грамоты ни один самый проницательный мудрец ничего вразумительного не выудит, — подумал Виктор, вспомнив, что писал эту объяснительную записку впопыхах, на ходу, сдавая «ТТ» кому-то из охраны Белого дома. И тогда, будучи в весёлом, радостном настроении, глядя в окно на веселящуюся шумную толпу победившего народа, даже не предполагал, что совсем скоро новая власть затребует его к себе для объяснений. — Да, да... Если надзирающая инстанция заинтересовалась — отвертеться не удастся... Тем более что прокурор жаждет «Преступления и наказания». Попробуем... Главное, как говорил один очень умный человек — ввязаться в драку... Но самое главное — чтобы после прочтения прокурорами моего «романа» не оказаться на нарах самому...»
Он выпил самогон, стараясь не замечать его легкого сивушного аромата, запил остывающим кофе. Взял ручку, и снова стал рассматривать окно, по стеклам которого ползли тоненькие полуживые струйки дождевой воды. И эта серая тоскливость сырого октябрьского дня вдруг воскресила в памяти совсем ещё недавние события...


«27 июня, четверг...

В открытое окно вместе с тёплыми лучами заходящего солнца проникает тихий мягкий шум сада и запах хвои далёкого елового леса. А кажется, что аромат и говор текут от самого солнца, точно сотканы в одно зеленовато-жёлтое полотно. И эта ткань ложится на пол, забирается на бревенчатую стену, на угол стола и плывёт чуть заметно. В ее тепле, на полу, купается черно-рыжий ротвейлер. Он лениво переползает по половицам, стараясь подольше понежиться в тёплой солнечной луже. Но где-то высоко в белёсом небе проносится шальное облако, лучи медленно бледнеют, оставляя после себя лёгкий полумрак. Пёс поднимает голову и недоуменно смотрит на меня желтоватыми глазами, требуя, чтобы я возвратил вдруг исчезнувшее тепло.
А солнца нет и нет.
Передо мной лежат листы чьей-то рукописи, на которую я обязан написать рецензию. Я принимаюсь за эту непосильную работу уже в третий раз. Но исполнить ее не  хватает  сил  и  воли. Самое правильное — это запретить сочинителю, как встарь бывало, читать и писать. Но я помню требование редакции — любить автора! А это означает, что я должен подобрать какие угодно никакие слова, которые по-отцовски мудро и мягко объяснят неизвестному мне труженику пера, ненужность его бесталанного сочинения. Я уже месяц порчу бумагу, но ничего вразумительного написать не могу... Но этого не объяснишь в редакции...
Вместо лучей в открытое окно влетает резкий стук хлопнувшей калитки. Собака вскочила и, радостно скуля и виляя коротким обрубком-хвостом, бросилась к двери.
— Ну, вот, и дождался, — раздражаясь, с издёвкой говорю я. — Иди, лизни верноподданно руку. Лишний кусок достанется.
Я понимаю, откуда у меня это небрежение. Собака учуяла мою жену, возвратившуюся с работы, и рвется к ней, зная, что обязательно перепадёт от хозяйки кусок колбасы. А меня ожидает традиционное обсуждение последних сплетен, вчерашних теленовостей, которых я не видел и, как следствие — потерянный вечер. Чувствую, как в кровь шумным потоком вливается яд раздражения. Я понимаю, что мои мысли от лукавого, но пересилить себя не могу. Раздражение рождается от сознания, что в нашем доме добытчик не я, потому что давно не приношу в дом тех денег, которые обязан приносить мужчина, если он считает себя главой семьи. Мои редкие заработки ничтожно малы и на семейный бюджет почти не влияют. Это действует на меня угнетающе. Правда, за последние два месяца я получил два хороших заказа. Но это капля в море. А семейный воз тянет жена. И надо признаться, что делает это почти безропотно... И мы существуем рядом, связанные общим ребёнком — восемнадцатилетней дочерью. И стараемся избегать резкостей, чтобы не разорвать единственную связующую нить и не превратиться в откровенно чужих людей.
И знаю, что ровно через минуту, как только моя жена войдёт и уложит на стол сумки, начнётся разговор о хроническом семейном безденежье, моём бездельничании и, следовательно, безответственности как отца семейства... Это повод, чтобы отложить до завтра работу над ненавистной рецензией.
Дверь в комнату отворилась и вошла полная, высокая женщина с круглым широким лицом. Ресницы были жирно смазаны чёрной тушью.
— Ты, Виктор, снова накаркал, — громко сказала она и опустила на стол тяжелую сумку. — Хоть рот тебе заклеивай.
— Что стряслось, Валентина Васильевна? — спросил я, изображая на лице гордое любопытство. — Может, я теперь единственный пророк в своём отечестве?.. Бел тебя ждёт... не дождется. Ты ему колбасу принесла?
— Не издохнет! Тут как бы нам на кости не перейти. Весной ты сказал, что пропадёт мыло. И пропало. — Жена торопливо стала выкладывать на стол свёртки. Из одного действительно вынула кусочек колбасы и бросила его собаке. — Вчера ты сказал, что пропадут макароны.
— Неужели пропали?
— Представь, я два десятка магазинов обежала. Только две пачки и успела схватить.
— Купила бы больше, — заметил я осторожно.
— Я не лошадь, — деловито пояснила Валентина. — Сам бы взял и побегал. Я бы на тебя поглядела... Может, ты знаешь, что пропадёт завтра? Хоть тут от тебя будет польза... Зимой с голоду спухнем. Зима, говорят, суровая и долгая ожидается. Вспомни, как в семьдесят шестом было. Больше сорока.
— Откуда такие совершенно секретные сведения, Валентина Васильевна?
— На вокзале Тамарку встретила.
— Это кто такая?
— Жена Бабашкина. Ты с ним работал. Не помнишь ее?
— Ее не помню.
— Так вот она мне сказала,  что у вас на работе так и объявили — чтобы запасались все разными харчами. Даже специальные талоны каждому выдали.
— У нас ничего не выдавали, — сказал я и удивился, что жена не заметила издевки.
— По-твоему, Тамарка соврала?
— Она, может, и сказала правду. Но я уже пять лет безработный.
— А то ты не понял! Я имею в виду, что в «трюме» предупредили, — раздраженно объяснила жена.
«Трюмом» Валентина называла госбезопасность. Это прозвище она придумала сама. Признаюсь грешным делом, что незаметно для себя я тоже стал называть КГБ так же.
— И ещё сказала — у вас, ужас, какие сейчас перетасовки, — она вдруг заговорила шепотом заговорщика, в котором слышалась искренняя гордость, точно перемены в чумном департаменте — ее личная заслуга. — Твой отдел... Ну, где ты работал, разгоняют. Теперь, говорит, за политическими гоняться не будут.
— Слава Богу! А Бабашкин?  —  так же шёпотом спросил я. —  На — повышение?
— Твоего незабвенного начальника определили в охрану председателя президиума. Простым топтуном.
— Это она рассказала?
— Она скажет!  Как же. Я сама догадалась. А ты чего шепчешься? —  удивлённо спросила Валентина.
— Беру с тебя пример. — И уже нормальным голосом спросил:
— А она где теперь работает?
— Тамарка? — Детское удивление застыло на лице жены. — Она никогда не работала после родов.  —  И с горечью добавила: — Не то, что — я.
Разговор начал скатываться к простым семейным банальностям. И чтобы не поддерживать его, я решил отправиться с собакой гулять.
— Проще всего уйти. — Валентина угадала мое намерение. — А ещё лучше — делать вид, что занят проблемами спасения человечества. Сколько ни перекладывай свои философские книжки с места на место — денег в доме больше не прибавится. Кому нужны эти твои рецензии? — спросила она на удивление спокойно и рассудительно, без привычной истеричности в голосе. — А эти заметки в «Вечёрке» по поводу и без повода? Кому? Подумаешь, осчастливил человечество! Как же! Предупредил всех: не читайте этого графомана!.. А я должна тянуть на себе дом... Ты бы лучше сходил и узнал...
Всё вернулось на круги своя. Сейчас мне предложат вернуться в «трюм» или поступить в кооператив...
— Может, тебя возьмут назад... В «трюм» работать...
— Сколько раз я просил не начинать об этом разговор!
— Не хочешь возвращаться в «трюм»  —  иди в какой-нибудь кооператив, — резонно заметила она.
— Торговля  —  это не для меня.
— Подумаешь, какой историк-философ! Делу в кооперативах теперь быстро учат. И там уже работают люди поважнее, чем ты. У моей сотрудницы муж главным инженером проекта был. А теперь лифчики шьет, продаёт... А мы десять лет эту дачу строим, — Валентина вдруг сорвалась на истерику. Она указала на бревенчатую стену дома. — И до сих пор не можем никак закончить! А они сразу купили готовую за пятьдесят тысяч! А раньше у меня стреляла до получки пятерки и десятки!.. И где  купили... если бы ты только знал!?
— Неужели, у Кремлевской стены? — съязвил я, сдерживая улыбку. — Или у Китайской?
— Почти угадал! В Жуковке.
— Это давно известно. «Штанов нет.» «Пиво только членам профсоюза.»
— Какое пиво!? — крикнула Валентина и пнула собаку ногой. — Отстань хоть ты!
— Классическая формула казарменного социализма, именуемая  «советским строем». Классики вывели ее...
— Это Маркс и Энгельс писали про пиво?  —  раздражённо спросила она. — Уж про чего-чего, а про пиво они не беспокоились. Им служанки его в постель наливали! И штаны, будь не ладны разлюбезные твои классики, покупали — какие в голову придут.
— Совсем другие классики. Ильф и Петров, — объяснил я. — Но самое печальное... В этом постулате следствие поставлено впереди причины, как телега впереди лошади...
— Ну и?..
— Если пиво только членам профсоюза, то штанов не будет никогда.
— Не морочь мне голову своими постулатами.  Менделеев нашелся, — сказала Валентина раздражённо, деловито сбросила с себя пёстрый сарафан и, поправив застежку бюстгальтера, оставившую на спине красное пятно, накинула халат. — Скоро с голоду загнемся, а он философствует...
— Ты не  интересовалась,  в какой цене горбыль на лесоскладе? —  не выдержал я.
— Не хватало, чтобы я ещё занималась и стройкой!
— Я вовсе о другом. Гробы из горбыля делают. Не ровен час — пропадут, как мыло или макароны.
— Какие гробы?! — Глаза жены наполнились влагой, и в них я прочёл незаслуженную обиду.
— Ты же сама сказала, что с голоду помрём, — попробовал я отшутиться.
— Как мне надоели твои ассоциации дурацкие! — Она посмотрела на меня с презрением, как смотрят на олуха, который не видит и не понимает чего-то важного. — Не порть мне нервы! Юля пришла?!
— Ещё нет, — суконным голосом ответил я.
— Тогда чего ты тут сидишь? Собственную дочь лень встретить? Девочке через лес идти. Собаку за каким чёртом тогда держим?! — Валентина метнула в меня ненавистный взгляд.
Я уже заметил, что некоторых пор в характере моей жены произошли необратимые изменения, подобно мутации голоса у певца. Обратного пути после таких изменений нет. Объяснение этому, чувствовал, было где-то рядом, но я его не находил.
— Мне бы хотелось знать, наконец, что с тобой  происходит? — Я внимательно посмотрел на Валентину.
— Я устала так жить! Нет моих сил больше! Почему ты сиднем сидишь в этих стенах, а не хочешь вернуться на старую работу? У нас взрослая дочь. Ей скоро замуж... А что мы можем ей в приданое?
— В крысиную яму назад не берут!.. И какое приданое ребёнку?
— А жить на шее у жены ты можешь!
— Я зарабатываю...
— Ради Бога, только молчи о своих заработках! — перебила жена. — Вон, Тамарка сказала, что они «вольву» купили и квартиру поменяли. Из «хрущобки» в новый дом возле Черёмушкинского рынка переехали. А ты со своими принципами будешь в двухкомнатной панельке подыхать!
— Оставь! — Не выдержал я, и схватился за пачку сигарет.
— Весь ты в этом! Обещал не курить! У меня голова болит от дыма!
— Бел, пошли гулять, — сдерживая гнев, позвал я пса. Сунул сигареты в карман и выскочил на крыльцо.
Собака, забыв о еде, стремительно сорвалась с места и, радостно визжа, промчалась чёрной тенью мимо жены и мимо меня.

*       *       *

Улица старого садоводческого поселка была сдавлена разношерстными заборами, а вырытые по обеим сторонам дренажные канавы делали ее совершенно узкой — даже самые маленькие автомобильчики на ней не разъедутся. «Покажи мне дачу и я скажу, на какой дощечке номенклатурной лестницы сидит хозяин». Так могли бы сформулировать максиму латиняне, окажись они среди нас. Но сколько не заставляй буйствовать фантазию, она ничего не добавит к печальному выводу, который сам напрашивается, когда стоишь среди домишек, словно взятых из известной сказки: обитают среди болота  в домиках на курьих ножках полунищие, огородившие свой мирок кто деревянными, кто железными изгородями, чтобы хоть таким способом отделить свою нищету от соседской. И домишек этих, считай не считай, будет поболе, чем звезд в иную зимнюю ночь...
Бел, вылетев на улицу, стал метаться в узком межзаборье, оставляя отметины чуть ли не у каждой ветки, что густо пробивались сквозь изгороди.
У третьей от нашей калитки Бел остановился задрал голову
и злобно залаял. По интонации я понял, что видит он перед собой незнакомого человека.
— Ко мне! — приказал я требовательно и ускорил шаг, надеясь схватить собаку за ошейник.
Бел нехотя подчинился. Бежал, озираясь, и сердито лаял.       
На улицу вышел мужчина в синей футболке с замысловатым узором на груди, невысокого роста, плотный, крепко сбитый. Большая лысина заканчивалась далеко на затылке, придавая плотно сбитой фигуре незнакомца вид загримированного старика. Лысый щипнул меня оценивающим взглядом и неожиданно поприветствовал, кивнув, как делают знающие друг друга соседи. Я машинально ответил.
Незнакомец быстро пошел по улице, твердо ступая широко расставленными короткими ногами.
«Новый хозяин», — решил я, глядя на крышу давно пустовавшего домика.
Когда коротыш скрылся из виду, я отпустил собаку и, подчиняясь простому любопытству, заглянул во двор давно заброшенного участка. Деревянный домишко, поднятый на высокие фундаментные столбы, выглядел сиротливо, точно корабль, выброшенный на берег штормом. Окна были завешены чем-то темным изнутри. Вокруг валялись куски обветшавшего руберойда, осколки битого стекла и шифера, подернутые чуть заметным зеленым налётом. И никаких примет, что в доме поселились люди, не было.
«Странно, — пробежало в сознании. — Мужик вроде, ухоженный, бритый, да и одет не как дачник... А хозяйство  мёртвое. — И чтобы прогнать эту, ненужную мне, мысль, взглянул на водопроводную трубу, торчавшую из земли. Вокруг нее было сухо, и молодая трава пробивалась сквозь утоптанный мелкий гравий. В любом мало-мальски обжитом дворе  вокруг  водопроводного  крана  всегда  если  не  лужа,  то мокрое пятно. — Скорее всего — снимает дом для утех... Побежал на станцию встречать зазнобу. Настоящий мужик. Всё тихо и незаметно».
Я шёл по улице и почему-то рисовал в воображении портрет избранницы неожиданного соседа, словно завидовал ему. Машинально глянул на часы. Я помнил, что ближайшая электричка должна была прийти из Москвы в половине восьмого. Стрелки на моем циферблате показывали только половину седьмого  вечера.
«И я погляжу на твою зазнобу, — улыбнулся своим мыслям. — Встретимся на платформе...»
Поселок кончился. Узкая полоска земли, засаженная картофелем, 
который начал кое-где цвести, отделяла меня от леса. И я решил скоротать время в лесу.
Лес спасал меня. Я, как мордвин-язычник, приходил к лесным деревьям, чтобы выпросить у них для себя сил. И когда-то, почти два десятка лет назад среди хмурых елей и белотелых берез отыскал место, где на чуть приметном бугорке покоился огромный серый валун, может быть залетевший сюда из небесных теснин. И в те моменты, когда на душе скреблись кошки, я шел к этому камню, как за советом к мудрецу. Если большинство камней лежат, то этот сидел, как уставший за бесконечную жизнь, старец. Его обступили худые березки, но приближаться к нему не решались. И каменный истукан одиноко коротал свой век, истязаемый плетями дождей, ломаемый морозами и ласкаемый солнцем.
Я уселся на валун. Он нагрелся за день и сейчас отдавал тепло, точно живой. Пес бегал где-то рядом, выдавая своё присутствие чуть слышным шелестом ветвей. Солнце скрылось за вершинами, и они сверкали, как золочённые шпили колоколен, а у земли уже плавало серое полотно зарождающихся сумерек. Но вокруг камня свет ещё держался, как будто попал в западню. В густых  еловых ветвях свистала одинокая птаха, и откуда-то издали долетали запоздалые любовные призывы кукушки.
Прибежал Бел. Он нервно рычал, озираясь.
— Иди, гуляй! — приказал я.
Пес отбежал на несколько метров, остановился и, нервно танцуя, порывался броситься в чащу, и в то же время его собачья  интуиция  заставляла  оставаться  возле  хозяина.
— Охотник, — съязвил я, глядя в глаза собаке. — Зайца испугался?
За деревьями мелькнули две фигуры. Они вышли на малую полянку, хорошо освещённую солнцем. В одной я узнал лысого в футболке. Рядом шел черноволосый парень лет двадцати пяти в белой рубашке и спортивных штанах, украшенных разноцветными наклонными полосками. Пышные вьющиеся волосы спадали на плечи. И из этой густой поросли, от левого уха к губам, через всю щеку тянулся ярко-красный глубокий шрам.
Незнакомцы медленно шли, о чём-то разговаривая. Чёрноволосый темпераментно жестикулировал, всё время порываясь зайти вперед. Но лысый всякий раз одергивал его. Затем он остановился, хлопнул черноволосого по плечу дружески и протянул руку. Они постояли несколько секунд, прощаясь, и лысый, повернувшись, пошел назад. Второй, сделав шаг, показывая, что тоже уходит, резко извернулся на каблуках и, выхватив из-за спины пистолет, выстрелил. Лысый качнулся, попробовал обернуться, как будто хотел разглядеть стрелка. Второй выстрел заставил его дернуться нервно всем телом. И он, медленно оседая, упал лицом вниз.
Черноволосый бросился к лысому...
Все случилось быстро. Мне показалось, что с момента появления в лесу этих двоих прошло не более минуты.
— Фас! — крикнул  я, ещё до конца не понимая, что произошло. Пригнулся и спрятался за валун. — Бел! Фас!
Пес метнулся под полог леса, и через мгновение сквозь ветки прорвался истошный крик человека, взвывшего от боли, шум борьбы и злое собачье рычание.
— Бросай оружие! —  заорал я. — Стреляю!
Но вместо ответа прозвучал ещё один выстрел... И его эхо поглотил обжигающе пронзительный собачий визг.
Фигура в белой рубашке сорвалась и, петляя между соснами, исчезла. Только бежала она как-то неуклюже, как бегают люди со связанными впереди руками.
Лысый  лежал,  уткнувшись  лицом  в  землю. Сверху на нем, точно брошенный на кучу  —  Бел. Из-под собаки по футболке расползалось тёмное влажное пятно.
Я снял собаку со спины лысого и положил рядом. Приложил два пальца к сонной артерии человека и, не почувствовав характерной пульсации, понял, что он мертв. Делал я все механически, заученно, совершенно не осознавая случившегося. Перед глазами прыгало пятно белой рубашки с пистолетом в руке. Казалось, стрелявший стоит рядом, и его черные волосы нависают надо мной.
— Сволочь! — выругался я. — Скот!
В ответ Бел жалобно заскулил, прося о помощи.
— Погоди, миленький, погоди, — сказал я собаке взволнованно, точно уговаривал ребенка. — Сейчас я все сделаю... Потерпи чуток... Гад ползучий!.. Надо на станцию бежать! Вызывать... Может, у него родственники на даче?..
Я отступил на шаг в сторону и только тут заметил, что к левой руке лысого пристегнут наручник, черной ленточкой охватывавший смуглое запястье. Снова, подчиняясь уже почти животному инстинкту, вынул из кармана носовой платок, обмотал им  правую ладонь, и перевернул тело. Под ним, прикованный  короткой  цепочкой наручника, лежал черный дипломат.
«Вот за чем охотились...  И охотники, наверняка, где-то  рядом сейчас... Этот, в белой рубашке, не один. — Мысли мои лихорадочно плясали. — Сейчас нагрянут!.. Открыть наручник — пять секунд!.. Только где взять женскую булавку?.. А эти суки с рукой оторвут!.. Может, у лысого есть ключ в кармане?
Я снова перевернул тело на живот и стал рыскать по карманам джинсов покойника. Руки у меня дрожали. Я совершал какие-то движения, как суетливый, неопытный воришка.
«Я — чистейшей  воды  мародер!   —   промелькнула  удушливая  мысль, — Увидят... и я  — просто убийца...»
В заднем кармане я нашел связку ключей, но самого нужного ключика на ней не оказалось.
«Сейчас в поселок! — соображал я. — И в дом к этому бедолаге!..»
Бросил найденные ключи в карман, поднял собаку на руки и побежал.

*       *       *

Жена, услышав стук калитки, радостно крикнула из дома:
— Виктор, где ты ходишь?! Мой руки поскорее. У нас гости.
— Какие ещё гости!?  — недовольно  выкрикнул я, вбегая на крыльцо. — Давай йод! Перекись... и бинт!..
— Юля с молодым человеком. — Голос Валентины звучал взволновано и радостно. — Юля! Никита! Спускайтесь вниз!
— Валентина! Принеси быстро йод!
— Мне некогда.
— Немедленно! — закричал я. — Бела прострелили!
Но вместо жены со второго этажа спустился парень лет двадцати пяти, длиннолицый, аккуратно стриженый, в очках, сверкавших тонкой золоченой оправой. На худых плечах мешком висело подобие куртки чёрного цвета. Двигался он медленно. И напоминал ленивца, только без хвоста.
— Там человека убили! — крикнул я, глянув на гостя. — Возьми  велосипед и мигом на станцию!.. Знакомиться будем потом!.. Быстро!..  Скажешь — у большого камня... Они знают... Понятно!?
Парень растерянно посмотрел на меня, по сторонам, словно искал того, кого он бы с удовольствием послал вместо себя.
— Бери велосипед и дуй!
— А где он? — тихим голосом спросил парень.
— У большого камня...
— Велосипед? —  с  неудовольствием, как мне показалось, спросил он.
— У крыльца! Быстрее!
Парень выскочил неуклюже во двор.
— Телефон у кассирши! Только сдуру в кассу не ломись!  —  крикнул я вдогонку. — Пристрелят! Через билетное окно скажи! Она позвонит!
— Кого убили!?  —  Валентина выскочила на веранду из комнаты. — Ой, господи! Как же это!
— Займись Белом...  По-моему, прострелили легкие.
— Врача... А ты? Живой? Кто стрелял?
— Какой сейчас врач? Где его взять?!  —  Я положил собаку на подстилку у окна и только после этого увидел, что грудь собаки прострелена насквозь, а мои руки и рукава рубашки испачканы кровью. — Дай мне другую, Валентина! И руки вымыть... Юлька, неси воду и мыло! И перекись!
Кое-как отмыв руки от крови и наспех переодевшись, я выскочил  на улицу и в три прыжка оказался рядом с той самой калиткой, из которой вышел лысый.
Дверь в доме оказалась запертой. Я вдавил кнопку звонка в стену, но внутри все молчало. Кулаки нервно забарабанили по двери, но лишь глухое эхо, ещё не родившись, гасло за деревянными стенами. Тогда я выхватил из кармана связку ключей, которую взял у убитого, и хотел уже отпереть дверь, но не решился. Обошел дом вокруг, стараясь заглянуть в окна. Они располагались высоко. Я с трудом дотянулся до одного, и постучал...
Только звон стекла и тишина...
Но неодолимое желание заглянуть в дом брало свое: пустовавшее долгие годы жилье, которое вдруг оказалось обитаемым, незнакомец и, наконец, убийство заставили забыть о всякой осторожности.
Я выбрал из связки подходящий ключ и открыл дверь. Пахнуло жареным мясом, сдобренным чесноком. Нащупав выключатель, я зажег свет.
На узкой веранде окна были завешены плотной тёмно-зелёной тканью, похожей на брезент. У стены стоял двухкамерный холодильник, а за ним тахта с двумя подушками. В дальнем углу белела электроплита, на которой тихо шипело мясо. Небольшой стол своим полированным верхом отражал две бутылки: «Боржоми» и «Ани», а рядом с ними — одну чашку и одну рюмку.
Мне доводилось бывать на явочных спецквартирах и в спецномерах  гостиниц, куда компетентные товарищи из «трюма» вызывали для «работы» и «доверительных разговоров» простых советских лопухов. И то, что я увидел, напомнило такую квартирку. Здесь всё отдавало казёнщиной. Даже коньяк кричал: «Я выписан по смете!» Было ощущение, что я попал в дворницкую, где коротают свободное время охранники и шоферы очень высокопоставленных начальников.
Я осторожно отворил дверь в комнату и остался стоять истуканом, как будто увиденное лишило меня возможности двигаться. На столике, походившем на журнальный, горела настольная лампа, накрытая коричневым пластмассовым абажуром. В углу у окна, зашторенного такой же зеленой тканью, на обыкновенной казарменной табуретке посвистывала большая армейская радиостанция. От нее к столу тянулся черный провод, соединявшийся с телефоном-автоответчиком.
Я тут же перевел кассету в начало и включил ответчик.
«Это Аслан, — нервно вырвалось из аппарата. — Када мы встрэтымса, Фэликс?»
«Феликс, пачему нэ атвэчаыш? — спросил после короткой паузы  тот  же нервный голос. — Я на Павэлэцкий  вакзалэ.  Всо прывоз. Пазваню через чаз.»
«Шестой!  У вас должна быть сегодня встреча. Сразу после нее свяжитесь по сороковому каналу», — сказал требовательный, командирский баритон.
Автоответчик умолк.
Я вытащил из него кассету и сунул в карман. Зачем я это делал — объяснить не мог. Скорее из мести за раненую собаку.
«Если вдруг менты зацепят, — думал я, — будет чем отбрыкаться».
У дальней стены, в полумраке, на белом аккуратном столике чернели два квадратных ящика. Один светился телевизионным экраном, на темно-голубом фоне которого высвечивался огненный силуэт крыш какого-то ночного города, над которым среди звездного неба вспыхивала молния. Второй ящик светился цифрами «99» на передней панели и свистел вентиляторным шумом. Я повернул лампу, осветил компьютер. Под цифрами бледно пробивалась затертая надпись «HEWL  TT  PACK RD». Буквы «Е» и «A» чья-то рука заклеила толстыми белыми гусеницами изжёванной жвачки.
«Лысый собирался вернуться сюда с дипломатом...  Хорошо выпить, и закусить...»
Мне показалось, что на улице гудит автомобиль. Я нервно подскочил к автоответчику и, воткнув кассету в гнездо, захлопнул крышку.
«Где может быть ключ от наручников? Где? Где?»  — стучало у меня в голове.
На вешалке белел летний пиджак тонкого щелка.
Я смял гладкую ткань. И... О, мой Бог! Нащупал что-то твердое... Черненький, холодненький крючочек одиноко валялся на дне внутреннего кармана...
Машинально выдернул вилку плитки, на которой тушилось мясо, выскочил на веранду, погасил свет и осторожно вышел на крыльцо. На улице действительно стоял работающий «жигулёнок». Сосед из дома напротив пытался заехать к себе во двор.
Осторожно выйдя на улицу, я побежал в лес.
Лысый лежал в той же позе, в которой я его оставил.
Дипломат оказался увесист. Я взглянул на замки и понял, что подобрать шесть цифр — дело безнадежное.
«Главное — чтобы меня сейчас никто не видел!.. —  стучало  в  унисон с мыслями сердце.  —  Не отвертеться... А если нарвусь на бандитов, — я был уверен, что они где-то совсем рядом, — прикончат и глазом не моргнут...»
Я отнес чемоданчик к валуну, разгреб руками яму в земле и зарыл его. Сам уселся на камень и закурил.
               
*        *       *

За деревьями замелькали огни автомобильных фар. Они прыгали, точно спотыкались в полумраке вечернего леса.
«Быстро, — заволновался я и только сейчас заметил, что уже накатила ночь. — Сейчас начнут...»
Долетел звук, ревущего надсадно, двигателя. Автомобиль осторожно пробирался между стволов елей. Когда «козел» подъехал, я вышел ему навстречу.   
Из машины выскочил высокий худой лейтенант и быстрым шагом направился ко мне.
— Где?! — нервно спросил он. Это был парень лет двадцати пяти.
Я указал рукой в сторону камня.
— А ты кто?
— Гулял с собакой, — ответил я, немного волнуясь. — На камне сидел... А  их  двое. Разговаривали.  Попрощались.  Этот  пошел  в  посёлок, — показал я на лежавшего...  Другой — ему в спину два раза. Я собаку пустил. Он и ее, скотина, прострелил!
— А собака где?
— Домой отнёс.
— Как это?! Это же вещьдок! — возмутился грозно лейтенант. — А как ты тут оказался?
— Мы всегда здесь гуляем... с собакой.  Это у нас любимое место.  Садовый участок у меня рядом. — Я старался говорить спокойно, но голос все равно дрожал.
— Ты где работаешь?
— Журналист, — ответил я. И в свою очередь спросил: — А вы — кто?
— Оперуполномоченный, — нехотя ответил парень, глядя на труп и о чем-то сосредоточенно размышляя. — Во, падлы! Када они уже друг друга перемочут?
— Вы знаете этого человека?  —  спросил я.
— Я всех их знаю.  Порядочный в лес не пойдёт.  Разве токо за грибами с девкой. Я када джинсы всякие вижу — сразу ясно, хто такие. Этот — гастролёрщик. — Лейтенант говорил уверенно, точно знал всё наперед.  Он наклонился над телом, затем перевернул его и громко крикнул: — Сидоркин, будешь на стакан?
Из «козла» вылез старшина и с равнодушным видом встал рядом с нами.
— До вскрытия... — бодро продолжил лейтенант. — С ходу определяю из какого ствола шмаляли... «Вальтер».
За деревьями снова замелькали огни автомобильных фар.
— Сидоркин! — Засуетился опер.— Встрень. Кажись, прокуратура. —  И буркнул себе под нос недовольно: — Успел про всё пронюхать, филин! Сидел бы у печки дома!..
На поляну вошли двое мужчин. Один — лет сорока в толстых очках. Он действительно напоминал филина. За ним — пожилой лет шестидесяти, по виду — явно шофер.
— Что здесь, Миша? — спросил первый.
— Жмурик опять, Олег Иванович. Межу собой разбирались. Кончился в один миг. Даже глаза не успел закрыть...  А вам кто стукнул? Я не гудел в прокуратуру.
— Поглядим, поглядим. — Прокурор, казалось, пропустил слова опера мимо ушей, присел над телом и внимательно стал разглядывать, водя пальцем вдоль головы, плеч¬ убитого, как учитель указкой по карте. Затем аккуратно перевернул тело. — Ворошиловские стрелки!.. Была бы моя воля!.. А  тебе,  Сивцов,  для  шпатлевания  трещин  в  образовании,  замечу, что это оперативникам стучат, а мне — докладывают...
— И собаку, заодно, Олег Иванович, прострелили, — сообщил опер, не обратив никакого внимания на слова прокурора.
— Где же она?
— Вот этот унес. — Лейтенант указал на меня. — А хотите, Олег Иванович, скажу прямо тут... из чего стреляли?
— Тебе бы в цирке фокусы крутить,  Миша, а не в милиции... работать, — буркнул прокурор. — Бери бумагу и пиши. — Он перевернул тело. — При первом осмотре установлено предположительно, что стреляли из пистолета си-стемы?.. Си-сте-мы?..
— «Вальтер», — перебил долговязый, — или — «парабеллум».
— Характерные  отверстия  на  входе  и  выходе  пуль  в  теле убитого, — продолжал прокурор, не реагируя на подсказку опера. — А для тебя, Сивцов, скажу, что у «Вальтера» пуля не вырывает кусков, когда идет навылет. И у «парабеллума» образца одиннадцатого года отверстие на выходе пули напоминает минометную воронку. Небольшую, но глубокую. Это, Сивцов, тебе на будущее... Зеленый ты пока. Давно на дереве висишь, а не зреешь...  А  в  данном случае стреляли из «тэтэ» китайского производства.  —  Он выпрямился,  достал из кармана пачку «космоса» и протянул ее мне. — Курите?
— Ты не очень тут топтался?  —  спросил опер у меня.
— Вроде, нет, — ответил я, вытаскивая из пачки сигарету. И глядя в лицо прокурора, спросил: — Что здесь произошло?
— Обычное дело. Чего-то  не  поделили. Возможно, сводили счеты... Вы где были в момент убийства?
— На камне сидел. — Я хотел сказать прокурору о дипломате, о дачном домике, оборудованном под явочную квартиру, но что-то меня удерживало. С детства я привык доверять интуиции. Она, как нюх у породистой собаки, никогда не подводила меня. И сейчас настойчиво требовала молчать.
— Живёте в Москве?
— Да.
— Завтра к Сивцову на станцию подойдёте. У него там комната. Рядом с магазином. Знаете?.. Покажите, где стоял убийца?
— Возле дерева, — я подвел прокурора на то самое место к  ели.— Пожали руки и...
— Сивцов! — прокурор  отошел  от меня. — Попробуйте найти гильзы. Сколько должно быть их?
— Две, — смущенно ответил опер.
— Две  пули  и  три  гильзы...  —  И поймав недоуменный  взгляд Сивцова, пояснил. — Одна пуля могла застрять в теле собаки...
— Если не найдем здесь, —  сказал прокурор, — пойдем к свидетелю. Только не вздумай это делать среди ночи. Там всё-таки люди. Составь предварительный протокол осмотра места. А я вызову машину. Пусть заберут тело. А вы, — прокурор повернул в мою сторону голову, — оставьте свои данные и можете идти домой. И не забудьте  завтра  явиться  подписать протокол.
— Ты найдешь меня? — спросил лейтенант.
— Послушайте,  Сивцов! —  возмущенно  крикнул  Олег  Иванович. — Человек  вам  в отцы годится!..  А ты как урка тычешь!.. Затыкал  всех!               
— А чего случилось?
 
*       *       *

Бел лежал посреди комнаты на старом ватнике. Жена и дочь держали его голову на весу, а незнакомый мужчина перевязывал грудь. Увидев меня, пес жалобно заскулил, и его глаза наполнились влагой.
— Где ты ходишь? — взволновано спросила Валентина.
— С милицией разбирался. Ещё завтра на станцию... Протокол подписывать.
— А наш сосед — врач, — сообщила жена,— а мы и не знали. Живем как в скорлупе... Доктор, он будет жить?
— Будет, — подтвердил незнакомый мужчина. На вид ему было лет пятьдесят. — Слава Богу, прострелено только легкое. Кормите поначалу из соски. И двигаться — ни-ни. Через месяц все на нем зарастет... как на собаке. — Он улыбнулся собственной шутке. — И через два дня смените повязку.
— У нас соски нет! — с неподдельным трагизмом сообщила Юля.
— К;пите, к;пите... — Врач собрался уходить.
— Останьтесь, — предложил я. — Валя, налей нам по стопке.
— Нет, нет, — замахал сосед руками. — В другой раз.
Он тихо ушел.
— Это кто? — поинтересовался я.
— Сосед. Врач. Через три улицы от нас живет, — ответила жена. — Юля его знает.
— О чем-нибудь спрашивал?
— О чем он может спросить? — Молодой человек вклинился в разговор. Он  до  этого молча сидел в углу с равнодушным выражением на лице.
— Не разбился на велосипеде? Как тебя зовут? А то и познакомиться не успели.
— Никита. — Парень произнес имя с такой интонацией, точно предложил для осмотра раритет.
— Теперь все Денисы, Кириллы да Никиты, как ты. А когда  нас мамы рожали — так только Юры да Сережи в моде были.
— А как же тебя Виктором назвали? — спросила дочь.
— Батюшка так распорядился. Очень я непослушный был, когда крестили.
— Вы крещёный? — удивился Никита.
— Как все нормальные люди. Без крещёния — как на свадьбе без песни.
— Тогда же запрещали.
— Тётка, крестная мать, никого не боялась. В церковь отнесла, попу яиц отсчитала десяток. Бог меня хранит с той поры...
— Ну и?..— менторским тоном буркнул парень.
— Я — не лошадь. И нукать на меня не следует. Это на будущее. Понятно? — Во мне вдруг закипала злость. Но вступать в разговор с молодостью и наглостью не было желания. Мысли мои метались между домом и лесом и перегружать их утиранием носа ухажёру дочери не хотелось.— Раз доктор не пожелал водки, то мы без него...  И тушенки с картошкой. Юноша, водку пьешь?
Никита промолчал.
— Ты глянь, который  час, — недовольно возразила жена. — Половина двенадцатого. Какая картошка?
— И открыть банку с огурцами. Мужикам под водку.
— Я не пью, — сообщил парень. Он неподвижно сидел в кресле, как сфинкс, и неохотно выдавливал из себя слова.
— Ну, и дурак! — сказал я и посмотрел на гостя, ожидая, как он отреагирует на мое «ну».
Но парень, казалось, не услышал. У него был такой вид, точно все были ему чем-то обязаны и должны быть благодарны, что это молодое существо посетило убогое жилище девушки-бесприданницы, дурнушки. Полузакрытые глаза смотрели на хозяев снисходительно, словно прощали этих никчемных людей за неудобства, которые они причиняли гостю своим присутствием.
— Доставай, мать! — Мне нужно было что-то делать, чтобы не заехать этому чистоплюю в рожу. Я подошёл к буфетику, который когда-то, разобранным, нашёл на мусорнике  в  соседнем московском дворе, открыл створку, достал бутылку водки и стакан. — Картошки не надо. Сделай бутерброд. — Сорвал зубами «бескозырку» с горлышка, и воткнул его в стакан. Жидкость, ударившись о стенки, выплеснулась на пол.
Жена и дочь стояли рядом и смотрели на собаку, совершенно не обращая на меня внимания.
— Что же с тобой будет, бедненький, — жалобно заговорила Юля.
— Да ничего с ним не будет! — не выдержав, я сорвался на нервный крик. — Дадут мне пожрать в этом доме!? Или  хотя бы закусить!
Дочь бросилась к холодильнику. Зашуршала пакетами. Жена схватила буханку чёрного хлеба и отрезала толстый ломоть. Затем — два тонких от белого батона. Мне казалось, что они долго возятся. Я опрокинул водку в рот и налил снова.
— Подожди  же, — тихо сказала Валентина, протягивая бутерброд.
— Ладно, давайте спать. Я на веранде. Юноша, помоги перенести собаку.
В открытое окно веранды влетали веселые песни сверчков. Свет полной толстомордой луны заливал холодным огнем деревья в саду. И когда по их  вершинам  скользил легкий ветерок, казалось, от лунного света тянет холодом. И этот холод рождал дрожь во всем теле.
«Идиот! — подумал я, вспоминая, как молодой опер осматривал место убийства. — Если бы хорошо шарили, то нашли бы не только гильзы...»               

                *       *      *

Я дождался, когда все улягутся, и отправился в лес. Зарытый дипломат тянул к себе.
  «Сейчас подойду... а там сыскари, — рассуждал я.— Спросят: чего делаю в лесу среди ночи?  Что?.. Что?! Думал — вы ещё тут... Вспомнил, что убийцу укусила собака за руку... Пришел сказать... Объяснение для дураков...»
В лесу было темно и тревожно. Шорох веток пугал. И только лунный свет, прорывавшийся с неба, высвечивал кое-где знакомые силуэты, и успокаивал.
Поляна пустовала. Тело увезли.
Я обошел ее зачем-то. Уселся на камень и закурил. Очень хотелось  выманить кого-нибудь из  темноты, если в ней этот «кто-то» прятался. Но лес тихо шумел в ночной полудреме. Выждав минут пятнадцать, я откопал дипломат и быстро ушел.
В доме все спали. Никита громко храпел. Настольная лампа заговорщицки освещала крохотный уголок веранды. Бел тяжело дышал и пытался встать, но боль, отняла все его силы. Он только сучил обессилено ногами.
Я подставил под лучи дипломат, и внимательно рассмотрел его. Это был чемоданчик из добротной кожи с двумя цифровыми замками. Цифры на замках были установлены вразброд. Я повертел колесики циферблатов и понял, что подбирать числа — дело бессмысленное. Каждый замок мог иметь свой индивидуальный код.
«Все равно надо заглянуть внутрь!»
Я отправился в сарай. Долго и настороженно всматривался в ночь. Затем плотно прикрыл дверь, задвинул щеколду и включил свет. Обмотав чемодан тряпками, зажал его между двумя досточками и вложил в тиски. Нашёл керн, сделал глубокие вмятины на головках заклепок, державших петли, и включил дрель. Металл поддаваться не захотел. Помучившись, я взял в руку гвоздодер и выдернул заклепки вместе с мясом. Осторожно приподнял крышку... Чемодан был заполнен доверху, а содержимое прикрывала байковая тряпочка жёлтого цвета, очень напоминавшая солдатскую портянку. Нервно сдёрнул ее... Руки и ноги в одно мгновение одеревенели, налились свинцом. Сердце заметалось. Его желание вырваться из груди больно отдавалось в голове. Меня захватила лихоманка. Я зашатался, чувствуя, что задыхаюсь... Под померанцевой накидкой лежали пачки сторублёвок, перехваченные крест-накрест серой банковской бумажной тесьмой. Я негнущимися пальцами взял одну и с огромным трудом поднял как тяжеленный кирпич.
«Раз, два, три... пять... — Язык застрял в пересохшем рту. — Десять... на пять... на десять... Полмиллиона... За такие деньги эти гады даже Господа Бога не пожалеют... И не покаются... Я самый богатый человек на свете!.. Ай да лысый!.. А я хотел ментам чемоданчик отдать, идиот!.. Не нужно будет бегать по редакциям и отстаивать свои взгляды на современную литературу и философию... Да к чертям собачьим всякую философию с такими деньгами!.. — Сердце ошалело, рвалось наружу, точно спешило заявить свои претензии на маленький кусочек этого сладкого пирога. — С сегодняшнего дня я — независимый человек. Свободный! Не нищий!.. В Гонолулу! На Гаваи!.. За две таких пачки даже мне загранпаспорт выдадут!..»
Нашел веревку, и дрожащими руками стал обвязывать дипломат.
Я понимал, что эти деньги не мои, но расставаться с ними мне совершенно не хотелось... Они в одно мгновение как будто приросли ко мне. И оторвать их уже можно только с моей  кожей...
Прикрыл дверь сарая, стараясь не шуметь, взошел на собственное крыльцо словно вор, и прислушался. И показалось, что спящие в доме люди, стены и вообще все, что меня окружает, смотрят на меня сейчас с укором.
«Кого-то ограбили... Зарплата учителям и врачам целой области, — думал я. — Может, кого-то из-за этих денег сделали вдовой или оставили сиротами… Подонки! Они, вон, армейскими радиостанциями обзавелись, автоответчиками и даже компьютерами... И хрен вы их увидите теперь!.. Держава богатая!.. Она деньги новые найдет, конечно... Стоп! — Во мне проснулся дикий охотничий инстинкт. Показалось, что от меня, и только от меня зависела жизнь незнакомых мне, невинных людей. — А дискеты компьютерные!? Их же  можно прочесть в другом месте!..»
Я засунул дипломат под раскладную кровать и, нащупав в кармане ключи, отправился на злополучную дачу.
Снова постучал в дверь и в окно. И дом всё так же ответил мне равнодушным молчанием. Я прошел по темной веранде и оказался в комнате, освещённой слабым электрическим светом настольной лампы. Радиостанция свистела, на экране компьютера бушевала все та же электронная гроза над городом. Дом продолжал ожидать хозяина...
Я включил автоответчик. Аслан сообщал, что приехал на Павелецкий вокзал... Просили сообщить о встрече...
«Феликс, почему молчишь? — спросил уже знакомый  командирский баритон. Это была новая запись. — Немедленно сообщи о грузе. За него ответишь головой! Немедленно сообщи».
  «Феликс, блин! Ты меня без ножа режешь! — снова  заговорил командир. — Гром меня удавит, если чего! Ты понимаешь!?»
«Пятый! Шестой! Я — Гром. Разрешаю перейти на запасную частоту. Доложите, что произошло!» — Это был уже иной голос. Низкий, старческий, но твердый и требовательный.
Ответчик замолчал.
Я извлек из него кассету и сунул в карман. У меня вдруг заныли ноги, точно на них надели тяжелые железные сапоги. Показалось, что я превратился в заводную механическую игрушку. Испугался, что завод вот-вот кончится, и я упаду среди этой пустой комнаты. И уже пересиливая себя, подошел к компьютеру и наугад нажал какую-то клавишу. Гроза исчезла с экрана, а вместо нее появились две таблицы с загадочными символами — комбинации аббревиатур и цифр.
«Я все равно не очень смыслю в этой машине... — Открыл ящик стола, нашел в нем коробочку с черными плоскими квадратиками. Сунул их за пазуху и быстро убрался из дома. — За такими деньгами медленно не ездят... Чёрт с вами. Завтра в милиции всё расскажу. Пусть с этим хозяйством как хотят, так и разбираются... А дискетки возьму на всякий случай...»
Белый блин полной луны сочно освещал ночь. И казалось, что я вижу в этом свете, как мимо меня пролетают звуки и, цепляясь за листву дремлющих деревьев, оставляют жирные следы. Я выскочил на улицу, аккуратно прикрыл калитку и побежал к своему дому. Только когда остановился на собственном крыльце, перевёл дыхание. Оглянулся убедиться, что за мной никто не гонится. Даже половицы на веранде, скрипучие и, по-детски нывшие под ногами постоянно, сейчас молчали, как будто рассчитывали на моё к ним расположение.
Я бросил дискеты и наручники на стол, на цыпочках, чтобы  не разбудить Никиту, отнес дипломат в комнату, запихнул его за стопку белья в шкафу и, вернувшись, плюхнулся в постель. Закрыл глаза... и болезненно ощутил себя соучастником огромного преступления...


 28 июня, пятница…            

В доме стояла тишина, покрытая серой пеленой утреннего света, что проникал в окна веранды, пробиваясь сквозь плотные серые тучи.
— Валя! — позвал я громко. Но никто не ответил. Только Бел жалобно взвизгнул, напомнив о себе. Он лежал и смотрел на меня мокрыми глазами.— Тебя давно вынести надо, — догадался я.   
Поднялся с постели и увидел на столе наручники... И испугался.   
«Вот кретин! Не спрятал?! — Выдернул ящик из стола и смахнул в него железки. Сверху прикрыл дискетами. — Если кто видел... растрезвонят при первом же вопросе».
Бел заскулил снова. Я поднял собаку на руки и вынес из дома.
— Сделай свои дела, а я тем временем сварю тебе поесть.
Пес, понимающе, радостно завилял обрубком хвоста...
Я вышел на улицу и увидел, что у третей дачи стоит бело-голубой РАФ,а вокруг суетятся люди. Двое вынесли знакомую радиостанцию, третий — большой картонный ящик. В открытые двери автобуса впихнули стол и холодильник...
«Уже  чистят. Быстро ордерок  выхлопотали, — подумал я. — Если заглянете в гости, то я вам дискеточек подброшу... И кассеточку из автоответчика про Павелецкий вокзал...»
РАФ надрывно заревел и уехал. Я выглянул в окно, надеясь увидеть кого-нибудь, направляющегося ко мне, но двор и улица были пусты.
«Фраера! — ухмыльнулся я, глядя на опустевшую улицу. — И хорошо. Меньше хлопот. Сейчас к ментам на станцию...  Лучше я к вам, чем вы ко мне!»               
Часы показывали одиннадцать утра.
Уже стоя у двери, я подумал о дипломате.
«Пока буду ходить, они не заявятся. Прокурор ордер на обыск в моем доме всё равно не даст. А когда вернусь, подумаю, что с этим добром делать дальше».               
   
*       *       *

Кабинет у Сивцова был маленький. Два стола лепились тесно друг к другу, оставляя узкие проходы у стен, куда  хозяева  втискивали свои тела.
— А, это ты... — верный своей хамской манере, сказал Сивцов. Заглянул в папку, отыскивал мою фамилию. — Чугай. Заходи. К тебе ночью никто не приходил?
— Вроде, никто.
Лейтенант порылся в бумагах и протянул мне несколько листов.
— Напиши: «С моих слов записано верно», — продиктовал он. — И распишись.
— А вы в доме лысого чего нашли? —  Я, сделав упор на слове «вы».
— Пускай туда ходют те, хто занимается,— зачем-то сообщил Сивцов.— Забрали дело в Москву. Пусть там и разбираются... и по домам ездют. Иди, Чугай. Нужен будешь — вызову. — Последние слова этот сопляк произнес с явным облегчением и, открыв какую-то папку, уткнулся в нее.
Я его больше не интересовал.
От опера я домой буквально бежал. Думал только о раненой собаке и дипломате...
Калитка оказалась открытой.
«Я запирал...» — ужалила меня тревога.
У двери дома я прислушался. Из-за толстой бревенчатой стены долетало весёлое пение моей жены.
— Ну, слава Богу! — восторженно воскликнула она, увидев меня на пороге. Под ее рукой утюг легко скользил по пестрой глади пододеяльника.
— Что-то случилось?
— Представь, случилось! Юля выходит замуж!  — Лучистая, радостная улыбка осветила ее лицо.
— Чего, чего!? — от неожиданности вырвалось у меня. Все мысли занимал дипломат с деньгами. А для такого пустяка, как замужество родной дочери, места среди них сразу не нашлось.
— Выходит замуж.   
— За кого же?
— За Никиту.  И в воскресение мы идем знакомиться с его родителями.
— Куда такая спешка? — Я попробовал отгородиться от неожиданного наваждения. — Это обязательно?
— Без этого нельзя. Как иначе свадьбу организовывать?               
— Я не о визите. Замуж не рано ли? Только первый курс
закончила.
— Сегодня не так просто выйти замуж...
— Нашей дочери не грозит...  —  перебил я. — И почему всё решается без меня?
— А ты чем вчера занимался? Ребята специально приехали, чтобы сообщить нам. А ты в какую-то дрянь вляпался. Парня дураком обозвал. Собаку загубил...
— Сколько лет Кречинскому 1 ? — раздраженно спросил я.
— У него фамилия не Кречинский...
— Я спрашиваю: сколько лет сватающемуся майору?
— Двадцать два. И почему он обязан быть майором? Как мне надоели твои вечные загадки! И кто такой Кречинский?
— Один знакомый жулик... В восемнадцать лет в петлю...
— Ты вспомни во сколько лет сам женился? В двадцать пять.
— Я к тому времени уже окончил университет. Кормил себя сам. И имел собственное жилье. Куда привел девушку-лимитчицу из общежития кондитерской фабрики... А кто будет кормить их?
— У генерала найдётся хлеб и масло, — весело засмеялась Валентина.
— Жених — генерал?
— Твой будущий сват — генерал... Понял?
«Как не вовремя вся эта женитьба, — хотел сказать я, но меня отвлек резкий стук в дверь.
— Кто это ещё!? — спросил я, выдавая испуг.
— Иди, посмотри.
Слава Богу, жена не заметила моей нервозности.
На крыльце стоял мужчина лет сорока, гладко выбритый, аккуратно причесанный, в легкой шелковой сорочке с короткими рукавами, манжеты которых плотно стягивали крепкие бицепсы. Взгляд серых, водянистых глаз прятался глубоко в глазницах. Под левый глаз при рождении Всевышний уронил ему яркую чёрную точку родинки.
— Чем обязан? — почему-то нервно, не скрывая раздражения,спросил я.
Бел занервничал и жалобно проскулил.
Незнакомец запустил руку в нагрудный карман рубашки и вытащил чёрное кожаное портмоне, расстегнул на его боку молнию и вытянул на свет такое знакомое краснолицее «трюмное» удостоверение.
«Замечательная книжечка». — Не захотел заглядывать в нее.
— Я могу войти? — спросил комитетчик.
— Заходите. Валя, гости!
— Подождите, я не одета! — выкрикнула  жена.
— Думаю, можем здесь, — сказал я, закрывая своим телом дверь в комнату.
— Вы знали убитого? — спросил он, не пытаясь даже представляться.
— Нет. Я с ним никогда не встречался. Шел гулять с собакой. А он вышел на улицу со двора дома, в котором уже года три никто не живет. 
— Как случилось, что вы оказались в лесу?  —  спросил незнакомец, обшаривая взглядом стены и пол веранды.
— Выгуливал собаку. — И указал на лежащего у стены перебинтованного пса. Я мог бы начать с выпендрёжа: «По какому, собственно, делу?.. Почему комитет, а не просто милиця?» Но почувствовал, что сейчас это неуместно:  по всему было видно, что для гостя это был не праздный визит. — Я уже подписал протоколы на станции.
— Подробнее  можно?
— Про собаку? — с раздражением спросил я. Меня бесила в этих людях манера безнаказанной вседозволенности. Они являлись в чужой дом как в свой, и, не представляясь хозяевам, точно таковых вовсе не было, сразу пытались брать быка за рога. — «Все вам обязаны!» — чуть не вырвалось у меня.
— Что вы видели? Подробности.
— Убитый уж очень не по дачному одет был. Я уже все рассказывал Сивцову. — Я специально упомянул фамилию станционного опера. И зло посмотрел в лицо гостя: — А вы, собственно, кто?
Он достойно выдержал взгляд и ответил:
— Из районного управления. Что вам из произошедшего больше всего запомнилось? Что-то необычное?..
— «В русской бане лыжи»! — нагло ответил я, с трудом сдерживая себя, чтобы не наговорить этому человеку гадостей.
— Что? — вырвалось у незнакомца. Но в мгновение он сообразил,  что это чистейшая издёвка, и попробовал даже улыбнуться. И с такой же издевательской интонацией съязвил:  —  Вы  любитель Высоцкого? — И, не дожидаясь ответа, спросил требовательно: — Вы запомнили  стрелявшего?
— Не очень, — ответил я и подумал: — «А ты, паря, человек из управления, но не из районного. В районном об убийстве, может, ещё и не знают. Да им это убийство до лампочки... И районные не ходят пешком по своим владениям, а ездят на «Волгах» А, вот, тебя ко мне послали специально. Только зачем?»
— Если бы увидели — узнали?
— Может,  узнал... Но  мне  кажется  —  вряд  ли, — ответил я, хотя лицо стрелявшего буквально  стояло  перед  глазами.  Особенно  тонкий, красноватый шрам на смуглой щеке. —  Лес... Тени.
— У него что-то было в руках?
— У стрелявшего не было ничего,  —  ответил я и подумал:   
«К главному, дядя, ты подходишь со знанием  дела».
И делая вид, что напряженно вспоминаю, повторил:
— Нет. В руках... не было ничего. Кроме пистолета.
— А у убитого?
— Тоже...  Они попрощались. Лысый пожал руку и пошёл. А затем...
— Значит,  это случайные люди в вашем поселке живут? — Гость явно пытался вызвать меня на откровения.
— Где живут? — спросил я, уперев в лицо комитетчика наглый взгляд.
И визитёр не выдержал. Отвел глаза. Взгляд его растерянно заскользил по уже изученным стенам и потолку веранды с деланным любопытством.
Дверь из комнаты отворилась, и в ее проеме показалась, накрашенная, улыбающаяся Валентина. Она поздоровалась, подошла к столу и выдвинула ящик.
«Господи! — Ударило мне в сердце. — Сейчас сдуру вынет наручники... Начнет выяснять, что это такое?.. И... откуда?..»
И я инстинктивно громко выпалил:
— Товарищ из КГБ!
Жена повернула голову в сторону гостя и, не глядя в ящик, на ощупь достала оттуда головку пульверизатора.
— Приглашай. Будем чай пить, — весело сказала Валентина и задвинула ящик.
«Этого  не  хватало! — возмутился я. — Начнёшь накрывать для дорогого гостя стол — полезешь в шкаф за скатертью... И дипломат уж точно не пропустишь мимо глаз... Но надо этого фраера побыстрей сплавить… Если он не дурак, поймет, что его не  желают видеть в доме». —  И у меня вырвалось мимо воли:
— Я не голоден! 
Человек ушёл, тихо буркнув себе под нос что-то похожее на «до свидания». Но я почувствовал, что этот визит не последний.
Закрыв за комитетчиком дверь, вбежал в комнату и крикнул тихо:
— Валя, подай расписание электричек!
«Этот не приехал на паровозе, — соображал я, глядя в книжечку. — Ближайшая электричка пришла из Москвы два часа назад... а следующая только через сорок минут... Они ищут деньги?.. Или дискеты?.. А, может, то и другое...»
Вдруг какая-то высшая сила стала управлять мной.
— Давай поедим, — предложил я жене.
— То — не голоден! То — давай  поедим! — возмутилась жена. — Сосиски вчерашние будешь? — Витая в счастливых облаках будущей свадьбы дочери, она не замечала моей нервной суетливости.
— Да... Подогрей... а я на минуточку выскочу...
«Этот  приехал  на  машине,— думал я, пробираясь по кустам вдоль забора на соседний участок. — На электричках такие дяди не ездят... Про покойничка как-то вскользь... «Что было в руках?.. Живут в вашем поселке?..»  Значит, он знает и про деньги, и про дом. И не отстанет, пока всё не разнюхает... Но почему он без официоза? Как-то по-бандитски...»
Я по кустам пробрался на соседнюю улицу и по-воровски глянул в  один конец, затем в другой. Успел увидеть хвост уезжающей чёрной «Волги».
«Вот это уже серьезно! Нужно уносить деньги из дома немедленно!»
— Чего он хотел? — спросила Валентина, выставляя на стол сосиски, исходившие паром.
— А ты всякого встречно-поперечного сразу за стол.— Возмутился я.— Который час?
— Я  думала,  что  тебя  зовут  работать…  — оправдалась она виновато. — Ты сам сказал — он из КГБ. А сейчас два часа.
— Когда ближайшая электричка?
— Ты же смотрел расписание. Через тридцать минут.
— Сходи наверх, пока я ем, принеси мне рубашку. Будь добра.
Валентина вышла. Я выхватил из шкафа дипломат, сунул его в дорожную сумку, туда же бросил кожаную куртку. Осталось из ящика забрать дискеты и наручники...
Когда жена вернулась, я  дожевывал последний ломтик сосиски.
— Я поехал. — Переодел рубашку торопливо. — Когда мы с визитом?
— Завтра. К трём часам.
— Я буду ночевать в Москве. Накорми Бела.

*       *       *

Впрыгнув в последний вагон, уже готовой отойти электрички, я злобно выругал себя за собственную беспечность и забывчивость: за все время, пока бежал на станцию, ни разу не оглянулся, не посмотрел по сторонам...
«Если  кто и увязался,  то должен был вскочить вместе со мной в вагон, — стал успокаивать себя. — А если просто передали меня по эстафете кому-то на перроне? Да, Наполеон хренов! Главное ввязаться в драку! Вот, и ввязался на свою голову!.. А деньги все равно не получите!»
Я быстро прошел четыре вагона, стараясь угадать в сидящих пассажирах «того самого», кто пас меня. Но никто не поднялся с места и не увязался следом. И только проехав несколько остановок и убедившись, что за мной никто не следит, я успокоился. Но это спокойствие было мимолётным.
«В московской квартире оставлять нельзя этот проклятый  дипломат! — Деньги стали меня раздражать. — А куда же я еду? Куда?.. Куда?»
И мысли, разлетаясь по сторонам в поисках ответа, непременно возвращались в одну точку, как выученные почтовые голуби, и требовали: «Позвони Карнаухову!»
С  Карнауховым лет десять назад меня познакомил Марк. Это знакомство незаметно переросло в приятельство, а потом и в крепкую, почти каждодневную потребность общения. Мы стали дружить полудомами — чаще у Карнауховых я бывал один. Валентина под любым предлогом избегала хождения в дом к Карнауховым и с неохотой приглашала Фёдора и особенно его жену Татьяну. Она почему-то с болезненной ревностью воспринимала эту женщину, завидуя ее природной веселости, и болезненно воспринимала иронические издёвки по поводу и без повода, которые иногда больно хлестали и по ней.
Позвонил с Павелецкого вокзала. Женщина,— я узнал голос Татьяны,— ответила,  что  Фёдор  на работе и обещал быть через час. Я глянул на часы — стрелки показывали половину пятого.
Я спешно набрал номер, но он оказался занятым. Несколько раз повторив набор, услышал знакомый баритон Карнаухова.
— Нужно увидеться! — выкрикнул я. — Срочно!
— Ты в Ленинском шалаше загорал!? Полгода ни слуху, ни духу! Расспрашивать можно?
— Нет.
— Тогда жди... Ты на Павелецком?
— Как всегда у выхода из метро?
— Нет. Подойди к стоянке такси. Я подъеду.
По площади и вокруг стоянки такси ходили мордатые, наглые «бомбилы»1, с ненавязчивой назойливостью предлагавшие «за недорого» отвезти хоть не край света.
Белая «шестёрка» подлетели к стоянке. Фёдор вылез из машины и принялся взглядом разыскивать меня. Два «грача» тут же налетели, приняв его за залетного чужака-конкурента. Когда я подошел, то конфликт борьбы за сферы влияния уже достиг логического конца: оба труженика частного сервиса пытались вырваться, но их воротники мертвой хваткой держали крепкие руки. 
— Так вот, — сказал Карнаухов, потряхивая извозчиков как полупустые мешки, — сейчас я забираю права... Завтра оба в управление на Самотёк...
— Командир... Ты уж извини... Не знали...
— Фёдор! — окликнул я.
— Садись, товарищ подполковник. — Карнаухов выбросил воротники извозчиков из рук вместе с содержимым.
Когда отъехали, Карнаухов спросил:
— Что случилось? Полгода от тебя слова нет. И вид  — точно жевали... Куда едем?
Я промолчал.
— Коль ты молчишь, значит, к тебе ехать нельзя. — Фёдор вылетел на Ново-Спасский мост. — Что стряслось? Рыдай в жилетку, академик.
— Дай закурить... А то я забыл свои на даче.
— Ты крышей поехал, Петрович? Я же не курю!  —  Фёдор  удивленно посмотрел на меня.
— Останови. Я куплю.
— Открой «бардачок». Там пачка «Космоса».
— Ты же не куришь...
— Римский папа сам не женится, но кое-что на всякий случай носит... Иногда попадаются разные гражданки по пути, которые курють... И брось ты свою сумку на заднее сидение! Что ты за нее держишься как большевики за шестую статью Конституции?.. Так что случилось?
Я вынул дипломат и открыл его.
Карнаухов присвистнул и чуть притормозил.
— Ты предупреждай! Так и до аварии недалеко, — нервно сказал  он. А потом поинтересовался: — Ты взял в аренду печатный станок у Гознака? Или грабанул кого?..
Я всё рассказал.

*       *       *

В квартире было прохладно и тихо.
— А где твои? — спросил я.
— Жена с дочкой и Чарликом убежали в гости к моей сестре. Она родила парня...
— Второго?
— Ты как медведь! Только что из берлоги. Тебе вредно сидеть на даче. Ты когда был у меня последний раз?
— На Рождество...
— Ну, да. Полгода назад, — засмеялся  Фёдор. — А сестра третьего рожает. Вот как народ живёт. Давай выпьем чего...
— Это можно.
— Ты, небось, забыл вкус моего коньяка?
— При всеобщем дефиците ты умудряешься гнать?
— Гонит  теща. Я  только  поставляю исходные материалы. И облагораживаю  напиток.  —   Фёдор  выставил на стол бутылку коньяка. — Ты наливай, а я позвоню.
Он поднял трубку и набрал номер.
— Привет, мой друг, — сказал Фёдор кому-то. — Знаешь, кто  у  меня в гостях объявился?.. Не угадаешь... Чугай.  Быстренько к нам. Тут высокооктановый кефир испаряется. И дело очень важное для тебя... Хорошо. Ждём. — Он  положил  трубку  и  уселся  за стол. — Наливай, академик!
— С кем ты? — я взялся за бутылку.
— Не догадался? С Марком Зиновьевичем. Он через десять минут прилетит. Две остановки на метро... Ах, ты же не знаешь, берложный человек. Пока ты в своем Разливе скрывался, товарищ Кравец поменял место жительства. Сбежал от своей несгибаемо-стальной мамаши и политически бескомпромиссной сестры. Разменяли они свою необъятную квартиру на Остоженке на две маленькие «хрущобки».
— Да, залежался на даче маленько, — сокрушенно  согласился я. — Чем Марк теперь занимается? Как всегда — антиквариат?
— Компьютеры. Теперь это очень модно. И что ты прилип к этой сумке! Брось ее, наконец!..
Я даже не заметил, что уцепился за сумку, как ребенок за долгожданную игрушку.
Карнаухов налил, и мы выпили.
— Да, профессор, — с печальным вздохом сказал Фёдор, жуя зеленый лук. — Влип ты в дерьмо по самые уши. Лучше бы ты этот чемоданчик отдал операм.
— Лучше, лучше! Что теперь?  —  Я со злость налил себе снова. — Нищета заела! А тут ещё одно!..
— Ещё один дипломат наковырял?
— Юлька замуж собралась...
— Так какая же это беда? Радоваться надо.
— Они уже заявление в «загс» подали... А у нас с  Валентиной для этой свадьбы нет ни одной копейки денег. Дожились. Собственную дочь не в чем выдать замуж...
— Не правильно излагаешь,  академик.  Женщине,  как правило, не во что одеться сразу после свадьбы. А до этого ей одежды ни к чему...
Фёдор вдруг открыл дипломат взял оттуда две пачки и положил передо мной.
— Пусть не теряют, — сказал он. — Ещё скажут спасибо, что вернули хоть сколько... Если доживём...
— Юмор у тебя...
— Ты, я погляжу, точно крышей сдвинулся, профессор!  Это же бандитские деньги. А эти ребята шутить не будут! И человек, который к тебе приходил — тоже бандюга, только не с фальшивой ксивой, а с настоящей книжечкой!
— Гэбист? — удивленно спросил я.
— Конечно, —  уверенно  сказал  Фёдор. — Если не сам, то в компании. В доле с родственником. И перехватив мой взгляд, добавил:  — Даже если ты вернешь эту халяву 1, то всё равно остаешься  очень опасным свидетелем.
— Давай выпьем, — попросил я, понимая всю правоту слов Карнаухова. Мне нужно было как-то возразить. Но я не находил слов —  действительно потерял чувство реальности.
Мы выпили. Карнаухов поставил аккуратно на стол пустую рюмку и сказал:
— И ты вдруг вспомнил обо мне. И принес этот дипломат... чтобы я его спрятал?
— Да.
— Это не проблема.  А проблема в том...  что и я уже влип вместе с тобой! — резко сказал Фёдор. — Глянь в окно. Там хвоста ещё нет? А  мне кажется, что уже какой-нибудь топтунишка сучит ножками — тебя выслеживает... — Он подошел к окну. — А теперь и меня... Иезуитам  не  пришёл бы на ум такой способ извести всю мою семью... — Фёдор вдруг громко рассмеялся. — Это шутка... Милицейская...
Он вернулся к столу, выдернул из столешницы что-то похожее на ящик.
— Прячь. А потом будем разбираться...
— Что это за сооружение? — спросил я механически.
— Ты когда-нибудь был в музее Ленина?
— В каком смысле?
— Туда со смыслом ходили только сотруднички «девятки» охранять вещички вождя от липких рук некоторой части богоизбранного народа! В таком самом столе вождь мирового пролетариата хранил прокламации. Я водил в музей дочку и, в отличие от многих современных зевак, внимательно изучал экспонаты. А когда изучил — себе смастерил. Для личного пользования, так сказать... — Он аккуратно стал укладывать пачки на дно ящика. —  Здесь даже и ты, если бы делал обыск, не нашёл... Только не могу взять в толк, зачем их прятать? Их надо тратить!.. Вот видишь, тебе повезло. Всё в сейф не вошло. Забери. Юльке на свадьбу. Бог отпускает. — Карнаухов пододвинул ко мне ещё две пачки, которые не поместились в тайник. — И в салон новобрачных беги покупать девке побрякушки. Может, там ещё что-то есть. Свадьба  для  женщины  важнее  счастливой жизни после нее... Против природы не попрёшь.
Дипломат Карнаухов забросил на антресоль над кухонной дверью.
— Только теперь держись, — сказал Фёдор. — Чует моё сердце неладное. Деньги, рация, компьютер... Очень  подозрительный набор!
— Но какие же могут быть у бандитов компьютеры?
— Значит,  здесь бандиты классом повыше... А  можно мне высказать мыслишку?
— Не ломай Ваньку!
— Какого бы ранга ни были бандиты — простые гоп-стопники или высшие советские чиновники — методы борьбы с главным своим врагом, простым человеком, у них одинаковые.
— На что ты намекаешь?
— Всё зависит — кого пришить необходимо. Простого инкассатора,  Степана Бандеру или Льва Давидовича. Бандиту за убийство — вышка, Судоплатову 1 — орден Ленина. А Рамону Меркадеру 2 — звезду Героя Советского Союза...
Он хотел что-то сказать, но его остановил звонок в дверь.
В кухне возник светловолосый мужчина лет сорока, среднего роста, с рыжей бородой, немного полноватый. Во вьющихся волосах путалось много седины. Голубые глаза лукаво улыбались, и им вторили верхние зубы, смешно нависавшие над нижней губой редким желтым штакетником.
— Ну, ты, прокурор, блин, даешь! — весело воскликнул Марк, протягивая мне руку.  Он  подсел к столу и налил себе полстакана. — Я уже думал, что ты, Петрович, помер. Звоню, звоню! Никто не подходит к телефону!.. Да, последний анекдот. Пока не забыл... Еврей, который эмигрировал лет десять назад в Штаты, звонит с Брайтон Бич в Одессу своему другу и бывшему соседу по коммуналке, чтобы дать последние наставления перед выездом в Америку. А друг  не слушает его, а всё спрашивает: «Исаак, расскажи, как там Америка? Как там Нью-Йорк?» А Исаак отвечает: «Да ну их всех на хрен! Я за десять лет там ещё ни разу не был...»
Когда стали закусывать, Марк спросил:
— Ты, Петрович, где пропадал?
— Если он тебе расскажет, — ответил Фёдор, —  ты точно на Брайтон рванешь.
— Мне туда дорога заказана. Меня выпустят из СССР только в гробу. Как и вас. Я только внутри Садового кольца путешествую. Вы меня от такого дела оторвали. Могу даже похвастаться хозяевам шести соток. Готовлюсь на отдых в Сочи...
— С дамой? — спросил Карнаухов.
— В кармане два билета на самолет и путевка на двоих. А у вас чего стряслось? Поглядеть — точно через мясорубку пропустили. Особенно тебя, Петрович... Ну, давайте примем  ещё  на  грудь  за встречу!..
— Тут неподъёмное  счастье  нам на голову.  —  Фёдор указал на меня, — Наш пострел только что собрал урожай с чужого Поля Чудес. Лиса Алиса и кот Базилио закопали полмиллиона рубликов, а этот Буратино их вырыл.
— Вы меня разыгрываете?  —  спросил Марк, и стал  жадно есть салат из редиса.
— Покажи Зямычу, — попросил Карнаухов.
Я положил перед Кравцом четыре пачки купюр.
Марк взял две пачки, повертел перед глазами, даже понюхал и сказал:
— Кажется, пахнет кровью.
Выслушав мой рассказ, Кравец молча налил себе в стакан коньяк и выпал.
— Давай дискеты, — сказал он отрешенно. — Постараюсь прочитать. Но могут быть два варианта. Либо нельзя будет найти код для открытия файлов, либо за эти дискеты их хозяева ещё полмиллиона отвалят... если...
— Если что? — спросил я.
— Тогда только третий вариант... Тебе придётся повторить подвиг Робинзона. А мы с Федькой будем поочередно исполнять роль Пятницы. И если нас не перережут как баранов на бойне, то будем считать,  что родились в рубашках. — Марк тяжело выдохнул и снова плеснул  себе в стакан коньяк. — Ну, Чугай! Находишь ты всегда себе… и нам за компанию на одно место приключения. Даже не знаю, за что тебя благодарить? За прошлое, настоящее или будущее... Денег куча... Но как бы родственникам не пришлось доплачивать за венки и катафалки...
— Нам нельзя пока умирать, — сказал  Фёдор. — У академика дочка замуж выходит.
Марк свистнул от удивления и сказал:
— Так вот за это и надо выпить!..  А не за какие-то там вонючие бабки...
Кравец выпил. Глаза его заблестели. Он посмотрел на часы и, глядя на меня с ухмылкой, сказал:
— Пока за нами придут бандюки... надо расслабиться и получить удовольствие. Как всегда?.. Сочинскую! По десять копеек?..
— Я в преф не игрок сегодня, — ответил лениво Карнаухов. — Татьяна много заданий оставила  по дому... Надо брать отвертку в руки вместо карт...
— Тогда партеичку с тобой, Петрович... —  предложил  Марк. — Я согласен чёрными. Идет, Буратино?
— Нет... — ответил я. Мне было не до шахмат. — Я уже не помню, когда последний раз играл.
— Тогда я у тебя ферзя... фору просить не буду,  —  настаивал Марк, и  полез в буфет за шахматной доской.  —  Согласен на слона. Даешь?
— Предлагаю другое, — сказал Фёдор. — Мы с профессором и переставляем мебель... А он с тобой, Зямыч, персонально, как со слабаком по части перетаскивания мебели, в это время играет вслепую без всяких фор. Из комнаты...
Эту партию я проиграл...»






21 октября...

Карнаухов позвонил в девятом часу утра и через час уже стоял в дверях квартиры Чугая. Он ввалился, весь пропитанный осенним утренним холодом, и с порога стал извиняться.
— Не могу уснуть. Сутки отдежурил — и ни в одном глазу.
— Твоя фирма никак обанкротилась?  —  Виктор мельком глянул на худой портфель.
— Дело — дрянь. Дрожжей нет. Мне тут один знакомый обещал. Он начальником охраны на хлебозаводе пока перебивается... И, кстати, очень нужный человек. В «муре» начальником отдела работал... Как проходит работа над самооговором? Коньяка хватило?
— Хватило. Я все хотел спросить... где у тебя нет знакомых?
— Я от них бегаю как черт от ладана. А они ко мне сами липнут. Вот сейчас еду в автобусе. С мужиком разговорился. Ни о чём... Он с Волги. Из Углича. На часовом заводе гравёром. Приглашал на рыбалку. Телефон оставил.
— Ещё бы. Ты же ему налил?
— В автобусе? Обижаете, товарищ подполковник.  Ладно. Ты готов?
— Куда? — удивился Виктор. — У меня день забит. Для прокурора только тридцать страниц слепил... Собираюсь дальше строчить.
— А я уж подумал, что ты план раскрытия составил. Из пяти версий. И каждая... Выделяю особо... Каждая приводит к желаемому успеху. Дело начато в шесть тридцать утра, а закончено в десять тридцать... При этом оперативник-надомник Чугай даже не казал носа из дома. —  Фёдор громко рассмеялся. — И называется дело: «Путешествие Гулливера среди глыб социализма».
— Откуда, Фёдор Данилыч, такие глубочайшие литературные познания? — Виктор отправился в ванную.
— Только тебе одному книжки читать позволено? Дочка моя, Анютка, из школьной библиотеки принесла. Она спать ложится и читает. Как засыпает, я у нее и ворую книжку. Мы с ней уже десятка два прочитали разных всяких. Про Уленшпигеля перед этим была... Кофе пьём? — Фёдор ушел на кухню и загремел посудой. — Наши сказки всё равно лучше! Моя бабка их море знала... У этих французов и голландцев все сказки какие-то недоделанные. А в наших — всегда один Иванушка-дурачок другого такого же или покалечит, или со свету сживет. И, заметь, это очень правильно. В очереди за водкой и сигаретами меньше конкурентов. К прилавку ближе. Вдруг, не хватит последнему...   
— Ты пришёл сказки рассказывать? — спросил Виктор, стараясь  перекричать шум воды в ванной. — Если мы куда-то собираемся — выкладывай. А то уж очень извилисто петляешь...  Зайцам  на  зависть.
— Выходи, потолкуем. Тебе налить чуток?
— Не вздумай пить с утра! — Виктор  выскочил  из  ванной. — Как я понимаю — ты ничего не узнал толкового.
— Пойди, оботрись,  — сказал Фёдор. — После тебя лужа, как после больного энурезом.
— Ты появился! А это означает  —  работать я сегодня не смогу...
— Ну, а кофе ты пить будешь, академик? — улыбаясь, спросил Фёдор. Он вынул из  кармана  бумажку  и протянул ее Чугаю. — Капитан Козырчук ждет нас сегодня в одиннадцать часов.
— Кто такой?
— Тот самый опер,  к которому ты рекомендовал наведаться.
— А мне ты предлагаешь появиться у начальника милиции?
— Как только мы к начальнику милиции заявимся  —  сразу нас на нары. Мы занырнём только к Козырчуку. Тем более, что с начальником милиции он живет как кошка с собакой.
— Откуда такие агентурные данные?
— Сорока на хвосте принесла. Этот Козырчук у подполковника, своего непосредственного начальничка, значится, бабу с крючка сдернул.
— И чего тебе поведал любопытного этот рыболов-любитель?
— Первое — о бабах. Жалуется на жену. Она его с какой-то девкой застукала. А он, дурило, стал оправдываться. И ничего лучшего не  придумал...  Шляйка эта, мол — очень важный свидетель. И у них — следственный эксперимент... — Фёдор замолчал, а затем с искренней завистью сказал: — И как к нему бабы липнут? А сам лысый как бильярдный шар. Носатый как дикообраз...
— Давай о деле, — попросил Виктор. — Ты мастер петь романсы.
— «Чем больше Гулливер дает, тем лилипуты злее», — пропел Карнаухов, бросив на Чугая лукавый взгляд. — Слыхал?.. Тут всё очень просто. Если мужик, опер-волчара, поплакался залетному приятелю, то есть мне, в  жилетку  —  материалы  выдаст  обязательно. Попомнишь мои слова.
— По какой статье они квалифицировали дело?
— Вот тут и собака зарыта, — воскликнул Фёдор, ударив  ладонью о ладонь. — Сначала по сто второй. Истязание с изнасилованием. Но следов спермы не обнаружено. Тогда через две недели доблестные сыскари переквалифицировали  дело на сто восемнадцатую.  А что толкует нам  об этом «Уложение разбойного приказа» 1 ? — Карнаухов посмотрел на Виктора. — Где эта благословенная книжечка?
— Надо поискать, — ответил Чугай.
— Я тебе и без Уголовного кодекса поясню.  Сто  восемнадцатая — принуждение  женщины  к  вступлению в половую связь. Хулиганство на сексуальной почве.
— Почему переквалифицировали?
— Потому, что никаких зацепок. А с этой статьёй легче закрыть дело... Молоденькие да ранние пошли в кустики грибочков подсобрать. Она довела его до... Потом передумала. Испугалась, что мама будет ругать несчастную доченьку... А он ждать не стал...
— Не установленные мотивы убийства не являются основанием для квалификации преступления, как совершенного из хулиганских побуждений...
— Мне твои цитаты из «уголовника» до фалды, — заявил Карнаухов.— При ней нашли видеокассету «Дикая орхидея». Вот Козырчук и переквалифицировал, а прокурор закрыл дело.
— А это что за диво?
— Какая-то порнуха. И кого прикажете искать? У ментов других дел по горло. Захлебываются... А таких девиц на берегу Головинских прудов употребляют по десятку в вечер. Уголовка их почти не ищет, как и украденные автомобили. Вот если по пути попадутся...  По какому другому делу всплывут подонки — считай, фарт привалил...
— Теперь понятно, почему родители этой несчастной к Сёмкину обратились.
— «И куды бедному крестьянину податься?» Только и осталось,  что  на кладбище или к Сёмкину. — Фёдор извлёк из портфеля коньячную бутылку, налил в кофе коричневой жидкости и залпом выпил. — Ты папочку какую-нибудь поищи. Бумажку с телефоном и фамилией Козырчука закинь туда. Он у нас, как ни как, первая зацепка...
— Откуда ты этого Козырчука знаешь?
— Мы с ним служили вместе на одной заставе. И случай снова свёл.
— И вечер встречи боевых друзей прошел в теплой, дружеской обстановке, — продолжил Виктор.
— Совсем даже наоборот. Мы просто в его кабинете приняли по чуть-чуть... за честь и достоинство бывших пограничников и нынешних ментов.
— То есть тебя и его? — уточнил Виктор
— Он стал проситься ко мне во вневедомственную охрану... Надоела беготня мужику. На покой потянуло...
— И ты пообещал? — Ухмыльнулся Чугай, поднимая чашку с кофе.
— Надо утешить...
               
*       *       *

Капитан Козырчук, невысокий, широкоплечий, почти квадратный, стоял у зарешёченного окна и пускал жирные струи дыма в открытую форточку. Он кивком лысой головы указал гостям на стулья и, не вынимая изо рта сигарету, полез в сейф. Долго рылся там и извлёк на свет большой жёлтый конверт.
— Вы глядите, — Козырчук протянул ладонь Фёдору, затем Чугаю и положил перед ними конверт, — а я пока поищу блох в своем кожухе. Дел полон рот. — Он улыбнулся, окинув гостей мягким взглядом карих глаз. Голос  его звучал тихо и совершенно не вязался с внешней тяжеловесностью. — Если чего не ясно — спрашивайте.
В конверте хранились три фотографии. На каждой была изображена девочка в белом платье, лежавшая лицом вверх.
— Это всё? — спросил Фёдор.
— В прокуратуре папка потолще будет, — ответил Козырчук. — Эти фотографии мои личные. И на них самое главное — четкий след от орудия убийства. — Он сделал паузу, явно ожидая встречного вопроса.
— А орудие убийства нашли? — спросил Чугай. — Чем давили?
— Нет, — твердо сказал Козырчук. — Ее нигде не вешали, а убили здесь же. Давайте, я вам по быстрому всё расскажу, что знаю... У меня тут ограбление с поножовщиной висит. И надо его раскрутить срочно... Так вот. Нашли девчонку часиков в одиннадцать. Женщина гуляла с собакой... Я начинал это дело. Отработали пять или шесть версий. И ни одной зацепки. Попробовали даже самое примитивное — убийство на бытовухе. Но тоже ничего не вышло. Мамашка девочки в момент убийства... От восьми до одиннадцати  вечера  валялась  в  постели у любовника...
— А, может, этот производитель врал? — перебил  Фёдор. — Может, он?..
— В тот момент их было... четыре пары в большой квартире. И они менялись партнерами, — сказал Козырчук и презрительно сплюнул. — И мамаша вернулась домой под добрым газом. Это мы проверили... Папаша в Брюсселе. В торговом атташате. Он прилетел по вызову только на следующий день.
— И какие мысли? — спросил Чугай.
— Уперлись в пустоту. В стену. Нет концов. Ну, и переквалифицировали. А что делать прикажите?.. При ней нашли видеокассету «Дикая орхидея». А девице почти пятнадцать...
— А собственное нутро что подсказывало?
— Мое нутро здесь ни при чём. По утверждению экспертов девочку удавили тонким шнурком очень сильные руки... Даже специально выделили в отчете: «удушение профессиональное».
— Интересно — в каком это ПТУ у нас готовят давильщиков? — спросил Фёдор.
— Мы и это проверили. Комитетчики ничего  вразумительного не ответили. Отписались. Мол, было несколько исполнителей в Дахау, но их повесили по приговору трибунала в сорок шестом. Других сведений не имеется.
— Из близких?.. — начал Виктор, но Козырчук его перебил.
— Про мамашу и папашу я сказал. Проверяли деда. Он никак не мог. Ответственный работник аппарата ЦК. До этого работал у Берии... Потом — в аппарате у Серова1.
— Подумаешь, алиби! — воскликнул Фёдор.
— Дед в это время смотрел телевизор. Программу «Время». Эти закалённые сталинцы без «Времени» не могут заснуть. Он мне всю программу «Время» повторил от корки до корки наизусть. Я на телестудию ездил проверять. А после одиннадцати его видели выходящим  из квартиры с собакой. И гулял он возле дома с соседкой. Вот такие пироги. В Дахау, сами понимаете, он не сидел и не служил. И в заграницах никогда не бывал. Даже во время войны в своем «смерше» только до Бреста дошел. Дальше не пустили.
— Кто он теперь? — полюбопытствовал Виктор.
— После путча их всех на персональную вытурили, — сказал Козырчук.
— А нам поведали, что он писатель, — хмыкнул удивлённо Чугай и с укоризной посмотрел на Фёдора. —  А про Лубянку не говорилось.
— Писатель? — удивленно спросил Козырчук. — Не знал. Я вот за этим столом написал больше чем любой Дюма. Вон по делу об ограблении ювелирного магазина девяносто томов накропал. Я не знаю ни одного писателя, чтоб у него больше было. — Озорная детская улыбка вспыхнула на его лице. Он вытащил из пачки сигарету, и комната  наполнилась клубами дыма. — Читать чужое — времени не хватает... Единственное, что здесь примечательно — форма следа на шее от удавки.
Виктор и Фёдор переглянулись.
— Удушить можно по разному, — небрежно заметил Козырчук. — Но все случаи, известные криминалистам, отличаются один от другого только предметом... Орудием, одним словом... Можно проволокой, толстой веревкой... Это долго и не удобно. Лучше тонким шнурком. Полминуты дела. А тут — петля, — он указал на темные следы на шее девочки, — напоминает резьбу. Шнурок два раза обвили вокруг шеи. И остались три четких полоски, сходящиеся в один узелок.
— И что тут удивительного? — спросил Чугай.
— Сама форма. Спецы ничего не сказали вразумительного, кроме: «работал профессионал». — Козырчук погасил окурок и, ловко бросив в рот новую сигарету, щелкнул зажигалкой. — Была у меня одна зацепочка... Я когда на последнем курсе училища был, участвовал в конференции по практической криминалистике. Выступал там один старикашка. Вот он очень похожую змейку, снятую на слайд, показывал.  Где,  при  каких  обстоятельствах  это было снято — не запомнил. А вот фамилия дедули словно детская считалка в голову втемяшилась — Кацэнэленбоген. Послал я в Саратов запрос. Они мне материалы конференции прислали. А фамилии Кацэнэленбоген среди участников не значится... Он, этот старикашка, с трибуны всему залу слайды показывал, а в списках не значится... Я снова запрос, чтобы дали объяснение. Отписались: «В официальных списках не значится и, значит, в конференции не участвовал по причине неправильного оформления заявочных документов».  В Саратов, сами понимаете, меня никто не пошлёт искать какого-то Кацэнэленбогена. А, может, этот дедуля вовсе и не из Саратова, а из Кологрива. Тем паче, что эта конференция десять лет назад была. И дедок, наверняка, давно дуба дал. — Капитан глубоко затянулся. — Вот мы и повесили дело на крюк до лучших времен. Если вдруг попутно что-то откроется... вот тогда...  —  Он измученно откинулся на спинку стула. — Ладно, мужики! Берите фотографии, и да поможет вам Бог... Если чего потребуется — я готов.
— А как твоя баба? — спросил Фёдор осторожно.
— Да ну ее!.. Не даёт проходу.— Сыщик отмахнулся с сожалением. — Ей бы в «уголовке» служить.
Уже стоя в двери, Карнаухов спросил:
— Может мы по чуть-чуть?
— Нет, Федя.  Мне сегодня ещё на ковёр. —  Козырчук  указал пальцем в потолок.
— Тогда понятно. 
Карнаухов козырнул и закрыл за собой дверь.               
            
*       *       *

— С чего начнём? — спросил Карнаухов, когда они вышли из отделения милиции.
— Давай позвоним. Как фамилия папаши?
— Бодров. Сейчас я гляну. — Фёдор достал блокнот. — Виталий Иванович.
Ветер гнал по улице последние желтые листья вместе с пылью. Фёдор подставлял ладонь, загораживая лицо, а Чугай поворачивался спиной навстречу потоку.
— Может, ее школьные дружки? — осторожно  предположил Виктор. — Из ненависти...  З;висти.
— Простое ограбление. Шла девчушка по берегу пруда с магнитофоном двухкассетным... Скажем, папаша в подарок из Бельгии притаранил. Подошли трое... Ля-ля, ва-ва. «Отдай!» И чтобы не визжала — придавили.
— Проще по голове тюкнуть. Чтобы отключилась... Сзади подошли... Давить зачем? Что сказал Козырчук? Профессиональная удавка. А если так — ответ только один: кто-то имел конкретную цель.
— Заказ что ли? — возмутился Фёдор.
— Могли и заказать...
— Девчушку четырнадцати лет!?
— ... но произошла ошибка. Исполнитель вышел не на того.
— Академик, ты всю ночь Чейза читал?
— А это кто такой?
— Ты не знаешь?  Самый гениальный писатель всех времен и народов, — ёрнически произнес Фёдор. — Все эти бездари и недоучки вроде Достоевских и Чеховых ему в подмётки не годятся. Пять романов в неделю шпарит. Утренний — про любовь с ограблением, а вечерний — про кражу с оральным сексом. Следить не успеваешь. Как парочку проглотишь — всё равно что дизентерию подхватил. В голове как в нужнике... Вот, у этого самого Чейза настоящие заказные убийства... А у нас при одном только намёке потенциальный убийца в штаны наложит... Вон, в тебя стреляли... И в меня... И где эти вшивые киллеры?
— За напоминание спасибо...  —  Виктор отмахнулся от слов Фёдора. — Так вот... значит! Если перепутали, то ошибку надо исправить. Согласен?
— Ну, ну? Давай. Интересно...
— Если это ошибка...  то тот, настоящий, кого должны были убить... тоже живёт где-то рядом с Головинским прудом. И если так, то его убить могли уже и через неделю-другую. Второе убийство, если оно было, должно, как две капли воды походить на первое. Согласен?
— Согласен.
— Исполнитель обязан исправить ошибку. Иначе его самого пришьют...
— А говоришь, что Чейза не читал!.. Если бы так случилось, как ты говоришь, то Козырчук не преминул о нём рассказать.
— Значит, это не ошибка,  —  сказал Чугай.  —  Ведь чётко заявлено: исполнял профессионал.
— Из этого проистекает — срочно идем к ее родителям.
— Я бы сначала в школу, —  возразил Виктор. — Там друзья-подружки...
— В школу мы не пойдем сейчас,  —  заявил Карнаухов. — А к родителям рановато. Предлагаю перехватить маленько. — Он встряхнул портфелем.
— Ты же говорил, что у тёщи нет дрожжей.
— Дрожжей нет, а запасы некоторые  имеются в портфеле.
Было самое время обеда, когда во всех харчевнях служилый народ выстраивался у раздаточных стоек.
Чугай и Фёдор набрели на рюмочную. Здесь было почти пусто. Два алкоголика в углу сидели за столом в ожидании чьей-нибудь подачки, и заискивающим взглядами встретили новых посетителей.
Человек за стойкой сразу спросил:
— Сколько?
— Закусить! — скомандовал Фёдор.
— У нас нечего, — равнодушно ответил бармен.
— А ты сообрази, — голосом,  который рождает подозрения в головах жрецов общепита, добавил Карнаухов. При этом он, не поднимая глаз на бармена, выложил на ладонь  сложенное  удостоверение  и  лениво  махнул  им.  —  На  сумму  четырёх  рюмок. Идет? — И не получив никакого ответа, добавил требовательно: — И два стакана!
Человек куда-то исчез и появился минут через пять, держа перед собой две большие тарелки.
— Кое-что нашлось, слава Богу,  —  сказал он, пытаясь изобразить легкий поклон. — Правда, тут на восемь.
— Прекрасно. — Фёдор вынул две десятки и сунул бармену.
Чугай посмотрел на содержимое тарелок и ехидно ухмыльнулся.
— Чем ты не доволен? —  возмутился  Карнаухов и окунул руку в портфель. — Тебя человек принял как Савву Морозова, а ты? Где сейчас можно найти красную рыбу, если спички и мыло по талонам?.. Я запишу расходы на счёт фирмы... И замечу, но только по секрету... Последние новости. Сообщили проверенные источники, что власть готовит указ о свободе торговли.
— Не поверю! Такого в этой стране никогда не будет. Ее самоё  тогда продадут в первую очередь.  И по дешёвке… как хлам.
— Наступает на горло собственной песне. Вынуждена  идти в ногу с народными массами!
—  Закон вышел?
— Декрета ещё нет, а эти жулики, — Фёдор кивнул в сторону бармена — давно черновиком этого документа пользуются...

*       *       *

У телефонной будки, что стояла рядом с рюмочной, они остановились и каждый долго искал по карманам монеты, явно оттягивая мгновение, когда нужно будет набрать номер телефона. И Чугай, и Карнаухов понимали, что искать убийцу в доме убитой просто глупо. Но начинать с чего-то необходимо.
— Звони, — приказал Фёдор и попробовал вложить Виктору в ладонь монету.
— У меня своя есть. — Чугай вошел в будку и набрал номер.
Трубку долго не поднимали.
— Ну, чего? — нервно спросил Фёдор.
— Не отвечают... Алло! Это квартира Бодровых?
— Вам кого?  —  весело, запыхавшись, ответил мягкий  мужской голос.
— Мне Виталия Ивановича или Марию Степановну...
— Бодров слушает.
«Чего веселиться?» — с неприязнью подумал Чугай.
— Бодров у телефона... — повторила трубка.
— Вас беспокоит «Феникс»... Мы — от Сёмкина.
— Да, да. Конечно, — уже зазывая, сказал мужчина.  — Когда вам угодно...
— Нам бы переговорить...
— Вот, дома пока я и дедушка.  Но, только, он сейчас уходит... Я спрошу — когда вернется.
— Не беспокойтесь! — Виктор почувствовал, что мужику  на  противоположном  конце  провода  надо  приказывать. — Пусть идёт по своим делам. А когда будет Мария Степановна?
— Вы заходите... Она подойдёт.
— Вы сможете созвониться с ней и попросить не задерживаться?
— Да, конечно. Сейчас... — По манере разговора Чугаю казалось, что этот Виталий Иванович при каждом произнесённом слове кланяется. — Адрес наш... Адмирала Макарова.
— Мы знаем.
— На двери код, — добавил Бодров, — Двести один. Ждем.
Чугай поблагодарил и повесил трубку.
— Что за чувак?  —  поинтересовался Фёдор.
— Ну,  Фёдор  Данилыч,  — с  укоризной  сказал  Виктор, — давай без этих чуваков и чувих. Не могу я терпеть эту офеню.
— Ладно, снова будем ботать по-литературному,  —  согласился Карнаухов. — Что за тип?
— Нормальный мужик. Мягкий, предупредительный.
— Это — уже школа заграничная, — сделал вывод Фёдор. — И квартирка у него, должно, клёвая. Извини за феню. Не наши «хрущобки».
— Да какая бы ни была, — сказал Чугай. —  И откуда у тебя эта откровенная пролетарская черта: ненависть к тем, кто лучше тебя украшаются? Тебе — попадья, а, вот, им — попова дочка.
— Не знаю откуда, но...
— Давай  условимся:  ты  желаешь  только узнать, выведать, додумать, доказать. А цвет кафтана и Маша,  которая  не  наша — в сторону.
— Теоретик! — резко возразил Фёдор. — Да половая тряпка у двери может сказать другой раз больше, чем  сотня  досье...  И как я догадался, что ты дальше едешь один?
Чугай вопросительно глянул на товарища.
— Понял. Ты будешь разговаривать,— отреагировал Карнаухов,— а я — под половые тряпки заглядывать.
— Едем. 
*       *       *

Дверь открыл мужчина лет сорока, плотный, немного грузный, с мягким, пухлым лицом и со сладким капризным взглядом темных глаз. Чуть подёрнутая сединой, аккуратная бородка клинышком делала его похожим на университетского профессора из кинофильмов довоенного времени. Он суетливо помогал вешать куртку Виктору и долго не мог найти место вязаной шапочке Фёдора.
— Это я обращался к Сёмкину, — сказал Виталий Иванович. — Мы с ним давние знакомые. Стажировались вместе. Вы проходите.
Большая комната была обставлена с показной пышностью. Глубокие изящные кресла, обтянутые зеленоватой кожей, соседствовали с грубой неуклюжей тахтой. Она напоминала авианосец в маленькой бухточке среди рыболовецких лодчонок. На стенах, как в лавке, висели в непонятном соседстве натюрморты, обрамлённые тяжёлыми рамами, причудливые по форме макрамэ и маски из чёрного дерева. Но живых цветов не было.
Усадив гостей в кресла и пододвинув вплотную журнальный стол, Бодров выставил бутылку «Hennessi».
— Я сварю кофе, — сказал он. На фоне его природной суетливости это предложение прозвучало заученно. Он ушел в кухню.
— Ты хотел увидеть, как живут сильные мира? — сказал Виктор, глядя на товарища с улыбкой. — Полюбуйся.
— Привоз одесский, — недовольно ответил Фёдор. — Только не наплёвано.
Виталий Иванович принёс поднос с тремя чашками и, не выпуская из рук, заговорил:
— Милиция всё время талдычила, что это — попытка изнасилования. Да, можно кого угодно изнасиловать. Но для этого нужны побудительные мотивы. Как в любом деле. Но Анжела... Она не могла вызвать этого побудительного инстинкта... — И поймав вопросительный взгляд Фёдора, пояснил: — Эта девочка не была привлекательной... Я налью?
— Спасибо, пока нет причин — строго ответил Виктор. —  Кофе... с удовольствием.
— Ну, тогда я... — Бодров налил и быстро выпил. — Всё время думаю и не соглашаюсь... — Он уселся на стул напротив.
— С кем?
— Когда я был мальчишкой и юношей... До первого серьезного поцелуя... Да у каждого мужчины ворочаются всякие такие мыслишки, чего скрывать. Но меня привлекали девчонки совершенно определенного склада и наружности. Вот, когда видел пышненьких... как говорят, кровь с молоком... После двадцати у женщин исчезает эта красно-молочная закваска. Она переходит в некоторую синюшную ядовитость.
Бодров говорил спокойно, уверенно, точно читал заученную лекцию студентам.
«Видать, богатая школа», — отметил Виктор.
— Анжела, —  Виталий  Иванович  снова  наполнил  рюмку  и  выпил. — Она была дурнушка. Некрасивое лицо. Очень похожа на бабушку, мою мать. Веснушки, нос картошкой, очки... минус пять. А фигура? Да не было никакой фигуры. Рыболовное удилище на ее фоне — Афродита...  — И вдруг выкрикнул, не сдержавшись: — Не верю я милиции!
— В деле написано четко, — сказал Фёдор. — Изнасилование.
— Но мужских следов не обнаружено! Не верю! Не верю! — Голос Бодрова дрожал и было видно, что этот мягкий и добрый человек глубоко переживает трагедию, которую умело скрывает от посторонних. — Мне сердце подсказывает. Понимаете?.. Я ведь мечтал, что она поедет учиться в Сорбону... Ведь не было ни единой четвёрочки с первого урока. Даже минуса. Помните, как в школе нам говорили  учителя: «Я тебе ставлю три с минусом». Она стихи писала, — сказал он с восхищением. — Я узнал об этом только  сейчас. Поверьте  мне... Я  в  поэзии  понимаю. По молодости  несколько неплохих вещиц оих напечатала «Юность».
Бодров залпом выпил коньяк и так же залпом кофе, и с пустой чашкой ушел в кухню.
Фёдор, настороженно оглядываясь на дверь, сказал шёпотком Чугаю:
— Ты спроси — нет ли у него другой семьи в Брюсселе?
— А это зачем?
— Очень он на кота смахивает.
— А если бы на медведя, как ты?
Фёдор хотел что-то добавить, но вернулся Бодров с полной чашкой кофе.
— Кто в доме ещё проживает? — поинтересовался Чугай.
— Мы... Я, моя жена и ее отец. Ему семьдесят два стукнуло.
— Как его фамилия?
— Ваганов...  Степан Игнатьевич...
Виктор попытался вспомнить писателя с такой фамилией, но не смог, и спросил:
— Где он сейчас?
— На  дачу срочно уехал. Обещал скоро  вернуться.
— Он там работает? — спросил Чугай.
— Какая работа у пенсионера? — улыбнулся в ответ Виталий Иванович.
— Я имел ввиду... Пишет?
— На моей памяти он ни одной строчки не написал, — ехидно заметил Бодров. — Может, сейчас... Руководящей роли больше нет... Времени море...
— А как вы узнали о трагедии? — спросил Фёдор.
Чугай посмотрел на товарища удивленно, понимая, что его вопрос — сама нелепость.
— Телеграмма пришла в посольство.
— Когда вы возвращаетесь?
— Куда? — спросил Виталий Иванович. — В Брюссель? Я всё откладываю...
— Вас там ждут? — требовательно спросил Карнаухов. Он всё-таки хотел удовлетворить своё бестактное любопытство.
Бодров, казалось, ждал этого вопроса. Он спокойно, отхлебнув кофе, ответил:
— Коль я вас нанял, мне нельзя от вас ничего скрывать...
— Может  возникнуть  неожиданная  версия...  —  Карнаухов   решил добить человека  в  конец. — Кто-то был заинтересован... в Брюсселе. Ну, скажем, чтобы у вас не было наследников. У них законы — не чета нашим.
«Какое наследство у этого, хоть и упакованного, но все равно нищего советского клерка!?» — выругался про себя Чугай.
— Какое там наследство?..  —  с печалью  в  голосе  сказал  Виталий  Иванович, поняв намек. — Она — простая женщина. В банке пустой счёт.  Я, как мог, немножко помогал.
— А  дети?   —  вкрадчиво  спросил  Карнаухов.  Интонации  голоса вдруг стали мягкие,  даже сладостные,  под  музыку которых хотелось не то чтобы говорить — тянуло петь.
— У нас сын. Три года.
— Как назвали?
— Жан-Клод... Я зову его Ваней.
Виталий Иванович носил в себе трагедию, как врождённую болезнь, и было видно, что в желании докопаться до правды скрывать ничего не хотел.
«И тебя с твоей бельгийской мамочкой «лубянские» соглядатаи из  посольства ещё не вычислили? — подумал Чугай. — Если советский чиновник, не боясь, заводит в заграницах другую семью... значит, что-то переломилось в Большевистском королевстве уже давно!»
— А ваша... — Карнаухов стал подбирать мягкие, необидные слова. — Мать вашего сына... с нашими никак не связана?
— С «лубянкой»? — сразу догадался  Бодров. — Она — сирота. Работает медсестрой. Правда, живет в собственном домике. В деревушке рядом с городом. Он ей от бабушки остался.
— Именно сирота и может быть агентом, — вставил Чугай.
— Тогда зачем она стала рожать для меня сына?  — резонно заметил Виталий Иванович.
— Вы уверены, что он ваш? — уже бестактно и резко спросил Фёдор.
Можно было ожидать, что Бодров смутится, начнет суетно доказывать, что его, опытного, тертого кота не проведёшь. Но вместо этого он подошел к книжному шкафу, взял с полки книгу в реставрированном переплете и, достав из нее фотографию, протянул Фёдору.
На приятелей смотрел очаровательный мальчик лет трёх, совершенно похожий на Виталия Ивановича. Казалось, что это и есть сам Бодров. Только для приёма гостей он сбрил бороду.
— Ваша жена знает? — спросил Фёдор.
— Нет.
— Как вы намеревались выпутываться?
И снова Бодров не повел даже глазом. Он только поднял брови вопросительно. И стало ясно, что этот человек такого вопроса себе не задавал, а уже давно отдался воле житейских  волн  и  высшему суду Бога.
— Я всегда очень хотел, чтобы Анжела была со мной рядом. — Глаза его намокли. И чувствуя, что может не сдержаться, отрывисто попросил: — Дайте закурить.
Закурив, закашлялся, как неумёха. 
— И все-таки,  Виталий Иванович,  вспомните:  не  угрожал ли вам кто-нибудь? Там, в Брюсселе. Может, требовали, чтобы вы не имели  связи с...
— Если бы наши прознали — я бы уже три года назад вернулся. Навсегда и безвыездно.  А ей... Ее зовут Николь... Она никому не могла перейти дорогу...
— А ваша работа? — спросил Фёдор. — Кому-то не позволили выгодно купить, перепродать?
— Я сейчас подумаю. — Взгляд Бодрова застыл. Глаза налились холодом. И было видно, что  под жиденькими русыми волосиками в лабиринте извилин выстраиваются чёткие мысли. — Нет, — уверенно сказал он и его взгляд снова смягчился. — Я перебрал в памяти все встречи за последний год. Я имел дело только с банками третьих стран. Буркина Фассо, Конго. Наконец, Ангола... Нет!
— Долгов не было?
— Там так просто не дают в долг. Под вексель или проценты. И кто даст советскому? А тут, в Союзе, мы не нуждались.
— Давайте предположим... — начал Чугай.
— Давайте, — согласился Бодров.
— О вашей второй семье в соответствующем месте  знали. Всё знали. Но с какой-то целью придерживали  вас  в  Брюсселе.  И вдруг,  что-то  у  них  не  выстроилось,  не  произошло.  Или, наоборот, — произошло, о чём вы даже догадаться не можете. И эти люди понимают, что вы тоже чувствуете за собой слежку и всегда на стороже. Вам приказывают возвращаться, а вы остаётесь. Просите политического убежища.
— Я? — с удивлением спросил Бодров.
— Была такая мысль?
— Нет.
Приятели переглянулись. И Виталий Иванович это заметил.
— Вы думаете, я ничего не понимаю и не вижу? Можно отравить Маркова 1. Но убивать ребенка, чтобы заставить маленького клерка торговой миссии вернуться домой... Чушь какая-то...
— Да, вы правы,  — согласился Чугай. — А о чем вас спрашивали в милиции?
— Ни о чем.
— Вспомните лучше, — попросил Фёдор.
— У меня прекрасная память,  —  заметил Бодров обижено. — Сразу объявили — изнасилование. А потом — при попытке изнасилования... Да они и не искали ничего. В школу, кажется, не сходили. Даже я, человек далёкий от всех этих распознаваний и выискиваний, и то сходил бы...
— У вашей дочери могли быть враги? — спросил Фёдор.
В прихожей зашумели. В комнату вбежал чёрный спраниэль и прямым ходом бросился на руки Фёдору. Но тот отшвырнул собаку и поморщился. От пса крепко воняло.
В дверном проёме комнаты появился старик в чёрном костюме. Он мельком окинул взглядом комнату.
Виктор даже вздрогнул от неожиданности. Это был тот самый человек, которого он принял за хозяина кабинета № 26.
— Вот, познакомься  Степан  Игнатьевич,— сказал  Виталий Иванович.— Виктор Петрович... И Фёдор Данилович... Это по поводу Анжелы, дед.
Старик внимательно посмотрел на гостей, чуть заметно двинул бровями, выдавая лёгкое удивление, и глядя в лицо Чугая, холодно сказал:
— Мы уже знакомы.
И уходя из дверного проёма, добавил:
— Могли бы ещё раз вызвать, а не ходить по домам. — Сказал и исчез.
«Вот это да! — озадаченно подумал Виктор. — Я его принял за прокурора, А теперь меня, кажется, приняли за прокурора... Чушь какая-то».
— Вы знакомы? — с удивлением спросил Бодров.
— В Генпрокуратуре встречались...
— Это  хорошо, — радостно зашептал Виталий Иванович. — Дед — человек  привередливый.  Любит, чтобы всё по закону. Узнает о вас — будет скандалить. И мне жизни не станет.
Он вышел в коридор и громко сказал:
— Проходи, дед. Я тебе принесу рюмку.
В двери появился старик.
— Наконец-то  делом  моей внучки занялась Генеральная прокуратур. — Он уселся на тахту. — А то этот капитанишка… толку никакого.
— Зачем  же  так? — осторожно заступился Виктор, понимая, что говорят о Козырчуке. — Оперативники сделали всё, что должны были сделать. — И подхватив удачное начало игры, добавил: — Теперь в порядке  надзора  решено ещё раз пройтись по материалам. Вдруг что-то новое воз-никнет...
Вернулся Виталий Иванович. Сразу подошёл к серванту, достал рюмку, поставил перед Степаном Игнатьевичем. Налил всем коньяк.
— Я не хотел скандалить, — сказал надрывно Ваганов. — Эти  милиционеры уж очень быстро закрыли дело. Нет улик, видите ли.
— Бывает, —  ответил   Виктор. — Когда,  как   говорится, «висяк», или «глухарь», то только какой-нибудь случай может помочь. Поймают братка, а он, возьми, да и признайся и в том, и в этом. Проверят и...
— Проверили?
— Проверили, — ответил весело Виктор. Он в душе поблагодарил старика за вопрос,  который подсказал, как построить дальнейший разговор. — Проверили и установили, например, что вы член Союза писателей... — И улыбнулся.
— Кого это сейчас интересует?  — не отметив улыбку, сказал Степан Игнатьевич.
— Почему? Это очень интересно. Лично я никогда не  разговаривал с живым писателем. В детстве, когда читал книги, мне казалось, что писатель смотрит в окно и записывает, всё что видит... Даже не мог представить, как человек придумывает... А ещё и на бумаге. Когда нужно написать страничку... я очень мучаюсь. Что вы сейчас пишете?
— Я сейчас только читаю.
— А  вас  Валерий  Сергеевич вызывал именно по этому делу?
— Нет, — коротко ответил старик. В голосе его прозвучало явное небрежение и нежелание продолжать разговор.
В квартиру позвонили. Виталий Иванович выскочил в коридор. Старик торопливо выпил, встал и тоже ушел. 
В прихожей долго шумели. И, наконец, в комнату вошла женщина лет тридцати пяти, высокая, худая с длинным лицом, тонким птичьим носом. Острый подбородок выдавался вперед. Глаза черными маленькими бусинками выглядывали из-под жирно подведенных ресниц. 
— Маша, это товарищи от Сёмкина, — тихо сказал Бодров, прикрыв предварительно дверь.
— Очень приятно, — сказал Чугай, встав из-за стола.  — Нам пора... Мы через несколько дней перезвоним.
Поймав недоуменный взгляд Карнаухова, Виктор вышел из комнаты. Он спиной чувствовал, что Фёдор плетётся за ним недовольный. 
Только на улице Карнаухов раздражённо спросил:
— Ты чего, академик?
— А ты не видел, что мамаша под газом?
— Так это же лучше. Из нее можно выдавить всё, как из тюбика.
— Зачем из нее что-либо выдавливать? — спросил Виктор. — Подозревать мать, отца и деда может только шизоид или твой бабник Козырчук.
— А те, кто с ней?..
Но Чугай не ответил.
В ранней октябрьской тьме ветер, казалось, стал ещё сильнее. Они пошли по улице, прикрывая лица шарфами. До самого метро шли молча.
— Ну? — хмуро глядя из-под бровей, спросил Фёдор, когда остановились у лестницы, что вела в подземный переход.
— Не знаю! — резко ответил Виктор. —  Втянули ты и Марк меня в аферу... А бедного мужика жаль. Он только один и терзается.
— Я и сам теперь понимаю, — сказал Фёдор, словно оправдывался. — Давай откажемся?
— Надо познакомиться с ее дружками,  —  вместо ответа сказал Виктор. — Просто выяснить — сколько их... и где хата?
— Ты считаешь, что  кто-то из них мог быть причастен? — Фёдор перестал злиться. Он мгновенно переключился на предложение. Лицо подобрело, а глаза заискрились. — Но Козырчук уже их проверял... А, кстати, по какому поводу дедочка тягали в прокуратуру?
— Не  знаю... Давай  по  домам.  А  через три дня созвонимся.
Они вышли на платформу метро и разъехались в разные стороны.             

*       *       *

Сложилось странное тягостное чувство, что память об Анжеле не нужна ни деду, ни матери. И только отец проявляет озабоченность, лишь подчиняясь требовательному зову ген. Осознание этого вызывало в душе Чугая неприятную горечь. Ему стало жаль девочку, точно она была близким ему человеком. 
Вернувшись домой, Виктор долго ходил по квартире, пытаясь заставить себя сесть за стол и продолжить писать самодонос. Но не мог. Руки все время искали что-то, но только не ручку. Лихорадочно выкурил три сигареты подряд. Залез в дипломат, желая взглянуть на фотографии, полученные от Козырчука, но их не оказалось — забрал с собой Фёдор.
Зазвонил телефон.
«Опять Карнаухов с какими-нибудь  идеями»,  —  подумал Чугай.
— Виктор Петрович? — раздался  незнакомый голос в трубке. — Это Игонин...
— Кто, кто?
— Валерий Сергеевич... Из прокуратуры...
— Слушаю вас... — ответил Чугай и подумал: «Чёрт наслал тебя! Ни утром, ни вечером покоя...»
— Как наши дела?
— Делаем, — нехотя ответил Виктор.
— Успеете?
— Стараюсь...
— Вы уж постарайтесь. — И прокурор положил трубку.
«Раз такой неусыпный надзор, — решил Виктор, — придется срочно дописывать...               


30 июня, воскресение...

Собирались на смотрины нервно. Жена  с недовольной миной примеряла наряды. Отшвыривала со злобой одну блузку за другой. Когда взялась примерять одно и то же по третьему разу, я, чтобы не выплеснуть раздражения, выложил перед ней две пачки сторублевок. Ее пальцы, застёгивавшие пуговицу на блузке, нервно задрожали, и пуговица отказалась пролезать в петлю.
— На свадьбу, — сказал я.
— Это... Где...?
— Потом объясню.
— Это — твои?
— Наши. — Я ушёл в кухню. Заварил кофе.
В комнате упал стул. Загремели, слетевшие с тахты на пол, туфли.
— Вы готовы?  —  спросил я, выйдя из кухни.
— Нет ещё! — хором  из  разных  комнат  ответили  весело женские голоса.
— Чем раньше мы выйдем, тем раньше я вернусь на дачу. Там Бел один. Вы о нём помните!?
— Что ты о собаке беспокоишься! — Жена  выглянула из-за двери. В ее глазах нервное беспокойство сменила благодушная успокоенность.
«Деньги  успела пересчитать, — сдерживая  улыбку, сообразил я. — Обеспеченный тыл  — залог спокойствия».
— Ты до сих пор не одет!  —  почти капризно сказала Валентина. — И что ты на себя напялил? Не в лес с Белом идёшь.
Я посмотрел на себя в зеркало.
«Нормальные джинсы, — подумал я. — Рубашка… как рубашка».
— Сними  эти дурацкие джинсы и надень костюм!
— Ты ещё не готов, папа? — спросила Юлия, войдя в коридор.
Я взглянул на тщательно уложенные волосы, аккуратно подведенные глаза, легкие следы румян, и остался стоять в восхищении. Мне было приятно увидеть перед собой взрослую красивую женщину. И с сожалением признался, что прозевал взросление собственного ребёнка. До этого момента дочь в моем сознании оставалась дитем несмышлёным, которого нужно ещё водить за руку и вытирать своим платком ее нос.
— По-твоему я тоже одет не так? — спросил я Юлю.
— Папа, ты же не на футбол идешь, — недовольно  сказала дочь. — Надень нормальный прикид.
— Ты позвонила, — постарался я выбраться из неловкости, в которую вогнала меня Юля, — чтоб жених встретил нас у метро?
Дочь немного опешила, но через мгновение взяла себя в  руки и ответила:
— Заранее договорились.
Когда мы вышли во двор, она вдруг в деланном отчаянии всплеснула руками:
— Ой, забыла! — И нырнула в подъезд.
Я понял, что она побежала звонить. Нас никто не собирался встречать у метро. И как жаль, что моя дочь заранее согласилась с этим. Ей в голову, видимо, не приходило, что жених это обязан сделать без напоминания.
— Зачем ты ей позволил вернуться!? — недовольно спросила Валентина.
— Она обязательно  посмотрит  в  зеркало,  чтобы спугнуть чёрта, — ответил я, понимая, что в месиве из мыслей и переживаний, опутавших мою жену, дурная примета берет верх над здравым смыслом.            

*       *       *

Никита встретил нас, и преподнёс Валентине цветы. По выражению лица трудно было судить, в каком настроении будущий зять, но по тому, как быстро он шагал впереди, было ясно, что ему хотелось побыстрей избавиться от нас.
«Этот бычок ведет нас на заклание», — уколола мысль.
Мы вышли к знаменитому монументу — жезлу, облепленному грузинскими иероглифами.
— Вот в этом доме я живу, — сообщил  Никита,  указав на большой дом из светло-желтого кирпича, походивший на специально сооруженную декоративную стену, за которой кто-то умышленно прятал кусочек городской индустриальной пятиэтажной «собачовки».
Этот дом был мне хорошо знаком. Его жильцами являлись номенклатурные «товарищи» третьей гильдии: заместители директоров и главных редакторов крупных издательств, газет и журналов, главные редакторы мелких изданий, артисты со званием «народный», переехавшие в столицу из провинции. Когда-то в квартире во втором этаже с окнами на три стороны и удобным выходом через балкон на крышу козырька, что нависал над магазином, отрабатывал свои деньги и я. Здесь «трюм» содержал конспиративную квартиру. И по злой воле судьбы соседом этого «шалаша» был один ассистент знаменитого циркового клоуна. Но он оказался в этом оазисе благодаря удачной женитьбе. И не зная, кто у него соседи, циркач, чаще по утрам, настойчиво звонил в дверь нашей «коморки», надеясь разжиться у конспираторов сигаретой. Иногда вместе с куревом ему удавалось даже похмелиться. Кто-нибудь из сердобольных «хозяев» наливал страждущему ассистенту полстакана коньяка, чтобы тот, случаем, не отбросил коньки. Мертвый циркач на пороге явочной квартиры мог засветить «коморку». А это в планы политической полиции не входило.
— На каком этаже? — вырвалось у меня. Слава Богу, я не спросил: «А папа — не ассистент из цирка?»
— На восьмом, — ответил Никита.
               
*         *         *

Дверь открыла, сверкающая искренней радостной улыбкой, худенькая женщина лет сорока с небольшим, коротко стриженая, строго застегнутая на все пуговицы под самый подбородок. За ее спиной стоял плотный мужчина лет сорока пяти, почти седой, с калмыцкими, похожими на большие блины, скулами.
— Мои родители, — сказал Никита, пропуская нас в прихожую.
Поймав мой взгляд, мужчина сдержанно улыбнулся и представился:
— Алексей Митрофанович. А это моя жена Людмила Антоновна.
Мы долго топтали половик у входной двери, произнося какие-то приятные фразы, подходившие по смыслу к данному торжественному моменту. Если бы я каждый месяц выдавал замуж по дочери, то написал бы, специальный для такого случая, текст и заучил его. А сейчас приходилось обходиться полуэкспромтами.
Молодята незаметно исчезли куда-то...
В большой светлой комнате был накрыт стол на четыре персоны. Догадка о принадлежности хозяев к номенклатурной кормушке подтвердилась, когда я взглянул на блюда, выставленные в честь торжественных смотрин родителей... Коньяк, гора черной икры, консервированные ананасы, три сорта рыбных балыков и два мясных, осетрина под маринадом и просто отварная, нарезанная ломтями. О мелочи: печени трески, дальневосточных крабах упоминать вовсе не стоит. В наших пустых магазинах я такого не замечал. И был уверен, что на кухне этой квартиры все эти деликатесы не производились. Мне вспомнился урок истории в четвертом классе. Учитель красочно рассказывал о Гражданской войне. Мой сосед по парте Боря Глебицкий, художник-карикатурист от Бога, под пьянящим впечатлением эпитетов и метафор о доблестях Первой Конной, взялся рисовать картину лихой рубки красных и белых кавалеристов. И увлеченный, желая глубже проникнуть в композицию батальной сцены, с детской непосредственностью спросил: «А почему белогвардейцы воевали с Красной армией? Могли бы и так сдаться». На что, умудренный опытом, учитель, вернувшийся с Отечественной без левой руки, ответил, загадочной для четвероклассников, фразой: «Им было что терять…»
Я посмотрел  на Валентину,  чтобы  взглядом предупредить ее неадекватное поведение. После варёных колбасы, которую иногда не хотел есть даже Бел, и картошки, составлявших главный предмет нашего семейного рациона, увиденные на столе блюда, могли вызвать у слабого человека нервный срыв. Но моя жена оказалось молодцом. Она держалась гордо и независимо. Уселась за стол, взяла нож и принялась неторопливо готовить себе бутерброд, уверенная, что мужчины не начнут незамедлительно ухаживать за дамами.
Алексей Митрофанович открыл бутылку шампанского, налил дамам, потом взялся за коньяк, наполнил мне и себе почти полные фужеры, хотя рядом стояли тридцатиграммовые рюмочки.
«Что-то ты не очень похож на алкаша, дорвавшегося до бутылки», — подумал я, но поддержал предложение и поднял фужер.
— За знакомство! — торжественно сказал хозяин. — Сами мы, думаю, никогда бы не встретились. А вот благодаря нашим детям... Vivat!
— За приятное знакомство, — ответила Валентина.
Чокнувшись, я с размаху отпил половину. Алексей Митрофанович пригубил и, капризно сломав губы, поставил фужер на стол.
— Люся, — сказал он, — нам подсунули не очень хороший  продукт. Дай-ка другой.
Людмила Антоновна поднялась, достала из серванта начатую бутылку армянского коньяка «Ани» и передала мужу. Тот налил себе в рюмочку и поднял ее. Всё это показалось мне отрепетированным и точно исполненным действием.
— За  молодых! — восторженно произнес хозяин. — А где это они?
— Они убежали, — сообщила хозяйка тоном телефонного оператора, давно ожидавшего вопроса.
«За каким хреном спрашивать, — возмутился я, — если стол на четверых накрыт!?» — Допил свой фужер и посмотрел  на  Валентину.  Мне было давно известно, иногда и на собственном примере, что спирт вреден для homo vulgaris. А  для  моей  жены даже фужер шампанского — неподъемная доза. После выпивки она непременно начинала мудрствовать. И всё сводилось к теме: «А моя Юля...» И я молил Бога, чтобы Валентина Васильевна не превратила предсвадебный аукцион в лекцию по истории взросления нашей дочери. Но она держала марку — молча, чуть касаясь губами фужера, маленькими глотками отпивала вино.
Мы пили и закусывали, обмениваясь ничего не значащими фразами о постоянном росте цен на сигареты, толкотне в метро по утрам и подорожании проезда. А потепление климата в Северном полушарии оказалось для нашего нового семейно-родового образования  самой  животрепещущей  темой  современности. Оказалось — трагедия неминуема. Земля несется к своей гибели с третьей космической скоростью, совершенно не заботясь о бедных и несчастных обитателях, населяющих ее...  Но от вселенской катастрофы нас спасали в данный момент только балыки и икра.
Хозяева не выказывали откровенного нерасположения, но и любезность их была натянутой и немного тяжеловесной. Со временем, если будет угодно судьбе, характеры проявятся. Мы найдем безболезненные точки соприкосновения. Но это нескоро, в будущем. Сейчас мачты наших семейных кораблей, имеющих заметную разницу в материальном тоннаже и месте швартовки у социального причала, должны быть расцвечены улыбками, вымученными комплиментами, чтобы первое соприкосновение не повредило краску на обшивке, только-только нанесённую наспех на ржавчину быта, с надеждой, что коричневые пятна не проявится сразу...
— Давайте ещё раз за молодых, — предложила Людмила Антоновна. — Мы своё уже прожили. Теперь им дорога...
Я впервые ясно осознал себя уже дедушкой. А далее — стариком. И в сознании, с каким-то печальным стоном, прозвучал чей-то голос:
«Жизнь скоротечна... А ты, Виктор Петрович, по сути своей, и не жил...»
Глянул на жену, и мне показалось, что она жеманничает перед будущей сватьей. Чтобы встряхнуть ее, встал и сказал резко:
— Пойду... покурю.
— И я, — подхватил  Алексей  Митрофанович.
Мы вышли к лифту. Я достал «Яву», но хозяин протянул в ответ «Marllboro». И уже когда докуривали, он спросил:
— Чем занимаетесь?  —  Должно, Алексей Митрофанович ждал от меня этого вопроса, но, не дождавшись, начал разговор первым.
— Журналист. А вы — военный или штатский?
— Трудно  сказать  однозначно,  —  ответил он, явно не ожидая от меня такой прямоты. — Был военным. А теперь не пойму. Немножко — военный, немножко — штатский.
Я почувствовал, что и семья не знает толком, в каком качестве находился сейчас Алексей Митрофанович.
— Мы тут посоветовались с женой, — генерал вставил в рот вторую сигарету и предложил мне новую, — и решили предложить вам. Если согласны... Сделать свадьбу не здесь, в квартире, а на даче...
«А, может, у меня хоромы больше, — с неудовольствием воспринял я сообщение. — Зашел бы в гости к будущей снохе, глянул на хоромы...  Хотя, он прекрасно знает, что у нас «хрущоба». Тебя туда и парой волов не затянешь...»
— ...в Кратове.  Места  в  десять раз больше, чем в квартире. Да и на воздухе.
— Это чудесно,  —  согласился я. Куда мне было деваться. Я только мог надуваться как жаба, но от этого моя двухкомнатная квартира не станет больше ни на один  квадратный  миллиметр. — У моего товарища есть машина. Он поможет завезти...
— Не стоит беспокоиться, — Алексей Митрофанович резко остановил мою неуместную жажду участия, отдававшую, на  его  взгляд, крестьянской простоватостью.
— Ну, как лучше...  —  согласился я. — Вот только есть небольшая загвоздка.
— Что?
— У нас больна собака. И мы стараемся ее не оставлять одну дольше пяти-шести часов. На даче у вас не найдется какого-то сарайчика, куда бы мы могли ее поместить?
— Да хоть отдельную комнату.  Пойдёмте, а то наши женщины нас заждались...
Вернувшись в квартиру, нашли женщин в кухне.
— Уходите, уходите отсюда!  —  заявила Людмила Антоновна. — Вы рано пришли.
— Пойдёмте играть в шахматы,  —  предложил  хозяин  и  не  дожидаясь моего согласия, отправился в соседнюю комнату.
«Откуда он знает, что я играю в шахматы? Иной сначала бы поинтересовался, умею ли я вообще переставлять фигуры... Это Юля хвасталась», — сообразил я.
Мы вошли в комнату, походившую на кабинет. Низкий журнальный столик, инкрустированный как шахматная доска,  на котором заранее были выставлены фигуры.
— Гость начинает, — вожделенно сказал Алексей Митрофанович и указал мне на шведское кресло.
«Если ты гроссмейстер — то радуйся, — подумал я. — Нашел противника, чтоб покуражиться...»
Первый ход был стандартным. Через восемь ходов мы уже разменяли коней. На шестнадцатом Алексей Митрофанович эффектно пожертвовал ферзя, но на двадцать первом моя пешка была уже на восьмой горизонтали.
Проигрыш не смутил хозяина. Он быстро поставил фигуры в исходное положение. И сразу выставил вперед коня с королевского фланга... Желание немедленно отыграться было написано на его сосредоточенном лице. И я понял, что Алексей Митрофанович разыгрывает свою любимую, самую убойную партию, которая  почти  всегда приносила  ему успех... Но она продолжалась только до восемнадцатого хода.
— У вас разряд? — спросил Алексей Митрофанович, нервно расставляя фигуры для третьей. Его охватил азарт игрока, который не может признаться, что есть люди, которые играют лучше. Две партии, по собственному убеждению, он проиграл случайно. Конечно, если бы я был истинным игроком, то следующую партию сдал бы, чтобы раззадорить противника...
Но когда третья партия была мной уже почти выиграна, я стал рассматривать стены комнаты. Здесь, между собраниями сочинений, аккуратно задвинутых за стекла нескольких  книжных полок, я увидел очень интересные маски, вырезанные из чёрного дерева.
— Сами резали?
— Кого?..  А,  маски...  Нет.  —  Алексей Митрофанович напряженно анализировал партию, стараясь хотя бы свести ее к ничьей. — Знакомый подарил. Он — этнограф. В Африку мотается  каждый год... Ладно, давай ещё одну, решающую!
Но наш турнир прервала Людмила Антоновна. Она вошла в кабинет, радостно улыбаясь:
— Мальчики, давайте к столу. У нас блины с икрой.
— Масленица? — улыбнулся я.
— Вспомним весну.
К концу трапезы, насытившиеся и выпившие две бутылки коньяка, мы с хозяином принялись допивать ту, первую, которую в начале застолья Алексей Митрофанович отверг за низкое качество содержимого. При этом он невзначай похвалил его.
Допивая кофе, мы переглянулись с Валентиной несколько раз, давая понять друг другу взглядом, что пора и честь знать. Хозяйка пыталась ненастойчиво удержать нас. Чуть захмелевший хозяин уговаривал сыграть ещё пару партий в шахматы.
— У нас больное существо дома. Нельзя оставлять без присмотра, — сказал я, пожимая руку хозяину. И как-то невзначай заметил: — А у вас очень интересные маски.
— Это Алёша из Африки привез, — ответила хозяйка, глядя искрящимися глазами на мужа.
«А как же подарок друга-этнографа? — подумал я. — И водку генерал пьет профессионально. Только не пьянеет. Если бы не выпил с ним сам, никогда не поверил, что в него закачан почти литр окислителя».

*       *       *

На улице Валентина с радостью сообщила, что они с будущей сватьей обо всём договорились: кольца купят, не прибегая к подачкам государства, а за полную стоимость, платье для невесты и костюм для жениха возьмут в ГУМе, а еду на свадьбу закажут.
— Где? — спросил я.
— Какая разница? Сами всё сделают без нас.
— Ты деньги отдала?
— Обязательно. И договорились, что во вторник я к ней приеду, и мы составим меню. Очень хорошие люди, Витя...
— Долго нужно будет притираться к ним.
— Почему это?
— Потому что принимали они нас не с желанием, а по необходимости...
— Что ты такое говоришь!? — возмутилась  Валентина. — Мы с Людмилой Антоновной очень хорошо поговорили...
— Именно?
— Она спрашивала — кто ты? Где работаешь? Я рассказала.
— А она кто?
Валентина посмотрела на меня растеряно.
— Она тебе не успела рассказать?  —  издевательски заметил я. — Говорила только ты. Сколько раз я тебе талдычил: с незнакомыми нужно меньше говорить, а больше слушать... Как будет фамилия нашей дочери?
— Иванова.
— Очень оригинальная. Даже слепой, если ткнет палкой, не промахнется.
Жена, пока ехали в метро, доказывала мне, что я не прав, что не разбираюсь в людях... Благо, от «Белорусской» до «Павелецкой» ехать недолго.
— Небось, Бел уже оголодал, — сказал я, когда поезд подошел к павелецкой платформе. Я действительно в этот момент думал о собаке. — Завтра позвоню со станции...
Вышел на платформу и легко вбежал на эскалатор. Казалось, что я сбросил с себя невыносимый груз... Можно ли сбросить вериги быта?.. Они, как тень. Но нельзя же жить только ночью. Да и ночью иногда светит Луна...
Электричка ползла лениво, со всеми остановками.
Я вошел во двор дачи, когда на небе уже пробивались первые звёзды. Из-за двери долетало  нервное всхлипывание заждавшегося пса. Он явно просил о помощи.
— Сейчас, милый мой, — сказал я и вставил ключ в замочную скважину. Он повернулся на четверть оборота и заклинил. Я подергал ручку, снова попытался повернуть ключ. Но дверь не открывалась. А собака за дверью скулила ещё тревожней.
«Странно...» — Я занервничал.
Побежал в сарай, чтобы взять плоскогубцы... И мой Бог!  Все инструменты, жестяные коробочки с болтами и гайками, весь хлам, громоздившийся до этого на полках, валялись на полу. В первый момент я не мог взять в толк, что произошло. Подумал — пацанва влезла во двор и, пока нас не было, перевернула сарай вверх дном из праздного куража... А через мгновение все понял.
«Проклятые деньги загонят в гроб!»
Расправляясь с замком, я был готов увидеть то, что увидел. На полу веранды валялись фуфайки, старые рваные брюки, служившие рабочей одеждой. Дверь в комнату распахнута, хотя у нас давно заведено правило — запирать ее. А в комнате всё, что уложено в ящики, выброшено на пол. Матрац тахты дыбился, а постель, хранившаяся под ним, лежала на полу рядом.
«Слава Богу, не было никого в доме!»
Окно оказалось распахнутым настежь. И не просто открыто, а выломано. На шурупе, чудом державшемся в дереве, болталась изогнутая задвижка.
«Странно, что дверь не вскрыли отмычкой... — думал я. — Кажется, начинаются боевые действия. И обыск — разведка боем!.. Надо действовать... Но что делать?.. И прав Фёдор — отдав деньги, я становлюсь опасным свидетелем...»
Бел нервно пил воду. После нескольких коротких глотков он скалил зубы, глядя на дверь, и злобно рычал. Ему, должно, казалось, что незваный гость, на которого он потратил всю свою ненависть, прячется где-то рядом. А, может, он был прав? Было видно, что его собачья сторожевая сущность оскорблена. Он видел тех, или того, кто рыскал в доме, но ничего не мог сделать. И память бередила его растревоженный ум.
«Что делать?» — Не находя ответа на главный русский вопрос, я принялся наводить порядок в доме.
Уборка заняла часа три. Уложив последние вещи на втором  этаже, я решил перед тем, как лечь спать, выпить кофе. Спускаясь на первый этаж, услышал, как с нервным звоном стукнула входная калитка…  И пес радостно заскулил.
Дверь с грохотом открылась, и на веранду вбежала Валентина.
— Отдай деньги, сволочь!  —  В ее голосе была решимость загнанного зверя.
— Что случилось?
— Чьи ты деньги украл!? Отдай! Они Юлю...
— Где Юля!? Ничего я не воровал! Говори, что случилось!
— Отда-ай-ый де-еньги... — Гнев вдруг сменился громким рыданием. Жена уселась на стул и уткнула лицо в мокрый платок. — Отдай... У нее свадьба... Она ждет ребёнка...
Через полчаса, кое-как успокоив, заставил  Валентину говорить.
— Пришла домой... Юли нет. Я думала, они с Никитой гуляют...  Звонят... «Слушай, сука! Скажи своему мужыку, пусть отдаст деньги... А то... твою девку... покалечим...»  Где деньги?.. Отдай... Сейчас...
— Они в Москве. Завтра отдам, — сказал я и подумал:
«Слава Богу, что успел убрать дом... Вот тебе, бабка, и Гавайи, и Гонолулу, и шубы!.. Прав был Фёдор!.. Влип я по самые уши... и ещё глубже... Надо думать, как выбираться из этой дряни... Думать!.. Думать!.. Юля ждёт ребёнка...»
— Отдай, —  слабым голосом взмолилась жена.
— Отдам. Что они ещё говорили?
— Больше ничего.
— А как же я должен вернуть деньги? И кому?
Вместо ответа Валентина снова зарыдала.
— Верни, слышишь... — умоляюще сказала она.
— Перестань стонать!  —  крикнул  я,  не  выдерживая слёз. — Ещё ничего не произошло. Поехали в Москву. Где расписание электричек!?
— В половине пятого первая, — сказала жена.
— Иди наверх и полежи пару часов.  А я приготовлюсь.  Подумаю, как лучше всё сделать.
На удивление, Валентина покорно ушла на второй этаж.
Я чувствовал, как обстоятельства неподъемной тяжестью давят на меня.
«Разбогател! — стал укорять себя.— Хорошая плата за богатство! — Захотелось избавиться от этих дурацких денег, забыть о них. Но подчиняться силе течения я уже не имел права. — Теперь не распускать нюни! Бела в рюкзак... И на станцию... Но пес ни в один рюкзак не влезет. И главное — не позволить Валентине впасть в истерику в электричке...»
Я выбежал во двор, в сарае взял мешок, разрезал, к четырем концам привязал веревки. Получилось нечто, похожее на большущую сумку.
«Но как они узнали телефон?.. — соображал я нервно, укладывая собаку в мешок. — Бог мой! Я совершенно тронулся! Если Юля у них, то и телефон она сказала... Да, собственно, какая разница?.. По приезде сразу позвонить Фёдору... Он утром меняется... Или заступает?..»


1 июля, понедельник...         

— Фёдор! У меня неприятности! — крикнул я в трубку автомата.
— Требуют деньги? — спокойно спросил Карнаухов.
— Хуже. Юльку украли! — Я с трудом выдавливал из себя слова. Мне казалось, что трубка вывалится из рук, так они дрожали.
— Это лучше, — на удивление спокойно сказал Фёдор.
— Ты что!?..
— Могли бы уже и грохнуть,— так же спокойно сказал он, — а так — махнем не глядя. И всё живы. Как случилось?
— Пришли от будущих сватов... Звонок... Думали — Юлька... Час ночи...
— На когда сговорились? Сейчас начало восьмого утра.
— Ещё не...
— Когда позвонят — перекинь на меня... На работу.   
— Зачем?
— Вычислим  в  момент,  откуда  звонят!  А если они поймут, —   Карнаухов помолчал, —  что сидят на крючке... Это поубавит прыти. И не волнуйся.
— Это же не шутки! — крикнул я.
— А я тебя предупреждал, философ! — крикнул Фёдор в ответ. — Забыл закон!? Жадность фраера губит! Только теперь не наделай глупостей! Соглашайся! Но на наших условиях! Не подпускай к телефону Валентину... И позвони Марку! — Он говорил, совершенно не слушая меня. — Я сменюсь только завтра утром. Если не смогу — он меня подменит...
«Чем он может подменить!? —  хотел крикнуть я, но трубку положили.

*       *       *

Мы сидели и тупо смотрели на телефонный аппарат.
Чудовище проснулось в девять часов утра!
Валентина вскочила и протянула руку к трубке, но я успел схватить ее первым...
— Слуший!.. Ты с сабакай! Адай, што взал! — Я узнал голос. Это его записал автоответчик. — Па харошиму прашю...»
— Дай трубку девчонке!  —  Я старался говорить твер-до, сдерживая волнение.
— Папа, папа. — Голос у Юли был спокойный. В нём не чувствовалось ни тревоги, ни, тем более, страха.
— Как ты!?
— Нормально. Я не понимаю, что они от нас хотят?
— Успокойся! Поговори с мамой...
Валентина выхватила у меня трубку и закричала:
— Юличка, доченька, ты где!?  Ну, ты, сволочь, отпусти!..
Лицо женщины вдруг застыло, рука с трубкой безвольно опустилась.
Я взял трубку.
— Я тебе даваю врэма да вэчэра, — сказали откуда-то из неизвестной дали. — И нэ пускай бабу на  тэлэфон...
— Не получится. Надо ехать далеко... На электричке три часа... И назад...
— Нэ нада назад...
— Но там... в доме нет никого. Хозяева появятся только завтра...  Я привезу...
— Завтра пазваню...
Разговор оборвался.
Валентина с мольбой посмотрела на меня.
— Завтра ее отпустят,  — сказал я и набрал номер Карнаухова. На моё счастье он бы на месте. — Фёдор, я договорился на завтра...
— Почему не на сегодня?
— Они... предложили... —  соврал я.
— Где?
— Ещё не знаю... Я сказал, что деньги далеко... В трёх часах езды...
— Это хорошо! В  городе встречаться небезопасно. А я, как назло, ещё на одни сутки здесь. — Он не стал объяснять причин. — Договаривайся о встрече на дороге на Дмитров.
— Почему?
— Я эту дорогу лучше других знаю. Если что — есть куда быстро смыться...
— Ты думаешь?
— Это не ваши диссиденты вшивые! Это — бандиты. сквозь зубы выкрикнул он. — Здесь чего угодно можно ожидать!
— Как дальше?
— Тебе звонят. — Фёдор на противоположном конце явно от кого-то «прятался». — Ты договариваешься на сороковой километр... Сто метров от железнодорожного переезда. К двенадцати.
— А мы? — Я нервно выбрасывал из себя звуки, походившие на слова.
— На белом «жигулёнке»...
— Прихвати на всякий случай!.. — попросил я в трубку, намекая неуклюже на табельный пистолет.
— Как получится! Жди... Я заеду...
Наступила тягостная, удушающая тишина. Валентина тенью ходила тенью по квартире. Начинала плакать. Потом успокаивалась и, вытирая слёзы платком, с ненавистью смотрела на меня. И срываясь, отчаянно кричала:
— Отдай деньги!
И снова начинала плакать...
Как невыносимо тяжко быть рядом со страдающим человеком, в горе которого виноват ты... Это состояние кажется страшнее самоё горя...


2 июля, вторник...

Ночь ползла как черепаха...
Мне казалось, что звонок должен раздаться вдруг... И чем ближе подползала стрелка часов к неизвестному времени «завтра», я почему-то успокаивался, точно терял способность чувствовать.
Валентина беспрерывно ходила по квартире, шумела в кухне, рылась в шкафах, зачем-то открыла стеклянную дверцу серванта, взяла чашку из чайного сервиза «Мадонна» и, сделав неосторожный шаг, зацепилась за спинку стула. Чашка выскользнула из рук, и перламутрово-жёлтые брызги фарфора разлетелись по паркету. Она не выдержала, упав на тахту и зарыдала...
Телефон зазвонил в восемь утра.
— Прывёс? — услышал я знакомый голос.
— Привезут! — ответил я. — Дай трубку!
— Живой твой дэвка.
— Давай договариваться. На Дмитровском шоссе на сороковом километре...
— Зачэм Димитровская шасе? Давай Разанская, дарагой.
— Дмитровское! На сороковом! Не доезжая ста метров до железнодорожного переезда. В двенадцать... — Я старался говорить медленно и уверенно, повторяя все слова Фёдора точь-в-точь,  чтобы на той стороне  поняли, что  я  на иное не соглашусь. Если бы настояли  —  конечно, согласился бы.
Но кавказец вдруг положил трубку.
Валентина вышла из спальни и, опершись о косяк двери, отрешенно смотрела на телефонный аппарат заплаканными глазами, немо умоляя своего Бога заступиться за дочь...
Кавказец перезвонил через пятнадцать минут.
— Харашё, — сказал он. — Ты стаишь. Ми приэдэм. В двенацат. Ты будышь адын на дарогэ! Панял!?
Трубка снова нервно заухала…

*       *       *

Ехали по Москве быстро. Фёдор ругался, крутя баранку. Марк молча сидел на переднем сидении и курил.
— Вы бы не чадили! — недовольно буркнул Карнаухов. — Взяли за моду! Нагадят... А потом нервы никотином смазывают... чтоб не скрипели!
— Ты деньги взял?  —  спросил я, не придумав ничего умнее в ответ.
Подъехав к железнодорожному переезду, Карнаухов выскочил из машины и ушел в будку к дежурному по переезду.
— Ты зачем туда ходил? — спросил я, когда он вернулся.
— Уточнить... Какие поезда будут в ближайший час.
— Ну и?
— Два пассажирских и один товарняк.
— Зачем?
— На всякий случай.
— Зачем же ты выбрал такое место?
— Есть где машину припрятать. И если что — побоятся сразу фокусы показывать. Люди рядом… Выходите.
Фёдор въехал во дворик, жавшийся к будке дежурного по переезду, и вышел оттуда с дипломатом.
— А теперь пошли.
Метрах в ста от переезда мы остановились. Я осмотрелся вокруг. Склон глубокого оврага, служившего кюветом, был пуст. По чахлой траве стекала узкая тропинка, которая исчезала в густых зарослях ивняка, буйно разросшегося у подошвы склона.
— Усекай! Как только, — начал Фёдор, — отдашь бабки, сразу по этой  тропинке вниз кувырком! Вместе с  Юлькой. Там труба большая под дорогой. Марк — с противоположной стороны!
— Они про дискеты спрашивали?  —  поинтересовался Кравец, молчавший до сих пор.
— Нет.
— Это чудесно. Видимо, им нужны только деньги.
— А ты ещё не разобрался с ними? — спросил Фёдор и стал спускаться по склону.
— Ещё не успел, — ответил Марк.
— У тебя ствол с собой!? — крикнул я вослед Карнаухову.
— Не волнуйся!
Он скоро вернулся с охапкой ивовых прутьев. Положил дипломат в метре от меня и прикрыл нарезанными ветками.
— Это зачем? — спросил я, глядя на кучу веток.
— Чтоб не держать дипломат в руках, —  ответил Фёдор,  —  и чтоб не шлёпнули из проезжающей машины!.. Вы — здесь, а я — в стороне.  И без самодеятельности! — потребовал он, глядя на меня. — Это касается тебя, умник! — И быстро пошёл к переезду.
Марк исчез в противоположном кювете.
Часы показывали половину двенадцатого.
Стоя на обочине, я встречал взглядом машины и провожал. Мне хотелось угадать ту самую, на которой привезут Юлю. Пролетали разноцветные «Жигули» и «Волги». Гремя надсадно тяжелым железом, чёрно пыхтя и совершенно не сбавляя хода на переезде, проносились КАМАЗы-дальнобойщики. Но вдруг опустили шлагбаум. Машины выстроились в очередь перед ним. И хвост этой вереницы быстро приближался к тому месту, где стоял я. Неожиданно из длинной очереди вырвалась серая иномарка и, развернувшись, пролетела на бешеной скорости мимо меня в противоположную сторону от переезда и скрылась за дальним поворотом дороги...
    Прополз, тяжело груженный лесом и цистернами, товарняк. Подняли шлагбаум. Машины уехали, и пространство перед переездом опустело.
И на пустой дороге появилась серая иномарка. Она неслась с большой скоростью и в двадцати метрах от меня резко затормозила. Передняя дверь открылась, и на землю одной ногой встал человек, так похожий на того самого, который стрелял в лесу...
— Давай! — крикнул он.
— Где девчонка!? — нервно выкрикнул я в ответ, стараясь за стёклами увидеть лицо дочери.
— Гдэ дэнги?
— Со мной.
«Опель» развернулся и, укусив жадно асфальт передними колесами, с визгом улетел вдаль. Он появился через каких-нибудь пять минут. Но двигался уже не очень быстро. Метрах в пятидесяти от меня автомобиль съехал на обочину и медленно стал приближаться. Остановился на том же месте, что и в первый раз. Только теперь открылась задняя дверь. Из машины вышла Юля. Следом за ней всё тот же черноволосый убийца.
— Давай?!
— Она идёт ко мне. — И понимая, что эти люди могут не поверить, я вынул из-под веток чемоданчик и открыл его, стараясь показать, что не блефую.
— Иды,  —  приказал  человек  со  шрамом и толкнул девчонку в спину. И крикнул мне: — Палажи на азфалту!
Юля быстро шла. «Опель» медленно двигался следом.
Я схватил дочь за руку и потянул ее по тропинке вниз, стараясь своим телом прикрыть ее. Мне казалось, что кто-то наставил на меня вороненый ствол... Убегая, я успел заметить, что человек, сопровождавший дочь, схватил дипломат и быстро побежал к машине. Взревел двигатель, и  долетел испуганный визг колес...
— Господи, будь они прокляты! — бормотал я. — Юличка, доченька, прости!.. Это всё из-за меня!.. Ты извини, Юличка!..
— Со мной всё хорошо... Не толкай меня, папа... Я могу каблуки сломать.
— С тобой всё в порядке?! — повторял я заучено. —  Чего они от тебя добивались?!
Но дочь не слышала моих стенаний.
Марка в трубе не оказалось. Приказав дочери оставаться на месте, я снова выскочил на дорогу. Куча ивовых веток сиротливо лежала на обочине. Я повертел головой, старясь увидеть Фёдора. Вдали на дороге из-за поворота возник «жигулёнок». Он мчался к переезду по самой обочине. Я сделал шаг в сторону, сторонясь шального водителя. Но «Жигули» резко остановились рядом со мной. Из двери высунулась голова Карнаухова.
— Где Юлька!? Зови быстрей! — крикнул нервно он. — Жаль, не успел! Смылись, суки!
Я сбежал к трубе. Юля причёсывалась. Рядом стоял Марк и с неподдельным удовольствием наблюдал за девчонкой.
Уже сидя в машине, дочь спросила:
— Папа, а чего они от нас хотели?
— Что они с тобой делали?! — перебил я.
— Ничего.
— А где держали? — спросил Фёдор.
— Не знаю. Какой-то дом двухэтажный. Я из окна видела только кусочек двора.
— А в туалет? — спросил Карнаухов.
— В доме. На втором этаже.
— По какой дороге везли? — добивался Фёдор.
— Они меня на лестничной клетке ожидали. Между этажами. Один черный, а второй высокий, с белыми кудрями. Симпатичный... — Юля отвечала безразлично, внимательно разглядывая себя в маленькое зеркальце. Ее это занимало больше.
— Ну, и!? — нервно спросил я.
— Сказали, что их прислал... ты. Что все вместе мы поедем на дачу. Посадили в машину. На улице было темно. Я не запомнила...
— Кто прислал? — удивленно спросил Фёдор.
— Так и сказали: «Нас твой папа прислал!»
— Откуда у меня машина!? — выкрикнул я нелепо.
— Я подумала... что это... Алексей Митрофанович. Вы с мамой у них ведь были... У них свой шофер...
— А где же твой Никита!?  —  крикнул я раздраженно.
— Оставь бедного ребёнка в покое, — сказал  Марк.  —  Юличка, когда свадьба?
— Двадцать седьмого...
— Вот  и  хорошо.  Я  тебя  поздравляю. Ты  платье  уже сшила?
— Ещё рано поздравлять, дядя Мара. Я вас приглашаю... И вас, дядя Федя... А платье, сказала мама, мы купим готовое...
     — Непременно  приедем  всем  семейством, — согласился  Карнаухов. — Жених-то знает о твоих приключениях?
— Нет.
— Это самое главное. И не говори ему ничего,  —  порекомендовал  Фёдор. — А тебя по какой дороге везли назад?
— Не знаю. Утром подняли чуть свет. Часов в семь. — Юля говорила спокойно, точно была не заложником у бандитов,  а провела месяц в пионерлагере.  —  И я спала до десяти в машине. Вот, только зубы не чистила...
— На, поешь, — Фёдор бросил мне на колени полиэтиленовый пакет.
«Что  происходит  со мной? Я совершенно умом тронулся! Посторонний человек проявил элементарную заботу о моем ребёнке, а мне и в голову не пришло даже спросить, голодна ли она! И Валентина не догадалась сунуть что-нибудь в руки!.. — Я зло выговаривал себе, сильнее прижимая дочь. И мне казалось, что это не взрослая женщина, а всё ещё ребёнок, маленький комочек, от которого исходил ароматный запах парного молока... Но мой мозг не мог освободиться от только что случившегося. — Всё по-детски... Точно кроме шоколада и конфет этим похитителям ничего не надо было! Махнём  не глядя, как на фронте...»
Мы выехали на Садовое кольцо. Когда проехали «Добрынинскую» и вывернули на Люсиновскую, Фёдор припарковался за троллейбусной остановкой.
— Ты чего? — спросил я.
— Соображаю. — Он повернулся к нам и внимательно посмотрел на Юлю. Какая-то озабоченность пульсировала в его глазах. — Так когда у тебя свадьба, барышня?
— Через две недели.
— Вспомни-ка, что говорили твои охранники?
Дочь вздрогнула. И это заметил Карнаухов.
— Вспомни, вспомни,  —  потребовал Фёдор. И глядя в лицо девчонке, добавил. — И ничего не бойся. Это говорю я. — Его каменный голос казался стеной, за которой можно было укрыться. — Мы! Я, дядя Марк и папа...
Дочь вдруг зарыдала.
Я не стал ее успокаивать.
Минут через пятнадцать, всё ещё всхлипывая, Юля ска-зала:
— Я слышала, как эти двое разговаривали. Они... Они проходили мимо. По коридору... И этот… чёрный… говорит: «Если он не вернет — нам хана...»  А рыжий засмеялся: «Я этого собачника замочу... Всех замочу…»
— Они?..— спросил Карнаухов осторожено.— Тебя трогали?
— Нет.
— Добро,  —  Фёдор громко вздохнул с облегчением. — Поехали. Валентина там с ума сходит...       


27 июля, суббота... 

Дни до свадьбы тянулись тягостные. Мы с женой почти не разговаривали. Перебрасывались какими-то междометиями. А Юля ещё поддала жару, сообщив, что жених за ней не заедет. С женихом условились встретиться непосредственно у «загса»... Так, оказывается, модно...
Это вызвало нервный припадок у моей жены. Она вдруг зарыдала и накинулась на меня:
— Сволочь! Ты!.. Ты!.. Я тебя ненавижу! Ищи машину!
Валентина, как нормальная женщина, всецело была в плену суеверий и считала, что нарушение традиций ни к чему хорошему не приводит.
— Мама, успокойся,  —  с равнодушием сфинкса потребовала Юля, встав на мою защиту. — Поймаем машину. Дядя Федя обещал приехать.
Я, находясь в плену своей вины перед женой и дочерью, покорно принялся названивать в таксопарки. Но там, выслушав, грубо отказывали и швыряли трубку. Пришлось звонить Фёдору. Его на месте не оказалось. Набрал номер Марка.
— Можешь добыть «Волгу» или лучше иномарку? — попросил я. — В «загс» не на  чем  ехать.
— Нет проблем, — ответил тот. — К одиннадцати утра прибудем.

*        *        *

В день свадьбы в квартиру набилось человек десять совершенно незнакомых девчонок и парней. Юля всех представляла одной фразой: «Мои друзья». Я с ужасом смотрел на вновь прибывавших, уже не пытаясь ответить на вопрос: «Как транспортировать всех в «загс»?»
Дочь поняла мое беспокойство и деловито объяснила:
— Папа, ты — реликт. Это только мы не имеем машины. Вот у той лошади, — она указала взглядом на высокую девушку с мужской фигурой, — папашка зарабатывает в день баксов на две машины. Глянь в окно. Они почти все на своих тачках... Вон тот, в сером прикиде, — дочь перевела взгляд на высокого, коротко стриженого парня, одетого в серую рубашку и такого же цвета брюки, — раз в неделю мотается в Польшу. Туда барахло наше возит, а оттуда — консервные банки...
— Консервы из Польши?  —  искренно удивился я.  — Тушёнку?
— Ну, ты совсем голимый! Сколько лет ты уже в отстое? Не мясо, а поношенные, старые тачки из Европы. Консервные банки.
Фёдор и Марк появились вместе. Кравец с большим букетом цветов.
— Кто поставил вшивый «фольксваген» поперек дороги? — нервно спросил Марк. — А ну, быстро отъехать! Юличка, принимай поздравления от бывшего поклонника и несостоявшегося жениха!
«Лошадь», недовольно хмыкнув, стала рыться в сумочке.
— Давайте...  отгоню, — предложил я.
Девица передала мне ключи и жеманно попросила:
— Только очень осторожно, пожалуйста. Вы умеете водить?
Наш дворик никогда не видел такого столпотворения атомашин иностранных марок. Три, крепко испачканных ржавчиной, «Опеля» по-хозяйски взобрались на травяной газон. Длинная, как сигара, красная «ауди» перекрыла вход в соседний подъезд. Вот только белая «шестерка» Карнаухова сиротливо жалась к тротуару. На моё несчастье кто-то приехал к нам во двор на «членовозе». И его водитель на мог вывернуться в узком проезде из-за нелепо поставленного «фольксвагена».
 — Ну, ты и водило! — презрительно выругал меня шофер «членовоза»,  когда я переставил «фольксваген». —  Не можешь рулить — купи лисапет, крутой! Он завел свой «авианосец» и, проехав десяток метров, остановился прямо против нашего подъезда.
 «Одно на другое!.. — Я из последних сил сдерживал себя, чтобы не вылить на водителя «авианосца» злость. — Ну, ты же видишь, что тут свадьба! Встань на улице! Тебе не в порту место, а на рейде!..»
 — К которому часу ждут? — спросил Карнаухов, встречая меня.
 — К двенадцати, — ответил я, возвращая ключи хозяйке «фольксвагена».
 — Невеста, в какой «загс»?
 — Не в «загс», дядя Федя... а во дворец, — с гордостью ответила Юля. — К Грибоедову.
 — Жениху ехать час, —  заявил  Фёдор, явно  входя  в роль тамады — Он ещё не звонил? Как позвонит — выезжаем следом через час. Невесту надо ждать...
 — Попрошу  не  опаздывать... —  сказал  Марк.  —  Ты учти, что я сегодня в Сочи улетаю в восемь вечера. И машину нужно сдать на склад к пяти вечера.
 — А ты на какой машине приехал? — спросил я.
 Марк указал взглядом на окно, выходившее на проезжую часть.
 Я вышел на балкон и ужаснулся. Прямо под моими ногами у тротуара были припаркованы горбатый «запорожец» и пустой самосвал, измазанный серыми потёками засохшего бетона. 
Валентина суетилась. Улыбалась. Но я видел, что делает это она через силу, совершая много нелепых движений. Заглядывала несколько раз в шкаф, ничего не снимая с  полок  и ничего не пряча на них. Мы сновали по квартире, стараясь не замечать друг друга, точно другого не было рядом.
За всем преданным взглядом следил только Бел. Он лежал у батареи отопления под окном и, понимая всю ситуацию, слава Богу, не реагировал на незнакомых людей.
На свет появилась большая кукла, наряженная в белое платье и в фату и, свернутые в рулончики, разноцветные ленты. Валентина, точно хрупкий хрусталь, держала их в руках. Я понял, что это было припасено моей женой за много лет до свадьбы...
Юля была очаровательна. Длинное белое платье и искусно изготовленная фата в форме миниатюрной короны делали ее похожей на английскую принцессу, портрет которой я видел в иллюстрированном журнале во время одного из обысков...
«Наверное, очень правильно, что жених не приехал», — сказал я себе, считая, что его появление только  испортило бы картину. Я смотрел на дочь и впервые по-стариковски радовался.
Карнаухов хотел усадить Юлю к себе в «шестерку», но Марк с видом оскорбленного обожателя встал между ним и невестой и указал девчонке на ЗИЛ.
— Прошу, — сказал он. — Невеста, свидетель и мама.
— Тут ещё много места! — выкрикнула Юля из салона. На  ее  призыв  в машину юркнули два молодых человека и девица.
— Ты где взял этого монстра? — спросил я у Марка.
— Мой сосед работает шофером на автополигоне.  Это их штатная машина. Они  в  ней всякий хлам возят. Мы час назад выкинули из салона баллоны и поставили сидения. Но зато, какой эффект!
У «загса» нас уже ждали. Жених явно растерялся. Нервно топтался с букетом цветов на тротуаре. Помогая невесте выйти из машины, он, как мне показалось, наступил ей на платье...
Церемония вышла быстрой и скромной. Единственное, что мне запомнилось, — фраза свата не к месту. Он всё время старался быть рядом со мной. И, глядя, как вольно смеется и свободно держится молодежь, Алексей Митрофанович сказал:
— У нас было по другому. — В его голосе прозвучало искреннее сожаление. Мне показалось, что он всю жизнь боролся с комплексом нищей молодости. И сейчас, точно уже расположил меня к себе, добавил: — А за что вас уволили?..
Я посмотрел на него удивленно, не понимая вопроса. Я весь был в свадьбе. Меня спасла сваха. Она подошла к мужу и оторвала его от меня. Когда новобрачные подошли к столу, чтобы поставить подписи в документе, я вдруг сообразил, что моей персоной интересовались. И не просто, а с пристрастием. Должно, выудили всё.
«Не к добру это...» — с тревогой подумал я.
Шампанское, поцелуи молодых... Искренние, радостные улыбки... Как давно я не видел такого расцвета душевного таланта. Точно все вокруг на этот миг избавились от тяжести бытия...
Молодых хотели усадить в «вольво» жениха. Но Юля отказалась и пошла к ЗИЛу. Валентина умудрилась приляпать на хромированный радиатор «членовоза» куклу с лентами. Кавалькада тронулась. Мы с Марком скромно плелись в хвосте на карнауховском «жигулёнке».
— Вот, дорогой папочка, — сказал Фёдор ехидно, — если задумаешь похитить президента и вывезти за пределы Москвы незаметно... организуй свадебный кортеж.
По дороге у постов ГАИ инспекторы нас старались не замечать. Только на подъезде к Кратово молоденький сержант взял под козырек.
Мне вспомнилась собственная свадьба. Неказистая, нищенская. У меня не хватило денег, чтобы дать на чай водителю заказанного автомобиля. Ему сунул пятерку двоюродный брат Валентины. Я подумал, что если бы не наглость Карнаухова, укравшего из дипломата четыре пачки сторублёвок, то и сегодня моя дочь могла бы ехать к брачному ложу на трамвае.
При  въезде  в Кратово дорогу нам перегородил трактор. Он передними колёсами съехал в кювет.
— Вот тебе и работа, товарищ майор, — сказал Марк.
— Кажется, ты прав,  —  согласился Карнаухов и вышел из машины.
Я последовал за ним.
Тракторист был пьян. Он с трудом держался за ступеньку и, увидев нас, философски заметил:
— Вот, послали за водкой... Так и где ее сёдня купишь...  если кювет скользкий?..
— Заглох? — спросил Фёдор.
— Скончался... соляр!
Карнаухов влез в кабину трактора, освободил сцепление и, спрыгнув, подошел к водителю ЗИЛа.
— Сможешь его боднуть?
— Запросто.  —  Хозяин «членовоза» вышел из машины. Достал из багажника брезентовую полсть, бросил ее на бампер, накрыв с головой куклу. Посигналил и осторожно подъехал к колесу «беларуски». Мотор загудел сердито. «Членовоз» набычился и пополз вперед. Трактор юзом сполз в кювет.
— Во! Спасибо... — почему-то радостно сказал тракторист и полез в кабину. Уселся на сидение и, бросив руки и голову на руль, заснул.
— Этот тракторист, как баба с пустым ведром на дороге, — заметил Марк.
— Только ты не скажи это Валентине, — попросил Фёдор.
Кавалькада медленно тронулась.      
               
*        *        *

Остановились у трёхэтажного особняка из красного кирпича с белыми косынками вокруг окон.
Ворота дачи открыла неизвестная женщина. По ее неулыбчивому, сосредоточенному лицу и испуганному взгляду, я понял, что это, нанятый на время свадьбы, человек.
Сват выскочил из машины, подбежал к ЗИЛу. Стал помогать невесте выйти. Но всё это у него выходило замедленно, полусонно. Сваха убежала в дом. Через минуту она появилась на крыльце с большим караваем хлеба, уложенным на рушник.
— Будьте счастливы! — громко сказал сват.
И на головы невесты и жениха полился дождь цветов.
Когда молодые ступили на широкое крыльцо, сватья тихо шепнула Юле:
— Поднимись на второй этаж... в вашу комнату и отдохни.
Марк отозвал меня в сторону и сказал:
— Пойдём, отпустим  машину. И мне пора уезжать.  Меня как вроде тоже невеста ждет. Мы с ней в Сочи улетаем... Только не суй ничего шофёру. У нас с ним свои счёты.
— Я так не могу.
— Ну, как знаешь.
Я поблагодарил шофёра и сунул ему сторублевку. Тот вопросительно посмотрел на Марка. Но Кравец сделал вид, что это его не касается.
Подошел Фёдор.
— Пойдём, — сказал он. — Пропустим первую рюмку.
— Ты же за рулем? — удивленно напомнил я.
— Зато  — с  мигалкой, — ответил за него Марк.
На крыльце дома зашумели. Мы обернулись.
И Бог мой! С крыльца сбегала Юля. Фата ее чуть держалась на затылке. Туфли топтали подол подвенечного платья.
— Папа! Папа!  —   Крик был истошный, затравленный. — Это здесь!..
Я бросился ей навстречу.
— Папа! Папа!
— Что случилось?  — Мое сердце почуяло неладное.
— Они меня!..  — Она махнула рукой в сторону дома. — Они меня тут держали!
— Кто они? — глупо спросил я.
— Похитители! — крикнул Марк. Схватил за руку Юлю и потащил к ЗИЛу.
На крыльцо выбежала Валентина. Следом  — сваха.
— Доченька, что они с тобой сделали!   —   закричала Валентина.
— Юличка, девочка моя, что случилось!? — вторила ей сваха.
Я стоял и хотел понять, что произошло.
«Сват украл невестку?! Какая чушь! Может, он сдавал дачу кому-то?.. А где же сам разлюбезный папаша!? И жених?..»
Но у крыльца только сваха нервно ломала себе руки...   
— Быстро в машину! — крикнул Фёдор. Подхватил Юлю и уложил в ЗИЛ. Втолкнул Валентину, меня и Марка следом. — Гоните! — Сам бросил синий «попугай» на крышу своей «шестёрки» и с ревом вылетел со двора. «Членовоз» поплыл следом.
— Боже, что же с нами будет?! — громко стенала Валентина. — Юличка, доченька, что же он с тобой сделал?.. Как это всё!? Что с нами будет!?
— Мама, перестань причитать!  — потребовала Юля.
— Это всё — ты! — жена зарыдала, словно слова дочери подхлестнули ее. Терпение, должно, разлетелось на мелкие острые осколки как разбитое стекло. Она не могла больше себя  сдерживать. В голосе звучала трагедия матери, на глазах которой погибал ее ребёнок. — Это всё ты, скотина! Загубил счастье собственной дочери! Полуголая ходить... готова  была!.. Не доедать, не досыпать... Я... А теперь... хватит! Надоел ты мне!..
— Мама! Прекрати! — потребовала Юля.
Марк шепнул что-то водителю. Тот нажал на клаксон и мигнул светом. Ехавший впереди, Фёдор остановился.
— Я сейчас, — сказал Марк и вышел из машины.
Они о чем-то переговорили. Фёдор соглашаясь, кивнул головой и поехал.
— Погнали! — приказал Марк, впрыгивая в салон. — За ним!
Валентина рыдала, не вытирая слез. Юля же нервно пыталась избавиться от фаты. Сбросив, швырнула ее мне.
— Спрячь куда-нибудь.
Машины мчались. «Жигули» крикливым синим «попугаем» раскидывали всех с проезжей части. Мы летели следом.
Дочь успокоилась первой. Мне показалось, что всё произошедшее ей даже понравилось. Я заглянул в ее глаза. Там не было ни сожаления, ни горечи непоправимой утраты. Она сбросила белые туфли-шпильки на пол салона и, вытянув ноги, положила их на откидное сидение. Устроившись поудобней, спросила, отвечая своим мыслям:
— Дядя Мара, куда мы сейчас едем?
— Узнаешь, — ответил Марк.
«Мне бы домой,  — подумал я.  —  Забрать  Бела,  и  на  дачу... Ко всем чертям от этой свадьбы...»
За судьбу дочери я был почему-то спокоен. Трагедии в разбившейся свадьбе не видел, и даже был доволен, что всё так случилось. Но, как оскорбленному мужику, мне хотелось вернуться в дом, из которого мы бежим, и разнести его в пыль и груды кирпичей.
«Хорош сваток! — Меня разрывала звериная злоба. — Устроить на даче тюрьму! Без его позволения никто не посмеет этого!.. Выходит, что барыбинские деньги?.. —  Ясно и четко я вспомнил один из голосов, записанных на кассете автоответчика. — Значит, это он гудел! Вызывал Феликса! Почему я не вспомнил этот голос раньше!?»
Машины вывернули на Челябинскую трассу. На постах недоуменные гаишники, удивленные, что их не предупредили о прохождении «кортэжа», брали под козырек. С Таганской площади Фёдор вывернул на Садовое кольцо. Я тупо смотрел на пролетающие дома, а уши мои ничего не хотели слушать. Я только мельком глянул на Юлю. Она успокоено спала  как убаюканный ребенок.
От бассейна вывернули на Метростроевскую и остановились. Марк вышел.
— Через пять минут я буду, — сказал он шоферу.
Он действительно вернулся минут через пять. Лицо его было озабоченным и хмурым. Ноздри дергались, а в голубых глазах прыгали нервные огни.
Я почувствовал, что Марк сейчас совершил какую-то непоправимую ошибку, понимал это, но отступать назад не хотел.
Мы снова полетели по набережной. Но теперь в другую сторону.
— Вот тебе две путевки в Сочи,  —  сказал Марк, передавая Валентине конверт. — Сейчас вы переодеваетесь, быстро собираетесь... И в Домодедово. Меняем билеты... И вы летите. Двадцать четыре дня без забот... 
Я понял, что Марк ходил к даме, с которой собирался улететь в Сочи.
Мы подъехали к нашему дому.
— До самолета осталось четыре часа, — объяснил Марк женщинам, помогая им выйти из машины. — Вам на сборы один час.
Я  хотел  выйти  следом.  Но  Марк  втолкнул  мою голову в салон и сказал:
— Расплатись с шофером. Кончен бал!  —  И  захлопнул
перед моим носом дверь.
Я сунул деньги шоферу, поблагодарил его суконным тоном. «Членовоз» уехал.
— И ещё! — крикнул мне Марк от двери подъезда. — Пойди и купи бутылку водки. Себе. Мы с Фёдором уедем в аэропорт. А ты возвращайся через час, выдуй пузырь в одиночку… Один! И убирайся куда-нибудь поскорее! Понял!?
             
*        *        *
               
Электричка увозила меня и Бела в ночь. Я курил и думал о деньгах. Эти шальные деньги злым роком следовали за мной. Прав был Фёдор! Я чувствовал, что они по мне ещё прокатятся катком. Признаюсь, кажется, впервые в жизни я растерялся... 
«Да! Я, действительно, совершил ошибку!..  —  И мне стало жаль себя. — Не нужно было уходить из «трюма»! Служил бы, как мой новоявленный родственник Алексей Митрофанович. Написал бы дюжину отчётов, устраивавших «трюмное» начальство. И оно по ним стряпало бы «умные» записки о состоянии Державы. А политическое руководство в Кремле на этом основании управляло бы своим народом с сознанием непогрешимых богов... И не попал бы в собачью службу слежки и беготни за диссидентами... Да и там не плохо! Обшмонал бы два, три десятка квартир... Как верный цепной пёс охранял бы Идею от грязных лап всяких разных соотечественников, ради которых эта самая Идея насаждалась огнём и мечём... — Я снова закурил и стал нервно затягиваться. — И незаметно для себя с собачьей свирепостью стал бы защищать собственные житейские приобретения, счастливо забыв о самоё великой Идее... Тьфу!»
Мысли шатались в моей голове в такт грохочущим колёсам. Я вслушивался в их почти монотонный стук и вдруг осознал, что уезжаю из своей «хрущобки» навсегда.
В вагоне было почти пусто. Бел лежал в проходе между лавками и недовольно рычал, когда колеса проскакивали по стрелкам...
«Семьи как таковой уже  нет... Только одна  формальность,  —  понимал я. — Когда Валентина вернётся, мы никогда уже не сможем по-человечески воспринимать друг друга в замкнутом квартирном пространстве... Жаль, что придётся съехать с дачи... Я к ней привык... А, может, начинается новая жизнь? Живут же японцы семь и даже восемь жизней. А у меня пусть будет две... Вот только Юля... Как она будет без меня? Как я без нее?» — Ответа у меня не было. Но чувствовал, что мы будем большими друзьями.
Электричка пришла в тупик.
— Полезай мне на спину! — заговорил я с Белом.
В ответ пес заскулил.
Я забросил самодельный рюкзак с собакой себе за спину, спустился по ступенькам на полотно и пошел. Под ногами громко шуршал гравий. Молодая луна, только-только появилась на чёрном небе и пыталась освещать мне путь своим тщедушным светом. Бел дышал мне в затылок горячим воздухом. Несколько раз пытался лизнуть в шею. Но вдруг он зло зарычал и стал крутиться, пытаясь вывернуться.
— Перестань ёрзать! — крикнул я. — Мне и так тяжело!
Но пёс не подчинился. Он злобно рычал в пустоту за моей спиной.
Я остановился и прислушался. Легкий ветерок гулял в ветвях. Где-то ухала сова и ей подпевали сверчки. Всё дышало тишиной.
— Сиди спокойно, — со злостью приказал я, — а то заставлю бежать!
Мои угрозы подействовали. Бел успокоился, но всё равно нервно дергал головой и полосовал меня по шее мокрыми губами Я уже вошел в свою улицу и миновал два первых дома, когда пес грозно зарычал. Только теперь уже надрывно, как рычат, сидящие на цепи, сторожевые собаки, которых дразнят палкой. Он дергался, словно хотел укусить кого-то, кто шёл за мной следом.
«Рычи, — согласился я и ускорил шаг. — Сейчас дотащу. Ещё два дома осталось».
Я взялся за ручку калитки. Пошарил в кармане, отыскивая ключи. И тут уже сам почувствовал, что за моей спиной кто-то стоит. И Бел вдруг яростно залаял. Я хотел обернуться, но в это время раздался выстрел...
Бел болезненно взвизгнул и, нервно дернувшись, повис на моей спине тяжелым безжизненным камнем и потянул меня к земле. Я упал в дренажную канаву. Вослед мне полетели ещё два выстрела. Перед моим носом отломилась большая  щепка от штакетины и впилась мне в щеку...
Кто-то быстрыми шагами уходил от нас в темноту...
Я лежал, придавленный тяжелым телом собаки, и чувствовал, как по моей шее стекает горячая струя. Поняв всё, попробовал освободиться от тела Бела. Старался не шуметь. Осторожно открыл калитку, затем дверь на веранду и... бездумно... включил свет. Белое пламя обожгло... Я тут же выключил. Хотя этого уже можно было и не делать.
«Я — жив! — Снова нажал на выключатель. — Это всё от пьяного тракториста в Кратове! Он — как баба с пустым ведром!..  —  Я  провел  рукой  по  шее. Кровь испачкала ладонь. — Милый Бел, ты оказался моим спасителем!..»
Выбежал на улицу, поднял рюкзак с телом собаки, внес во двор, положил на крыльцо. Длинный розовый язык вывалился из широко раскрытого рта, а по нему стекала струя крови. Я сел рядом и почувствовал себя человеком, которого беспрерывно били. Голова раскалывалась, руки тряслись. Казалось, что кто-то стоит рядом и целится мне в голову.
И только тут ко мне вернулось здравое мышление.
«Стрелок где-то рядом ещё!.. Он, конечно, видел свет!.. Старый марастик, что ты делаешь!? Ведь это тебя стреляли!..»
Я торопливо снял окровавленную рубашку, швырнул в угол. Подскочил к умывальнику и торопливо принялся смывать кровь с шеи и рук.
«Кто? Кто приказал  стрелять? — лихорадочно  соображал я. — Сват? Нет. Он же не дурак! Нет!.. Я кому-то поперёк горла!?.. Кто-то сидит под окном или под дверью моей квартиры в Москве и поджидает Валентину и Юлю. Бог мой, милый Кравец, как ты мудр и дальновиден!.. — Я, действительно, готов был молиться на этого рыжего еврея! — Господи!.. Да ведь и на меня сейчас кто-то охотится!..»
Я выдернул с полки чистую рубашку темного цвета, набросил ее, открыл бутылку водки, привезённую с собой, и вставил горлышко в рот. Казалось, что тут же захмелею. Водка хозяйничала в пустом желудке, но никакого действия не оказывала. Заставила только голову нервно гонять мысли.
«Нужно срочно убираться!.. Как только погашу свет, поймут — я ушёл... Только этого ждут...—  понял я. — Ночевать сейчас в этом доме?.. Нет!.. Надо оставить свет! Бел... милый мой спаситель... Я вернусь и похороню тебя... У тебя душа человека... Вот, только ты не крещёный... Подожди меня... Сейчас, главное, тихо выбраться из дома...»
Закрыл входную дверь изнутри и выбрался в сад через окно комнаты...
Прислушался. Тишина  всё  та  же — ночь жила своей жизнью. Осторожно прикрыл рамы и шагнул на тропинку, уходившую в кусты малины. Я почувствовал, что возвращаю себе способность управлять обстоятельствами. Обошёл дом и уже намерился нырнуть в малинник, чтобы незамеченным выбраться на соседнюю улицу, но услышал за спиной осторожные шаги по гравию дорожки. Присел, вжавшись в темень кустов.
Осторожно ступая, мимо меня прошел высокий человек. У угла дома он остановился. Затем прилепился к бревнам стены. Долго стоял у окна без движения. Потом, это я видел отчетливо, он попробовал взобраться на стену, чтобы заглянуть внутрь. В лучах света, падавших из окон веранды, я хорошо видел его лицо — круглое, с большой копной белых, пышно вьющихся, волос. Он был высок, плечист. Мне захотелось подойти сзади и свернуть шею этому стрелку. Но я понимал, что голыми руками этого человека не возьму.
«Этот будет долго ходить вокруг дома, пока не выяснит, где я. Поймёт, что меня нет, и побежит на станцию...»
На моё счастье на нашу улицу стал выворачивать автомобиль. Полуночник-водитель осторожно двигался, освещая дальним светом пространство перед собой. Двигатель громко гудел...
Незнакомец присел, спрятавшись за кустом смородины.
«Только сейчас, — понял я, — пока гудит машина!»
Шума кустов я не слышал. Раздвинул известные мне две доски в заборе и юркнул в дыру. А автомобиль всё ещё гудел.
«Ну, погодите, сволочи! Я вам вырву ноздри! — нервно оправдывался я перед самим собой. Меня терзала животная злоба. Я казался себе свирепым, бездумным зверем. Но кто-то долбил в голове: — Главное — не напороться сейчас на какого-нибудь пуделя! Сегодня суббота, самый собачий день на дачах...»
Быстро шагая по пустой улице, я вышел к уже знакомому мне полю. И решение пришло само собой.
«В лес. Через восемь километров будет станция. На первой электричке в сторону от Москвы до Каширы. Оттуда — на автобусе в Москву... К Фёдору...»
Я шёл по темному лесу, стараясь угадывать дорогу. Голова раскалывалась, руки тряслись, полбутылки водки гуляли по желудку... Казалось, что кто-то целится мне в голову. Тем, кто считает, что быть под пулями — пустяк, скажу сразу: «Не испытывайте судьбу! Можете угодить в психушку... если останетесь живы…»

*        *        *

Я заявился в квартиру Карнаухова в восьмом часу. Слава Богу, Фёдор был дома. Он открыл входную дверь и, увидев меня, даже не удивился. Только подтянул длинные семейные трусы зеленого цвета, обсыпанные беленькими цветочками.
— Что намерен делать?  —  спросил он, выслушав мой сбивчивый рассказ.
— Не знаю. Как прошло в Домодедове?
— Для начала шагай в ванную. Про Домодедово потом. На тебя страшно смотреть. —  Карнаухов ушёл в комнату.
Когда я появился в кухне после ванной, там сидел Марк. Он зевал.
— Опять ты влип, профессор?.. Ну, везет же человеку. А с другим, как не старается, ничего не случается.
— Тебе Фёдор сказал?
— Сказал, — снова зевнул он.
— Как у вас?
— У нас прекрасно. Посадили девушек в самолет... и по случаю самой фантастической свадьбы решили отметиться. А у вас, профессор, дела хуже губернаторских, как я погляжу? Дай я тебя пощупаю. Может, ты — вовсе и не ты, а только приведение.
Фёдор принес полную коньячную бутылку.
— Только тихо,  — попросил он. — Мои ещё спят. Они любят до двенадцати поваляться. — Он налил в стаканы водку. — Давайте выпьем, как любит говорить великий учёный Чугай, чтоб  наша доля нас не чуралась...
— Да они будут за мной охотиться! — громко  сказал  я. Взял сигарету и подошел к окну.  Мне казалось, что у дома кто-то ходит, выслеживая меня. — Чувствует мое сердце...
— Лучше  бы  оно  чувствовало,  когда  ты  чужие бабки прикарманил, фраер! — огрызнулся Фёдор.
— Нет! Уж, скорее я их, чем они меня! — Я вернулся к столу и выпил водку. И вот тут она на мне отыгралась сполна. Голова закружилась. Волна серой мути с тяжелым грохотом покатилась по мне от головы к ногам. И они не выдержали. Я заскользил на пол.
Чьи-то руки подхватили меня и усадили на стул.
— И этот человек собирается воевать... —  сказал Марк.
— Да! — твердо сказал я.
— Может,  пошлём это дело в известном всему народу направлении?..— предложил Карнаухов, глядя на Марка. — Этот фраер нам ещё наломает дров... Ты забери этого народного мстителя к себе на дачу. Он месячишко там поскучает... Авось поумнеет... А всё вокруг уляжется тем временем.
— Или  —  я, или  —  они!  Вы что,  не понимаете!? Они
хотели меня кончить!
— Тебя  уже  почти  похоронили, герой!  —  прохрипел мне на ухо Фёдор. — Скажи спасибо Зямычу, что он своей бабой пожертвовал! А ты лезешь на рожон, великий воин Албании Скандербег!..
— Вы со мной!? — уже ультимативно закричал я.
— Разбудишь мне жену  —  пеняй на себя! — предупредил Фёдор.
— Да, Чингачгук, втравил ты нас в сущее дерьмо, — сказал Марк.
— Я достану их! Достану!
— Интересно, как?
— В морге выясню,  кто был тот лысый,  которого убили... Найду! И сотру!..
— И положишь цветочки на его могилку?  —  Карнаухов ехидно улыбнулся. — Проще взять за глотку твоего свата.
— До  этого гуся уже не доберешься, — сказал Кравец серьёзно. — Те, кто его подставили с похищением невесты и стреляли в профессора — сейчас рыщут по городу. Они из кожи вылезут, а найдут академика.  И нас. Иначе им самим литавры закажут... Представляю, какой скандал сейчас катится по Москве. На даче у жениха держали в заложниках невесту! Этот сюжетик у нас купит Голливуд. И мы — миллионеры... Вот так надо заколачивать бабки, академик, а не искать дипломаты! Я хотел жениться. А ты, умник, одним ударом две свадьбы извёл. — Марк налил себе водку, выпил. И жуя, продолжал: — Так... Слушайте сюда! Меня никто не знает. Ты, гименеев угодник, заляжешь у меня на даче. А я поеду в эту Барыбинскую больницу. Сейчас — или они нас, или мы — их. Фёдор, ты смотаешься ко мне на дачу?
— Я же второй стакан...  —  Карнаухов снова налил себе водки.
— Значит, отвезешь... через... час!»
— Мне ещё нужно в Барыбино... — сказал я. — Бела похоронить...
— Тогда немедленно на вокзал! — приказал Карнаухов.
Через час мы уже ехали в электричке».
               
   
Чугай оставил ручку и отодвинул листы в сторону. Он глянул на часы. На белом циферблате стрелки сложились на цифре 2. За окном было темно. Только в соседнем доме све-тились кое-где окна беспокойным ночным светом.
Виктор отправился в кухню с желанием выпить кофе, но к своему сожалению обнаружил на столе уже пустую банку. И вместе с разочарованием его вдруг захватила усталость.
«Утром сбегаю за кофе на рынок...» — решил он.
И не имея сил сопротивляться усталости, улегся спать, не ужиная.


6 ноября...               
   
Карнаухов позвонил чуть свет.
— Революцию будем отмечать? — спросил он. — Как-никак сегодня шестое ноября.
— Тебе не надоел праздник вечно счастливых? — зевая, спросил Чугай.
— Ну, надо же тебя как-то из дома вытянуть... Марк уже в пути.
— В восемь утра?
— Он ещё с вечера выехал, — ответил Фёдор.
— Нет, я посижу дома. Прокурор два раза звонил. Требует.
— Да плюнь ты на этого прокурора.  А то у меня сегодня свободный день... А потом три дня в упряжке.
— Я буду писать...
Чугай ушел в ванную, оттуда в кухню.
Наспех позавтракав и заменив кофе крепким чаем, уселся писать...
 

«31 июля...

 Я слонялся по даче Марка, изматывая себя жаждой мести. Спасением от этого разъедающего наваждения были старые книги, горой валявшиеся в углу комнаты, в которой я спал. Больше всего меня захватил старый, двенадцатого года выпуска, журнал «Нива» без обложки, изданный специально к трехсотлетию дома Романовых.
Карнауховская «шестёрка» въехала во двор. Марк вошел
в дом с большим свертком.
— Ты ещё не закис здесь?  — спросил он и положил свёрток на стол. — Сейчас будем жевать.
— Чего-нибудь узнал!? — выпалил я. — В морге был?
— Был. Оттуда твоего кудрявого увезли в тот же вечер в Москву.
— Откуда такая уверенность? — усомнился я.
— Я бутылку проставил этому... Даже не знаю, как его и называют. Так что... с тебя бутылка.
— Санитару. А ему всё равно — лишь бы выжрать. Фамилию узнал?
— Фамилию этого лысого, конечно, никто не знает. Он в книге записан как неизвестный. Приехала зеленая армейская скорая и увезла.
— А расписка!?
— Расписка? В журнале написали: выдан в таком-то часу. А этот санитар говорит, что ему главврач приказал молчать. Тут, дорогой Ален Пинкертонович, круговая порука. — И читая неудовольствие на моём лице, Марк добавил: — Здесь надо крепко подумать. Могилу поискать, скажем...
— Могилу? — удивился я. — Ты знаешь, сколько в Москве действующих кладбищ?.. Пока их объездишь — Федькина «антилопа» врежет дуба... Может, его на Николо-Архангельское отвезли. В крематорий. И давно развеяли по ветру...
— Уважаемый Виктор Петрович, вам по классовой социологии — двойка. Как плохому ученику, — сказал Марк. И посмеиваясь, поглядел на меня. — В государстве абсолютного распределительного дефицита могилы тоже по распределению... Как квартиры. И жилья престижного не хватает. А место последнего упокоения — жилье, да ещё какое... Самое вечное общежитие. Красная площадь — общага номер один. Новодевичье — номер  два...
— Ваганьковское — три,  —  сказал, вошедший в комнату, Фёдор.
— Даже товарищ майор знает, — засмеялся Кравец.  —  Так вот... Если верить документам того лазутчика с родинкой, который приходил к тебе, академик, нюхать на дачу... То человек, интересующий нас, сдан на вечное хранение под автоматный салют. Он ваш. Из разряда спецзахороненных. Трюмный.
— Ну и что? — спросил я
— Так вот, — Марк  многозначительно  поднял указательный палец левой руки. — Обращаю внимание. Чернобыльских пожарников — на Митине, Афганцев — на Котлах или на Архангельском. Наших, — он ударил себя пальцем в грудь, — на Троекуровском. Следовательно, вашего комитетчика — на Хованское отнесли. И ещё одна зацепочка. Ты газеты читаешь?
— Иногда.
— А жаль. Это стоящее дело. В разведках вражеских государств на госдовольствии целые табуны читак состоят.
— Не бузи! — не выдержал я. —  Мы же — не вражеская разведка.
— Не перебивай! Помнишь, в январе в Вильнюсе застрелили старлея? Сначала от него все отказывались, а потом признали, что он — из московского «трюма».
— Ты хочешь сказать, что если этот...  из Вильнюса на Хованском, то и наш человек там?
— Конечно, — согласился Марк.
— Тогда погнали! — Ухватился я за идею.
— Сперва поедим, — сказал Фёдор. — Неси тарелки и вилки.
               
*       *       *

«Жигулёнок» взял резво. На щитке приборов вдруг загорелся красный сигнал — недостаточное давление масла в картере.
— Масло! — предупредил я.
— Догадливый ты, академик, — ответил Карнаухов.
— Не дай Бог, твоя «антилопа» развалиться.
— Не дуй в муку — не делай  пыли! И не верь написанному! — весело выкрикнул Фёдор. — Лампочка только при больших оборотах загорается. Двигатель же немецкий. Вот народные умельцы и соединили все провода в одну кучу... Я уже привык.
Выскочили на кольцевую дорогу. Здесь — как в кошмарном сне. По узким полоскам с грохотом и визгом неслись автомашины, стараясь «утереть нос» едущим рядом. Каждый водитель считал себя центром вселенной.
Человеку, не сидящему за рулем, это «упорядоченное» броуновское движение показалось бы сущим адом.
Стрелка на спидометре «шестёрки» перевалила за 90.
Нас вдруг слева подрезал, выкрашенный голубой краской, МАЗ.
— Ну, козёл! — Фёдор резко затормозил и, крутонув нервно  баранку, нажал на газ.
Мы обогнали грузовик. Но тот, должно, обидевшись, стал обгонять нас справа, безбожно чадя и обдавая наш «кэб» черными клубами выхлопа. Фёдор поддал жару, и «жигуль» улетел вперед. Но МАЗ нагнал и пристроился рядом. Карнаухов загнал стрелку спидометра до 100. Самосвал вновь пристроился как прилипала к акуле. У меня сложилось впечатление, что водитель грузовика специально уравнивает свою скорость с нашей, чтобы прокоптить нас как скумбрию. Я с любопытством следил за Фёдором. Мне казалось, что он даже не замечает наглого самосвала. Впе-реди плелась шаланда, доверху нагруженная досками. Фёдор обогнал ее и встал в правый ряд. МАЗ снова оказался тут как тут Он миновал «шестёрку» и тоже, прилепившись к правой обочине, принялся сбрасывать скорость, как бы приглашая нас на состязание.
— Ну, гад!.. — Фёдор выдал крепкую тираду. — Я тебя сейчас упеку на... полтинник.
— Ты что собрался делать? — настороженно спросил Марк.
— Сдать этого дурачка в крепкие руки правосудия.
— Да пропусти ты его... Или — подсыпай овса!
— Клиент не желають-с...
Мы обогнали ещё две платформы с дровами. Фёдор внимательно следил в зеркало заднего вида за МАЗом. Самосвал попробовал объехать нас слева, но Карнаухов перекрыл ему дорогу и прибавил скорость. Спидометр отсчитал 105. МАЗ взревел и устремился в погоню. Догнав, попробовал проскочить справа. Но «шестёрка» и тут успела подлезть ему под самые передние колеса. МАЗ зло вздохнул тормозами, но сдаваться не собирался.
Я оглянулся.
За рулем самосвала сидел молодой парень лет двадцати и, жуя сигарету, напряжённо держал  баранку. Он  принял  условия игры, и им уже управлял только азарт.
— Он нас раздавит! — сказал Марк.   
— Энтих прыщавых сопляков надо учить! — не разжимая губ, ответил Фёдор. — Иначе они, как мухи в отсутствие птиц, всё небо затмят собой. И покроют землю себе подобными точно вулканический пепел. Я не хочу, чтобы человечество переживало ещё раз последний день Помпей... Ну, давай, прыщ весенний! Нашёл с кем тягаться? С бывшим лучшим жокеем роты почётного эскорта! Я бы тебе сейчас  кого-нибудь  из «чайников» подставил. Да жалко посуду. Не заслужили...
Дорога стала забирать в гору.
Карнаухов оглянулся, поглядел в оба зеркала бокового обзора и нажал на педаль. «Жигулёнок» пулей улетел вперёд.       
Но МАЗ не отставал.
— А теперь гляди, академик! Я подсыпаю овса нашей кляче!..
«Шестёрка» подманила к себе самосвал, загнав стрелку  спидометра за 110. И когда вылетела на гребень дороги, с высоты которого сам Бог велел нам падать вниз, как бомбардировщику в пике, набирая скорость, Фёдор крутанул баранку вправо и остановился на обочине. МАЗ  мортирным ядром прогудел мимо и вдруг начал сбавлять скорость.
— Поздно, прыщ!
Фёдор выехал на полосу и со скоростью 40 поплелся догонять тяжеловоз, который съезжал на обочину. Впереди, освещённая солнцем, сверкая окнами, красовалась будка поста ГАИ. И инспектор, оставив радар, размахивая жезлом, деловито направлялся к остановившемуся  МАЗу.
— Вот так это делается!  — сказал  Фёдор, когда мы миновали пост. — Учитесь, пока я жив. И всем внукам передайте: тягаться с Фёдором Карнауховым, когда он за рулем, бесполезно!
— Ты знал, что здесь пост? — спросил я.
— На энтом самом посту я пасся. Поддерживал семейный бюджет три года.
— И много напас? — спросил Марк.
— Арабские эмираты,— деловито пояснил Фёдор, — со своими нефтедолларами на его фоне — жалкий склад гудрона и асфальта. Напоминаю большим ученым: гудрон и асфальт — последние фракции при перегонке нефти... Когда в оперы ментовские переводили, вот такие дяди, как ты, тоже долго выясняли,  как я на этом посту трудился. Признаюсь как на духу — денег никогда не брал. Это честно. Только бензином. Грамотный народ специально полную канистру возит. А я пару-тройку пустых с собой имел. Иди, проверь. Мы обменялись канистрами — и вся любовь. Только я — пустую, а мне, сами понимаете, полную. Дальше бухгалтерию  додумаете?  Возле моего подъезда очередь стояла за бензином... Даже второй секретарь райкома захаживал.
— А если бы провокатора подсунули? — спросил я. — Подсадную утку. Специально гонит сто двадцать. Ты его — к ноге! 
— Хе-хе!  —  ехидно засмеялся Карнаухов и, включив правый поворот, стал съезжать с кольцевой. — Нашего шоферюгу я знаю, как свои пять пальцев. Объясняю. Доблестные милиционеры и разные там проверяльщики не станут из-за всякого пустяка свою одежду и руки пропитывать бензином как рыбу солью. Как бы он не маскировался, всё равно от него Житней улицей смердит. Вымажется. Точно только-только из гримерной Мосфильма вырулил... И лепит: «Извини, командир, вот сейчас менял колесо. Опаздываю... Возьми червонец...» А под ногтями как у младенца в голове... стирильная чистота... Или другой раз... И пахнет за версту бензином, и дурака лепит, как настоящий шоферюга. А туфельки модельные забыл сменить... Что я тебе скажу, академик... правельно говорил один писатель в школе.  Печально я смотрю на нашую ментуру...
— Они  же  не  для заброски в чужую шпионскую сеть  готовились, — сказал я. — А так — своего татарина потешить. А здесь не надо особенно стараться. И наполовину сойдет...
— Правильно мыслишь, академик. Даже с дрянью воюют тяп-ляп. Вот отсюда и делай вывод... Всё в этой стране Советов, как говорится, колевтивное тяп-ляп...
— И что?..  Ты ни разу не попадался?
— Я у этих «азефчиков» 1 сразу отбирал права... С ясной и простой формулировкой в протоколе: «попытка дачи взятки». Ни один профессиональный шофер до протокола не опустится. Они их боятся почему-то как зайцы лису. А подсадные неукоснительно выполняют инструкцию. Для них протокол — доказательство честно сполненного задания... Обратите внимание — не долга, а задания. А это две очень большие разницы... Потом за ксивой начальник дивизиона прируливал... персонально. Шутом гороховым прикидывался... Я денег, разлюбезные мои, отродясь на дороге не брал,  —  сказал Фёдор серьезно. — Деньги надо зарабатывать! Это у меня с самого детства. Мы с матерю выживали знаете как? Веники из березы вязали и на рынок возили. Ты, Мара, никогда не вязал веников?
— Нет. Чаще лапшу на уши вешал, — рассмеялся Кравец.
— Повезло тебе. А мы каждую неделю на базар их возили. Я нарежу березовых волос, и до поздней ночи всем семейством вяжем. А в воскресение на себе пятнадцать километров прём как ишаки, чтобы копейку заработать... А на рынке микромайор. Младший лейтенант из недоучек... Он по рынку ходил и со всех, кто торгует, мзду сшибал. На тыльной стороне ладони напишет цифру десять и показывает руку...  Гони червонец. А если мало, то протягивает саму ладоню, как будто поздороваться хочет...
— Самоё ладонь, — вырвалось у меня.
— Что ты  за придираст,  академик!  Перестань учить! Я всё равно не запомню, — отпарировал Фёдор. — И мать отдавала... Мне никогда даже конфету не купит. Я обижался на нее. И считал виновником нашей нищеты этого младшего лейтенанта. Заработаем рублей тридцать... А что можно было на вениках заработать? А отдавать десятку — кусок мяса из себя вырвать... А когда, гадюка, звездочку выслужила, стала на руке малевать «пятнадцать» и «двадцать пять». Мать потом писала, что эта базарная пиявка до майора дослужилась и начальником районной милиции стала. И когда мне предложили из гаишников в оперы переметнуться — тайная мысль родилась... Вытрясти поганую душу этого майора из мундира... Потому и согласился...
— Вытряс? — засмеялся Марк.
Фёдор не ответил.
— Послушай, — сказал я. — У тебе интересная машина.
— И ты заметил?
— Набирает обороты как форсированная «Волга» из «трюмного» гаража. И работает бесшумно.
— Секрет фирмы! — ответил Карнаухов. — Здесь стоит двигатель из «фольксвагена». Сто десять лошадей.
— А кто же тебе разрешил поставить?
— Государственная автомобильная инспекция, — с гордостью сказал Фёдор. — В этой стране, профессор... В стране вечно голодных чиновников не бывает ничего невозможного…  Нет, есть одно.  Как  показывает шестидесятилетний опыт — невозможно воскресить покойника...
— На Мавзолей намекаешь? — спросил Марк.
— И на него тоже. На Ленинградском шоссе разбились  какие-то фээргэшники-туристы. Кузов всмятку и два покойника... Груз «двести» отправили в далёкий Бонн или Франкфурт, а искореженное железо осталось в далекой, дикой стране на попечении доблестных гаишников... Так вот, один из них, конечно в дым пьяный, зацепил старушку. Бабка сама шла ложиться в морг… Она жила одна и дово-дила соседей по коммуналке до сумассшествия. Ничего не слышала, почти ничего не видела и на голову привязывала чугунную сковородку, как щит от внезапного падения Тунгусского метеорита. Если бы не эта сковородка — она бы нас пережила. А так... От легкого толчка старушка упала, а кухонный чугун проломил голову. Сообразил, профессор? В общем, избавил я с помощью товарищей из неотложной помощи этого «гайку» от лесоповала — за старуху некому было даже замолвить слово. А ее соседи выступали в качестве свидетелей, хотя ни один из них не был на месте трагедии...
— Среди «товарищей» — твоя жена?
— И она участвовала,  —  соглашаясь, кивнул Карнаухов. — А доблестный страж дорожного движения в знак благодарности подарил народной адвокатуре двигатель в «жигулёнок». Вместе с оформлением... Вот только огорчался, что потратился на похороны старушки. А на эксклюзивных, как теперь говорят, поминках соседи этой старушки  напоили гаишника-освободителя до полусмерти... Бабка в четырёхкомнатной квартире занимала три комнаты...
Мы подъехали к воротам кладбища.

*        *        *

Кладбище встретило нас запертыми воротами.
Фёдор сунул под нос сторожу удостоверение, и тот, с подобострастно согнутой спиной, открыл нам половинку ворот. Мы медленно проехали вглубь, свернули на боковую аллею и долго катили по ней.
— Приехали, — сказал Марк. — Вот ваш закуток.
— Откуда ты знаешь? — спросил я.
— Участвовал несколько раз в церемониях... по приказу.
— Вы сходите, а я посижу, — попросился Фёдор.
Марк и я пошли по узкой тропинке между могил.
— Как я и говорил... — сказал Марк, подойдя к одной из свежих. — Наш незабвенный старлей... Освободитель Вильнюсского телецентра... А вот та самая, которая нам нужна, как мне кажется... Чует моё сердце. — Кравец отбросил небольшой венок. — Приехали. Даже табличку выдернули после окончания церемонии. И ленты с венков содрали.  Чтоб никто не догадался — Он помолчал, нахмурив лоб. — Ты понимаешь, что это означает?
— Кажется, да.
— Ни черта ты не понимаешь! — с  угрозой  в голосе заговорил Кравец. — Ты как был теоретиком, так им и остался. Могила свежая, а уже безымянная... Прямо к Кремлёвской стене вези клиента...
— В книге кладбищенской... — попытался я возразить.
— Да пусто в той книге! А если и записан  покойник, то только под номером. Цифирки... Это означает, что началась война! По твоей милости, мой милый друг! Нам объявили войну! Но, как мне помнится, один мой знакомый  всегда говорил: «Главное — ввязаться в драку!» И мы в нее ввязались, будь  она  неладна! Опять-таки по твоей милости! И деваться нам уже некуда!.. И либо они лягут тут... — Марк  указал на могильный холм, — либо — ты!.. — Он  замолчал.  А после долгой паузы добавил уже спокойно: —  А рядом  —  мы с Федькой...
— Какая война, Мара!?
— Объясняю потомственным сельским интеллигентам. Какие-то люди ради денег, которые ты умыкнул, трудились в поте лица... Тряслись как заячьи хвосты при самом легком шорохе власти. Рисковали жизнями... А ты влез в тёмное осиное гнездо с факелом... и оставил этих людей без будущего. Они хоть и занимают крепкие посты, как твой сват, а всё равно — нищета. И чем высокопоставленней эта нищета — тем она злее. Уже строились  планы:  дети  в  Сорбону, жёны — в магазины Диора в Париже, а сами товарищи к девочкам...  Они-то и ехать никуда не собирались... Их Париж где-нибудь в Люблино или Давыдково. В обыкновенной однокомнатной  квартирке,  снятой на троих в складчину, где можно кувыркаться с девочками вдали от посторонних глаз. Ведь  самое  великое  счастье  для  номенклатурного  чинуши — сбежать от собственной обрыдлой бабы... Они всю жизнь ходили как в каменных мешках. А тут можно расслабиться, над несчастной проституткой покуражиться... Короче — побыть самим собой. А ты своим смелым героическим поступком всех засветил. Смысл всей их жизни разрушил. Сделай это Резун 1 — его бы с того света достали. А он всего лишь сбежал к англичанам. Ну и катись! Строчи, полководец Суворов, свободно книжки против Советской власти. Ты там,  в  Англии, никому из здешних владык не страшен… Предал господин Резун не их, а Отечество. А им на энтое самое Отечество чихать и плевать. Они, точно кобели, регулярно задирали и будут задирать ногу на любимое Отечество как на кустик… А ты, академик, посягнул на самое святое для них — лишил возможности красиво жить... в стране, где этого сделать невозможно в принципе! Вот чего ты не понял. Вот потому и  дощечки с именем лысого нет... Он хоть и в могиле, а ещё пока числится  бойцом!.. Вот так! — Марк тяжело вздохнул. — А, вот, у тебя и у меня будут таблички обязательно. — Кравец поправил венок. — Поехали! Манёвр не удался, старикан! А жаль!
— Выходит, — недовольно пробурчал я, не желая принимать колючие и правдивые слова, — как  только  мы  выедем  на Киевское или Калужское шоссе, нас встретят уже, как самых долгожданных гостей... Давай будем лучше сразу рыть себе ямы.
— Вот за это я тебя и ценю, старичок. Ты видишь очевидное, чего другие, то есть большинство топчущих эту землю, и не замечают. Как раз об этом я и не подумал, черт возьми! — озабоченно сказал Марк.
Посещение чужой могилы нагнало неприязнь и раздражение нам в души.               

*        *        *

Аллея оказалась узкой. И Карнаухов, не сумев развернуться, медленно поехал вдоль оград и выбрался на задний двор. Здесь у стен маленького сарайчика, крытого серо-чёрным шифером, были выставлены десятка два готовых надгробий. Разные по цвету и форме, они все равно казались похожими друг на друга. Вокруг валялись каменные бесформенные глыбы. 
— Стой! — попросил я. — Пошли в мастерскую.
— Чего ты там забыл? —  недовольно спросил Фёдор.
— Лысого вычислять.
В мастерской, освещённой десятком ярких ламп дневного света, у стен стояли два незаконченных надгробья.  Одно — из красного мрамора. А второе — из чёрного. И как мне показалось, оно использовалось вторично. Верхняя половина вся было обрублена зубилом, а на нижней — оставались какие-то надписи на иврите.
— Чего!? — раздраженно рявкнуло из полутьмы.
В дальнем углу просматривалась фигура человека в чёрных очках. На ней был серый свитер, с которого свисали сосульки свалявшейся шерсти. Плечи накрывали длинные, засаленные чёрные волосы. Свисавший с лица нос, волосы и сосульки делали этого человека похожим на афганскую борзую. На вид ей было лет тридцать.
— Привет, — сразу по-свойски сказал Фёдор.
— Квитанцию давайте, — прорычала борзая.
— Мы, пока, без квитанции, — Карнаухов, словно завсегдатай этого сарая, достал из-под стола табурет и уселся.
Борзая лениво рассмотрела нас и, отбросив тело на спинку старого, потёртого кресла, на всякий случай сообщила:
— Без квитанции у нас нельзя.
Фёдор вынул удостоверение, подставил обложку к глазам борзой и глянул на меня, давая понять, что свою функцию он выполнил.
— Вы кто здесь? — спросил я тоном, не позволяющим возражения.
Человек вдруг заерзал, почувствовав себе неуютно в кресле.
— Сиди, — попросил я, понимая, что хозяину мастерской надо двигаться, чтобы в суете выполнить действия, которые застрахуют его от неприятностей. — Это откуда? — Я указал на чёрную мраморную плиту, скорее всего украденную со старого еврейского кладбища.
Тр;сы бывают разные. Кого-то природа сделала боящимися боли, собак, высоты. К таким нужно подходить с особой меркой снисхождения. Они такие от Бога. Но есть тр;сы от необходимости, от бытия. Они выучились трусости как профессии, как письму и счету на уроках каллиграфии и арифметики, усвоив главное: отстаивать принципы или бороться за несправедливо обиженного ближнего — тяжкая, непосильная и неблагодарная работа. Занимаются эти всегда полулегальными делами с криминальной закваской и  всегда готовы  на  услужение.  Именно  из  этих набираются погонщики и надзиратели, именно они — стукачи и осведомители. Они же составляют большую часть «братвы». 
Сидевший в кресле был как раз из этих.
У борзой пальцы нервно дергались. Зачесались голова и
плечи.
— Попросили. Я не спрашиваю... откуда…
— Кто хозяин этого гранита?
— Это мрамор горношитский... — уточнил мастер.
— Ну, и хрен с ним! — зарычал Фёдор, оценив ситуацию.—  Камень — он и есть камень. Что булыжник, что лабрадор... А у тебя настоящий лабрадор есть?
— Лабрадор... — собака. А камень — лабрадорит... — по инерции огрызнулся  камнетёс, стараясь удерживать себя от тряски. — Если надо — найдём... Вам  какого  оттенка?..
— Так кто хозяин этого мрамора?  — стоял я на своём, понимая, что забираться в дебри геологии очень опасно.
— Я могу посмотреть, —  угодливо предложил мастер. У него не возникло даже желания спросить, кто — мы? Понимая, что камень грязный, от мародера, ему в первую очередь нужно было выгородить себя.
— Давай, ищи.
Борзая вскочила и стала быстро перекладывать бумажки на столе. Зашуршав ими, протянула листочек.
— Кто — этот  Гулиа? —  играл  я  дальше, прочитав  фамилию  заказчика. — Когда он приедет за готовой плитой?
— Через две недели...
— А сколько времени уходит от заказа до изготовления?
— Кому — как... Можно за три дня, а можно и три месяца... Как может клиент...
— Что будем делать с этим камнем? — спросил я у Фёдора, кивая на чёрную плиту.
— Вызывай машину, и пусть грузят, как вещдок откровенного мародёрства и вандализма... — Марк, стоявший за нашими спинами, вдруг придвинулся всем телом к мастеру и, нагнав суровости, процедил сквозь зубы. — Ты хоть знаешь, на каком языке надпись, которую ты сбиваешь?
— Наверное, индийский... — растерянно ответила борзая. 
— Полиглот хренов, твою мать!.. — возмутился Кравец.
— Оставь его.  —  Решил  я ускорить дело. — Так, художник, вот телефоны. — И быстро начертил цифры домашних номеров Марка и Фёдора. — Когда проявится этот Гулиа — звони. Это в твоих же интересах. Понял? И ещё. К тебе придут заказывать памятник. И обязательно принесут фотографию. Слушай и запоминай. Лицо круглое, с резко выпяченными желваками... Лысый, нос толстый, губы пухлые как у аппетитной девки. Запомнил? Выдашь квитанцию и сразу звони  нам. И в этой квитанции чтобы  был адрес и телефон...
— О’kay, командир! —  повеселев, согласился мастер и снял очки.
— А ты вообще-то кто по профессии? — спросил Карнаухов.
— Скульптор, — нехотя сообщил камнетес. Он, продолжая дергаться, нервно закурил. Рука достала из-за спины большую деревянную пепельницу, выполненную в форме женской головы с широко раскрытым ртом. И он-то был набит окурками. — Я сейчас на четвертом курсе художественного.
— Тут работа интересная? — спросил я.
— Разве это работа?.. У меня трое детей... И тесть с тёщей — инвалиды. А заказы только членам Союза художников. Я  мемориальную доску сработал... Для академика... на его дом. Ее взяли... поставили... А автора написали совсем другого... Потому что лауреат...
— Так деньги же дали, наверное?
— Что мне деньги! Я их тут насшибаю. Имя украли, суки!
— Добро, — сказал я. — Мы уходим и ничего не знаем. Но ты позвони обязательно.
— Как договорились, командир.
Мы долго искали выезд, петляя по аллеям.
И выскочив за ограду, словно сбросив с себя непосильную тяжесть, Фёдор весело сказал:
— Вот где Клондайк для обэхаэсников.
— Решил податься в скульпторы-могильщики? — съязвил я.
— Ты, академик, как собака. Всё понимаешь. Только  иногда не то говоришь. — Фёдор задумался. — Я боюсь, что этот Фальконэ могильный нас кинет...




  6 августа...
      
  С улицы неожиданно прилетел призывный сигнал автомобиля. Через мгновение на веранду вбежал взбудораженный Карнаухов.
— Есть! — закричал он с порога. — Позвонил кладбищенский Роден! И очень много интересного про Гулиа рассказал за компанию... Угораздило Марка построить эту дачу у чёрта на рогах!  Битых два часа добирался. Собирайся! — он глянул на часы. — Уже начало одиннадцатого. Поехали в Москву.
— А ты говорил  — не позвонит! — Я стал торопливо собираться. — Кофе будешь? А чего интересного про этого Гулиа?
— Какой кофе!.. Нужно быстрей ехать!
На кладбище мы приехали около двух часов дня.
Каменотес встретил нас как подельников-заговорщиков.
— Позавчера приходила,  —  сообщил он, вдавливая очки в переносицу.
— Ну, и... — начал Фёдор. — Тебя как зовут?
— Денис...
— Кто приходил, Деонисий?
— Женщина.  Памятник заказывать.  И ту самую фотку принесла.
— Какую? — удивился Фёдор.
— Которую вы обрисовали.
— Показывай!
Денис открыл ящик стола и вынул фотографию. Она  лежала сверху, явно дожидаясь нас.
«Он?» — спросил Карнаухов взглядом.
Я подтвердил, чуть кивнув.
— А кто эта женщина? — спросил я.
— Фамилия у него Задрёмов... — Денис, не дожидаясь наших вопросов, протянул бумажку. — Феликс Федотович. Тут адрес и телефон.
— Как она выглядела? — спросил я.
— Полная. В очках. И волосы как у Анжелы Дэвис, выкрашенные только в коричневое.
— Молодец, Деонисий! — сказал Фёдор. — А плита где же?
— Которая?
— С еврейскими буквами.
— Клиент передумал у нас делать. Забрал. Это не я ее тюкал, а мой сменщик...
— Так ты тут не один.  — Фёдор перегнул листок пополам и сунул в карман. —  Передай своему напарнику  —  пусть другой раз будет повнимательней  с  плитами...             
               
*        *        *

— Сейчас четыре, — сказал Фёдор, когда мы выехали из ворот кладбища, — а нормальные люди появляются дома после работы не раньше семи...
— По городу будем ехать часа два, — ответил я. Мне очень хотелось поскорее попасть в Сокольники в дом к Задрёмову. — А, может, она домохозяйка. Или — выходная.
— Давай, завтра!
— Нет. День удачный. Надо пользоваться до конца. А завтра у тебя, наверняка, срочная работа...
Мы долго стояли на перекрестках. И пока добрались до Зельева переулка — прошло два часа. Заехали во двор и приткнулись у торца старого четырехэтажного дома, крашенного в желтый цвет.
— Как будем действовать?
— Сходи ты, — предложил  Фёдор. — А я покемарю. Ночь была очень нервозная. Шесть выездов.
Я поднялся на третий этаж и позвонил. Мне в ответ из-за двери залаяла собачьим фальцетом какая-то шавка.
— Скоро  кто-то  должен появиться, —  объяснил я, вернувшись. — Пёс дома голодный... 
Я только уселся в машину, как Фёдор толкнул меня в плечо и указал на полную женщину в очках, с большущей копной тёмно-коричневых волос на голове. которая медленно шла вдоль дома.      
— Она, —  согласился я и пошёл навстречу.
Увидев меня, женщина остановилась, почувствовав что-то неладное, и даже отшатнулась испуганно.
«С  чего  начинать  разговор?— Как всегда самое главное осталось не продуманным.— Здравствуйте, я — ваша тётя!.. С чего?»
Глаза женщины, закованные в толстые стекла очков, забегали по сторонам, и она, как мне показалось, стала беззвучно кричать и звать на помощь.
— Я — свидетель гибели вашего мужа. — Голос у меня прозвучал почему-то очень тихо. — Мне нужно с вами переговорить.
— Зачем? — подавленно спросила она.
— Те, кто убил его... украли мою дочь.  А теперь гоняются за мной...
— Зачем вы пришли? — безвольно произнесла женщина.
И миновав меня, как столб, вошла в подъезд.
Квартира была старая, выделенная в отдельную маленькую из огромной коммуналки комнат в десять, которые остались за стенкой. С потолков смотрела забытая ныне лепнина, старившая жилье ещё больше. Но в квартире было чисто и опрятно. На стенах тесной прихожей  висели  две  маски  чёрного  дерева и что-то длинноволосое, походившее на ритуальную накидку африканских колдунов.
— Возьмите в тумбочке комнатные туфли, — предложила хозяйка.
Но как только я протянул руку к дверце обувного шкафа, из-под него раздалось злое предупредительное рычание.
— Сидеть! — приказала хозяйка, и рычание прекратилось.
В комнате большой круглый стол, покрытый темно-красной скатертью. На нем в белой хрустальной вазе — давно увядшие красные розы. В простенке между двумя узкими окнами скромно ютился маленький книжный шкаф, на котором стоял большой фотопортрет Задрёмова, с перехваченным чёрной креповой лентой нижним углом. В доме витал траур.
Честно признаться,  мне стало вдруг неловко, как будто я невольно открыл, тщательно скрываемую, чужую тайну. Чистота и опрятность, как завеса, прикрывали убогость и полу нищету: и скатерть в некоторых местах была аккуратно заштопана, и гобеленовая ткань на тахте давно протерлась, но была прикрыта тонкой ситцевой накидкой, и плетёные стулья, давно потерявшие часть прутьев в спинках, перебинтованы кое-где чёрной изоляционной лентой. 
Хозяйка вышла из соседней комнаты, уже в халате.
Она указала мне на тахту, а сама присела возле стола. Подперев голову ладонью, посмотрела на меня. И снова ее взгляд умолял: «Оставьте меня в покое!»
— Как вас зовут?
— Просто... Женя, —  ответила женщина. При этом она вздрогнула.
— У вас есть дети?
— Две девочки.
— Где они сейчас?
— У бабушки в Боровске.
— Чего вы боитесь? — спросил я, видя, как неохотно отвечает Женя. Но она отвела взгляд в сторону, губы  нервно задрожали. — Не надо плакать. Поверьте мне. Я не сделаю ничего дурного ни вам, ни вашим девочкам... Кто был ваш муж?
— Зачем это знать? Тем более, что его не вернешь.
— И вам не хочется узнать, как всё случилось?
— Я  и  так  всё  знаю. У  меня  есть  заключение  комиссии.— Она не выдержала и, достав из кармана зеленый платок, стала вытирать слезы.
— И что написали?
— Погиб в пьяной драке...  Двадцать лет службы,  как и не было... А пенсию не назначили. Даже ордена приказали возвратить... Моей зарплаты хватает только-только, чтобы не умереть с голоду... Девчонкам ещё учиться и учиться... Они молодые...
Я вынул из кармана связку ключей, взятую у Задрёмова, и положил ее перед хозяйкой.
— Это его?
— Откуда они у вас?
— Я же говорил, что был свидетелем. Я бы мог войти в эту квартиру легко, если бы хотел... Женя, извините меня... Во дворе в машине сидит мой товарищ... Я спущусь и предупрежу, что немножко задержусь у вас...
Хозяйка кивнула головой, продолжая утирать слезы и крепко сжимать в руке связку ключей...
Карнаухов спал, широко раскрыв рот.
— Давай быстро в гастроном! — крикнул я, толкая Фёдора.  — Или на рынок!
— Уже?
— Да, уже! Постарайся удостоверением выдурить колбасы и  всякого прочего. Для дамы бутылку красного грузинского вина.
— Где ты видел сейчас настоящее вино?  Кругом — фальшь.
— Я же говорю  —  удостоверение... В общем, сообрази!
— Что ты нервничаешь, академик? Объясни толком — и не надо лишних слов.
— От лысого и его семьи открестились.  Нет  лысого — и нет проблемы. Баба в полном трансе. И запугана как мышь... Давай, действуй! Десять минут...
— Не учи... — Фёдор достал из багажника хозяйственную сумку, закрыл авто и ушел.
Женя сидела за столом, и казалось, что с момента моего ухода даже не двинулась с места. Но в руках уже был другой носовой платок и волосы оказались заколоты сзади большим количеством шпилек. И большой розовый лоскут, который она держала пальцами осторожно, собранные и туго стянутые волосы сразу сделали ее моложе и привлекательней. Очки с толстыми стеклами как будто исчезли с лица и высвободили мягкий взгляд серых глаз.
Я  уселся  на  тахту  и  спросил, стараясь  тихой,  доверительной интонацией расположить женщину к общению:
— Чем занимался Феликс?
— Говорил, что ходит на работу. — В голосе звучала обида незаслуженно обманутой женщины. Она до сих пор верила, что ее муж действительно погиб в пьяной драке.
«Спросить  — был ли он гуляка?..  Может получиться плохой эффект, — подумал я. —  Но…  если  я свидетель гибели... почему она не спрашивает, как это случилось?»
— А пенсия у него большая? — нашелся я.
— Двадцать четыре года выслуги... — Женя хотела добавить ещё что-то, но остановилась.
— А в каком он звании?
— Подполковник...
— В каком управлении? — спросил я резко.
— Не знаю. Феликс никогда не говорил.
— Вы знаете, где он погиб?
— В подъезде какого-то дома...
— А именно какого?
Женя стала теребить платок нервно, подбирая слова для ответа, и резко сказала:
— Там, где жила его любовница...  Мне он говорил, что уходит на дежурства. На сутки. Иногда надвое... А сам...
— А кто сказал о любовнице?
— Его друг. Они, как мой муж говорил, подменяли друг друга на дежурстве. Дежурили через сутки. — Женя вдруг истерически  горько рассмеялась.  — Иногда мой уходил из дома на трое суток. Вот после такого загула его и убили...
Раздался резкий звонок в дверь. Женя вздрогнула и, показалось, что попыталась укрыться за моей спиной.
— Это мой товарищ, — сказал я.
Карнаухов ввалился, держа перед собой огромный букет белых гладиолусов. Сделав шаг, он приказал:
— Возьми сумку. Только гляди, не разбей.  На дне вино. — И  бесцеремонно прошел в комнату, как будто он в этой квартире бывал много раз.
Женя, не моргая, растерянно смотрела на незнакомых мужчин, на цветы и не могла заставить себя что-либо делать, словно потеряла всякую способность двигаться. И глядя на нее, можно было догадаться, что она получала цветы от мужчин очень редко.
— Зачем это?.. Я ведь вас не знаю...  —  шевеля через силу языком, произнесла она и вдруг безудержно зарыдала. И с мольбой попросила: — Уходите. Я боюсь...
— Надо  цветы  поставить  в  воду, —  спокойно предложил Фёдор. Деловито стал  кружиться, отыскивая взглядом что-то похожее на вазу. — А лучше всего эти гвоздики держать в воде, подсоленной содой.
— Это  гладиолусы, — поправила хозяйка, всхлипывая.
— Как? — недовольно удивился Карнаухов. — Вот… жулье кавказское! Они мне только-только клялись — гвоздики! Сейчас пойдем и разберемся! А вам какие больше нравятся?
— И те и другие...
— А вы  знаете?.. Если честно — мы сегодня ничего не ели. —  И обернувшись ко мне, спросил: — Он вам сказал, как меня зовут? Нет? Как всегда везде себя выпячивает. Хочет очень понравиться женщинам. Фёдор — я. А он — Виктор. — И смешно улыбнулся своей издевательской улыбкой, догадавшись, что я себя не назвал при знакомстве. — Вы его извините... Так мы будем ставить цветы... или сразу ужинать?
— Цветы  — сущие транквилизаторы со звоном... — Хозяйка косо глянула на дорожную сумку, принесенную мной. — Вам,  собственно, чего от меня надобно? И кто вы такие, ребята?
— Разве вам не сказали? — нашелся Карнаухов. — Поддержите пожалуйста. — Он отдал Жене охапку цветов и, вынув удостоверение, показал его хозяйке. — Мы из уголовного розыска. К  вам с частным визитом... так сказать.
«Сейчас начнет лепить...» — подумал я.
— Можно  было  и  вызвать  на  Петровку...  —  Фёдор  оставил  хозяйку  с  цветами  и  взялся  за сумку. — Но дело деликатное...
— Поймите нас правильно, Женя, — перебил я. — Для нас главное — понять причину... Почему убили вашего мужа?
Женя молчала. Трудно было судить, но мне показалось, что ей не очень хочется углубляться в подробности этой трагедии. Ее устраивало то, что она знала.
— А вы тоже живёте в том же подъезде? — спросила она.
— В подъезде?  — не удержался я.  —  Его убили на моих глазах в дачном поселке возле Барыбино...
— А мадам?
— Не было никакой мадамы, Женя. Вас обманули.
— Никто меня не обманывал, — строго предупредила хозяйка. — Я знаю эту... женщину уже десяток лет. И она даже набралась наглости прийти на похороны.
— Фёдор, — попросил я, — организуй что-нибудь. Вы позволите, Женя, чтобы он похозяйничал на вашей кухне? Мы действительно не ели с самого утра... А я вам расскажу, как все это случилось.
               
*        *        *

Кулинарный экспромт вышел на славу. Фёдор организовал  стол  как нельзя лучше: огромная яичница с ветчиной и зеленым горошком, к которому были добавлены кусочки банана.
Женя, увидев перед собой мужчину, убранного в ее кухонный фартук, и с подносом в руках, не удержалась и с искренним удивлением всплеснула руками.
— Ну, зачем вы?.. — Глаза хозяйки, успевшие напитаться слезами и погаснуть, снова вспыхнули, осветив славное, доброе лицо.
— Есть у вас бокалы? — спросил Фёдор.
— Нет, нет, — засуетилась хозяйка. — Вы погодите. Я скатёрку брошу...  Эта — не совсем...
Женя постелила на стол индийский батик, выставила три больших фужера и вопросительно глянула на меня.
— Мы с Феликсом познакомились, когда я училась в «гнесинке» на втором курсе, — сказала Женя. — «Любовь коснулась сердца, сама не знаю как...» Помните, была такая песенка? А он служил в армии... Солдатом в каком-то училище... Потом он поступил учиться в это же училище.
— А эта квартира?
— Моих родителей. Они умерли, когда я была ещё студенткой...  Феликс уезжал часто в командировки. Сначала на месяц, потом — на год. А потом он вернулся из очередной командировки с простреленной в двух местах ногой. Я его умоляла бросить эту дурацкую работу... А он говорил, что ничего другого делать не умеет...
— Что именно делать?..
— Я не знаю...— искренно ответила она и, не придав вопросу никакого значения, продолжила. — А потом нас отправили в Анголу. Мы там были три года... Там он и познакомился со своей любовницей...— Хозяйка подняла бокал и залпом выпила. Любовница и всё, что с ней было связано, волновало ее больше, чем причины гибели мужа.
— Вы уверены, что она была его любовницей?
— Зачем тогда дежурить по трое суток. Я об этом догадывалась ещё в Луанде... А теперь и скрывать незачем...
— А чем он занимался последние годы?
— Феликс был очень скрытен. Даже со мной. Но однажды они с напарником выпивали. И муж с гордостью сказал: «Скоро мы этого генералиссимуса замочим!» Я спросила, кто этот генералиссимус. А Феликс отмахнулся и сказал: «Не твое дело!»
— А кто его напарник? — спросил я, желая уйти от любовной темы.
— Мужик как мужик... — ответила Женя с наигранным равнодушием. — Он ездил вместе с Феликсом в Афганистан и Мозамбик. Дружили. Муж рассказывал, что напарник однажды от крокодила его спас... или от кого-то другого... Он же и ее привел.
— А вы что преподаете? — вдруг спросил Фёдор.
— Музыку. В музыкальной школе...
— А ваши девочки тоже музыканты? — подхватил я.
— Нет... Инженерами будут.
— А вы не вспомните?..  —  Я остановился,  сообразив,  что снова начинаю разговор о любовнице. Но миновать этого нельзя было. — Когда и сколько раз ваш муж ходил на дежурства по три дня кряду?
— Почему же. За последние три  месяца...  восемь, —  задумалась она.  — Когда погиб... И за неделю перед этим.
— И каждый раз он объяснял, что подменяет напарника.
— Да.
— Где живет напарник? И как его зовут?
— Паша. Павел Кучин. А где живет?.. Я никогда и не  знала. Он все праздники только у нас и просиживал...
— Один... или  с?.. — поинтересовался Фёдор.
— Чаще всего один. Несколько раз приходил с девицами.
— А он... — Карнаухов глянул на меня, точно спрашивал разрешения задать вопрос. —  Он не приставал к вам?
Женя безвольно опустила глаза.
— Это, наверное, мне наказание от Бога. Просто из женской мести. Я думала… раз он там развлекается, почему я должна сиднем сидеть.
— И когда это случилось? — нагло спросил Фёдор.
— В тот день, когда Феликса убили... — Женя снова заплакала.
— У вас есть фотография этого человека? — спросил я.
Хозяйка встала, ушла в соседнюю комнату и вернулась с  толстым альбомом. Порылась в нем и протянула мне небольшую фотографию. На фоне ярко-зеленых пальм у кромки бассейна с голубой водой стояли четыре улыбающихся человека. Двоих я уже знал. Рядом с маленьким Задрёмовым и его женой стоял высокий кудрявый блондин. Прижавшись к блондину, картинно задрав голову и разметав по спине волосы — женщина с большим грубым носом. Их лица излучали счастье от удовольствия жить на свете под солнцем далекого африканского экватора.
— А кто эти двое? — спросил я, передавая фотографию Фёдору.
— Паша Кучин и она.
— Телефон?
— Нет, — снова повторила Женя. Ей и в голову никогда, должно, не приходило интересоваться этим. — Постойте. Один раз мы подвозили его домой на такси.  Это в Бескудниках. Там у него комната.
«Как жаль, что нет желания снова встретиться со своим кудрявым любовником, — хотел сказать я. — Вот сейчас он телефон обязательно оставил бы. Скоро траур кончится!.. Только нам ждать долго нельзя. Мы можем раньше головы потерять...»
— Чем был знаменит этот... Паша Кучин? — вдруг спросил Карнаухов. — Может, чем хвастался?.. Любил хорошо одеваться... Поесть от пуза...
— Он мечтал о машинах. Только и разговоры о них вёл.
— И какая же у него машина?  —  Фёдор вертел перед глазами фото, изучая.
— Когда мы вернулись из Анголы, он ездил на стареньком «москвиче». А когда Феликса похоронили, он нас с кладбища на белой «Волге» отвез домой...
— Вы не знали, что у него «Волга»?
— Нет.
— А поминки были?
— Конечно. И девять дней.
— А кто был на поминках?  —  спросил Карнаухов, разглядывая фотографии.
— Павел. Какой-то… Его называли генералом... И ещё двое. А  на  девять  дней только... мы и мама Феликса.
— Генерала звали... Алексей Митрофанович? — спросил я.
— Кажется. Я отчество запомнила. Митрофанушка Фонвизинский...
— А что-нибудь приметное у Паши есть? Запоминающееся?
— Вроде, ничего. Только все его называли почему-то
футболистом. И мой муж за глаза тоже назвал его каким-то Банишевским.
— В квартире у вас делали обыск?
Женя вдруг испугалась. Она вернулась в то подавленное состояние, в котором была в начале вечера.
— Приходил. Спрашивал о каком-то чемодане.
— Мордатый… с родинкой под глазом?
— Да.
— Кем представился?  —   Я вспомнил визит здоровяка ко мне на дачу.
— Показал книжку. Такую же, как у мужа.
— Когда вы встречались последний  раз с «футболистом»? — зачем-то спросил Карнаухов.
— Слава Богу, больше не было ничего! — бросила Женя.
Мне на колени вдруг запрыгнула собачонка. Она была похожа на бессмертную Каштанку.
— А ну, уходи, Долли! — приказала хозяйка.
— Покажите какую-нибудь радостную фотографию Феликса, — попросил я.
Женя перевернула обложку альбома и достала большую фотографию. На ней какой-то генерал вручал капитану Задрёмову награду. Капитан улыбался.
Я стал разглядывать лица, схваченные фотографом. И Бог мой! В уголке хмурился мой сват, полковник Иванов. Здесь же я увидел своих недавних непосредственных начальников. Рядом с начальником «пятёрки» стоял какой-то старик в мундире генерал-полковника... У этого генерала лицо тоже светилось благодушием. Я предположил, что он получил награду за минуту до капитана. Лицо его мне было знакомо. Но я не мог вспомнить, как ни напрягал память, кто этот человек...
— Это ваш генерал? — спросил я, указывая на портрет своего свата.
Женя близоруко вгляделась в фотографию и неуверенно  ответила:
— Кажется...
В этот момент позвонили в дверь. Замысловато. Длинно,  коротко, длинно и ещё что-то. Собачонка спрыгнула на пол и помчалась в коридор.
Я глянул на Женю.
— Это ко мне... — сказала она радостно и быстро пошла открывать.
«Условный сигнал,  —  понял я.  —  Наивные женщины.
Всё по-бабьи! А в двери нет даже элементарного глазка».
Из коридора донесся мужской голос. Хозяйка что-то шептала. Потом скрипнула дверь соседней комнаты.
— Мы пойдем, —  сказал я, когда хозяйка вернулась.  — Единственная просьба — о нашем визите постарайтесь забыть...  Сходите в Комитет и скажите, что они лгут. Если надавите...  получите пенсию.               
*        *        *

Вечер был жаркий. Мы опустили стекла в машине. Прохладный поток ударял в лицо и грудь.
— Во как! — сказал Карнаухов. — Учись конспирации, академик. Баба с мужиком прожила двадцать с лишним годков и не знает, чем он  занимался.  Его  похоронили  —  а  ей  всё  до  фалды.  Беспокоится только о пенсии...
— Я бы посмотрел на твою жену, — отмахнулся я. — Какую песню она запела, если бы тебя вот так подставили?
— Это точно... А я думаю про футбольного супчика, — сказал Фёдор. — Жук тот ещё. Подставил приятеля... Залез в постель к его жене. Тебя чуть не угрохал... И что он посещал эту Женю только один раз — очень сомнительно...
Я не ответил — тоже думал об этом человеке. Мной уже владело желание встретиться с ним как мужику с мужиком...
Мы остановились у перекрестка. Регулировщик размахивал светящимся жезлом, отправляя все машины влево. Далеко впереди мигали голубые и красные попугаи на крышах автомашин скорой и милиции — там была авария.
— Если бы только один — она бы промолчала, — сказал я. — И что не знает его адреса — тоже сомневаюсь... Тем более — телефона. Этому контингенту телефоны ставят раньше, чем они переступают порог новой квартиры? Эта Женя обязательно позвонит футболистику. Что-нибудь приврёт для порядка о нашем  визите...
— И ей конец!
— Вот об этом нужно было ее предупредить...
— У нее новый хахаль,  —  успокоил Фёдор.  —  И твой футболёр ей теперь до лампочки... Но фраерок этот очень опасен...  Это, академик, касается тебя особо...
У Рижского вокзала Карнаухов остановил машину.
— Завтра я на смене... Если что разузнаю, перезвоню Марку.  А он тебя найдет... »

   
Виктор оставил ручку и улегся спать.
 


7 ноября...

Карнаухов снова позвонил около десяти утра.
— Праздник у нас будет когда-нибудь, наконец?!  —  крикнул он в трубку. — Уже седьмое заканчивается!
— Зачем я тебе? —  спросил, зевая, Чугай.
— Ты воще! Я классный кефир приготовил.
— Нет. Я посижу дома. — Виктору совершенно не хотелось выходить на улицу. — Не успеваю сделать дела.
— Пожалеешь, профессор!
— Нет. Я буду писать...
Чугай лежал ещё полчаса в полудреме. Потом принялся читать Сомерсета Моэма — но Даррелл 1 скоро наскучил. Нехотя поднялся, пошел в ванную, оттуда на кухню. Наспех позавтракав, уселся писать.
Но слова не складывались почему-то.
«Зачем я отказался от приглашения?» — начал он корить себя.
Набрал номер телефона Карнаухова. Трубку никто не брал. Перезвонил Марку. Но и там не получил ответа.
«Приглашают — иди!» — выругал себя.
А мысль почему-то отправилась в дом на Головинские пруды.
Виктор набрал номер телефона. Трубку снял старик.
— Мне Виталия Ивановича Бодрова.
В трубку недовольно засопели, потом с грохотом положили.  Она долго лежала в ожидании.
— Я слушаю, — ответил мягкий, почти детский, голос.
— Извините,  это Чугай.  Мы были у вас. Не знаю, удобно ли...  Хотел бы познакомиться с творчеством вашего тестя.
Трубка молчала.
— Вы меня слышите? — нервно спросил Виктор.
— Я думаю, как это лучше сделать.
— Назовите фамилию. Может, у меня есть книги...
— У него псевдоним, — сказали тихо в трубке. — Красницын. Если хотите, я для вас несколько книг попробую вынести.
Чугаю захотелось выругаться в трубку — взрослый человек  говорил как затравленный школьник-воришка.
— Нет, нет! Спасибо. Я в библиотеке возьму. — Виктор нажал на рычаг и подумал:
 «Любой графоман готов на каждом углу хвалиться своими опусами, а здесь какая-то нелепая конспирация... Не дай Бог, кто-нибудь посторонний прочтет!..»
Неожиданное школярство Бодрова разозлило. Чугаю очень захотелось прочесть хоть несколько страниц, написанных неизвестным ему писателем Красницыным. Он порылся в чемодане, где хранились его личные бумаги, и где, помнил, должен был валяться членский билет читателя Библиотеки имени Ленина. Но, переворошив всё, не нашел.
«Записываться вновь,  — подумал Виктор, — головная боль на несколько дней...»
Снова набрал номер телефона. На его счастье Кравец оказался дома.
— Марк? Это — Чугай... Потом о бабах. Мне нужно в «Ленинку». Но билет я не найду...
— Ты перебрал, профессор!? Сегодня же праздник! Всё закрыто!
— В твоей библиотеке есть книги Красницына? Хоть что-нибудь?
— А это кто такой?
— Тот самый писатель...  Дед убитой Анжелы.
— Ничем тебя не обрадую, старичок. И зачем тебе эти писаки?
— А, может, подскажешь кого?
— Надо подумать, старичок... Но ты, Петович, сдвинулся. Когда все освобождают голову от глупости, ты ее нагружаешь... Ну, есть один... Но он живет в Лобне. Это для тебя — не ближний свет... — Наступила долгая пауза. — Ладно... — Виктору показалось, что Марк произнес это слово мимо своей воли, подчиняясь только обстоятельствам. — Пиши телефон. А я перезвоню о тебе.
Виктор выхватил карандаш и записал цифры.
— Скажешь, что ты от меня. Только обязательно,  — предупредил Марк.
— Как зовут человека?
— Ксения. Звони.
— А ты к Фёдору?
— Я уже был у него. Приняли. И они всем семейством рванули к тещё.
— А ты?
— Дела, старичок, дела. Звони. Только не забудь, сказать,  что от меня...

*        *        *

Трубку долго не брали. Виктор несколько раз повторял набор. Наконец детский голос радостно закричал:
— Вам кого!?
— Бабушку позови, — попросил Чугай, сам не понимая, почему незнакомая  Ксения ассоциировалась у него со старухой.
— У меня нету бабушки, — после долгого молчания ответил ребенок растерянно и оставил трубку.
— Слушаю вас... — прозвучал отрывистый женский голос.
— Я от Марка... —  начал нерешительно Виктор.
— Ходячее Евангелие? — также  отрывисто  спросила женщина. —  Хорошо, что не от Луки. Марк уже звонил. Я живу на Метростроевской. Дом на углу, где продовольственный магазин. В первом подъезде последний этаж. Там одна единственная дверь.      
И положила трубку.
«Странный народ!  —  с раздражением подумал Виктор. — Когда приходить? Сейчас... Завтра... Или через год?.. Завтра восьмое... В праздник переться к незнакомым? Лучше посижу дома. Восемнадцатого к прокурору... А писанине не видно конца...»
Он уселся за стол и, взяв ручку, продолжил писать...


«9 августа, пятница... 

Марк примчался на дачу чуть свет. И с порога крикнул:
— Федька нас ждет на вокзале в одиннадцать. Он вычислил! Собирайся! А восемнадцатого поедем смотреть квартиру...
— Какую квартиру?  —  спросил я,  протирая ещё сонные глаза.
— Ты собираешься жить на этой даче всю зиму? Тогда складывай печку и ходи в лес за дровами.
— У меня есть...  —  начал  я,  но сообразил,  что Кравец
побеспокоился о моей судьбе раньше, чем я о себе. Действительно, возврата в свою «хрущобку» у меня уже не было. — Где это?
— Родственница. Недалеко от метро «Нагорная». Кварира пустует...
— Сколько?
— Ерунда.  Пока сто пятьдесят.  А инфляция поправит...
— Тебе — ерунда. А для меня три рубля  —  астрономическая цифра...
— Не прибедняйся. Зажуем... и погнали.
Карнаухов ожидал нас на площади Рижского вокзала.
— Академик,  ты  ещё  не  передумал  выдернуть  этому футболёру ливер? — спросил он, когда мы сели в «шестёрку».
— Нет! — Я считал, что месть  —  дело самое последнее, но сейчас я спасал себя, семью и друзей.
— Мстительный ты...
— Как и ты! — выкрикнул я.
— Угадал. На твоём месте я бы его уже зарыл, — сказал Фёдор.
— Как будем действовать? — спросил Марк.
— Для начала дверь вышибаем, — предложил  Карнаухов, выворачивая на проспект Мира.
— Погодите, — сказал я. — Почему именно сегодня? Почему среди бела дня? И почему под дождем? — На улице накрапывал дождь. — Даже безмозглые форточники, и те обговаривают дело. Этот Паша ждёт нас?
— В пятницу  все  нормальные москвичи  уже  с  утра  готовятся  уезжать  на  дачу,  —  сказал  Фёдор. — И наш футболёр — не исключение...
— Надо позвонить! — нервно предложил я.
— Я звонил, — возразил Фёдор. — Пусто.
— Он может не брать трубку,  —  согласился Марк. — Придется выманить.
Карнаухов вырулил на Садовое кольцо и полетел в сторону Курского вокзала.
— Но, постой! Помнится  мне, — Кравец  насторожился, — академик, говорил, что этот футболист живет в Бескудниках. А мы куда?
— Он  давно  из  этих  выселок  слинял,  —  сказал Фёдор. — В Черёмушках уже три месяца кайфует. А его очкастая зазноба даже не знает об этом. Учись, профессор!.. Вот настоящий конспиратор! И местечко, что надо! Царское Село называется. Вся номенклатура третьесортная живёт. Начальники главков, их замы. Всякие там военные  прокуроры  в лампасах. А на первых этажах  — персональные шоферы.
— Футболист — начальник главка? —  спросил  я  недовольно.
— Кстати, Фёдор, — спросил Кравец, — он — кто?
— Не знаю. Адрес в нашем департаменте есть.  А, вот, где служит, не указано. Скрывают.
— Очень хреново. — Марк задумался. — Кого у нас секретят от ментов? Генералов, начальников  главков,  замминистров  и  выше...       
— Это Павлов 1 послал начальника главка в Барыбино стрелять в меня!? — не выдержал я.
— Академик, ты — гений, — ответил Марк. — Ухватываешь главное на лету, как стриж муху. Это подтверждает, что футболист числится по «трюмному» департаменту...
— Кстати, Зямыч, знаешь, кем  ты записан в нашем архиве? — перебил  Карнаухов.— Ты у нас — ответственный работник  министерства.
«Жигули» проскочили станцию метро «Новые Черёмушки» и свернули к красивым кирпичным домам.
Холл в подъезде поразил своими размерами и чистотой. В углу стояла пальма в большой квадратной кадке.
— Вот сознание настоящих строителей коммунизма, — заметил Фёдор. — Ни одного матюга на стене не написано. Скучно...— И скомандовал:— Марк — по чёрной лестнице. А ты, профессор — на последний этаж. И вниз — пешком. А я — на гробовозе. Обследую лестничную клетку...
Лифт лениво тянул меня вверх.
На лестничной площадку выходили четыре двери. Две были железными.
Фёдор стоял у окна и смотрел во двор.
— Звонил? — спросил я.
— Никого.
— Он, как и я, на чьей-нибудь даче отсиживается?
Фёдор подошел к одной двери и требовательно позвонил.
Внутри зашумели.
— Милиция! Откройте!
Замок долго клацал как собака зубами, звенели какие-то металлические задвижки. Дверь медленно стала открываться. В узкой щели сначала показался блёклый глаз, потом розовый огурец носа. Лицо, мятое, заросшее чёрной щетиной, угодливо поклонилось.
Фёдор протянул развёрнутое удостоверения. Но человек отмахнулся.
— Вам Вовку? — сказало лицо. — Говорил... Не бузи во дворе...
— У тебя «Волга»?
— Я свою давно продал.
— А кто ещё имеет «Волгу»?
— Банишевский 2 ...
— Кто, кто? — удивился Карнаухов.
— Пашка. Сосед.
— У него фамилия — Банишевский?
— Нет. Это — кликуха. Очень он на футболиста тянет.
— Он — Банишевский. А ты — Всеволод Бобров?
Человек смутился. И испуганно перевел взгляд в ту сторону, откуда послышался вопрос. Из боковой двери появился Марк. Он встал рядом с Фёдором.
— Давно живешь в этом доме? — требовательно  спросил  Фёдор.
— Седьмой год.
— А твой футболист?
— Месяца три...
— И ты уже успел с ним так быстро снюхаться? Прозвищем наградил...
— Он каждый вечер, как девку проведёт до метро, всегда в пивнуху ныряет. — И с гордостью добавил: — У меня даже трояки стреляет.
— А ты кем раньше был?
— В Министерстве связи... В Главном управлении сетей...
— А кто ещё из вашего подъезда имеет «Волгу»?  —  перебил Фёдор, понимая, что ему как милиционеру, по привычке собираются рассказать б;льшую половину биографии.
— Тот, — лицо указало на железную дверь напротив. — Ему каждое утро «пайку» 1  подают.  А вечером привозят.
  — Это — служебная, — недовольно возразил Фёдор. — А своя?
— Только у Пашки. На третьем этаже — «москвич». И «жигуль»... Две штуки.
— Это мы знаем. Нас интересует только «Волга». Поступила информация, что какой-то мужик в «Волге» баб насилует.
— Не... У нас нету таких. Я бы знал. У Пашки баб... Они сами к нему в дверь ломятся по нескольку штучек на день. Не... Он — не!
— Ну, спасибо за помощь,  —  Фёдор протянул руку. — И постарайтесь молчать. Можете пойти свидетелем...
— Понял... — Мятое лицо согласилось и нервно скрылось за дверью. Но писка запирающихся замков не последовало.
«Стоит и слушает», — понял я.
      
*        *        *

Мы стояли у окна и смотрели во двор.
— Торчать тут нам до второго пришествия... — сказал я, глядя на часы. — Уже второй час... 
— Считай, что ты на рыбалке, — сказал Марк. — К вечеру клюнет... Сейчас одного зашлем за харчами...
— Его нужно было бы на бабу ловить... — сказал Фёдор
— А кто из нас возьмет на себя эту роль? — спросил Марк. Он уселся на подоконник и посмотрел на меня.
— Конечно, профессор, — подхватил Карнаухов. — Первое свидание у них прошло очень романтично. «Первая пуля ранила коня...»
— Только голос у академика не совсем... Может, сделаем из него евнуха срочно?
— Вот ты и будешь говорить, папский соловей! — недовольно отпарировал я, глядя в лицо Марку.
— Нарядим профессора девицей, — сказал Фёдор, — поставим у дверей футболиста раскладушку...
— Не выйдет. Он знает меня в лицо, — огрызнулся я.
— Если был на свадьбе — знает всех нас, — заметил Карнаухов.
— На свадьбе не приметил, — ответил я. — А он очень запоминающийся тип... Давайте бросать на пальцах, кто идёт в магазин?
У подъезда остановилась белая «Волга».
— Это он! — вырвалось у меня.
— Петрович,  лети  на  второй  этаж!   Дальше — пешком вниз! —  скомандовал Фёдор. — А я здесь. Марк — на лестницу. На его плечах влетим!  — Сорвал с себя галстук, сунул во внутренний карман пиджака. — И без самодеятельности!
В полутьме лестничного пролета я чувствовал себя не уютно. Мне казалось, что какая-то из стен упадет на меня и раздавит...
Загудел лифт. Ударили двери. Через минуту до меня долетел шум: кто-то что-то передвигал вдоль стены. Хлопнула дверь...
Я не выдержал, вскочил в лифт и помчался вверх.
Дверь квартиры  была открыта, а на пороге стоял Марк.
— Давай быстрее! — сказал он.
Просторный холл от комнаты отделяла дверь со стеклом. У стены, рядом с вешалкой и большим зеркалом стояло неглубокое кресло, обтянутое натуральной кожей.
Я хотел уже войти в комнату, но Кравец втиснул меня в кресло и шепнул:
— Посиди, пока. Послушай.
Он ушел, оставив дверь приоткрытой.
— Будем разговаривать, дорогуша? — мягко заговорил Фёдор. — Ты кто?
— А тебе какое дело? — нагло ответил низкий голос.
— Давай договоримся, дядя, что не будем хамить, — деловито попросил Карнаухов. — Я... Мы с тобой мило беседуем. Ты отвечаешь...
— А если не захочу?
— Захочешь, —  сказал Фёдор.
В дверь вдруг позвонили. Из комнаты, осторожно ступая, вышел Фёдор, держа руку под мышкой.
— Пашка! — Это был сосед.
— Ну? —  буркнул Фёдор.
— Паша! Паша! К тебе мусора приходили. С Петровки...
Выполнив священный долг соседа и собутыльника, бывший чиновник министерства исчез, а Карнаухов вернулся в комнату.
— У тебя хороший осведомитель, — сказал Марк. — Всё сразу выложил. Завидую. Но и у нас не хуже... Ты это понял, Паша Кучин?  Или  ты  предпочитаешь  отзываться на — Банишевский?.. Как собака на кличку? Я объясню тебе, хорек Паша Банишевский. Мы о тебе знаем очень много. И будем задавать вопросы, а ты — отвечать. Ты, вообще, догадываешься, почему мы здесь?
Наступила пауза.
— Не хочешь отвечать, — сказал Фёдор, — твое дело. Но учти, что ты можешь крепко пожалеть об этом...
— Пошел ты! — крикнул Паша.
— Так вот, сучонок, если хочешь и дальше принимать баб в этом гнездышке, то тихо и быстро отвечаешь. — Марк говорил спокойно, точно уговаривал шаловливого мальчугана. — Предупреждаю... Среди вопросов будут иезуитские. На них мы знаем правильные ответы. Будешь врать и юлить... тебя найдут через месяц в этой провонявшейся квартире с полиэтиленовым мешком на голове, отравившимся дихлорэтаном... Или другим каким-нибудь препаратом от клопов и тараканов... Тебя учили такому способу избавляться от неугодных? По глазам вижу — учили. В спецгимназии этот эффективный способ выделяют особо... Правильно?.. Ты таким способом добычи информации, наверняка, пользовался... в Анголе. Поэтому, соображай, жучило! А то ветеринар напишет в протоколе осмотра места происшествия...
— Ветеринар — это ты, жид пархатый!? — вызывающе хихикнул хозяин.
— Я знал, что из моих соплеменников вышли Ландау, Эйнштейн, Маркс, Колумб и, наконец, Иисус Христос... А когда отменили черту оседлости, то в державные золотари 1 побежали служить Кучины... — Из комнаты долетел грохот падающего тяжелого предмета. И потянулась тягостная, удушающая пауза. — Тебе, гнида, я объясню особо. В панихидном протоколе штатный судмедэксперт напишет: «Козел-покойник — токсикоман. Передозировка». А козел, который перенюхался — ты.  Теперь уловил мысль о  ветеринаре?
— Так вот, милый Паша... — раздался голос Фёдора. — Всё, о чем с тобой говорили до этой минуты... отступления пейзажные!.. Кто убил лысого? И вытри сопли. Мужик с кровоподтёками очень не нравится женщинам.
Но хозяин молчал.
— Не хочешь говорить, — произнес Марк. И вслед за его словами снова послышался шум передвигаемой мебели. — Тогда позови...
Карнаухов выглянул из-за двери и поманил меня.
В большой, богато обставленной комнате в глубоком кожаном кресле у окна, пристегнутый к батарее наручниками за левую руку, как пес на цепи, сидел знакомый мне стрелок. Изо рта его тонкой струйкой вытекала кровь.
«Не удержался Зямыч, — сообразил я. — Съездил-таки по зубам... Ну, и поделом. Я бы голову снес!»
— Узнаешь? —  спросил  Марк,  кивнув  в  мою сторону. Он сидел в таком же кресле, как и хозяин. Их разделял красиво инкрустированный журнальный стол чёрного цвета, на котором вызывающе голо громоздился белый телефонный аппарат.
 Войдя, я успел заметить, что кудрявый, хоть в положении битой собаки, сидел в кресле вольготно, бросив ногу на ногу. Самоуверенность владела им абсолютно. Всё, что происходило, он воспринимал, скорее, как злую шутку  кредиторов,  которым  он  задолжал в пивной.
Увидев  меня, Паша Кучин, дернулся. Его пухлые, почти девичьи, губы задрожали. Но это продолжалось какое-то короткое мгновение. Он справился с секундной слабостью. Я понял, что этот человек умеет держать удар.
— Этот? — спросил Фёдор, глянув на меня.
— Он самый! — Увидев перед  собой  того,  кто стрелял в меня, понял, что я тоже могу убить. Руки мои налились каменной твердостью. Зубы, казалось, хрустнут от напряжения. Кровь испарилась из жил, и ее заменил яд ненависти.
— Успокойся! — сказал Карнаухов. — Ты ещё успеешь переломать ему ребра. Он нам всё сейчас расскажет сам.  Присядь. —  И придвинул ко мне свободное кресло.
— Теперь узнал, киллер вшивый? — спросил Кравец. 
Павел нагло ухмыльнулся. Мне увиделось, что он отгородился от нас, хоть и прозрачной, но неодолимой стеной, за которой чувствовал себя сильнее нас.
— Что-то свихнулось в Датском  королевстве, — сказал Марк. — Убивать всех не получается. И ты, хорёк, тоже промахнулся... А мы не промахнемся. Поэтому начнём по порядку... Кто убил Задрёмова?
Кудрявый только ухмыльнулся в ответ.
— Наш стрелок-неумеха в детстве, наверное, очень любил сказку о Зое Космодемьянской? — спросил Марк.
Неожиданно зазвонил телефон. Павел попытался схватить трубку свободной рукой. Но Фёдор положил на аппарат свою большую ладонь.
— Это мы послушаем, — сказал он и нажал кнопку селекторной связи. — Может, и нам перепадёт какая красотка...
Аппарат зашумел. Из нутра захрипел нервный знакомый голос моего свата:
— Павел! Срочно свяжись со мной! К сожалению, мы сейчас к тебе приехать не сможем! Всё отменяется. Переносится на девятнадцатое. Меченый в парилке. Муку требуют доставить сначала в Тулу, а потом в Нару. Требуют муку точно пятнадцатого утром. Как выкрутиться   —   придумайте сами! Повторяю — пятнадцатого! Перезвони немедленно!
Телефон умолк.
— Видали! — воскликнул Фёдор. — Вот что значит болтаться по заграницам. Нам самоговорящая техника и  присниться  не могла... А тебе, крыса, кажется, передали телефонограмму! Мюллер Штирлицу...
— Расшифруй, дорогой... — требовательно попросил Марк.
— Мой приятель. — Взгляд Павла вдруг погас. И исчезла наглая самоуверенность. Он, как мне показалось, даже уменьшился в размерах. — У нас пикник...
— С девочками? — спросил Фёдор.
— Какие девки, сука!? —  выкрикнул я. — Это же — генерал Иванов! Кто убил Задрёмова, мразь!?
— Аслан, — торопливо ответил красавчик. Он уставился в пол, точно стыдился смотреть на меня.
— Где это было? — спросил Марк.
— В дачном поселке, — ответил отрывисто Паша, будто боялся не успеть.
— За что?
Павел задумался.
— Не придумывай, — сказал Марк. — Хочешь, мы послушаем одну кассетку на твоем автоответчике?
— Он зашакалил чужие деньги...
— Ответ принимается? — Марк глянул на меня.  —  Задрёмов зашакалил деньги. Допустим. И сколько их было?
— Двести тысяч.
— Фю-у-у!.. — свистнул Марк.  —  Двести тысяч. А откуда  же у несчастного Задрёмова такие деньги?
Павел молча глядел в пол.
— Быстрее соображай! Нам некогда. А то мы попросим подвезти сюда триста восемьдесят шестой аппарат. И ты нам кое-что объяснишь... прямо на экране монитора.
— Как будем договариваться? — с серьезным видом спросил Паша, обводя нас настороженным, внимательным взглядом. Было видно, что он уже для себя все решил и выбрал манеру поведения.
— Зависит от него, — Марк посмотрел на меня. — Понравишься... может быть будешь жить... инвалидом. В окружении близких родственников. Они коляску подкатят. Утку сменят...
— Соврешь — пеняй на себя, — сказал  Карнаухов.
Красавчик снова опустил глаза и долго молчал. Потом попросил:
— Дайте закурить.
— Вот это уже настоящий светский раут,  —  делано улыбнулся Марк и полез в карман за сигаретами. — А пиво будешь?
— Мне нельзя.
— Почки? Последствия Мозамбика и Анголы?
При упоминании об этих странах Паша заерзал в кресле.
— Тогда водочки. У тебя есть водка?
— В холодильнике, — подавлено ответил красавчик.
— Так… откуда деньги? — Марк взглядом отправил Фёдора на кухню.
— За оружие, — сказал кудрявый.
— Вот теперь я скажу, что Павел Геннадиевич говорит истинную правду, — сказал Марк. — И откуда это оружие!?
— Из Германии. Из Группы войск...
— Как транспортировали?
Фёдор появился в комнате с металлическим расписным подносом, на котором стояли бутылка и четыре наполненные рюмки, лежали четыре больших бутерброда с чёрной икрой.
Павел глубоко затянулся и, не выпуская дым из легких, опрокинул рюмку в рот.
— Хорошо живешь, Паша, — сказал  Фёдор,  глядя на бутерброды. — Я вчера колбасу докторскую по талонам успел купить... А ты икру брал тоже по талонам?
— Икра  —  дело личное. И к нашей Маше не относится.  Пусть ест... на здоровье, — сказал Марк. — Ну, и как транспортировали?
— В рефрижераторных вагонах.   —  Павел выпил ещё одну рюмку. — Между ящиками с тушенкой.
— Дальше и быстрее! — потребовал Марк.
— Загоняли вагоны в депо в Кашире. Подгоняли «камазы» и перегружали...
— А документы?
— В накладных...  тушенка из госрезерва.
— И кому же вы эту тушенку продавали?
— В Нагорный Карабах... Чечню... Южную Осетию. Кто хотел... и давал деньги...  —  И скороговоркой,  точно  обиженный мальчик, добавил: — Пусть перестреляют друг друга! Надоели! В них огромные деньги вбухали... А эти волки всё равно в лес глядят! Каждый князьком хочет стать... с гаремом и рабами!
— И такой конвой ни разу не остановили гаишники? — удивился Карнаухов.
— Все машины сопровождали свои... местные милиционеры. Гуманитарная помощь...
— С  красными  и  синими  «попугаями», под вой сирен?  — спросил Карнаухов. — Раздайся море — дерьмо плывет! Виноват... Харчи везут... Чтобы азербайджанские... или чеченские дети не померли с голоду...
— Сколько вагонов вы реализовали? — спросил Марк.
— Два... или три...
— Паша! — нервно сказал Марк. Вынул из кармана листочки, на которых были напечатаны какие-то цифры. — Мы же договорились. Делаю первое и последнее  предупреждение. Не вешай лапшу! Вот читаем... «Первое марта — 2. Третье марта — 4»... Восьмого марта народ гулял. Базар был закрыт. «Десятого — 5». Я правильно излагаю?
— А вы кто? — вдруг спросил Павел подавлено.
— Тебе же сосед доложил... С Петровки, — сказал Карнаухов, демонстративно поправив кобуру под пиджаком. —  И твои коллеги. Подходит? Давайте, товарищи, выпьем за дружбу...
— Между дерьмохранительными органами...  —  добавил Марк, и опрокинул в рот рюмку. — Продолжим?.. Оружие вы сбывали, как я понимаю, машинами. И за каждый борт брали один дипломат денег. И чтобы не было лишних глаз и ушей, кто-то очень умный и осторожный придумал конспиративное бунгало вдали от столичных кабинетов... Хаза в садовом кооперативе... И кто же дежурил на этой хазе?
— Я и Задрёмов, — ответил Паша уже по-свойски.
— Похоже. Хорошо... Вы получали деньги за отгруженный товар. А если бы вам за него не заплатили?
— До первого поста не доехали бы...
— А если бы доехали? И раскололись в Лефортове...
— Какое Лефортово? — с презрением ответил Павел.—  Ближайший карьер для них — Лефортово! А груз пошел бы дальше.
— Вот так, товарищи...  — Марк посмотрел на меня. — Не напрасно были потрачены народные денежки. Каких умельцев воспитала наша славная «лубянка»... И кому же отдавались такие деньжищи?
— Генералу. — Павел посмотрел на меня. — Его свату.
— Знает,  —  сказал Марк, глядя на меня.  —  Кто приказал девчонку украсть?.. Тоже генерал?
— Аслан предложил.
— И ты согласился,  —  сказал Марк. Он замолчал, и начал осматривать комнату лениво. И скользя взглядом по стенам, заговорил неторопливо: — И куда везти девку? Не таскать же ее в машине по Москве. А в это гнездышко привозить не захотелось. Соседи быстро прознают. Ментов позовут... Скандал междоусобный... Паршивые менты шмонают у гэбэшника... Каста прокажённых во дворце раджи... И куда же девать несчастную? На дачу к шефу!  Как оценил вашу гениальную выходку генерал Иванов?
— Он даже не знал. Отдали ему деньги... и всё забылось.
Я дернулся в кресле. Марк положил руку на моё плечо.
— Вот, невезучая жизнь, — сказал он. —  Сначала какой-то ротвейлер кусает за задницу Аслана... и пропадают деньги. Потом девчонка расстраивает собственную свадьбу... И всё по вине двух незадачливых чекистов... А ведь до сих пор всё сходило с рук. И вдруг такие обломы... Конфузы вселенские... Обленились думать, дорогие чекисты!.. А генерал Иванов быстро сообразил. Тут же взял своих борзых за узду и приказал: «Чтобы о семействе новых родственников человечество забыло навсегда!» Так, Паша?
Красавчик молчал, а потом выдавил через силу:
— Генерал... Позвонил и приказал.
— Только его?
— И баб, — выдавил из себя Паша.
Мне захотелось выхватить из кобуры Фёдора пистолет и разрядить всю обойму в этого самовлюбленного, самоуверенного мерзавца. Марк угадал мои желания. Пододвинул рюмку, и заставил выпить. Его взгляд говорил:
«Видишь, как я был дальновиден... Давно изучил манеры этих благородных рыцарей «лубянки»... А твои  бабы  купаются сейчас спокойно».
Я залпом выпил и спросил:
— Ты рылся у меня?
— Нет...
— Бери, Паша, рюмку, — сказал  Марк. — Может, она последняя для тебя. Насладись... А ведь всё как просто и гениально проистекало... Если продается ворованное оружие... значит, все будут молчать... И убивались два зайца. Деньги в собственных карманах... и убийц какого-то там Задрёмова никто не ищет...
Хозяин выпил очередную рюмку и поставил ее на поднос твердой рукой. Я понял, что этот сорокалетний красавчик, сдался нам на милость только для того, чтобы потянуть время и вырваться из наших рук живым... А потом обязательно отыграется. Он, должно, понял, что мы ничего с ним делать не будем, а всё, о чем он нам расскажет, ему не причинит никакого вреда.
— А почему вы выбрали Барыбино? — спросил Кравец.
— Нас вызвал к себе генерал и поручил организовать  тайную явку по Павелецкой дороге... Там пустовала дача родственника Задрёмова.
— Почему именно вас?
— Кто-то  поручил  генералу.  А  тот  —  нам… Мы с ним уже восемнадцать лет работаем вместе. С лейтенантов.
— «Первый» — это Иванов, — сказал Марк.— А кто такие «пятый» и «шестой»?
— Я и Задрёмов.
— А Гром?
— Это у них пахан,  который общак караулит,  —  сказал Фёдор.
— Правильно? — спросил Марк.
— Я его не знаю, — откровенно ответил Павел. — Но генерал его очень боится.
— А Меченый? — спросил Фёдор.
— Мы так между собой называли Грома.
Фёдор сходил за новыми бутербродами. И, не спеша наполняя рюмки, спросил:
— Интересно, куда вы тратили такие деньжищи?
— Генерал... организовал кооперативы. Пять или шесть.
— Спрашивают  не о  ворованных.  Основные?  —  подхватил Марк. Заглянул в бумаги. — Вот распечатка из ваших дискет. Если мы правильно прочли, то за каждый «камаз» отстегивалось от двухсот тысяч до пол-лимона. И таких кузовков с грибочками я насчитал двадцать восемь.  Вот,  читаем:  «ГМ — 120. АК — 360. ПЗРК — 25». Хочешь, Паша, я тебе расшифрую? Гранатомет «Муха»... и, конечно, наша любимая швейная машинка «калашников». А «ПЗРК» — зенитный комплекс «Игла». Если это всё умножить, то получится очень кругленькая сумма, на которую можно купить много конфет и мороженого детишкам и внучатам... — Марк сжал губы и, раздув ноздри, зло спросил: — Куда шли деньги?
— Я знаю только о кооперативах, — послушно ответил Павел и закурил, щёлкнув зажигалкой. — У генерала есть несколько приятелей... Ещё один, тоже генерал, только лейтенант... И трое штатских. Генерал рассказывал, что они из комсомола... Секретари...
— А ты тоже имеешь кооператив? — спросил Марк.
— Меня к себе взял генерал...
— А сейчас ты кто, хорек?  —  спросил Фёдор.  —  Старший лейтенант уже?
— Майор.
— А Задрёмов?
— Подполковник... —  ответил Павел, не поднимая глаз и окуривая дымом свои ботинки.
— Продолжай, — попросил Марк. — Вы дежурили...
— Мы дежурили по двое суток... когда «камазы» приходили и уходили. Всё фиксировалось в компьютере... Принимали деньги, отдавали генералу. А он — дальше.
— Грому?
— Наверное...
— А за что ты подставил своего друга?  — спросил Карнаухов.
Павел промолчал.
— Он тебя застукал, как ты кувыркался с его бабой?
— Погоди, — остановил Марк. — Задрёмов, скорее, разнюхал, куда денежки уходят, и не захотел иметь дело с подельниками-корешами... И дружки перепугались, что по его милости засветятся...
— Ну и мразь! — не выдержал Фёдор. —  Вот только не пойму, зачем тебе нужно была эта серая, близорукая курица? Для статистики?
— Не обижай человека,  —  попросил Марк. — Без секса дел не бывает...
— А она ведь тебе поверила... — сказал Карнаухов. — И, кажется, влюбилась... А ты ее мужика замочил...
— Это не я.
— Ну, не ты. А в сговоре с Асланом... А он, кстати, тоже ваш?
— Приятель генерала. 
— А  толстомордый с бородавкой под левым глазом — кто?  —  спросил я. — Может он и есть Меченый?
— Я такого не знаю, — удивленно ответил Паша.
— Послушай, жучила, — спросил Карнаухов, — зачем  тебе столько денег?
Кудрявый поднял глаза к потолку и после тягостной паузы спросил:
— Вы тоже деньги в ментуру не снесли... Припрятали! Небось, одни штаны на все случаи только и имеете? — И, глянув на меня, добавил: — Даже девку замуж выдавали на чужие бабки...
— Какое откровение! — сказал Марк. — Спрошу?.. Тебе, защитник Идеи, тоже надоела нищенская жизнь? И отвечу за тебя. Да! Иначе как объяснить продажу оружия собственным врагам?! А что девчонку замуж выдавали на ваш кошт  —  истинная правда... Вот только факт, что вы свели дебет с кредитом — самая худшая характеристика. Хоть и ворованная «капуста», а пересчиталась. Значит, перед кем-то очень трусили. Вот только забыли вы, лабазники лубянские, о главном принципе любого дела... Жадность фраера губит! А вы свой храм в ларёк превратили! А Христос  торгашей  выметал  поганой  метлой  из  храма... — Марк глянул на меня. — Я правильно излагаю, профессор?
— А ему нравится быть нищим, — сказал красавчик, кивнув в мою сторону. — Небось, злостью кипит, что вытурили из органов как собаку шелудивую?
— Послушайте! — с восхищением сказал Марк. — Наш футболистик хорошо осведомлен! А разве ты  — нищий? Родина щедро поила и кормила тебя...
— Очень щедро! Я за восемнадцать лет собачьей службы добился только вот этой конуры! А Задрёмов и этого не получил!
— Как ты убиваешься за дружком...— Марк тяжело вздохнул. И после долгой паузы сказал: — Пенсию для его девок выбил? Или забыл? Рука грохнуть не дрогнула, а душонка грех замолить поленилась. Я же говорил, что мы всё знаем... — Кравец замолчал и закурил. — Видимо, наша любимая Родина в глубоком дерьме, если самые избранные ее граждане, элитные защитники, как вонючие старьёвщики, занимаются скупкой и перепродажей краденого... И за рублишко режут глотки друг другу... Так для какой цели добывались деньги? Так просто оружие не продают!
— Генерал не говорил, — ответил кудрявый. —  Про какие-то выборы один раз заикнулся.
Я посмотрел с удивлением на Марка и на Фёдора. И у них на лицах застыло недоумение.
— Ожидаются новые выборы? — спросил Марк.
— Не знаю,  —  сдерживая раздражение, ответил Павел. — Меня это не интересует!
— Я чего-то не пойму? — сказал Марк расстроено. И с беспокойством посмотрел на меня. — Что происходит с твоей родной конторой? Ну, эта мразь, что полезла в постель к жене лучшего друга, не в счёт... В «трюме» это считается, видать, нормой. Но если присмотреться... какое-то ремесленничество примитивное. Как будто не государственная безопасность, а игра в шпионов в младшей группе детского сада. Никакой конспирации, никаких мероприятий по прикрытию. Разведчики, которые разгоняют скалкой радиопомехи... Примитивная явочная спецдачка, простая армейская радиостанция, которую запеленгует обыкновенный участковый мент. Да на Киевской киностудии и то фильмы поумнее снимают! Это кризис жанра? Или в этой стране уже всем все по барабану? А, профессор?
— Не знаю, — ответил я равнодушно. Без всякой видимой причины Кучин и все его подельники вдруг перестали меня интересовать. Они куда-то отдалились, растворились. Их сменили другие, бестелесные темные фигуры, от которых веяло злым холодом. И за этими фигурами пряталась, громко кричащая, гудящая толпа, которая наползала на меня... Я даже испугался этого наваждения. Мне почудилось, что надвигается какая-то катастрофа, которой никто вокруг меня не видит и даже не догадывается. Иступленная жажда мщения куда-то исчезла. Она показалась мне какой-то детской выходкой обиженного мальчишки, у которого отобрали старую, потрепанную рогатку. Мне захотелось уйти из этого дома, и противится этому желанию уже не мог...
«Единственный способ выбраться из этого болота — решил я, — пойти в прокуратуру... и сделать заявление...»
Встал и отошел к стенке, на которой висели большие фотографии.
На снимках — Кучин с барышнями. Но одно фото мне показалась любопытным. Паша, Задрёмов и Иванов в штацком, обхватив друг друга за плечи, радостно улыбались. Перед ними на стульях сидели два старика. Один — тот самый, которого я видел на фотографии в доме Жени. И вспомнил этого человека... Когда-то, меня и других молодых офицеров госбезопасности, водили на встречу с этой легендарной личностью в клуб... чтобы послушать о его подвигах.
Меня охватила неясная, гнетущая тревога. Я вышел в кухню.
Фёдор последовал за мной.
— Чего будем делать с этой  сукой? — спросил он.
— Не знаю, — отрешенно ответил я.
— Что с тобой?
— Ты помнишь, что эта музыкантша сказала?  —  спросил  я.  — «Мы этого генералиссимуса замочим...»
— И что это означает?
— Мне,  кажется,  я  знаю из какого управления эти супчики. Из Судоплатовской братвы. Государственные киллеры. Вон они на фото в компании. Пойди, погляди... Они охотились за Резуном-Суворовым. Генералиссимусом... Ничего не получилось. Им же поручили убрать Гордиевского 1. Опять ничего не вышло. И чтобы отборные кадры не пропадали зря, им заказали какой-то разбой внутри страны... А я им попался под ноги...
— О! Теперь понятно, кто такой генералиссимус. Киллеры по приказу Родины... Время поменялось. Работы не стало...
— Им нашли работу дома. Продавать оружие. Понятно? Позови Марка... и уйдем отсюда...
— Он же завтра... — растерянно сказал Фёдор.  —  Да  через  час всех нас грохнут!
— Они ничего не будут предпринимать... Ведь не дураки... А я пойду в прокуратуру...
— Там тебя выслушают, передадут все материалы в военную прокуратуру. Эти дело закроют и замнут. Для того и создана младшая сестра. Корпоративную солидарность ещё не отменили... А вот ты после этого будешь коротать остаток жизни где-нибудь на заброшенной заимке в глухой сибирской тайге отшельником... если доживешь!
Я слушал, а мои мысли блуждали, пытаясь отыскать причину вдруг налетевшей тревоги...
— Да они нас всех в один день, в один час! — не унимался Карнаухов.
— И что ты предлагаешь?
Фёдор по-детски замигал веками растерянно. Он, должно, не имел ответа на этот вопрос.
В кухню вошел Марк.
— Ты, академик что-нибудь понимаешь?  —  спросил он. — Стрелять — промахиваются. Деньги передать — дипломаты теряют... Только своих подельщиков и умеют отстреливать... Что-то в машине начало гнить...
— Он собирается к прокурорам! — сцепив зубы, зашипел Карнаухов.
— К прокурорам? — удивился Кравец.
— Они — люди  Судоплатова,  —  сказал я. — И вы же сами слыхали... Он говорил про выборы!
— Ну и что? — Фёдор сморщил удивленно лоб. — Выборы-референдумы, опросы-допросы. Поголосуем. Не первый и не последний раз. А хочешь — не ходи на эти выборы.
— Откуда это... — спросил Марк, — про Судоплатова?
— На фото они вместе. Иди, глянь.
— Если это твой вывод, Петрович...  —  Марк задумался и  долго смотрел в окно. Потом тихо, чуть ворочая языком, сказал: — Тогда у нас два варианта. Либо мы его пакуем в полиэтиленовый пакет... Либо надо сматываться, как можно скорее... И хотя бы месячишко залечь по берлогам... Иначе дело кончится горой трупов...
— То — выборы,  то — трупы, — сказал Фёдор. — Что-то я вас не пойму...
— Мы достаточно потешили амбиции академика, — сказал Марк. — А в сущности, остались в проигрыше. Против нас система. Плетью обуха ещё никто не перешиб. Я бы, учитывая мировой опыт, в таком положении организовал бы войну...
— Ещё один Наполеон!  —  буркнул Карнаухов и пошел в комнату.
Мы с Марком послушно пошли следом.
— Ты на сегодня пригласил бабца? — спросил Фёдор у красавчика.
— Нет.
— Тогда... если хочешь остаться живым, приглашай. — Карнаухов поднял трубку. — Бубни номер. — И стал под диктовку нажимать на кнопки.— Как зовут бабца?
— Лиля…
— Лиля?.. Извините... Вас  беспокоит  товарищ  Павла... Павел слезно просил вас приехать к нему к одиннадцати вечера... А лучше — к половине двенадцатого. Он не может раньше... Просил передать, что ключи от квартиры оставит под половиком у входной двери. Вы возьмёте ключи, откроете дверь... А он постарается приехать к этому времени и всё объяснит... Ну, задержится минут на двадцать... тридцать... А в холодильнике он для вас оставил сюрприз... Я — кто? Как вам сказать?.. Его руководитель... Просто, ему поручили экстренное дело, от которого нельзя отказаться... Ну, спасибо...
Карнаухов положил трубку, выдернул из аппарата шнур вместе с электронными кишками, и тихо произнес.
— Вот ключ от браслетов. Барышня найдет их у зеркала в прихожей. Это, кстати, те самые... которые были на Задрёмове... Оставишь на память... для баб, которые очень любят в наручниках кувыркаться... Если тебе повезет, сучонок, то часов через пять баба тебя спасет от голодной смерти... И ещё запомни... Мы с тобой не прощаемся... Нам ещё нужен Аслан и генерал... Вот потом мы вас всех вместе попетрушим...
— А где живет твой Аслан? — спросил Марк.
— В Одинцове, — ответил Павел.
— Пистолет у него?!  — выкрикнул Кравец. — Адрес! И телефон!
— Я только знаю, как к нему подъехать. А телефона нет...
— Поверю.— Марк выхватил записную книжку и положил перед кудрявым.— Рисуй, как подъехать!
Хозяин нехотя нарисовал какие-то линии. Поставил квадратик. Обвел его кружочком.
— На втором этаже, — почему-то радостно сказал хозяин. — Квартира двенадцать...
— Где ключи от входной двери? — спросил Фёдор.
— У зеркала...   
В лифте Карнаухов недовольно спросил, тяжело дыша перегаром мне в лицо:
— Что с тобой произошло?
Что я должен был ему ответить, если сам не понимал своего состояния. У меня гудела голова...
— Истинные  ученики  Игнатия  Виссарионовича,  —  сказал Марк, когда мы подошли к «шестерке».
— А это кто такой? — спросил Фёдор.
— Игнатий Виссарионович Лойола,  —  ответил  Кравец. — Всё очень мудро продумано. Оружие продают местным националистам. От них получают деньги. Потом приходят, отбирают это же оружие, как незаконное. А народ грузят в скотовагоны и ссылают в Норильск или на Балхаш. И казна полна, и оружие на складе. Окромя пользы никакого вреда! И никакого бунта! И снова можно продавать это же оружие... Во! В каких-то кабинетах сидят люди не дураки. Извилин у них море...
— Я ещё поживу у тебя на даче, Зямыч, — перебил я. Повернулся и пошел в другую сторону. — Позвоню!
— Может,  твой  сват,  никакой  не судоплатовец, а простой интендант? Охраняет муку! — крикнул мне вослед Марк.
Я отмахнулся.
*        *        *

У меня из головы не шел телефонный звонок. Голос свата звучал, повторяясь, как неугасающее эхо.
«Мой сват… из исполнителей переквалифицировался в интенданты? Мой сват — интендант? Нет! И ещё раз — нет!.. Тогда какая мука в Нару? Бред!.. И почему в Тулу?.. Там едят только хлеб из московской муки?»
Я спустился в метро. Пролетел пересадку. И только потом сообразил, что еду не на Рижский вокзал.
«Плевать! Поеду на автобусе...  —  смирился я.  —  На чём угодно... Лишь бы отсюда!»
У «Планерной» сел в автобус. Мне казалось, что эта гремящая, ржавая колымага плетется, как немощный старик, и останавливается у каждого столба, чтобы передохнуть.
В автобус вошла пожилая пара. Тяжелый, лысый мужик был крепко выпивший. Женщина, тоже полная, пыталась придерживать его, чтобы не упал. Ухватившись за поручень, мужичок, пошатываясь, осмотрел публику вокруг себя и вдруг крикнул:
— Почему медленно едем!? — И тут же ответил себе. — Потому что автобус бензиновый! И жрёть, падла, бензину море!  А  Меченый  по  телику  обещал  дизельные  автобусы!.. — И громко засмеялся.
«Господи! Какая мука!? — я с трудом сдержал себя, чтобы не крикнуть. — Меченый!.. Президент Горбачев! Он проводил президента Буша домой в Америку. А сам тут же улетел в Фарос. На двенадцатое назначили какие-то выборы... Выборы... Какие, к чертям, выборы!? Переворот! Конечно, переворот! Но чего-то не сложилось... Перенесли на девятнадцатое!.. А при чем тут мука в Нару и Тулу? Глупость какая-то... А что у нас в Наре? Автомобильное кольцо вокруг  Москвы...  И... Кантемировская дивизия... Конечно! А в Туле — десантная! Паша должен отвезти туда деньги. Плату за беспрекословное выполнение приказа!..»
Я выскочил из автобуса и подбежал к телефону. Моя память выдавала на-гора давно забытые номера телефонов. Ухватился за тот, который мне показался похожим на номер дежурного в родном «трюме», и набрал его.
— Дежурный слушает.
— Это  подполковник  Чугай!  Соедините  с  ответственным на смене! 
— Я могу принять,  —  ответили с той стороны дежурный после долгой паузы.
— Записывай! На девятнадцатое августа назначен государственный переворот! Немедленно перезвони по третьему! И по «кремлёвке»! Ты меня слышишь!? Это очень серьёзно! В Москву будут введены Кантемировская дивизия и Тульская ВДВ...
— Что ты несешь, козел!? — огрызнулась трубка и отключилась.
Снова нервно набрал номер с желанием втолковать дежурному… Выслушав мою взволнованную речь, тот же голос запаковал моё ухо крепкими словами и бросил трубку.
Я стоял в будке как в западне.  Руки дрожали, а сердце подпрыгивало, как после кофейного перепития. Мне казалось, что всё происходит во сне. Даже шум проезжавших машин отдавал в сознании грохотом и лязгом танков.
Пошарил по карманам и на своё счастье отыскал ещё монету. Позвонил, но теперь уже Марку.
— На девятнадцатое назначили государственный  переворот!  И никакая не мука, а — деньги!..
— Господи! Конечно!  —   крикнул  Марк взволнованно.  — Ты где!? 
— Почти у твоей дачи...
— Будь дома! Сейчас приеду!
Я захотел перезвонить Фёдору, но пятиалтынного в кармане не нашлось. 
            
                *        *        *

Марк вошёл в дом подавленный.
— Я всё понял! — вырвалось у меня.
— Успокойся, академик! — лениво ответил он.
— Я вспомнил телефон и позвонил!.. Но там всё восприняли,  как дурную шутку. Ты понимаешь! Надо звонить...
— Заткнись! — крикнул Марк.
Поставил на стол коньячную бутылку и пакет. Включил свет, а затем погасил. Мы остались в полутьме позднего вечера.
— Ты что-то знаешь? — спросил я.
Марк вынул из пакета банку тушенки, хлеб и огурцы. Деловито нарезал огурцы, открыл банку, вывалил ее содержимое в тарелку.
— Если не отравимся — счастливчики. Тушёнку на станции у какой-то бабки купил.  По виду  — из госрезерва. Принеси стаканы,  — попросил он. Когда налил, посмотрел на меня и тихо сказал: — Всё... Приехали. Надо линять куда-то.
— Куда линять?! — ничего  не понимая, крикнул я.
— О твоей догадке уже знают все московские собаки. И с нетерпением ждут. Опять все будем за колючей проволокой... — Опрокинул в рот стакан и отрешенно добавил: — Надо линять отсюда куда-то... Но, кажется,  поздно...
— Ты что-то знаешь!? Звонил!?
— Да.
— Куда!?
— Конечно в Генштаб... И дяде Славе домой...
— Он же в отставке уже десять лет... твой дядя Слава!
— В отставке... а знает обо всем. И не удивился моей осведомленности. Даже похвалил. А вот обеспокоенность моя вызвала в нем прилив ярости... «Меченого расстрелять!» Понял?
— Надо в «девятку» позвонить!..
— Беги, Витюха, звони. Только не упади, когда будешь  возвращаться...
Марк снова налил водку и выпил.
— Ты звонил? —  мой голос вдруг потерял силу.
— Да... Они давно в перевороте... Уже дали указания начальникам лагерей готовить бараки в зонах... А после девятнадцатого «воронки» по всей стране будут работать двадцать шесть часов в сутки... На час раньше выезжать и на час позже приезжать... И мы с тобой будем первыми среди клиентов «трюма»...
Кравец закурил. Он долго смотрел в пол, а потом сказал:
— Почему этот народ так ненавидит себя? Емелька Пугачев как вроде шел освобождать холопов от Романовых. Барина на висилицу... а мужика оставлял крепостным. И самое прекрасное — мужик остался доволен... Наполеон пришел... и отменил рабство... Так нет! Наполеона долой, голову в хомут, и под кнуты троекуровские! Александр освободил от крепости, а мужик взбунтовался... «Хотим обратно под помещика!» И в освободителя за благодеяние бомбу метнул... В семнадцатом, когда  вырвался  из  клетки,  покуражился  как бешеный, напился собственной крови, а потом в колхоз — как баран на заклание... И своих же братьев на смерть за колючую проволоку... В сорок пятом один сапог разодрал на мелкие ошметки, а во второй сам залез с головой... Ему сейчас предлагают дышать свежим воздухом, а он вонючий сапог ищет! — Марк снова налил водку в стакан и выпил. — Устал я быть быдлом!
Мы долго молчали.
— Что будем делать?  — спросил я, чувствуя,  как  молчание угнетает.
— Я однажды видел жуткую сцену.— Марк лениво положил на хлеб кусочек мяса.— Немецкую хронику нам показывали на закрытом просмотре... В Освенциме очередь в газовую камеру. В ней стоит старый еврей и жует. Боится похудеть...
— Ничего он не боится!  — крикнул я. — Через минуту придут... и он останется жив!..  И твой несчастный еврей в этом уверен!
— Флаг ему в руки... — Марк снова налил, выпил, и с детской непосредственностью сказал:  —  Но кто придет?






12 августа, понедельник и далее...
 
Утром, мы отправились в Москву. Состояние у нас было невеселое.  Ехали, нервно реагируя на каждый громкий шум в вагоне и резкий толчок электрички. Нам чудилось, что именно в этот момент начинается то, о чем мы знали. Мне хотелось крикнуть: «Люди, гляньте вокруг! Вы же не скот!» На лицах же людей, окружавших нас, была суетная озабоченность. У многих просто ленивая беспечность — жизнь проходила стороной своим чередом.
На Рижском вокзале распрощались. Зямыч не спросил, что я намерен делать, а я не спросил его. Каждый был занят своим.
За два дня я успел побывать в редакциях трех газет, с которыми сотрудничал. Рассказывал о том, что знаю, о чём догадываюсь, надеясь, что моя тревога и догадки взволнуют, взорвут редакции. А на утро уже все газеты будут кричать о перевороте!.. Но меня выслушивали с деланным вниманием и переправляли в начальственные кабинеты. Чиновники, прослышав, куда-то озабоченно звонили, нервно пересказывая мои слова. И беседы заканчивались одним: «редактор» просил сообщить ему мою фамилию, адрес, телефон, точно хотел представить к награде. Один дурак даже спросил — кто я по национальности?
Мне казалось, что за мной в редакцию уже выслали машины с крепкими ребятами...
В среду, с вокзала  позвонил  Кравцу.  Тот  сразу  напомнил,  что в воскресение в пять вечера мы должны встретиться у метро, чтобы осмотреть квартиру, снятую для меня. Я поблагодарил за напоминание и сообщил, что иду в редакцию «Комсомольца», чтобы рассказать...  Он громко выругался и бросил трубку.
— Как восприняли твое открытие, марафонец?  —  с издевкой спросил Марк, встречая меня у метро в воскресение.
— Ты оказался прав, — ответил я. —  Или  этим газетчикам на всё наплевать... Или — они в деле!
— Или — ты шизофреник, академик!
Мы сели в «шестёрку» к Карнаухову и поехали.
— Ну, всем сообщил!? — ухмыляясь, спросил Фёдор, явно намекая на мои хождения по редакциям.
— Пошёл ты!..
Дальше мы ехали молча. Петляли между пятиэтажками.
— Подходит? — спросил Марк, когда мы вышли из  подъезда, посетив квартиру.
— Выбирать не приходится, — ответил я.
— Тогда держи. — Кравец передал мне ключи.  — За оплатой моя родственница будет приходить двадцать пятого числа. Я с ней условился, что ты деньги будешь оставлять в кухне на столе. Ей удобно. Она будет наблюдать за квартирой. И тебе не придётся с ней сталкиваться.
Корнаухов, ожидавший нас в машине, спросил:
— Понравилась берлога?
— А чего ты не пошёл смотреть? — ответил я.
Марк громко рассмеялся. Его поддержал Фёдор.
— Боялся, что понравится... И сам сниму для утех...
Я понял, что квартиру эти два юноши пользовали давно... 
— Погоняй! — сказал Марк.
— Кто куда? — спросил Фёдор.
— У тебя проблемы? — догадался я.
— Надо переместить тяжести.
— Рояль в кусты или из кустов? — спросил Марк.
— У меня очередной раз пытались угнать машину,  —  выругался  Карнаухов. — Надоели. Даже на такое дерьмо зарятся... Один народный умелец сделал для меня ежи. Надо забрать и подвезти домой. Мне самому эти железки не одолеть... А «кулибин» будет дома только после восьми вечера.
— Далеко? — спросил я.
— За Крёкшино...
— Поехали, — согласился я. — Только вечером привезешь меня на новую квартиру. Опробую.
— Нет проблем... — ответил Фёдор. 
Мы остановились на перекрестке. Карнаухов встал в левый ряд и включил сигнал левого поворота.
— Послушай,  —  попросил я.  —   Давай  заедем  ко  мне. Я возьму кое-что из вещёй. Хоть пару простыней... Нельзя же чужим пользоваться всю жизнь...
— Ты с ума спятил, профессор!?   —   выкрикнул  Фёдор. — Тебе дома нельзя появляться!
— Да  кто будет меня караулить в воскресение вечером? — ответил я недовольно. — Но не идти же в универмаг. Там всё равно пусто. И денег у меня — кот наплакал!.. А дача Зямыча мне уже в печёнках сидит.
— Эх-хей! — засмеялся Марк. — Моя соседка доконала Петровича!.. Она тебя чаёвничать не приглашала? Бабулька очень сексапильная...
— Сколько же лет девушке? — спросил Карнаухов
— Семьдесят шесть,  —  ответил я. —  Давай по быстрому. Залечу на минуту...
Я внимательно осмотрел двор своей «хрущобки». Здесь было пусто. Только два пуделя, захваченные щенячьей радостью, гонялись друг за другом по детской площадке под наблюдением двух старушек. Бабульки сидели на лавочке, прячась в тени тополя от горячих лучей заходящего солнца, и счастливо наблюдали за резвящимися собачками.
В квартире остались следы эвакуации. Подвенечное платье валялось на тахте. Рядом, на полу — предметы женского туалета. Я не стал ничего трогать. Набил спортивную сумку бельём. В другую, поменьше, забросил домашний халат, рубашки, брюки, галстук и носки. Сверху напихал дюжину носовых платков.
Вдруг зазвонил телефон длинным звонком. Я догадался, что это междугородный звонок. Схватил трубку. Звонила Юля.
— Попа, папа! Как ты?
— А вы?
— Здорово! Как белые люди! Загораем. Купаемся. Только  едим одних кур. Надоели. Хочу в Москву...
— Перед тем, как возвращаться, — крикнул я, —  позвоните дяде Феде!..
— Как там Бел!?
Разговор сорвался...
Я расстроился, что не смог обстоятельно поговорить. Поднял свои сумки, собрался уходить. Но телефон зазвонил снова.
— Юля, Юля! — крикнул я.
Но трубка молчала. И через полминуты загудела.
«Жаль. Сорвалось... Да Бог с ним — подумал я. — Главное, они живы и здоровы...»
Подхватил сумки, под мышку комнатные туфли, и выскочил на улицу.
Впрыгнул в машину и крикнул весело:
— Погнали!
Мы долго выбирались из города.
Когда пересекли кольцевую дорогу, Карнаухов стал  нервно ерзать на сидении. Беспрерывно смотрел в зеркало заднего вида.
— Кажется,  профессор, ты  снова  нас  подставил! —  громко сказал Фёдор. — Уже пасут!
— Ты рехнулся!? —  Марк оглянулся.
Я тоже посмотрел на дорогу.
Следом бежали два «жигулёнка». А за ними мелькала серая легковушка, марку которой определить было трудно.
— Долго ещё? — спросил Марк.
— Километров двадцать, — ответил Карнаухов нервно.
Я вспомнил о втором звонке. Не хотелось верить, что за моей квартирой следили.
«Нет. Это показалось...» — уговаривал я себя.
Карнаухов ехал не спеша, бросая нервно взгляды в зеркало заднего вида.
Проехали поворот во Внуково. Проскочили начальственный въезд. У поворота на Крёкшино долго стояли, пропуская беспрерывный поток машин, возвращавшихся с дач в Москву. Карнаухов улучил момент, нажал на педаль резко. Наша «шестерка» пулей пролетела перед носом какой-то «Волги». Дальше поехали по проселочной дороге, отсыпанной гравием.
Километров через пять показались дома.
— Ты в Москве не мог заказать? — спросил Марк.
— Здесь дешевле,  —  ответил Фёдор.  —  Мой приятель купил тут дом. Бросил ментуру и открыл кузницу. У него заказов на пять лет вперед.
Кузнеца дома не оказалось. Мы часа два ожидали, сидя на веранде. Женщина, видимо жена, молча сновала мимо нас из дома во двор и назад. Из комнаты доносился звук работающего телевизора. Комментатор ругал и ненавистно грозил Папе Римскому за посещёние Польши.
— Может, твой кузнец уехал куда?  — спросил я. — Как вовремя я взял вещи. Пока доберемся до дома... будет утро.
— И сразу на нары, — хихикнул Карнаухов.
Кузнец появился неожиданно, крепко выпивший. Молча кивнув нам, ушел во двор и вернулся, держа в руках какие-то плоские железные устройства.
— Кидаешь на землю, — прохрипел кузнец,—  и дергаешь за ручку. — Он дотронулся до маленького  рычажка,  и  из  чёрной  плиты  выскочили острые, похожие на короткие ножи-иголки. — Ручку снял... и иди домой. У-утром приходишь...  Ё-ёжи-ки о-опускаешь... И... по-оехал... По-онятно? Тогда гру-узи.
Мы подхватили механизмы и понесли к машине. Уложили в багажник и уехали.
Солнце село. Даже последние лучи уже исчезли с неба и оно потемнело. Воздух вокруг стал густым и тяжелым. Мне показалось, что надвигается дождь.
Карнаухов включил габаритные огни.
Мы миновали последние дома деревни. Я смотрел по сторонам. Слева от нас тянулось поле. Справа — густой кустарник, росший стеной. «Шестёрка» подкатила к прогалу в стене. В нем я разглядел серую машину. Мне показалось, что я ее уже где-то видел. Хотел сказать об этом Карнаухову... но в это время от машины раздалась автоматная очередь... Заднее стекло нашей «шестёрки» разлетелись, и на меня посыпались  осколки...
— Ложись! — крикнул Фёдор.
Наша машина рванулась вперед и помчалась, подпрыгивая на камнях. Падая на сидение, я успел увидеть, что за нами мчится серый «Опель».
— Я тебе говорил, козёл! — крикнул Фёдор. — Не ходи  домой! Сейчас они нас перебьют!..
— У тебя ствол с собой!? — крикнул я.
— Ага! «Шилка» 1 на крыше! Полезай! Шмальни им в ответ!
В это время разлетелось стекло задней двери...
— Ах ты, сука! — зарычал Карнаухов. Крутя баранку из  стороны в сторону, он крикнул нам: — Слушайте сюда, «альфовцы» 2 задрипанные! Тут в трех километрах карьер. По моей команде выскакиваете и выбрасываете ежи!.. Запомнили, как они открываются!? — Машина взревела, ушла с гравийной дороги на проселок и помчалась с бешеной скоростью, волоча за собой волны пыли. — Мара, держи ключ от багажника!.. Бросаете на дорогу!.. И вперед!  Бегом! И без самодеятельности!
Двигатель нашей машины стонал. Мы летели в серо-мутную темноту, казалось, не разбирая дороги. А Фёдор включил зачем-то дальний свет, вместо того, чтобы укрыться в этой самой темноте. Я глянул в дыру заднего стекла, но ничего не увидел.
«Жигуль» вильнул, резко наклонившись.
— Товсь! — выкрикнул Карнаухов. — Пошел!
Мы выскочили на дорогу. Крышка багажника подлетела вверх. Я выхватил тяжелую плиту, бросил ее поперек дороги и выдернул рычажок. Из нутра плиты выскочили ножи. Один зацепил мне руку. Я влетел в машину. Марк уже сидел в салоне. 
Фёдор нажал на педаль. «Шестерка» пролетела метров тридцать и остановилась. Свет погас.
— Выходи! — приказал Карнаухов.
Мы выскочили.
Через мгновение из пыльной стены, поднятой нашими колёсами, вырвался большой чёрный ком... 
— А теперь — аминь! — сказал Фёдор.
Вместо того, чтобы удержаться на повороте, машина понеслась вперед и исчезла.
— Пошли!  —  приказал Карнаухов.  Взял у меня рычажок, упрятал ножи в корпус, подхватил один ёж и побрёл к машине. 
Мы понесли второй.
— Сматываемся... — сказал он, закрыв багажник.
— А эти? —  я кивнул в сторону обрыва. — Кто там?
— Тебе мало! — закричал Фёдор. — Иди и погляди! Может, после этого мы от тебя избавимся! — Сел в машину и поехал.
— Петрович, оставь, — сказал Марк.
Но меня тянуло вниз.
Мы стояли на дороге, которая одним боком лепилась к трехметровой глиняной стене. А ее поворот, на который мы бросили ежи, выскакивал к обрыву. Я подошел к краю и посмотрел вниз. Глубоко на дне, метрах в тридцати, угадывался силуэт машины.
— Я спущусь.
— Ты рехнулся!? — крикнул Марк. — Уймись! 
Но пошел следом за мной.
«Опель» зарылся носом в жидкую грязь. Переднее стекло было выбито. У капота, рядом с машиной, в нелепой позе лежал кудрявый, черноволосый парень со шрамом на левой щеке, в спортивных штанах и белой рубахе. Левая рука его была перебинтована — след от зубов Бела. Он вылетел через проём переднего стекла, и машина придавила его.
Я заглянул в салон. Пристёгнутый ремнём безопасности, уткнувшись головой в «торпеду», лежал Паша Кучин. Из разбитого виска вытекала кровь. В его руке был зажат пистолет. В спину, точно упавший с верхней полки шкафа, нелепо уперся кожаный дипломат. Я вытащил его через проём выбитого переднего стекла и открыл. На пустом дне лежал листок с надписью, сделанной толстым фломастером: «Тула».
— Иди, посмотри, — позвал я Марка и взял листочек. 
— Да ну их! Надоели! — ответил он. — Пошли отсюда...
В это время в машине загудел зуммер. Он звал к себе. Я сунул руку и достал из-под «торпеды» трубку. Нажал на кнопку.
— Первый! Пятый! — раздался сиплый старческий голос.
— Слушаю, — ответил я.
— Это Гром! Почему молчите!? Немедленно в Тулу и Нару!..
«Третьим в машине должен был быть мой сват... Это приказ ему...»
Я бросил трубку, которая что-то ещё говорила. Выдернул из руки Кучина пистолет.
— Брось эту дрянь! — крикнул Марк.

*        *        *

Мы долго выбирались из карьера. Густая, вязкая темень закрыла все тропки.
Фёдор сидел в машине. Он недовольно глянул на нас. А когда  мы  влезли в салон, отрешенно сказал:
— Что ты ещё нам подкинешь, умник!?
— Ствол,— ответил Марк. Он тоже с трудом сдерживал раздражение.— Даже не мог предположить, что на меня будут охотиться, как на зверя!.. Поехали!
Но Карнаухов остался сидеть безучастно. Он закрыл глаза, бросив голову на подголовник.
Мы вышли, чтобы не беспокоить его. Курили молча.
Так прошло часа два.
Наконец Фёдор запустил двигатель, включил свет. Мы медленно тронулись. Машина плелась по дороге лениво.
— Ты, профессор, вовремя взял бельишко... — подавлено сказал Фёдор. — Нас сейчас на первом же посту тормознут с битыми стеклами! А ты на нары загремишь за незаконное хранение?! От ствола не отбрешешься!
— Да плюнь ты на него, Федька! — крикнул Марк. — Дурдом по нему плачет!
    Когда подъезжали к шоссе, до нас долетел монотонный гул, который падал со всех сторон, и даже сверху. Мы выползли к асфальту и остановились... По дороге, ревя, колонной без конца и начала, по направлению к Москве двигались бронетранспортеры и боевые машины пехоты...»

      
«Слава Богу, конец писанине! — Чугай с облегчением вздохнул и сложил исписанные листочки в стопку. — Почти роман... Пусть читают отцы-прокуроры...


   
               
18 ноября...

Утром позвонил Валерий Сергеевич.
— Вы написали? — требовательно спросил он.   
— Да, — ответил Чугай. 
— Тогда я закажу для вас пропуск...  К  трем  часам.  —  И прокурор положил трубку.
«Вот, пиявка! — огрызнулся Виктор. — Присосался! Черт с тобой! Привезу! Но перечитывать не буду! Описки исправляйте сами».
Позавтракав, Чугай снова уселся за стол. Пересмотрел написанное. Выбросил страницы, касавшиеся свадьбы дочери, и изъял тот текст, в котором упоминались ежи. Быстро переписал страницы.
«Обойдутся без этого!»  — решил он. — Если понадобится,  то в личной беседе что-нибудь придумаю».
В половине второго, выпив кофе, стал не спеша собираться к прокурору.
Спустившись в метро, он встал у закрытой двери и принялся беззастенчиво рассматривать лица пассажиров.
Забившись в угол, у стены сидел парень лет двадцати. Читал книгу, совершенно не обращая внимания на окружающих. Щеки его заросли рыжей щетиной. Из-под чёрной, вязаной шапочки на плечи свисали длинные, засаленные волосы, отливавшие медным блеском. 
«Вот он... Может, сейчас в какой-нибудь парк едет, чтобы выследить очередную девчонку? Чем не маньяк?.. — Виктор почувствовал, что отрешился от воспоминаний и писанины. И его мыслями уже владела несчастная Анжела. — Скорее, он порядочный, нормальный человек. И книгу нашего правильного советского писателя читает. Какого-нибудь Поваляева или Иванова...»
Выйдя от прокурора, которого он ожидал два с половиной пустых часа, Чугай не спеша пошел к Большому театру.
«Зачем я согласился на работу у Сёмкина? —  упрекнул себя. — Всё равно из этого роя ничего не получится. Но уже некуда деваться. Надо же с чего-то начинать... Сёмкинские денежки я почти все потратил... — Бросил взгляд на часы, что висели на столбе. — И кто это дела начинает в шесть вечера? А если позвонить знакомой Марка? Возьму у нее книжку... За одно поглядим, какие у него барышни...»
Вошел в телефонную будку и открыл записную книжку. Но не оказалось мелочи. Подошел к киоску, выклянчил за три цены пачку «Явы», потому, что не было талона, и попросил продавщицу дать сдачу пятнадцатикопеечными монетами. Сунув белые кругляшки в карман, вернулся в телефонную будку.
— Мне... Ксению, — сказал Виктор, когда сняли трубку. — Я — от Марка... По поводу книг Красницына... Я бы хотел...
— Вы далеко?
— У Большого театра.
— Хорошо, — сказала женщина. — Я дома. Подходите.
Трубка резко и недовольно запищала.
— Что — хорошо!?  — Чугай со злостью тоже бросил трубку на рычаг. — Если ничего не сказала — значит, можно и сейчас... Главное — ввязаться в драку. Только я не помню, где это... Магазин на Метростроевской какой-то...»
               
*        *        *

Он нажал кнопку звонка. Через минуту половинка высоких тяжелых дверей медленно отворилась, и на пороге встала девочка лет десяти. Коротко стриженые, чёрные волосы делали ее похожей на мальчугана.
— Я от дяди Марка, — сказал Виктор.
— А ты кто? — спросила она деловито, глядя сурово на Чугая большими карими глазами.
— Его товарищ,— смутился он. — А ты кто?
— Маргарита.
— А где твой Мастер? — спросил Виктор и постарался  улыбнуться.
— Мама, мама, этот дядя неинтересный. — Девочка оставила дверь открытой и вприпрыжку побежала по длинному коридору.
Чугай вошел и затворил за собой дверь.
Стены коридора были увешаны самодельными полками, гнувшимися под тяжестью книг, что стояли и лежали, выпячивая свои разнокалиберные, разноцветные корешки. У самой двери ютилась круглая вешалка, похожая на рогатый гриб. Над всем этим парил в непостижимой высоте  почерневший потолок, по которому ползли электрические провода, посаженные на белые керамические изоляторы.
«Одежда женская и детская... — отметил Виктор. — И обувка тоже».
— Проходите.  —  В коридор вышла стройная женщина лет тридцати, черноволосая, коротко стриженая.
— Вы — Ксения. А Маргарита?
— Моя дочь.
— Мне подумалось — сестры, — сказал Чугай. — Я от Марка.
— И  он очень просил, чтобы вы особенно подчеркнули сходство?  —  спросила  женщина строго. — А вы — Виктор? У вас есть сигареты?
— Конечно...
— Тогда прошу. Я как раз собралась обедать. — И заметив растерянность на лице гостя, она добавила: — Обувь можно не снимать. У меня нет комнатных туфель... большого размера.
Кухня давно не ремонтировалась. Облезлые стены, темный, засаленный потолок. Правда, стол и всё, что было рядом, сияло чистотой.
— У вас вопрос к кухне? — спросила Ксения, перехватив оценивающий взгляд гостя. — У меня нет ни сил, ни желания привести эту квартиру в порядок. Вот этот уголок... Стол, стулья, посуда — моё. Будете есть окрошку?
— С удовольствием. Так случилось, что я только пью кофе с самого утра.
Когда покончили с едой, Ксения спросила, наливая кофе:
— Кто вы?
— Так сразу и откровенно?
— Человек,который сегодня интересуется творчеством таких писателей, как Красницын — потенциальный  пациент Канатчиковой Дачи 1.
— Вы хорошо знаете этого автора?
— «Не все алмазы чистой воды, не всяко золото звонко. А твой «Кавалер золотой звезды» не стоит хвоста «Золотого теленка!.. 2 »
— Чья это издёвка?
— Не знаю. Но очень хорошо запомнила ее ещё со студенческой скамьи.
— Какую скамью вы полировали?
— Филфак в МГУ.
— Мы с вами коллеги.
— Не может быть! — удивленно не поверила Ксения.
— Увы.
— А Марк говорил... —  Хозяйка подумала секунду о чём-то. — Хотя... давайте говорить о деле... Красницын, как я прочла в справочнике, выдающийся советский писатель, глубоко чувствующий, правдиво изображающий картины жизни советского народа. Первую книгу рассказов выпустил в пятьдесят пятом. Ещё вышли две книги... Повести  и рассказы...  В пятьдесят шестом и пятьдесят седьмом. Тематика — война и послевоенная деревня. Названий я не запомнила. Член Союза писателей...  Больше в литературе замечен не был.
— Последнее тоже написано в справочнике?
— Нет. Это моя догадка.
— А о чём повести?
— Не знаю. Я успела прочесть только справочник. Если хотите, я вам предоставлю возможность поискать самому.
— О том, что книги Красницына есть у вас, тоже написано в справочнике? — съязвил Виктор.
— В конце статьи имеется список критиков, читавших и разбиравших работы Красницына. И среди них — мой отец. Следовательно, опусы вашего Красницына где-то на полках... Пойдёмте...
Ксения встала и пошла из кухни. Виктор последовал за ней.
Посреди большой комнаты с двумя огромными окнами, зашторенными тюлевыми занавесками, стоял тяжелый письменный стол. Стены от пола до потолка закрывали книжные полки, набитые книгами. От их разноцветных корешков рябило в глазах.
— Если мне не изменяет память, то все «баба;вские» стоят у нас в среднем ряду, — сказала хозяйка. — Я сейчас…
Ксения вышла и вернулась с деревянной лестницей.
— Можете копаться сколько вам угодно.
— А вы?
— Займусь своими делами?  —  ответила она и ушла, прикрыв за собой дверь.   

*       *       *

 Виктор вернулся домой в первом часу ночи. Отправился сразу в ванную и, не вытираясь, упал в постель.
«Надо прочесть этого Красницына, —  стал уговаривать себя. — Будем считать, что это тоже расследование убийства девочки...»
Но усталость суматошного дня брала верх...

    

19 ноября...

Чугай проснулся в десять. Долго лежал, глядя в потолок и решая, как организовать день. Но почему-то мысль всё время возвращала его в дом на Метростроевской.
«Интересная мадам, — признался он себе. — И главное... не кривляется. Марк знает толк в дамах».
Виктор медленно встал, отправился в ванную, и уже собрался  было сделать яичницу, но позвонили в дверь.
Пришли два парня и принялись возиться с газовой плитой.
«Настоящие  газовщики  или  подсадные?  —  подумал он. — Генерал Иванов не остановится... «Лубянские» для своих дел могут придумать не только проверку газа». — И остался в кухне наблюдать.
Парни возились часа два. Разобрали краны в плите, смазали их солидолом, предложили подписать какую-то бумажку, и удалились.
Чугай осмотрел плиту снаружи и изнутри, и, ничего подозрительного не найдя, принялся готовить завтрак. Наспех поев, уселся читать книгу Красницына. 
В доме Ксении, когда мимолетом листал страницы, вырывая какие-то отдельные куски из текста, совершенно не пытался вникнуть в их смысловую нагрузку. Сейчас, начав читать, ловил себя на мысли, что он это делает только для того, чтобы сменить книгу на другую... Чтобы был повод появиться ещё раз в доме на Метростроевской.
Первый рассказ оказался коротким. Его герой, некто Борин, фронтовик, майор, комбат, вернулся после четырех лет войны домой в маленький городок на берегу Дона целым и невредимым, но с неодолимым чувством вины перед калеками-попрошайками, густо усеявшими улицы городка. Проходя мимо какого-либо безногого или слепого, старался бросить несколько рублей в фуражку. Эта форма подаяния вошла в привычку, даже превратилась в некоторый ритуал. У него был даже любимчик — безногий слепой пехотный офицер. И один раз в две недели, получив аванс или получку, Борин шел домой только по той улице, на тротуаре которой сидел привеченный офицер-инвалид. Подходя к нему, запускал руку в нагрудный карман и, наугад достав купюру, вставлял ее в руку слепцу. Попадались и рублики, и трешки, и тридцатки. Калека брал деньги, ощупывал их, и в знак благодарности спрашивал: «Ты из пехоты?» Борин отвечал: «Из артиллерии». И удовлетворенный брёл домой.      
Но однажды выплатили зарплату сторублевыми купюрами. И после работы, миновав проходную, Борин дошел до ближайшего ларька, выпил две кружки пива, разменяв сторублевку. Сдачу запихнул в карман и побрел по улице на встречу со своим безногим пехотинцем. Поравнявшись с ним, Борин, как всегда, поздоровался, запустил руку в карман и резким движением выдернул наугад купюру. Хотел уже бросить, но увидел, что это новенькая хрустящая сторублевка. Он впервые пошел на предательство своих принципов. Спрятал сторублевку, порылся в кучке мятых трёшек, полученных на сдачу, вынул две и протянул пехотинцу. Калека взял деньги, но вместо традиционного: «Ты из пехоты?», сказал тихо: «Спасибо, товарищ.»
Борин ушел. Но не переставал мучиться предательством собственных принципов. Получив очередной аванс, он помчался к калеке, решив отдать ему половину полученного, чтобы этим загладить свою вину перед фронтовиком. Но того не оказалось на улице. Не было его и на  следующий  день, через  неделю, через месяц. Инвалид больше не появлялся. И отчаявшись разыскать пехотинца, Борин купил на четыреста рублей цветов и отнес на могилу артиллерийского подполковника, который был похоронен рядом с городским домом культуры, а в качестве памятника которому, за оградой из толстой якорной цепи, стояла пушка-сорокопятка...
Дочитав, Чугай, попробовал сформулировать мысль, которую хотел высказать автор в рассказе. Название «Раскаяние» совершенно не подходило даже к тем слабым мыслям, которые пытался донести до читателя Красницын. Его Борин ни в чём не раскаивался. Он скорее оправдывался, что не отдал сторублевку только потому, что жене нужно было купить лакированные туфли. И, вообще, жизнь послевоенная, браток, ой какая тяжелая...
Виктор недовольно закурил сигарету и, сказав себе, что это первый рассказ писателя и к нему нельзя предъявлять слишком больших претензий, принялся читать дальше.
Второй рассказ назывался — «Встреча».
«Волков разглядел на фоне ещё почти чёрного неба огромное смоляное пятно и, осторожно сделав десяток нерешительных шагов, понял, что это куст…» — прочёл Чугай и сразу отметил точную заявку характера некоего Волкова.
«Молодец», — подумал он и стал читать дальше.
Действие начиналось в ночной августовской степи 41-го года. Возле куста шиповника, что рос при дороге, случай свёл двух бойцов Красной армии — старшину Волкова и красноармейца Иванькова. Они до рассвета проверяли друг друга, прежде чем убедились — не враги. А когда сошлись, решили выходить из окружения вдвоем. Но яблоком раздора между сорокалетним Волковым и восемнадцатилетним Иваньковым стал станковый пулемет «Максим», оставленный кем-то под кустом шиповника, и на который старшина натолкнулся ночью. Стреляный воробей Волков уговаривал бросить пулемет, пусть даже и с двумя коробками патронов, и быстрее пробираться к своим. А пылкий боец не соглашался. Их помирила колонна немецких мотоциклистов, двигавшаяся в сторону фронта. Герои залегли под куст и расстреляли колонну из «Максима». Разгромив фашистов, они решили посмотреть поближе на плоды своего ратного труда, и в головной машине на коленях у командира колонны нашли красноармейское полковое знамя.
Дочитав последнюю фразу, Чугай в недоумении отложил книгу.
«Очень всё не понятно... — подумал  он. — Начал за здравие, а закончил за упокой. Какая-то шарада для дурачков».
Рассказ был написан живо, зримо, но действия, которые совершали его герои, не поддавались никакой логике и не вязались с внутренней энергией характеров. Складывалось впечатление, что его писали три разных человека, а редактировал четвертый, не интересуясь мнением писавших.
«Редактор крепко выпалывал, — решил Виктор, — а автор согласился с переделками, лишь бы напечатали. Сляпали агитку... A’la Анка-пулеметчица. Наверное, именно после этого рассказа появилась серия анекдотов про Василия Ивановича...»
Третий рассказ описывал приезд инструктора райкома в деревню. Поселился инструктор в доме председателя колхоза. Между гостем и дочерью хозяина завязывается роман. Инструктор предлагает дочери председателя руку и сердце и хочет перевезти ее в город. Но девушка наотрез отказывается уезжать из деревни. Причина: она телятница, и телят никогда не бросит. Инструктор уезжает, но вскоре возвращается. Оказывается, он написал  заявление первому секретарю райкома, чтобы тот перевел его на работу в деревню...
 Желание читать дальше пропало. Бесполые литературные совершенства Красницына навевали тоску. Чугай оставил книгу и долго смотрел в серое осеннее окно, размышляя, чем лучше заняться. Глянул на часы — там стрелки приблизились к трем часам.
«Сделаем легкий кофе, — решил Виктор, — а потом поглядим... А, может, позвонить Юле?..  Сходим куда-нибудь...Брошу  монету. Выпадет орёл — буду читать «опус». Если решка — звоню...»
Выпала решка.
«Судьба... — вздохнул он, — она  Евгения  хранила...»
Чугай взялся накручивать диск телефона... Юля не снимала трубку. Недовольный молчанием телефонной трубки, заварил очередную порцию кофе. Отхлебнув два  глоточка,  закурил,  снял трубку и позвонил почему-то Ксении.
— Спасибо вам за книгу, — сказал он.
Женщина долго молчала, а затем осторожно ответила:
— Вы это серьезно?
— Серьезно и даже очень. Я давно не читал таких глупостей.
— Лично я когда-то по этим нетленным строкам писала в университете курсовую работу. Как видите, не умерла.
— Куски есть чудесные, — попытался объяснить своё ощущение Виктор, почувствовав,  что Ксения несколько подтрунивает над ним. — И Волков — нормальный мужик... со здравыми мыслями... И война местами, вроде, правдивая. А писал просто неумный хитрован. Полуправда и полуложь, сваренные в одной кастрюле... Как будто надзиратель под страхом смерти заставлял этого Красницына выкручивать самому себе руки. Хватал куски текста, совершенно не связанные логикой и действием, и соединял несоединимое! Советский счастливый конец — это понятно. Но трудно согласиться, что автор-профессионал не понимал всей нелепости написанного. Два полуголодных человека с колонной мотоциклистов воюют... А этот инструктор из райкома... Ну, просто издевательство над действительностью! Телятами в колхозах никогда не занимались женщины... Это дело мужиков...
— Постойте! А кто такой Волков?  —  удивленно перебила Ксения.
— Извините... — замялся  Виктор. — Мне  показалось, что вы очень хорошо знаете эти рассказы.
— Вы на самом деле серьезно вчитывались в эти тексты? —  удивленно спросила Ксения.
— Как-то... по привычке.
— Даже если меня будут бить и распинать на дыбе, я всё равно не изменю своего отношения к этим шедеврам. Лучше поговорим о чем-то более интересном... Вы заметили, что паршивенький детектив стоит втрое дороже, чем «Братья Карамазовы» или «Сто лет одиночества» 1 ?
— Оперетта  вышла  из  оперы...  Зачем  тете Зине, торгующей на рынке селедкой, ария  Чио-чио-сан?  А вот «майна», «вира», «стоп» и «сoс» — самые сладкозвучные слова. Потому и «амба» «Братьям  Карамазовым». Это не балет, где все немы...
— Есть балеты, где поют...
— И как называется этот балет?
— «Пламя Парижа» 2. Для  достижения  особого  эффекта воздействия революционной идеи на сознание трудовых масс революционным декретом было разрешено в этом балете петь. Вы никогда не пробовали петь в морге?
— Спасибо. Вы меня убедили. Пойду дочитаю до конца.
  Разговор вышел нелепым. Виктор даже пожалел, что позвонил.
«Завтра верну!» — сказал он себе и снова уселся читать книгу Ваганова.               
Ксения позвонила часа через полтора.
— Ваш  восторженный  отзыв  об  этом  Красницыне  заставил  меня  рыться  в  пыли веков, — сказала она. — Нашла,  обещанные  вам, книги. Целых две. Только сразу заявляю — меня ими не нагружать.
— Почему вы решили, что я буду приставать с?..
— Я сказала — не нагружать, —   порывисто поправила Ксения. — Приезжайте. Шедевры вас ждут. Если хотите — сегодня.
— А к которому часу? — спросил Виктор.
Но его вопрос наткнулся на частые гудки отбоя — женщина положила трубку раньше, чем он успел открыть рот.
«Подарочек! И приглашение оригинальное!  —  возмутился Чугай. — Если хотите?.. А если хочу!?»
Он долго собирался, перебирая рубашки. И никак не мог выбрать из трех одну. Остановился на белой, в тонкую синюю полоску. Надел. Повязал единственный красный галстук. Глянул в зеркало и остался недоволен своим видом. Казалось, что смотрит он в кривое зеркало. Рубашка висела, словно с чужого плеча, и старчески морщилась у горла глубокими бороздами. Делала его по-бабьи округлым, жирным. Галстук походил на зияющую кровавую рану.
«Дожил,— подумал Виктор.— Даже к даме на свидание выйти не в чем.— И вспомнил, что и эта рубашка, и этот галстук были на нем в тот злополучный день свадьбы дочери. — В конце концов, я иду не целоваться, а за книжкой». — Сдернул галстук, сбросил рубаху, а вместо нее надел темно-синюю джинсовку с вышитой на груди надписью:  «US ARMY». —  Настоящий джинсовый хиппи. — И улыбнувшись себе, приказал: — Иди, побрейся, Казанова вшивый! Даже не научился на свидания ходить…»
В метро Чугай открыл книгу Красницына, через силу прочел несколько страниц.
«Беспозвоночное! — он выругался и неприязненно швырнул книгу в полиэтиленовый пакет. — Если не можешь отстоять своего «я» — не пиши!» 
Выйдя из метро, Чугай прошелся по скверу, где бабушки продавали всякую всячину, прячась от милиционеров. Нашёл старушку, торговавшую цветами. Запустил руку в карман и понял, что опростоволосился —  забыл кошелек дома. Порылся в карманах, выгреб всё, что завалялось, и, оставив несколько монет на метро, стал размышлять, что купить. Денег хватало на три цветка или на два цветка и одну пачку сигарет.
«Мадам дымит крепко», — подсказал он себе.
Купил две розы и пачку «Космоса».
Дверь открыла сама Ксения. И прежде, чем Виктор успел протянуть цветы, не здороваясь, сказала:
— Вы, наверное, всегда создавали окружающим абсолютный дискомфорт!— И увидев на лице гостя недоумение, пояснила: — Каким-то непостижимым образом заставили меня пересмотреть два фолианта этого вашего Красницына. Из-за вас я вынуждена была отложить  Бердяева. — Увидела  в  руках  Виктора  сигареты, радостно хлопнула в ладоши. — Как здорово, что вы не забыли о моем пороке. Я уже выкурила  вчерашнюю  пачку.  Стараюсь  сбросить... Но не получается...
— А где распрекрасная Маргарита?
— Занята своими делами или улеглась. Она  —  жаворонок. Зато в пять часов утра начнет рыскать по квартире как голодная  лиса по курятнику.
— А какое впечатление от прочитанного?
— Ужасное.— Ксения пошла по длинному коридору и скрылась в кухне, оставив Чугая одного расправляться со своей верхней одеждой.
По квартире расходился запах жареной курицы, приправленной чесночным соусом.
— Я надеюсь, что вы не ужинали, — сказала хозяйка, когда Виктор вошел в кухню. — А если хотите спрессовать время и потратить сэкономленное на что-то полезное — могу в двух словах рассказать о повестях. Будете слушать?
— Конечно, — согласился он и пожалел, что у него в карманах пусто.— «Сюда бы сейчас Фёдора с его портфелем».
— Клинический случай социалистического реализма, — сказала Ксения, ставя на стол тарелки. — Борьба с религиозными предрассудками на фоне соперничества хорошего с лучшим. Наблюдаются некоторые попытки автора нравственно осмыслить действия персонажей. Сами же персонажи страдают рефлекторной восприимчивостью событий, участниками которых они являлись. Ярко выражен перенос реалий одного времени в другое. То есть: действия и поступки, которые могли совершать герои только в послевоенные пять-шесть лет, перенесены в дни середины-конца пятидесятых. И создается впечатлении, что автор сам не наблюдал и даже не переживал описанное им. Холодная констатация... если можно так сказать... В противовес Красницыну можно рассмотреть некоторые произведения Фёдора Абрамова...
— Погодите, Ксения, — перебил Виктор. — Зачем цитировать чью-то монографию. Мне хотелось услышать мнение.
— Мнение я давно высказала. А пока подвожу теоретическую базу... Давайте выпьем за праздник. Вы будете пить коньяк?
— Коньяк буду. Правда, седьмое ноября уже прошло...
— Вот... настоящий совок!  —  рассмеялась Ксения. Вынула из буфета бутылку грузинского коньяка и поставила на стол. — Давайте отметим самый важный декрет новой власти...
— Какой?
— На какой планете вы живете? Председатель президиума подписал указ о запрете деятельности любимой партии  на  предприятиях.  Вы куда девали свой партбилет?
— У меня его отобрали в райкоме ещё пять лет назад...
— А я свой оставлю на память. Пусть внуки поглядят...  Будем  разбирать  повести  дальше?.. По  характерам,  речи  героев, наличии так называемых народных корней... — Ксения вынула из духовки большой противень, на котором лежала запечённая картошка и куски бронзово-темной курицы. — Если бы мне дали возможность принимать радикальные меры — я бы уподобилась инквизиции и фашистам. Сожгла подобные книги на огромном общегосударственном костре...
— И «Молодую гвардию» Фадеева? — усмехнулся Виктор.
— Ее — в  первую  голову! Чтобы  спасти  память о несчастном, талантливом человеке, авторе «Разгрома». — Ксения бросила на гостя огонь темных глаз и, упредив его вопрос, продолжила, выкладывая на большие плоские тарелки еду. — О революции написаны более значительные произведения... Скажем, Булгаков, Артем Веселый... Не говоря о «Тихом Доне». Но надо оставить настоящего Фадеева-романтика потомкам, и вместе с ним аромат юношеской социальной глупости невежд, рвущихся к собственному счастью через несчастье других... Налейте...
Виктор налил коньяк, чокнулся с хозяйкой и поднёс рюмку к носу. От напитка ударил знакомый аромат «карнауховского» коньяка.
— Где вы купили этот напиток? — спросил Виктор, выпив.
— Не нравится?
— Очень хороший букет, — съязвил он.
— Марк презентовал. По старой семейной традиции.
— Это как?
— Мы были несколько лет любовниками. Он даже жил в этой квартире на правах мужа.
«Почему Марк ничего об этом не говорил?  —  спросил  себя Виктор. — А, собственно, почему он должен был говорить? Не хотел. Это его право... Господи, что за мозги у меня!.. Конечно... Мы же подъезжали к этому дому после свадьбы Юли за билетами и путёвками в Сочи...»
— Эту курицу тоже принес Марк. Пытается вернуться в этот дом...
— А вы?
— Мы расстались навсегда.
— Была веская причина? — Виктор попробовал защитить друга. — Он — умница большая. Голова — компьютер... И очень хороший специалист по антиквариату...
— Помоешник, — засмеялась Ксения.
— Почему вы так?
— Полковник  Генерального  штаба  отирается  по  чёрным   рынкам и подвалам комиссионок...
— Бывший полковник, — поправил Виктор. — Вы давно знакомы?
— Я его знаю с пелёнок. Точнее... он — меня. Мы жили в одном дворе. Только он — вон в том доме.— Ксения указала рукой в окно.— Сколько я себя помню  — Марк ко мне сватался. И уже, когда Рите было пять лет, нас попутал Гименей... Этим летом мы с ним собрались провести отпуск вместе. Запоздалый медовый месяц гражданских супругов... Он путевки в дом отдыха достал. В Сочи. Даже билеты на самолёт уже были на руках. Я Ритку к двоюродной сестре в Тарусу отправила. А в день отлета... За три часа... Я на чемоданах... А ваш Марк объявляет, что мы никуда не едем. У него, видите ли, форс-мажорные обстоятельства, которые все ломают...
— Это было в конце июля...
— Да. Весь отпуск испортил... И у меня после этого что-то внутри разбилось. Я вдруг превратилась в Кая 1 ...
— Это я во всём виноват... — сказал Виктор и налил коньяк.
Ксения с любопытством посмотрела на гостя.
— Так получилось. Вместо вас в Сочи полетели моя жена и дочь... Мне только остается просить у вас прощения. — Виктор выпил.
— А ну-ка расскажите, — потребовала Ксения.
Чугай постарался быстро пересказать всё, что предшествовало поездке в Сочи.
— Когда свадьба перевернулась в скандал,  Марк привез нас сюда... К вашему дому. Вручил  моей жене и дочери билеты... и отвез в Домодедово... А, кстати, вы знаете, почему он уволился из армии?
— Мне он об этом никогда не рассказывал. Скрытный человек, — сказала Ксения. — Он уволился... А я только через год об этом узнала. Точнее...  догадалась.
— И как вы к этому отнеслись?
— Посмеялась.  Человек мог  бы  уже  быть  генералом... А так — помоешник... Это шутка.
— Через  него  был  отправлен  приказ  на  уничтожение самолёта-шпиона, — сказал Виктор.
— Это его работа...  Переправлять приказы сверху вниз.
— Верно. Полковник Кравец переправил приказ. Но когда он узнал, что это был южно-корейский пассажирский самолет... подал в отставку... Отпускать не хотели. И добился своего... Давайте выпьем.
— Он говорил, что  ваша дочь вот-вот родит...  —  сказала Ксения, явно пытаясь сменить тему разговора, и взяла рюмку.
— Да... 
— Как это здорово.  Вы — молодой дедушка.  И как вы себя осознаете в этой роли?
— Чтобы почувствовать, нужно побывать в этой шкуре.  Может, это поменяет взгляды на жизнь.
— Как я понимаю, вы уже побывали в шкуре миллионера...  Это как-то поменяло взгляды?
 — Такие деньги сразу переворачивают сознание... И  ничего нельзя сделать. Я вдруг всё стал видеть через завесу этих денег... Всё, к чему привык и перестал замечать, в миг выпятилось... Когда три взрослых человека живут в двух смежных комнатках, не имея ни одного квадратного  миллиметра, на  котором  можно было уединиться... Когда у вас один костюм, у жены одни туфли... а дочь не получает карманных денег от родителей... И так до гробовой доски...
— Боже!.. — засмеялась Ксения, хлопнув в ладоши. — Бывшие крепостные  воруют!  Имение  заложено... И  дочь сбежала  к соседу, не спросясь благословения... Чеховский сюжет...
— Я принимаю иронию. В Барыбине, где я нашел эти самые полмиллиона, семьи дорожных рабочих до сих пор живут в вагонах, оставшихся со времени Гражданской войны... Когда надо снимать кино об этой войне, ездят к ним...
— И, кажется, эти рабочие счастливы.
— У вас выводы, знаете... — Чугай налил коньяк и выпил.
— Почему вы забываете обо мне? — попросила Ксения.
— Извините. — Виктор налил коньяк хозяйке и себе.
— Какие сейчас у вас отношения со сватьями?
— Никакие.
— Марк поведал, что он с «лубянки». А им сейчас не сладко.
— О себе Марк молчит, а о других болтает, — недовольно сказал Чугай.
— Не обижайтесь на него. Должна же была я знать, кого приглашаю в дом?..
В это время в кухню вошла сонная Маргарита. Щурясь от яркого света, девочка с любопытством посмотрела на Виктора и тихо произнесла почти умоляюще:
— Идите уже спать, а то мой сон у вас в кухне прячется...
— Хорошо, мы уже идем, — согласилась с дочерью Ксения.
Напоив девочку и проводив, она вернулась.
— Ну, мне пора... — сказал Чугай.
Наступила тяжелая пауза.
— Я пойду,  —  сказал он, и вышел из-за стола.  —  Книги возьму?..



20 ноября...
               
Утром Виктору не захотелось вставать с постели. Взял книгу Красницына.
«Потратим ещё один день на классика, — подумал он. — Надо же хоть что-то делать, чтоб денежки оправдать... — Решил читать, стараясь тем самым отодвинуть тот миг, когда нужно будет сказать  Сёмкину, что дело, за  которое взялся — мыльный пузырь. — От чтения жизнь не укоротится на очень много...»   
Первых два рассказа он прочел с равнодушием. Герои были выписаны неуклюже, а мысль и вовсе отсутствовала. Третий оказался длинным.
 ...В послевоенной деревне нет паспортов. И  обитающие в ней люди — колхозная собственность. Но живёт в этой деревне один человек, который, отслужив в армии, вернулся в отчий дом, имея паспорт. И потому в колхозе не состоит и трудоднями не интересуется. Это обстоятельство вызывает недобрую реакцию и даже ненависть колхозного и районного начальства. К тому же этот опаспортизованный — прирожденный землекоп, который может за один день вырыть яму для погреба, или с помощниками за два дня докопаться до воды. Деревенский пролетарий...  Но случается не предвиденное — городские строители тянут телефонный кабель куда-то на запад. Линия должна пройти мимо села. И прораб нанимает на работу для рытья траншеи сельских мужиков. Среди них и герой рассказа. Но председатель колхоза возмущён, что городские строители отнимают самые крепкие руки от полевых работ. Он жалуется в район на прораба. Районное начальство, как всегда, находит выход: разрешают прорабу оставить на рытье траншеи опаспортизованного землекопа и старика семидесяти лет. А председатель в свою очередь, чтобы ускорить прокладку телефонного кабеля, выделяет женщину, которая должна варить обед, чтобы эти двое хорошо рыли землю за десятерых. Женщине и старику день на рытье записывается трудоднём, а герою позволено жить в деревне с паспортом. После окончания работ по прокладке кабеля главный герой и стряпуха создают семью. Он же осознаёт, что паспорт в деревне — помеха. Уезжает в район и сдаёт книжечку в милицию за ненадобностью... Все счастливы.   
— Чушь собачья! — выругался Чугай.  Вскочил с постели и отправился в ванную. — Сто страниц ахинеи!
Но выходя из ванной, подумал:
«При крепкой, казалось бы, заявке на идею: советский социализм — это крепостничество, сам рассказ написан бездарно и даже глупо!»
Приготовил яичницу и, отламывая от бело-жёлтого блина кусочки, принялся читать дальше.
Очередное повествование начиналась банально: дул ветер, гнал снежную позёмку. Уполномоченный райкома, правивший казённой лошадью, заблудился в заснеженном  поле.  Лошадь кое-как отыскивала дорогу и, наконец, вывезла ездока к крайней избе в деревне. Уполномоченный постучал в окно и достучался. Его приняла полуголая хозяйка, конечно же, сытно накормила, напоила бедолагу. От стопки самогона райуполномоченный отказался, а хозяйка зачем-то выпила...
«Это ее проблемы, — подумал Виктор, и продолжил читать, заставляя себя не просматривать, а вчитываться в каждое предложение. — А почему они забыли про лошадь? Сами ели, пили, а коня во дворе бросили... Ну, точно как у Льва Николаевича... Хаджи Мурата сопровождали четыре казака. Двоих убили, третий ускакал, а четвёртого до сих пор критики найти не могут. Наверное, помчался галопом в не написанную повесть...»
...Уполномоченный вместо того, чтобы спать завалиться  и  дать  возможность  хозяйке  досмотреть  прерванный сон, — ей, бедолаге, к половине пятого утра идти на ферму доить коров, — пристаёт к ней с расспросами о трудностях деревенской жизни и рисует картинки светлого будущего, которое вот-вот подоспеет... В конце концов выясняется, что уполномоченный приехал в деревню, чтобы проследить, как будут сносить церковь...
Когда Виктор дочитал текст до того места, где описывалось, как уполномоченный входит в храм, чтобы лично осмотреть его, то с удивлением отметил, что описываемая церковь ему очень и очень знакома.
«Алтарь, обрамленный тонкой лакированной резьбой и составленный из маленьких икон, посаженных плотно друг к другу, напоминал детскую игрушку. Справа от царских врат в первом ряду стояла закопчённая икона Христа. Рядом — написанная, должно, недавно — светлая, искрящаяся золотом, икона Рождества Богородицы... В отличие от остальных, эта была написана иным пошибом 1... — читал он. — Слева, от врат с немного изогнувшейся липовой доски смотрела живым взглядом Богородица, державшая на руках младенца. За ней,   треснувшая в трех местах, икона — Святая Троица. Трещины были глубокие, точно липовую доску кто-то специально рубил топором...»      
«Стоп! — воскликнул про себя Виктор. Вернулся на несколько страниц назад и убедился, что в повести церковь называется Архангела Михаила. — Странно... Если это так, то?.. По всем законам православия второй иконой в ряду справа от царских врат должна стоять икона святого Михаила. А стоит — Рождества Богородицы... Стоп, стоп! Значит, и должна называться... Рождества Богородицы... Выходит, что Красницын специально перепутал... или по незнанию вляпал глупость... Но редактор обязан был проверить! Такие вещи знают почти все на Руси... Этот Красницын — дурак?.. Глядя на него, не скажешь. Или?.. Что-то мне здесь не нравится!.. И я где-то уже видел такую же икону Святой Троицы со следами топора...»
Он схватил телефон и позвонил дочери.
— Юла?.. Это папа...
— Я узнала.
— Как ты себя чувствуешь?
— Нормально.
— Когда ты ко мне приедешь? Вчера хотел с тобой сбегать на выставку...
— Я звонила вечером. Но тебя не оказалось дома... Теперь — через неделю выберусь...
— Что говорят врачи?
— Я не была в консультации уже почти месяц.
— А почему ты не ходишь?
— Зачем? У меня всё в порядке.
— Юличка, детка, сделай доброе дело. Залезь на верхнюю полку в левой стопке книжного шкафа и достань оттуда толстую красную папку. Только постарайся аккуратно и осторожно. Лестница шатается...
— Мог бы прийти и починить!
— Обязательно...  Поищи среди бумаг рукопись...  Она, кажется, называется?.. Ну, что-то о церквях на севере России. Найдешь — позвони.
— Хорошо. Что это за работа?
— Моя студенческая... курсовая. Жду. Это очень, очень  важно... Мама дома?..
— Я сейчас ухожу. Вернусь и поищу... И позвоню. А мама ушла к своей приятельнице.               

*        *        *

Чугай осилил повесть до конца. Остался не доволен прочитанным.  От текста веяло обыкновенной халтурой. Он вспомнил свою деревню, где постоянный, неизбывный страх перед завтрашним днем витал между дворами, не выпуская людей из своих сетей: хватит ли сена корове до первой апрельской травы? даст ли председатель лошадь весной, чтобы вспахать огород? привезут ли городские шофёры ворованный уголь? Если не привезут — холодная зима, и спать в валенках. Коль привезут, то чем за него расплачиваться? Всё подчистую подмели налоги…»
Он подошел к окну и закурил. На улице у дома стояли старик-дворник с метлой и участковый. Милиционер распекал старика, нервно размахивая левой рукой, а правой жадно прижимал к боку папочку, словно дворник посягал на нее. Чугаю показалось, что он слышит голос участкового, грубый и неприятный...
«И этот инженер человеческих душ мне лапшу на уши вешает! — подумал Виктор о Красницыне с неприязнью, продолжая смотреть на дворника и милиционера. — А какой-нибудь  румяный  критик,  начитавшись этой чуши, будет козырять такой правдой! Почему — будет? Козыряют и сейчас как истиной. Вроде этого мента... Неужели Красницын, и вправду, так все видел?»
Виктор подошел к телефону и нервно набрал номер Бодровых. Он все делал механически, подчиняясь какому-то злому порыву. Ему показалось, что именно Красницын с его книгами, были причиной всех житейских бед его, его матери и всех людей вокруг... Вообразил, что Красницын сейчас возникнет перед его глазами и, под обжигающим, гневным взглядом, начнет ёжиться, уменьшаться в размерах как шагреневая кожа и навсегда исчезнет.
— И мокрого места от тебя не останется! — выплеснул  он из себя кипящее зло.
Трубку долго не брали.
«А что я скажу? — спрашивал себя Виктор, пока ожидал. — Старик пошлет меня... Или просто рассмеется в лицо...»
Он хотел уже положить трубку, но ответил Виталий Иванович.
— Это — Чугай... Я хотел бы с вами встретиться...
— Да, конечно, приходите... — Виктор чувствовал, как этот  человек  расшаркивается,  стоя  у  тумбочки  в коридоре. — Вы что-то выяснили?
— Нужно кое-что уточнить...
— Приходите. Мы дома...
Чугай собирался нервно. Долго перебирал рубашки.
Раздался телефонный звонок.
— Это Игонин... — сказала трубка.
— Кто? Ах, извините... Слушаю...
— Вы можете ко мне приехать? Вы пишите о кассетах. Они у вас?
— Конечно, — после долгой паузы ответил Виктор.
— Почему же вы не привезли?
— Да...  Собственно,  их мне только вчера принесли,  —  соврал он и зло обругал себя: «Надо было перечитать написанное! И про кассеты тоже выбросить! Теперь иди и объясняйся!..»
— Можете подвезти?
— Попробую.
— Оставьте их на вахте для меня. — Валерий Сергеевич положил трубку.
«Вот, незадача! — недовольно подумал Виктор.— Как не вовремя этот прокурор!.. Ладно. Как говорят братья якуты... Семьдесят лет — не старуха, сто верст — не расстояние. Завезу.  По дороге...»

*        *        *

Чем ближе Чугай подъезжал к «Водному стадиону», тем больше воинственный пыл его угасал. 
«Спрошу?.. — думал он. — И чего мне ответят? Что хочу, то и пишу. Не нравится — не читай... Тогда, зачем я еду? Просто... поговорить? Провести нравоучительную беседу как со школьником?.. Что так писать нельзя, что это развращает общество!..»
Уговаривал себя не ходить. Стал придумывать причины для отказа. Но медленно шагал, точно ноги не подчинялись ему.
Дом, где жили Бодровы, был уже рядом, как вдруг из-за его угла вывернул плотный, высокий мужчина в коричневом плаще и серой кепке. Он шёл навстречу Чугаю, спеша, широко размахивая руками. Его лицо было озабоченным. Он смотрел на тротуар, будто хотел укрыться за его сплошным чёрным массивом, и не видел никого вокруг.
Виктор остановился, даже посторонился, уступая дорогу. Кровь ударила в голову. Руки затряслись. Дыхание стало пульсировать, точно от внезапного испуга... 
«Что он здесь делает!?  —  взорвалась мысль. Чугай оглянулся. — Случайная встреча? Пробежал... и не заметил? Наверное, случайность... Или это неумелая слежка?»
Человек в коричневом плаще быстро уходил, не видя никого вокруг, точно улица была пуста.
«Не к добру это? — сказал себе Виктор. — Не пойду никуда.  Позвоню, что не могу...  Изменились  обстоятельства. — Он принялся шарить по карманам, отыскивая монету. — Почему он оказался здесь? Следил?..» — Ещё раз оглянулся по сторонам, пытаясь увидеть что-нибудь подозрительное. По улице шли озабоченные прохожие, которым не было дела до всех его тревог. Он подошел к телефонной будке. Внутри молоденькая девчонка бойко щебетала в трубку, беспрерывно дергая головой, сбрасывая длинные чёрные волосы с плеч на спину. Ожидая, пока будка освободится, Виктор медленно разглядывал улицу и дома, желая распознать опасность...
— Виктор Петрович! — окликну его радостный голос.
Чугая нервно передернуло. Ему показалось, что случилось худшее — его выследили. Он весь напрягся, готовый к худшему...
— Виктор Петрович, как хорошо, что я вас встретил! — Это был Виталий Иванович. В кожаном длиннополом пальто и  кожаной  шляпе  он выглядел привлекательно. — Вы к нам?
— Вы от метро? — механически спросил Виктор, пытаясь логически связать внезапное появление Бодрова с человеком в коричневом плаще.
— Выбегал  в магазин. Я в полном трансе. Ни черта нет. А я ещё не получил в домоуправлении этой клятой карточки покупателя. Пришлось пользоваться карточкой Степана Игнатьевича. Придираются, что не похож. Приходится переплачивать. Страна идиотов! Я понимаю чаевые... Но за что? Чтобы купить хлеб, нужно доказать,  что ты живешь именно  на этой улице. Пойдёмте... — Бодров взял Чугая под локоть как даму. И держал крепко.
— Вы читали книги вашего тестя? — спросил Виктор, пытаясь освободиться.
— Несколько раз начинал,  —  ответил Виталий Иванович, — Но сил не хватало дочитать до конца. 
— Вы высказывали свое мнение?
— Мнение? У нас в доме есть два мнения. Степана Игнатьевича и его вонючего пса. Писал, как ему Господь велел. Главное — напечатали и заплатили гонорар...
— Премий не получал?
— Могли вполне и дать, — уверенно сказал Бодров. — Другим за такую же чушь давали Сталинские премии. Вон, Шолохову за ахинею про Соколова даже Ленинскую дали... А вы читали?
— Прочёл...
— Вот, с  ним  и  поговорите, — сказал Виталий Иванович, звеня ключами перед входной дверью в квартиру.
«О чем?! — выругал себя Виктор. — Бог мне приказывал — не ходи!»
Степан Игнатьевич ушёл из его сознания. Его вытеснил человек в плаще.    
               
*        *        *

Пока возились у вешалки, Виктор всё время укорял себя:
«Что толку от нашего разговора?..»
Степан Игнатьевич появился в коридоре. Коротко поздоровался и исчез.
 Виталия Ивановича проводил Чугая в гостиную. Там на тахте сидел Ваганов  в явном ожидании.
— Знаете, я перечитал ваши рассказы и повести, — сказал Чугай, отвечая на рукопожатие старика.
— Какое впечатление? — спросил Степан Игнатьевич почти равнодушно.
— Вы не пытались возвращаться к ним? — Виктор говорил, а думал о человеке в коричневом плаще.— Некоторые авторы даже переписывают...
— Переписывать? — удивился старик. — Зачем?
— Горький мечтал переписать свои ранние рассказы...
— У него были причины, должно. У меня таких причин нет. А за сравнение с классиком — спасибо.
Вошёл Виталий Иванович.
— Степан Игнатьевич, коньяк? — спросил он с бодренькой улыбочкой.
— Если гость не против...
— Нет, нет, — возразил Виктор. — Если можно — кофе.
Бодров вышел.
— Вот, интересно?.. —  Чугай  говорил, и чувствовал неуют. Казалось, что стены в комнате давят на него. И в их плену он был как в смирительной рубашке. — Я понимаю, что для писателя это вопрос... Вы все выдумывали?.. Или, наблюдая, записывали?
— Вы что читали? — резко спросил Степан Игнатьевич. Он смотрел на гостя, словно колол шилом.
«Он, кажется, готов биться», — понял Виктор и сказал:
— Рассказ о полковом знамени, например. Или... про слепого.
— И как? — с нескрываемым любопытством поинтересовался старик.
— Двоякое впечатление... — И  вместо того, чтобы  сказать: — «Все у вас нелепо как-то!», — тихо произнес, точно извинялся: — Мне показалось, что вам выворачивали руки редакторы.
— Совсем нет... Разве что отдельные фразы... Все, о чём написано, я видел в жизни, можно сказать. Правда, я уже всё почти забыл...
— Вы воевали?
— Конечно, — с достоинством ответил Степан Игнатьевич.
Виталий Иванович принёс кофе и две рюмки. Появилась уже знакомая бутылка коньяка. Хозяева выпили.
«Что-то у меня не получается,  —  думал Виктор, отпивая кофе. — Надо как-то тонко распрощаться. Этот писатель уверен во всем, что описал... Бог ему судья... Неужели за мной следят?.. Сначала газовщики незваные... Теперь этот... Сделал вид, что не заметил... А этого дедулю переубеждать не имеет смысла... И вообще, зачем я сюда пришёл, спаситель великой литературы!? Но если за мной следили, то, наверняка, стоят у подъезда... Надо попросить Виталия Ивановича проводить меня до метро... С двумя справиться тяжелей... И рука у этого бухгалтера крепкая...»
Чугай поставил пустую чашечку на стол и глянул на часы.
— Очень хорошо, что я вас посетил,  —  сказал он. — Пусть это — формальность, но всё равно приятно. Виталий Иванович, не согласитесь ли проводить меня до метро?
— С удовольствием, — ответил Бодров.
— Я вам больше не нужен? — спросил деревянным голосом Степан Игнатьевич. — Я вас оставлю. — Поднялся и вышел.
Виктор тоже засобирался.
До метро они шли молча. Виталий Иванович начинал что-то говорить. Но растерянно осекался, недоумевая, почему Чугай беспрерывно вертит головой из стороны в сторону и оглядывается.
У входа они молча пожали друг другу руки.
В метро на каждой остановке Виктор переходил из вагона в вагон, пытаясь заметить кого-нибудь, делающего то же самое... Но люди входили и выходили, сосредоточенные на своих заботах. И никому до Чугая не было дела.
«У дома наверняка стоят...  —  продолжал рвать себя на части Виктор. — Почему он и не заметил меня?.. Или сделал вид, что не видит?..»
Поезд остановился. Чугай выскочил из вагона и понял, что ехал в первом вагоне. Перебегать было уже некуда. Машинист захлопнул дверь, и поезд утонул в тоннеле.
«Снова Бог подсказывает! — решил он. — Пойду без приглашения...»
               
*        *        *

— Что случилось? — испуганно спросила Ксения, увидев перед собой Виктора. — У вас вид...
— Можно?
— Конечно.  Я готовлю ужин...  Сигареты  есть?  Такое впечатление, что за вами гонятся... Раздевайтесь... Я в кухне.
Следом за Виктором в кухню вошла Маргарита.
— Садитесь, господа, будем есть, — сказала Ксения.
— Я не хочу. Я у папы ела. — Девочка выпила воду и ушла.
— А где отец Риты?
— Пьет водку и роет канавы. Он кандидат исторических наук. Но сейчас сколотил бригаду и расчищает коллектор у метро «Сокольники». А раньше ковал деньги в полу легальных комсомольских строительных отрядах...
Ксения поставила перед Виктором пустую тарелку и миску с кислой капустой.
— Сами делали капусту? — спросил он, попробовав.
— Увы, да, — ответила хозяйка.
— Почему — увы?
— Потому что на святой Руси с ее богоносным народом доцент Московского университета может выжить только благодаря, приготовленной самоё собой, квашеной капусте. Наша разлюбезная держава  уже оталонила спички, соль, сахар и водку. А вот капусту — не догадалась. Если сам не сделаешь — можешь с голоду помереть. Современная цивилизация началась с изобретения колеса, то есть — с простого ремесленничества, положившего начало профессиям и профессионализму. И святая Русь сможет себя причислить к цивилизованным народам лишь тогда, когда доцент будет только читать лекции студентам, а сапоги тачать только сапожник. Пока же я вынуждена делать и то, и другое... Коньяк будем?
— Если предложат. Кроме профессионализма есть ещё и увлечения? — улыбнулся Виктор. — Хобби, так сказать. Менделеев ладил чемоданы...
— Сейчас будет хобби? — Ксения поставила на стол бутылку и две рюмки, подошла к телевизору, что громоздился на старом, вытертом до металла на двери, холодильнике ЗИЛ и включила.  Щелкнула переключателем каналов. — Вот полюбуйтесь! Клуб по интересам  —  Съезд  народных депутатов... Кому поп, кому попадья... А вот ещё... — Она снова щёлкнула переключателем.
— Пусть хоть это будет, — возразил Виктор, косясь на экран, где человек с кругом для хула-хупа в руках изображал  попугая. — В стране, где рабство не отменено до сих пор...
— Беда в другом, — перебила женщина. — Управление страной для кухаркиных детей было хобби. И царствование у нас и  президентство  —  хобби.  — И неожиданно спросила: — Что с вами произошло?
— Я столкнулся со своим сватом. Лоб в лоб.
— Ну и что?
— Этот человек приказал убить меня и мою семью. И я боюсь, что они меня снова выследили.
— Если до сих пор не случилось, значит и не случится, — уверенно сказала Ксения. — Где вы встретились?
— Я по делам ходил к Красницыну...
— Зачем? — удивилась она.
— Лучше бы я не ходил...
— Да таких, как  Красницын, не перечесть. Нужно ли тратить энергию на этих людей? Господи, пусть это будут ваши последние несчастья!.. И на кой вам сдался этот Красницын?
— Разве Марк не рассказывал вам? —  Виктор внимательно посмотрел на Ксению.
— Нет. От него можно узнать обо всём, только не о том, о чём он не желает говорить.
Дальше они ели молча.
— Вы зачем пошли служить в «трюм»? — спросила Ксения.— Призвание на генетическом уровне? От Бога?
Чугай, не ожидавший столь резкого перехода, заёрзал на стуле. По телу побежали колючие волны. И, чтобы избавиться от неловкости, уставился в телевизор. Протянул руку и переключил программу.  На новой картинке какая-то женщина в тюбетейке,  стоя на трибуне,  размахивала руками — должно, учила страну жить.
— А что такое «трюм»?
— Марк так называет вашу «лубянку», — ответила Ксения. — Не включайте звук. За звуками скрываются все нелепости самодеятельности. — Она, улыбаясь, указала взглядом на экран. — Я люблю смотреть бездарный балет, отключив звук. Музыка скрадывает огрехи... Кстати, я читала вашу статью по поводу романа «Заросшая елань» в «Московских новостях»...
— Ну и?..
— Очевидно и ярко. Как на Туринской плащанице, проступают следы долгого служения системе в качестве  верного пса. — И поймав вопросительный взгляд гостя, пояснила, улыбаясь: — Когда человек освобождается после длительного заточения, свобода его пьянит. Вы мститель, как Эдмон Дантес. «Заросшая елань» не стоит даже половины тех плохих слов, которые вы о ней сказали. А почему мы сидим как засватанные? Налейте... Марк обещал ещё принести...
— Не принесет, — возразил Чугай, наполняя рюмки. И подумал: «Слава Богу, разговор пошёл в другую сторону».
— Почему?
— На винокурне нет дрожжей... и сахар  —  по талонам...
— Марк переквалифицировался в подпольные виноделы?
— Самопал, но не от Марка. И напрасно вы его  кусаете. Он — чудесный человек. Обыкновенный, нормальный мужик...
— Марк Зиновьевич Кравец  —  потомок профессиональных  советских убивц, — засмеялась Ксения.
— Их так много, что и не угадаешь с сотого раза.
— Его дед вместе с Урицким 1 в Питере кровь пускали. Только деду повезло больше чем Урицкому. Остался жив. А отец — бывший начальник «Особлага» где-то в Казахстане, почётный чекист... Зато родной  дядя имел лавку по приему стеклобоя на Птичьем рынке... Если бы папаша узнал, что его сын сбежал в звании полковника в торгаши... В лучшем случае перевернулся бы в гробу... А что он хороший человек — я и не отрицала. Статью в «Московских новостях» он дал мне прочесть. После вашего ухода я ему позвонила. Он заставил пригласить вас в гости...
— И?..
— Всё мне о вас рассказал. Все уши прожужжал.
Виктор слушал хозяйку и искоса смотрел в телевизор. На экране седовласый мужчина, по-ленински бойко, одной рукой, боксировал невидимого противника перед своими глазами.
— Кофе? — спросила Ксения.
— Нет. Я просто почитаю Красницына, который у вас...
Ксения вышла из кухни и вернулась с книгой. Положила ее перед Виктором.
— Изучайте. А я пойду, займусь уроками с нашей юной красавицей.
Чугай принялся читать, глотая страницы и сигареты.
Ксения появилась в кухне неожиданно.
— Я смотрю, вы читаете не быстро, — сказала она — Я в ванной положила зубную щётку. Мужского халата нет.
Сказала и ушла.
«Вот это да, — озадаченно подумал Виктор, не зная, как вести себя. Глянул на часы. Стрелки перевалили за полночь. — Ни в одном кино такого не  увидишь.  Ни поцелуя, ни даже намёка. Сразу — полотенце... Хотя бы показала, где раскладушку поставила...
Им завладела детская растерянность. Он закурил. Глаза бежали по строкам книги как электричка по рельсам,  буквы мелькали, не складываясь в слова. Перевернул одну страницу, вторую...
Ксения появилась вдруг в ночной рубашке. Уселась за стол. Резким движением взяла сигарету, глубоко затянулась и, выпуская струю дыма, предложила:
— Давайте попьем кофе и...  хватит читать глупости. 
               
*        *        *

— Марк, выходит, вроде свахи у нас, — сказала Ксения. Она поднялась на постели и закурила. Огонь сигареты, часто вспыхивая от беспрерывных затяжек, освещал слабым заревом ее лицо.
— Я ведь сам пришел. — Виктор тоже взял в рот сигарету.
— Без него всё это растянулось  бы на  неопределенный срок или, вообще, никогда не случилось.
— Почему?
— Ты мне не понравился в первый день. От тебя фискалом веет. Потом Марк принес твою статью о «Заросшей елани». Я читала и видела перед собой другого человека.
— Женщины любят ушами.
— А я... не как все... Да, а для чего тебе сдался этот Красницын?
— Ты уже спрашивала.
— Женщина умрет, если не узнает...
— Марк заставил взяться за одно частное расследование. Убийство. А по законам жанра нужно проверить всех. Даже маму с папой. Один из участников действа, —  дедушка убитой, — этот самый Красницын. Я понимаю, что глупо подозревать близких... Но надо же с чего-то начинать. Аванс отрабатывать...  Хотя  бы  книжку  прочесть.
— Я же говорила, что ты фискал. Прочла я всего твоего Красницына... Не трать на него время. Пустое место...
— Обещаю, что не стану тратить время, — согласился Виктор. — А Марку я холку намылю за длинный язык.
— Лучше купим ему подарок за сводничество,—  весело сказала Ксения и обняла Виктора за шею. — А этого Красницына не читай... Да, а как это тебя с филологического в госбезопасность занесло?
— Заманили.
— Пообещали златые горы?
— В том и дело, что ничего не обещали. На  втором курсе... Как сейчас помню — это был май... Подошел ко мне какой-то гладко зачесанный товарищ. Предложил прогуляться к памятнику Михайле Васильевичу. Про отца, про мать расспрашивал. И так сладко со мной разговаривал, что я даже не спросил, кто он и откуда. А в конце беседы предложил, чтобы я составил некоторые заметки о настроениях молодежи в общежитии. И фразу его запомнил: «Стиляги, хипари и нечёсаные — главные проводники чуждой моды!» Моду он очень искусно ввинчивал в свою речь, где только можно... На том и расстались. Я совсем забыл о нашем разговоре. Мне не до этого было. Всё лето матери по хозяйству помогал. Рожь косил, да хлев перекрывал шифером вместо соломы...
Виктор закурил.
— А в сентябре этот дядя снова разыскал меня. «Что-нибудь написали?» — спрашивает. Я, возьми и ляпни: «Написал». И вдруг из его голоса все сахарные нотки исчезли. И он жестко приказал: «Принесите завтра!» Но на завтра я не пришел к памятнику. Может, я и понес бы, но у меня нечего было нести. Месяц бегал по университету, стараясь быть незаметным. Думал — обо мне забыли. И вдруг староста группы приносит мне повестку в военно-учётный стол. «Сходи» — говорит. Я, ничего не подозревая, пришел в этот самый «стол». И, здрасте, приехали! Сидит мой зализанный  и на меня, как на кролика глядит. «Написал!?» — «Нет». — «Иди, пиши. Через две недели принесёшь в этот кабинет!»
Виктор загасил сигарету.
— Я понял, что моё вранье мне может дорого обойтись. И вспомнил молящие слова матери: «Вика, выучись хоть на кого-нибудь, шоб в этот клятый колгосп не вернаться...» Засел я в «ленинке» на две недели. И фраза, — «стиляги, хипари и нечёсаные...», — сама подсказала мне ход. А перед тем я читал воспоминания маршала Жукова. Мне в глаза бросилась одна особенность. Почти все наши генералы на предвоенных фотографиях стрижены налысо. И у мамы в альбоме хранится фотография отца, где он в ватнике, в галстуке и лысый. Я докопался до истоков этого модного поветрия...
— Голливудский  лысый  —  Юлий Бриннер. Это все знают.
— Дочь московского профессора, может, обязана знать. А сельскому парню, учившемуся в школе при керосиновой лампе, никто таких тонкостей не преподавал. Мы в кино-то ходили в соседнее село только по четвергам. Там трехсильный движок свет давал в клуб, пока кино крутилось, — обиженно сказал Виктор. — Дальше рассказывать?
— Конечно.
— Ещё перелопатил материалы о культурной революции в Китае... Выложил я по поводу стиляг свои мысли... Выходило у меня, что ни одна социально-идеократическая система, какой бы деспотической и закрытой ни была, не способна бороться с модой... Ибо мода — это механизм узнавания для отдельных особей внутри данного социального вида. Это заложено в генетическом коде человека. А, следовательно, является инструментом, а точнее, движетелем быта. Человек же —существо социально-бытовое. Отсюда вывод: борьба за неизменность моды говорит о застое и стагнации государственно-политической системы, и может являться индикатором или предвестником социальных потрясений. И даже кровавых... Не все замечали, что у дворян всех времен менялись одежды... вослед веяниям моды, а чернь оставалась всегда в так называемых национальных костюмах... Поэтому провинциальный щёголь всегда отличается от столичного...
— А что такое движетель?  —  спросила Ксения.
— Двигатель  автомобиля  превращает  энергию  бензина  во вращение вала, а движетель осуществляет самоё движение. Винт у парохода... Колёса у автомобиля...
— И что же дальше случилось?
— Писал, а сам думал: «Пусть читают ахинею. Лишь бы отстали». Накропал страниц сто. А к концу уже самому стало нравиться... Отнес.
— Забыли про тебя?
— Оказалось, что нет. Перед самой защитой диплома... Уже три года прошло... Вызвали меня в деканат. Там другой дяденька сразу предложил работу... Я бы отказался. Но он пообещал жилплощадь в Москве...
— Везёт же крестьянину, — сказала Ксения.
— Но самое смешное было потом, — хмыкнул Виктор. — В тот же день, когда я защищал диплом, в соседней аудитории шла защита докторской диссертации нашим деканом. И угадай, какая тема?
— Это невозможно даже с десяти раз.
— «Мода — как рычаг воздействия на сознание масс»... Я случайно, пока ждал своей очереди на защиту, посмотрел реферат этой диссертации. И ужаснулся. Все мои выводы по поводу моды там красовались как маки в майском поле. А когда взял в библиотеке диссертацию новоиспечённого доктора философии, то чуть не поседел от бешенства. Все сто страниц, которые я писал для «трюма», дословно вошли в этот научный опус лейтмотивом...
— Так ты же должен поблагодарить декана, что он был агентом «трюма», — сказала Ксения. — Тебя заметили, оценили. А за это нужно платить. Тут чистой воды товарные отношения. Или, как говорят теперь, бартэр. Ты декану свой талант, а он тебе квартиру и прописку. Это всё равно не из его кармана... Тебе же польза. А что ты в школе при керосиновой лампе учился — видно сразу...
— По генетическим признакам? — весело спросил Виктор, поправляя подушку.
— С четным количеством цветков только к покойнику ходят, а  не  к даме...  Либо один неси, либо три.
— Если бы я купил три — мы бы без сигарет остались.
— А дальше?
— Дальше... Учился, женился, ходил на работу...
— А за что турнули из святого храма?
— Всё ты хочешь знать. Состариться не боишься?
— Нет. 
— Меня перевели в Пятое управления. Гоняться за диссидентами.
— Так вдруг?
— Чем-то не понравился я начальству... Так вот... Мы  обыскивали один дом в Орехове-Борисове. Хозяин, как сейчас помню, огненно рыжий малый, засветился у Дмитрия Дудко1. Религиозный самиздат по домам прихожан разносил... Мне досталась комната с книгами. Вытер пыль с девяноста шести томов Толстого. Каждый том перелистал... как по инструкции... От тупости этого занятия можно угодить в дурдом. Хотел было уже закончить, как на глаза попался толстый фолиант — «Вопросы помологии». Я не стал бы его трогать. Но как раз в эти дни собирался на даче яблони сажать. Дай, думаю, погляжу. Может, чего полезного вычитаю. Открыл... А там... Своим глазам не поверил. Вместо яблочек фотокопия самой «популярной» из списка запрещённых книг — «Крах экономики насилия». Когда-то мне хотелось ее заполучить из спецхрана...
 — Захотелось узнать врага в лицо? — рассмеялась Ксения.
 — Вроде того. Не дали. Не позволили.  —  Виктор вытащил сигарету из пачки, но Ксения отобрала. — И я не удержался. Сунул эту «Помологию» в портфель незаметно. А в отчете, конечно написал, что при обыске ничего найдено не было...
— И за это турнули?
— А этого рыжего через два месяца по другому делу зацепили. Он согласился сотрудничать. Испугался этот жучила получить семь плюс пять 2. Наверное, до сих пор служит «дровосеком» в «трюме». Постукивает. Так вот он раскололся и про «Помологию» выложил в лучшем виде. Он-то свои книги знал наизусть... И меня, конечно, тут же на ковёр к начальству...
— К самому Андропову?
— У моего начальства хватило ума не раздувать дело. Сами в своей избе разобрались. «Как могло случиться, товарищ подполковник, что вы посягнули на самое священное? Пошли на сделку с совестью!.. По сути своей, изменили Родине!» Я не стал юлить и отпираться. И выложил: «В нашей библиотеке мне отказались выдать эту книгу. А врага, как ты говоришь, надо знать в лицо».
— Тебя поняли, оценили,— рассмеялась Ксения. — Сразу же извинились.
— Если бы. Приказали: «Сдать книгу в хранилище!»
— И ты сдал...
— Я сказал,  что могу сдать, но журнал «Новый мир» намерен печатать эту книгу...
— Где рождаются такие наивные люди?
— А начальство: «Это дело «Нового мира». А вы сдайте». А я не захотел.
— И именно по этому уволили?
— Я был рад, что всё так случилось. Мне служба среди ледяных сердец, с почти чистыми руками, поперек горла стояла. Пауки в банке!.. Начальство ещё раз напомнило о книге, а потом пинком под зад, как предателю кодекса чести политической полиции...
— Это очень интересно, — сказала Ксения.
— Это сейчас скучно.  —  Виктор обнял Ксению и прижал к себе. — И говорить об этом  сейчас глупо...
      


22 ноября...               

Юля разбудила телефонным звонком в одиннадцатом часу.               
— Нашла. «Организация и уклад древнерусских церквей на примере Соемской церкви Рождества Богородицы». Это оно?
— Да, — ответил Виктор, не совсем понимая, зачем его разбудили.
— Тебе читать всё подряд?
— Я сейчас подумаю... Нет. Во второй части, кажется...  Или в третей...  В самом начале есть описание иконостаса. Прочти.
— Ты всё это помнишь?
— Всё, что делаю сам — помню. Нашла?
— «Иконостас, — взялась читать Юля, — составлен из трех рядов небольших икон, обрамлённых резной рамой, элементы которой выполнены в форме маленьких пальмовых листьев. Складывалось впечатление, что ворвись внутрь храма порыв ветра, эти листья зашумят как живые. И при долгом смотрении на них, кажется, что деревянные листочки покрыты не темно-коричневым лаком, а отливают живой зеленью...»
Юля замолчала и вдруг сказала:
— Я даже не могла предположить, что ты — поэт...
— Читай дальше, румяный критик!
— «Справа от Царских врат помещёна очень старая, крепко потемневшая икона Христа. Следом за ней — храмовая. Светлая икона Рождества Богородицы. Наличие большого массива позолоты говорит о том, что она выполнена в недавнее время. По манере исполнения можно судить, что художник — ремесленник, которого нельзя отнести к какой-либо школе иконографии...»
— Читай... что слева в иконостасе!
— «Слева от Царских врат в первом ряду — пустует место, где по словам настоятеля отца Филиппа, здесь находилась икона Богородицы с младенцем. Как утверждает отец Филипп, икона «Пресвятой Богородицы с младенцем» была привезена из Киево-Печерской лавры в 1550 году. Находилась сначала у монахов, живших скитом рядом с селом Сойма. В 1640 году в этом селе возвели деревянную церковь Рождества Пресвятой Богородицы. И икона была поставлена в иконостас. В сборнике «Сказания о чудотворных иконах Богоматери...» она помещёна под названием «Милостивая» и принадлежит к числу местночтимых икон. В 1958 году церковь была закрыта».
Юля замолчала.
— Дальше, дальше! —  потребовал  Чугай.
— «Когда же церковь открыли снова, этой мирроточивая  иконы уже не было. Хотя, остальные  оставались  в  иконостасе».  —  И  Юлия  добавила: — Вот потому-то она и исчезла, что была из Киево-Печерской лавры.
— А что следом за Богородицей?
— «...икона Святой Троицы. Доска имеет три глубоких трещины. Отец Филипп говорит, что это результат радения и печали за человечество. Но при внимательном рассмотрении, можно догадаться, что это следы какого-то острого режущего предмета. Скорее всего, сабли... За ней...»
— Всё... спасибо,  —  сказал Виктор. 
— Папа, зачем тебе это надо?
— Решил написать книгу...
— Ну, флаг тебе в руки! Клёвая будет книжка...
— Что означает слово — клёвая?
— Клёвая?  —  не находя ответа, медленно и растерянно произнесла Юля. — Ну... клёвая. И — всё.
— Ты когда ко мне приедешь? — спросил Чугай.
— На будущей неделе.
— Тогда не забудь привезти папку...
В трубке затараторили короткие гудки.
«И эта швыряет трубки, не дослушав», — подумал Виктор, вспомнив манеру Ксении разговаривать по телефону.
Он взял книгу Красницына  и снова перечитал то место, где  был описан иконостас.
«Абсолютное несоответствие устройства иконостаса и названия церкви!» — подумал Виктор.
Снова позвонил дочери и попросил прочесть страницы из своей работы, посвящённые устройству воздуховодов в Соемской деревянной церкви.
«Такого не может быть, — сказал он себе, когда положил трубку, — потому что не может быть никогда!.. Тогда почему такое написано у Красницына? Рукопись читал рецензент, затем — редактор, потом — завред... Вся эта троица и автор — сущие атеисты, которым совершенно нет дела до обустройства православных церквей и иконостасов?.. Или решили — коль повесть о сносе церкви и борьбе с поповским мракобесием, то можно и не проверять написанного. Всё равно все церкви скоро снесут!.. Стоп, стоп! Если автор не забыл вписать икону Пресвятой Богородицы... значит?.. Она была в иконостасе церкви  Рождества Богородицы, и автор ее  видел... Видел, но назвал в повести церковь совершенно по иному — Архангела Михаила...
Раздался телефонный звонок. Звонил Марк.
— Послушай! — крикнул он в трубку. — Только что рассказали анекдот... Спрашивают: «Что такое платоническая любовь? Ответ: это такая любовь, когда Платон даму любит, а Антон с ней спит!»
— Ты для этого мне позвонил?
— Нет.
— А что случилось?
— Сёмкин мне звонил. Интересовался.
— Пока… никак.
— Давай, трудись! — попрощался Кравец.
Положив трубку, Чугай почему-то громко рассмеялся. Анекдот только сейчас дошел до него.
«Платон — любит, а Антон — живёт, — повторил про себя он. — Платон видел, а Антон... писал... Стоп! Если Платон видел этот иконостас своими глазами и точно описал место храмовой иконы, то не мог назвать церковь Рождества Богородицы именем Архангела Михаила. Но почему он называл церковь именем Михаила Архангела? Зачем переиначил?.. Просто так, от атеистического невежества? Тогда, почему устройство каменной церкви выписано так, если бы она была сложена из дерева?.. Автор писал тяп-ляп, косо криво? Ему было безразлично, как называлась церковь и как она устроена?.. Но из текста такое не вытекает... В книге описан тот же иконостас, который видел и я в Сойме... Только я видел уже без «Пресвятой Богородицы с младенцем»... Значит?.. Платон видел икону Богородицы в иконостасе... и точно описал его... Но почему назвал церковь Архангела Михаила... А если писал Антон? Нет! Редактор заставил. Скорее, для автора важным был сам факт выхода книги, и он согласился... Нет! Тот автор, кто видел, или, кто описал в повести?.. Истинный автор... Истинный автор?.. Истинный автор!.. Платон любит, а Антон...»
Последние слова Чугай тупо повторял, как заезженная пластинка. И вдруг перед ним точно раскололась твердая, прочная скорлупа, застилавшая глаза. И яркий свет осветил чуть заметную тропинку, которую он искал и не мог найти.
Он позвонил Карнаухову.
— Давай, только быстро, — потребовал  Фёдор. — У меня ограбление! Я должен выехать сам!
Виктор изложил свои сомнения.
— Лично мне по барабану, как называется церковь,  —  ответил Фёдор.
— Писатель не может не знать, что алтарь в православных храмах возводится по незыблемым канонам. А у этого Красницына всё шиворот-навыворот. По его хотению выходит, что дважды два — пять.
— Ты уверен, что это та самая церковь, которую ты знаешь?
— Всё описание совпадает с тем, что у меня в курсовой работе. Даже форма и устройство вентиляционных воздуховодов, совпадают.
— Может, во всех церквях их так рубят?
— Да нет же! — отрывисто возразил Виктор. — Воздуховоды устраиваются в каждой деревянной церкви по-своему, по-особому. А в книге описывается каменная, в которой воздуховоды выстроены, как у деревянной... Моя интуиция мне говорит...
— Это связано как-то с гибелью девочки?
— Никак.
— Ну, тогда... — ехидно заметил Карнаухов, — погоняй! Если чувствуешь! Это на какой станции метро выходить?!
— Не валяй дурака! Это в верховьях Северной Двины! — ответил Виктор, всеми мыслями продолжая витать уже над водами далёкой реки. — Понимаешь... девчонку мы не вернем... Но в книге явная…  лажа.
— Я  понимаю, что тебе очень хочется по местам  боевой  славы... Если хочется — вперёд! Хозяин — барин! Но что мы скажем Сёмкину? Он нам заказал расследование... а не всенощную!      
— Я ему позвоню и что-то придумаю...
— Делай как знаешь. Флаг тебе в руки...
— А ты подумай, как выяснить, кто такой этот... Кацэнэленбоген. Сходи к Козырчуку и постарайся выудить из него что-то более конкретное... Или сходи в школу...
— Как получится... — согласился Фёдор.


23 ноября...             

Около полуночи на станции Кулой в купе вошел улыбающийся мужчина лет пятидесяти. Улыбаясь, с порога весело спросил:
— Один? — И добавил восторженно,  совершенно не скрывая радости,  которая переполняла его. — Это хорошо. Никто не мешат.
Он уселся на полку, продолжая улыбаться.
— Далеко?
— В Котлас, а оттуда — в Сойму, — ответил Виктор.
— Если в Сойму — надо ехат до Ядрихи. Из Котласа сейчас уж ничем человеческим-то и не доберёсси. Яма, она и есть — яма-то. Сколько себя помню — прошше на Луну залететь,  чем из этой ямы выбраться. Осенью, али особенно весной.
— Почему — яма? — переспросил Виктор, садясь на постель.
— Говорят, по-ихнему... Ну, тех, кто до нас тут живали, это место ямой кликалось. Пора на дворе-то кака? Почитай, уж зима. По Двине ничего давно не плават. А от Ядрихи с пересадками к вечеру попадем-то в Сойму. Гуляй со мной. Я в этой Сойме родился... Я тоже спешу. Последний паром в этом году через Двину завтра в третьем часу дня уходит. А ты — гостем или с делом?
— С делом, — ответил Виктор. — А как выбираются от вас без парома?
— Самолетом. По иному никак. Район наш Двина на два ломтя разрезала. С первого взгляда вроде как глупость. А как подумаш — самое выгодное для начальства дело. И полгода с правого берега на левый не перебраться. То река ишшо не встала по морозу, то вот-вот  треснет  по первому крепкому солнцу лед. И лес, и деньги — все под это списать можно. — Он возился со своей  сумкой, выкладывая на стол  какие-то свертки. — Я наказал сыну-то — не приеду с последним паромом — жди меня кажен второй день на реке мотором... Сейчас к нам забегал народ. Ой, как забегал-то. Все новые эти... Кооперативы... Лес угонят... Дурят нашего человека, обирают... Раньше-то если лишний кубометр загрузил и довез — те кака-никака премиюшка. А теперь у кажного поста ГАИ стая волков жир нагуливат. Как шшуки на травяном урезе. За перегруз  — плати, за лысо колесо — давай. А за то, что бак с солярой  не  заводской,  а для удобства поболе переделанный — отстегни рублишков менту... — Выложил на столик батон, кусок колбасы  и  выставил бутылку водки. А свертки забросил на дно сумки. — Ты уж не обижайся, что я в ночь обедаю. Так вот... А если не захотел — они тя бандитами доконают. Он, гаишник, только на смене — милиция. А как со смены подался — сразу в бандита переделался. Даже не переодеваясь. При форме сподручней. Отъехал от будки двадцать-то вёрст по дороге и как волчище затаился... Останавливат! И  за  глотку!..  И  жизнь   вперемешку. Один  день  на посту — власть, а на другой — на дороге бандит. Тоже — власть, только без начальственных выкрутасов.
— А вы — шофер? — спросил Виктор.
— Уже двадцать пять лет за баранкой... После суда еду...
— Кого судили?
— Меня. — Попутчик продолжал возиться со своей дорожной сумкой. И глядя на него со стороны, можно было решить, что он разговаривает именно с ней. — Имущество маленько попортил милицейско... Дело-то как было... Я в вечеру-то как раз подъехал к посту. Капитан всё с фонариком вокруг «камаза» крутится, отстать не может. «У тебя перегруз, —  грит. — Плати штраф». «С удовольствием, — грю. — Только ты уж, любезный, взвесь меня и прицеп, да по акту зафиксируй». Я свой товар знаю! Он у меня штучный… как невеста. Доска полова, один в один. Да уж год как выморожена. Звенит, что та балалайка на свадьбе. Куба на три поболе нормы будет в беремя, в вес, — не добират. На верхотину полезай и измерь... — Сосед встал. — За чаем схожу. Запить надо бы нам...
Он вышел и вернулся с двумя полными стаканами и двумя пустыми.
— А дальше-то что? — полюбопытствовал Виктор и принялся раскрывать свой скудный дорожный скарб. — Угощайтесь. Вкусное печенье.
— Печенье — в самый раз к чаю. А пока займёмся мужским делом...— Бутылка оказалась в руках. Сосед наливал, улыбаясь. — Так вот. Долго мы с ним бумаги писали. Составил он протокол и права у меня отобрал. Протокол я один экземплярчик для себя потребовал под копирочку-то. Он петухом хорохорился, отнекивался про второй-то экземпляр, а, однако, написал. Взял я его себе, сел в машину и отъехал километр... Ну, давай за здоровьице!.. Дорогу-то я за два десятка лет как родну жёну выучил. Там в лесочек веселенька такая просека уходит. Ночевать в ней очень ладно. И костерок когда устроишь, и постирать — от человеческого глаза подальше... А утром возвернулся я на пост. Там другой заступил. Лейтенант. Я ему — так мол, и так... Деньжонок подкинул немношко. А про протокол молчу... Он мне права мои возвернул. Я с легкой душой и поехал далей... А через двадцать верст из кустов выбегат какой-то в форме и палкой мне машет... Притормозил. И, ой батюшки! Пригляделся — вчерашний капитан. Вот и встренулись!.. Он меня узнал и сразу: «Почему без прав ездишь?» А я ему: «Ты почему не на посту? И «жигуль» у тя свой, а не милицейский...» Сел. Поехал. И счастье мое, что по дороге взял подвезти девчушку молоденьку. А энтот капитан за мной на своей таратайке увязался. Вперед залетел и пистолетом из окна пугат. Требует остановиться. А я девочке-то и говорю: «Ты, дочка, не высовывайся, чтоб эта вша тя не видала». Так мы километров с пяток один другого объезжали. Потом капитан выскочил вперед и резко тормознул. А резина у него лысая. Жадный нову-то купить. Его и занесло маленько. Он и стал поперек дороги. Мне тормози, не тормози... Я его в бок и саданул. Ну, словно бык овцу на рога... Прицеп, конечно, юзом и в кювет маленько. Но я его удержал...  А тут, откуда и взялись ещё ребятки на «шестерках»? Лысые, мордатые, горластые... Покричали, покричали, одно колесо мне даже пробили. А я, как это увидел — одну «шестерку» ихню и подмял. Она и завестись не успела. И  при этом дорогу перекрыл. Встречные дальнобойщики сообразили и другой заслон поставили. Капитан и его дружки как в вершу щука попали. Дружки-то враз смекнули и разбежались, даже машины побросали...
Попутчик громко отхлебнул чай.
— Потом этот капитан доказывал,  что я без прав, и на него специально наехал... Да девчушка всё показала... Ну, давай за здоровьице! — Поднял стакан.
— Чем кончился суд?  —  спросил Виктор, отпив глоток водки.
— Слава Богу!.. Только два года условно...
— Чего?! — удивленно выкрикнул Чугай.
— Это ой как хорошо-то. Ты сам-то подумай, мил человек. У этого капитана жёна — первый прокурор в районе. А судья — брат этой самой жёны... А два года быстро пролетят... Я в совхозе трактористом пока побуду. Вот только того лейтенанта, который мне права возвернул, жаль. Его из милиции шугонули. Чтоб за своих стоял, а не за меня... Да он на меня не обижается... Они с той девчушкой, пока суд да дело, как мне показалось, уже сосватались. А сколько  молодому надо?.. —  Он снова налил в стакан водку. — Ну, давай за здоровьице!..
— А капитан?
— На том же посту, только теперь майором... А печенье у тя вкусно...
Он допил водку из стакана, взял с верхней полки матрац и подушку, и, не раздеваясь, улегся. Через мгновение засопел счастливым сном.               
Виктор сложил в кучку остатки ужина, прикрыл газетой и улегся, стараясь уснуть. Но стук колес, уносивший его в никуда, вычеканивал в сознания давящую и изматывающую тревогу неопределенности завтрашнего дня, и не позволял уснуть.
Утром, в Ядрихе, попутчик повел Чугая к автобусной остановке, усадил его на переднее сидение автобуса, уселся сам рядом и до самой паромной переправы через Двину молчал. Это молчание лишь изредка прерывалось свирепым сопением, когда автобус отворял двери на остановках, подбирая пассажиров. При этом он внимательно разглядывал серыми глазами входящих, явно надеясь увидеть среди них нужного ему человека. И, только вскочив на палубу парома, подлетел к мужику в черном пальто, стоявшему у леера, и, суетно жестикулируя, принялся что-то объяснять. Закончив переговоры, поманил Виктора  к себе.
— У человека есть с собой, — сообщил он радостно.
На свет появилась бутылка водки.
Прощаясь на противоположном берегу Двины, он сказал, крепко сжимая руку Чугаю:
— Я возле хлебзавода живу. Заходи в вечеру. Спроси Шугарова. А лучше просто — Клавдия. Я среди мужиков у нас один Клавдий на весь район, как император... Все покажут.


25 ноября...

Переночевав в районной гостинице, Чугай утром побрел по промерзлым доскам тротуара к краеведческому музею.
«Кого я ищу? — спрашивал себя он. — Я ищу сведения о человеке, который когда-то жил здесь или бывал в этом ройонном городке... Посещал церковь Рождества Пресвятой Богородицы... И скрупулезно записал все детали ее убранства. Кто этот человек? Случайный прохожий?.. Местный житель?.. Человек, забредший всуе в святое место, не будет обращать внимание на стили писания икон. Пошибы отличит только знаток или хорошо обученный любитель. Скорее — он случайный знаток...»
Музей оказался запертым.
Чугай вошел в соседний магазин и спросил у молоденькой продавщицы, когда открывается музей. Но та недоуменно пожала плечами и призналась, что уже год работает здесь, но не знала, что рядом краеведческий музей.
— А вы сходите в книжный. Оттуда человек в этот дом иногда ходит, — ткнула она пальцем в сторону музея.
В книжном магазине полумрак скрывал пустоты на полках. Чугай прошелся вдоль выставленных книг и отметил только одну, заполненную полку, где стояли серые и зеленые корешки «Архангельского областного словаря».
Продавщица, женщина лет сорока, писала что-то, сидя за столом, и не очень обращала внимание на столь раннего посетителя.
— Простите, — обратился Виктор к ней, — вы не подскажете, когда открывается ваш музей?
— Вы откуда?
— Из Москвы.
Женщина встрепенулась и с суетливой торопливостью принялась прятать в стол исписанные листочки.
— Вы уже были в исполкоме?
— А это зачем? — удивлённо спросил Виктор.               
— Нам запрещёно пускать...— Женщина испуганно осеклась, сообразив,  что музеи для того и существуют,  чтобы их посещали  хотя бы приезжие. — Поступило указание...
— В книжный магазин у вас тоже с разрешения исполкома заходят? — спросил Виктор. — А в библиотеку?..
— Вам для какой цели?
По тому, как напряженно держалась продавец, Чугай понял, что она имеет к музею самое непосредственное отношение  и чего-то боится.
— Я два десятка лет назад уже бывал у вас в Сойме,  — стараясь расположить к себе женщину, сказал он. — Студентом университета. Писал курсовую работу о вашей церкви. Вот сейчас хотел снова ее посетить... Ну, и разузнать, что нового вокруг. Все-таки двадцать лет минуло...
Продавец осторожно отложила ручку в сторону, потом снова схватила ее, будто боясь, что неизвестный посетитель завладеет ею.
— Я в гостинице остановился. Вот там точно ничего за двадцать  лет не изменилось. Совершенно. — Виктор пододвинул к столу стул и уселся. — А кто у вас в храме настоятель теперь?
Но женщина молчала. Она всё время норовила дотянуться до телефона, но не решалась.
Дверь в магазин распахнулась и в зал вбежала, запыхавшись, молоденькая черноволосая девушка. Она с порога, сдергивая платок с головы, воскликнула радостно:
— Ой, чего делается в Москве-то! — Увидев незнакомого человека, сидящего у стола, растерянно остановилась и подавлено закончила: — Сообщили по телевизору, что...
— Посиди... — строго потребовала продавец, как будто новость из Москвы касалась лично ее. Она вышла из-за стола и, накинув пальто, выбежала из магазина.
Девушка осторожно уселась на место продавца и, нервно кусая нижнюю губу, с тревогой посмотрела на Чугая. Круглое, немного курносое лицо, было усеяно блеклыми веснушками под глазами. Но на фоне больших карих глаз, лукаво насмешливых и задиристых, они были почти не видны.
— Это куда ваша коллега убежала? Точно на пожар.
Девчонка пожала плечами.
— А почему в музей без разрешения не пускают?
— Так вы в музей хотите? —  Она  рассмеялась весело и громко. — Вы, наверное, из финотдела?
— Я из университета. Из Москвы.
— Вы в нём преподаёте? — отогнав тревогу, радостно спросила  девушка. — Работаете в нём?
— Я уже говорил, — Виктор указал на стол, намекая на убежавшую продавщицу, — что когда-то писал работу о вашей церкви...
Девчонка громко рассмеялась, закрыв лицо ладонями.
— Ее муж у нас председатель исполкома в районе.
— Так это он запретил в музей пускать?
— Ольга Владимировна — директор нашего магазина. И за компанию — директор музея.
— Сразу дважды директор? — усомнился Виктор. 
— Так!  Сначала была в музее. А когда старая директриса на пенсию пошла, ее к нам определили. Она о вас докладывать побежала. За две директорских зарплаты надо строго за всем наблюдать... А вы принимаете экзамены в университет?
— Бог с ней! Вы в университет поступать  собрались?  И как вас зовут?
— Зоя... Я уже два раза пыталась поступить. На иностранном срезалась первый раз. А потом — на истории...
— А теперь?
— Мама у меня крепко болеет. Теперь только в  Архангельск, в педагогический. К дому ближе.
— На какую специальность?
— Вообще-то я хотела историю преподавать.
— А вы, Зоя, можете мне помочь?
— Как? — растерянно спросила девушка.
— Мне нужны люди, которые хорошо помнят старое время.
— Революцию?..
— Нет. Войну… послевоенное время.
— Это только к бабке Манефе. Она всё про всех знат...
— Сведите меня с ней.
— Можно. Но после работы. А вы сами к ней сбегайте. Вот, только она...
— Неловко,  —  перебил Чугай.  — Тем более, вас она знает, наверное, хорошо. Правда? А вы меня представите, как своего старинного знакомого. А зовут меня... Виктор.
— А по отчеству?
— Можно без отчества... Я  пойду...  А к семи вечера подоспею. А что любит бабушка?
— Да чего может старуха любить-то, когда всё по талонам.  А, вообще-то, она любит то, что и все у нас, и в России... — Зоя улыбнулась, обнажив плотный ряд верхних зубов.
Когда Чугай вышел из магазина, то увидел, как по тротуарным доскам торопливо семенила директор книжного магазина в сопровождении какого-то мужчины.          
               
*        *        *

Из книжного магазина Чугай отправился в церковь. Часа четыре он внимательно рассматривал иконостас, отметив, что, к счастью, ничего за два десятка лет не изменилось. Бросалась в глаза только икона Пресвятой Богородицы, поставленная на место украденной, написанная аляповато рукой неталантливого ремесленника.
«И Ваганов ходил здесь, — думал Виктор. — Но почему он назвал церковь по иному? Если у тебя в романе церковь святого Михаила, то и храмовую икону Пресвятой Богородицы замени на святого Михаила. Никто даже не заметит, что списано с иконостаса другой церкви. Может, Ваганов не понимал ничего? Так просто смалевал, как незадачливый копиист? Может, может...»
Темнело рано. Уже в три часа сумерки стали выползать из-под  забирок и из-за углов. К  четырём — на улице зажглись фонари.
Чугай вошел в продуктовый магазин и, глянув на почти пустые полки, заказал чай, вареную колбасу и шоколадные конфеты. Продавщица с надменной ухмылкой лениво выдавила из себя:
— Талоны сначала!
— Я — приезжий. У меня нет никаких талонов.
Продавщица сгребла с прилавка товар назад и ушла в подсобку, с грохотом хлопнув за собой дверью.
Чугай вернулся в гостиницу и недовольно пожаловался администратору. Женщина смутилась и, словно выдавая секрет, тихо сказала:
— У нас для приезжих имеются специальные талоны.
«Почему же ты сама, стерва, не сказала об этом, когда  документы оформляла!?» — выругался про себя Чугай.
И почувствовав молчаливую злость постояльца, администратор тихо сказала, стараясь оправдаться:
— У нас талоны полагаются только инообластным... по распоряжению.
— Кому!? — недоуменно спросил Виктор.
— Тем,  кто  из  других  областных  регионов  приехал. И то только на определенную сумму. — И прочитав на лице Чугая недоумение, добавила в полголоса: — Я вам дам больше... Москвичи...

*        *        *

Зоя выбежала из магазина и сразу ухватилась за локоть Чугая.
— Искал цветы, — начал Виктор, — но нигде не нашёл...
— Зачем бабке Манефе цветы?
— Не бабушке, а вам.
— Мне? — удивилась Зоя. — У нас цветов тут отродясь не купишь. Это если в сенокос... Правда, райкомовские откуда-то достают на праздники..
— А на Восьмое марта?
— У нас на Восьмое марта кавалеры дамам пиво дарят. — Она громко рассмеялась. — Если, конечно, его завезут.
Девушка прижалась к руке Чугая, и казалось, что он слышит сквозь толстую ткань  пальто, как бьётся ее сердце. 
— Это далеко?
— Нет. В начальственные бараки.
— Какие? — удивленно спросил Виктор.
— Начальственные, — повторила Зоя и, поняв недоумение Виктора, пояснила. — Начальство-то районное в пятистенках живёт, а дворники и уборщицы в бараках. Пятистенками у нас хорошие квартиры называют. С ванной и туалетом. — И помолчав, спросила осторожно: — А вы о ком спрашивать будете?
— Это важно?
— Бабка Манефа не любит, когда Сталина ругают. Сейчас про это все газеты и радио болтают.
— Она кем была раньше?
— Уборщицей. В райкоме, в милиции... И войти в добры расположения к ней сразу хорошо бы.
— А как? Я на ваши талоны тут взял два десятка яиц, две банки тушёнки, чай и коробку конфет...
— Мне и не ловко говорить-то. Ей бы вина чекушечку... Пол-литру... многовато.
— Это я уже предусмотрел на всякий случай, — сказал Чугай. — Шампанского не нашел, пришлось покупать водку...
— Шампанского сюда уже года три не возили, —   призналась Зоя.
Разговор перебила черно-белая лайка, выросшая словно из-под земли. Она звонко залаяла, отворачивая стыдливо голову в сторону. И пропустив мимо себя людей, снова растворилась в темноте.
Тяжелая, обтянутая дерматином дверь, цепляясь за пол, с шипением отползла в сторону, и из передней,  вместе  со светом и теплом, в темные сени пахнуло кислым тестом.
— Бабушка! — воскликнула Зоя.  — Я тебе гостя привела!.. А вы, Виктор, раздевайтесь.
Она выхватила полиэтиленовый пакет из рук Чугая и уложила его на стол.
— Тяжелый. Разве в Москве тоже талоны? — с удивлением спросила девушка.
— Мне ваших талонов целую кучу выдали в гостинице. А в Москве талоны только на сигареты и на водку.
— У нас почти на все... А бабка хлеб сама печет и шаньги. Никто уже не помнит, как квашню делать, а она по старинке... И говорите громче. Она плохо слышит.
Отворилась стеклянная дверь в стене, и на пороге появилась грузная невысокая старуха лет семидесяти, в голубом, с мелкими белыми цветочками, байковом халате и в валенках. На длинном птичьем носу висели очки с толстыми стеклами, вместо дужек у которых был привязана резин-ка, перекинутая за голову.
— Это кто? — спросила Манефа, глядя в пустоту перед собой.
— Я тебе гостя из Москвы привела, — повторила Зоя громко.
— Цёво хоцет?
— Про стару-то жизнь узнать.
— Рассказать — не рублики возвращать...
Она повернулась и ушла в горницу.
Зоя быстро разобралась в хозяйстве. Через десять минут на сковороде уже шипела яичница, заправленная крепко тушёнкой.
— А вот хлеб покупать не следовало. У бабки Манефы свой лучше всякого магазинного... Вы порежьте колбасу. — И суетясь, она убежала в горницу.
Старуха боярыней сидела за столом. Зоя поставила перед ней тарелку с двумя маринованными огурцами, бросила со сковороды большой ломоть яичницы и налила стопку.
— Ты кто будешь? — спросила Манефа.
— Из Москвы, — ответил Чугай. — Из университета.
— Про нашу церковь приехал разузнать, — громко  добавила Зоя. —  И про другое всякое.
— Ну, с приездом товды. — Манефа подняла рюмку и, не отыскивая чужые, чтобы чокнуться, выпила и стала жадно есть.
Комната, просторная, с двумя маленькими окнами, оклеенная  жёлтыми обоями, потемневшими от времени, была почти пуста. Стол, железная кровать со стальными шариками на спинках, старый «Zinger» на ажурных чугунных ножках и четыре стула. В углу стыдливо прятался рыжеватый двустворчатый фанерный шкаф. Пахло здесь жильем старика. Глаз радовала только стенка печки, выложенная изразцами. Они не померкли от времени и в свете лампочки, спрятанной под выцветшим, огромным оранжевым абажуром, подмигивали теплыми розовыми бликами.
— Вы давно здесь живете?  —  спросил  Виктор, не зная, с чего начать разговор. — По батюшке вас как величают?
— Аввакумовна, сынок. — Она торопливо налила себе снова рюмку и выпила. — Ох праздничёк-то ноне хорош. А живу я здеся от самой войны. Отець 1 покойный как привез после свадьбы, так и живу. Я из Пинежских.
— Ты расскажи и про деда, и про себя, — предложила Зоя.
— Я и грю. Парамон меня осватал, а после свадьбы увёз в этую Сойму-то. Он при главном начальстве конюхом все-гда состоял... А я через  него  убираться  стала  у начальников-то. А, бывало, и постирать позовут и на праздник угостят завсегда...
— А где лучше угощали? — спросил Виктор.
— Мово  оцця  всегда только в райотделе... Ему  нельзя было никуда к другим перебегать. Подписку давал. А я на празднички всегда старалась и в сполком заглянуть, и в райком забежать. А уж ковды все там помою и потру — сразу в райотдел. Забрать свово пьяного Парамона-то Митриця... И гостинцев давали... А как не давать, ковды на другой день я к лошадкам сбегаю. Напою, сеньця подброшу, пока отець отлёживат... С отцём хорошо  жили. Я  не  журёна, мало бранена, совсем почти и не бивана. А как Сталин помер — худо вовсе стало. Никовды никаких гостинцев от начальства. Бесстыдно времецько. А уже при Брежневе опять хорошо.
— А кто тогда секретарем райкома был? — спросил  Виктор.  — После войны?
— Милок, да разе за ими упомнисси. Они чуть ли не кажный год повышат своё звание в Архангельск ездили. А как поедут, то и не вернаются. А на свято место или из сполкома ково назнацят, или другого пришлют. Только к одному-то приладисси, с его женой познаисси — и на тебе! Уже другого засылают как сватов к привередливой  молодухе.
— А секретаря райкома Ваганова помните? — спросил Виктор.
— Да разе Степан Игнатьевич-то секретарем был?   —   удивилась Манефа Аввакумовна. — Он у мово оцця начальником. Отець его возил на саночках и двуколочке по району-то. Сперва в Пинеге, а уж потом вместе с ним в Сойму и перебралси. И меня привез. Ваганов у нас в районе до самой сталинской смерти райотделом органов заведовал. Всякие враги и шпионы ох как боялисси ёво. Да и какой другой районный секретарь побаивалси... У него взгляд — что ястреп ш;рнул в догоню... Хороший был целовек.
— А какой он из себя?
— Высокой. Правду сказать, как по мне, дюжо худой. И руки длинны как супони. Зато за собой лучше девки обихаживался. Сапоги всегда как сосулечки — гладки и блестяшши. И скрипучи. За вёрсту слыхать. Люди кругом в галошках, а он рантом скрипит и в грязь, и в мороз. Галифа горбата как дуга, макинтоша сера, шарфа бела. Всегда без картуза ходил и под ежика стригся. Оццю раз на две недели, давал задание в парикмахерску сходить, порядок чтоб там сделать. Это, чтоб после пяти вечера никово не принимали. Сам приедет, и часа два за им обряжаются. Голову вымоют со сладким коммерческим мылом-то, постригут, бритовкой кругом поскребут. Ну, пасхально яичко. А я всевда в такой день ходила парикмахтерску прибирать. Он никому не доверял после себя подметать... А если какой документ, случаем, обронит.
Старуха говорила и жадно ела, не обращая внимания на гостя. Доев, она вытерла губы уголком косынки и весело сказала:
— Хороший был целовек. Особенно, ковды по деревням ево Парамон возил... С вечера отець с рев;львером домой приходил, бывало. Коль рев;львер даёт оццю-то — стало быть, на три дня, а то и неделю уезжат. С таких поездок-то, которы с револьвером, отець всегда какие-либо гостинцы привозил. Ковды мне добру доху или аленбурськой платок. А другой раз — шёлкову косынку. И себя не забывал. Ковды пару, а то две новых сапог. Вот только часто они по размеру ему не подходили. Я его журила, штоб ладные только возил. Такие и в нашем магазине-то купить можно. Отець послушат меня и в воскресенье на торжище отнесет. Другой раз опять  забудет  и снова не по размеру привезет... А вона те цясы, — Манефа указала на стену, — он кой-то раз привез. До сель тикат игрушка. Вот только  брякат больно. Я и не завожу брякалку-то...
Чугай глянул на стену.  Там, под  потолком,  висел чёрный, продолговатый ящик, украшенный сверху и снизу нехитрым резным узором. За стеклянной  дверцей, уверенно и спокойно, из стороны в сторону с укоризной, мотался белый маятник, произнося: «нет-нет», как будто отгораживался от разговора, отказываясь верить всему, что слышит.
— А ковды отець с гостинцями возвертался... Гостинцы выложит, сам засядет в угол около пеци и один, тихонько, как дитятко малое, бутылку вина выпиват. Меня не кличет. Для меня это уж знак — иттить на конюшню с райотдельскими лошадками обряжаться. Я и бегу. Сперва казённых лошадок-то, а уж потом свою коровку. Потому, как если Парамон один вино пьет, значит, каково-то вражину-человека отвезли в Архангельск... Выследил Ваганов и свёз... Вот, только мой отець после таких-то поездок страдал и вино крепко пивал… А по жизни-то нонешней выходит — не доследил всех Степан Игнатьич…
— Ваш муж сам возил арестованных в город? — спросил Виктор.
— Он-то мог бы и сам, —  Манефа снова налила себе водку и выпила. — Да Ваганов тако дело не доверял никому. И ковда едут в Архангельск, отець товда, вроде, и ездовой, и охранник, и деншык...
Старуха потянулась за бутылкой, но Зоя, опередив ее, отставила посудину в сторону.
— Вот ты всё одна. А когда же мы с гостями-то?
Манефа равнодушно отнеслась к словам девушки. Взяла с тарелки  огурец и принялась жевать его с хлебом.
— Давайте нальем, — попросил Виктор Зою. — Хозяйке и нам.
— Я, конечно, не пью,  —  ответила девушка неуверенно, но налила себе, Виктору и старухе.
— Манефа Аввакумовна, а не вспомните?..  Этот самый Ваганов часто в церковь ходил? — спросил Виктор и протянул рюмку к лицу старухи.   
— Ты, милок, совсем не нашенской, — Манефа не заметила протянутую рюмку гостя, взяла свою и выпила. — Он отродясь туда не хаживал. Он церковь-то вильней 1 считал... А нам  запрешшал  даже в ее сторону глядеть. Я ведь дочь свою так и не покрестила.
Манефа, ухватившись за стул и  стол, тяжело поднялась.
— Ты куда? — спросила Зоя.
— Цяю гостю. —  И  пошла, громко  шаркая  валенками  по полу.
— Она кто вам? — Виктор налил водку в рюмку Зое и себе.
— Моя родная бабушка.
— А родители где?
— Папа матросом плават в Мурманске на сейнере... А мама, вот, в больнице пока... Болеет. Обещают скоро выписать. У нее воспаление легких.
— Надо было сперва в больницу, а потом уже к бабке.
— Там сегодня не приёмный день. Только послезавтра. Я ей еды много принесла. Вот только главврач ругат, что  мы  часто  ходим.
— Мы — это кто?
— Посетители. Он даже приказ  повесил, чтоб не чаще двух раз в неделю к больным захаживали.  А  мама уже полгода лежит. Когда было тепло — все больные из палат перебираются на улицу. И нет дела до приказов. А теперь уж зима завтра... — Она нерешительно подняла рюмку. — Давайте, за мою бабку...
Они выпили. Зоя заулыбалась. Ее глаза заблестели и стали и, казалось,  начали сеять вокруг яркие искорки.
— Только вы, Виктор, не пейте бабкин чай. Он горький. Она в него полынь добавлят... Я сейчас сделаю другой, который вы принесли.
— Да  Бог с ним, с чаем. А у вас в поселке нет ещё кого, кто про Ваганова знает?
— Бабка говорила, что живёт тут одна женщина. Она, вроде, как ему женой была. У них и сын был, бабка говорила.
— Расспросите.
— Надо ещё вина, а то не скажет. А у нее сердце...
— У вас фотографии вашего деда есть. Может, он где с этим Вагановым сфотографирован?
— Может,  и есть, да я этого вашего Ваганова не знаю. А вы знаете?    
— Про него знаю.  Но никогда не видел  молодым.  Могу  и  не узнать. — И подумал:
«Сейчас просто было бы отыскать. Жаль, взять не догадался у Бодрова фотографию тестя. Вот только какой толк от нее?»
Шаркая тяжелыми ногами, вошла старуха. Обеими руками несла чайник. Поставила его на стол.  Молча уселась,  налила  в рюмку водку и выпила.
— А наш отець уже пятый годок на погосте, — сказала  она. — С оццём  я сухонька была, а теперь, вот, вдовье  мясо  накопила. Как боцька  стала. И вставать, и ходить тяжесть.
— Манефа Аввакумовна, сказывали мне, что у Ваганова тут сын остался, — сказал Виктор.
— А как же ему не быть. После войны-то вдовиць настряпано было ой сколько. А Клафка — вдовиця видная. А сына его Игорием назвали. Только не записанные они были. Он так и остался Пелевиным по убитому Клафкиному мужу.
Старуха вдруг встрепенулась, посмотрела пристально на гостя  слепыми глазами и спросила подозрительно:
— А тебе, милок, для чего  Ваганов-то?
— Я с Игорем в одной организации работаю...
— Так и ты военный?
— Он узнал, что я к вам в Сойму еду, просил меня матери  весточку передать. А я адрес, который он мне пере-дал, в поезде оставил…
— Так ты к Клафке-то сходи завтра. Передай старухе привет от сына-то. Учительке будет приятно... Она во втором доме живет, што возле двухэтажного магазина. Зоенька знат.
Старуха налила себе чай и, обжигаясь кипятком, громко стала прихлебывать, макая в стакан сухарь.
— Вот так доживам понемношку, — сказала она, отодвигая пустую чашку. — Чай да картошка.

*        *        *

На улице крепко шалил ветер. Холодные порывы подталкивали в спину, заставляя идти быстрее.
— Вы водку спрятали, Зоя? — спросил Виктор. —  А то бабуля ваша переберёт лишку.
— Нет, — вздрогнув, ответила девушка. — Я ее несу с собой.
— Я понимаю, что вы приглашаете меня в гости?
— Ага! — Она радостно вскинула голову. И в свете уличного фонаря Виктор увидел, как счастливо улыбались ее глаза. Его последние слова, должно, избавили душу девушки  от  тяжести  и неловкости, которые она несла в себе. — Только вот изба не топлёна... 
— Есть чем топить?
— Есть. Отец, перед тем, как уехать на вахту, целый прицеп берез пригнал. — Она по-детски вцепилась в крепкую мужскую руку.
В избе было действительно холодно.
— Как ты здесь живешь? — спросил Виктор.
— А сколько мне надо?   —  ответила Зоя. — Сейчас от двух поленьев нагреется. Да и чужой он мне. Я уеду скоро из него. Вот только мама...
— Пока ты своим обзаведёшься — сколько воды утечёт?
Но девушка не ответила. Накинула на себя ватник и вышла. Вернулась, неся за спиной большую вязанку берёзовых поленьев.
— Бересты надерите, — предложила она и опустила перед Виктором дрова.
Березовая кора вспыхнула. Огонь стал елозить языками по поленьям, стараясь быстрее ухватиться за белые бока. Из широкой топки сразу пошло тепло.
Зоя отодвинула от стены стол и подтянула его ближе к печи.
— У меня есть пельмени. Будете?
— Конечно,  —  согласился  Виктор. —  А зачем стол к печке переставила?
— А мы лампочку погасим и будем вроде возле камина сидеть. Я так часто делаю, когда одна. Огонь тогда глубже греет.
Зоя  щелкнула  выключателем, погасив лампочку. Огонь  печи осветил красно-голубым, таинственным светом стол и стены. И тени стали медленно переползать из стороны в сторону, как листья водяной травы, подчиняясь течению.
— Что-то мы с тобой  плохо  подготовились  к  такому  вечеру, — сказал Виктор, протягивая руки ближе к огню. — Если бы знать — можно было бы глинтвейн сварить.
— Это что такое?
— Горячее вино. Сейчас вина нигде не купишь уже.
— У меня есть. Только, к сожалению, не портвейн.
— А портвейн и не нужен.
Зоя принесла из соседней комнаты бутылку «Алиготэ».
— Такое подойдет?
— Прекрасно, — радостно сказал Виктор. Ему действительно нравился вечер. Русская печь, магическая сила огня, полумрак, тепло, шарахающиеся по стенам перепуганные тени, и неожиданная близость молодой девушки, окунули его в давно ушедший и, казалось, забытый мир его молодости, вернуться в который можно было только во сне. —  Специи есть?
— А какие надо?
— Корица, ваниль, лавровый лист. И всякое такое заморское.
Виктор отыскал эмалированную кастрюлю, вылил в нее вино, добавил стакан воды, заправил ванилью, тройкой горошин чёрного перца, лавровым листом и поставил на край топки.
— Оно должно закипеть? — спросила Зоя.
— Нагреться… И сахара пару ложек не забыть бы.
Девушка вышла и вернулась с миской квашеной капусты.
— Ух, как здорово!  Мы с тобой как истинные петербургские гусары. Шампанское заедаем квашеной капустой. Сама квасила?
— Мама. Она иногда уходит из больницы, чтобы по хозяйству... То капусту нарежет, то щей сварит. Знает, что я себе варить не стану. Вам капусту с луком?
— Как себе.
Виктор достал из печи кастрюлю и влил, в исходящее паром вино, стакан водки.
— Надо теперь на холод? — поинтересовалась Зоя.
— Нет, это горячим пьют.
— А я подумала, что все это можно было смешать и без печи. Наши  мужики пьют, всё подряд. В желудке смешивается. Вот только горьким перцем не заедают.
Было так, как сказала Зоя. От печи шло тепло нагретых камней, свет падал только на стол, делая его продолжением печи.
— На чём провалилась на экзамене в университет? — спросил Виктор, колдуя над напитком.
— Я чем-то очень не понравилась. Это чувствовалось. На вопросы билета я всё ответила. А дополнительных заработала ещё десяток. Я отвечаю, а она всё новые придумыват. Спрашиват, а у самой нос от злости розовет морковкой.
— И на чём остановились?
— Нашла она... — сказала Зоя. — Сначала про патриархат спросила. А когда я ответила, эта цапля долго думала... и спрашиват: «Какой общий признак эволюционных изменений варварства, как государственного быта?» Я этот вопрос до сих пор как таблицу умножения помню.
— Ты не ответила?
— Я и сейчас не знаю.  Кучу книг перевернула и...  не нашла ответ.
— Печально для тебя.
— Почему так?
— Вопрос, как говорится, пограничный. Из философии Фурье.
— Я же на исторический поступала! — обижено сказала Зоя.
— Это вопрос на засыпку. А ответ простой: цикличность. Господствующие классы вымирают. И заменяются новыми, свежими, но абсолютно подобными вымершим. Эти, новые, снова вымирают по тем же причинам, что и предыдущие... Отсюда и цикличность. Историк этого может и не знать... А задали этот вопрос, чтобы специально засыпать. Чьё-то место ты могла занять. Скорее всего сыночек преподавательницы следом за тобой шёл на экзамен... Не убивайся. Ещё неизвестно, кому повезло... Давай лучше есть пельмени и пить глинтвейн.
Изба нагрелась. Зоя даже открыла немного дверь, впуская ночной холод из сеней.
    Виктор с наслаждением купался в волнах тепла, которые выкатывались из топки. Горячее вино отобрало всю силу сопротивляться сну.
— Ты где спишь? — спросил он.
— На печи.
— Тогда мне — на кровати...


 26 ноября...

— Надо найти хоть какие-нибудь цветы, — сказал Виктор, когда они утром вышли из дома.
— Где сейчас их возьмёшь в нашей деревне? — ответила Зоя. — И в десять часов утра? У нас и хоронят-то только с красным ситцем и водкой. А теперь и на похороны всего два литра водки отпускают без талонов.
— Я вчера видел какого-то гражданина с гвоздиками. Где он их мог приобрести?
— Из Котласа привез.
— Да он был одет в костюм. И бежал куда-то по улице. Такое впечатление, что выскочил из теплого кабинета, забежал к цветочнику... и назад. Значит, где-то есть у вас место.
— Зачем нам цветы?
— Ну, нельзя же идти к женщине с водкой, —  озадаченно сказал Чугай, чувствуя, что их приход к учительнице даже с бутылкой шампанского будет выглядеть абсолютной бестактностью. — Какая-нибудь оранжерея или теплица есть в городе?
— Не знаю. — Девушка смотрела на Виктора растерянно. — Правда, райком всегда где-то достаёт. На Седьмое ноября... Восьмое марта...
— Где сейчас теплее всего?
— В котельной, наверное, — ответила Зоя нерешительно.
— Пошли.
В котельной, которая ютилась за двором райкома, долго не открывали. После настойчивого стука в двери появился небритый, заспанный мужик лет сорока. Он посмотрел на гостей удивленно.
— Три цветка срочно, — потребовал Виктор.
— Кто такой?
— Желательно, гвоздики — Чугай вынул три десятки и протянул истопнику.
Тот торопливо схватил деньги, закрыл дверь и через некоторое время появился, держа в руках три свежих красных гвоздики.   
Они выскочили из теплицы и пошли к двухэтажному магазину, который отсвечивал в конце улицы большими стеклянными витринами.
— Вот здесь, — сказала Зоя, указывая на красивый большой деревянный дом.               
Стены дома были выкрашены в мягкий голубой цвет и, в отличие от соседних домов, окна  выходили не на улицу, а в огород, на южную сторону. 
— Я пойду... Мне на работу, — сказала Зоя, отпуская локоть Виктора. Повернулась и торопливо пошла по улице.
Чугай постучал в дверь. Но никто не ответил.
«Может, нет дома?» — с сожалением подумал он.
Но в это время тяжело загремела задвижка, и дверь медленно  стала открываться.
На пороге появилась высокая, пожилая женщина, кутавшаяся в толстый, серый пуховый платок, придерживая его двумя пальцами у подбородка. Она строго, выжидающе, посмотрела на гостя.
— Извините... пожалуйста, — начал Виктор. — Мне  нужна  Клавдия...
— Прокофьевна, — подсказала женщина. — Чем могу служить?
— Я из Москвы...
Виктор заметил, как при этом нервно дернулись тёмные брови женщины, и чёрные точки зрачков, вспыхнув, расширились, сплюснув в тонкие ниточки голубые кружочки вокруг себя.
— Я из Москвы,  —  повторил Чугай.  —  Не могли бы вы уделить мне несколько минут?
— Проходите.
Они стали подниматься по крутой темной лестнице.
— Извините, но у меня перегорела лампочка,— сообщила Клавдия Прокофьевна.— Сама заменить уже не  могу. Нет сил. Встану на стул — голова кругом идет.
Она открыла дверь в комнату, пропуская гостей.
— Это вам, — протянул Виктор цветы.
— Благодарю. — Ее морщинистая рука, чуть подрагивая, взяла цветы. — Вы раздевайтесь, — сказала хозяйка, указывая гостю на вешалку, приколоченную к стене. — А мы цветочки в воду поставим.
Клавдия Прокофьевна подошла к ведру и налила из него воду в цветную стеклянную вазу. Поставив цветы на стол, незаметным движением головы сбросила на плечи платок и, подняв глаза, вопросительно посмотрела на Чугая.
«Почти Ермолова, — подумал Виктор, — только  совершенно  седая...  И в валенках...»  И ответил на немой вопрос, старясь не прятать взгляд:
— Я из университета... московского. Работаю над монографией о стилистике послевоенной прозы. И приехал познакомиться с материалом, служившим первоисточником в творчестве писателя Красницына... — выпалил чуть ли не скороговоркой.
— У нас в Сойме первоисточники? — спросила Клавдия Прокофьевна и засуетилась у печи.  Было видно, что напряжение, сковывавшее ее, исчезло. — Пойдёмте в другую комнату. Там теплее. Я чай согрею. Вам чай из чайника или из самовара?
— Есть разница?
— Очень большая, — ответила хозяйка.
Во второй комнате,  служившей старой учительнице  кабинетом, у стены — два больших книжных шкафа, заполненные разноцветными корешками, и на каждой полке за стеклом — фотографии: круглолицый курносый мальчик с коротеньким чубчиком, в коротеньких штанишках, висящих на тонких шлеечках, переброшенных через плечи. На лице застыл испуг. Он готов вот-вот заплакать. На соседней — тот же мальчик, но уже улыбающийся, с пионерским галстуком на шее и букетом цветов в руках... Юноша в костюме и фуражке — пристальный, изучающий взгляд... Курсант  военно-морского  училища...  Лейтенант с кортиком у бедра. Лицо напряжённое, взгляд колючий.
У окна письменный стол с настольной лампой. Зелёный стеклянный абажур, склеенный в двух местах широкой белой лентой медицинского пластыря. И здесь же, на уголке, чтобы попадал свет от лампы, в тонкой рамке большая групповая фотография: капитан третьего ранга и смеющаяся круглолицая женщина держат на руках кудрявую девочку...
На стене между окнами большой портрет капитана первого ранга в зимнем обмундировании на фоне чуть заснеженных сопок...
Хозяйка вошла в комнату с большим подносом.
— Извините, это?.. — Виктор обвёл жестом фотографии.
— Мой сын. И его семья. — Улыбнулась хозяйка.
— Где он служит?
— Месяц назад ещё был в Петропавловске. На Камчатке.
Клавдия Прокофьевна поставила на стол поднос и снова ушла в кухню. Когда вернулась, налила чай и спросила:
— Почему ко мне? Вы берите шанежки... Только-только из печи. Очень люблю их, хоть врач и запрещат жареное.
— Я прочёл несколько книг Красницына...
— А это кто?  —  с искренним любопытством спросила женщина, наливая чай.
— Это?..— в свою очередь удивленно переспросил Виктор, но подумав, что хозяйка пытается как-то кокетничать с ним, не стал выдавать своего удивления. —  У этого писателя очень много рассказов и повестей, герои которых живут как раз в то самое, послевоенное время.
— Простите, но я никогда не преподавала литературу,— сказала женщина, пытаясь понять причину визита столичного гостя. — И не знаю даже, чем могу помочь научной мысли Московского университета? У нас, кстати, в книжном магазине стоит «Архангельский областной словарь». Рекомендую купить. Составляли как раз ваши, московские. Из университета.
— Здесь совсем иное. В одной из своих повестей Красницын описывает внутреннее убранство церкви Архангела Михаила, а иконостас и устройство как под копирку списано с церкви Рождества Богородицы... Которая у вас в Сойме.
— Это очень большая ошибка?
— Для праздного читателя  —  пустяк. Но Красницын скрупулезно, описывает все иконы иконостаса, который своим устройством соответствует только церкви Рождества Богородицы. Храм освящён в честь Архангела Михаила. А самой иконы святого в иконостасе нет.
Чугай понял, что стал повторяться, не находя нужных слов, которыми мог бы объяснить женщине цель своего визита.
— Ну, и что из этого следует? Я, к сожалению, не хожу в церковь. Так меня воспитали.  И переделываться мне уже поздно. А за цветы спасибо. — Клавдия Прокофьевна поднялась, давая понять, что разговаривать она больше не намерена. — Я преподавала географию и астрономию... И почему я должна знать творчество какого-то Красницына?
— А фамилия Ваганов вам что-нибудь говорит?
Женщина вздрогнула, и вдруг затрясшейся рукой поставила на стол чашку. Ее взгляд остановился на белом чайнике, а затем медленно перебрался сначала на руки гостя, потом, как бы спотыкаясь, вскарабкался на уровень глаз. Но было видно, что она ничего не видит.
— Красницын — это литературный псевдоним Ваганова, — сказал Виктор.
— И что вы от меня хотите? — скованно  произнесла женщина.
— Не стану скрывать... Я приехал сюда, чтобы...—  резко сказал Чугай, — чтобы узнать кое-что о Ваганове? Он ведь был... вашим гражданским мужем.
Клавдия Прокофьевна молчала. Неподвижно стояла, держась за спинку стула, и смотрела на стену за спиной гостя.
— Вы, и в правду, не знали, что Ваганов, подписывался псевдонимом… Красницын?
— Нет... — отрешенно ответила она.
— Почему вы не захотели стать его женой? — Чугай с большим трудом заставил себя произнести эти слова. Он почувствовал, что краска жжет его щеки, и подумал, оправдывая свою бестактность:
«Об этом я всё равно должен был спросить?»
— Чего вы от меня хотите?— сухо спросила учительница и крепко стиснула губы. Руки ее перестали дрожать. — Его нет в этом доме уже тридцать восемь лет. И я ничего о нем не знаю. И не хочу знать. И... спасибо вам за цветы.
Виктор понял, что женщина ничего больше не скажет. Дальнейшее выпытывание ничем, кроме истерики, или, того хуже, сердечного приступа, не кончится.
— Извините, что я побеспокоил вас.
Он поднялся, вышел в кухню и стал медленно одеваться.
«Вот и съездил! — выругал Чугай себя. — Теперь  можно  всех убедить, что для литератора нет никаких законов. Вали иконостас церкви Рождества Богородицы в храм Архангела Михаила. От этого православие никак не пострадает... А простой советский читатель даже не обратит внимание, какие иконы куда вляпаны. Это же не в церкви, а на бумаге... Подумаешь, перепутал названия храмов! Сталин перепутал Гоголя с Гегелем. И... ничего! Сошло... За это не лишают званий... И я прочту теперь Сёмкину лекцию, как за его же деньги раскопал выдающийся факт литературно-ремесленнической халтуры...»
Напялив фуражку, Виктор заглянул в комнату и спросил:
— Позвольте воспользоваться телефоном? В аэропорт позвонить. Теперь по суше не выберешься...
И не дожидаясь ответа, взялся за трубку.
На улице, соображая, как действовать дальше, решил попрощаться с Зоей, поблагодарить за приём и минувший чудесный вечер.
«Так просто уехать — свинство, — подумал он. — С женщинами, хоть и случайными, так не расстаются. Жаль, что нет талонов на счастливые минуты, как на водку или сигареты».
Чугай снова забежал в котельную, сунул десятку истопнику, взял у него три гвоздики и, заверив, что не признается, где добыл цветы, пошёл в книжный магазин.
Но Зои там не оказалось. Директор, увидев Чугая, улыбнулась как старинному приятелю.
— Вы хотите посетить музей?
— Нет. Я сейчас улетаю. А… Зоя?..
— Она в банке, — сказала директор. — Ей что передать?
— Вот эти цветы. И благодарность.
               
*       *       *

В маленький домик, служившей аэровокзалом, и в котором ютились все аэродромные службы, набилось человек тридцать. Все ждали самолёт из Котласа. Одни встречали, другие, как и Чугай, надеялись улететь «кукурузником» в Котлас. Нетерпеливые толпились у маленького окошечка, за стеклом которого женщина беспрерывно докладывала кому-то далёкому о силе и направлении ветра. Сделав очередное донесение, она с безнадежностью в голосе громко сообщала собравшимся:
— Сильный ветер. Самолет не вылетел ещё.
В комнатке было холодно, а воздух уже почти не содержал кислорода, а только винный и махорочный перегары.
Подойдя к окошку диспетчера, Виктор услышал привычную нерадостную фразу и решил выйти на улицу.
Входная дверь отворилась и вместе с холодным воздухом в зал вошла Клавдия Прокофьевна. В чёрном длиннополом пальто и серой вязаной шапочке она казалась ещё выше и стройней. Обежав глазами людей, женщина сразу увидела Чугая и, встретившись с ним взглядом, позволила себе не моргающую секундную паузу, в которой была требовательная просьба уделить ей несколько минут. И вышла на улицу.
— Как хорошо, что вы ещё не улетели, — сказала она всё тем же строгим, ничего не выражающим, голосом. Открыла маленькую сумочку, вынула оттуда зеленоватую трубочку и протянула Чугаю. — Вы приезжали, наверное, вот за этим.
Это была школьная тетрадь, с обложки которой смотрел Тарас Шевченко в большой овечьей папахе. Поэт дырявил пространство перед собой тяжелым укоризненным взглядом.
Чугай отбросил листик обложки, и в верхнем уголке первой  страницы прочел: «Враги. Рассказ.»  И далее шла уже знакомая фраза:      
«Мещеряк разглядел на фоне ещё почти чёрного неба огромное смоляное пятно и, сторожко сделав десяток нерешительных шагов, догадался, что это куст ...»
— С-спасибо... огромное! В-вам!.. — сказал Чугай, чувствуя, что не может говорить, не запинаясь. Сердце вдруг засуетилось, забарабанило глухо, стало задыхаться. Тетрадочка, казалось, жгла пальцы. И он нервно перекладывал ее из руки в руку. — Спасибо! Спасибо!..
Клавдия Прокофьевна, дождавшись, когда пройдет у него приступ радости, спросила:
— Что с ним будет?
— С кем? — непонимающе ответил Виктор. Он совершенно забыл о Ваганове. В памяти вдруг возник старшина Волков, герой рассказа, прочитанного в Москве. Но его потеснил какой-то Мещеряк.
— Ведь вы же не из университета, — сказала женщина тоном всё понимавшего мудреца.
— Нет, —  твердо ответил Чугай.
— Я знала, что так случится. Но не могла предположить, что доживу до этого... — Она вдруг заплакала. Быстрым движением достала из сумочки платок и стала вытирать глаза. Это продолжалось несколько секунд. Но женщина взяла себя в руки, и уже твердым голосом произнесла: — Только я хочу сказать... Мой сын со своим отцом ничего общего не имеет. С самого рождения...
— Да... Ваш сын... — соглашаясь,  попробовал  успокоить  женщину Чугай.
Но она перебила его.
— Нынешняя...  власть будет крепко судить. Но я не хочу, чтобы мой сын хоть каким-то боком был причастен к российскому Нюрнбергу.
— Нюрнбергу? — удивленно переспросил Чугай
— Я принесла вам то, за чем вы приходили. Обещайте мне, что вы никогда не сделаете... Мой сын не виноват ни в чём. Я старалась воспитать его порядочным человеком. И он не виноват, что выучился на военного  политкомиссара.
— Обещаю, — ответил Виктор, совершенно не понимая, чего он не должен делать. Заглянул в глаза старой женщине и ужаснулся. Зрачки расширились, и в их черной, бездонной глубине он увидел безотчетный страх и мольбу: «Не спрашивайте у меня ни о чём больше! Пусть всё остановится вот на этой тетради...»
И в подтверждение этому она требовательно сказала, указывая на тетрадь:
— У меня для вас есть только это.
И развернувшись на каблуках, не по-стариковски бодро пошла к автобусной остановке.
В вышине зарычал «кукурузник». Ветер донес его далёкое надрывное лопотание. Люди стали выбегать из здания аэропорта с задранными к небу лицами.
— Клавдия Прокофьевна!  — окликнул Чугай и догнал учительницу.
— Вам, конечно, не представит труда разыскать моего Игоря, — стараясь быть твердой, сказала она, как будто московский гость специально остановил ее, чтобы услышать недоговоренное. — Но я прошу вас не делать этого. Он совсем другой человек. Никогда ничего дурного не совершал.
— Милая Клавдия Прокофьевна, не волнуйтесь. Я не из университета, это правда. Но я и не тот человек, которого вам нужно бояться. Ваш сын всегда останется с вами. Я — не власть.  Честное  слово.  Я никаким  образом  не коснусь вашего сына. Вот вам мой телефон. — Чугай быстро нацарапал десять цифр на листочке и, вырвав его из записной книжки, протянул женщине. — Позвоните мне...
— Что он снова натворил?  — Взгляд  учительницы  костенил страх. И было видно, что она не верит словам Чугая. Но материнское беспокойство заставило произнести эти тяжелые слова, ради которых она примчалась в аэропорт.
— Ничего Степан Игнатьевич не сделал. Честное слово... — стараясь успокоить женщину, ответил Чугай. — Просто хотелось кое-что уточнить... Связать несвязуемое...
— До свидания, — скупо произнесла Клавдия Прокофьевна и быстро ушла, унося с собой неверие в слова московского гостя.
Чугай, глядя ей вслед, подумал, что этой старой женщине лучше было бы избавиться от тяжести недоговоренного как от яда.
«Тетрадочка эта — для нее сущий пустячок. Что-то она прикрывает ею...»
Он вернулся в здание вокзала.  По растерянности на лицах людей понял, что надежда на скорый вылет сменилось тяжелым разочарованием и раздражением.
— Летим? — спросил он у какого-то мужчины.
— Прилетели! — чуть ли не крикнул тот. — В небе  ветрогон. Из Котласа выпустили, а назад не приглашат. У них тамай вёдро 1.  А у нас — дуёт.
— Через сколько обещают?
— Часа через два. Конечно, если уймётся ветер-то.
Виктор с радостью воспринял информацию. Уселся на свободную скамейку и открыл тетрадь...


«1.
Мещеряк разглядел на фоне ещё почти черного неба огромное смоляное пятно и, сторожко сделав десяток нерешительных шагов, понял, что это куст. Поравнявшись с ним, задевая плечом ветки, он намерился идти дальше, но зацепился ногой за  что-то, торчавшее из земли. От неожиданности присел, и готов был даже упасть на землю, затаиться.
«Корень!? — Ожёг испуг. — Чертяка, как железный. Хорошо, хоть не бабахнуло».
Опустился на колени и принялся ощупывать занывшую от боли ногу. Ладонь внезапно коснулась холодного металла, и, нервно дрожа, заскользила медленно под куст. Пальцы нащупали толстый круг, похожий на колесо, а затем, обогнув тонкий лист щита — рифленый, точно паханый, кожух станкового пулемета. Раздвинув ветки, он попытался пролезть глубже в куст, но, уколовшись о колючки шиповника, выругался и с силой дернул пулемет. Ветки, хрустя надломленными суставами, отпустили его. Машинально отвернув пробку на кожухе ствола, Мещеряк сунул в отверстие палец — вода была у самого верха. Попробовал ее на язык и сплюнул.
«Свежая. Спрятали недавно, видать...— Смекнул он, обрадовавшись неожиданной находке. — Значит, скоро  за  им  придут.  —  И внезапную радость снова сменила тревога. — Вот только мне с хозяинами этой балалайки встречаться нету никакой пользы... окромя вреда. От, имелись бы патроны, то может быть?.. Сторожить этую железяку, когда нечем стрельнуть — дело совсем дурное. Не найду — побегу  дальше».
Мещеряк лег на живот и, осторожно шаря пальцами возле корней, извлек из-под веток две тяжелые коробки, наполненные лентами.
«Ого! С таким добром можно около пулемета полежать, як у бабы под боком. — И глянул с опаской в темноту за спиной. Ему показалось,  что кто-то наблюдает за ним из ночного мрака. — Если кто сунется — то ещё поглядим... Сегодня куст в степу — почти дот в Ирпене».
Восток только-только начинал светлеть, выталкивая на небо еле заметную серую полоску горизонта.
— Раз судьбина так распорядилась, — сказал себе он, — надобно ее послушать. Заночую  тут  часиков  до  двенадцати,  а там солнышко припечёт и путь-дорожку высветит. Немца, даст Бог, не принесёт в этот околот.
Улегшись возле куста и подложив под голову коробку с патронами, Мещеряк выбрал на небе одиноко догоравшую звезду и стал смотреть на нее. Блеклая точка сначала горела ровно, затем начала мигать, прыгать из стороны в сторону, а потом исчезать. С неба, словно от самой звезды, на него опускался пряный аромат зреющего шиповника, перемешанного с запахами, неостывшей за ночь, полынной степи. И мерцание звезды, и степные запахи убаюкивали. Он встряхивал головой, отгоняя сон. В издёрганной, переполненной тревогой, душе что-то стучало как весенняя беспрерывная капель, и не позволяло заснуть ранее, чем высветлится рассвет. Потер глаза кулаками, будто пригрозил им, — ни-ни прятаться за веками, — и, чтобы не заснуть, взялся гадать о тех, кто оставил посреди поля пулемет со свежей водой под рубашкой и банки с патронами.
«Запихнули его под куст не от лёгкой жизни... Это ж какую надо силу иметь, чтобы тяжесть  на  себе  тянуть  такую?..  Да  ещё  в  жару... А если человек один остался? От, как я... — Он взял пилотку и вытер ею, вдруг взмокший, лоб. — Так и вдвоем эту дуру пихать — далеко не отнесёшь. А, может, где близко село?.. И пошли хлопцы-пулемётчики хоть малый кусочек хлеба попросить. Поночевать по-людски. Да... — позавидовал он неизвестным ему хлопцам. — Сейчас бы поспать где-нибудь под стрехой соломенной, а не в этом колючем бурьяне...»
Мещеряк шел уже три ночи, ориентируясь только по звездам, а на зорьке закапывался, хоронился среди голой степи как удавалось, и ждал темноты, чтобы идти дальше. И после трех волчьих дней не мог равнодушно встречать рассвет, который  своими первыми, ещё невидимыми лучами, истязал его душу, разрывая ее на куски.
«А если немец эту пушку специально сюда  прикатил? — Безотчётная тревога отгоняла назойливый давящий сон. — Я буду тишком спать, а они заявятся?.. Нет, — и  как бы успокаивая себя, он подложил ещё и пилотку под голову. — Бандура эта, конечно, красноармейская. А то как!? Старый этот «максим». В Финскую уже стволы с крышками  для  снега  были. И патроны на тряпку нанизанные, наверно? — Мещеряк открыл коробку, просунул руку и нащупал  знакомую жесткую парусину. — У!.. Старье нашенское... Немец своей техники не кинет. Не на собственном же горбу ее прёт... Не проспать бы, когда придут пулемётчики... — Он, последним усилием приподнял тяжелые веки, нагруженные усталостью и предрассветной, неодолимой сонливостью. — Хлопцы картошки принесут... И цибули...» 
Звезда сгорела.
На, начавшее просветляться, небо веки надвинули сплошную черноту... Мещеряк чувствовал, как его усталая, измотанная беспрерывным подзиранием, душа проваливается в мягкую чёрную пропасть... И не мог сопротивляться…
...И из этой черноты, с той стороны, откуда он пришел, донесся слабый шорох сухой травы, точно по ней тянули срубленное дерево, а затем отчетливо послышались неторопливые, шаги.  Шум двигался прямо на него.
Сон слетел.
Повернувшись как можно тише на живот, чтобы не выдать себя, Мещеряк прижался к земле и, нащупав рукой патронную коробку, стал торопливо доставать из нее ленту. Патроны, скреблись с ужасным грохотом о железные стенки коробки.
«Сколько раз долдонил! — выругал себя он. — Заряди сперва,  а  уже  потом  спать!  Не успею!  От,  точно не успею! — Пальцы суетно забегали по замку патронника. — А, может, за пулеметом  и  идут?»
Шаги неспешные, размеренные, как показалось, даже лениво мягкие, стучали совсем близко. На ещё черном фоне неба уже можно было разглядеть силуэт с винтовкой на плече.
«Наш, — вцепился в него глазами Мещеряк. — Трехлинейка... И вещмешок добрый. И бежит нескоро. Видать, без дела особого бежит... Значит, знает куда... Показал бы дорогу, служивый... От, если б он из нашей бригады? Кому ж тут быть сейчас?.. А, может, и из другой… И пожрать у него имеется, если не торопится... Вдвоём бы... Он сперва посидит, а я посплю. Потом он поспит...» — И уступая,  высасывающему нутро, голоду и желанию по-детски безмятежно выспаться, осторожно свистнул.
Силуэт от неожиданности замер, а затем повалился на землю, как пустой мешок.
Не сводя глаз с того места, куда упал незнакомец, Мещеряк продолжал суетно заправлять ленту в пулемет.
«От, старый дурень! — снова  выругался  он. — Эта железяка без второго номера больше двух патронов и не стрельнёт! А где я тут возьму себе второго номера!? Этого бахну... И опять сам один».
Он громко щелкнул крышкой патронника, надеясь этим напугать незнакомца, и крикнул осторожно:
— Эй, ты кто!?
Темнота  молчала.
— Ты кто?  —  уже смелее повторил Мещеряк.  —  Или ты глухой? Где  немцы — знаешь?
— Нет!  —  ответил из мрака тонкий не то детский, не то женский голос, и в свою очередь спросил: — А ты кто?
— Свой. А ты давно по степу бродишь?
Но темнота  промолчала.
— Из какой части? — спросил Мещеряк, в душе надеясь, что случай свел его с однополчанином.
Вместо ответа из темноты долетел щелчок передёрнутого затвора.
— Гляди, не балуй самопалом!  —  Мещеряк безбожно выругался, как всегда уверенный, что отборный мат — лучшее лекарство против глупости. Но, сознавая, что брань не поможет, сказал: — Я из полка Егорова. Танкового. Знаешь?
Однако незнакомец не ответил.
— Из Шестой армии, — подождав минуту, добавил Мещеряк, поняв, что ему не верят.
— Кто у вас командир? — вдруг спросила темнота  мягким,  почти певучим голосом.
— Подполковник Егоров, — радостно ответил Мещеряк. — Знаешь?.. А ротный — Горячкин...
— Каких командиров знаете ещё? — звонко, с радостной заинтересованностью спросила степь.
— А ты кто такой мне допрос тут выделывать?.. Иди... куда шёл! Очень ты нужный! — возмутился Мещеряк. — А то вмажу из «максима»! Не то, что про командиров не вспомнишь, а забудешь, как тебя и звали!
Он развернул пулемет в  степь,  подтянул  коробку  с лентой к щечке, но вместо того, чтобы лечь и глазом ловить незнакомца в прорезь щитка, встал на колени, выпрямил спину и принялся суетно поправлять  гимнастерку на поясе.
«И зачем я на его кричать стал?!  — Остался Мещеряк недоволен собой. — Он меня не знает, я — его. А если это девка? Ещё и, правда, уйдёт. У нее жратва обязательно имеется. Девки... они запасливые. А то чего б я молчал, когда  зовут? У кого харчи есть — всегда молчат... А девки особенно. — При мысли, что там за темнотой лежит женщина, сердце его вдруг забуянило, по телу медленно поползла горячая волна. Он машинально схватил пилотку и, напялив, стал аккуратно поправлять волосы над ушами. — С мужиком идти легшей, конечно... А с девкой  интересн;й...»
— А  сами откуда?  — неожиданно вырвался из темноты радостный возглас.
Мещеряк дернулся, словно ужаленный. Прилип к пулемёту и ответил заученно, как школяр, не поняв, чего от него  хотят:
— Из Киева.
Неизвестный, видимо, спрашивал о другом. И не ожидавший такого ответа, долго молчал, а потом поинтересовался:
— А куда смотрит хвостом конь Богдана Хмельницкого?
«Для какого дьявола мне тут твой Хмельницкий!? — выругался про себя Мещеряк, но в мыслях представил памятник гетману. —  Когда на трамвае от Прорезной едешь, то хвост в окно глядит, и когда к Оперному — он опять же в окне болтается... И булава тоже». — И крикнул:
— А бес его знает! Ты ещё чего спроси про Киев, я тебе разобъясню.  Ну,  хоть  как на Сенной базар проехать или на Евбаз 1 ?
— Я ничего о Киеве не знаю.
— Для чего тогда спрашиваешь!?  —  Мещеряку захотелось снова выпустить несколько крепких слов, но желание повстречаться среди степи с женщиной не позволило.
«Голос совсем не мужицкий...  — с радостной надеждой решил он. И снова сладостный жар облил его. — А, точно, там девка!» — И помолчав, осторожно спросил:
— Сами вы откуда будете?
— Из Москвы.
— Давно  в  кадровой?
— В июле призвали, — ответила  темнота.
— Так  вы?..  —  Он запнулся, понимая, что женщина, призванная в армию, не может быть острижена налысо. — Небось, сами про свою  Москву ничего не знаете. — И заискивающе поинтересовался. — От, скажите — на какой вокзал поезд из Киева приезжает?
— На Брянский.
«Может, и на Брянский, — подумал Мещеряк. — Я у вас отродясь не был». — И добавил вслух:
— А из Жмеринки — на Жмеринский?
Незнакомец тихо хихикнул и сквозь смех, как добрый учитель, пояснил уже уверенно по-мужски:
— Нету  такого  вокзала — Жмеринского.
— Тебе виднее,  голомозый!  —  Мещеряк равнодушно отпустил несколько увесистых крепких слов, поняв, что ночь ему подбросила не женщину, а какого-то юнца, и подумал:
«От так!.. Судьбину не обманешь. А что человек этот не девка, так на то она и война. Тут на баб не разгуляешься. И не верит мине, лысая голова... Так какой дурак на середине голого степу верить другому сразу начнет?»
Небо в одночасье  посветлело. Над горизонтом полыхнула тонким красным прищуром заря, а следом выглянул, пылающим зрачком, краешек солнца, и его лучи сразу прогнали остаток ночной серой пелены. Вместе с солнцем из предрассветной дымки выплыла бесконечная выгоревшая равнина. Мещеряк начал злиться, глядя, как неотвратимо выкатывалось жаркое августовское солнце, разрывая редкие серо-белые тучи, вымазывая их лоскуты кровяными подтёками. И куст шиповника в одно мгновение потерял все необъятные ночные размеры: человек был виден теперь почти со всех сторон.
«Лучше тебе никогда не появляться!  —  Щурился Мещеряк. — И этот проверяльщик лысый туда же, твою мать!.. Куда конь хвостом глядит!? Ему что, в зад глаза кто вставил? Штаны бы тебе стянуть да по твоему голому заду съездить  от  этим  шиповником...  Тогда  знал  бы, про чего спрашивать...»
Он посмотрел на то место, где лежал незнакомец и громко рассмеялся. Метрах в тридцати, не далее, из ложбинки на фоне серо-жёлтой земли  виднелась светло-зелёная клякса форменки.
«Закопался, называется! — С чуть заметным раздражением ухмыльнулся Мещеряк. — Моя б воля, тебе как раз соли из «бердана» сыпануть!» — И крикнул, точно нерадивому приятелю:
— Эй,  храбрый Янкель,  забери свой зад! Немец тебя по нему бегом углядит и одним залпом две половины срубит. Давай сюда.
— Идите вы сюда.
— Я в укрытии, а тебя из всех боков видать. Спрячь задницу сперва, а потом командуй! Ты, никак, старшина или кто?
— Я — красноармеец.
— А я — сержант! — повысил  голос  Мещеряк. — Аж два треугольника имею. По уставу — тебе командир. И приказываю! До меня бегом! И быстро! А то пальну!
Человек в ложбине вдруг вжался в землю. Он ещё несколько минут лежал тихо, должно о чем-то раздумывая, затем встал на колени и, опираясь на трехлинейку, как на посох, медленно поднялся.
— А ну ляж! —  крикнул Мещеряк. —  И не моги вставать! Божий день кругом! Немец, як коршуняка подлючий, где-то летает и всё видит! Ползи, дурная башка!.. Только гляди не стрельни случаем. Винтовка сама может бабахнуть...

2.
Мещеряк стоял на коленях и смотрел на ползущего как на диковинку.
— Як ты тут очутился?  — спросил он вместо приветствия, когда незнакомец уселся неуклюже возле куста, готовый в следующую минуту сбежать.
Это оказался совсем молодой красноармеец, сутулый, худой с прыщеватым, бледно-серым круглым лицом и огромными голубыми глазами, которые светились тревогой. И, натыкаясь на взгляд Мещеряка, он по-девичьи смущенно опускал их, прикрываясь как шалью, густыми белесыми бровями. Между этими широко посаженными кружочкам чуть заметно торчала кнопочка носа, походившего на большую фасолину. А чтобы этот шарик не скатился с лица, его подпирала тонкая длинная ниточка плотно сжатых губ. Он был одет в свежую командирскую форменку, в петлицах которой вместо «кубарей» белели только эмблемы кавалериста.
— Напугал ты меня крепко, хлопец. Слышу — кто-то идёт, а у меня пулемет незаряженный. Шлепнул бы я тебя, як куропатку глупую... С перепугу, — сказал Мещеряк, отвечая улыбкой на искрящийся взгляд, и подумал: — «Ай, какой молоденький да красивенький. И чего тебе на этой войне быть? Никак тебя мамка потеряла, а теперь убивается, сердешная. Такие должны долго жить и глаз людской радовать. Ну, я тебя до своих доведу. Какаясь девка мне спасибочки потом за тебя скажет...» — И делая серьезный вид,  пояснил,  точно  оправдывался: — Ночью  не  разберёшь — где свой... А от, что тебя надыбал, так это здорово... Пожевать бы сейчас. — И вопрошающе посмотрел на  парня.
Красноармеец, казалось, совершенно не слышал слов. Он настороженно рассматривал Мещеряка, обдавая его короткими вспышками голубоглазого огня, и старался устроиться поудобней. Сел рядом с пулемётом, подтянул к ноге трехлинейку и, не выпуская ее из правой руки, вместо  ответа сказал звонко:
— Документы у вас есть?
— Звать же тебя как? — спросил  Мещеряк.
— Документы  покажите.
Красноармеец надул щеки, чтобы добавить лицу серьезности, но из этого вышла смешная детская гримаса.
«Пустое место, а порядок в степу наводить, —  подумал  Мещеряк, радостно глядя на парня. — Одной рукой,  як комара,  придавил бы».  — И не сдерживая улыбки, сказал добродушно:
— Если надо, то гляди. — Расстегнул карман гимнастерки, достал оттуда толстую пачку бумаг, перевязанных дратвой, и протянул их незнакомцу. — Тут у меня все. Последняя увольнительная сохраняется. За двадцать первое июня. Ты не гляди, что карандашом написана. Зато печать настоящая. Не успел ее сдать. Она за место красноармейской книжки у меня... Я уже до своей палатки, где у меня койка, подходил, как самолёты нас бомбами закидывать стали. Загулялся я мало-мало. Запоздал из увольнения. Если б не проклятый немец — десять суток губы схлопотал бы. У нас замполит — будь здоров мужик был! Никому не спускал. Накрыло его прямым попаданием в первый же день...
Парень осторожно отложил трехлинейку, взял тонкими длинными пальцами сверток неловко дернул за конец нитки. Она развязалась, и ему на колени упал десяток фотографий молодых женщин.
— От у этой я и был, як немец попер, — сказал Мещеряк, взяв одну карточку и следом подбирая другие.  И продолжая улыбаться, спросил: — У тебя пожрать имеется чего-нибудь?
— Фамилия как?  —  Парень, не слушая, внимательно разглядывал увольнительную.
— Или ты читать не наученный? Младший сержант Мещеряк, Матвей Самсонович. Рождения девятьсот первого. Правда, про это там не зазначено. Ну, это так. Проверяй, проверяй! До ночи далёко.
— Я имею право всех проверять. Всех незнакомых и подозрительных, которых встречу,  —  авторитетно сообщил парень. — И почему увольнительная не на машинке напечатана, а карандашом?..
— А ты сам-то кто такой будешь? — спросил Мещеряк, улыбаясь, и, с любопытством разглядывая петлицы своего нового знакомого, подумал: — «Если бы хоть энкэвэдист задрипанный... Так тогда, понятно, выкладывай без разговору...  А то лошадник вонючий. И сразу — док;менты».— И добавил: — Форменка на тебе вроде как парадная, начальственная... Точно ты на какую выставку назначенный... А где ж твой конь, кавалерия? Шашка?..   
— Мы  —  не кавалерия! — жуя губами воздух, выдавил боец. Губы его плотно сжались и исчезли с лица. — Мы... — Он долго молчал, глядя то в песок, то в бумажку, о чём-то раздумывая. — Я из специального десанта.
— Так у вас и харчи должны быть специальные. Я тоже был в десанте... Целую неделю. Как на финскую забирали, так сразу в десант назначили. В лыжный. И тоже новенькую форму выдали... А со мной в роте такие, как ты, молодые были. Из Ташкенту. Это очень далёко... Мы, вот, с тобой говорим, а они ничего не понимали. Ой, как же они радовались новым ладным галехвам. В такой одёжке на фина идтить удобней... Вот только снегу они отродясь не видали, не то, что лыж. А им на сапоги этие деревяшки примотали… и в атаку... Они все и полегли в новых портках... А я для десанту не подошёл. Старый, больно, для десанту... А, вот, харчи в десанте... да... От, там харчи! А теперь, видишь, до чего дожились. В степу стало тесно и на брюхе пресно. Я свою воблу давно закончил... Даже кости пережевал. Давай пожуем, если есть. А то с голоду помру. Уже двое суток ничего не ел.
Красноармеец вернул документы, развязал вещмешок, деловито порылся в его нутре и достал оттуда что-то похожее на прямоугольную коробочку, завернутую в белую тряпочку. Положив это себе на левую ладонь, он пальцами правой осторожно распеленал сверток. Там оказались, сложенные стопкой, пять коричневых сухарей. Парень плавно, точно держал что-то очень хрупкое, протянул руку с едой к лицу младшего сержанта.
— Всё можно? — боязно спросил Мещеряк.
— Лучше один, — ответил боец.
Мещеряк схватил два кусочка, но второй сразу положил на стопку, делая вид, что это у него вышло совершенно случайно. И принялся жадно жевать. Сухарь оказался сладковатым, пропитанным  ванилью.
— А зовут тебя як? — спросил он, хрустя сухарем.
Боец посмотрел на сержанта широко открытыми  удивлёнными  глазами, и отвечать не стал.
— С перепугу имя свое забыл? — улыбаясь, поинтересовался Мещеряк.
— Александр.
— Ну, спасибо тебе, Александр, что ты мине встретился.  Сержант бросил на парня благодарный взгляд, и снова усмехнулся мимо своей воли. Детская неуклюжесть и напускная настороженность вызывали улыбку. — С голоду спас меня, считай. Сухарь у тебя, прямо, невеста. Сладкий и пахучий. Хочется... и всё мало... А ты чего не ешь? Не голодный?
— Рано, — ответил боец, стеснительно отводя глаза.
— Так ты хоть воды попей.  —  Ему  хотелось  как-то  особо поблагодарить парня за сухарь. Снял с пояса флягу, обшитую шинельным сукном, отвернул белую крышечку и протянул.
Тот, сделав несколько глотков нехотя, вернул флягу. Затем аккуратно запеленал сухари и положил сверток в вещмешок.
— Ну, я малость посплю. — Сержант поднялся во весь рост и принялся одергивать полы гимнастерки, расправляя под ремнем складки. — А ты посторожи.
— Спите, — ответил парень, выказывая полное безразличие. Он встал на колени и принялся внимательно разглядывать пулемёт.
— Если кто появиться — сразу меня буди, — сказал Мещеряк, зевая. — Мы с тобой теперь,  вроде,  как  пулемётный  расчет.  Ты  будешь... С пулеметом можешь управляться?  — и заметив, как от неловкости на лице парня дрогнули брови, добавил: — Вторым номером.
Он опустился на колени, подлез на четвереньках поближе к корням шиповника, чтобы укрыться большим куском утренней тени, и улегся, подложив под голову коробку с патронами. Расстегнул пуговицы на гимнастерке и подставил грудь набегающему из степи легкому ветерку. В воздухе, который начал пропитываться утренним зноем, пахло перегретой землёй, перестоявшими чабрецом и полынью, и, как ему почудилось, даже песнями кузнечиков, что звучали монотонно и оттого убаюкивающе сладко в столь ранний час. Под аккомпанемент однообразной песни он закрыл глаза, и ощутил, что из его уставшего тела стали уходить тревога и страх. Тот самый страх, который шел все время рядом с ним, как росомаха, преследующая раненного зверя, не позволяя забыть, что он совершенно один в зловещем воюющем  мире.   
«Сейчас высплюсь добряче, — подумал Мещеряк. — Теперь не страшно. Хлопец  добрый.  Сухарь не пожалел, кавалерия... Молодец. И правильно... Для чего сразу два?.. А вечером ёще пожуём...»   
Силы оставляли его. Не имея возможности сопротивляться, он падал в сладкую темную пропасть.
— А вы — пулеметчик?
Сержант вздрогнул и сел. Иголки шиповника больно впились в голову. Минута, которую он спал, показалась ему вечностью.
— Кто идёт!? — Испуг застыл на его лице.
— Я спрашиваю — вы пулемётчик?
— Тьфу на тебя! Напугал! За три года, пока на войне — я и пулеметчик, и шофер, — нехотя ответил он. — Захочешь остаться живой  — научишься двух зайцев догонять. Так ты сторожи,  а  потом  я тебя сменяю. Только гляди не засни.
Накрыл глаза пилоткой и провалился в  сон.

3.
Когда Мещеряк проснулся, солнце уже добралось до зенита. Тень от куста уползла в сторону. Вокруг плавала всё та же тишина степного стрекотания, только жара стала сильнее. Он зевнул и сладко по-детски потянулся, заламывая руки за голову. И в это же мгновение, словно вернувшись из небытия, уселся и начал лихорадочно поправлять гимнастёрку, как нерадивый боец перед командиром.
— Шура!? — тревожно спросил Мещеряк.
Боец спал возле пулемёта, свернувшись калачиком. Вещмешок он подсунул под голову, винтовку прижал к груди, обхватив руками и ногами.
«От тебе и часовой, — ухмыльнулся сержант. Он ещё раз потянулся с наслаждением. Встал, сбросил на землю ремень и, запустив под гимнастерку руки, неуклюже принялся поправлять нательное белье, всё время цепляя косым взглядом спящего бойца. Закончив, резким движением подтянул штаны и одёрнул  гимнастерку. — Пусть спит».
— А вы куда собираетесь? — раздался певучий голос за спиной.
Мещеряк вздрогнул от неожиданности.
— Надо, на всякий случай, оглядеться кругом,  — выдавил он из себя и остался стоять в нерешительности. — А то пока мы спали, может, немец нас окружил. Только и ждёт, когда мы из-под куста выскочим.
— А я и не спал вовсе, — сказал парень.
— Тогда ложись. А я покараулю.
Сержант поднял с земли ремень, застегнул его на выпирающем животе и долго возился с гимнастеркой, раскладывая ее складки веером за спиной. Заметив,  что боец пристально следит за его действиями, спросил:
— Ты чего на меня глядишь, як кот на мышу?
— Вы —  младший сержант, а соврали, что сержант, — ответил парень, словно пропел. И в его словах была слышна обида обманутого ребенка.
— Так и я ж тебя должен проверить, — смутился Мещеряк, пойманный на лжи. — Хитрость, можна сказать, военная. Младший сержант — разве это чин? — продолжал он, пытаясь хоть как-то оправдаться. — То самое, что боец, только уже командовать одним человеком имеет право. А если б ты, вдруг, с кубарями? Или аж со шпалой? Ты прикажешь — я сразу должен исполнить. Як по уставу полагается. Ну, на всяк случай думал, дай, назначу себя сержантом. До того момента, як развидняться начнёт... А теперь и, взаправду, выходит, что я тебе командир... — Громко высморкался, вытер тыльной стороной ладони нос, весело улыбнулся уже по инерции и заглянул в глаза парня. Но вместо искрящейся радости эти голубые огни отсвечивали холодным блеском недоверия. Улыбка медленно сползла с почерневшего от загара лица Мещеряка. Он смущенно отвел глаза, пожалев, что упомянул о своем воинском старшинстве. И, усевшись, стал деловито разматывать грязные обмотки. Раскрутив правую, долго возился с левой. А когда стянул и ее, с некоторой опаской спросил, как будто вспомнил забытое: — А у тебя самого какой документ имеется?
— Нам не положено, — мягко ответил парень.
— Как  это?   —   не  веря  словам  соседа, строго спросил сержант. — Придём до своих  — что ты особистам ответишь? Я — с увольнительной. И то они мине не очень поверят. Сразу припишут — шпион. А могут придумать — диверсант. А тебе?.. Ты чего им предъявишь? Им надо такое показать, чтоб комар носа не подсунул.
— Мы  —  десант, —  перебил парень. —  Специальный.  Я пароль знаю. Нужно — я скажу, кому положено.
— Пароль — это по-военному. Если что с нами станется, то ты придёшь в штаб и про меня расскажешь... Был, товарищи, такой сержант Мещеряк из танкового полка... А про тебя что я скажу? Только, как тебя зовут?..
— Александр, а по отчеству Климентович, — с нескрываемой гордостью ответил парень, но как будто отбиваясь от назойливости сержанта.
— Совсем  Ворошиловский  сын, — попробовал пошутить  Мещеряк. — Так ты ж должен быть не простой боец, а командир. Хоть такой крохотулишный, как я.
— Потому что я из  детдома,  а  не  какой-то там мамкин сынок, — строго, заученно ответил парень. — И отчество мне специально в честь Климента Ефремовича дали. У нас с ним день рождения в один день.
— Так и фамилия у тебя  —  Ворошилов? Или какого другого маршала?
— Фамилия у меня Бесфамильнов. Я весь придуманный нашим директором.
«А откуль ты про свой день рождения знаешь,  если ты не мамкой  вылупленный, а каким-то там директором сляпанный?» — хотел съязвить Мещеряк, но вместо этого как бы от нечего делать заметил:
— Чудн;.  Фамилия  —  Бесфамильнов.  — И начал не спеша расшнуровывать ботинки. — У нас на фабрике... Это ище до Финской... Инженер работал. Фамилия — Безголовый, а разумный... Куда там другому наркому... Потом сказали, что он враг. Троцкистский бухаринец.
— Или — троцкист, или — бухаринец. —  Бесфамильнов  сидел, вытянув длинные ноги,  и напоминал согнутую,  толстую жердь, которая переломится, если ее неосторожно задеть. — Враг кем угодно может замаскироваться.  —  Сказал, и осталось не понятным, то ли он учил, то ли поправлял  сержанта.
— Чудн;. И документов у тебя нету, и десант ты какой-то непонятный. Все твои друзяки к немцам за шиворот попадали, а тебя одного сюда ветром сдуло. А твой парашут игде ж?..
— А откуда вы знаете про парашюты? — нервно спросил Бесфамильнов и подозрительно посмотрел на сержанта.
— Так на то он и десант, чтоб с парашутами на войну поступать. — Мещеряк недоверчиво хмыкнул и глянул косым взглядом на бойца. — Чудно... Десант... и без парашутов?.. Видать чегой-то особенное поручили?
— А мы — специальный десант. — Парень  закрыл глаза  и подставил лицо жарким лучам солнца.
— Что ты — специальный десант, сразу видать. И слепой поверит. —  Снова  начал  сержант,  расстилая грязные обмотки на песке. — А то кому б ещё выдали такую новую форменку и яловые сапоги, как не в специальному десанту. Красивый ты, как будто только что от каптенармуса выскочил. Задание выполнил и сразу на представление в штаб. Не передеваючись... Под этим кустом и спать в такой форменке как-то не полагается. При таком параде только у милки на перинах.
— Нас тоже в обмотках привезли на станцию. И форма была ношеная. Как у вас. Только не кавалерия, — сказал Бесфамильнов, оправдываясь, и ткнул пальцем в петлицу, где красовалась подкова, перехваченная скрещёнными шашками. — А потом приказали двум отделениям идти в лесок, который в пяти километрах от станции, и там искать сапоги и форму.
— Они — грибы, по лесу их искать? — Удивился Мещеряк, стаскивая тяжелый ботинок.
— В специальных секретных хранилищах спрятаны. Под землёй. На случай войны. Товарищ начальник штаба карту нарисовал на листе бумаги. Место указал. Дали паёк трехдневный. Мы эти склады два дня искали по значкам, которые на карте нарисованы...
— Так и у вас карт не было?
Бесфамильнов удивлёно поглядел на сержанта.
А тот пояснил:
— Как немец попёр — мы, стало быть, отступать. И куда глаза глядят, бежим. Командир полка мочалит начальника штаба. А тот всё бубонит в ответ: «Где я вам, товарищ подполковник, нужные карты возьму?! У меня только Румыния!» А я караулю возле телефонов и всё слышу. В штабе не было карт, по которым отступать, а только те, на которых Румыния намалёвана...
— А нам без карт нельзя. — Боец изо всех сил прихлопнул слепня на своей руке. — Ничего не найдёшь... Немец станцию бомбил, а мы искали... Вот только один тайный склад откопали. Если бы не старшина — не нашли бы и его. Поле, дорога, овраг... Так, ничего приметного. Холмик, как холмик, а на нем молодые акации растут. — Бесфамильнов, не открывая глаз, снял пилотку и, почесав грубо ногтями стриженую голову,  снова напялил ее на затылок. — Поди, разбери.
— А другие погребки как же? — осторожно поинтересовался Мещеряк, управляясь со вторым ботинком.
— Мы их не успели найти.
— Дюже замаскированные?
— Когда склад раскопали, старшина товарищ Гопкало, наш командир, велел всем переодеться. В новое... Вот только гимнастерка и штаны сыростью воняли. — Парень поднес к лицу рукав гимнастерки и, громко втянув воздух в себя, презрительно скривился.  При  этом с лица исчезли  не  только губы, но и глаза. —  Ну, гнилая капуста. Уже два дня на солнце — а все равно отдает подвалом. Если бы не маскировка — выкинул бы эту вонь.
— Зато, совсем новое. Проветрится. Онучки хоть и смердят,  а  без  них  войску  победы  не  видать. А скоро зима — она пустая сума!
— А зачем мне в какую-то там кавалерию? — Боец сно-ва ткнул обиженно пальцем в подкову. — Но приказ.
— Приказ на войне — дело святое, — сказал Мещеряк и взялся аккуратно раскладывать портянки на нагретой жёлтой траве рядом с обмотками. — Пущай посохнуть... Мне б такого старшину. Я б у него тоже одну пару яловых сапог выпросил... А у тебя этой самой карты не осталось? Может там какой другой погребок зазначенный... С харчами, например... Сходили бы с тобой...
— Если бы. Парашюты были, а харчей не было.
— И вы весь этот скарб на себе тащили?
— Мы должны были укрытия найти и командиру батальона доложить. Оставить часового и доложить. Потом вернуться и уничтожить. А старшина  товарищ Гопкало приказал вход снова завалить. Потом он очень сильно с животом  носился. Пошёл в туалет... Три часа его ждали.  По  кустам шарили. Пропал с картой.
— Нужду старшинскую нашли? — спросил Мещеряк.
— Это как — нужду?
— Если человек по нужде отлучается, значит, эта самая нужда после него должна оставаться.
— Не нашли, — печально ответил парень. — Никто и не искал.
— Драпанул ваш старшина. Сейчас в каком-то хуторе у бабы на чердаке лежит. Ночи дожидается, чтоб до нее в хату спуститься. И сапоги, шо вы нашли, все уже в клуню бабе перетаскал. И гимнастёрки... 
— Его фашистская разведка захватила! — сказал боец, и на его лице застыла обида. — Нас про нее особо на инструктаже предупреждали.
— И этая разведка лично тебе про старшину сразу доложила? — Прищурив язвительно глаза, Мещеряк посмотрел на  соседа.  —  А чего ж она тебя не поймала?
— Нас было четверо, а он — один. Фашисты его...
— А куда остальные подевались?
— Сбежали, сволочи! Они, я сразу заметил, всё время шушукались! — Его губы вдруг задрожали, а ноздри стали нервно дергаться. Он пытался справиться со своей  слабостью,  но у него ничего не вышло. — Только ждали момента, как от старшины избавиться.
— От мы тут с тобой воюем, — стараясь успокоить парня, сказал Мещеряк, — а солдатский скарб из других погребов, которые вы не нашли  — тоже уже тю-тю. Твой старшина и те трое все гимнастерки да сапоги давно растащили по хуторским дворам. И сохнут они на солнце сейчас, як мои портянки... А то и парашутами хлев забили, как бочку тюлькой.
Парень растерянно смотрел то на сержанта, то мимо него. И было видно, что он беспомощно искал слова, которыми можно было бы отгородиться, защититься от беспощадных слов Мещеряка.
— И вообще... — начал он нерешительно.
— Ты бы свои портянки посушил,  —  сказал Мещеряк, стараясь помочь парню избавиться от неловкости и растерянности. — Ты ещё молодой,  и  портянки носить не наученный. Вроде, тряпки смрадные — хуже некуда, а на войне родную мать заменяют. 
Он замолчал и долг возился с чёрными от грязи лоскутами, стараясь получше разложить их под палящими лучами солнца. Но устав от томительного молчания, спросил:
— И где ж остальные ваши десантники специальные?
— Я на станцию вернулся... Там только горелые вагоны.  Даже собаки ни одной. Фашисты всё  разбомбили... За  километр гарью несло.
— Моли Бога, что они тебя не застрелили.
— Кто?
— Старшина...  И те трое.
— Меня? — удивленно спросил боец. — Товарищ старшина? Да я у них за политрука был. И вообще... Товарищ старшина наш... детдомовский.
  Снова наступило неловкое, тягостное молчание.
— Ты самих немцев живыми хоть видал?  —  осторожно поинтересовался Мещеряк. Он поджал под себя левую ногу и принялся деловито расчёсывать кожу между пальцами.
— Нет, — спокойно ответил Бесфамильнов. — Они надо мной только летали. Первые два дня, пока я шел. А вчера никого не было. Даже в небе.
— Видать,  им или аванс, или получку выдавали. Дюже занятые.  Не до войны немцу вчера было... — И сержант уже серьезно по-отцовски спросил: — А если бы они тебя углядели и шлепнули, шпана безусая!?
— А зачем я им один? По одному из пушки стрелять никто не будет. Это всем известно.
— Это тебя в твоем детдоме так научили?
— Вы, товарищ сержант, что кино «Чапаев» не смотрели?
— Хм... Счастливчик ты, Шура, — Мещеряк хмыкнул отрешённо. — В рубашке народился. А я каждое утро в землю зарываюсь как тот крот, и оттуда волком скалюсь: или нету кого кругом. Все больше голову в бурьяне держу. — И, вытянув ноги, осторожно сказал: — А, может, у тебя ещё чего найдется пожевать... Ну, кроме сухарей.
— Каша, — ответил Бесфамильнов. — Одна  банка.
— Богатый, — радостно сказал Мещеряк. — Прямо тебе, непман! Зачнёшь есть и мед, як голод проймёт. Давай! Уже и обедать пора. Солнце, вона, как припекает. — Он лёг на живот и стал смотреть на парня просящим взглядом.
— Нам надо ещё дня два продержаться. Кашу — вечером.
— Что-то станется через два дня?
— К своим придём.
— А каша какая?
— Гречневая.
— С мясом?
— Как положено.
«У танкиста взято... — сержант тяжело и печально вздохнул, — и вашему десанту в мешок положено». — И попросил:
— Так, может, сухарь ещё один дашь? 
Бесфамильнов достал из мешка сухари и, переломив один, половину протянул  сержанту, а вторую вставил себе в рот.
— А у нас на Финской, — сказал Мещеряк, откусывая кусочек, — так только одни шпроты были. Ни хлеба ни соли... Только шпроты сучие. Я от них очень животом маялся... От их бы сейчас сюда, миленьких.
Сержант съел, запил водой и, протягивая флягу бойцу,  спросил:
— У тебя закурить, случаем, сынок, не найдётся?
— Я не курю.
— Жалко.
Он поднялся тяжело, встал возле куста и принялся обрывать ягоды шиповника. Набрав десяток, отправил их в рот.
— А пулемет как  вы  катили? — вдруг спросил Бесфамильнов, словно пытался докопаться до какой-то главной для себя истины. Встал  на  колени  возле  пулеметного  колеса  и  попробовал открыть крышку патронника.
— Да кто его в одиночку по степи волочить станет? — разжёвывая  звуки вместе с ягодами, ответил  сержант. — Его нести — самое малое, три человека требуется. Один — лафет за спиной на себе... Двое... — И вскрикнул возмущённо: — И кто это так с оружием обращается! Где тебя учили!? Только не лапай гашетку! — Присел рядом и выдернул из пулемёта ленту. — И что вы за десант такой, что не умеете с таким пулеметом обращаться? Гляди, как надо... Он проще лопаты... Только дюже часто патрон перекашивает.
— А где же остальные? — перебил парень.
— Какие остальные? — удивился Мещеряк.
— Ну вы же один не могли его сюда принести.
— А ты все меня проверяешь? Да я ночью на него наткнулся как слепой конь на колоду. Бросили его тут…  Гляди сюда!  В жизни и на  войне пригодиться. Аккуратненько закладываешь патрон как раз против дырки. А другой, чтоб рядочком лежал. Как близнятки. Закрываешь патронник... и давишь на гашетку! Я давно уже не пулемётчик. После Финской — уже связист. Старший, куда пошлют. При офицере связи1 прикреплённый. Катушки от штаба полка в роты тягал. От тут, Шура, надо было немецкой разведки бояться. — Он выплюнул изжёванные ягоды, встал и наполнил рот новой порцией. — Сколько она наших хлопцев переловила. Найдут провод, перекусят, а сами в кустах, рядом, залягут ожидать. Комполка или начштаб хватятся телефон крутить, а он мертвый. Сразу бойца из отделения связи выкрикнут. «Бегом марш восстановить!» Добегает несчастный до места разрыва... И нету больше человека... А меня Бог миловал пока. — Он глянул в лицо парня,  надеясь  увидеть  в  его глазах понимание. Но тот смотрел отрешённо на пулемёт и, казалось, даже не слушал сержант.
— Сволочи! — процедил сквозь зубы Бесфамильнов. На его круглом лице заметно взбухли желваки, а ноздри стали снова нервно вздрагивать. Его душу терзала какая-то драма, с которой он не мог совладать.
— Кого это ты так? — уже удивленно спросил Мещеряк и повернулся всем корпусом к парню.
— Все! Оружие побросали — и по кустам!
— Да ты не кипятись, Александр, — стараясь успокоить парня, сказал сержант. — Ты лучше шиповника пожуй. Врагов можна и оружием, и без оружия сничтожать. Главное, найти нужного врага... Мы с тобой полежим под этим кустом до вечера и пойдём. А пулемет пущай тут гниёт.  Без него до своих быстрее добежим.  Там другой дадут...
— Это же оружие!? — умоляюще выкрикнул парень.
— А если б мы с тобой надыбали гаубыцу около этого шиповника? Замаскированную...
— Потянули бы ее, конечно.
Мещеряк хмыкнул и искоса поглядел на красноармейца.
— А ты знаешь, какая она — гаубыца.
— Оружие такое.
— От мы пойдём вечером, найдём по дороге гаубыцу. Тут этого добра как блох на собаке. Ты ее через фронт перетянешь. Она тебе заменит документы, какие надо показывать политрукам. За нее тебе орден прикрутят... Может, у тебя, случаем, зеркало есть?
— Для чего мне ваше зеркало?  —  с удивлением спросил парень. —  Я что — девчонка?
— Жалко.
Мещеряк забросил в рот несколько ягод шиповника и снова принялся поправлять гимнастерку, которая выбилась из-под ремня, пока он рвал ягоды.
— А вот вы точно как девка, — сказал боец. — Все время прихорашиваетесь. Девки юбку все время одёргивают, а вы гимнастёрку. — И ухмыльнулся насмешливо себе под нос. При этом лицо снова озарилось радостной улыбкой. — Может, у вас ещё и одеколон имеется?
— Адикалон? Это ты угадал, — смущённо ответил сержант, словно его застукали за непотребным занятием. После замечания бойца плечи у него безвольно опустились и он стал действительно напоминать невысокую, очень круглую, полную в талии женщину, одетую в военную форму. Только черная грубая щетина, битая сединой, выдавала мужика.— Если б был, то я б у тебя его на сухари выменял. Они из твоего мешка на всю степь пахнут.
— Зачем мне одеколон?
— Молодому адикалон завсегда нужный. Если б мине этот клятый адикалон, когда я таким безусым был, то и жизень моя совсем по другой колее покатилась бы. — Мещеряк выплюнул очередную порцию жвачки, улёгся на живот около пулемёта, подставив спину жаркому солнцу, и, выдернув из земли серую травинку, принялся ее грызть, перекидывая из одного угла рта в другой. — На сладкий запах самые красивые мотылёчки-бабочки прилетают. До яркой бабочки руки сами тянуться. Капустниц рябых каждое лето море кругом.  И никому до них дела нету.  А прилетит какая цыганочка... Крылья — как тая бархатная юбка, переливаются... Глаз оторвать — сил никаких нету...
Мещеряк перевернулся на спину, подложил под голову ладони, согнул левую ногу в колене и как на подставку положил на нее правую. Безотчетный страх вдруг оставил его, точно вокруг не было никакой войны. И почудилось, что он лежит не в жаркой степи, а у себя во дворе, на далёкой Лукьяновке под старым раскидистым орехом...
— Я как про адикалон вспомню... — сержант закрыл глаза. —  Так душа у меня точно горн в кузнице... Горит жаром. А этот самый адикалон, как тот дух, шо из мехов... Жару додаёт... Стояли мы у восемнадцатом в одном местечке. Где-то около Житомира. И приглянулась мине девка ладная. Чернявая, кудряшки по всей голове. А глаза, як две сливы-венгерки, синим туманом помазанные. Батько ее дёгтем торговал, а мы в его дворе коней батарейных держали. Я до нее из разных боков прилаживался. Даже сережки обещал купить. А она мимо меня, да мимо меня. Як точно меня совсем и нету. А командир мой над ней с первой атаки верх взял. Сапоги надраит хозяйским дёгтем, портупею вымажет канихволем, шоб скрипела, как струна на скрипке, кресты нацепит, шоб они один об другой цокались як колокольцы свадебные, а сверху себя адикалоном зальёт... Другой брандмейстер на пожаре воды меньше тратит... И до Цыльки в магазин...
Мещеряк загадочно замолчал. Выплюнул огрызок травинки и, сорвав другую, отправил в рот. Он смотрел в небо, словно пытался разглядеть за его белесой пустотой давно потерянную любовь.
— Она с ним и сбежала, когда отступали...  Будь у меня  адикалон — пошла бы за меня...
— А разве в Красной армии кресты имеются?  —  озадаченно поинтересовался Бесфамильнов.
— Кресты? — переспросил задумчиво сержант. И, испугавшись, перевернулся на живот. — То я по привычке. Командир наш любил всякие цацки на грудях носить. Они звенели як церковные звоны на пасху. Он галуны называл крестами. «Георгиев надену, — говорил всегда, — и к Цыльке в пазуху руки греть!»
Он посмотрел на Бесфамильнова смеясь, но смех вышел неуклюжим.
— А кто у вас командиром был? — спросил парень.
— Я теперь и не помню.
— Не помните командиров Красной армии? — возмущённо удивился  Бесфамильнов.
— Какой-то Примаков...  А потом — Фрунза.
Мещеряк встал и снова взялся поправлять гимнастерку, но вовремя остановился.
«Тьфу на твои сухари! — подумал он, косясь на красноармейца. Тот сидел на коленях у пулемета и о чем-то сосредоточенно думал, глядя в землю. Губы его дергались нервно. — Из-за пустой утробы, я тебе, цуцику, обязан про освою жизнь рассказывать... А до своих придём — ты к моим словам столько своих приляпаешь, что и пара волов не оторвут. Тогда и доказывай, кто крепче шкуру спускал из спины — Деникин в Житомире или Фрунза в Крыму...»
— В Житомире, — отрешённо произнес Бесфамильнов, точно боролся с собственной неуверенностью. Он оставил пулемёт и весело глянул на сержанта. Но эта веселость больно уколола Мещеряка.
— А у вас в детдоме девчата были? Или одни хлопцы? 
— Зачем нам девки?
«То-то ты такой кусючий как собака, что ни одной девки ещё не щупал», — подумал сержант и, принялся снова рвать ягоды. Набивая ими рот, осторожно спросил, глотая звуки:
— А вас всем детдомом отдали в энкэвэдэ?
Парень застыл в некотором замешательстве, уронив растерянный взгляд в песок. И после долгого молчания спросил:
— Почему, именно, в энкавэдэ?
— Так простому пехотинцу или артиллеристу не доверят особое задание... До немца в тыл только проверенных засылают.
— Кого в пехоту... В артиллерию. И только меня директор специально в райком водил. Там сразу и определили в Осназ политбойцом.
— И чего это за чин теперь будет? Краснофлотцев я знаю.  И всяких других с разными рангами... Военврачей, скажем.
— Это для повышения стойкости и боеспособности бойцов Красной армии.
— А для какого дела вас направили?
— Мешать фашистам и помогать Красной армии. Скот и хлеб уничтожать.
— А разве какая немецкая тёлка танку препона?
— Наш скот, — пояснил Бесфамильнов. — Всех колхозных коров и лошадей, которые с Красной армией не отступили. А хлеба сколько осталось?.. И чтобы это всё фашистам?
— Эй, немчура, держи карман шире! — Мещеряк засмеялся и, свернув кукиш, ткнул им в степь. — Люди давно коней и коров по дворам разобрали. Эта тварь божья не виновата, что ее побросал колхоз. Ни конь, ни корова без человека не выживут, хоть и скотиной называются. В хозяйском хлеву войну перестоят и опять в колхоз вернуться.
— Именно этот скот нужно и уничтожить в первую голову! Директива специальная в колхозы была отправлена. Но не дошла. Вот мы ее и обязаны выполнить. А те, кто этот скот и хлеб присвоили — автоматически становятся пособниками врага. Они будут кормить и поить этот скот и, значит,  помогать фашистам. Ждали, ждали фашиста — дождались? Не получится!
— Ты как по писаному, точно мы не в степу тут прячемся, а на каком-то собрании сидим. Ну, взяла баба тую коровку или коника себе в двор... А вы за это спалите хлев? Мамке прокормить малых деток надо? Их там, — сержант указал рукой на запад, — ой, сколько осталось. Они только-только из голодовки выкарабкались...
— Когда это была здесь голодовка? — с недоумением спросил парень и его глаза вспыхнули холодным огнем. — В газетах об этом не писали. Я лично не читал.
— От детки молока попьют, — стал объяснять Мещеряк, не обращая внимания на вопрос. Он продолжал рвать ягоды шиповника и набивать ими рот. — Быстрей вырастут. И будут  добрые красноармейцы.
— По-вашему, выходит, что война на несколько лет?
— Если хорошо поглядеть — на года два, а то и три.
Бесфамильнов громко рассмеялся. И сквозь колючий смех сообщил:
— Да Красная армия уже наступает. Когда я в райкоме был — товарищ секретарь об этом объявил. Я сам слышал — фашистам завтра конец!
«Ой, как немец напугал всех в райкоме, если каждая тёлка — враг народа... Если какой человек губит после себя всё — значит, возвращаться не собирается», — подумал Мещеряк и, сплюнув жвачку, спросил:
— А тебе коров и коней не жалко?
— Нет.
— И  откуда  ты  такой?  Ещё  молодой,  хлопец,  а  уже  злой?.. На войне нельзя быть злым. Ни на своих, ни на чужих...
— На фашистов нельзя быть злым? Они вероломно...
— ...потому что злых первыми убивают. И если...
— А откуда фашисту знать — злой я на него или нет?..
— ...не немец в башке дырку сделает, так свой в спину стрельнёт. — Сержант глянул мельком на Бесфамильнова и, перехватив холодный настороженный взгляд, даже  вздрогнул: — «Человек если злой, — промелькнула отчаянная мысль, — так он злой ко всем. Или то красный, или то белый, или как немец — серый». — Снова сплюнул жвачку, и бросив несколько красных ягод в рот, сказал, поглаживая большой мясистой ладонью себя по густой чёрной щетине: — Жалко, у тебя нету зеркала. Не люблю я, когда жнивьё на морде. А особенно белое. — И вдруг засмеялся весело. — А некоторым девкам даже нравится... От если б надыбать сейчас в степу хоть какой церабкоп...
— А кто такой церабкоп?
— Центральный   рабоче-крестьянский   кооператив.  У  вас  у  Москве  таких  нету? Ну...  —  Мещеряк задумался на мгновение. — Вроде, как магазин, по-теперешнему. У меня тридцатка завалялась. Знакомая на мыло дала, чтоб я у старшины ротного купил. Так война помешала. И от с чужими грошами иду... Я б себе зеркало сейчас взял и «Беломору»... А тебе... адикалону.
Ефрейтор выплюнул жвачку, уселся на траву и взялся за портянку.
— Вы куда? — настороженно спросил Бесфамильнов.
— До ветру. Я на твоем первом сухаре уже сежу. И, значит, назначаю тебя в караул. Около этого куста у нас с тобой будет пост номер один.
— Вы что!?
Мещеряк недоуменно взглянул на бойца.
— Пост номер один только у Мавзолея. И каждый час там меняются часовые, — объяснил парень. Глаза его вспыхнули и с недоуменной обидой смотрели на соседа, а руки нервно вздрагивали. И не найдя понимания своим чувствам у сержанта, боец трепетно пояснил. — Нас каж-дый год водили смотреть...
— А в этом твоём специальном десанте, пост номер один был? — огрызнулся сержант.
— Кажется... был, — неуверенно ответил Бесфамильнов. — Где-то в штабе.
— Лучше, чтоб тот пост на кухне располагался. Поближе до повара.
— Как вы можете? Какого ещё повара? Это же Мавзолей!
Мещеряк поднял голову и увидел, что огонь в глазах парня остыл, руки безвольно опустились, а бледное лицо покрылось красными пятнами. И понял, что сказал глупость. Чтобы избавиться от неловкости, сержант вскочил, отшвырнул в сторону портянку, надул щеки и на одном дыхании скомандовал:
— Боец Бесфамильнов, слушай мой приказ! Сейчас твой пост номер один около этого куста!  —  И громко выпустив воздух из груди, мягко добавил: — А, самое главное — тут никаких проверяющих нету. И до ветру можна, когда хочешь, сходить...
— Ну и идите вы к вашему ветру! — ответил парень, точно отмахнулся от чужой настырности.
Мещеряк увидел, что Бесфамильнову было неприятно находиться рядом с ним. Смущенно пряча глаза, он тяжело, неуклюже, повернулся на коротких ногах и, переваливаясь по-утиному, пошел в степь, осторожно ставя босые ступни в горячий и колючий песок. Сейчас он действительно был похож на уже немолодую располневшую женщину.
«И зачем я тебя остановил?  —  подумал в сердцах Мещеряк. — Шёл бы ты со своей кашей кудась подальше! Видали! Их каждый год водят... как тёлок до бугая... Как у музей на голую бабу глядеть, которая на стенке в раме намалёванная. И кому-то грошей не жалко на трамвае  их возить! А раз ты тут такой правильный  — сторожи!»

4.
Бесфамильнов стоял на коленях у пулемёта, заправленного лентой, и, крепко вцепившись ладонями в деревянные ручки, сосредоточенно смотрел в степь. Большие  пальцы уперлись в гашетку, готовые начать стрельбу.
Мещеряк, тяжело дыша, упал рядом с ним на колени и, подбросив крышку патронника, выдернул ленту из пулемёта.
— Собирайся быстро! — захрипел  он  шепотом. — Не дай Бог, стрельнешь сейчас — нам конец! Немец на мотоциклетках бегит!.. Там дорога... Большак. Надо было не спать, а по сторонам побегать, оглядеться... А мы как раз около него и лежим... Немец по нему каждый день шастаить — песок сильно газолином смердит...  Весь  успел пропитаться уже... Собирайся быстренько и пошли!
— Куда? — недовольно спросил красноармеец.
— В яр. Он тут недалеко. Метров сто. И Бог нас спасает. Если б мы ночью в ту яругу попали — дальше голову в руках  нести пришлось бы.
— Уйти и немца пропустить?.. —  Бесфамильнов всем своим видом  вдруг стал напоминать хищника, спрятавшегося в засаде. Даже из горла, как показалось Мещеряку, вырывалось чуть слышное рычание. А спокойная деловитость, с которой парень держался, говорили, что никуда  он не собирается уходить. — Я думал, что вы специально сбежали до своего ветра. Ложитесь, будем пристреливаться.
— Они тебя видали? — Мещеряк торопливо принялся наматывать портянки, совершенно не слушая парня. — В яр бежать быстренько нада, пока нас не заметили. Им нас подстрелить — раз плюнуть. Хлопцы потому и бросили пулемёт, что возле  самой дороги лежали. Думали, что вернутся. Но, видать, не вышло... Вещмешок  не забывай и сухари… Они нам сгодятся...
Мещеряк встал на колени и словно сторожкий сурок поглядел в степь, вытягивая свою короткую шею.
— Слава Богу, их нету!.. Дорога  где-то  в  ямку  скатилась.  Это  хорошо. Если мы их не видим, то и они нас не углядят, — сказал он суетливо.
— Ну и пусть видят. У нас пулемет. — Бесфамильнов деловито поднял крышку приемника и стал заправлять ленту.
— Да этот пулемёт для настоящего боя  — никчёмная  железяка... Их — не меньше, как тридцать мотоциклеток...
— Никчёмная!? Анка одним таким пулемётом полк офицерский разгромила. — Он резко поднялся и остался торчать колодезным журавлем, пристально всматриваясь в степь.
— Ты чего, хлопец? — Мещеряк ухватил бойца за штаны и повалил на песок.
— Нельзя уходить! Это же трусость! — перебил боец резко. В его голосе уже не было детской мягкости.
— Красноармеец Бесфамильнов! — сурово сказал Мещеряк.  — Слушай мою команду! Ты не в детском доме. И я тебе не нянька. Я, младший командир Красной армии, как старший по уставу...
В стороне, чуть наискосок, появились несколько мотоциклов. Они вылезли из низины и через минуту исчезли. Их сменили другие. Колонна длинной змеей ползла по степи.
Парень встал на колени, прилип к пулемёту и стал моститься возле него словно квочка на гнездо.
— Красноармеец Бесфамильнов!
— Я предательских приказов не выполняю!  —  выкрикнул в ответ боец торопливо. — И не собираюсь! — Лег, поднял прицельную планку и вцепился в ручки так, что ладони побагровели.
«Молодой, да ранний. Тебе приказывать бесполезно, — подумал Мещеряк, глядя с какой злой решительностью Бесфамильнов держался за ручки пулемёта. — И я, конечно, не командир для тебя. Сержант... Бугор на ровном месте, и тот побольше начальник... И гимнастерка у тебя командирская... А у меня важное дело впереди. Если бы не оно, я бы уже копался в хуторе у ладной бабы. И плевал бы на войну и на тебя. Только  жалко  такого  хорошенького... Может, когдась и люди из тебя будут».
Наматывая торопливо обмотки и настороженно озираясь по сторонам, тихо сказал:
— Ты скумекай — кому нужна твоя смерть здесь? Их всё равно не остановишь. Ну если бы ты сейчас своё специальное задание выполнял, то понятно — умри, а сделай... А если ты ни одного немца ещё не убил, так успеешь. Дурное дело не хитрое...
Но Бесфамильнов не ответил.
— Послушай, Шура, а у тебя  баба когда-нибудь была или девчонка? — спросил Мещеряк.
— Были! Много! Ну и что? — огрызнулся парень.
— Дело молодое, — откашлялся сержант. — И  я, когда таким молодым был, всем хвастал, что у меня их без счёту. Подрос, в голове как осенью на баштане… наросло. И одна завелась... А потом другая... Если будешь меня держаться, я тебе про девок много расскажу... И научу, чтоб в жизни об них меньше спотыкался. Скажу тебе сразу: девку возле себя держать — тяжкая наука. Это на войне  один раз ошибся и — каюк. А с бабой ошибаться нельзя. До конца дней эта ошибка, как палка в колесе... Не поедешь и не побегишь. Только падаешь. Поднялся, поглядел — вроде, только лоб да колени расквасил. А, выходить — вся душа разбитая. Локоть, какое ребро —  заживёт как на собаке, а душу ни одна мазь, даже из аптеки, не возьмёт.
Колонна вновь выползла на глаза, но уже всем своим удавьим телом и ближе. Она медленно гнула петли, объезжая низины и стараясь держаться на возвышенностях. Серые мундиры ярко высвечивались лучами августовского солнца.
— В яр надо, пока не заметили, — вдруг зашептал Мещеряк. — Им нас подстрелить — раз плюнуть.
— Они к линии фронта! — зло отрезал Бесфамильнов.— Их остановить надо! Здесь!.. Анка с пуле...
— Да пошёл ты со своей Анкой! — не выдержал Мещеряк. — Что ты мне свою безмозглую бабу суёшь. Анька, Манька... Я на их нагляделся в девятнадцатом...  От, в командирских тачанках они руками за пулемет крепко держались каждую ночь. — И перехватив недовольную ухмылку красноармейца, тихо и спокойно добавил: — Дай Бог, нашему теляти да волка изловить... Что мы вдвоем против них? Объедут и стрелять даже не будут. Не доведи, если в плен возьмут. Я уже у поляков в полоне был. В Здолбунове на одного пана денщиком год как собака работал. Так то поляки. Они нашего брата чуть понимают. Мамка — матка. Хлеб — хлеб. Молоко — млеко. А тут немец... Нам до своих надо, сынок. А мне очень надо... У меня, считай, тоже специальное задание...
Он взял в руки коробки с лентами и, поднявшись во весь рост, приказал:
— Красноармеец  Бесфамильнов,  за  мной, бегом!
— Нельзя их пропускать, — умоляя, сказал парень. Но, подчиняясь приказу, нехотя поднялся, взял в одну руку трехлинейку и в другую вещмешок. — Они против Красной армии...
— А я думал — в баню париться, — раздражённо ответил Мещеряк и, озираясь, быстро засеменил короткими ногами. — Пригнись, и побежали. Нам до своих очень надо... Вдруг мать твоя объявится, искать тебя начнет. А если мы с тобой до своих добежим скоро, так нам по ордену дадут... Тебе точно медаль дадут... Это я тебе обещаю. Главное, чтобы ты мне помог до наших живым добраться... Я за тебя слово, где надо,  замолвлю... А если  чего со мной станется,  перво-наперво у меня под...
Но Мещеряк не договорил. Бесфамильнов коротким рывком выдернул из-под его руки коробку с лентой и, бросив вещмешок и трехлинейку на песок, спотыкаясь, побежал назад к кусту.
— Ты куда! Стой! Александр Климентович... Убьют же!
Но парень не слышал. Длинные жеребячьи ноги, цепляясь за песок, делали огромные шаги.
— Думал, что тут все дураки!? — выкрикивал парень громко. — Тебя плохо готовили для шпиона!.. Только у вас там, за границей «Чапаева» боятся показывать! У нас все по десять раз смотрели!.. Офицер связи у него нашёлся в штабе, деникинская сволочь!  В эркака никаких офицеров отродясь не было! Под Житомиром кресты носить!
Бесфамильнов упал возле пулемета, вложил ленту в патронник и схватился за ручки.
Звук от мотоциклов стал ревущим, и они приблизились к кусту шиповника, как показалось парню, на расстояние выстрела. Однако он, не спеша, развернул пулемет в противоположную сторону и поймал в прорезь щитка спину сержанта.
— Непмановский церабкоп! Когда было это?! Когда ты сбежал с беляками к своим полякам! — ненавистно процедил сквозь плотно сжатые губы Бесфамильнов. Заметив, что сержант на какое-то мгновение остановился, он нажал  нервно на гашетку. — Думал своими девками-мамками  купить, пилсудчик!  И фашистов  немцами  называть, гад!?
Мещеряк уже добегал до уреза яра. Он мельком оглянулся назад и увидел, как дуло «Максима» мигнуло пламенем, а долетевший звук врезался в его грудь и живот. Он судорожно повернулся всем телом к кусту и, словно выпрашивая милостыню у парня, протянул вперед кулаки, в которых были зажаты трехлинейка и вещмешок. И упал на траву ничком.
Бесфамильнов стремительно развернул пулемет в степь, поймал в прорезь головной мотоцикл и нажал на гашетку. Но «Максим» немо молчал. Парень выдернул ленту и, как учил его сержант, снова уложил патроны «близнятками». Хлопнул крышкой и надавил...
Пулемёт щелкнул по-собачьи коротко и умолк...

5.
Неожиданная стрельба в пустой степи остановила колонну. Гауптман, приставил к глазам бинокль, навёл его на краснеющее пятно шиповника, а затем приказно махнул рукой в сторону куста. Из общей массы отделились четыре мотоцикла и, подобно загонщикам на охоте, полукругом стали наезжать на куст.
Красное пятно кустарника опять огрызнулось коротенькой очередью и умолкло.
Пожилой солдат-водитель на полном ходу развернул машину, чтобы пареньку, сидевшему в коляске, было удобней целиться. А тот прижался к прикладу крупнокалиберного пулемёта и послал сноп светящихся пуль к корням шиповника. Когда они подъехали, то увидели красноармейца, который лежал, уткнувшись окровавленной головой в ручки «Максима».
Пулеметчик вылез из коляски и пошел к Мещеряку. Перевернул сапогом тело на спину и увидел кусок красного шёлка, который выбивался из-под гимнастерки убитого. Достал нож, разрезал ремень и рубаху. Вокруг тела был обмотан большой кусок красной материи.
— Штандарт! — крикнул радостно солдат и поднял над головой полковое знамя.                                                
               
                Слуда,1949г.»


 
Чугай долго сидел, глядя в пол. Он чувствовал себя так, точно вернулся к памяти после жестокого, немилосердного избиения. Показалось, что сознание раскололась пополам. Рассказ, написанный незнакомой рукой, совершенно не вязался с тем, что было напечатано в книге под фамилией Красницын. Зато книжный явно был списан с рукописного.            
«Передрал и испохабил!» — сказал себе Виктор.
Он ещё раз заглянул на последнюю страницу тетради, где были указаны место и год, и подбежал к маленькому окошку билетной кассы.
— До Слуды самолёты летают?
— До Слуды? —  удивилась женщина.  — Какие самолёты?  Автобусом  час.
— Откуда уходит?
— От автостанции.
— Я хочу сдать билет. — Виктор протянул бумажку в окошко.
— Через час дадут погоду. У нас всегда так.
— Я уже всюду опоздал. И через час стемнеет.
На попутном грузовике Чугай быстро доехал до центра городка. Заскочил в здание автобусной станции, взглянул на расписание и пошел быстро в книжный магазин. На его счастье там только две девчушки тихо шептались о чём-то у полки с открытками, и одиноко за столом восседала Зоя.
— Что случилось?! — радостно спросила она. — Вы не улетели?!
— До Слуды далеко?
— В сторону, в лес. Часа полтора...
— У тебя там знакомые есть? Переночевать где?..
— Подружка в библиотеке работает. Мы с ней в одном классе учились. Она туда замуж пошла.
— Напиши записку к ней. У меня через десять минут автобус.
— Я бы с тобой поехала. С радостью, — сказала Зоя. — Но меня крыса-директриса не отпустит.
В это время в магазин вошла заведующая. Зоя, погасив улыбку, молча протянула Виктору записку и занялась переписыванием бумаг.

*       *       *

Автобус долго плелся по уже промёрзлой, изрытой колдобинами, разбитой дороге, негромко урча, повышая голос только на подъёмах. Пассажиры, человек пятнадцать, негромко переговаривались, не обращая внимания на тряску.
Рядом с Чугаем сидел старик лет семидесяти в чёрной шапке ушанке и чёрном ватнике. Давно не бритая белая щетина на щеках была передернута во многих местах тонкими красными прожилками. Виктору казалось, что этого человека только что выпустили из-за колючей проволоки, где он провел тяжелые, долгие годы.
— Вы к кому едете? — спросил старик, не поворачивая головы в сторону Чугая.
— По делам.
— Все по делам. —  Почему-то горько вздохнул он. — Вчерась тоже один ехал. А утром Мишку Глызина в наручниках в Сойму повез. Узнали, что Мишка с самой весны в голубце 1 у матери прячется. Сидишь и сиди, а не ходи к бабам... Так ить природа берет своё.  Пошёл в ночи, дурак, к Райке, бывшей-то зазнобе. А у ней уж давно другой. Хороший мужик, хоть и десять лет в тюрьме отсидел... Он Глызина сцапал и давай мутузить. «Не ходи к чужой женке-то!» Скандал среди ночи... На топоры! Да, да! — старик зачем-то стал уверять Чугая, как будто тот, недоверчиво  возражал. —  Народ  сбежался.  Думали — война! А когда Мишку-то узнали — по домам разбрелись. Чего с ним вязаться, с беглым-то...
— Я не по милицейской части.
— На вид как раз, — добавил старик.
— А вы давно в Слуде живете?
— Как крестили, стало быть.
— Воевали?
— Сходил на войну... и вернулся.
— Много у вас в Слуде ветеранов?
— Тута мы все. Семь нас осталось. Мы в район за орденом ездили.— Старик вынул из кармана ватника звезду «Отечественная война».
— А с войны много мужиков вернулось?
— Ой, я уж про это и не помню.  Корнеич! Евлампий! Человек спрашиват — много нас с войны-то возвернулось?
Евлампий, большой грузный старик в сером плаще и коричневой фетровой шляпе, сидевший на переднем сидении, оживился. Когда отъехали от станции, он громко разговаривал. Затем умолк. И теперь дремал. Разбуженный, он бодро вскочил с места и подсел рядом с Чугаем в соседний ряд кресел.
— Вот человек спрашиват? — повторил сосед.
— Много мужиков вернулось с войны в Слуду? — спросил Виктор.
— Человек двадцать, — бодро ответил Евлампий, почувствовав, что сейчас намечается интересный и, главное, долгий разговор с незнакомым человеком. Его белесые глаза засверкали и он заерзал на сидении, усаживаясь поудобней. — Нашей Слуде повезло маленько. В соседней-то деревне мужиков повыбило почти всех. А наших только троих. Махорина, Вицына и Ворохова Сашку. Хорошие парни были. Я с Вороховым  до самой его погибели был. И он, и я по две звезды имели. — Старик отбросил полу плаща и выпятил две звезды «Ордена Славы».
— Третья где же? — спросил Виктор.
— А на кой ляд она сдалась! У нас в батальоне два Героя Советского Союза были. Где они сейчас? Один в Пинских болотах лежит. А другой только до Будапешта дошел. А я вот живой. Ихние жёнки да детки все бы этие побрякушки,— Евлампий пренебрежительно  ударил по  звёздам  пальцами как по струнам, и они жалобно звякнули, — Сталину вернули, только чтоб он им отцов да мужей домой живыми  доставил.  Я  если  бы знал, что так свою жизень заканчивать буду... — Он сделал паузу.
«Сейчас скажет, — подумал Виктор, — что лучше бы к немцу  сдался...»
— Лучше бы я вместе с Вороховым в разведку подался за линию фронта. За третьей звездой. А так я в госпитале довоевал... Им там,  в чужой-то землице не ведать, каково нам... Вот орден дали! — Евлампий вынул из кармана звезду «Отечественная война» и уложил на ладонь. — Раньше такие только офицерам в штабе давали.  А  теперь всем. А на кой мне она сейчас? — Он отбросил другую полу плаща. На лацкане пиджака блестел точно такой же орден.  — Я внучонку на погоны их прилажу. Он у меня как маршал ходить будет.
В голосе этого, ещё крепкого, бодрого старика звучала нескрываемые горечь и обида.
— Людей-то не вернешь! А они орденами решили  отбрехаться. Видать, в Москве к большой войне готовились, коль наклепали в кузнице видимо-невидимо. Да, слава Богу, не сталось!  Вот они их и раздают...
— А среди фронтовиков в Слуде после войны кто-нибудь не из ваших... не из местных жил?
— Залетные-то? Как же. Зольников из Пермогорья.
— Ох и мучился нешшасный, — вставил сосед в тело-грейке. — Ему ишшо две ноги отрезали в больнице. Рак кость ел... И хохол Журба был. Велькин муж-то. — Он злорадно хмыкнул и громко добавил: — Его когда энкэвэда забрала, Евлампий к Велии поджениться ходил... Ты помнишь, Евла?
— Ты чего,  Алексей Семёныч,  заговариваться  стал маленько!?  — возмутился Евлампий. — Что болташ-то?
— А она тя коромыслом, — не унимался старик, хихикая.
— У Велии Александровны был муж, — пояснил Евлампий, стараясь не обращать внимания на слова старика Алексея. —  Его за брехню на советску-то власть забрали.
— Она в Слуде живет? — поинтересовался Чугай.
— Померла она уж два десятка годков.
— А сёстра еейна — его соседка, — сказал старик Алексей, продолжая хихикать себе под нос.
— Я, вота, ей гостинец везу. — Евлампий уже не обращал внимания на замечания соседа.  Вынул  из  кармана  блестящую железку, похожую на толстый короткий поплавок. — Челнок на старый «зингер»...
— С Велькой не вышло, так Евлампий к ее сестре подженился, — сказал кто-то из пассажиров, стараясь подзадорить старика. 
— Моё дело! Вдовин-бобылко —  кого захочу, буду хо-лить пылко. — Евлампий весело засмеялся.
— А сестра Велии Александровны в Слуде живёт?   —   спросил Чугай.
— Она — моя соседка, — сказал Евлампий.
— А ведь ты не нашенской, не слудской,   —    вставил бодро Алексей Семёнович.  — Ты, почитай — сто первый километр.
— Бугдырь 1 ты, Семёныч. Как дровишек надоть, так в Лесну-то Гать к нам бежишь. На сто первый...
— А этот автобус туда идет? — спросил Чугай.
— Довезет, — сказал Евлампий.
Впереди замелькали огни. Народ заёрзал на сидениях,  собирая свои пожитки. Когда автобус остановился, грохнув отворившимися дверьми, пассажиры суетно вышли. Шофёр выскочил с путевым листом и исчез в темноте, оставив в салоне только Чугая и Евлампия.
— А вы... родственник какой Розе Александровне? —  поинтересовался старик.
— Некоторым образом, — ответил Виктор.
— Никак из хохлов будете?
— Есть маленько.
— Забыли вы старуху Розу, — с укоризной начал Евлампий.
— Навестим...  А вы,  Евлампий Корнеич,  хорошо помните того самого Журбу.
— Как не помнить?.. Он у нас в школе сразу учителем был, а потом и директором один год. Велия Александровна его с собой аж из самого с фронта привезла как бы. Она одна  среди  нас,  мужиков,  фронтовичка.  Как  война  началась — вместе с парнями на баржу и в Котлас. А оттуда в Вятку. На фельдшерицу выучилась на войне... И в нашей Слуде медпунктом заведовала. До самой смерти... Земля ей пухом.
Евлампий перекрестился.
— И дети были?
— Двое. Да рано разъехались. А с того дня, как Велия Александровна померла... С девятого дня и не появлялись. Я подумал, что вы — внук. Вижу, что ошибся.
Шофёр впрыгнул в кабину, запустил двигатель и, хлопнув дверью, весело воскликнул:
— Чего б ты делал, дед Евлампей, если бы не я!?
— Если бы не ты, щенок, так на этом месте другой сидел бы, — презрительно ответил старик.
— Охота мне с вами возиться! — обиженно сказал шофёр и надавил на педаль газа. Автобус обозлённо зарычал и побежал во тьму, высвечивая перед собой кусочек дороги.
— А вы где воевали? — спросил Виктор.
— Сперва в учебном полку. В Чкалове2. А уж потом и под Москвой... Под Сталинградом... И на Курской дуге... Штурмовал Будапешт. И, учитай, шесть госпиталей...
Евлампий снова отбросил полу плаща и показал десяток полных орденских колодок, пригнанных друг к дружке как бревна в избе, которые щитом прикрывали сердце на его широкой груди.
— Если бы можно было, я бы все эти награды на одну длинну трубу поменял, — сказал печально старик.
— Ты, дед Евла, все награды бы пропил,  — шофёр засмеялся, — если б у нас тут покупатель нашелся.
— На какую трубу? — спросил Виктор.
— На газову... А то как!?  Воевали, воевали... Половину  мира  от немца, почитай, вычистили... Его побили и ему же свой газ гоним. И в ножки кланяемся. «Возьми, фриц миленький! Не откажи своим победителям». А сами дровами топим. Я, посчитай, кажду-то зиму целу избу сжигаю... Это вам, соплякам, — старик повернул голову в сторону шофёра, — что ни дай в руки, всё пропьёте... — И посмотрев на Чугая, добавил: — Теперь и дров не купишь. Дорого. А газ включил — и грейся. У моей дочери в Вологде как душевно...
— Переезжайте в Вологду, — сказал Чугай.
— Кому я нужен на старости лет. Ещё со своими причудами? Там я — обуза да печаль. Я уж знаю... А дома утром проснусь — счастлив. Раз, другой в район покличут — веселей... К  невеселому  человеку  смерть  быстрей  являтся...  А  вы  с каких мест-то будете?
— Из Москвы.
— Там не слыхать — войны не будет?
— А с кем воевать?
— До сей поры находили. Я посчитал, что за семьдесят четыре-то года и пятка лет не наберется, чтоб без войны.
— Ты чего несешь, старый хрен! — весело возмутился шофёр.
— У него старшего брата власти в Афганистане погубили, — ответил Евлампий. — А ведь какой работящий парень был. А Бог этого буцня 1  доживать оставил.
— Ваши сыновья воевали? — спросил Чугай.
— Бог миловал. Да только старший на подводной  лодке... утонул. Я ведь и до сего дня не знаю правды. И пенсию платить не желают за сына. Начальство грит — он при служебной обязанности, а я — не иждивенец, как дочь в Вологде имею…   Про  войну почему спросил-то? Если войну не сделам — развалимся вконец. Вона, все теперь независимые. Власть наша жить без вранья не умет и не может, а когда война — всем рот заткнёт...
Автобус остановился. Шофер радостно воскликнул:
— Приехали.
Евлампий  Корнеич  тяжело  поднялся, и держась за поручни двумя руками, сполз со ступенек на землю.
— Когда обратно? — спросил Виктор шофера, готовясь выйти.
— Утром. В половине девятого. Закурить дайте московских!
Чугай открыл пачку «Космоса», купленную в Сойме, вытряс из нее десяток сигарет и протянул шоферу.
Сквозь стекла автомобиля виднелись редкие огоньки — в домах светились окна. Чужое, незнакомое место, ранний, но уже крепкий ноябрьский холод, врывавшийся в открытую дверь автобуса, нагоняли на Чугая неуют. И ему казалось, что он забрел на край света, откуда нет обратного  пути. И потому выходить на улицу не было никакого желания.
— Чего сидишь, мил человек? —  Евлампий всунул голову в проем двери. — Роза Александровна заждалась.
Виктор нехотя поднялся и вышел из автобуса. Воздух уже крепко промерз и сразу стал прихватывать руки и лицо.
— Неловко идти в гости с пустыми руками, — сказал Чугай.
— А мы сейчас в магазин. У нас вчерась праздник в деревне был. Селедку привезли. Я два кила взял... Солоновата, малость. Да с картошками самый раз будет. А вас как величают? — И получив ответ, старик предостерег: — Ты, Петрович, остерегись. У нас тракторами крепки ямы набили.   
— А вы не помните, Евлампий Корнеич, такого... По фамилии  — Ваганов? — осторожно спросил Чугай.
— Ваганов?.. Нет. У  нас в деревне таких не водилось. А ты не милиционер, случаем?
— Случаем. Почти.               

*       *       *

Евлампий распахнул калитку и, пропуская гостя, предупредил:
— Круты сходцы.
Он отворил лихо входную дверь и стал громко стучать об пол каблуками.
— Пусть знают, что гости. — И громко окликнул: — Роза Александровна!
Чувствовалось, что  Евлампий  Корнеич здесь если не хозяин, то — постоялец.
В большой комнате топилась русская печь.
У окна за круглым столом сидела женщина лет семидесяти, в цветастой голубой кофточке и белом платочке, из под которого выбивались седые жиденькие волосики. Перед ней лежала открытая толстая книга. Увидев незнакомца, она отодвинула ее и, по-ученически сложив руки на столе, вопросительно посмотрела сначала на старика, а затем на гостя.
— Это к тебе, Роза Александровна, — сообщил Евлампий, сбрасывая плащ и предлагая Чугаю снять куртку. — А это тоже тебе. — Он выложил перед старушкой блестящий, стальной челнок для швейной машины. — Теперь не нужно будет по чужим домам ходить. Шей себе сама... Строчи.
Женщина улыбнулась подарку и внимательно принялась смотреть на гостя сверлящим взглядом маленьких черных глаз.
— Меня зовут Виктор. Я из Москвы.
— Давай, Роза Александровна, чего у нас в доме  найдется. Все-таки праздник, какой ни есть. Маршальску  звезду дали... Мы с Петровичем только вот в магазине были. Вина принесли. Лизавета без талона подала из-под прилавка... ради гостя.
— Если бы за все твои медали, Евлампушка, вино пить, так в одном году дней не хватит,  —  сказала Роза Александровна мягким тихим голосом. — Гость подумат, что ты всамделешный беспробудный пьяница. С тобой  — и обо мене.
— Скажешь — что бураком 1 по воде! — смущенно возразил Евлампий, стараясь сменить разговор. — А ты всё свово Склизияста читаш?
— Мне  сколько  дней  осталось?  Вот и читаю книгу. С ней время не так быстро утекат. И на жизнь жаловаться охота пропадат.
— Ты нас,  Роза Александровна, байками-то не корми. Человек из далёка. Из самой Москвы. И голодный.
Старуха встала из-за стола и легкой походкой убежала в сени. Вернулась она с миской, доверху наполненной квашеной капустой.
— Евлампушка,  а что же ты нову-то медаль не надел?  Ты уваж меня. Я так старалась.  Кудахтала. — Роза Александровна сбросила на пол заслонку печи и полезла рогачом в топку. — Я уж и картошечку подварила, шанежки напекла для героя... А вас нет и нет.
После слова «вас», произнесенного мягким доверительным голосом, у Чугая исчезла неловкость, которая появляется у каждого человека, впервые  приглашенного в чужой дом.
Хозяйка лихо расправилась с двумя селедками и выставила их на стол. Рядом поставила небольшой чёрный чугунок, обхватила его тряпкой и вывернула в большую миску картошку. От белых клубней пошёл пряный, дымящийся аромат.
— Вот ты, Евлампушка, вроде как гостем сидишь. А у нас никак весёльство 2.
— Опять ты про этот орден? — недовольно спросил Евлампий. — Тьфу!
— Награду уважить надо. Она — не могильный холм, грудь-то не давит.
Старик вынул из кармана звезду, положил ее перед собой, и налил в рюмки водку.
Они выпили. Хозяйка только пригубила.
На раскрасневшемся лице Евлампия сверкнула счастливая улыбка. Он, отложив вилку, взялся снова за бутылку, чтобы налить, но Роза Александровна остановила его и тихо спросила:
— А за каким же делом я, старуха, самой Москве-то понадобилась?
Чугай достал тетрадь, полученную в аэропорту, и положил перед хозяйкой. Старуха глянула на зеленоватую  обложку и перевела  взгляд на гостя. В  ее глазах задрожали тревога и волнение.
— Вам знакома эта тетрадь?
Но вместо ответа Роза Александровна открыла обложку, долго, не моргая, смотрела на, исписанную чернилами,  страницу, и вдруг заплакала.         
— Вы знаете, чья это тетрадь? — уже требовательно повторил Чугай.
— Говори, коль знаш, — сказал старик. — Человек из милиции.
Старуха, вытирая кончиком косынки глаза, утвердительно кивнула головой. Утерев слезы, она бережно взяла в руки тетрадь и посмотрела на гостя взглядом, полным тайной, почти  материнской  надежды.
— Вы по реабилитации?
«Реабилитации, — повторил про себя Виктор. — Какой реабилитации?» — И  уверенно ответил:
— Да.
Чугай понял: разговорить эту женщину может только надежда на то, что «милиционер» из столицы приехал специально разобраться в судьбе близкого ей человека.
«Я ведь ничего не знаю о нём!» — выругал он себя.
— Мы уж и не надеялась... — с благодарной мольбой в голосе сказала хозяйка. — Да ты, Евлампушка, про гостя-то совсем позабыл. А вы шанежки-то берите... — Она пододвинула к гостю миску с оладьями. — Носила Велия, сёстра моя, всякие прошения. У нас до войны троих забрали. А Сергея Матвеича в пятьдесят третьем. В само Рождество. На тех троих пришли бумажки про незаконно смертоубийство с реабилитацией, а про Сергея Матвеича ни единого словечка. Как и не было человека-то вовсе.
Роза Александровна вышла из-за стола и ушла в соседнюю комнату. Вернулась она с бутылкой красной жидкости в одной руке и граненной рюмкой на высокой ножке в другой.
— Калина, — объяснила она. — Это лекарство у меня от сердца.
— Вот видишь, Роза Александровна, какого гостя я тебе привел, — сказал захмелевший Евлампий Корнеич. — Он держал в руках полную рюмку и никак не решался выпить в одиночку.  —  Вот, ты и налей себе наливочки-то маленько.
Роза Александровна налила себе красного вина и, обойдя мужчин и чокнувшись с ними, выпила, деловито уселась за стол и сказала:
— Это та сама тетрадь.  Их при обыске много забрали. Велия сказывала — цельный чемодан фанерный. Сгребли в кучу, и вместе с Сергеем Матвеичем увезли сперва в Сойму, а потом в Архангельск.
— А как этот самый Сергей Матвеевич попал к вам сюда? — спросил Чугай.
— Сёстра моя Велия с фронта вернулась с медалями. Поменьше, конечно, чем у Евлампия Корнеича-то будет. А через три-то месяца мама покойница, царствие ей небесное, замечать стала, что на лице у дочери пятна темны-то пошли. Она к ней с допросом. А Велия: «Не твово ума дело!» А уж через месяц и юбчонка маловата стала, да живот добреть взялся. Мама наша в слезы: «Позор на наш дом!» А сёстра собралась в один вечер, и съехала. Вернулась только через четыре года. Да, кажись, в сорок девятом году-то... Да, Евлампушка?
— Я не помню точно. Помнится, он к нам в школу директором поступил.
— Она к своему Сергею Матвеичу съехала. Там и сына родила. А когда воротилась, Сергей Матвеич сразу в Слуде учительствовал, а Велия  — в медпункте. А на другой-то год к нам в школу стал ездить директорствовать.
Роза Александровна выставила на стол заварной чайник, включила электрический самовар и принялась отыскивать в буфетике, что стоял за ее спиной, чашки.
— Я тебе, Петрович, откроюсь, — хороший человек был Журба, — сказал Евлампий Корнеич. — Детишки к нему в школу резвей жеребят бегали. Он ведь хоть и директорствовал, а сам за пятерых учителей служил. Всегда строгой... В военной форме... Офицерской. Три нашивки над карманом, а рядом — всегда «Красна звезда»... А пел... Как гармонику возьмёт и… «Соловьи, не будите солдат...» Куда твой Лемешев… Давай светлу его душу помянем. — Старик налил водку в рюмки. 
— Как живого-то человека поминать? — недовольно буркнула хозяйка, перебивая тост. — Вот если бы похоронка пришла, тогда...
— Да, конечно,  —  подхватил  Чугай. И с горечью подумал:
«До сих пор надеется бедная старуха».
— Вот и стала наша Велия Александровна, враз  хохлухой, —  сказал Евлампий и выпил торопливо, не приглашая гостя. — Мне Сергей Матвеич говорил, что означат по-ихнему, по-хохляцки-то, этая самая фамилия Журба, да я запамятовал.
— Печаль, — сказал Чугай.
— А потом как-то в осень...  Как,  вот,  сейчас,  —  Роза Александровна взялась разливать чай. — Это у меня как раз Борис-то родился. — Она глянула на стену, где висел портрет молодого паренька в форме матроса. — В Слуду из района телега приехала. И давай в доме у них всё вверх дном подымать. Нагрузили все Серёжины тетрадки да книжки, и вместе с ним увезли. Велия Александровна писем понаписала и в Архангельск, и в Москву. А ответ только один раз и пришел. Посадили Сергея Матвеевича на десять лет без какого-то разрешения...
— Без права переписки, — подсказал Виктор.
— Уж когда Сталин-то помер,  Велия  Александровна ждала Сергея Матвеевича, ждала. Только он почему-то не вернулся. Ну, нельзя писать — не пиши. А когда из тюрьмы-то вышел — домой беги. Ведь дитё  твоё  тут  осталось.  Ждут...  Если и не захотел возвернуться — напиши, весточку подай хоть через десять-то лет...
— Не мог он подать весточку,   —   сказал Виктор.  — Убили его. Ещё в тот год, когда арестовали. — И перехватив недоверчивый взгляд хозяйки, объяснил: — Это у славных чекистов была такая профессиональная отписка. Убьют человека, а чтоб его не искали ни жена, ни дети, пишут:  «Без права переписки»...  Не ждите, мол, его десять лет...
— А после десяти? — спросила Роза Александровна.
— После — хоть потоп. А будете искать — и вас расстреляем.  Так  что сидите тихо и не спрашивайте.
Чугай выпил водку и стал быстро заедать картошкой.
— Я же тебе говорил, — сказал Евлампий.
Хозяйка с невеселым видом разливала чай. Она, должно, до сей поры, верила, что в один прекрасный момент раздастся стук в дверь, и в избу войдёт Сергей Матвеевич... Она его укорит за годы молчания и приветит как собственного сына...
— Вы знаете, за что его арестовали?  —  спросил Чугай, придвинув к себе чашку, из которой шел пряный мятный аромат.
— Велия сказывала, что Сергей Матвеич напраслину на советску-то власть писал... — сказал Евлампий Корнеич
— Не ругай, Евлаша, власть громко,  — остановила Роза Александровна. — Она ещё пока по нашей улице бродит.
Старуха смотрела перед собой отрешённым взглядом. Казалось, что к ней вернулись картины давно ушедшей жизни, но в пробегающих перед глазами лицах она никого не узнает.
— Они в Слуде-то жили,  —  сказал старик.  —  А Сергей к нам на велосипеде в школу кажный божий день ездил.
— В осень и в зиму у нас неделю жил, а потом на один день в Слуду,— добавила Роза Александровна.— На выходной. Он и коровку умел подоить, и в стайке обряжался, когда я на работе задерживалась.  А вечером всё сидел и писал у окошка в той комнате. — Она указала взглядом на дверь в соседнюю комнату. — Мы с покойным мужем всё здеся толчёмся, а он там, как мышка. А потом, бывало, выбежит покурить и ругат себя: «Ай да сукин сын!» А я ему: «Не скверни свою-то душу. Беду накличешь». Накликал. Душа человека на худом слове чахнет как аленькой цветик на морозе...
Хозяйка налила себе чай, отхлебнула, отодвинула от себя чашку и стала глядеть в пространство не моргающим стариковским взглядом.
— Этая тетрадка в Москве была? — спросил Евлампий Корнеич.
— Нет. Мне ее сегодня утром Клавдия Прокофьевна отдала.
— Это какая же Клавдия? — спросил старик.
— Учительница из Соймы. 
— Ах, Клавка Пелевина, — вспомнил Евлампий. — Она, как вроде, была жёнкой начальника энкэвэдэ в Сойме.
— Ваганова, — добавил Чугай.
— Может, и Ваганов. Я уж позабыл. А занозистой был... Он в Сойме уж командовал, когда я с фронта-то вернулся. Не подступись. Все в ватниках да шенелках, а он в махинтоже сером. Это теперь каждый при пиджаках и шляпах, а он уже тогда галстуки на шею мотал. Морда всегда камнем, губы как две половицы подогнаны, а глаза, — точно только-только конопли нажевался. Как сейчас помню, он меня обштрафовал, что я свинско мясо без ветеринарной печати на торжишше продавал.
— А ты говаривал, что он от тебя письма требовал, — добавила Роза Александровна.
— Я об этом позабыл уж. Почтальоном я как-то один год работал. Врачи никакой работы по ранению не дозволяли. Вот я и взялся сумку таскать. Газет наберу и тихо-тихо поеду на велосипеде-то из Соймы в Слуду. А зимой раз меня даже волки хотели изгрызть. Да я уж их повадки-то знаю. Встал я на четыре-то точки на снег и давай по-медвежьи реветь. Аж горло сорвал. Смекнули серые, мать их...
— Не сквернословь, Евлаша...
— А  письма? — подсказал Чугай, стараясь вернуть старика к началу рассказа.
— Энкэвэдист этот меня на почте однажды застал и грит: «Если будут письма, которые в Москву или в Архангельск  —  все сразу ко мне в кабинет приноси!» Слава Богу, я скоро себе другу работу сыскал. Кузницу открыли.
— А у вас тетрадей таких не осталось, случаем?  —  спросил осторожно Чугай, показывая на принесенную с собой.
— Было много. Сергей Матвеич свои книжки и тетрадки держал и у меня в доме, и в Слуде. Как его забрали, мы все его записочки-то в чемоданчик уложили и на чердак. А уж потом, годков через десять, мы эти тетради в дело пустили. Что ж было делать? И мыши всё погрызли. А кое-что осталось.
— А взглянуть можно?
— Гляну. — Роза Александровна ушла в соседнюю комнату. Оттуда  доносился шум выдвигаемых ящиков и перекладываемых вещёй. — Евлаша, пособи маленько.
Старик, хватаясь за стол и спинки стульев, тяжело поднялся, пошел. Сквозь открытую дверь было видно, как они с огромным  трудом выдвинули большой тяжелый ящик комода. Хозяйка, порывшись на его дне, достала оттуда тетрадь.
— Вот. — Роза Александровна  вернулась и протянула их гостю.
Та же зеленоватая обложка с портретами Тараса Шевченко в овчиной папахе.
Чугай перевернул обложку и увидел уже знакомый аккуратный, убористый почерк. Скользнул взглядом по первой фразе:      
«Как только поезд остановился, в дверь вагона зло и требовательно постучали».
«Этого у  Красницына я не читал...» — подумал он.
— Сейчас уж темно. Завтра и будете читать. — Старуха сложила руки на столе по-детски. —  Евлаша, постели целовеку на своей кровати. А сам полезай на пець.
— А можно мне на печь? — попросил Чугай.
— Ой, мил человек! — Евлампий Корнеич всплеснул руками. — Выручил ты меня. Я уж на пець-то и не заберусь. Сил нету.
Старик поднялся и тяжелым шаркающим шагом отправился в соседнюю комнату.
— Роза Александровна, у вас семейные фотографии сохранились?
— Как не сохраниться?
— Покажите.
Хозяйка ушла и вернулась с толстым альбомом, переполненным фотографиями.
— Вот... я, — сказала она, предлагая карточку гостю. — Вот это — Велия, сразу, как с войны...
Виктор принимал из рук старухи фотографии и всё время сдерживал себя, чтобы не крикнуть: «Да ты мне Журбу найди!». А Роза Александровна вошла во вкус и, перебирая все подряд открытки, старалась поведать как можно больше и подробней о каждом человеке, изображённом на ней.
Минуло около часа. И Чугай не выдержал.
— А Сергея Матвеевича покажите...
— Это не здеся. 
Хозяйка свернула альбом и ушла с ним. Вернулась, держа в руках желтый потрепанный конверт, на котором типографскими буквами было выведено: «Всесоюзный общественно-политический и литературно-художественный журнал «ОКТЯБРЬ».
— Откуда это у вас? — вырвалось у Чугая изумление.
— От Сергея Матвеича вот осталось.
Роза Александровна положила перед гостем конверт и вынула из него две фотографии.
Смеющееся молодое лицо, чуть вытянутое, с глубокой ямкой на круглом, властном подбородке. Копна тёмных, вьющихся волос над высоким лбом. Тонкий, чуть горбатый нос, и хитро прищуренные, счастливые глаза. 
— Довоенна, — пояснила хозяйка. Взяла в руки другую фотографию и протянула гостю. — А вот тут... уж когда в школе у нас директорствовал.
Те же вьющиеся волосы, но уже почти белые. Взгляд хмурый, озабоченный. Лишь присмотревшись пристально, можно было  разглядеть в глазах яркую, чуть заметную искорку.
Дальше пошли групповые снимки, где от обилия незнакомых лиц рябило.
— Вот это и все, — сказала старуха. — Ты, Петрович, полезай-ка на пець. Там два тулупа. Тёпло.
Роза Александровна собрала фотографиии ушла в соседнюю комнату, плотно затворив за собой дверь.
А через минуту вышел Евлампий Корнеич в голубых подштанниках, рубахе с галстуком, и озабоченно сказал:
— Вот цёво вспомнил-то. Ваганов этот ой как крепко к нашим вдовам-то лип. Что тот окунёк в жару... по верху белу-то рыбицу погонят, а потом на дно нырнёт, охолонуться. Война — для падальщика сторона. А Клавка Пелевина очень долго ждала свово мужа-то. Баба крепче чем мужик. Это у ей от природы заведено.  Да и она не камень. И вдруг с Вагановым сошлась. А и году не минуло — из дому выставила. А ведь сама-то уже на сносях.  Во, кака баба! Не спугалась, што он — хозяин власти. Ить шуронула. А сына, Игоря, на погибшего мужа записала.
Чугай слушал и как будто видел сейчас перед собой лицо Клавдии Прокофьевны,  строгое,  настороженное.
«Из  двух  зол  выбирают  меньшее, — подумал он, вспоминая их разговор в аэропорту. — Поведала мне о краже чужих рукописей... чтобы этим закрыть, завалить проход к чему-то другому... Прогнала Ваганова от себя... Для беременной женщины в то время... поступок невероятный! Почему она так поступила?..»
— Сын-то еейный на моряка военного выучился. На политрука. — Евлампий Корнеич поднялся со стула. — Теперь, грят, у вас в Москве живет. Народ болтат, что при самом министре обороны-то служит...  Ну, спокойной ночи. Если чего вспомню  — завтра доскажу.
Оставшись один, Виктор не стал читать рукопись. 
«В чужом монастыре надобно поскромнее», — решил он и полез на печь.
Долго лежал в темноте, вспоминая такую же теплую русскую печь в материнском доме. У всех таких печей есть особенность — запах перегретой глины, смешанный с ароматами еды, которая готовилась недавно. В стесненном пространстве плавал запах жареных шанежек и вареной картошки.
«Картошкой пахнет всякая русская печь», — подумал  Чугай,  вспоминая, что в родном доме его детства редко были иные ароматы, кроме печенного хлеба и варенной картошки. Перед открытыми глазами в темноте вдруг поплыли давно забытые картинки детства: родной хутор, вишнёвый сад, бойкий упрямый телёнок, рыжий кот, звонкоголосая собачонка... и бескрайние жёлтые поля ржи... Захотелось спрыгнуть на пол, включить свет, прочесть рассказ. Но больно кололи требовательные слова  хозяйки: «Сейчас  уж  темно...»  Лучше  завтра,  — уговорил себя он. — Гость незваный,  да ещё и электричество сжигает!»
И снова мысли вернули Виктора в аэропорт.
«Почему женщина на сносях выгоняет отца будущего ребенка?  —  думал он. — Будущий папаша — не просто пьянь и голь перекатная, а начальник  районного  энкавэдэ. Для голодного послевоенного времени — он принц. А для женщины этот поступок — почти самоубийство! Но ведь пошла на это.  Ей важнее был будущий ребенок.  Она не хотела,  чтобы?..  Что?  Что?..  Распишись  они  —  и сын носил бы фамилию Ваганов. А он — Пелевин... Будущую мать что-то очень испугало? Это «что-то» могло упасть тенью на сына... Но что? То, что тянулось за папашей? Ваганов многих отправил в лагеря.  Но  это была его работа... И для того времени — это не преступление. Тогда все жили с ожиданием неминуемого ареста. И, конечно же, кровавая должность — не причина для разрыва с отцом будущего ребенка... Однако Клавдия Прокофьевна пошла на самоубийственный шаг... Почему? Ваганов был полицаем? Исключено. Это не осталось бы незамеченным для «трюма»...  Женщина порвала с ним резко... и навсегда. Почему? Для власти Ваганов — родной человек. Значит, за ним тянется что-то, о чём власть не знает? Убил кого-то втихую? Нет, нет! Втихую начальнику тайной полиции убивать нет нужды. Он это сделает по протоколу... — Чугаю вспомнились слова Клавдии Прокофьевны, произнесенные  в аэропорту: «Это всё, что у меня есть для вас»... — Вот где загадка. И всё, что я наскрёб по местным сусекам — звук от лопнувшего мыльного пузыря. Подумаешь, Ваганов чужые рукописи  присвоил. За плагиат у нас не судят. Пожурят и забудут. Да и сам плагиат ещё доказать нужно...
Виктор ещё долго лежал с открытыми глазами, задавая себе, как казалось, нелепые вопросы. И такими же нелепыми получались ответы...

               
             
27 ноября...          
    
Утром, после чая, Виктор спросил:
— Роза Александровна, а если я у вас возьму эту тетрадочку?
— Берите, коль приехали... А вы и точно из самой-то милиции?
— Нет.  —  Чугай вздохнул тяжело.  —  Когда-то служил в органах. Сейчас — в университете. Мы хотим собрать все рукописи Сергея Матвеевича и выпустить книгу. Вот у Клавдии Прокофьевны взял одну тетрадку, у вас... Уже две. В журнал «Октябрь» обратимся. Раз он туда свои рассказы направлял, значит, они там в архиве должны сохраниться. Глядишь, и вы ещё чего отыщите...
— Я же говорила тебе, Евлампушка, что Петрович не из милиции. Не про  тетради бы спрашивал, коли что... — радостно сообщила хозяйка. — А по весне на чердак полезем. Там под старым сеном-то, может, чего найдётся... если мыши не изгрызли.               
— Это я вчера сказал Евлампию Корнеичу — что из милиции. — Чугай сообразил, что необходимо  найти  выход из нелепой ситуации, чтобы и старуха, и старик остались правы. — Я, и вправду, в милиции служил до недавнего времени... А теперь уволился и решил посвятить свое время восстановлению справедливости. Соберу все рукописи Сергея Матвеевича и книгу издам. И вам обязательно пришлю книжку... И его сыну... Вы адрес сына дадите? Он где сейчас?
— На Камчатке, — сказал с гордостью Евлампий. — Лодкой командует.
— Капитан первейший. И мой Боря возле него, — сказала хозяйка. — Только он мичман главный. Они и держатся друг за дружку.
Роза Александровна ушла в соседнюю комнату и вернулась с белым конвертом.
— Вот, мил человек, тебе адрес. Ты уж напиши им.
— А фотографию Сергея Матвеича?.. — нерешительно спросил Чугай.— Я в Сойме сделаю копию и через вашу библиотекаршу верну.
Положив в сумку тетради и фотографию, Виктор попрощался  с хозяевами и вышел на крыльцо.
Падал первый снег. Его жирные хлопья уже успели облепить ветви ;лей и, казалось, вот-вот обломят их. Всё вокруг посветлело. Крыши изб как будто повязались белыми косынками, точно готовилось к долгожданному святому празднику...
Чугай заскочил в автобус и стал взглядом выискивать удобное место. Ему не терпелось поскорее начать читать рукопись. Но шофер, увидев его, снова попросил закурить. Виктор достал пачку, из которой вчера отсыпал парню сигареты, и протянул водителю. Тот бесцеремонно взял ее и сунул себе в карман...
— Садись рядом, — шофер, указал на отдельное место у передней двери. — Тут теплее. А ехать почти два часа.
Когда тронулись, Виктор решил начать читать рукопись. Но  мотор так громко ревел, а автобус бросало по сторонам, что читать было невозможно. Он бросил сумку на моторный отсек и принялся разглядывать лесную дорогу.
               
*       *      *

На площадке перед автобусной станцией Чугай увидел Зою. Она прятала лицо от мелкого снега в коротенький воротник пальто.
— Куда ты собралась? — радостно улыбаясь, спросил он.
— Я вас жду. — На лице у девушки застыл испуг.
— Что-то случилось?
— Ко мне приходили... — Голос девушки дрожал. — Спрашивали, куда вы подевались?
— Кто спрашивал?
— Из райисполкома. Муж нашей директрисы. А другого я часто вижу на улице, но где он работает, не знаю. Только он не милиционер... Это всё моя бабка... Вы уехали, а она пошла и доложила...
— Ну, и?
— Допытывались — кто да что, о чём говорили... И сказали, если вы появитесь, сразу им позвонить. И к Клавдии Прокофьевне наведывались.
— Ну, пойдём, доложим.
  — Ой, не надо, не надо! Я боюсь! Они как будто перепуганы чем-то? Я сказала, что вы из университета. А они не поверили. К отцу Гервасию в церковь сбегали. А наша директриса музей открыла, полы вымыла и в дверях вместо швейцара сидит.
— А твоя мама как? — спросил Виктор, стараясь успокоить Зою.
— Я не ходила...
— Сходи, проведай... и успокойся...
— А в Слуде что?
— Очень хорошо.
— У моей подруги ночевали?
— Нет. У хороших людей. А теперь беги на работу, и ничего не бойся. А я схожу на почту. Мне очень надо позвонить в Москву. Иди. Я забегу к тебе в магазин.
— Ой, нет, нет! — испуганно замахала Зоя руками. — И вот я нашла у бабки в альбоме. — Она вынула фотографию и протянула Виктору.
 На фотографии были изображены двое молодых мужчин и женщина. Женщину Чугай узнал сразу. Клавдия Прокофьевна в длиннополом сером жакете и белой блузке, застегнутой на все пуговицы под подбородок. Рядом с ней худой высокий, молодой мужчина в двубортном темном пиджаке и полосатом галстуке, повязанном большим, неумелым узлом, стриженый коротким ежиком, хмурился колючим взглядом. И чуть в стороне, как бы случайно попавший в объектив, лопоухий, курносый, широко улыбающийся парень в фуражке-восьмиклинке, и с кнутом в руках.
— Вот мой дед. — Зоя ткнула пальцем в конюха.
— А это Ваганов... с женой?
— Наверное. Только вы спрячьте. Я ее случайно нашла. Бабка никогда этих фотографий не показывала. И вот ключ от дома. В печи есть картошка. Сделайте себе чай.
Она быстро засеменила по доскам, занесенным свежим снегом.
Со станции Виктор зашёл на почту и заказал разговор с Москвой.  И, на удивление, очень быстро соединили.
— Как дела!? — крикнул он в трубку.
— А у тебя? — ответила трубка голосом Карнаухова.
— Кое-что есть.
— Вовремя  ты  меня  поймал. Собираюсь идти к Козырчуку, а вечером, если получится — в Саратов. Не отпускают с работы. С большим трудом договорился на две смены. Подменят.
— Пошли Марка...
— От него не будет толку. Тут ксива нужна нормальная.  А ты скоро назад?
— Если не арестуют — сегодня вылечу.
— Арестуют?
— Местные райкомовские и, кажется, «трюмные» уже интересуются моей персоной. 
— Тогда вали оттуда огородами. А я тебя подожду. У меня всё.
Чугай попросил телефонистку позвонить в аэропорт. Ей сообщили, что самолёты не летают и не известно, будут ли летать завтра.
«Жаль... — решал Виктор, теребя в руках ключ от дверей Зоиного дома. Его беспокоила неожиданная, подозрительно назойливая заинтересованность местных властей его персоной. — В гостиницу идти бессмысленно. Больше талонов не дадут. Буду только мозолить глаза гостиничным осведомителям. Пропади пропадом эти талоны!»
С этим Чугай медленно побрел к выходу. Хотелось курить, но на покупку сигарет не было талонов. Он не выдержал и, подойдя к мужику лет пятидесяти, дымившему возле почты, попросил закурить.
— Не нашенской?  —  поинтересовался тот, протягивая Виктору красную пачку «Примы».
— Нет.
— Тогда возьми две. Бери, бери. — Он выбросил окурок и ушёл.
В доме у Зои было тепло.
Накипятив электрический самовар, Виктор заварил крепкий кофе из своего стратегического запаса, валявшегося в сумке, и уселся пить. Мысль о конверте из редакции журнала «Октябрь» не отпускала. Она требовательно, как изголодавшаяся по ласкам женщина, беспрерывно дергала, напоминая о себе.
«Если есть конверт, — рассуждал  Виктор, — значит, в нём редакция прислала рецензию на рукопись... Или возвратила рукопись с отпиской. Тогда Журба послал в редакцию другой рассказ или повесть... И так они переписывались, переписывались... До самого ареста... А Ваганов получил из... Из?.. Конечно из Архангельска предписание. Явился в Слуду с обыском... Погрузил в телегу все рукописи, что были в доме Журбы, вместе с хозяином... Оказия переправилась через Двину, и двести с лишним вёрст... неделю плелась в Архангельск... Если бы хорошенько поискать, то у бабки Манефы  можно было  бы найти сапоги Журбы... Ваганов сдал арестованного по акту конвойному наряду, а в сопроводиловке дописал что-то такое, что не оставляло Журбе шансов выжить...»
Чугай  встал  из-за стола и подошел к окну. На улице сыпал мелкий, застенчивый снежок. Какой-то мужчина в сером клетчатом пальто и маленькой кепочке стоял возле забора и курил.
«Вместе с Журбой в подвал Архангельского «трюма» попали, конфискованные при обыске, рукописи... А Ваганов, перед тем, как сдать их вместе с арестованным, прочёл и по памяти потом издал, как свои? Это какую же нужно иметь память? — Чугай вспомнил мимолётное удивление, которое  заметил  на лице Клавдии Прокофьевны, когда сообщил, что Ваганов — писатель, который подписывается псевдонимом. — Не понимая ничего в организации православных храмов, передрал ничтоже сумняшеся описание иконостаса церкви Рождества Богородицы и влепил его на место иконостаса какой-то церкви Михаила... — Соображая, Виктор следил взглядом за поведением человеком у забора. — Один окурок выплюнул... И сразу вторую в рот сунул... Видать, талонов на сигареты много имеет... Стрельнуть у него сигареточку бы... Может быть, эта самая церковь Михаила стоит и сейчас, где-то в Воронежской губернии... Если Ваганов деревенский — может, даже в родном его селе... Никаких церквей Ваганов никогда не посещал. Даже другим глядеть в сторону храма запрещал. Ему, как правоверному большевику, было наплевать на все иконостасы вместе взятые. Только название запомнил. Подумаешь, святой Владимир, святой Михаил... Все одним мирром мазаны!.. А мужичок за окном замерз... Да чёрт с ним... Пойду лучше читать. Одна сигарета есть... А Зоя принесет...»
Чугай уселся за стол, положил перед собой тетрадь, привезённую из Слуды. Но перед глазами и в сознании возникли вдруг какие-то мрачные стены аляповатого здания в неизвестном городе...
«Архангельский «трюм»... — предположил Виктор. Он мысленно побрел вдоль стены, отыскал в ней дверь, прошёл мимо часовых, спустился в подвал, закрытый тяжелой стальной дверью, открыл их и попал в затхлый, пыльный архив. Казалось, что рука сама потянулась к полке, чтобы достать коричневую толстую папку... — Сейчас бы мне в Архангельск, в этот архив... Да только мне никто дело Журбы не даст,  — признался с сожалением он. — Их достают для ознакомления лишь родственникам. Сменись в «трюме» хоть сто Бакатиных, свои чёрные дела эти душегубы  никогда не выдадут на-гора... Чувствует мое сердце — в деле Журбы наверняка есть какой-нибудь рассказ. Простой донос в то время уже не мог быть поводом для расстрела... Человека не вернёшь, но допустить, чтобы его талант присвоили хозяева жизни себе — не выйдет!»
Виктор  постарался  отрешиться  от  набежавших  мыслей,  и  перевернул обложку тетради.
В верхнем углу первой страницы было написано нерешительной рукой слово «Волки». И оно же было зачеркнуто жирной чертой. А рядом крупными буквами уже уверенная рука вывела: «Долгожданная встреча».

«1.
 Как только поезд остановился, в дверь вагона нервно и требовательно постучали. Разбуженные конвоиры засуетились, забегали по длинному узкому проходу, ругаясь и гремя тяжелыми сапогами. Долго, с неприятным кандальным стуком, отпирались запоры. В пропахший п;том и махорочной вонью, арестантский вагон с молодецким напором хлынул прохладный воздух раннего утра. В тамбуре зажгли керосиновую лампу. В ее блёклом, скупом свете пьяно зашатались тяжёлые чёрные тени. 
— Принимай!
— Хто такой?!  —  крикнул конвоир.  И после долгого молчания надрывно рявкнул: — Я спрашую — по якой статье?! Глухый, сука!
— По сто семьдесят первой,  —  ответили с платформы.
— Я шось нэ пойму, хто тут зэк!?  —  огрызнулся конвоир. — Ты или он? И позови старшого по конвою?..
— Бери док;менты, прокурор! — уже с неприязнью потребовали с платформы. — Семафор подняли! По дороге почитаешь. Надоел! А ваш старшой на другой станции на этого дурика посмотрит...
Чьи-то каблуки глухо ударили по металлу ступенек, а надрывный голос с платформы крикнул в тающую щель закрывающейся двери:
— Только гляди, осторожней с ним! Он мозгами ударенный!
— Нэ учи учёного! Мы и нэ такых возили...
Дверь с грохотом захлопнулась, лязгнул засов и щёлкнул двойным поворотом ключ.
После недолгого разбирательства тени снова засуетились и с тяжелым стуком кованых пяток пошли вглубь вагона.
Дверь-решётка отъехала со скрипом, впуская в малое чёрное пространство высокого человека, и снова захлопнулась. Керосиновый огонь трепетно вспыхнул и погас.
Человек долго стоял, прислонившись спиной к решётке, стараясь привыкнуть к вонючей темноте. Когда чуть освоился, присел на угол нар у зарешеченной двери. Вокруг всё предательски шуршало и злобно ворочалось. По звукам он определил, что в камере вместе с ним есть человек десять.
Вагон дернулся и медленно пополз. И камера сразу ожила. Ее обитатели, таившиеся в темноте, заерзали на нарах.
— Шо за бан 1? — спросил сверлящий молодой голос из дальнего угла. И не получив ответа, недовольно добавил: — Тебе говорят, новый! Ты давно с воли?
Но человек промолчал. Он напряжённо вслушивался в нервный шум потревоженного ночного логова, напоминавший возню больших мышей.
— Заткнысь, Пындос! — выкрикнули из другого угла раздраженно. — Уже утром будэш качать...
— Может, у бекаса баян, случаем, заныканый 2 ...
— Замовкни, сказано, придурок!  —  вырвалось откуда-то сверху.
Последний окрик усилился громким перестуком колес на стрелке и вышел грозным. Всё вдруг умолкло.
Ночная тишина, прошитая стуком колёс, наполнилась разноголосым храпом, и стала постепенно выдавливать все посторонние звуки.
Человек сидел, прижавшись спиной к решётке и вслушивался в каждый, даже чуть слышный, звук, падавший на него, стараясь определить, кто его окружает.
«Рядом лежит молоденький... Лет двадцать... — решил он, ощущая, как к его бедру с сонливой осторожностью липла чья-то голая ступня. — Напротив — без зубов... Дышит пустым ртом... Наверху — какой-то нажравшийся, сытый... И храпит как баба...»
Чрез некоторое время настороженность спала и человек успокоено закрыл глаза, убаюкиваемый монотонным колесным перебором...
...Перед глазами поплыло большое светлое окно. В его открытые створки заглядывали зеленые ветви яблони и врывался, наполненный июньским зноем, воздух, но почему-то пахнущий жженым порохом. Человек понял, что это пахнет вещмешок, его выгоревший фронтовой мешок. Но почему он лежит на подоконнике?.. И чья-то рука из сада тянется, хватает за лямки и пробует утащить...
Он поднял веки, отгоняя мимолетный сон, и вдруг почувствовал, что из-под его ноги кто-то тихо и аккуратно пытается вытащить вещмешок. Он весь напрягся, стараясь в точности определить, с какой стороны подбирается воришка, и в следующее мгновение его нога дернулась,  а носок сапога пролетев несколько сантиметров,  наткнулся на что-то твердое...
Темноту вагона разорвал истошный дикий вой, как будто ударили шелудивого пса.
— Сука! Попишу!
В коридоре всполошились конвоиры. Вспыхнул тревожный свет керосиновой лампы. У решетки встал здоровенный конвоир, и освещая камеру, недовольно спросил:
— Прис;жденный зэка Гарын, цэ ты? Нэ успел залезть у вагон и вжэ бузышь? Тут тебе нэ дурдом!.. Чого молчишь!?
— Клопы кусаются, — ответил человек нехотя.
— Я тебе, сука, утром покажу клопов!

2.
Из зарешечённого и замазанного белой краской коридорного окна в вагон пробивался утренний свет. Он  высветил камеры и тела людей, лежавших на нарах.
Гарин открыл глаза и действительно увидел перед собой большеголового лысого старика, густо заросшего белой щетиной, с губами, провалившимися в беззубый рот. Тот короткими толстыми пальцами с остервенением расчёсывал дряблую кожу на груди, которую чуть прикрывала светло-голубая вельветовая жилетка, какую можно было бы увидеть только на клоуне в плохом балагане.
«А я боялся, что уже нюх утерял, — с радостью отметил он. — Тогда не всё ещё потеряно...»
Рядом, на нарах лежал паренек лет шестнадцати. Босой, в одних байковых шароварах. С его левого предплечья вытатуированный длинноклювый орёл целился Гарину в глаз. У дальней стены, сломав одну ногу в колене, жался в угол мужичок лет тридцати с короткими чёрными, курчавыми волосами и с легкой курчавой бородкой. Его щиплющие чёрненькие глазки лихорадочно носились по камере как шальные тараканы. Он был одет в бело-синюю полосатую футболку с красным грязным воротником и светлые блестящие брюки, застегнутые как-то странно, точно они были на два размера больше.
«Бостоновые... — отметил Гарин. — Такие на толкучке и за тысячу не возьмёшь».
Возле бородатого лежал кто-то костлявый, длинноносый, в линялых солдатских гимнастерке и штанах. Он, изучая, поглядывал голубыми глазами на Гарина, а затем с тревогой косился на молоденького парнишку в байковых шароварах, словно хотел сказать последнему что-то очень важное, а Гарин ему мешал это сделать.
— Оправляться! — раздался  окрик  конвоира.
Со второй полки лихо слетел жирный, пудов на шесть, толстошеий здоровяк в шелковой майке, тонких плисовых штанах и штиблетах. Он встал между Гариным и стариком, заняв почти всё свободное пространство камеры. Если бы не решётки и конвой, можно было принять этого человека за бездельника, прогуливающегося по пляжу, который в поисках приятных развлечений случайно забрел на помойку. Плечи его были изукрашены наколками. А по левой руке поверх всей крикливой живописи ползла, нажравшаяся до безобразия чернильная змея, которая своим языком пыталась хватить здоровяка за кадык.
Конвоир отодвинул дверь-решетку, и здоровяк выскользнул в коридор.
— Следующий! — прорычал солдат.
С нар поднялся черноволосый в бостоновых штанах. Он встал рядом с конвоиром. На его лице сиял свежий лиловый синяк.
«Это, значит, ты — ночной гадёныш? — усмехнулся про себя Гарин.— Жаль, что я промазал... А то зубов бы не досчитался».
Вернулся здоровяк.  Он уселся на нижнюю полку, на место, где лежал  черноволосый,  и  нагло, вызывающе  уставился  на Гарина узкими белесыми глазками. А к конвоиру, ожидая своей очереди, пристроился паренек. Его орёл и здесь всё равно продолжал целился в глаз Гарину...
Один постоялец камеры приходил, а другой уходил. Так продолжалось долго. С верхних третьих нар спрыгнули ещё трое. Последним в нужник пошел беззубый дед. Он тяжело сполз с нар и шаркающей босой походкой поплелся по коридору.
— А ты? — солдат толкнул Гарина в плечо.
— Я не хочу.
— Сказано! Шагом марш! Для тебя одного специально возле нужника  дежурить?  Другой раз тута только ввечеру.
Гарин, повинуясь, встал, и дождавшись, когда вернется старик, отправился в конец вагона, косясь на лица людей, помещённых за такие же решётки, из-за которой выпустили его. У самого нужника он заметил две клетки с двумя полками в каждой. Одна была пуста, а во второй сидел седоволосый, небритый человек.
«Даже тут по блату можно», — отметил Гарин и шагнул в туалет.
Когда он вернулся в камеру, то увидел, что его вещмешок лежит на коленях у здоровяка, а чернобородый, с синяком в пол-лица, роется в нём. Бросив взгляд на верхние нары и, не заметив ничего опасного для себя, Гарин сделал шаг и протянул руку, намереваясь взять свой мешок, но здоровяк оттолкнул  ее.
— Положи на место, — попросил Гарин.
— Жалко, шо попа в карцер посадили, — с деланным сожалением сказал здоровяк. — Некому будет тебя, фраерок, отпеть... — И с презрительной злобой добавил: — Ты хто такой, сука!?
— У своего кореша спроси, — ответил Гарин и снова протянул руку к мешку.
— Так это ты Пиндоса ночью? — Здоровяк, тыча пальцем в синяк, громко, с нескрываемым злорадством рассмеялся в лицо бородатому. Швырнул вещмешок к ногам Гарина. — Забери своё драное шмотьё. А за Пиндоса ещё побазарим. Он тя трогал,  козёл!  Кишки вырву, сучонок!
Гарин в ответ только неприязненно искривил губы.  Поднял мешок, достал из него полотенце, принесённое  женой при последнем свидании, и вытер лицо.
— А нам можно подтереться? — язвительно спросил молоденький парнишка, хищно улыбаясь бобровыми зубами.
Гарин постарался не услышать издёвку. Уселся на нары и попробовал снова заснуть.
Стали разносить еду.
Один конвоир открыл дверь, а второй швырнул на нары под голову старика десяток сухих рыбёшек.
Беззубый шустро извернулся, выхватил из кучи самую  большую и тут же сунул за щеку. Вобла не помещалась,  и ее хвост торчал из пустого рта. В своей жадности старик напоминал старого безусого сома, случайно поймавшего зазевавшуюся плотвичку, но уже не имеющего сил ее проглотить.
— Опять ты, сука чесоточная, своими грязными лапами!? — крикнул  здоровяк и замахнулся на деда.
Но тот только глубже попытался просунуть рыбёшку в рот.
— Пиндос, раздай хаванину, — как командир, приказал здоровяк и по-хозяйски уставился на конвоира.
«Ждёт ещё чего-то, — сообразил Гарин. — Хлеб?.. Конечно...»
Бородатый собрал в кулак за хвосты рыбу и, выдергивая из этого букета цветки, бросал на нары. Одну он бросил долговязому, другую пареньку. Когда в руке остались три воблы, он протянул их здоровяку. Тот выбрал две, и стал бить одну о другую. Закончив, забросил меньшую на нары, где спал, а другую стал разделывать, швыряя чешую на пол.
— А дядя фраёр без хаванины... — запел молоденький паренёк издевательским тоном, ехидно улыбаясь большими передними зубами. И тут же получил незаметный, но сильный удар кулаком под дых от долговязого в солдатской гимнастерке. Пытался удержать улыбку на лице, но боль лихо прогнала ее. Парень, по-рыбьи глотая воздух, тявкнул как щенок:
— Ну, ты, Бендера недобитая! Я! Тя!..
— Замовкни, цуцык,  — тихо буркнул долговязый, которого обозвали Бендерой, и ещё тише, чтобы не слышал Гарин, прошипел на ухо пареньку: — Я тебе разобъясню, шо до чего, если доживёшь. Молчи, дурко.
— Сам не доживёшь, Семь восьмых 1!
Конвоиры принесли хлеб.
Старик снова первым схватил кусок, целиком запихнул в рот и сжался. Взгляд его отрешенно застыл. Он был готов  получить удар чьего-нибудь кулака.
Гарин протянул руку и взял кусок.
— Фраерам и сукам с воли в первый день не положена гарантийка 2! — взвился Пиндос.
— Гляди. Другой раз не промахнусь, — сказал Гарин. Он отломил половинку от черного влажного кусочка, сунул ее в рот, а вторую, завернув в полотенце, бросил в  вещмешок.
Гарин жевал, закрыв глаза. У хлеба был вкус ячменных отрубей и еловой хвои.
Снова лязгнула дверь. Солдат с ведром воды и алюминиевой кружкой встал в стальном проёме.
Старик уже был готов схватить кружку, но здоровяк протянул  к его лицу кулак и зашипел:
— А ну, кыш, гумозный! После всех!
Он встал и направился к ведру.
Но Гарин первым взял у солдата кружку, зачерпнул воду из ведра и принялся медленно, короткими глотками пить. Выпив, снова набрал в кружку воду, вытащил из мешка белую фланелевую тряпочку, смял ее в ладони и осторожно вылил на тряпичный комок воду. Когда тряпка напиталась влагой, он достал ещё один лоскут, очень походивший на клеенку, которую подстилают младенцам, завернул в него мокрый фланелевый мякиш и опустил в мешок.
— Эй, фраёр! — раздражённо крикнул здоровяк. — Хто тут пахан!? Ты? Да ты — козел!
Гарин не реагировал, будто не слышал. Он неторопливо снял пиджак, сложил его, положил в угол, поверх мешка, уселся на нары, накрыв телом свой скарб, и, прислонившись к доскам перегородки, закрыл глаза.
— Послушай, Фуня, — тихо обратился костлявый к здоровяку. — Кинь ты этого сучонка. Ты шо не видишь, якие у него сапогы? А пинжак?  Он же нашему начкару 1  брат двоюр;дный.
— Заткнись,  Бендера!  —  недовольно ответил Фуня и спросил, косясь  на Гарина: — Эй! Ты, брат начкарный? Нач... Начханный ты! — Он рассмеялся громко собственной остроте. — По какой гремишь? Может, ты фашист по пять-восемь 2?
— Он к нам заместо седого попика,  —  засмеялся кто-то  сверху, чтобы поучаствовать в разговоре. — Тот свою Библию гундосил... А этот Корану повоить... как собака на луну...
— У попика хоть махра была... — с ухмылкой сказал толстый. — А от этого...
— Одна вонь! — Громкий смех повис под потолком в камере.
Гарин, вместо ответа, ощупал Фуню изучающим взглядом, демонстративно шумно выдохнул и, усевшись, отвернул лицо к решетке.
— Да нэ кусай ёго, — снова осторожно попросил Бендера. — Ты, от, лучшей расскажи, як после амнистии сел. От, мине наравыться. А я тебе запою.
— Сперва ты луче залепи, — успокоено   ответил Фуня. — Пиндос, а ну, тяни заначку.
— Меня запихнули в брюнетку 3, — надрывным неприятным фальцетом запел невпопад паренек. Его серые, блестящие глаза, прикрытые густыми по-девичьи длинными ресницами, вызывающе воспламенились и, показалось, что  это  смотрит  из  засады  очень злой, лютый зверёныш. — Задвинули с лязгом засов... — Но, схлестнувшись с грозным взглядом Фуни, он умолк.
— Так вы ж мине оставтэ потягнуть, — заискивающе попросил костлявый.
— Ты лепи. Оставим, — пообещал Фуня. Он с довольным видом отвалился к стенке камеры и, предвкушая удовольствие, закурил.
Всё в этой тесной вонючей клетке зашевелились, устраиваясь поудобней. С верхних нар свесились стриженые головы.
— А ну, сдвинься, Суслик! — приказал Пиндос, согнанный со своего места. Отодвинул парня в сторону и пристроился рядом с Бендерой.
И в мгновение все умолкло в ожидании чуда.
Костлявый спустил с нар ноги, уселся поудобней, стиснул колени, уложил смиренно на них руки и, схватив широко раскрытым ртом сизый махорочный воздух, запел мягким завораживающим баритоном, с каждым тактом ускоряя темп:

                Ой, Маричко, чичери, чичери, чичери,
                Причеши мя кучери, кучери, кучери...

Как только раздались первые звуки, в соседних клетках замолчали. В вагоне установилась тишина...
Бендера пел самозабвенно, не замечая, что вдыхает ядовитый дым, заполнивший камеру. И казалось, для него не было сейчас ни вагонзака, ни клетки, ни конвоя и, самое главное — не существовало рядом никого из его дружков, для которых пел. Он смотрел в потолок, где, должно, видел свою зелёную полонину, буковые густые леса и оставленных далеко жену, детей и отчий  дом...
— Мине не понятно, за шо ты блеешь? — с развязной грубой  небрежностью  сказал  Пиндос,  когда  Бендера умолк. — И шо у вас за такой язык дурковатый? Ни русский, никакой... От ты наши знаешь, блатные? — Он взял самокрутку у Фуни, крепко, с  жадностью затянулся раз, другой. — Не такой, Маруха, я пропойца, шоб тебя забыть и умереть... Нам пел один на Владимирке 1. Или, во, шоколадка! «Саданул под сердце финский нож...»
— Нэ знаю я других песен, — обиженно ответил костлявый. — Покурили? То давайте и мине.
Фуня выхватил у Пиндоса изо рта самокрутку и отдал ее певцу. Тот с жадностью затянулся два раза и протянул окурок парнишке.
— «Разлетались головы и туши!..» — вырвалось запевное у парня.
— Потяни, Карузо! — закрывая певцу самокруткой рот, крикнул Бендера. Вставил в бобровые зубы кончик самокрутки и, позволив сделать только одну затяжку, снова нервно отправил ее себе в рот. Когда докурил до конца, швырнул мокрый, ещё дымящийся окурок на пол.
А старик и тут изловчился, подхватил его с пола и, сунув в беззубый  рот, умудрился  втянуть  в  себя дым. Затем мастерски и смачно выплюнул  остаток в коридор.
— А счас ты рассказуй, — потребовал уже костлявый от здоровяка. Теперь он втиснулся в узкое пространство между нарами и поджал  ноги.
— Посвисти р;ман 2,  —  издевательски ехидно усмехаясь, влез в разговор Суслик, но снова получил удар кулаком.
Теперь уже Фуня сел на нары по-турецки. На его мясистом лице вспыхнула улыбочка человека, для которого высшим счастьем было — безраздельное владение вниманием других людей. А со стороны глядя, можно было догадаться, что все истории здесь давно рассказаны. И теперь выбираются лишь те, которые только и способны порадовать заплесневевшие души.
— Ну, откинулся я по амнистии сорок пятого,  —  снисходительно сообщил Фуня.
— А за шо ты гремел?  — строя из себя любознательного незнайку, спросил Пиндос.
— В сорок четвертом с друганом в Радомышле кассира грабанули. Половину бабок мы успели заныкать, а со второй нас повязали. Бабки конечно отобрали... А следователь: «И где другая половина?» А мы ему: «Стоко и было. Мы ничё не взяли, начальник…» Судья потом постановление выписал, шоб этого кассира на десятку вместе с нами... как он соучастник ограбления Родины в групповухе со сговором. Токо его, как этого, — Фуня указал на Гарина, — по пять-восемь. А нас — по нашенской, родненькой, сто шейсятпяточке... Тоже мине, спужали. Червонец кинули... Ты  нас не пужай — мы ужо-п;-жатые!
Камера громко рассмеялась — она ждала именно этих слов.
— А как откинулся, — улыбаясь довольно, продолжил Фуня, — так сразу в Радомышль. И кореш мой тоже прилетел первым попутным паровозом. Токо вот лажа вышла. На том месте, на берегу речки, где мы бабки заныкали, суки какую-то гесу начали строить. И нашу берданку 1 урыли. Мы постояли, поспрашивали у работяг-доходяг, и подались на железку. Нужно было дело новое искать... До Проскурова добежали на товарняке...
— Ты ж лепил прошлый раз,— перебил Суслик презрительным тоном,— шо вы сходили на огонек 2 .
— Заткнись, гнида! — слетело чьё-то недовольное раздражение с верхних нар. —  Сопатку сквашу, вонючка!
— А на тамошнем бану так нам в ресторанчик захотелось.  Ещё две шмары 3 подвернулись.  А и де  бабки взять?  И тут я зыкаю  —  сидит  возле входа в вокзал победитель безногий. Плюгавый якой-то, погоны лейтенантские наслюнявил! Фурагу перед собой положил и шо-то поёть. Если бы базлал, как Бендера. А то тьфу! Хуже Суслика. Слушать противно. Голоса никакого. Тада зачем песню паскудить?.. Я сразу скумекал. Этот огрызок за день нормальную капусту нарубил. Бан — всегда наше святое место. А этих сук безногих развелось по всем банам... Работать мешають!
— Не тяни, Фуня, лепи быстрее, — сказали  с  верхних  нар.
— Я подхожу до  этого  урода  и  леплю:  «Давай закурим, корешок. Ты откуда сам? — «Из Нерехты». — И я ж Костромской, земеля! Выпьем? — «Выпьем!» — И достает он из-за пазухи кучу бабок. Мелкие... Отбойные молотки одни. Но были и чернушки 4...
— Ну и чё?  —  с любопытным видом спросил Пиндос.
— Я взял у него эту кучу.  Пообещал,  что  принесу  водяры, хаванины и ко мне на хазу полетим отметить. Хге - хге - хе! — Фуня весело рассмеялся. — Он меня до сих пор ждёть, победитель хренов!.. Скоро новая амнистия буить... Может сдыбаемся...
— От добрэ як рассказует, — восхищенно произнес Бендера. — Дальше шо?.. — Он хотел ещё что-то сказать, но вдруг осекся.
Гарин стремительно поднялся и, сделав широкий шаг, встал перед здоровяком. Лицо побелело, на лбу и висках набухли, вздыбились чёрные вены. В стремительности и самоё позе, в которой он застыл на мгновение, было что-то по-кошачьи легкое и зверино-свирепое.
Фуня не успел сообразить, что произошло. На толстом лице ещё держалась умилённая улыбка. А Пиндос своим собачьим чутьём понял всё сразу. Он вжался в стену и закрыл лицо руками, стараясь защититься от Гарина.   
А Гарин бросил на голову здоровяка широкую ладонь левой руки, напоминавшую сковородку, неуловимым движением повернул ее вправо, а ребром правой хлестко ударил по жирной шее.
Фуня какое-то мгновение сидел как божок с раскрытым от удивления ртом, а затем медленно наклоняясь, рухнул в проход между нарами, точно на пол уронили огромный мешок,  в котором ничего человеческого не было никогда.
И в это же самое время Пиндос, не отрывая рук от лица, по-собачьи истошно завыл:
— Братаны, конвой! Сюда! Убивают!..
Бендера, воспользовавшись гвалтом, наклонился к уху Суслика и тихо, по-отцовски прошептал:
— Я ж тебе говорил, цуцыку. Пока молодый, нэ гавкай, а токо гляди. Если человек через тюрьму на этап в новых сапогах  и штанах пришов  —  такого всем нада очень сильно бояться. А вам, блатным — особэнно... Это тебе не седой поп, шоб с него штаны сымать. Он теперь у Пиндоса этие штаны заберёть... И с других... всё, шо захочет...

3.    
Вбежал сержант. Оттолкнул Гарина и, пнув тело Фуни носком сапога, крикнул:
— А ну, встать, Фуников!
— Это он его замочил, сука!  —  визгнул из угла Пиндос, указывая на Гарина.
— Чяво!? — крикнул конвоир.
— Забери, чтоб не смердел на жаре, — отрезал Гарин. Вынул из вещмешка полотенце и вытер руки.
Сержант испугано выскочил в коридор, торопливо прикрыл наполовину дверь и, держась за стальные прутья, истошно закричал:
— С вяща-а-а-ми-и-и!  Бы-ы-ы-стра-а-а!  Руки назад!
Гарин поднял вещмешок, взял пиджак и шагнул в коридор.
— Этого  куда? —  спросил Бендера, взгядом указывая на Фуню.
— Пущай ляжить! На станции скинем! — взвизгнул испуганно конвоир и с грохотом задвинул решётку.
Гарина подвели к двери, за которой сидел седовласый.
Сержант долго возился с замком. Когда отодвинул дверь, лихо замахнулся и ударом попробовал втолкнуть арестованного в камеру, но его кулак ударился в спину точно в кирпичную стену.
Седоволосый, коротко стриженый мужчина лет сорока, молча подвинулся, уступая Гарину половину нижних нар. Он был одет как-то нелепо: серая, латаная во многих местах, сорочка поверх тонких синих шаровар. На босых ногах — вытоптанные, дырявые комнатные войлочные туфли. Левый глаз чуть угадывался внутри набухшего чернильно-синего месива, затянутого лёгкой кровяной  коркой.
— Это для особенных? — спросил Гарин, укладывая мешок и пиджак на нижние нары.
Но седой промолчал. Лишь сильнее вжался в угол, и уткнул глаза в пол.
— Фронтовик? — спросил Гарин.
Вместо ответа седой встал и запрыгнул на  верхние нары.
Гарин хмыкнул недоуменно, стянул сапоги, и, упрятав глубоко в голенища портянки, улегся на нижние нары, отвернув лицо от прохода.
Поезд стучал на рельсовых стыках. В щели вместо свежего воздуха залетала горячая, чёрная паровозная пыль, пропахшая угольной гарью. В соседних клетках шумели. Затеялась драка с громкой матерщиной. Ввязался конвой. Загремела дверь пустовавшей соседней клетки — кого-то втолкнул туда.
Седой лежал на верхних нарах и слушал, как тяжело, с похрапыванием, спит его попутчик. Иногда звуки с нижних нар пропадали. Тогда он осторожно свешивал голову, чтобы посмотреть, не случилось ли чего. И каждый раз с удивлением находил сокамерника, лежащим в одной и той же позе. В какой-то раз, и вправду, показалось, что сосед внизу помер. Но неожиданное всхлипывание сонного человека говорило, что он  жив.
Часа через два Гарин проснулся. Он долго возился, наматывая портянки. Когда закончил, встал в полный рост и, заглядывая на верхнюю полку, спросил:
— Жевать будешь?
Седой повернул голову от стены и увидел перед собой кусочек чёрного хлеба.
— Побереги для себя. — Он  спрыгнул  на  пол.
— Ты чего такой злой?  — спросил  Гарин.
— Что тебе... надо? — тихо, но с явным неудовольствием, спросил седой и снова  втиснулся в угол клетки  всем телом.
— Да ничего... Это конура для особенных?
— Это карцер.
— Тюрьма в тюрьме? — то ли не понимая, где он, то ли издеваясь над седым, заметил новичок.
— Тут жратву раз в три дня дают, — с нескрываемым раздражением сказал седой.
— А ты давно здесь? — мягко и доверительно спросил Гарин и присел рядом.
— Два дня, — по-детски  обиженно  пожаловался  седой. — Закурить дай?
— Лучше пожуй, — Протянул седому кусочек черного хлеба. И поймав настороженный взгляд, объяснил: — Я уже сегодня ел. И вообще, я без харчей долго могу. Приученный за войну.
Седой взял хлеб и стал медленно жевать.
— Фронтовик? — спросил  Гарин.
Ответа не было.
— Я как человека спрашиваю.
— Третий  Украинский... — нехотя ответил тот.
— А я — Первый  Украинский... Сам  откуда?
— Из Станислава 1.
Седой не спеша жевал, глядя в пол. Было видно, что он готов был проглотить кусочек черного хлеба сразу, но надеялся, что продлевая процесс, больше насытится. Когда проглотил последнюю жвачку, чтобы поблагодарить сока-мерника, спросил:
— Тебя за что в карцер?
— Одному штатскому в соседней клетке по шее сада-нул.
— Сюда за простой мордобой не сажают.
— Много ты понимаешь в мордобоях... Сам ты кто?
— Военврач... Хирург.
— Подпольный  аборт? — уверенно спросил Гарин.
— Почему, сразу, аборт?
— Значит, кого-то зарезал, раз в тюрьме.
— Нет, — твердо произнёс седой.
— А я накрошил гадов за войну целую гору,  —  радостно и весело сообщил Гарин. — Кличут как тебя?
— Викентий.
— А меня — Иван... Хорошо, что ты фронтовик. Со своим братом понятней. А то с этими блатарями уже нервов не хватает. То одному, то другому приходится командовать место как собаке... Призывался  когда?
— В сорок четвертом. Как только Красная армия пришла.
— А где закончил?
— В  Мэндэродэ.
— Это где же такое место знаменитое?
— В Австрии. Деревенька возле Вены.
— Так ты повоевал совсем ничего. А я, считай, с самых первых дней... А тебе сколько?
— Десять лет, — заученно и отрывисто, как по команде, ответил седой.
— Вот чудак. Я разве про срок? В этом вагоне, видать, везут только тех, кто по десять лет схлопотали. Лет тебе сколько?
— Тридцать.
— Молодой ещё. А мне уже тридцать пять.
— Покурить  найдется?  —  пытаясь  сдержать  нервозность, попросил седой.
— Я, Викентий, этой глупостью не занимаюсь с малолетства,  — серьезно ответил Гарин. — Мамка меня застукала за хлевом... Мы с дружком из листьев самокрутки мастырили. В большой кленовый мелкий ольховый заворачивали... Ой, как она меня крепко пристыдила. С тех пор я не бал;юсь этой гадостью.
— За войну ни разу не закурил? — подозрительно спросил седой.
— Оно ведь делу мешает. Любой человек десяток часов без движения даже в болоте или на морозе пролежит... А за куревом все же лезть куда-то надо. Значит — шум, дым. Можно себя выдать... Народ у меня в разведроте, а потом в батальоне был некурящий... Сначала все со своими кисетами поступали, конечно. Но у меня сразу отвыкали садить махру... Если кто из ладони втихую самокрутку  сосал   —  для меня уже последний человек. Я дальше без него...  На  войне  без уважения — дело дрек.
— А я без курева умираю... А ты — разведчик?
— Начинал войну в полковой разведке.  Потом в Болшеве в диверсанты переучили. Село такое возле Москвы… И до самого марта сорок пятого — командир отдельного диверсионно-истребительного батальона Разведуправления фронта.
— И по какой статье?  —  тихим голосом поинтересовался Викентий.
— По  сорок  седьмой... с перетеканием в сто тридцать  шестую,  при поддержке двадцать восьмой, — тяжело засмеялся Гарин.
— Убийство... и  сопротивление  органам?  —  расшифровал седой. И добавил осторожно: — Это скольких милиционеров ты покрошил?
— Вот как раз жаль, что не покрошил. А наломать мог бы крепко... — ответил  Гарин.  И  улыбаясь,  глянул  в лицо соседа. — Ты все статьи наизусть знаешь?
— И ты выучишь за десять лет... А эти,  —  седой указал пальцем за стенку, где помещался конвой, — за  своего  даже  невиновного  замордуют...  Даже и родную мать…
— Во-во, — весело согласился Гарин.
— На бандита ты не очень-то похож,— осторожно заметил Викентий.— Ни одной акварельки на тебе...
— Не успел ещё намалевать, — улыбнулся Гарин. — За десять лет, как ты говоришь, успею целую галерею наляпать... Было бы желание. Мне ещё в пехотном училище один  гоголь  предлагал  наколок  на  руки  наляпать. «Модно, — уговаривал. — Девкам нравится». Бог меня миловал... А командир роты так и заявил: «Когда мода на эту дурь пройдёт, в бане ее уже не смоешь...» А человек и ходит до самой смерти меченый. Как бугай с тавром.
— А  как  тебя угораздило с ментами связаться?  —  точно задавая вопрос себе, спросил Викентий. — Опытный, вроде. Фронтовик.
— Влип я в эту дрянь, холера б ее брала!.. Бес меня попутал. Я, как из госпиталя в июле сорок пятого выписался, сразу домой полетел. Быстрей к мирной жизни прилепиться хотелось. Думал  —  мирное  время  войну  быстро  заштукатурит...   А приехал — и всё себе места не находил. Три месяца слонялся без дела. Никак не мог к штатским приладиться. Каждый день с утра на Трофейную выставку тянуло. Там все свои, фронтовики, собирались... На бильярде постучишь под пиво... Кого-то вдруг встретишь... Считал человека погибшим, а тут такая радость!. И, конечно, по  кружечке  наркомовских... По выходным на Демеевку, на толкучку... Тут — купил, там — продал. Деньги наградные быстро профукались. И в трамвае нужно было уже платить, хоть и орденоносец... А шурину моя жизнь не нравилась. Он меня к себе на завод устроил... Я хоть и не по технике, а быстро скумекал, что к чему. Возьми лист железа оттуда, перетащи сюда. Там в нем дырок насверлят, к другому приклепают, а потом в соседний цех отнесут. В общем, мастером в механический цех определили меня. Спокойно отдыхаешь за столом, через стекло на работяг глядишь, план делаешь и два раза в месяц по пять сотенных своих получаешь. Мало, конечно, но... В общем, жизнь пошла тихая, неспешная.
Гарин, сидевший до этого неподвижно, перебросил ноги с колена на колено, прижался головой к доскам перегородки, меняя позу.
— И два раза в месяц, после, как расписался в ведомости, ходил я пиво пить. Это как закон! Переползёшь булыжники Борщаговские, по Полевой вниз спустишься и на Трофейную выставку. Там, конечно, к пиву и водочки нет-нет, да кто-нибудь предложит, холера б ее брала... И сидел на этой самой Полевой, почти на углу Брест-Литовского шоссе, возле ограды Политехнического института слепой и безногий калека. Как он попадал на этот угол, я не знаю, но сидел с утра до вечера. Лет ему было двадцать пять. Всегда в одной и той одежонке — офицерский китель и галифе, застроченное ниже колен. Дождь, пыль, ветер — он сидит на куске фанеры неподвижно, держит в руках фуражку и молча ждет, когда ему подадут. На этой улице, конечно, сидели и другие калеки. Кто — без ноги, кто — без руки. А безногий меня тянул к себе магнитом... Так вот, в аванс и получку шёл я к этому калеке. И каждый раз, подходя, я запускал руку в карман, нащупывал одну бумажку в пачке денег,  вытаскивал  и бросал ее в фуражку.  И никогда не выбирал.  Попалась трёшка засаленная — отдавал трёшку. Червонец или тридцаточа — кидал их... А он, бедолага, как-то чувствовал, что положили милостыню. Брал в руки, на ощупь определял достоинство и, каждый раз, благодарно кивая головой, спрашивал: «Ты из артиллерии?» Мне казалось, что он видит меня сквозь бельма обожжённых глаз. И что отвечать? Я и по земле ползал, и по воздуху летал, и с кавказской скалы на заднице съезжал. Вот только под водой не плавал... И говорил ему: «Из пехоты». Он спрашивал следом: «Капитан?» А я в ответ: «Да». У него глаза начинали слезиться... И я не выдерживал. Бежал на «трофейку» нервы размачивать...
Гарин замолчал. Он долго сидел неподвижно, точно в забытьи, и смотрел на плотно подогнанные доски стены перед собой карими большими глазами. Под натянутыми щеками чуть заметно дергались шарики желваков, и им в такт задирался крутой, похожий на детский кулачок, подбородок.
— И вот в сентябре получил  я  аванс... Ну,  и пошел, как всегда, на Полевую — уже настроился идти на «трофейку» на бильярдике постучать. И, как всегда, остановился возле своего слепого капитана и запустил руку в карман за деньгами. И тут вспомнил, что в кассе  выдали  сотенными. Ровно пять штук... Да и жена под аванс просила зайти в коммерческий  магазин и купить какие-то тряпки для дома. А перед  тем  получил  письмо  слёзное  от  матушки из деревни — просила прислать хоть какие-то деньги ей, чтобы  она могла на них купить мяса и сдать в виде налога. Да и сам я поизносился. Китель на рукавах, как прогнивший чёлн...
Гарин взял свой пиджак и встряхнул его в воздухе крепко, как чью-то шкуру.
— Вот этот я уже на толкучке купил. Габардин... — И с небрежением швырнул на нары.  —  Короче, пожалел я сотенную!.. Стал рыться по карманам — пусто. Так и ушел, ничего не бросив слепому. На «трофейку» пришел, первую же партию сдул... И пиво не поставил, хоть и проиграл!  Душу мне кто-то рвал!.. По дороге домой зашёл в коммерческий магазин, купил тряпку... Принес домой и зашвырнул куда-то... А у самого руки трясутся. Жена мне и водку, и чай с малиной. Не проходит... Не помогает... Она перепугалась. Всё допытывалась, что со мной приключилось. Знала, что у меня после контузии аневризма мозговая. Думала, что это обострение этой самой аневризмы чёртовой, холера б ее брала... Я рассказывать  не стал. Это же меня бес попутал. Так зачем слабую женщину в трясучку вгонять?.. А утром помчался на работу, как шальной, точно вечер от этого быстрей прикатит. Уж как хватило сил досидеть до гудка?.. Проскочил через проходную, и на Полевую. У меня от вчерашних покупок деньги остались. Две десятки и несколько трояков... Думал, отдам своему капитану. Вроде, как грех замолю. Ведь из-за какой-то тряпки своему брату-фронтовику, калеке паршивую сотню пожалел... А ведь мама всегда наставляла, что каждое дело человеку аукнется...
 Пробежал по всей Полевой — нет никого. Точно всех нищих корова языком слизала. Как будто кто подмёл подчистую. Вот тебе, и откупился! Походил я, походил по Полевой взад и впереди. А что толку!? Пусто. И побрел на «трофейку»... Вернулся я домой сильно пьяный, хоть и обещал  жене не пить.
Гарин снял рубашку, достал из мешка мокрый тряпичный мякиш и начал им вытирать горячее потное тело.
— А дальше?
— Дальше? — Он набросил рубашку. — Я неделю ходил на Полевую после работы.  Надеялся, что мой капитан найдется. Ну — заболел, ну — простудился. Протезы делает — надо у врача в кабинете всё время торчать. Но, увы! Потом стал ходить в день аванса и зарплаты. Но на Полевой уже никто не сидел... Ни одного калеки... Зима пробежала быстро, за ней весна. А в начале июня, получил я деньги и по привычке поплелся, как всегда, на выставку. Поднялся на самый угор Полевой... И, Бог мой!  Глядь, а там, в конце, у ограды сидит мой капитан. Ох, как у меня сердце заколотило. Подлетел к калеке, руку в карман сунул, достал стольник и только тут увидел, что это совсем другой человек. Правда, тоже слепой, в темных очках, а всё равно другой. Бросил я ему сторублевку. Пусть, решил, хоть так очистится моя душа от скверны, хоть через этого несчастного мой грех из меня выйдет... Бросил и отошел на несколько шагов...
Гарин тяжело вздохнул и на его лице застыла гримаса сожаления.
— Дал  деньги, и  иди,  не  оборачивайся!  — Его голос вдруг потерял твердость и силу. — И снова меня бес попутал — я обернулся... У этого слепого очки почему-то с глаз переползли на лоб. Он шальными глазами смотрит то на сторублевку, то на меня, и не верит. А по его губам ухмылочка змеиная расползается: «Вот, дурачок, — думает радостно, — перепутал сослепу бумажки». Руки у него, как ты говоришь, густо акварелью размалёваны. Чистого места нет. И тут внутри у меня что-то раскололось, точно рядом мина рванула. Гляжу на этого нищего, глазам своим не верю! И никакой он не слепой и не безногий! А здоровый, откормленный боров!.. Он  смотрит на меня  —  я на него... Рванулся я, схватил за шею ублюдка... И переломал как гусю... По привычке...
Гарин сделал нервное движение крепко сжатыми кулаками, как будто что-то ими  поворачивал. Он  долго молчал, а потом спокойно, даже равнодушно, добавил:
— Вроде, и улица была пустой, а в миг налетели трое. И на меня. И откуда взялись? Один Богом ударенный... даже с ножом. Задел меня маленько. — Он засучил левый рукав и показал красный, ещё свежий шрам на локотине. — Я этот ножик вместе с рукой выдернул... И тут как тут — три мусора 1. То их не дозовешься, хоть слоном труби, а то откуда и взялись, вонючки. Выскочили... Схватили меня и поволокли. Им бы справиться, что с этим слепым случилось... да с его защитником. Бросили их лежать на асфальте... Волокут меня, как будто я от них собираюсь сбежать. Да я и бежать никуда не собирался. И не мог. Голова у меня пошла кругом. Всё загудело, затрещало внутри... А следователь на другой день, чтобы побольше на меня навешать, так и сказал: «Почему ты этого Грача бросил лежать до утра?» Этого слепо-нищего, оказывается, звали... Грач.
— И обвинили в сопротивлении милиции… — как бы продолжая, сказал тихо Викентий.
— Ты все знаешь... В убийстве, злостном хулиганстве, и сопротивлении сотрудникам при исполнении.
— Так ты милиционеров поломал?
— Да никто их и пальцем не трогал. Просто все они были одна шайка-лейка. Милиционеры сажали мазурика на улице, напяливали на него очки, а тот деньги канючил, как вроде он безногий и слепой. А синие мундирчики рядом ошивались, охраняли своего «слепого» на всякий непредвиденный случай. Вечером деньги делили. Мне об этом колхозе один надзиратель в Лукьяновской тюрьме рассказал. И ещё шепнул по секрету, что шушера ментовская — сержанты, с этих денег начальству в кабинетик кусок мзды носят... Я про то сразу адвокату выложил. Бедный старикашка Соломон от страху побелел и потребовал, чтобы я молчал на суде про ментов, чтоб пятьдесят восьмую не навешали.
— А ее откуда?
— За линией фронта был? Был! Значит, втихаря  с немцами снюхался... А то почему живой остался?.. Нашим эмгэбистам только попадись. Они тебе такого навешает, что сотня адвокатов не разгребут.
Паровоз надрывно свистнул где-то вдали. Поезд стал притормаживать и остановился. Но остановка оказалась короткой. И подгоняемый теперь уже длинным как пастуший кнут, гудком, состав стал набирать скорость.
— А почему только до марта воевал? — спросил седой.
— Проклятая контузия, холера!.. Не уберегся малость… Садануло меня крепко, когда мы один узел связи брали… Мина разорвалась совсем рядом… Спасибо, старшина и ещё один сержантик меня на себе в санбат приволокли...  Победу я на койке в Тарнуве праздновал.  Если бы не эта проклятая мина, я бы один со своим батальоном Рейхстаг взял. — Гарин  усмехнулся.  Но  увидев  скептическую  ухмылку соседа, серьезно добавил: — Взял бы, взял бы. Этого вашему брату, санинструктору, не понять... — Он замолчал, а потом сказал, точно объяснил какую-то загадку. — Фортуна военная, как говорится, всегда была со мной. И только в последнем деле не повезло... Про меня даже в Кремле знали, Викентий. Да-да! В госпиталь ко мне из Москвы специально приезжал какой-то смурной штатский. Называл себя полковником Генштаба. Уговаривал на Японскую. А начальник госпиталя молодец, не отдала меня. Сказала этому зазывале, что у меня мозговой удар. Да я и рад был, что демобилизовался. Как-то вдруг надоело воевать. А когда дело надоедает — жди беды от него!
— Хорошо, что сам не помер, когда за своего капитана вступился...
— А это почему же?
— Тебе нельзя волноваться, — объяснил Викентий. — Совсем нельзя.  Болезнь у тебя...  —  Он  помолчал,  пытаясь найти слово помягче. — Паршивая...  Hemorragia  cerebri 1.
— Могу умереть? 
— Внезапно...
— «Умирать нам, рановато! Есть у нас ещё дома дела...», — с подкупающей уверенностью, почти пропел Гарин. — Мы, Викентий, ещё поживём с тобой. Уркаган из той клетки, где я был, сказал, что скоро амнистия... Как в сорок пятом... Эти мрази лучше нас про всё разведывают. Тюрьма — их дом родной. А дома и стены помогают... И тебя и меня выпустят скоро. Ты женатый?
— Да.
— И дети есть?
— Девочка... Три  года.
— Как зовут?
— Женя.
— Евгения Викентиевна... Красиво. А если у меня родится кто, мы с женой договорились — будет Родион... Или Дарья  —  в ее  маму.
— А почему — если?
— Когда я попал в Лукьяновскую тюрьму, —  сказал Гарин, улыбнувшись, — моя Люся на седьмом месяце была. А я уже полтора по нарам болтаюсь. Значит, ещё полмесяца.
— А какой сейчас месяц? — спросил Викентий. — Совсем сбился со счета.
— Сентябрь. Детвора в школу пошла. Видать, ты давно в тюрьме.
— С православного  Рождества.
— А какой год — помнишь?
— Это, конечно, помню,  —  тяжело усмехнувшись, ответил седой. — Сорок восьмой.
— Потерпим до амнистии, — с подкупающей уверенностью сказал Гарин.
В карцере было душно. И из нужника тянуло смрадом. Но этот запах перебивался ароматом бараньей тушёнки — конвой готовил себе еду.
— Я, вот, подумал... — всё так же тихо сказал Викентий. — Как это тебя в конвой тюремный не забрали? Для вишневых околышей такие, как ты — в цене.
— Меня? — возмутился Гарин. — От этой гнуси у меня блевотина не  проходит!
— Просто... тебе повезло, — сказал  седой.
— Это как?
— Не взяли, потому что контузия. А иначе по приказу определили бы или за жратву сам пошёл... Начкар здесь, как урки говорят, из ваших... Из фронтовиков.  Зубами рвёт и кулаками машет. Как будто фрица режет... И — поэт. Метафорой не брезгует. Он не лицо в кровь расшибает, а в дыню стучит.
— Это он тебе так?  —  Гарин посмотрел на большой синяк под глазом Викентия.
— Да.
— За что?
— Во время шмона не захотел вытирать пыль с его сапог. Теперь мне карцер до следующей пересылки... Если не убьёт.
— Нашлись, какие  вытерли? — спросил Гарин.
— Два параноика из той клетки, где я сидел. Пиндос  и  Суслик. Один тёр левый сапог,  другой — правый. А Пиндос тёр, точно языком лизал.
— Если бы со мной так — я этому начальничку башку снес бы! — возмутился Гарин.
— Тебе своих десяти лет мало? Конвой тоже его сторонится,  —  все так же тихо и как бы предостерегая, сказал Викентий. — Я слышал, как толстый старшина говорил кому-то: «Если до мэнэ будэ, як до зэкив — я его прыстрэлю». А сам аж из кожи рвётся, чтоб на начкара походить.— Седой замолчал, а потом добавил между прочим: — Штаб к начкару в женский  вагон перебраться. Там от Чопа до Владивостока не скучно ездить...
— Моя бы воля  —  всем бы этим начкарам головы свернул! — зло сказал Гарин.
— Сил не хватит.
— У меня хватит.
— Сил, может, и хватит, —  косясь на решетчатую дверь карцера  снова  тихо,  но  очень  уверенно  возразил Викентий. — А вот жизни — нет.
— Это как? —  удивлено спросил Гарин. 
Но седой не ответил.
Поезд стал притормаживать.
— Станция, — с  тревогой сказал Викентий.
— По времени — скорее всего Бахмач, —  со знанием дела уточнил Гарин. — А, может, Конотоп.  Смотря куда везут...
Они сидели молча в каком-то тупом ожидании.
Из-за стен вагона доносился переменчивый перестук колёс. Поезд несколько раз резко дернулся, тормозя, а затем, лихо свистнув, снова начал набирать скорость. Из соседних клеток послышалась недовольная ругань. По встречной колее бешено загромыхал встречный эшелон, и в вагон стал затягиваться ядовитый дым.
— Не станция. Ошибся, — сказал Гарин и остался недоволен собой. И пытаясь разогнать тягостное молчание, заметил: — Эх, как борзо затопотал паровозишко...
Но Викентий не слышал соседа. Он сосредоточенно смотрел в пол, о чем-то думая, а потом вдруг спросил:
— Ты крещённый?
— А как же без креста? — удивленно спросил Гарин. И обиженно  добавил: — Я — не елдаш 1 салям  алейкум  всякий. 
— Крещённый... а закон нарушил...
— Это ты про что?
— Не по-людски заупокойную по своему другу заказывал. В храме батюшке бы заказал. Свечку за убиенную душу поставил бы... Грех не носил бы с собой... И в тюрьме бы не сидел...
Гарину вдруг стало неуютно рядом с седым. Показалось, что этот худощавый, небритый человек как будто хозяйничает в его душе без спроса, бродит в ней как медведь-шатун по лесу, больно царапая и кусая. Он глянул подозрительно на соседа. Но встретив спокойный, незлобивый взгляд серых глаз, сказал, точно его кто-то тянул за язык.
— Я ведь не знаю, за что заказывать... За здравие или за упокой...  А что грех в себе ношу — это как в воду глядишь. Всё жадность моя.
Викентий понимающе закивал головой.
— На сапоги да портки я позарился... —  сказал  Гарин подавлено, точно оправдывался. — К победе уже загодя начали готовиться. Конец марта... По моим прикидкам выходило — фриц больше месяца не продержится... Вот и размяк от возможного удовольствия в новеньком щегольнуть.
Он снова вытер тряпочкой вдруг взмокшие грудь и лицо.
— Мы только-только перед тем вернулись после задания: четыре эшелона с бензином в одну минуту к Богу отправили... Сами чуть в том огне  не  сгорели,  холера б его брала. Слишком близко от станционных путей залегли... Назад  продирались уже из последних сил. Через минные поля по зелёнке 1 на одних нервах пропахали. А как с нашим боевым охранением паролями стали меняться — они же нас и накрыли. Так, курвы, били по своим, что даже фрицу было завидно... Да они и не виноваты. Откуда ж им знать, что вдруг среди ночи через фронт мимо них будут возвращаться диверсанты. У них и пароли другие... Ну, всё обошлось... После подрыва цистерн я пошёл назад другой дорогой. Был уверен — нас в условленном месте ждут не только свои. И оказался прав. А немец, не дождавшись нас, такое устроил от злости, холера б его брала...
Холодные, голодные, грязные по уши... Февраль в Европах, сам знаешь... как у нас свинарник летом... Хорошо, комполка пехотного, через которого мы переползали, мужик попался свойский. Сразу в дивизию вызвонил про нас, после — в армию. Уточнился. Ну, когда всё выяснилось, тогда уже лекарства каждому по полкружки не пожалел. Чистого и жгучего как молоденькая девка... девяносто шестого... Из армии дали команду. Нас всех на «студер» и в Жешув, в штаб. Оттуда уже во фронт доплюнуть...
 Ну, думаю, деньков восемь-десять, как всегда, отдохнём, отчет для штаба и смерша накатаем, перья батальонные с регулировщицами почистим. А я ещё за месяц перед тем выклянчил у тыловиков новые сапоги и всякую мелочь для своих волкодавов. Поизносились мы крепко… Немец-ких мундиров больше, чем своих портянок. А чужое не оденешь в вечерок. Как приехали в Пшемышль, я сразу к тыловикам. «Попрошу выдать со  склада, что положено!»  А тут,  как назло, вдруг цирк новый   — приказано в Цоссене пустить  на воздух тот самый злосчастный узел связи... Понимаешь? — Гарин вопросительно посмотрел на соседа.
Викентий кивнул, соглашаясь.
— Да  ни  черта ты  не  понимаешь! Это не какой-нить вшивый мосток через Сан или Одер рвануть, — объяснил разведчик, — а немецкий узел связи. До него добираться неделю. И только по-пластунски... Вот и стали мы думать с моим заместителем, голову ломать... Приказ командующего фронтом не отменишь. А одежонку да сапоги, если дают на войне, надо брать. Иначе, без штанов останешься. Голому всё равно воевать неудобно, хоть и месячишко паршивенький до конца остался. И домой лучше в новой форменке показаться, чем в серой маскировке... Представляешь, какая красота: все ордена и медали на новом сукне гремят и сверкают! А у меня их без малого сорок штук!
— И чего решили? — спросил Викентий.
— Убедил меня мой Дима, что надо обязательно к тыловым крысам на склад заявиться. А для надежности, чтоб быстрее, вызвался сам махнуть и пообещал одним днем обернуться.  Ну, двумя.
Гарин снова достал из мешка мокрую тряпочку.
— До сих пор не могу простить себе, что отправил моего старлея за барахлом, — сказал он, вытирая лицо и грудь. — Два дня прошло, а его нет... Нет Димы! Из управления требуют на ту сторону бежать. У них планы штабные срываются... А как мне быть? Чувствовал, что  без старшего моего лейтенанта нам никак нельзя идти к немцу. Объясняю начальству: «Только вчера вернулись с той стороны, не успеваем подготовиться». Глухие всё. И слушать не хотят. Вперед!.. Я уж и так, и этак оттягивал. То вдруг у нас у всех дружный понос случился, то у половины хлопцев температура... Четвёртый день кончается, а я всё жду. Вот, вот, думаю, старлей на «доджике» прилетит... Только, сколько не тяни, а приказ не отменят. А то и под трибунал недолго!..
— Не заявился... — понимающе сказал Викентий.
Гарин помолчал и, хмыкнув себе под нос многозначительно, добавил:
— Может,  вернулся...  когда нас уже не было.
— А узел связи?
— Узел связи мы конечно грохнули. — Гарин тяжело вздохнул. — Кто-то галочку в штабных бумагах поставил и орден получил... А я почти всех своих положил... Всю войну с ребятами прополз, а перед самым Берлином угробил. Понимаешь?! За три года, Викентий, только десять человек у меня погибло. Первый из них и сейчас перед глазами стоит. Парашют не вспыхнул... И раскрытие принудительное, несвободное... А вот не вспыхнул!.. В шелке его и похоронили... У меня, Викентий, одно железное правило: приказ выполняй, а людей жалей!.. А на узле связи, считай, все легли...
За перегородкой зашумели. По коридору прошёлся деловито конвоир. Он глянул косо в клетку и процедил сквозь зубы:
— Трындите?
Гарин, недовольный, что его перебили, нервно заиграл желваками. Дождавшись, когда шум в вагоне успокоиться, сказал:
— Будь Дима со мной — никогда бы этому не случиться... Я без него на узле связи оказался как без рук... Он и минер, и водила. А кулаком если махнёт кому, то сразу беги за новыми зубами к вашему брату в санроту... Я, когда своего первого фрица уложил, три дня болел. Нутро убийства человека не принимало. А Димка их резал, как баранов, не моргнув. Аж мне бывало страшно... А македонец 1 какой? Только со мной и тягаться мог... Я с ним, как ни с кем. Друг друга с полуслова... Кому-то втемяшивать нужно было в башку по сто раз: это делай так, а это по иному... А ему только намекни — он тут же исполнит... И даже лучше, чем я хотел... 
Гарин стал нервно ерзать на нарах. Было видно, что судьба старшего лейтенанта Димы, волновала его больше чем своя, как волнует мать судьба ее сына. Но вдруг он рассмеялся, и с гордостью сказал:
— Бывало, конечно, и в конфуз попадал Димка... Ну, там, какую польку или немочку молодую помоложе не так пощупал... Я эти дела все на себя брал. Сам ему крепкую выволочку, а в обиду всяким там смершам-прокурорам — ни-ни. За его проказы даже два раза в капитанах ходил. После одного дела меня из капитанов сразу в подполковники. А за его фокусы — назад в капитаны. Это, правда, делу не мешало.
Гарин заулыбался. И седому показалось, что разведчик даже рад, что судьба измывалось над ним так несправедливо.
— Ты совсем почти как Иисус Христос, — с  удивлением  и  некоторым восхищением сказал Викентий. — Чужие грехи на себя берешь...  Это его ты отпевал сотенными и десятками?
— Да. Он мне за младшего брата был, — сообщил Гарин гордо.
— Что же с ним случилось, так и не выяснил?
— Я  до  сих  пор гадаю... В госпитале лежал на койке и только про него думал. В тюрьме на нарах — не о жене чаще, а о нем... На войне всякое может статься. Первая мысля была — смершдюки скрутили. Эти... — он указал большим пальцем себе за спину на конвой, располагавшийся за деревянной перегородкой. — Дима мой их люто ненавидел!..
— Только говорите тише, — попросил Викентий.
Замечание вызвало недовольную гримасу на лице Гарина. И седой, чтобы не объясняться, повторяя движения соседа, ткнул указательным пальцем правой руки в перегородку.
Гарин замолчал, а потом с сожалением добавил:
— Думаю, мой Димка, когда на «додже» за сапогами ехал, на засаду аковскую 1 напоролся. Хоть и в тыл побежал, а стреляли тогда со всех сторон. Могли и св...  по своим. Или на мине подлетел... Сидит сейчас на каком-нибудь базаре и трояки выпрашивает Христа ради... Если он живой и не калека безногий — меня бы мертвого разыскал... Ведь я его с того света вытащил. — Гарин поймал любопытный взгляд седого. — У штрафников, сам знаешь, жизнь комариная. Утром полетел, а к полудню корова хвостом пришибла...
— А за что в штрафники? — спросил Викентий.
— Не знаю... Мне приказ поступил — рвануть немецкий наплавной мост через Дон. Авиация его неделю пыталась разбомбить — ни одного попадания. А немец танки гонит и гонит без конца — ему в Сталинград хотелось!.. Просто взорвать — дело плевое. А надо так сладить, чтобы у немца никогда больше не было желания в этом месте новый ладить. В штабе фронта план сварили. Москва утвердила... Меня к самому Гордову 2 вызвали... По плану выходило, что пехотный полк затевает бой, на ночь глядя, на берегу Дона, а мы под этот шум наплавной мост на воздух пускаем... Всё красиво на бумаге. Да только от реки немец нас уже на двадцать вёрст отогнал... Сутки с боем надо назад пробиваться. Но приказ! Ну, приехал я к пехоте договариваться. Можно было и не ездить. Им загодя приказали — любым путем пробиться  к берегу... И для этого штрафников пригнали. Штрафники — не люди. На смерть назначенные!.. В общем, договорился я с пехотой. Из землянки выхожу. Ночь жаркая. Со степи горячий ветер дует... И мне кажется, что я слышу, как немецкие танки ревут, по глине на берег выползая... Отошел по нужде.  Тут мне кто-то в затылок дышит тяжело...  Луны нет. В темноте не вижу.  Даже испугался.    
«Ты командир разведки?» — спрашивает почти шёпотом.
«Я», — отвечаю.
«Возьми меня к себе. Не пожалеешь».
«А ты кто?»
«Штрафной...»
«Тут все штрафники. Где служил до этого?»
«Не служил я. Доброволец».
«В штрафники... добровольно?»
«Но лучше здесь, чем в лагерном дерьме».
«За что посадили?»
«Побаловался ножичком... Для войны это не имеет значения».
Я подумал, что он прав. Мне нужно переправу рвануть, а не в документах у человека рыться.
«Откуда про меня знаешь?» — спросил.
«Про вас тут все знают. Не дураки же мы... Когда вас прикрывать пойдем — нас и половины не останется».
«Что умеешь делать?»
«Все, что на войне надо».
«Все только Господь Бог умеет».
«И — я».
«Какая разница, где голову положить?»
«Лучше погибнуть в волчьей драке, чем застреленным бараном в стаде. Я знаю, как переправу рвануть. И пехоты много не надо».
«И как же?»
«Возьми... а я все сделаю».
Говорил он с какой-то подкупающей уверенностью. И мне кто-то сверху жужжал в ухо: «Возьми...»
Гарин снова стал вытирать потное тело.
— Рванули? — спросил  Викентий.
— Ещё как. Парень что надо оказался. Плавучий понтон организовал. Пока пехота и артиллерия немца отвлекали, мы в берегу, в камышах лодки тротилом загружали. А как стемнело, все их в одну нитку связали поперёк течения и вниз пустили. Луны нет и нас не видать. А когда до переправы метров сто осталось — мы в воду... и к берегу. Только успели за краснотал зацепиться, как нас взрывной волной накрыло... Потом в пехотном штабе на меня накинулись, что я врага народа от справедливой кары увёл. Штрафник для того и живет, чтобы издохнуть. Так прямо и сказали. А мне все эти слова — горох от стенки. Для меня главное — дело. А человек в деле — ещё важнее. И некогда мне в его душе копаться. Жизнь сама всё наружу выплеснет... Я рапорт написал, что боец Дмитрий Пронькин переходит в моё распоряжение ввиду крайней военной  необходимости. Я пишу, а эти вонючки-особисты мне арестом и расстрелом грозят! Чего руками размахивать и горло драть, когда мою спину два автоматчика прикрывают?.. Петухи кастрированные! Мне угрожать!.. Написал, и умчался с новым заданием. И своего штрафника прихватил с собой. Потом  уже, когда  за  Волгой  оказались, узнал, что от моего рапорта и всех этих законников на следующее утро только воронка осталась...
Гарин прислонился спиной к стенке и прикрыл веками глаза. Он молчал несколько минут, а потом сказал, как бы хваля себя:
— Я Диму человеком  сделал.  Из какого-то паршивого урки — боевого офицера. Надежного помощника и защиту... Уважаемого. На войне, Викентий, уважение побольше любовий ценится. Да чего я тебе рассказываю? Сам не хуже меня знаешь. Старший  лейтенант...
— Продал тебя твой старший лейтенант Дима,— тихо перебил Викентий.— Господь тебе знак подавал, чтоб на путь истинный наставить. А ты и не услышал... Живого ты отпевал. 
Гарин вздрогнул и, открыв глаза, медленно повернул голову в сторону соседа. Казалось, он не понимает, что ему говорят.
— Какой Господь? Какой знак?! Ты чего несёшь?! В клетке мазурики говорили, что ты попик! А по мне — дьячок... раз куришь! А наставлять лезешь!
— Не дьячок, — ответил седой. — Меня посвятили в сан. Но я не успел ещё побывать священником. На следующее утро после посвящения за мной пришли... И, вот, тут... Курить я сразу после победы бросил.  А  в тюрьме опять потянуло. — И уверенно добавил: — А твой Дима — бандюга. И в штрафники записался из тюрьмы, чтобы срок срезать. На войне лучше, чем за колючей проволокой. Это правда. И душу ему согревали только рукоятка ножа да вороненый стальной холод автомата, а не победы... И немца резал он не от необходимости, а от удовольствия. Пускал кровь с наслаждением... и прятаться не надо… Ты же сказал, что до победы месяц оставался. Вот ты и погибай! А он постарается после тебя... Поживёт ещё пару месячишек... после войны. Я на этих героев за год, пока тут, насмотрелся... А ты его в святые...
Гарин побагровел. На его щеках стали нервно прыгать желваки. Кулаки сжались и побелели.
— Ты что несешь!? — грубо крикнул Гарин. —  Я тебя!..
— Надул вас крепко лейтенант Дима, — тихо, уверенным светлым голосом сказал Викентий. Заёрзал на  нарах  и вжался в угол. — Я этих тюремных доброхотов уже выучил...

4.    
Забегал конвой. Снова лязгнули двери вагона. И громкий низкий голос приказал:
— А ну выноси этую свинячую харю в тамбур! Товарищ старший  лейтенант, это утром убили. Он... в карцэре...
Пиндос и Бендера с большим трудом вытащили уже совсем окаменевшее тело Фуни из клетки, поволокли к дверям вагона и оставили лежать в тамбуре.
По коридору рассыпался частый нестройный стук каблуков. Конвоир подлетел к стальной решётке карцера и, отдернув ее,  крикнул:
— Встать!
На пороге появился невысокого роста старший лейтенант в фуражке с красным околышем, с золотыми погонами, в добротных тонкого генеральского сукна френче и галифе, перетянутый кавалерийской портупеей. Хромовые сапоги были начищены — как в зеркало смотрись. В зубах он держал дымящуюся длинную трубочку «Казбека». Можно было подумать, что этот офицер вошёл в вагон сразу после, только что закончившегося, парада. 
Глядя в пол полу прикрытыми, зеленовато-томными глазами, начальник конвоя, нехотя, лениво шагнул в карцер. По крепко сжатым кулакам можно было догадаться, что старший лейтенант вознамерился сам учинить скорый суд над убийцей Фуни.
— По какой?.. — со скрипучей неприязнью спросил он. Взгляд, оторвавшись от половиц, пополз вверх медленно, презрительно ощупывая стоящих перед ним людей. — Ста...а...тье?
Голос начкара вдруг ослаб и задрожал по-детски, как дрожит у оправдывающегося ребенка, пойманного на воровстве.
— То-товарищ подполковник... И-иван Ро-одионыч? — Папироса повисла на нижней губе, немощно раскрытого, рта старлея и подпрыгивала нервно как сорочий хвост. Он беспрерывно моргал, а руки, отыскивая опору, то хватались за ремень, то за шлейки портупеи как за поручни. И крикнул конвою, не оборачиваясь: — А ну, ко-ко мне в в-вагон!  Жратвы и коньяку! Бы-ыстро!
Перепуганный сержант механически задвинул дверь, щёлкнул замком, заперев начальника в карцере, и убежал.
Гарин, увидев старшего лейтенанта, растеряно и вино-ато глянул на Викентия и стал тихо опускаться на нары, словно терял силы.
— Ди?.. Дима?..  — недоуменно выдавил он из себя и снова посмотрел на седого, как ребёнок, ищущий помощи.
— Попонимаете... —  сбивчиво заговорил начкар. Губы ещё сильнее задрожали. Папироса упала на пол, рассыпав пепел по гладкому колену галифе. — Так только... месяц до коконца оставался... Ну, два... И без нас попобедили бы... Без нас...
Гарин смотрел в широко раскрытые, налившиеся стра-хом, глаза старшего лейтенанта и, казалось, не понимал, кто стоит перед ним и зачем  говорит какие-то малопонятные слова.  Со стороны он был сейчас похож на  уставшего  от  жизни старика, перед которым вдруг проплыли давно забытые картины пролетевших лет.
— Как вы тут?.. Иван Родионович? — мямлил старлей.
— Ты? — неуверенно произнес Гарин. И вдруг его голос похолодел, и он глухо прохрипел: — Ты же мое дитё на десять лет голодранцем сделал...
— Я вас в свой вагон, товарищ подполковник...
— За сапогами рвался!?.. И я буду теперь в твоем вагоне их вылизывать?
— П-предложили мне с-сюда... — продолжая оправдываться, начкар испуганно попятился, точно не мог выдержать тяжёлый взгляд Гарина. Суетно развернулся на каблуках и, схватившись за прутья двери, два раза отчаянно дёрнул, пытаясь открыть. Поняв, что он в западне, беспомощно разжал кулаки. Руки безжизненно упали, взгляд погас. Старлей болезненно ощущал, как его спину вспарывает взгляд командира, точно острие ножа. И впервые за всю удалую жизни почувствовал, что лихим дням вдруг пришёл конец,  что увернуться от стальных рук комбата не сумеет. Понял — дышит он последние мгновения… И плечи задрожали в безудержном нервном припадке...
— Меня и ребят умирать оставил... Подыхайте! А я поживу! Видать, чем-то прогневил я Бога, раз не разглядел в тебе холуя, рsa krew 1. Пёс шелудивый! Козлина!..
— Чего ты сказал, сука! — вдруг крикнул истошно начкар, не  оборачиваясь. — Чё ты  сказал!?  Козлина!?  А ну, встать! Здесь я теперь командир! Сгною!
Гарин вскочил, уронив на пол пиджак. Все мышцы на теле натянулись. На лбу взбухли две чёрные кровяные нити. Пальцы превратились в огромные стальные когти и повисли над маленьким, толстым старлеем. Он сделал резкий шаг в сторону начкара... и вдруг стал медленно оседать. Рука, пытаясь найти спасительную опору, заскользила по крашеным доскам, но не смогла удержать большое тяжелое тело. Гарин упал на пол.
Викентий, оторвался от стены, опустился над телом, и подхватил на руки голову...
Начкар, наглотавшись тишины, медленно повернулся и, увидев лежащее на полу бездыханное тело с широко открытым ртом, глупо, через силу, выдавил:
— Иван Родионович?.. Чего  с  вами?
— Он умер, — ответил седой.
Начкар громко втянул в себя воздух, одернул полы гимнастерки, вынул из кармана галифе пачку «Казбека», достал из нее папиросу и стал лениво стучать бумажной трубочкой по коробке. Когда закурил, небрежно уронил на пол огарок спички, и неловко пересиливая внутреннюю дрожь, произнес:
— Надоел за войну хуже горькой редьки... Этого нельзя! Ту не тронь! И тут от него покоя нет. Козёл правильный! — Из носа повалил густой, неприятно пахнущий, дым. Вялые слова повисли в воздухе, запутавшись в дыму, и добавили ещё больше першащего аромата.
     Старший лейтенант нервно подёргал дверь клетки, призывая конвоиров. Но, поняв, что их можно сейчас вызвать только громким криком, уселся на нары. И, выказывая равнодушие, стараясь скрыть неловкость перед арестантом, развязно бросил ногу на ногу. Он долго сидел так, уперев  презрительный  взгляд кошачьих глаз в сверкающий носок собственного сапога, который нависал над телом Гарина. А потом, словно к нему пришло сознание, деловито поинтересовался:
— Так по какой статье?
Викентий, стоявший у стенки и смотревший в коричневую пустоту дощатой стены, медленно повернулся лицом к начкару, перекрестил торопливым знамением покойника, и заучено ответил:
— Пятьдесят восьмая, часть десятая. А... эс... а 2.
— Успел этому про своего Бога рассказать?
Викентий промолчал. Он опустил глаза в пол и постарался не понять вопроса.
— Возьми. — Начкар выложил на доски нар пачку «Казбека», а сверху уложил коробок спичек «Ревпуть». — Закуривай.   
— Я не курю, — после долгой паузы тихо и твёрдо ответил Викентий.
Старлей Дима, смяв недовольно лицо, поднял удивленные глаза на седого.
— Ты, звонарь, не куришь?.. — С раздражённой неприязнью не поверил он. — Ты же вчера  мой бычок 1 подобрал, фраёр... — И  после  долгого  молчания  осторожно  спросил: —  И... давно бросил?
— Час назад!               
               
                Слуда, 1949 г.»
 

«Вот тебе и цветочки на могилу полковнику», — подумал Чугай, вспомнив текст, который читал у Красницына. — Даже из этих двух рассказов можно понять, что у Журбы отношение к власти было не совсем...» И закрыл тетрадь.
Он встал из-за стола и снова подошёл к окну. Лёгкий снежок сменился густым хлопьепадом — белые большие кляксы, похожие на только что родившихся медуз, подхваченные ветром, кружились в радостном хороводе вдруг родившейся жизни... По улице вдоль забора лениво ходил человек в сером пальто и чёрной кепочке. Лицо он прятал за поднятым воротником.
«Странно выходит, всё же... — думал Виктор, глядя на прогуливающегося вдоль забора. — Искали убийцу девочки, а нашли чистейшей воды плагиат. Член Союза писателей, может быть даже лауреат какой-нибудь ментовско-министерской премии отправил на тот свет автора, а его рукописи переписал и выдал за свои... А этот, в кепочке, кажется, меня пасёт по-настоящему!..  Возле почты я его не видел. Это точно! Когда в дом входил — его не было... Значит, пост выставили, не зная, что я здесь... Это уже совсем неудачная шутка! Да… я, видать, сам того не желая, разворошил осиное гнездо... Если в Москве милиция может тебя продержать три часа просто так, за красивые глаза, и всё равно выпустит, то тут церемониться не будут... До Москвы далеко... Что им наплела эта чёртова старуха?.. Ничего хорошего, если они топтуна к дому приставили... Да гори синим пламенем этот топтун. До трех часов без света можно просидеть, а там... темнота вывезет...               
*       *      *

Темнота накатила быстро — ее  нагнала разыгравшаяся пурга. Почти половину окна снаружи засыпал снег.
Чугай почувствовав, что его одолевает холод. Присел к печи, принялся разжигать огонь. Выбрал среди поленьев еловую чурку, наколол лучин. Бросил в топку бересту, сверху уложил горсть лучин и поджог. Огонь ухватился за бересту и перебросился на еловые палочки. Березовые дрова были не очень сухими и не хотели загораться. Но когда вспыхнули, тепло от топки быстро стало захватывать всё пространство комнаты.
Погрев руки у огня, он подошёл к окну. На улице зажгли огни. И в свете уличного фонаря увидел знакомую фигуру в кепочке. Сторож всё так же тупо ходил из стороны в сторону, в ожидании чего-то или кого-то. Только его крепко облепило снегом.
«Погляди на дым из трубы, сыщик», — ухмыльнулся Виктор.
Послышались шаги на крыльце. Кто-то торопливо стучал по доскам, обивая снег с обуви. Дверь распахнулась.
— Виктор! —  раздался голос Зои. — Вы чего сидите без  света? — Она щелкнула выключателем.
— Ты уже с работы? — спросил Чугай, пытаясь помочь  девушке снять пальто.
— Ой, нет! — часто дыша, ответила она. — Я не знаю, что... сказать. Меня... прислала директриса...
— Ко мне? — удивился Виктор.
— Да. Они ездили в Слуду...
— Кто — они?
— Муж нашей директрисы. И были у Глызина...
— А это кто такой?
— Евлампий  Корнеич.
— А... И чего хотят?
— Спрашивали про вас. Где сейчас?
— А чего ты им сказала?
— Наплела, что у вас тут друзья... Вы к ним пошли...  И если не улетите сегодня, то будете ночевать...
— Чего им надо?
— Встретиться с вами.
— Со мной? Зачем?
— Не  знаю...  Директриса вся извелась.  Узнать послала, где вы...
— А что за человек стоит на улице у дома?
— Где?  — Зоя  подбежала  к окну. — Я и не видела. Шла домой по другой улице... Это, кажется, Вовка  Заев...
— Кто такой?
— Работает в исполкоме.
— Этот Заев приставлен следить за мной,— пояснил Чу-гай. — Топчется тут с десяти утра. Вот, только, не знает несчастный... есть ли я в доме.
— Так чего мне сказать директрисе?  —  серьезно спросила Зоя.
— А что директриса у тебя спрашивала обо мне?
— Кто — вы...
— А ты что поведала?
— Преподаватель из университета...— немного смущённо ответила девушка. — Давнишний знакомый мой и моей мамы... Так чего сказать?
«Если они ездили в Слуду, — соображал Чугай, — значит, знают, что я очень интересуюсь Вагановым... Были вчера у Клавдии Прокофьевны... Она про Ваганова могла и не сказать. А вот Евлампий Корнеич всё рассказал. И про тетрадочку конечно. Не очень они верят в Зоину байку, что я преподаватель... Ввязался в драку — отстреливайся!..» — И спросил:
— А кто муж твоей директрисы?
— Вторым  секретарём  райкома  был.  А с прошлого года — председатель райисполкома. Говорят, что после Седьмого ноября первый секретарь райкома к нему приходил на работу устраиваться...
«Тогда понятно, — подумал Виктор.  —  Попал я как кур в ощип! Если человек так откровенно набивается на встречу — у него здесь личный интерес...»
— Ну, чего мне сказать? — нервно спросила Зоя. По всему видно было, что ей очень не нравилось все происходящее.
— Передай — пусть приходят.  Но только вдвоём с женой. А этого топтуна пусть отпустят, а то он всё себе отморозит...
Зоя усмехнулось удовлетворенно, и выбежала из дома.
Оставшись один, Виктор стал перебирать причины, которые заставили местных князьков переполошиться. И всё время логика возвращала его к персоне Ваганова.
«Значит, уже третье поколение начальников помнит выдающегося районного надсмотрщика, — думал он, внутренне готовясь к встрече.— А, может, напрасно согласился?.. Но... деваться некуда. Если бы они хотели просто «побеседовать», то за мной уже приехали бы «товарищи» на «козле» и препроводили в кабинетик в наручниках... А коль просится главная власть в гости сама?.. Значит... это не директивное мероприятие компетентных товарищей, а личная инициатива отдельных особей из подвида райначальников... И этот самый Заев для того и поставлен, чтобы я тайно не проскользнул... От случайного визита с обыском  нельзя зарекаться. Здесь пока ещё дремучая тайга и хозяин — медведь.  Ордер прокурорский тут используют по прямому назначению  — только как бумажку...»
Виктор вложил зелёные тетради в полиэтиленовый пакет, завернул в газету и вынес в сени. Стоял в незнакомых ему сенях и, вдыхая легкий аромат туалета, соображал, куда лучше спрятать пакет.
«Быстрее всего находят в самом дальнем углу! — вспомнил он кондовую мудрость «трюмной» инструкции. Вернулся в дом, взял ещё пару газет, разорвал их на кусочки размером с тетрадную страницу, и, войдя в туалет, воткнул между досками стены. Туда же вставил и свой пакет. — Вот так никому и в голову не придет, что здесь что-то есть, не предназначенное для прямого действия...»
В избе Виктор уселся у печки греться.
«Что вечер грядущий мне готовит? — думал он подставляя ладони под лучистый жар огня. — Если отчитываться о потраченных деньгах, то Сёмкин может меня уже выгонять. Ничего интересного о девчонке здесь я не нашёл. Да и найти не мог... А вот с литератором-чекистом познакомился... »

*       *       *

Зоя вернулась через час.
— Вот директриса передала. — Она выложила на стол палку сухой колбасы и тушку копчёной кеты, рядом поставила бутылку коньяка.
— Хорошо  живём!..  Я  такого  и  в Москве никогда не видел в магазинах!  —  воскликнул Виктор. — Он подошёл к окну и глянул на улицу. Человека в кепочке не было под фонарем. — Наружное наблюдение снято. Можно проводить мероприятия, не опасаясь за последствия... Схожу за сигаретами... Выпрошу. Может, дадут без талонов.
— Я принесла. Две пачки «Явы» хватит?..
— А гостям?
— Они не курят.
— Всё равно надо в магазин.  Если гости предлагают такую закуску, значит... для тебя вино нужно...
— Я  уже  купила, — улыбаясь, сообщила Зоя. И поставила на стол бутылку портвейна. — В магазине из-под прилавка подружка выдала.
— Меня покупают с потрохами, — засмеялся Виктор. — Только не пойму, зачем эта необольшевистская конспирация?
— Я тоже не знаю, — ответила Зоя. И улыбка исчезла с ее лица.
— А зачем согласилась?
— Директриса все-таки... Но вы не бойтесь...
— Я не боюсь. Вот, только, как выбираться отсюда?
— Вы уже уезжаете?  —  растерянно  спросила  девушка. — А как же директриса?
— Ещё не известно, чем кончится сегодняшняя столь неожиданная встреча, — сказал Виктор, пытаясь улыбаться, чтобы скрыть беспокойство.
— А чем она может закончится?
— Если бы знал — соломку подстелил,— уже серьёзно ответил Виктор.— Далеко отсюда хлебозавод?
— Ой, и то правда! — всплеснула руками Зоя. — Я забыла про хлеб.
— Где хлебозавод?
— Это через две улицы. Там высокий забор, выкрашенный в зелёный цвет. А откуда вы знаете, что возле хлебозавода можно купить?
— В этой стране возле проходной любого завода или фабрики можно купить продукцию, которая выпускается в цехах. И дешевле, чем в магазине... У дрожжевого — дрожжи, у танкового — если не сам танк, то пушку или детали трансмиссии...
— Точно... — улыбнулась Зоя. — И почему так?
— Потому, что у проходной всё ворованное.
Виктор поплотней завернулся шарфом, застегнул куртку на все пуговицы, натянул кепку на уши и вышел на улицу.
Снег лежал мягким толстым ковром на земле и крышах домов, пронося мимо уличных фонарей тяжёлые белые снежинки.
Нелепость положения, в котором оказался Чугай, заставляла нервничать. Эта душевная нервозность выгнала его на улицу в объятия секущий холодной метели и настойчиво гнала к какому-то хлебозаводу...
«Аэропорт будет закрыт дня два, — соображал он, глядя, как деловито и напористо сыпало с небес. — У Зои в избе лучше, чем в Москве... Но сидеть здесь становится опасно...  Если переполошилось местное начальство — жди беды... За кого меня принимают?.. А за кого должны принять, если знают, что я интересовался бывшим бериевцем... А какой простой советский гражданин имеет право интересоваться биографиями сотрудников «органов»? Это уже повод для задержания и последующего «плотного» контакта... Перспектива не очень радужная! Не правильным путем идёте, товарищ Чугай!»
У проходной завода Виктор остановил мужика и спросил:
— Шугаров где живёт?
Мужик, пряча лицо от снега, молча указал на дом и пошёл своим путем.      
В окнах Шугаровского дома горел яркий свет. Чугай постучал в дверь.
— Все уж дома! — раздался знакомый голос изнутри. — Заходи.
В сенях, по пояс голый, стоял Шугаров с большим ножом в руках.
— Очень вовремя гости к нам! — радостно воскликнул он, откладывая нож и протягивая руку. — Грю жене, что с очень важным гостем из Москвы в поезде ехал. А она ругат меня, что не пригласил... А москвич сам к нам!
— Клавдий?.. — начал Чугай.
— Просто...  Клавдий, — хозяин отрезал кусок мяса от  говяжьей ноги. — Вот, лося завалили... Будем ужинать...
— Я по другому делу, — серьезно сказал Виктор.
— Ну, гри.
— Мне завтра утром нужно перебраться на ту сторону Двины. Самолеты не летают. Погода, видишь, какая... Сможешь?
— Погодка нашенска. Первый снег всегда дня на три... Мы с приятелем договорились в тайгу завтра забрести на недельку. Зима скоро. Запастись надобно... Ну, пошли в дом-то...
— Не могу, Клавдий. Поверь, дела такие, что пить совсем нельзя. Мне надо втихую отсюда выбраться. Понимаешь?
— Утром мой меньшой тебя перевезёт, — сказал Клавдий. — Подходи к паромам часикам к семи. Устроит?
— Устроит.
— А всё же, может, угостисси? Шшука есть... Посолонимся.
— Нельзя мне сейчас, — стараясь быть искренним,  сказал Чугай. — И ещё... На проходной хлеб купить можно?
— Я те дам. Только что моя принесла три буханки. Ещё тёплые. Она на хлебзаводе мастером.
Шугаров оставил в сенях гостя и скрылся в доме. Вернулся, держа в руках буханку, завернутую в газету.
— Как хоть тебя зовут-то? — спросил Клавдий. — А то жена спрашиват, а я и не знаю, кому хлеб-то даю.
— Виктор,  — ответил Чугай. И взяв хлеб из рук Шугарова, спросил: — Вы директора книжного магазина знаете?   
— Старого или нового?
— Наверное, нового...
— Жена председателя сполкома. Раньше у нас на маслосырбазе технологом-контролёром работала. Всё районно начальство сливками да сметаной угождала... А мужик у ней — наш. Парень честный. Он себе жону из Пуксоозера привёз. Служил там... Когда вернулся, здесь сначала на автобазе механиком, потом в леспромхозе секретарём партийным... А уж теперь вона — совецька власть главна в районе... Их сынок за моей дочкой хлыстается. У тя с ними дела?
— Дела, — ответил Виктор и, пожав руку Шугарову,  сказал: — Не подведи.
— Не боись!   
 
*       *       *

В ожидании прошёл час, второй. Зоя нервно выходила из-за стола и подбегала к окну, надеясь увидеть идущих гостей.
— Который час?  — спросил Виктор и посмотрел на собственные часы. — Уже девять. Я, вообще-то, есть хочу. А ты?
— Я тоже, — смущенно ответила Зоя, — но...
— Наверное,  гости  передумали?  Решили  —  плевать на закуску, пусть пропадает. Давай, доставай картошку... Может, они к утру собираются. — Чугай видел, что его нервозность начинает уже просачиваться наружу. И глядя, как девушка борется с собственной нервозностью, старался улыбаться.
Они принялись ужинать.
Но загудело крыльцо. Зоя сорвалась с места и выскочила в сени. Там долго кто-то возился, стуча и гремя. Дверь осторожно отворилась. Вернулась Зоя. В ее широко раскрытых глазах застыли страх и недоумение. За спиной девушки стоял высокий худой мужчина лет сорока. Чёрные густые волосы двумя волнами скатывались к плечам. И на их фоне резко выделялись густые, совершенно седые брови. 
— Здравствуйте, — уверенно сказал он. — Меня зовут Григорий... Иванович. Извините, что поздно. Работа. — Он уверенно,  точно  пришёл в собственный дом, уселся за стол. — Молодцы, что не ждали. Таких гостей как я ждать не надо.— Взял рюмку, налил себе коньяк.— Пусть это будет штрафная. Замёрз. Как всегда зима пришла неожиданно. За ней также неожиданно придёт весна. —  Он засмеялся. Но в голосе была слышна злая, слабо скрываемая ирония.
— А где?.. —  спросила осторожно Зоя.
— Она дома, — догадавшись, о ком беспокоится девушка, ответил Григорий Иванович. — Женщине в мужском разговоре делать нечего. Тем более, что здесь очаровательная хозяйка. — Гость улыбнулся и снова ухватился за коньяк. — Зачем самовар лишний?.. Честно признаюсь, проголодался... — Он вдруг осёкся, обвел смущённым взглядом Зою и Виктора. В его глазах застыла растерянность. Но через мгновение она исчезла. — Да, что-то у меня получилось непочтительное по отношению к хозяйке... Извините.
Виктор отметил, что от гостя исходили подкупающие искренность и простота. Говорил и делал всё он уверенно и по-звериному естественно.
Григорий Иванович не спеша ел картошку, заедая квашеной капустой.
— Вас не удивил мой визит? — спросил он, размазывая картошку вилкой по тарелке. И уверенно сообщил: — Ничего в этой стране не меняется. —  И перехватив вопросительный взгляд Виктора, пояснил: — Мы долго ждали человека из Архангельска. Что вы нам привезли?
— А что я должен был привезти?  —  удивленно спросил Чугай.
— Что в Москве — вчера, то у нас — завтра.
— Корабль дал течь? —  ответил Виктор и засмеялся в душе:
«Дожил... Я — новый Хлестаков! Осталось попросить взаймы... у этого городничего...»
Григорий Иванович посмотрел на Зою.
— Она будет с нами, — сразу предупредил Виктор. —  Если у вас ко мне дело — говорите.
— Мы живем в захолустье. Пространства для маневра  мало...
— А вы кто, собственно? — спросил Чугай. —  Зоя сказала, что вы муж... Но это пока ещё не профессия у нас.
— Председатель райисполкома.
— Ну, и оставайтесь им. А я чем могу быть полезен?
— Когда в гостинице появляется человек из Москвы, это настораживает. Тем более в ноябре... приезжий интересуется в первую голову музеем... То понятно, что к музею он не имеет никакого отношения.
— Это почему же?
— В ноябре из Москвы в музей? — ухмыльнулся Григорий Иванович. — Тогда зачем вам Ваганов?
— А вас с ним что-то связывало? — Виктор налил коньяк гостю и себе.
— Я знаю о нем из рассказов. В нашем лесу нынешний руководитель, желает он того или нет, все равно тянет на себе грязь минувших лет. — Гость залпом выпил. — Толстой верёвкой все связаны. Новый всегда в пятнах прошлого...
«Как второй секретарь райкома, ты много читал материалов про Ваганова, — подумал Чугай. — И если бы я посетил только музей, тебя бы ко мне на свидание и бульдозером не затащили. Значит, ты про него знаешь очень много... Если Москва начала с Ваганова… Издалека… То недолог час добраться и до тебя...»
И стараясь казаться равнодушным к тревогам Григория Ивановича, Виктор сказал:
— Сбросьте чужой груз. Он же вас топит.
— Так думают в Москве?
— Это я так думаю. Если опоздать — то до дна не далеко.
Григорий Иванович снова налил себе рюмку и выпил. Заедать не стал.
Глядя, как часто выпивает председатель исполкома, не закусывая, Чугай старался поймать удобный момент, когда можно будет переключить разговор на Ваганова.
— Что сейчас в здании райкома? — спросил он.
— Пока — заперт.
— А что намериваетесь открывать?
— Ждем указаний из области.
— Если хотите, чтобы вас не очень больно ударили —  переселите туда музыкальную школу.
— У нас музыкальная школа в очень хорошем здании.
— Тогда — суд.
— И пойти в него первым подсудимым?
— Вы разве убийца? Или вор?
— Хуже. Советская власть.
«Ты, парень, или очень опытный провокатор, —  подумал Виктор, — или трус. Перепугала парткадры участь Чаушеску. Рыло не то, чтобы в пуху, а в дерьме. Тебя вызвать на откровения не удастся. Ты меня пришёл раскалывать... Что-то ломается вокруг, если такой чиновник заявился к незнакомцу с простым вопросом: куда бежать и как спасаться?» — И добавил:
— Сдайте свои полномочия. Подайте в отставку... если нечем оправдаться перед новыми властями. — Чугай протянул к лицу гостя рюмку, приглашая выпить.
— Я боюсь, что никто разбираться не будет.— Григорий Иванович поднял свою.
— Зоя, сделай нам с Григорием Ивановичем кофе,  —  попросил Виктор, уловив в последней фразе гостя мольбу о помощи. — Он в банке у печи.
Девушка  выпорхнула  из  комнаты  и, понимающе,  прикрыла плотно дверь.
— Подайте сами в отставку.
— Так на это место знаете сколько дураков набежит?
— Если вы человек общественный, то самое лучшее — уйти, публично объяснив всем, что вы не согласны с прошлым... А на выборах снова попробуйте занять место руководителя. И тогда у вас будет моральное право. Вы как будто отрешились от старого, стряхнули с себя грязь.  Последуйте примерам старших...
Григорий Иванович тяжело глянул на Виктора.
— Председатель президиума Ельцин. Он поболе вашего обмазан коммунистическим дегтем. Однако все как бы и забыли, что при нём снесли дом Ипатьева.
— А это кто?..  Ага, вспомнил. Это, где царя убили... Странный вы народ, москвичи. Все по книжкам, да по писанному. А как быть нам? Как разгребать нашу-то... соемску грязь? Вы даже не представляете, что может произойти завтра в районе. У всех есть сберегательные книжки. У каждого взрослого человека по пять, по десять тысяч рубликов на книжке  собрано.  У  кого  и  до  пятидесяти  дотягиват.  На машину,  на гарнитур, на смерть, наконец, народ копил. На лучшу жизнь как говориться... А на самом деле нет этих денег. Мы не выдаём одному человеку больше ста рублей в неделю... У людей нет сегодняшнего дня. И все надеются только на завтрашний. А его тоже нет уже. Как я должен объяснить это простому лесорубу... что у него нет ни шиша!? А он ради этих денег гнул спину с утра до ночи добрых два десятка лет... Так что Нюрнбергский процесс по-соемски куда более страшен,чем по-московски.
«Если Москва интересуется районным начальником НКГБ сороковых годов, — понял Виктор, — местным князькам надо тоже ждать беды!  Сделали вывод,  что и до них доберутся очень скоро...  Нюрнберг вам  —  как  кошмарный сон! А ты, братец, ко мне за инструкциями пришёл... Только я тебе не помощник...»  —  И спросил:
— Вы свои вклады взяли?
— Да у меня-то как раз и нет их, — ответил Григорий  Иванович.
«Все денежки на книжке у жены,  —  съязвил про себя Чугай. — Она давно все уже сняла... и скупила половину товара в ювелирном отделе универмага».
— Легко только говорить. За семьдесят пять лет обросли... — Гость замолчал, не желая объясняться. Поставил рюмку. — Как днище корабля мидиями. И отодрать их можно только с собственной кожей...
— А вы испугались боли?
— Крови! — стараясь казаться откровенным, ответил  Григорий Иванович и взялся за бутылку с коньяком.
— Бунта,  бессмысленного  и  беспощадного,  не  будет. Не надейтесь, — пояснил Чугай. — Народу за семьдесят с лишком лет надоела война... между властью  и мужиком...
— У вас всё как-то в чёрных тонах... Выходит, вроде, гражданская война...
— Она самая. И не прекращается, к сожалению. И люди устали от нее. И вы, власть, им просто безразличны сегодня. Конечно, борцы за справедливость найдутся. Побегут за вами, надеясь на бесплатную водку... Но их порывы иссякнут, как только закончится... водка. Так что спите спокойно.
Гость посмотрел на Чугая сожалеющим, разочарованным взглядом. Рука его застыла над столом с бутылкой. Сейчас председатель исполкома напоминал кошку, в погоне за добычей угодившую в лужу и брезгливо отряхивающую с лап воду.
— Вы, действительно, приехали знакомиться с нашим  музеем? — отрывисто спросил Григорий Иванович с недоумением.
«Ах, какое разочарование,  —  усмехнулся Виктор. — Я — не «инкогнито» из Москвы!» — И ответил:
— Да. А ещё больше меня интересует ваша церковь. И пользуясь случаем, хотел бы у вас спросить... Вы не интересовались как главная власть, когда и почему пропала из иконостаса икона Пресвятой Богородицы шестнадцатого века?
— Господи, какая трагедия! — с трудом скрывая раздражение, спросил Григорий Иванович. — И вы ради этого приехали к нам? Пусть повесят другую.
— Вы не правы,  —  стараясь быть учтивым, объяснил Чугай. — Эта  икона  была  вывезена  из  Киево-Печерской  лавры. Она по значимости стоит в ряду сразу после Владимирской и Казанской.
Зоя принесла кофе.
Григорий Иванович налил в чашку с кофе коньяк и выпил всё содержимое несколькими глотками.
— И всё-таки, зачем вы ездили в Слуду? К Глызину.
— Чтобы выяснить, куда пропала бесценная икона из вашей церкви. Мы нашли подтверждение, что она была в иконостасе до пятьдесят шестого года. А в шестьдесят девятом ее уже не было... Вот, кстати, для вас дело. Беспроигрышное. Загляните в милицейский архив. Наверняка, настоятель заявлял о ее пропаже. Для ваших предшественников это был не предмет для беспокойства. Подумаешь, какая-то икона. Вы беспокоитесь о народных деньгах в сберкассах? Чувствуете... Без этих денег последняя вера во власть рухнет... Семьдесят пять лет псу под хвост!.. А икона... Она четыреста лет людям вселяла веру... Найдите ее следы... И вы станете среди народа если не святым, то, по крайней мере, надолго уважаемым...
— И вы решили, что эту икону украл Ваганов? — произнес Григорий Иванович.
«А ты мужик — не дурак...» — подумал Чугай и сказал:
— При Ваганове икона была в иконостасе.
—  Мы так и думали, что ты  —  оперативник,  —  уверенно сказал Григорий Иванович. — Только почему не обратился сразу в УВД?..
— Я — журналист.
— Сегодня  в  Москве  любые  документы  напишут,  — уже не сдерживая раздражения, сказал гость.
Он резко поднялся и вышел. На крыльце затихли его шаги.
— Чего он хотел? — спросила Зоя, стоя у окна и провожая  взглядом тень председателя исполкома.
— Большевистские  князьки  в  панике. Чувствуют, что с ними  новая  власть  расправится  по-большевистски. Одних — в лагеря, других — к стенке.
— Есть за что?
— Ой, как есть. Не напрасно ведь был Нюрнбергский процесс. Он судил не только людей, а ещё и идею. А Григорий Иванович, может,  и не запачкан,  но  всё  равно боится... Давай  мы  с тобой выпьем, — засмеялся Чугай. — В стране шторм. Корабль трещит по швам. Трюмы затопило. И крысы уже на верхней палубе...
— Длинно и непонятно.
— В чиновничьем воздухе пахнет грозой. Десять дней, как закрыли райкомы и обкомы. Чего ожидать, никто не знает... А они как рассуждают: новая власть вот-вот устроит судилище над большевизмом... Всё припомнят... И коллективизацию, и чистки, и войны... Этакий новый Нюрнберг на советский манер. И партначальство уже в открытую, без оглядки, лихорадочно вылавливает любую информацию, которая может прояснить будущее. Чувствует лиса, чьё мясо съела.
— Этого никогда не будет,  —  уверенно сказала Зоя.  —  Я про другое. От вас чего он хотел?
— Они приняли меня за человека, присланного из Москвы. И напугались. И бабка твоя своей бдительностью подлила масла в огонь. Григорию Ивановичу доложили, что пожаловавший из Москвы гражданин, интересуется Вагановым? Как должен поступать предисполкома в такой ситуации? 
— Ваганов-то здесь когда был?
— Был давно... А о делах его среди начальства остались легенды. Ваганов — сталинский опричник. А чиновник как рассуждает?  Начинает  Москва с самого гнусного и кровавого места — с «лубянки» и ее людей. А когда дело до райкомовских и исполкомовских дойдёт — будет поздно рассусоливать. Вот и переполошился партчиновный народишко. Жаждет судьбину свою перехитрить. Кому на скамью подсудимых хочется за семьдесят лет крови?..
— Выходит, полстраны судить надо?
— Выходит...
— Разве лень, желание украсть или присвоить чужое можно искоренить судом?
— Если всё будут нищими  —  нельзя... У тебя или у мамы деньги на книжке имеются?
— У папы с мамой... У них одна на двоих... Две тысячи...
— А у тебя?
— У меня тоже есть, но там только сорок пять копеек. Всё, что от поездки в Москву осталось.
— Завтра  пойдешь  в  больницу... Попросишь  главврача  —  пусть маму выпишет. Возьмите у него направление в Москву или Архангельск. Соври, что ты договорилась со мной... Я для этого специально приезжал... на один день. С этим направлением пойдёте в сберкассу. Там предъявите эту бумажку и снимете все деньги...
— Зачем?
— Якобы на лечение.  Показаться  хорошим  специалистам в Москве.
— Непонятно?
— Может так случится, что через неделю или через две денег не будет вообще в стране. Сгорят. Григорий Иванович проговорился сейчас. Райисполком отдал приказ в сберкассы, чтобы больше ста рублей на руки в день не выдавали. А ему приказ прислала Москва... Мама сошлётся на болезнь. Из сберкассы позвонят в больницу. Главврач подтвердит, что это он выдал направление. Если давать денег не захотят — беги прямо в приёмную к этому Григорию Ивановичу с этой бумагой. Он сообразит, что отказывать тебе нельзя, потому что ты была свидетелем его сегодняшнего визита. А когда возьмёте деньги, то купите на них простые золотые кольца и серьги. Только без камней. Понятно?
— Нет.
— Долларов здесь не бывает. А в золотых украшениях деньги не пропадут. Их можно будет продать и вернуть деньги. Иначе не хватит не то что на лечение, а и на хлеб!
— Война?
— Не война, — сказал Виктор. — Революция. На войне  понятно, где враг, а в революции все — друзья и все — враги. И друзья чаще — злейшие враги.
— Давай сварим вино, как вчера. — Зоя улыбнулась. —  Эта власть уже в печёнках сидит. Директриса с утра до вечера только о деньгах и говорит. Даже у меня иногда десятку клянчит. Надоели.
Они уселись у печи. Огонь ползал по стенкам топки и его мигающий свет освещал их лица.
— Мама выздоровеет — я уеду отсюда, — сказала Зоя.
— Куда? — спросил Виктор.
— Куда? Сначала в Архангельск. А потом  —  на юг…  Там тепло. Я устала бороться за выживание. Дрова, картошка... и беспробудно пьяные мужики. До вчерашнего дня я ещё сомневалась. А вы... Ты появился... И я уже всё решила для себя... Ты завтра уедешь?
— Да.
— Зачем ты приезжал? Если я буду знать — мне будет легче завтра и послезавтра.
— Ваганов, когда работал здесь, украл рукописи, а потом, переписав по-своему, издал под своим именем...
— Так ты, и вправду, милиционер?
Чугай вышел в сени и вернулся с тетрадями.
— Вот. — Он протянул их Зое. — Одну мне дала Клавдия Прокофьевна... И у Глызиных...
— И ты их прятал?..
— Боялся, что сюда придут с обыском и отберут. Я не верю власти. Тем более... в медвежьем углу.
— Ты бы остался.  Поискали. Может, где-то ещё есть такие тетради. — Зоя раскрыла обложку. — Какой интересный почерк. Как на машинке почти...
— Я чувствую, что вернусь сюда. А пока мне надо в Москву...
Виктор отхлебнул несколько глотков горячего винного коктейля и понял, что больше ему пить нельзя. Голова вдруг отяжелела.
— Ты мне сможешь помочь?
— Конечно, — радостно ответила Зоя.
— Ты от своего имени напишешь письмо в КГБ Архангельска. Так, мол, и так... Твой родственник, Журба Сергей Матвеевич, был арестован в январе пятьдесят третьего... Хотелось бы узнать о его судьбе...  И важно вот что указать, — Виктор задумался. — Надо написать, что ты готовишь книгу его рассказов.
— Если не ответят?
— Ответят.  Реабилитация сейчас у властей на слуху.  У гэбэшников поджилки трясутся. Они с удовольствием  сейчас  пойдут  на контакт...  Если напишу я — мне не ответят. Я живу в Москве. А ты — соемская. И Журбу арестовали здесь, в Соемском районе. Ты мне ответ перешлёшь потом.
— Можно, я прочту? — спросила Зоя и оставила стакан.
— Конечно… Но уже почти полночь...
— Я быстро. А вы ложитесь спать...
— Можно мне на печь?..               

*       *       *

Виктор проснулся, когда часы показывали шесть. Осторожно спустился с печи, стараясь не разбудить Зою. Она спала, раскинув руки. Набросил на ее обнаженные плечи одеяло. В кухне из печи достал чугун с ещё тёплой водой. Умылся, выпил кофе. Записал Зое свои московский адрес и телефон. И в конце добавил:
«...Я благодарен за то, что приютили. Спасибо».
На улице было темно. Снег шёл, но уже не такой плотный и тяжёлый. На берегу Двины у парома Чугай увидел знакомую фигуру.
— Клавдий? — удивился он. — Ты же на охоте.
— Жена отменила.
— Как это?
— Пристыдила.  Грит, что я уж и из ума выжил.  Человека московского по снежной реке везти дитю доверил! Садись. Набрось на себя плащ. Крепка волна. Вымокнешь... А в дорогу мокрому нельзя...
Мотор взревел. Лодка качнувшись, отошла от берега и через мгновение уже мчалась по чёрным волнам, пробивая надводную тьму. В спину Чугаю крепкой дробью ударялись брызги воды.
На противоположном берегу, спрыгнув на песок, занесённый снегом, Виктор сказал Клавдию:
— Единственное, чем я могу тебя отблагодарить  —  сообщить районную тайну, а, может, и государственную.
— Никак водка подорожат? — озабоченно спросил Шугаров.
— Нет.  Хуже. Сходи в сберкассу и сними все деньги. У тебя есть?
— Тысяч тридцать накопили. На свадьбу детям. Себе на чёрный день.
— Поезжай в ближайшие деревеньки, где есть сберкассы, открой там счета на жену, детей. Потом переведи туда свои деньги. На каждый счёт понемножку. А через три дня забери все. Иначе, останешься голым.
— Будет болтат-то! — растерянно сказал Шугаров.
— Самый главный ваш начальник сообщил.  Мы с ним вино пили вчера вечером.
— С Баулкиным Григорий Иванычем?
— Спеши. Но не наделай глупостей.
— Спасибо.  —  Клавдий пожал руку и торопливо прыгнул в лодку.
Мотор забухтел. Лодка утонула во тьме. Только гул ещё долго плыл над чёрной водой реки.
Чугай, слушая удаляющийся, гаснущий звук двигателя, чувствовал себя виноватым перед людьми, оставшимися за рекой. Ему казалось, что он бросил их в беде, и сбежал. А беда уже гремящим валом накатывается на них...
«Но чем я им могу помочь? — успокоил он себя. — Может быть, лучше было бы сюда не приезжать?..»



27 ноября...

Карнаухов, вернувшись со смены, долго названивал Козырчуку. И когда, наконец, подняли трубку, радостно воскликнул:
— Толян!? Я к тебе срочно...
— Зачем?
— Хочу в Саратов к твоему Кацену...
— Кацэнэленбогену...  Заруливай. Только быстро. У меня через час дела.
Карнаухов уложил в портфель джентльменский набор командировочного, бросил сверху три бутылки «коньяка» и, написав жене коротко: «Я в командировке! », вышел из дома.
В кабинете Козырчука плавали волны сигаретного дыма. Сам хозяин словно купался в них.
Карнаухов расстегнул куртку и упал в кресло.
— Рассказывай, — вымолвил Козырчук, затягиваясь дымом сигареты и лениво подавая гостю ладонь.
— Ну, ты даешь!.. Сам говоришь, что нет времени, а с какой-то ерунды начинаешь. — Фёдор открыл портфель и вынул  бутылку с наклеенной на нее этикеткой армянского коньяка. — Доставай...
— Закусить нечем...
— Найдем.
Козырчук запустил руку в тумбочку стола и выставил две маленькие рюмочки.
— Ты совсем стал плохой, — сказал Фёдор, увидев посуду. — У тебя же нет времени... и у меня тоже. А этими мерзостными наперстками только цыганистый кал принимать. Бутылку за неделю не осилим.
— Запри дверь, — попросил Козырчук. Убрал рюмки и, щелкнув ключами в стенке сейфа, выставил на стол два тонкостенных стакана.
— Вот это по-деловому.
Фёдор выложил на стол газетный сверток с бутербродами и наполнил стаканы.
— И как тебе удается этую буряковую гадость в благородный нектар переделывать? — выпив, спросил Козырчук, и стал жадно жевать бутерброд.
— Талантливый человек многогранен, — ответил Фёдор и налил снова полные стаканы. — Давай ближе к делу. У тебя ещё пятнадцать минут.
— Так чего ты от меня хочешь? — спросил Козырчук, доставая очередную сигарету.
— Адресочек того Саратовского конгресса, на  котором ты имел честь присутствовать в свои академические времена.
— Ты чего? — удивился Козырчук.
— Мне надо выяснить  —  кто такой этот Кацэн... Я и фамилию не могу выговорить.
— Кацэнэленбоген. И вообще, ты соображаешь? Ну, кто с тобой будет серьезно разговаривать в областном управлении? У тебя же удостоверение охранника... Вневедомственного.
— А зачем же я пришёл сюда? Ты и напишешь мне командировочку. — Карнаухов поднял стакан. — Будем здоровы!
— Ее же должен подписать...— Козырчук указал  пальцем  в потолок, опрокидывая содержимое стакана в рот.
— Ты поставь печать на бланк. А подпись я свою приляпаю. 
Кому нужен майор из Москвы, который приехал в архив. Никаких оперативных заданий он не имеет. Просто желает ознакомиться с материалами конференции... Я же твою работу делаю, между прочим...
— А телетайп как я отобью, что ты направлен?
— За каким хреном телетайп? Запарились. Забыли. Сломался аппаратишко.
Козырчук закурил и уставился в пол, о чём-то соображая.
— Ладно. Сиди здесь. Я попробую.
Он достал из сейфа серую папку, положил сверху на нее бланк командировочного удостоверения и вышел. Когда вернулся, радостно сказал:
— С  тебя, Каплаухин, настоящий коньяк. Для меня. И духи «Фиджи». — Капитан показал Фёдору чистый бланк, на котором стояла жирная чернильная печать.
— Тогда лучше «тройной».
— Да не мне духи, а секретарше. — Он уселся за стол, заправил бланк в пишущую машинку и быстро заполнил его.
— А я подумал, что ты освежаешься...
— На, ставь подпись. — Козырчук протянул командировочное удостоверение Фёдору.
— Я всегда ценил в тебе, Толян, самое великое качество мужчины.
— Какое?
— Без всяких нарушений закона открываешь потайные дверцы в души секретарш.
— Так уж и без нарушений. Налицо коррупция в органах. За взятку. Зашел к соседу в кабинет и выманил у него плитку шоколада. Он ещё пацан и жуёт эту гадость с утра до ночи. Растёт... И готовится меня подсидеть. Давай допьём, и я побегу... Ты на машине?.. Жаль. А то бы подвёз меня. — Козырчук спрятал в сейф пустые стаканы. — И вот тебе чистый бланк нашего гадюшника. Напиши сопроводиловку. Постарайся не показывать никому. А если покажешь — не отдавай! Соври, что она тебе нужна куда-то ещё. Оставишь у саратовских товарищей — все пойдем ночными сторожами.

*       *       *

Саратов встретил Карнаухова холодом. От Волги, со степи налетал порывами колючий ветер и гнал по асфальту пыль. Только серая фигура Первого чекиста, поставленного на высокий пьедестал посреди площади, одетого в китель, похожий на ночную короткую, чуть выше колен, сорочку, рвалась навстречу ветру. Казалось, налети порыв посильней, и Феликс Эдмундович слетит с высокого камня…
Из-за памятника прошуршала уборочная машина, подбирая грязь с асфальта, оставляя после себя черный шлейф на асфальте.
Карнаухов постоял на остановке, пропустил мимо себя троллейбус, соображая с чего начать. Решил найти какую-нибудь харчевню. Пошёл по незнакомой улице, что уходила лучом вниз от вокзальной площади. Но двери магазинов и двух кафе были закрыты. В восьмом часу утра город ещё спал.
Фёдор вернулся на привокзальную площадь, подошёл к первому встречному милиционеру. Тот долго и нудно рассказывал, как найти областное управление МВД, а потом добавил:
— Садитесь на троллейбус. Хоть на пятерку. До памятника Кирову. А там рядом…
В здании вокзала он нашёл стойку, где продавали кофе. Пошарил глазами по пустым полкам в надежде отыскать бутылку шампанского.
— Шампанское есть?
— Нет! — буркнула хмурая продавщица.
— Тогда — кофе.
Выпил стакан светло-желтой сладковатой жидкости, заев почти сухим бутербродом с посиневшей варёной колбасой. Хотелось опрокинуть стаканчик «коньяка», который плескался в бутылке на дне портфеля, чтобы продезинфицировать желудок после еды. Но специфический запашок изо рта в присутственных милицейских местах мог загубить всё предприятие.
«Вечером разговеемся», — убедил Фёдор себя.
Побродив по привокзальной площади, Карнаухов отыскал старуху, торговавшую чахлыми хризантемами. Постоял возле нее с печальной миной и, не обращая внимания на мольбы купить цветочки, ушел. Хризантемы отдавали кладбищем.
«С таким букетом — только в морг на прощание со злейшим другом, а не к девочкам в архив», — подумал Фёдор.
На площади перед вокзалом отыскал милиционера и, предъявив удостоверение, доверительно шепнул:
— Сержант, выручай. Я из Москвы. Выпихнули в командировку, как говориться, в одних кальсонах. Ничего не успел схватить в магазине. Колбаса... Бог с ней. А вот шампанского бы... А у  меня  тут  зазноба... В Ялте познакомились... когда отдыхал на Кавказе.
— Можно, товарищ майор. — Сержант подозрительно оглянулся на здание вокзала.
— Сколько нужно?
— Как обычно, — и сообразив, что майор не местный,пояснил: — У нас только «Цимлянское» в вокзальном буфете.
— Давай. Мне одну. И себе... Идет? — И протянул сержанту пятьдесят рублей.
«Надо было в Москве покупать! — выругал себя Фёдор. — Вечно на авось...»
Сержант вернулся с белым полиэтиленовым пакетиком.
— Себе купил? — сразу спросил Карнаухов.
— Да что вы, товарищ майор.
— Напрасно.  Дают — бери,  бьют — беги. Я же не взятку предлагаю. — Взял из рук сержанта сдачу и пакет, бутылку переложил в портфель,  в пакет бросил десятирублевку и протянул его сержанту. — За мое здоровье примешь после смены... И большое тебе спасибо.
*       *        *

Предъявив документы в бюро пропусков, Карнаухов получил большую бумагу в руки и предупреждение, чтобы, уходя, обязательно подписал корешок у начальника и не забыл его оставить у охранника при входе.
«Почти гробница Тутанхамона,— хотел съязвить Фёдор, но сдержался. — Чужой монастырь надо уважать. Тем более с моими полуфальшивыми документами...»
У двери с торжественной табличкой «Архив» Карнаухов постоял, одергивая полы пиджака, поправил галстук, и решительно потянул на себя дверь. Он рассчитывал увидеть добрых два десятка столов, за которыми восседают очаровательные женщины лет сорока, благоухающие духами и сверкающие помадой всех цветов радуги, с которыми так легко общаться, выставив шампанское... Но уперся как слепой в деревянный шлагбаум, отделявший крохотное пространство около двери от множества рядов железных штабелей, подпиравших потолок. 
— Кто там? — проскрипел низкий голос.
— Я из Москвы...
— По какому делу?
— Ознакомление с материалами конференции по советской криминалистике! Персонифицированный семинар для... — хотел продолжить Фёдор, но осекся.
Из-за полок вышла полная невысокая женщина в мундире с погонами подполковника. Редкие, засалившиеся седые волосы свисали с круглой головы на уши и глаза, прикрывая их наполовину. Она напоминала старого добродушного пса, который знает, что охраняет, и работу свою делает с достоинством.
— Майор Карнаухов! — отрапортовал Фёдор и подумал:
«Эта мымра сейчас начнёт искать блох!»
— А что такое... персонифицированный семинар? — спросила женщина недоверчиво и подозрительно стала осматривать московского гостя.
«Выпендрился! — Фёдор лихорадочно искал ответ, понимая, что это не просто должны быть  слова,  а что-то очень правдоподобное. — Это не сержант на вокзале. Тут Ялта на Кавказе не проходит...»
 — Дело об убийстве девочки у нас зависло. Поручили разобраться молодым ребятам. Практикантам... Я как вроде у них руководитель... Кое-что они раскопали. А уточнять обстоятельства приходится мне.
— Это что за дело? — спросила женщина и гордо подняла голову, отчего висюльки челки совсем прикрыли глаза.
— Убийство. Точнее... удушение пятнадцатилетней Бодровой с изнасилованием...
— Наше управление занималось?
— Нет. Нас  интересуют  пока  только  материалы конференции по криминалистике, которая проходила у вас в Саратове лет семь или восемь назад.
— Шесть.
Подполковник скрылась за полками, долго шуршала бумагами и, возвратившись, спросила:
— Козырчук  А. Тэ... Ваш?
— Так точно!  Он занимался этим делом.  И он же давал запрос.
— Мы же вам ответили... — словно защищаясь от несправедливых нападок, сказала женщина. — Мы не знаем, кто такой Кацэнэленбог;н. Потому что он в работе конференции не принимал участия.
— Но нам надо найти этого человека. Потому что он принимал участие в этой конференции.
— Мне лучше знать, кто принимал, а кто — нет! — возмутилась  женщина. —  Я ее сама готовила.
— А можно мне взглянуть на материалы этой  конференции? — спросил Карнаухов и подумал: — «Сейчас она мне заявит: «Покажите ваше предписание!?» — И добавил, изобразив на лице улыбку влюбленного: — Конечно, с вашего позволения... Если вы будете так любезны...
Подполковник снова скрылась за шкафами и вынесла толстую книжку в мягком переплете белого цвета.
— Но  это  для  служебного  пользования,  —  предупредила она. — Идите на второй этаж. Там конференц-зал.
Она протянула книгу Карнаухову и взамен взяла листочек пропуск.
Карнаухов открыл книгу на первой странице и стал читать оглавление. Фамилии авторов и названия докладов никакой информации, которая касалось бы персоны Кацэнэленбогена, не содержали.
«Перечитывать всю эту галиматню психиатры не рекомендуют, — хмыкнул Фёдор. — Свихнёшься на пятой фразе... Но придётся читать... Может, где-нибудь встретимся с товарищем Кацэнэленбогеном...» 
Карнаухов поудобней устроился в кресле... Автор первой статьи, московский генерал-майор, доктор юридических наук, убеждал, что советская криминалистика самая правильная из всех криминалистик в мире, потому что основана чекистами... Другой генерал-москвич рассказывал, как под его руководством розгромили Елисеевский гастроном... Часа через четыре Фёдору стало скучно. Вспомнив слова Козырчука, что Каценеленбоген был саратовцем, он решил остановиться только на авторах-саратовцах. Вернулся в начало книги, просмотрел оглавление.  Саратовских оказалось трое. Фёдор выписал фамилии и отправился в архив.
— Товарищ подполковник, — обратился Карнаухов, протягивая женщине книгу и листочек с написанными на нём фамилиями, — где можно найти вот этих людей? Это ваши, саратовские.
Начальник архива внимательно прочла фамилии и ушла рыться в ящиках. Через десять минут вернулась.
— Эти двое умерли,— деловито сообщила она,— а Сабелькин переведен по службе на Сахалин.
Карнаухов поблагодарил женщину за посильную помощь, попросил подписать пропуск и вышел из здания управления.
«Слава Богу, не купил цветы! — выругал он здание областного управления и всех его ни в чём неповинных сотрудников. — Они в белых фраках, а я в дерме вместе с этим Кацэльбогом! Не мог фамилию красивей купить у Советской власти за столько лет!..
 
    
   
2 декабря...            

Чугай, пока ехал до Москвы, пытался осилить, казалось, неразрешимую задачу: как вести себя с Вагановым? В его воспалённом сознании мысли рождались одна за другой и больно ударялись друг о друга. И этих столкновений, понимал, голова может не выдержать и расколется на части. Он прикладывал неимоверные усилия, чтобы этого не случилось. Ходил курить беспрерывно. Два раза бегал в вагон-ресторан. Надоел проводнику, потому что через каждые полчаса требовал кипяток для кофе... И все это только для того, чтобы вернуть себя в привычное, успокоенное состояние. Но голова гудела... А душа чувствовала себя обманутой и оскорблённой...
«Да, читал я много дряни, — думал Виктор, глядя на монотонно меняющийся серый пейзаж за окном вагона, и ничего не видя, — но Красницын мокнул меня лицом в дерьмо...»
Он вспомнил их встречу. И показалось, что этот «писатель» стоит перед ним сейчас с каменным равнодушием на лице и колит презрительным взглядом. Каждый нерв у Виктора от этого дрожал. Было ощущение, что поезд плетётся как старая кобыла. А нечастые остановки вызывали раздражение. Не покидало чувство, что он опаздывает. Вспомнился почему-то сон со змием... И подумалось, что Ваганов всё знает о его поездке в Сойму и строит вокруг себя ту самую стену, высокую, неодолимую...
«Прийти и прямо сказать, что он — вор! — думал Виктор. — Глупо. Взять Карнаухова с его удостоверением?.. Нет! Этот «член политбюро» начнёт брыкаться. Полезет в бутылку. Схватится за телефон... И тогда Фёдору — конец... Да...  просто набить этому писаке морду!»
С Ярославского вокзала Чугай добирался до дома долго. Рыскал по пустым магазинам в поисках еды. Войдя в квартиру, бросил сумку у входной двери и, не снимая куртки, позвонил дочери.
— Всё хорошо, — весело ответила Юля. — А ты где пропадал?
— Был занят. Уезжал из Москвы. Что врачи говорят?
— Что могут говорить бесплатные врачи? «Садитесь в  кресло... Приходите через неделю...»
— Давай, я позвоню кому-нибудь из своих...
— Папа, я тебя прошу... Эти «свои» работают в «Пионерской правде»?
— Я принимаю твою издёвку. Но всё равно давай позвоним дяде Марку. У него всегда найдется нужный специалист. И мама его — врач... — Виктор старался говорить с дочерью строго, но всё время сбивался на просительный тон.
— Папочка, не переживай. Я к тебе прибегу через два дня. Идёт?
— Идёт. — И хотел приказать: «Сходи к врачу!». Но не смог.
Выбравшись из ванной, Виктор заглянул в холодильник. Донимал голод.
«Хорошо, что догадался забежать в магазин», — подумал  он,  найдя  в холодильнике засохший кусочек сыра.
Приготовил бутерброды, заварил кофе и уселся за стол. В халате, босой, он вдруг почувствовал себя счастливым ребёнком, попавшим в страну своих грез, где нет забот, где всё понятно и приятно...
Но это блаженство убаюкивало его, только, пока он ел.
Быстро проглотив еду, Чугай позвонил на работу Карнаухову. Там ответили, что он уехал на свадьбу и будет только через неделю.
«Какую, к чертям, свадьбу!? — недовольно выругался Виктор. — Вечно у него лошадь впереди телеги! Тут надо посоветоваться, а у него какая-то женитьба!  А, может, он куда-то с Сёмкиным подался? Ему сорваться с места  — пара пустяков...»
Мысль повела его в дом Сёмкина, словно пыталась оправдаться перед работодателем за впустую потраченные деньги.
«Ну, вот так случилось... Некоторые литературные находки... Тоже польза...» — подумал он, точно хотел расшаркаться угодливо. Но, к своему несчастью, вспомнил об угрюмой жене хозяина. И желание присутствовать в этом доме, даже мысленно, пропало.
Но мысль куда-то рвалась. Почувствовав себя свободной, сразу унесла его к Головинским прудам. Он подошёл к телефону и набрал номер. Но никто не ответил. Тогда Виктор перезвонил Козырчуку.
— Анатолий, это Чугай...
— Привет. Как успехи?
— Кое-что есть... Но для тебя не очень интересное...
— Может, ты ищешь Федьку? Так я его в  Саратов заслал...
— Нет.  Мне нужен ты.
— Приезжай.
— Мне нужно, чтобы ты со мной посетил Ваганова.
— Ваганова? — Капитан стал вспоминать. — А, это дед Бодровой...
— Да. Этот писатель украл чужие рукописи!
— Ну и?..
Чугай попробовал быстро рассказать Козырчуку всё, что узнал. И стараясь убедить капитана отправиться с ним в дом к Ваганову, добавил:
— Это подсудное дело. Понимаешь!?
— Послушай, Виктор Петрович... Взвесь, пожалуйста, убийство девчонки и какую-то кражу рукописей...  Да если бы он у самого Шекспира скоммуниздил Дездемону с Гамл;том...  Пожурят и забудут... Сходи один. У меня тут разбойное нападение...
— Он меня принял за человека прокуратуры. Я чувствую, что этот обман уже умер. И из дома меня выставят.
— Скажи, что ты от меня. Навешай лапши. Всё равно он документ требовать не будет, я уверен. Тем более, если ты не станешь про внучку говорить. А я скажу секретарше... Она прикроет, если что... А ты ей шоколадку... Ну, придумай что-нибудь... Договорились? Потом перезвони. Пока.
Капитан положил трубку.
«Проще всего сказать, — недовольно подумал Чугай. — Какая секретарша прикроет?! Он позвонит своим друзьям... а не твоему начальнику... А ведь меня Господь предупреждал — не ходи к нему! Не ходи! Сейчас можно было бы прикинуться человеком Козырчука... Ладно... Надо что-то придумать...»
Виктор пытался отыскать причину, чтобы она удержала его дома. Перезвонил Марку. Телефон молчал. Набрал номер Ксении. И у нее никто не отвечал. Решил отправиться в ванную и полежать в горячей воде — это был излюбленный метод борьбы с нервами. Но через полчаса выбрался из ванны и, не вытираясь, подошел к телефону. Что-то заставляло отправиться в дом к Ваганову. Он уже не мог с собой бороться.
— Пусть... что будет!.. — буркнул себе Виктор.
Набрал номер Бодровых. Когда ответили, решительно спросил:
— Виталий Иванович?
— Его нет, — сказал низкий хриплый голос.
— Степан Игнатьевич Ваганов?  — нервно спросил Виктор.
— Да.
— Это Чугай. Я был у вас...
— Я помню.
— Хотелось посетить вас...   
— Виталий Иванович будет только вечером,  —  с некоторым раздражением сообщил Степан Игнатьевич. — Перезвоните.
— Я бы хотел с вами... — быстро сказал Чугай, чувствуя, что на противоположном конце уже готовы были положить трубку.
— Со мной? — удивлённо переспросил Степан Игнатьевич. И твёрдым командирским тоном добавил: — Рад буду помочь. Но у меня сегодня есть только два часа.
— Я успею, — так же твёрдо сказал Чугай.
— Если успеете — подъезжайте.
Чугаю показалось, что трубку на аппарат не положили, не бросили, а швырнули.
Он быстро оделся, не стал прихорашиваться. Накинул куртку и готов был уже убежать из дома. Но его остановил телефонный звонок.
«Это Федька!» — Виктор радостно подбежал к телефону.
— Виктор Петрович?
— Он  самый,  Виталий  Сергеевич... — скучно ответил Чугай, узнав голос прокурора. И подумал:
«Такое впечатление, что он следит за мной!..»
— Я вам звоню, звоню. Надо было вас оставить под подпиской о невыезде...
— Уже есть причины?
— Можете ко мне заехать? — спросил прокурор.
— Завтра можно?
— Желательно сегодня. А лучше — сейчас. Есть вопросы...
«Вот зараза! — выругался Виктор. — Не прониц я звонка...»
— Я вам выпишу пропуск, — приказал прокурор.
На улице Чугай поймал какого-то лихача на «каблуке». Сунул ему десятку и скомандовал:
— До метро! Быстро!

*       *       *

Прокурор протянул Чугаю руку. Открыл папку, что лежала перед ним на столе и, глядя в нее, сказал:
— Прочёл. Дважды. Рассказ, я вам признаюсь, увлекательный... Но тут есть одна неувязочка... — Посмотрел пристально на Виктора. — Вы тут пишите про карьер. Как установили наши эксперты, все четыре протектора «опеля» были пробиты... Как будто их ножами кто порезал. Это как? За вами на дырявых баллонах гнались?
— Это очень просто, — ответил Виктор и заметил, что  хищный огонь в глазах прокурора погас. — Простые дорожные ежи...
— Дорожные ежи? — переспросил Виталий Сергеевич.
— У товарища нет гаража. И было несколько попыток угона его ржавой «шестёрки». Ему надоело  не  спать  по  ночам.  Он решил врыть в землю ежи. Вперёд — дерево растет, а назад — железные иголки. А на пробитых колёсах далеко не уедешь... Если надо выехать, ножи опускаются... Ну, это технические детали... Вот мы как раз за этими ежами и ездили... А когда нас обстреляли... единственное место, где можно было скрыться — карьер. Мы выскочили на край карьера и бросили на дорогу ежи. А сами отъехали метров двадцать и остановилась.  «Опель» на них напоролся...
Валерий Сергеевич долго сидел молча и жевал губы. А затем спросил:
— А фамилия Иванов вам что-нибудь говорит?
— Этих Ивановых на Руси как блох на собаке... У меня даже дочь носит фамилию — Иванова... По мужу... так сказать... — И подумал:
«Сейчас начнёт копаться... Нужно быть внимательным... Этот умеет задавать вопросы...  Для того, чтобы выяснить, знаю ли я Иванова — не нужно вызывать... Что-то он хочет узнать особое... Но что?»
— Да, вот ещё... — как-то неуклюже начал прокурор. — Жаль, что у меня нет компьютера здесь. Напомните мне, что было на дискетах?..
«На пушку берешь, начальник!  — выругался Виктор, — Я же говорил, что мы не расшифровали их!» — и ответил:
— Мы не смогли прочесть.
— Не хотите говорить — ваше право.
«Я тебе скажу, — подумал Чугай, — а это окажется государственной тайной. А у меня нет разрешения владеть этой тайной. И тогда меня ожидают нары в Бутырках... Это в лучшем случае. А то и отдельный  кабинетик в Лефортово». — И спросил:
— Меня всё ещё подозревают или уже обвиняют?
Виталий Сергеевич долго молчал, жуя губы. Перелистал несколько страниц на столе. И сказал, словно не соглашаясь с собственными мыслями:
— Ни то и ни другое...
«Тогда зачем вызывал!?» — возмутился Виктор.
Прокурор молча подписал пропуск и протянул его Чугаю.

*       *       *

Под грохот вагонных колес Виктор пытался отрепетировать сцену встречи с Вагановым. Интуиция требовала, чтобы каждое движение, каждое слово были выверены, взвешены.
«Всем известно,  что  Пушкин готовил экспромты по две недели, — неодобрительно подумал он о своей торопливой затее. — А я и часу не удосужился уделить! Повториться снова то же самое! Я буду мычать, а надо мной будут в душе смеяться... — истязал себя Виктор. — Этот Ваганов — не просто болтун из Дома литераторов. Он прошёл хоть и плохонькую, но все-таки школу ОГПУ. Собственно, почему плохонькую? Скорее — прекрасную. А там натаскивают человека как сторожевого пса. По движению ушей поймёт, о чём я думаю... Главное — не выдать себя сразу. Если он догадается, что я знаю о рукописях — всё пропало. Говорить только о девчонке... Конечно, сразу: «Здравствуйте... Как всё случилось?..»  А  потом:  «Это ваши рукописи?..» Нет, нет! Не годится так... Ладно. Главное — ввязаться в драку!..»
Чем ближе поезд подъезжал к «Водному стадиону», тем меньше агрессивности оставалось в душе у Чугая. А выйдя на платформу, он осознал, что им владеет бессилие перед Вагановым. И понимая это, со злостью стиснул кулаки. Вдруг захотелось просто съездить по зубам литератору с большой дороги.
«Прав Козырчук, — заключил с сожалением Виктор. — Даже если весь мир узнает, что Ваганов — литературный вор, то через три дня благополучно забудет. Для нашей российской ментальности это не преступление. Подумаешь, чужую писанину выдал за свою! Вон Лебедев-Кумач украл «Войну народную»... и ничего. До сих пор числится в авторах... А иначе у нас и не проживёшь... Если бы Ваганова задержали при покупке долларов... Вот это настоящее преступление против любимой Державы...»               
   
*       *       *

Ваганов встретил Чугая с галстуком в руках. Ожидая, пока гость разденется, демонстративно стоял у зеркала и завязывал серую ленту вокруг шеи, явно давая понять, что у них для разговора мало времени.
Они прошли уже знакомую большую комнату и очутились в маленькой. Эта была по-стариковски скромна. Узкая деревянная кровать, двустворчатый полированный шкаф, шесть полок с книгами, висевших на стене, и телевизор, на котором громоздился аппарат, походивший на тюнер. Рядом стояла стопка пластмассовых коробочек, похожих на книги.
— Проходите, — повторил Ваганов. — Я принесу стулья.
«А где же письменный стол писателя? — с раздражением  подумал Виктор. — Даже нет стульев. Он, наверное, всё время лежит на кровати, и смотрит телевизор».
Ваганов принес стулья, поставил их один против другого и, жестом предложив гостю присесть, уселся сам спиной к окну. Забросил ногу на ногу и уставился на Чугая.
«Слава Богу, сел хорошо, — подумал Виктор. — Хоть я его глаз не вижу...» — И сказал:
— Извините, что доставляю вам душевную боль. Но... такая работа.
Ваганов кивнул, соглашаясь, и сказал:
— А то мой зять намерился нанять частных майоров Прониных...
— Вас вызывали в прокуратуру по делу вашей  внучки?  —  снова поинтересовался Чугай.
— Нет. Как свидетеля по делу ГКЧП.
«Так ты ещё и там был не из последних?» — хотел крикнуть Виктор, но вместо этого спросил:
— Как вы узнали о смерти внучки? — Он старался показать, что с делом хорошо знаком, и эта встреча — пустая формальность...
— Как всегда, после программы «Время» я вышел прогулять собаку. Через минут сорок вернулся. А через полчаса после этого позвонили из милиции.
— У внучки был записан адрес?
— При ней была карточка покупателя моей дочери. Ее мамы.
— У нее были друзья?
— Да, приходили... Но не часто. Знаете, я всё больше времени провожу на даче... И стараюсь в семейную жизнь моей дочери и ее семьи не вмешиваться.
— А где ваша дача? — спросил Чугай и подумал:
«Зачем я об этом спрашиваю? Почему я боюсь сразу спросить о рукописях!?»
— В Серебряном Бору.
— Давно она у вас?
— Нет. Сначала была в Жуковке...  —  Ваганов хотел что-то сказать язвительное и злое, но сдержался. — А теперь, вот, в Серебряном Бору.
«Подвинули в номенклатурном списке», — догадался Виктор и спросил:
— Вы не припомните, какой это был день?
— Среда, — уверенно ответил Ваганов.
— И — формальность... Что вы делали в тот день? — спросил Виктор, но увидев мимолетную гримасу возмущения на лице старика, оправдался. — Ходили в кино, гуляли?.. Я этот вопрос задаю почему? Может, вы видели кого-нибудь подозрительного возле вашего дома? Знаете, неразделенная любовь у молодых людей принимает самые странные формы. Я, когда первый раз влюбился, то готов был стоять возле тына своей любимой сутками.
— Я не выходил из дома. Весь день смотрел телевизор...  И сколько же вам было лет, когда вы влюбились впервые?
— Четырнадцать.  В  седьмом  классе...  Вы  давно один? — Чугай старался отмечать, как Ваганов реагирует на вопросы. Но на сухом, почти каменном  лице, упрятанном в тень, не отражался ни один импульс, как будто нервов у этого человека не было вовсе. 
— Десять лет.
— Сколько лет вы прожили вместе? — И подумал зло: «Рассказал бы о своей жене что-нибудь... Сидит филином... Как будто ее и вовсе на было».
— Почти тридцать.
— Она была тоже литератором? — спросил Чугай, понимая, что «литератор» вырвался из него, как вырывается  избыточный пар через аварийный клапан, спасая тем самым котел от взрыва.
— Обыкновенная портниха.
«Какой-то ты кастрированный! Всё отлетает  от  тебя  как горох от стенки!» — возмутился Виктор, глядя в каменное желтоватое лицо старика, и не выдержал:
— А как вы к религии относитесь? — Ему казалось, что такой резкий переход в тематике разговора проявит какие-то иные качества в старике. Он улыбнётся, или с презрением ухмыльнётся.
— Никак, — не меняя выражения лица, ответил тот.
— Теперь модно посещать церкви.
— Я — атеист. — Ваганов сделал длинную паузу. — И предпочитаю музей Ленина.
«Достал! — обрадовавшись, воскликнул себе Виктор, уловив, что из голоса старика на долю секунды исчезла монотонность. — Ты, дедушка, вышколенный... Знаешь как лаять... Но тут ты чуток не выдержал!» — и добавил:
— И ни разу не ходили в церковь?
— Заходил... но не посещал. Больше двух минут не выдерживаю. Запах в этих помещёниях скверный. Не выношу.
— Вы крещёный?
— Как  связаны  моё  отношение  к  религии  и  гибель  внучки?  — Голос вдруг дрогнул.
— Видите ли...  При  ней была найдена книжка «Нового завета», — соврал Чугай. И заметил, что при упоминании о книге в глазах старика на мгновение вспыхнула яркая искра. — Обычно дети с вопросами о Боге идут к бабушкам и дедушкам, а не к родителям. Мы рассуждали... И была версия, что девочка связалась по детской неопытности с какой-то сатанинской сектой. Потом захотела выйти. И ее за это убили.
— Я тоже об этом думал, — резко ответил Ваганов. — Она из школы всякой дряни много носила. И эти модные «заветы» в том числе.
«В какой она училась школе? — хотел спросить Чугай, но вовремя остановился. — Какой же я надзирающий прокурор, если не знаю об этом? В деле, наверняка, есть об этом сведенья. Козырчук  ходил в школу обязательно. Если бы не пошёл, с него три шкуры бы спустили за непрофессионализм... А ты, дедушка, стал подыгрывать мне... Но мне нельзя  лезть  на  рожон.  Нужно  сделать  небольшой time aut», — и попросил:
— Воды не найдётся? Таблетку запить. — И демонстративно посмотрел на часы.
Старик вышел.
Виктор поднялся и, подойдя к книжным полкам, стал разглядывать корешки книг, прятавшихся за стеклами. Здесь были собрания сочинений, словно специально подобранные любителем. Серый «Джек Лондон», малиново-чернильный «Фейхтвангер», отдельные желтые тома Александра Дюма... Пробежав  взглядом по полкам, Чугай не отыскал ни одной значимой книги российских писателей. Только пялились синие корешки «Всеволода Кочетова», бежевый «Соболев» и коричневый «Симонов». Выделялся толстый сборник Мартына Мержанова. Зато на отдельной полке были собраны Кропоткин, Флоренский, Потебня, Франк, Розанов, Иванов и Лосев. На двух полках отливали тёмной синевой шестьдесят с лишним томов Ленина. А в конце этой плотной череды стояли две толстые книги «Капитала».
«А где же «шедевры» Ваганова?» — Виктор обежал взглядом  полки ещё раз. На самой верхней, в углу, у потолка увидел несколько знакомых корешков с фамилией «Красницын». — Попросить прочесть? Но какое отношение имеет литературная деятельность к смерти девочки?.. Почему я хожу вокруг да около!? — выругал себя он. — Не подготовился, Наполеон хренов! Надо бежать не морду бить, а посоветоваться... Лучше уходи!» 
Ваганов принес воду. Чугай сделал движение рукой, изображая глотание таблетки с ладони, и запил.
— Вас когда призвали на войну? — спросил он, возвращая стакан.
— Почти в первый день...
— А где закончили? — Теперь он встал спиной к окну.
— В Архангельске...
— Разве там был фронт? — удивился Виктор.
— На фронте я был до сорок четвёртого года. До Бреста дошёл.
— Не хочется написать о войне? —  зачем-то спросил Чугай, разглядывая корешки книг.
— Нет! — отрезал Ваганов. — Сейчас модны писатели не нашего времени. Всякие там Ерофеевы и иные алкоголики.
— Ну, не скажите, — изображая серьезность, возразил Виктор.—  А Пикуль, Дрюон, Голоны?
— Пикуля уважаю.
— А кого из вашего поколения?
— Соболев. Кочетов. И Симонов. Пожалуй, Симонов — больше других. Войну он лучше всех описал.
— А Быков, Бакланов?.. Виктор Астафьев?
— Этот  солдатишко?  —  с  нескрываемым  презрением сказал старик. И заволновался. — Что он может знать о войне, сидя в своем окопе!? Видите ли, немец положил в четыре раза меньше солдат! Его послушать, так выходит, что наши солдаты не сами шли в бой, а их гнали палками на убой. Скольких людей мы потеряли только в блокадном Ленинграде!? Или... как называют теперешние... Санкт-Петербурге! Но выстояли!
— И чем прикажете гордиться? — резко спросил Чугай, глядя в лицо Ваганову.
— Не понимаю? — Глаза старика вспыхнули кусающим огнем.
— Что загубили вчетверо больше людских душ... чем немец?
— Да хоть во сто, — уверенно произнес старик и впервые отвел глаза в сторону. — Во имя Родины!..
«Вот, сейчас можно тебя кое о чём спросить», — решил Чугай, но вместо того, чтобы заговорить о рукописях Журбы, спросил:
— Вы не вспомните... какие передачи вы смотрели в ту самую среду?
— Я был на даче...  И вернулся домой в шесть часов... Показывали этот дурацкий хоккей. С канадцами. Потом телевизионная служба новостей. Я ее смотрел только в самом начале... Говорили о возможной отставке Силаева 1...  Потом кино... «Семейная хроника знакомых...» Кажется так. Там много серий... Я их  не  смотрю.  Это  глупость  для  меня противопоказана. Потом — программа «Время». Сообщили, что Куба протестует против вывода наших войск... Нет! Сразу сообщили о возможной отставке Силаева. Что Горбачёва вызывают в суд в качестве свидетеля... А потом про Кубу... Пропали Ногин и Куренной в Югославии... Потом я смотрел из Ленинграда «Шестьсот секунд»... А потом позвонили из милиции...
— А вам фамилия Журба знакома?
— Журба... Журба?.. — Ваганов нахмурил лоб, роясь в памяти. Глаза его стали искать что-то в пространстве. Но лицо оставалось безучастным. И, после долгой паузы, твердо и уверено ответил: — Нет.
— Может, когда-то давно попадалась? —  спросил Виктор. 
— Нет.
«А Пелевина Клавдия Прокофьевна? — хотел спросить он, но интуиция снова остановила его. — Переговорю сначала с Карнауховым... или с Марком... А уж потом о Клавдии Прокофьевне...»
И не сговариваясь, он и Ваганов глянули на часы.
     — Мне пора, — сказал Степан Игнатьевич. — Надо ехать кормить собаку.               
 
*       *       *

На улице было сыро. Неожиданно начавшийся мелкий, чуть заметный, снег колол лицо... 
Чугай остановился возле телефона-автомата.
«Дурацкий район, — продумал он раздраженно, шаря в кармане в поисках монеты. — Всё время противный ветер... Сходил, поговорил с писателем! Побоялся спросить!.. Сколько раз можно повторять самому себе: если не готов — не берись! Этот бывший чекист всё понял... А ведь — жлоб... большевистский!..  Хоть бы пожевать чего предложил!»
Виктор набрал номер телефона. На его счастье Козырчук был на месте.
— Узнал, узнал, — сказал опер. — Сходил к писателю?
— Сходил. Дай мне адрес школы, — попросил Чугай.
— Видишь,  как  хорошо  всё...  И без меня.  — Слышно было, как Козырчук шелестел бумажками. — Только заранее предупреждаю: классный руководитель там — психованная мымра.
— Как зовут?
— Сейчас посмотрю... Марина Юрьевна Сучкова.
— Сколько ей лет?
— Шестьдесят второго года...
— Чем ты ее задел?
— Не я. Она меня. Всё время поправляла, зараза. Неправильное произношение, видите ли... Запоминай адресок...
— Что-нибудь подскажешь интересное?
— Это ты, если чего выудишь — поделишься. Перезвони.
Часы показывали половину третьего.
«Пойду в забегаловку, — приказал себе Виктор, — а то от голода сдохну...»
Знакомый уже бармен, узнав Чугая, по-приятельски улыбнулся, готовый услужить.
— Две сосиски и кофе можешь?
— Лучше шницелёк... Натуральный, — ответил тихо бармен, косясь на посетителей.
Он принес тарелку. И рядом с ней поставил рюмку с коньяком. И на удивленный взгляд Чугая угодливо объяснил:
— Ваш товарищ у нас намедни был...
— А где вы берёте мясо? — спросил Виктор.
— Из Тульской губернии привозят. Мой тесть свиней держит.
Отбивная была вкусно приготовлена. Слегка подогретый зелёный горошек оказался прекрасным гарниром.
Виктор, отрезая кусочки, смотрел, что едят за соседними столами. Два парня пили пиво, заедая сосисками, густо смоченными в горчице. Женщина в вязаном сиреневом берете из грубой шерсти, записная провинциалка, сосредоточено глядя в тарелку, торопливо кусала сосиску, запивая бежевой жидкостью из стакана. И, вообще, вся обстановка этой харчевни напоминала привокзальную общепитовскую точку. Свиная отбивная в его тарелке нагло и вызывающе диссонировала с блюдами соседей.
Он доел и взглядом поманил к себе бармена. Тот, сообразив, что с ним желают рассчитаться, замахал руками. Виктор положил две десятки на стол и вышел.
«Ну, Карнаухов, молодец! — подумал Чугай. — И тут не упустил своего. Уже успел приручить злачное место...»

*       *       *

Чугай отыскал кабинет завуча.
Молодая женщина, худая, с желтым озабоченным лицом посмотрела на часы и, уткнувшись длинным птичьим носом в разграфленный ватман, висевший на стене за ее спиной, сказала:
— Через три минуты закончится урок. Марина Юрьевна в восьмом классе сейчас. Это на третьем этаже. — И буркнула: — В пятницу с делами... — Уселась за стол и продолжила свое дело, не замечая гостя.
...Звонок прозвучал неожиданно. Его неприятный, дребезжащий голос заставил Чугая вздрогнуть.
Дождавшись, когда класс опустел, он вошёл.
За столом сидела полная женщина лет тридцати. Она оторвала взгляд от классного журнала, мельком глянула на посетителя, и снова вернулась к своему делу. Но через мгновение медленно повернула голову и, широко раскрытыми голубыми глазами, точно ей открылось какое-то откровение, уставилась на Чугая.
— Я должна снова подписывать протокол? — нервно спросила учительница.
«У меня, действительно, вид мента, — подумал он. — А вот для завуча-воблы я никто. Даже не поинтересовалась моей персоной». — Он улыбнулся в ответ и сказал:
— Почему сразу протокол? А если я не из милиции?
На удивление, последние слова ещё больше, как показалось, напугали женщину — рука, державшая ручку, задрожала. Чтобы не выдавать себя, она оставила ручку и вложила кулак в кулак.
Виктор снял куртку, аккуратно уложил на парту, ближайшую к столу учительницы, и уселся за нее.      
— Я за всю свою карьеру впервые вижу столь проницательную женщину, — сказал он, продолжая улыбаться. — Мне кажется, что вам нужно срочно менять профессию, Марина Юрьевна. Козырчук вам не предлагал работу?
— Вы не из милиции? — медленно произнесла в ответ женщина. Показалось, что она спрашивала себя и себе же отвечала. Ею овладела растерянность.
— Только не пугайтесь. Давайте поговорим, как люди, давно знакомые и доверяющие друг дугу, — сказал Чугай и посмотрел в лицо учительнице. — По-моему, совершенно не важно, кто я и откуда... У меня с собой нет никаких бумаг. И ручки... кстати.  Расскажите мне об Анжеле Бодровой.
Марина Юрьевна вдруг встала, подошла к окну, отворила створку и, достав сигареты из невидимого кармана широкой темной юбки, закурила.
— Она чаще витала в облаках... — Дым сигареты, подхваченный холодным потоком воздуха, поплыл по классу.
— А ваше личное отношение? Вы все-таки классный руководитель... 
— По разному складывалось. — Марина Юрьевна говорила медленно, обдумывая каждое слово. — Мне хотелось, чтобы мои ученики смотрели на жизнь трезво, реально...
— А эта девочка?
— Я же говорю... витала в облаках.
— В чём это выражалось?
— Я стараюсь преподавать литературу не так, как требуют методички. На уроках пытаюсь развить в них способность отличать настоящую литературу от халтуры.
— Попробуйте это со мной, — попросил Чугай и вдруг прочёл на лице женщины недоумение. — Пусть я буду вашим учеником. Что вы изучаете сегодня?
— Горького.
— Давайте о романе «Мать».
— Горьковская «Мать» никогда не была романом, — серьёзно сказала Марина Юрьевна. — Коммунистическая идеология хотела, чтобы эта, довольно слабая в литературном смысле, повесть о социально-бытовых взаимоотношениях персонажей из низов русского общества, называлась романом и возвышалась колоссом над поистине великими литературными произведениями... Но как это сделать, если автор сам называл ее повестью?.. Оставалось только тупо вдолбить в юные головы...
«Понятно, — подумал Чугай. — О повести — совершенно верно. Но от такой прокурорской манеры излагать пропадет даже последнее желание изучать литературу». — И перебил:
— У вас были конфликты с Анжелой?
— Нет... В таком возрасте самые маленькие шероховатости в общении с учителем в сознании ученика вырастают до размера вселенских катастроф... — ответила Марина Юрьевна  менторским тоном, точно повторила выученное домашнее задание.
«Сколько дней кряду надо шлифовать такие тексты? — спросил себя Виктор. — Какой талантище! Предложения, длиной в страницу, без единого знака препинания. Лев Николаевич мог бы позавидовать... А о конфликте я, кажется, угадал...» — И спросил:
— Что вы рекомендуете читать вашим ученикам?
— Кафку. Джойса. Слава Богу, уже можно свободно читать Фройда.
— А из наших соотечественников?
— Булгаков, Довлатов.
— Широкий диапазон... и параллели достойные, — съязвил Чугай и спросил: — Пушкин теперь не моден?
— Видите ли... Пушкин, Лермонтов, Гоголь... Это все местнические авторы. Их европейский читатель не понимает... Всякие там Хлестаковы и Плюшкины совсем не интересуют сегодня Париж и Лондон...
— Как вы сказали? Пушкин... это кто? — Виктор  поднялся, встал у окна рядом с Мариной Юрьевной, и тоже закурил.
— Доморощенные все они...
— Какие-нибудь особенности в поведении Анжелы вы не замечали? — Чугай решил больше не продолжать тему литературы.
Марина Юрьевна задумалась и ответила:
— Она всегда была замкнутой. И в поведении ее ничего не менялось.
— У нее были подружки?
— Да. Оля Жестянова.
— У вас с ней такие же натянутые отношения? — спросил Чугай и пожалел о вопросе.
— Натянутые!? — возражая, возмутилась учительница. Но брови дрогнули, выдавая ложь.
«Ты — девушка амбициозная,  —  сказал себе Виктор.  —  Тебя нужно гладить только по шерсти». — И спросил:
— Не помогли бы вы меня с ней познакомить? — И заметив, проявившееся  вдруг, на лице женщины беспокойство, добавил: — Я бы с удовольствием переговорил в вашем присутствии.
Марина Юрьевна снова закурила. Она размышляла. И, должно, поняла, что от предложения гостя отказаться не удастся. Этот немилиционер сможет переговорить с Жестяновой и без нее.
— У вас впереди урок? — Виктор  попробовал  подтолкнуть Марину Юрьевну к каким-то действиям, и глянул на часы. Был четвёртый час по полудни.
— Вот я и думаю. Они после уроков могут убежать куда-нибудь. А если вы позвоните от моего имени?..
— Давайте позвоним вместе, — попросил Чугай, почувствовав, что предложение учительницы — простая уловка, как раз, чтобы этого не случилось.
— Только из автомата, — после долгого раздумья согласилась учительница.          
               
*       *       *

Высокая, крепко сбитая девочка, открыла дверь и, увидев перед собой классного руководителя в сопровождении незнакомого мужчины, растеряно заморгала глазами.
— Олечка, мы к тебе,  —  стараясь улыбаться, сказала Марина Юрьевна. — Ты одна?
— Нет. С мамой.
Маленькая кухонька с трудом вместила троих взрослых и девочку.
— Я чай поставлю, — предложила мать, явно не желая уходить из кухни, чтобы не оставлять дочь без родительской поддержки.
— Олечка, расскажи мне о своей подруге Анжеле, — попросил Чугай.
— О чём? — спросила девочка.
— Обо всём. Как вы с ней дружили?..
— Очень просто. — Девочка нервничала. — Она  ко мне  ходила. Я — к ней.
Виктор видел, что говорить ей мешает учительница.
«Будем беседовать о мороженом», — решил он и спросил:
— Вы вместе ходили в кино?
— Да.
— О чём вы говорили чаще всего?
— О леггинсах.
Чугай вопросительно глянул на Марину Юрьевну. Глаза ее смотрели в стену как в пустоту. Она совершенно не участвовала в разговоре. Все мысли учительницы были далеко...
— Это модные штаны, — выручила мать.
— А какие вы читали книги?
Оля только пожала плечами.
— Вы когда последний раз виделись с Анжелой, перед... несчастьем? — перешёл в наступление Чугай.
— Она была у меня. И пошла домой.
— Что вы делали? О чём говорили?
— Ей принесли новую кассету... Она рассказывала мне содержание...
— Кассету? — уточнил Виктор.
— Видео, — снова вмешалась хозяйка квартиры. И уточнила: — У Анжелы есть видеомагнитофон... 
— А какой фильм вы обсуждали?
Оля зарделась и отвернулась к окну.
— Мультфильмы Диснея, — вместо дочери ответила мать. Она медленно возилась у плиты, но подавать на стол не спешила. И потому, как резко и вовремя ответила она, чувствовалось, что эта женщина знает что-то лучше, чем ее дочь.
— «Белоснежку» и я бы сейчас посмотрел с удовольствием, — сказал Чугай. И вспомнил, что Карнаухов говорил о какой-то «Дикой орхидее».   
Все замолчали.
«Да... — подумал Чугай. — Сегодня какой-то неудачный день! Если не получается, то не следует насиловать действие».
Он поднялся. Марина Юрьевна сразу последовала за ним в  коридор.
Уже на улице Чугай спросил учительницу:
— Вы ничего добавить не можете?
— Нет... Всё так глупо...
Попрощавшись, Виктор медленно побрел к станции метро. Состояние у него было прескверное. Он чувствовал себя мальчиком, которого водят за нос взрослые дяди и тёти...
Из дома Виктор позвонил дочери.
— Расскажи мне, что такое «Дикая орхидея»?
— Лёгенькая  порнушка.  Инструкция  для  начинающих,  — весело ответила Юля. — У тебя роман?
— Юмористическая новелла,  — стараясь свести всё к шутке, ответил Виктор. — Как твои дела?
— Ты же сегодня уже спрашивал.
— Хорошо. Ответ перенесёшь на завтра...



29 ноября...               

Ругая себя за бесполезный визит в управление, Фёдор лихорадочно соображал, какие действия необходимо срочно предпринять, чтобы хоть на шаг продвинуться к цели. На часах стрелки приближались к четырём. Начинало смеркаться. Он снова заглянул в бюро пропусков и, объяснив ситуацию, спросил, где находится городской адресный стол. Получив ответ, нацарапанный на листочке, сунул бумажку в карман и, напялив шапочку, выскочил на улицу.
Адресный стол оказался совсем рядом.
Предъявив постовому милиционеру удостоверение, Фёдор вошёл в зал, и его душа запела. Здесь среди столов, как между горных теснин, легко и плавно словно орлицы двигались очаровательные особы. И вообще, в этом оазисе всё говорило о женском начале в мироздании: на окнах — горшки с фиолетовыми и белыми фиалками, на стенах — полдюжины календарей с фотографиями котят, тигрят и птенчиков.
— Я сюда пришёл навеки заселиться! — зычно произнёс Фёдор.
Зал на мгновение затих. Все милые головки обернулись на громкий возглас.
— К вам из Москвы, милые дамы! — Карнаухов решил воспользоваться неожиданным замешательством, чтобы стать центром внимания.
Но пауза длилась секунду. В следующую — всё снова зашумело, засуетилось. И только молоденькая черноглазая девчонка обратила на гостя внимание.
— Вам кого?
— Гражданина  Кацэнэленбогена.
— А это кто такой? — равнодушно спросила она.
— Тот, кто ответит на этот вопрос наиболее полно и точно, получает приз — бутылку «Цимлянского».
— А вы кто?
— Майор Карнаухов, старший по особо важным государственным неотложным делам оперуполномоченный. — И сверкнул удостоверением.
— Могли бы и позвонить, — сказала барышня, не обращая внимания на книжечку.
— Мне в Москву ваши коды и пароли не сообщают.
— Пойдёмте. — Девчушка провела майора в соседнюю комнату.  Плотно прикрыла дверь и щёлкнула замком.
Тут стояла машина, напоминавшая большой зерноуборочный комбайн. На его мотовиле были навешены ящички, заполненные доверху бумагами. Девушка тронула мотовило, и оно бесшумно завертелось.
— Здесь двадцать шесть Кацэнэленбогенов. Вам — какого?
— Мужского.
— Тогда остается двенадцать.
— Милиционеры среди них есть?
— Нет, — ответила девушка, порывшись в бумагах.
— А кто есть? — наседал Фёдор.
— Сапожник... Один, второй, третий. Инженер...  инженер...  Пять. Фармацевт... Часовщик... Два. И — фельдшер.
— Давай мне, деточка, фельдшера и фармацевта… Ну, и инженера на всякий случ;й — попросил Карнаухов.
— Кацэнэленбоген Наум Исаакович... девятисотого года рождения. Родился в... местечке Бышов, Киевской губернии. Отец — Исаак Залмович... Сапожник...
— Не надо про отца, — попросил Фёдор.
— Фельдшер. Служил в Первой Конной... В отрядах ЧОН... Что это — не знаю...
— Части особого назначения. Отбирали хлеб у народа под чистую, — пояснил Карнаухов.
— Наум... Окончил ветеринарное училище в двадцать девятом... Ветврач на мясокомбинате... Спецпредприятие номер триста два ОГПУ...
— Когда?
— С тридцать шестого по пятьдесят третий. Потом училище милиции. Лаборант. На пенсии с шестьдесят шестого. Работает до сих пор в училище... Ой, нет! Умер в восемьдесят пятом году. Похоронен... Тут не указано.
— Мир праху его, — сказал Фёдор. — Адрес?
— Это тут, почти рядом с нами, —  девушка написала что-то на карточке. — На улице Яблочкова.
«Хоть здесь повезло, — подумал Карнаухов. — Шастать не нужно по чужому городу».
— Второй... Лазарь Исаакович, девятьсот пятнадцатого  года... Мест. Бышов... Это брат ветеринарный! — воскликнула девушка радостно. — У них один и тот же отец. У того и у этого — Исаак  Залмович. Ну, конечно! И мать одна и та же — Цицилия Боруховна... Окончил военно-медицинское училище. Служил в армейском госпитале в Бузулуке... Спецпредприятие номер триста два ОГПУ... С тридцать девятого по сорок первый... Полевой госпиталь номер... Тут их — раз, два, три... Восемь. Саратовский медицинский институт... Заведующий аптекой. На пенсии с семьдесят пятого года.
— Жив?
— Про смерть ничего не сказано.
— Где прописан?
— Ой, это далеко.  Глебычев Овраг.  Бандитское место.  Татарская слобода. Частный сектор почти весь... А теперь много девятиэтажек построено. У меня тётка получила квартиру там. От памятника Кирову на троллейбусе… Каценеленбоген Михаил Лазаревич... Инженер... 
— Нет, этого не надо... — сказал Фёдор улыбаясь, интуитивно почувствовав, что один из братьев Кацэнэленбогенов именно тот, кого он ищет. — Тебя как зовут?
— Зульфия.
— Зуля, милая деточка, как я рад, что ты живёшь в этом городе. Ты честно выиграла приз. — Карнаухов расстегнул портфель и, протягивая шампанское девчонке, машинально взглянул на часы.
«Шестой час по полудни, — сообщил себе он, — а ещё предстоит устраиваться на ночлег. Ладно, сперва на улицу Яблочкова, а уж потом позвоним по ноль два дежурному по городу. Койкоместо мне найдут... И, конечно, по дороге поесть!

*        *       *

Дверь открыла женщина в домашнем фланелевом халате голубого цвета, с растрепанными волосами, выкрашенными в сиреневый цвет. Казалось, от нее исходило электрическое сияние. На вид ей было лет пятьдесят с лишком. Она глянула на Карнаухова поверх очков, пытаясь узнать гостя, но поняв, что это незнакомец, сделала полшага назад и чуть прикрыла дверь.
— Майор Карнаухов... Фёдор Данилович. Из Москвы. Хотел бы поговорить с кем-нибудь о Науме Исааковиче Кацэнэленбогене.
— Папа умер, — сказала женщина.
— Розочка, и хто там пришёл? — раздался глухой голос из глубин квартиры.
— Это так, по делам, мама.
— Это не так, — сказал Фёдор требовательно. — И  очень серьёзно. Можно войти?
— Входите, — ответила женщина, нехотя подчиняясь нахрапистости гостя.
Половину узкого коридора занимал массивный, долинный шкаф чёрного цвета с несчетным множеством резных безделушек на дверцах. В полумраке Карнаухов хорошо рассмотрел только огромную виноградную гроздь, занимавшую всю ширину одной дверцы и свисавшую чуть ли не до пола. На шкафах до самого потолка были уложены картонные коробки, перевязанные толстой бечёвкой. Складывалось  впечатление, что в этот дом только-только въехали или вот-вот собираются выбираться из него.
Пахло старой, залежалой пылью.
— Проходите, — сказала Роза, уходя в даль коридора, и указала гостю на дверь в кухню. — И если можно, чуть тише. Мама не любит шума.
     «Лучше бы посуду вымыла, — огрызнулся Фёдор, войдя в кухню и увидев гору тарелок и чашек в раковине, на которую из прохудившегося крана беспрерывно стекала струйка воды. — День прошёл, а она даже не причесалась!» 
Но через пять минут перед его глазами появилась  совершенно иная женщина. Темно-серое шерстяное платье с большим декольте, специально выделяло белую, не по возрасту упругую кожу шеи, а туфли на высоком каблуке, делали бесформенную фигуру даже привлекательной. Оттенённые тушью, большие черные глаза и, накаченные чувственностью с помощью помады, губы умоляюще призывали обратить внимание на хозяйку... Это был тот самый тип женщин, которые, понимая свою внешнюю непривлекательность, знали, как ее изменить в свою пользу и попытаться блеснуть, если представится удобный случай. 
— Извините, я закурю, — сказала она и чиркнула по-мужски спичкой о коробок. — Угощайтесь.
— Нет, спасибо. Никогда не курил.
— На милиционера не похоже.
— Видите ли, я не совсем милиционер, — начал на ходу сочинять Карнаухов, — Я просто служу в милицейском ведомстве... Даже форму не ношу.
— Если вы пришли о чём-то говорить серьезном, — смягчившись, сказала хозяйка, — так идите и разденьтесь.
Пока Фёдор вешал куртку в полутёмном коридоре, и отыскивал свое отражение в чуть освещённом зеркале, Роза Наумовна успела приготовить пару чашек кофе.
— Пойдёмте отсюда, —  сказала она, увидев гостя в двери кухни. — Это место я ненавижу. Но приходится сюда заходить...
— Розочка, и хто там пришёл? — снова загудел голос из-за стенки.
— Мамэ, это человек к мине. Засни. — Роза Наумовна прошла в маленькую комнату, включила торшер, поставила чашечки на журнальный столик и, взглядом пригласив гостя сесть в кресло, уселась сама в такое же напротив. — Мама всё время вызывает врачей на дом и ожидает от них чуда.
— Что с ней?
— Полиартрит. Костыли...
«Тебе бы, милая, мужика сейчас, а не сыщика», — подумал Фёдор, стараясь не прятать глаза под натиском откровенно просящего взгляда женщины. И чтобы не молчать, сказал:
— Руководитель нашего отдела криминалистики, — он подумал и добавил: — профессор Козырчук... когда-то принимал участие в семинаре, который проводился Саратовским милицейским училищем. И там ему понравился один доклад, — Карнаухов достал из портфеля толстую общую тетрадь, где была единственная запись на первой странице,  которую  он  сделал  в адресном столе, — фамилия, имя и отчество, — и прочел: — Кацэнэленбоген... Н. И... Я уже был в орготделе  Управления, но  там  мне  порекомендовали  обратиться  к вам, почему-то...
— Это Любовь Мартыновна порекомендовала?  —  брезгливо удивилась Роза Наумовна.
— Да, — неуверенно ответил Карнаухов, с трудом выдерживая взгляд хозяйки, и подумал:
«Вот из-за такого взгляда мужики и разбегаются от тебя кто куда, как тараканы от яркого света».
— Свежо придание!.. Она всё сделала, чтобы материалы отца не увидели свет! А теперь  —  сама любезность. — Роза  Наумовна закурила, и стала часто затягиваться дымом. — Мой отец был патологоанатомом. Он по слою дегтя в легких безошибочно определял стаж курильщика.
«А за каким хреном надо уточнять,  сколько лет курил покойник? — хотел съязвить Карнаухов. — Добавляют пенсию родственникам?.. Но я попал, кажется, в самую точку!»
— Он собрал уникальные материалы. Вы такого не найдёте ни в одном учебнике по криминалистике. А эти учёные милиционеры из управления не позволяли ему их опубликовать. Какая бы могла получиться картотека...
— Наш профессор говорил, что ваш отец демонстрировал фотоснимки. Может, они у вас остались?
— Нет, это не фотоснимки. Он все случаи зарисовывал сам.
Роза Наумовна стремительно поднялась и вышла из комнаты. Вернулась, неся на руках как поленья для печки, толстую папку.
— Отодвиньте чашки, пожалуйста, — попросила она, и опустила фолиант на стол.
Ее руки осторожно открыли обложку.
Тут, закрытый тонким листочком папиросной бумаги, лежал рисунок: женские груди, простреленные навылет одной пулей. От натуралистичности изображенного Карнаухова даже передёрнуло. Ему показалось, что с рисунка на стол стекает кровь, но только не красная, а чёрная.
— Смотрите, — восторженно предложила женщина. — Конечно, только аккуратно, пожалуйста. А я к маме...
Роза Наумовна вышла.
Фёдор стал быстро переворачивать листы... Все рисунки были переложены тонкой папиросной бумагой. Огнестрельные отверстия в темени, височной части... Отстреленные уши, носы, пальцы... Развороченные половые органы... Живот, пухлый женский, послуживший мишенью неизвестному Вильгельму Тэлю... Вытекающий, простреленный глаз! А из второго — скользящая и кричащая прозрачная слеза...
До сих пор Карнаухов считал себя человеком толстокожим, которого трудно чем-либо пронять — за свою милицейскую службу насмотрелся... Однако сейчас почувствовал, как его охватила внутренняя дрожь, с которой не было сил бороться. Лихоманка особенно трясла, когда он брался пальцами за край ватмана...
Закрыл глаза, заставляя себя успокоиться.
«Да... — Кусая губы, тяжело дышал он. — Точно. Как точно... Талант... Вот это бы в Третьяковскую галерею... И рождает такого урода Господь!..»
И лишь усмирив дыхание, продолжил листать...
Когда до конца осталось не более десятка листов,  Фёдор наткнулся на то, что искал. Рисунков оказалось три. На каждом была изображена шея. Одна, мощная, жилистая принадлежала мужчине,  вторая — женщине,  а третья, худенькая, словно стебелёк — подростку. И у самого подбородка детской шеи было с идеальной точностью скопировано родимое пятнышко, походившее на спящую, свернувшуюся клубком, маленькую кошечку. И вокруг каждой шеи двумя кольцами увилась мертвой хваткой чёрная змея...
Карнаухов отложил их аккуратно в сторону. На тыльной стороне листа с рисунком, изображавшим детскую шею, он увидел надпись: «5.41. И-с.»
«За такой альбом докторскую степень можно давать, не задумываясь, — сжав до боли зубы, подумал Фёдор. — Я бы лично поучаствовал в подготовке присуждения... но обязательно посмертного!..» 
Он открыл портфель, осторожно вложил в него рисунок, на котором была изображена детская шея с родимым пятном, и осторожно застегнул.
Всё сделал вовремя.
Вошла Роза Наумовна с двумя рюмками и бутылкой «Чёрных глаз». Она поставила их на стол рядом с папкой.
— Сейчас будет ещё кофе.
— Роза Наумовна, дорогая,  —  сказал  Фёдор, — я вообще не пью.
Женщина удивлённо посмотрела на гостя.
— В милиции не пьют?
— Мне стыдно признаваться...  Я закодировался...  От алкоголизма... И у меня к вам просьба...
— Нет, я ничего из этой папки не выдаю! — угадывая, ответила женщина. Она  села  в  кресло и налила себе вино. — Вы теперь видите, какой титанический труд оставил мой отец. Вот, если вы возьмётесь издать это у вас в Москве, тогда получите весь альбом.
Она бодро выпила.
— К сожалению, — сказал Карнаухов, — я не художник и интересующие меня... эпизоды перерисовать не смогу. Но обещаю, что доложу начальству. Оно у нас очень любопытно до всего. Думаю, через пару недель я к вам приеду снова... А откуда у вашего отца эти рисунки?
— Он был врачом в военном госпитале. Всё привез с войны.  Вы же видели — всё нарисовано. Папа говорил, что на войне запрещали пользоваться фотоаппаратами.
— А можно, я ещё гляну? — Фёдор заставил пересилить себя ещё раз.
— Конечно.
Карнаухов положил альбом себе на колени и быстро пробежал глазами по оборотным сторонам рисунков. Большинство были чистыми. Но попадались странные подписи:  «1.37.Е-р.; 5.38.Е-р.; 2.39.И-с.; 4.39.И-с.; 3.40. К-н.;7.41.К-н.; 9.05. 45! К-н.»
«На Красной площади маршировали победители, — вдруг расшифровал для себя Фёдор тайный смысл значков, всматриваясь  в  последнюю  дату  и  отмечая  жирный  знак  восклицания. — И в Спецпредприятии с радостью этот праздник отметили! Казнью!»
— А ваш отец воевал на Финской? — спросил он, стараясь не смотреть в глаза хозяйки, которая, отхлебнув пару глотков вина, тут же подливала в рюмку.
— Он почти всю жизнь проработал на войне,  —  ответила Роза Наумовна. — Ой, там у меня кофе кипит! — и выскочив из кресла, на бегу добавила: — До самого Хрущёва!
Чтобы не посеять в душе хозяйки подозрения своим неожиданным уходом и не заставить ее сразу пересчитывать рисунки, количество которых она, наверняка, знала наизусть, Фёдор отложил в сторону портфель, вытянул ноги и, дождавшись кофе, сказал, окидывая комнату заинтересованным взглядом:
— У вас много интересных книг. Вы учительница?
— Нет, — ответила Роза Наумовна, прикуривая. — Инженер-строитель. По отоплению. Сейчас в отпуске...
— Розочка!  —  снова раздался требовательный голос из коридора, — помоги мине подняться!
— Извините...
— Это вы меня простите, — засуетился Карнаухов. — Я рад был у вас побывать.
Он вышел в коридор вслед за женщиной, и когда она возвратилась из соседней комнаты, уже стоял одетый у входной двери.
— Ещё раз извините за беспокойство, — начал расшаркиваться Фёдор. — Я думаю... через неделю. Максимум, через десять дней я… Мы к вам приедем с моим шефом. Я сумею его убедить, что это нужно издавать...
— Буду рада, — ответила Роза Наумовна, улыбаясь.
Спустившись на этаж ниже, Карнаухов остановился у низкого подоконника лестничного окна, чуть освещённого светом уличного фонаря. Уселся на него, порывисто раскрыл портфель, выдернул оттуда бутылку и, сорвав с нее пробку, сделал несколько больших глотков. Переведя дыхание, вытер рукавом губы.
— Это же надо!.. Светлая мечта — осчастливить человечество! Издать каталог…  убиенных чекистами! Популярное пособие для будущих душегубов!.. — Фёдора пронизала нервная дрожь. — Как с того света вернулся! Тьфу!



3 декабря...               

Проснувшись, Виктор отправился в ванную, а оттуда в кухню пить кофе. Сидя за столом, стал думать о Ваганове.
«И Сойма, и Слуда — лишь этапы большого пути номенклатурного чиновника и истинного бойца Партии... —  рассуждал он, размешивая сахар в чашке. — Если порыться в подноготной Ваганова, то таких городков там несть числа. И, наверняка, можно будет разыскать не только кражу рукописей, но и что-то такое же грязное... Но кто убил внучку? В этих украденных рассказах ответа не отыщешь... А Сёмкину нужно что-то же предъявить...»
Допив, Чугай механически набрал номер телефона Карнаухова. Хотелось пожаловаться Фёдору, поискать у него поддержки... а, может, и выхода из нелепого положения, из тупика, куда загнал себя добытыми фактами...
Трубка ответила, что майор Карнаухов, будет отсутствовать пять дней. 
Бросил трубку на аппарат и вновь набрал номер. Но теперь уже «09». Попросил телефонистку разыскать телефонный номер, зарегистрированный на фамилию Жестянова.
Записав цифры, Чугай снова набрал номер.
— Ленки нету, — прозвенел детский голос в трубке.
— Где же она?
— В школе.
«Тьфу!» — выругал себя Виктор и глянул на часы. Стрелки только приближались к одиннадцати. И спросил:
— Тебя как зовут?
— Настенька, — бодро ответила девочка.
— А сколько тебе лет?
— Уже будет шесть.
— А мама когда будет дома?
— Вместе с Ленкой.
— Почему вместе?
— Они в одну школу ходят...
«Господи! — подумал он. — Вот почему Марина Юрьевна так долго решала задачу вчера! Они с Жестяновой — коллеги.  Это интересно...» — И спросил:
— Ты не боишься быть одна дома?
— Нет! — бодро ответила девочка. — До свидания!
Чугай снова позвонил в школу. Ответила длинноносая вобла. Ее голос он узнал сразу.
— Жестянову можно к телефону, — попросил он, решив, что без разрешения матери разговаривать с дочерью он не будет.
— Подождите минуту, — суконным голосом ответила завуч.
Через некоторое время в трубке раздался другой голос.
— Я слушаю!
— Это...  —  Виктор  вспомнил,  что вчера даже не представлялся.— Я был у вас вместе с...
— Да, да. Я узнала...
Наступила длинная пауза ожидания.
— Мне бы хотелось переговорить с вашей дочерью…
— Лучше со мной, — предложила учительница. —  Я буду у метро «Водный стадион» в... три.
— Спасибо, — ответил Виктор.

*      *      *

Чугай стоял у выхода метро и искал взглядом учительницу. Жестянова подошла неожиданно сзади, выйдя из двери метро.
— Я вас оторвал от дел?
— Нет, — ответила женщина. — Я ждала вашего звонка. Но так быстро. Меня зовут Светланой.
— Я имел честь разговаривать с Настей.
— Эта выдаст всё. Она вся в папу. Артистка. Требует любви и внимания.
— А где же папа?
— Спился и умер.
— Извините...
— Пустяк. Каждый кузнец своего счастья. Многие думают, что спиться легче всего актеру или художнику. Ерунда. Алкоголизм как талант. Либо он есть, либо его нет. Если бы он не был актёром, то умер бы спившимся футболистом или токарем…
— Вы что преподаёте?
— Историю.
— В классе у своей дочери?
— Бог миловал...
Они шли медленно.
— Расскажите мне о вашей дочери, — попросил Виктор.
— Вас больше интересует Анжела, наверное?
— Меня интересует всё, что связано с убийством.
— Они дружили с первого класса.  И меня радовало это. Моя Лена — человек посредственный, и требует возле себя лидера.
— А Бодрова?
— Это была не девочка,  а кремень.  Мне иногда казалось, что она, если захочет, то заставит себя переродиться в мужчину.
— Это как? — удивился Виктор.
— Наверное, это не очень удачный пример... Но я была  рада, что эта девочка проводила с моей дочерью всё свободное время.
— Она была замкнутой?
— Если человека не знала — да. Узнав ближе, раскрывалась. Весёлой и жизнерадостной становилась...
— Она с вами была откровенной?
— Откровенной она была только с моей дочерью. Это, правда, чисто детская откровенность... — Светлана глянула в лицо Чугая и,  уловив его некоторое недоверие,  добавила:  — «Дикая орхидея» вас смущает?
— Нет... — ответил Виктор.
— Через это проходят все. Пусть они узнают об этом от меня, чем в подворотне.
— Вы с ними обсуждали этот фильм?
— Да. Это гораздо лучше, чем откровенная порнуха германская. А вы видели этот фильм? 
— Нет, — ответил Виктор. — Я пытался выудить у своей дочери что-то об этом фильме...
— Сколько лет?
— Девятнадцать вот-вот. — Чугай понял, что разговор уходит в сторону, и спросил: — А каковыми были взаимоотношения Анжелы и других учеников в классе?
— Ее очень любили. Она всем позволяла списывать задания. И главное, я  никогда от нее не слышала ни одного плохого слова  об  одноклассниках... Хотя?.. У них там такие отморозки...
— А с учителями?
— Я специально не пошла к ним в класс преподавать... чтобы не давать повода. С остальными  — нормально.
— А Марина Юрьевна?
— Это особая статья.
— Объясните.
— Можно любить и не любить что-то или кого-то. Это свойство человеческой души. Но нельзя быть социальным фанатиком.
— Интересно. Как это?
— Человеку должно бояться трех вещёй: лжи, лозунгов и фанатизма. Ложь убивает веру в людей, лозунги кастрируют жизнь, а фанатизм пропитан кровью.
— Как это связано с Мариной Юрьевной?
— Она  ненавидит  коммунизм  во  всех  его  формах. Я тоже не люблю. Но топорно и грубо преподавать эту нелюбовь —  хуже, чем любить беззаветно.
— Как это отразилось на Анжеле или вашей дочери?
— На уроках литературы они проходили Горького. И свою нелюбовь к Алексею Максимовичу она аргументировала, пристегнув к его имени ещё несколько имен писателей, столпов сталинского соцреализма. И сказала, что они — бездари, потому что воспитывались на произведениях Горького и под его руководством.
— И среди них был Красницын, — подсказал Чугай.
— Откуда вы знаете? — с интересом спросила женщина и добавила: — Она не знала, что Анжела — внучка...
— Когда это было?
— В конце прошлого учебного года. Весной... Бедная девочка была в такой депрессии, что с трудом закончила учебу... Она обожала своего дедушку и считала его самым талантливым... Единственным и неповторимым... Ребёнок.
— Как отнеслась к этому Марина Юрьевна?
— Я в сердцах высказала ей. Но с нее... как с гуся вода.
— А как вы относитесь к Горькому?
— Грызть пятки гениям — удел крыс. Многим так называемым критикам не хватает главного — дарования... И тем более такого огромного, как у Горького.
— А вы читали что-нибудь Красницына?
— Только одну вещь.
— Какую?
— Без названия.
— Как... без  названия? — удивился Чугай. —  Песня без слов в прозе.
— В рукописи...  В тот злополучный вечер Анжела была у нас. Потом позвонил ее дед. Она ушла домой... А тетради оставила...  Я их прочла...
Светлана стала рыться в сумочке. И раздражённо спросила:
— У вас есть сигареты?
Она закурила, и сказала:
— И уверена, что Марина Юрьевна совершенно не права. Я до сих пор удивляюсь, как дед остался жив, написав такое в то время.
Она говорила быстро, следя только за своей мыслью.
— У вас эти тетради дома!? — вырвалось у Чугая.
— Конечно.
— Можно мне?..
— Пожалуйста...          

*       *       *

Перед дверью собственной квартиры Светлана остановилась, вынула из сумки плитку шоколада и протянула Виктору.
— Возьмите.
— Зачем? — удивленно спросил Чугай.
— Вы — гость. И чтобы вас приняла барышня-крестьянка, нужно ей преподнести подарок. К сожалению, ее приучили...
— Вы считаете, Света, что она должна уже ко мне привыкать?
Женщина промолчала и вставила ключ в замочную скважину.
В коридоре их ожидала Настя — кукольная девочка с большими белыми локонами вокруг круглой головы. Она, как должное, приняла подарок и, разорвав обёртку, молча ушла в комнату.
Хозяйка, сбросив пальто, быстро ушла следом за дочерью и вынесла три тетради. Это были уже знакомые зелёные обложки. Хмурый Тарас Григорьевич смотрел на Чугая как на старинного знакомого.
Виктор открыл одну наугад, и прочел:
« — Ну,  считай,  что  ты  обязательство какое принял на себя, —  сказал Макогоныч.  —  К  дню  Красной армии или Парижской коммуны...  Ты, как вроде, в колхозе  —  стахановец...»
«Это я уже читал у Красницына, — подумал Виктор. — Только там не было никакого Макогоныча, а был Макарович, прораб».
Светлана, вручив тетради, ушла на кухню и оттуда спросила:
— Кофе или чай?
— Если можно — кофе, — ответил Чугай. — Я могу прочесть эти рукописи?
— Конечно, читайте... Проходите в кухню.
Хозяйка выставила кофейный сервиз. На маленьких чашечках и сахарнице была изображена лубочная картинка: взлетающая из камышей утка. 
«Вчера даже воды не предложила», — язвительно подумал Виктор. И спросил:
— Вы эти тетради никому не показывали?
— Нет.
— А как попали они к вам?.. Ах да, я уже спрашивал...
— Что вы предпочитаете с кофе? — спросила  Светлана, и осталась стоять у стола в ожидании.
— Обычно, коньяк. Но...
Женщина открыла створку кухонной полки и выставила на стол  вазочку с вафлями.
— У меня только это.
— Я уже забыл, когда пил кофе с пряниками.
— Слава Богу, ещё что-то осталось. Барышни мои разносят сладости как ураган. А я стараюсь не есть всего этого...  А вы давно в милиции?
— Давно...  — ответил Виктор.
Его уже не занимала учительница, ее угощение. Всё мысли крутились вокруг зелёных тетрадей. Хотелось побыстрее убежать  и засесть за чтение.
— Вы женаты? — спросила Светлана.
— Да,— коротко отрезал Чугай, не замечая желания женщины продолжить разговор, и не важно о чём. — Я скоро буду дедушкой...
Раздался звонок от входной двери.
— Вот и барышня.  —  Хозяйка вышла в коридор. Через минуту в кухне появилась Лена.
Виктору очень хотелось поговорить с девчонкой. Но тетради звали его к себе, точно погибающий взывал о помощи.
— Светлана,  можно я приду к вам... завтра. Прочту и приду... — попросил Виктор.
— Давайте, — согласилась Светлана. — Созвонимся...
Чугай быстро оделся и побежал к метро. Пока ехал, порывался начать читать, но удержался.
Дома уселся за стол, и открыл тетрадь...


«1. 
По залитой ярким июльским солнцем сельской улице бежала высокая полноватая женщина. Песок разъезжался под босыми ногами и обжигал ступни, и ей казалось, что с каждым новым шагом она всё глубже проваливается в глубокую горячую трясину. Пробегая десятка три шагов, она останавливалась и хваталась за сердце, стараясь удержать его на месте.
— Чего  сталось,  Варка?!  —  крикнул  ей  вслед  женский испуганный голос из-за тына. — Ты куда бегишь!?
Но, оставшееся без ответа, зазаборное любопытство сразу перешло в злую брань и полетело вдогон, ударяя больно в спину, заставляя ещё быстрее бежать.
Добежав до колодца, что одинокой часовенкой возвышался на самом толковище сельской площади, Варвара схватилась рукой за полированный ухват коловорота, стараясь удержаться, чтобы не упасть. Белый платок сбился на затылок, волосы упали на лоб и прилипли, утонув в половодье пота. Сердце металось в груди точно дикий зверь по клетке, застигнутый пожаром. Постояв секунду-другую в раздумье и переведя дыхание, женщина, не спеша, твердым широким шагом пошла в сторону хаты, которая замыкала угол от двух проулков, вбегавших на площадь.
Во дворе навстречу ей из-под хлева с хриплым лаем вырвалась чёрная кривоногая собачонка, злобно скаля мелкие белёсые зубы. Псина уже была готова вцепиться в ногу, но получив короткий удар задубевшим как кныш большим пальцем, с жалобным воплем скрылась под воротами хлева.
Варвара стремительно прошла по грязному двору и снова в нерешительности остановилась на низеньком деревянном крылечке. Поправила блузку, косынку и, оглянувшись мельком на площадь, суетно перекрестившись, резко толкнула дверь.
В хате у окна на табуретке сидел мужик в серой косоворотке, опущенной поверх солдатских галифе. Босой, он чинил сапог, посаженный на стальную ногу: прокалывал в подошве шилом дырки и вбивал в них квадратные берёзовые гвоздики. Варвара прикрыла за собой дверь и прислонилась к ней, чтобы не упасть. Мужик сидел спиной к гостье и продолжал вбивать гвозди, ожидая, когда женщина заговорит. Но от быстрого бега и волнения, дыхание у Варвары сбилось, и она хватала воздух широко раскрытым ртом, не имея сил вымолвить даже короткое слово.
— Тебе чего? — не выдержал мужик.
— Ро... Ромась, миленький! — пересиливая себя, выкрикнула женщина с мольбой в голосе и, поперхнувшись собственными словами, застыла в испуге. Язык холодным камнем застрял во рту.
— Садись. — Ромась медленно повернулся на табуретке, протянул руку и пододвинул свободную табуретку женщине. — Гостем будешь.
— Ромась, я за тебя на любую работу в колхозе... И косить... И на току... Ну, какую скажешь! Бог не даст сбрехать! Только ты не откажи, Ромась, миленький. Я тебе ноги целовать стану...
— Ты сдурела, Варвара, как мне сдаётся? — хозяин заёрзал на табурете, пытаясь избавиться от неловкости. Нервно ударил по гвоздю. Тот пошёл косо. — Говори, чего пришла?
— Ой, Ромась! Согласись! Согласишься? Мы тебе всю работу в колхозе...
— Сдался мне ваш колхоз! Не хожу я в него, — раздражённо сказал Ромась. — Ты про дело давай, если чего от меня надобно вдруг.
Он ещё раз пододвинул к женщине табурет.
— Ой, только не откажи, миленький Ромась!  —  Варвара оторвала руки от кончиков платка и снова схватилась за них, словно за спасительную соломинку. — Сейчас стою я во дворе... Корове траву режу. Гляжу, какие-то два дядьки около тына крутятся. «Дай, молодица, воды попить». Я им кружку подала. Траву тихо режу, а сама интересуюсь — откуда и кто такие? А как узнала, то сразу к тебе... — Дыхание женщины снова сбилось и она умолкла, словно задохнулась. Но, перехватив удивлённый, непонимающий взгляд хозяина, снова взмолилась: — Ромась миленький, только не откажи... Я тебе половину своих трудодней отдам... А то —  и всё.
— Ты себе лучше их оставь,  —  равнодушно сказал Роман, выслушав комканую речь. Но когда женщина произносила слово «миленький», ежился и по лицу его пробегала чуть заметная нервная дрожь, точно больно кололи чем-то острым.  — Ты, Варвара, говори толком — кто приходил и чего от тебя хотели? Некогда мне.
Ромась поднял с пола второй сапог и принялся разглядывать его.
— Так я ж сказала! — снова взволнованно выпалила женщина. — Одного зовут Макогоныч, а другого...
— Какое мне дело, как зовут тех, кто к тебе во двор ходит! — не выдержав, попробовал крикнуть хозяин. — Говори, зачем пришла?
— Ой, Ромась, миленький, не откажи... — Мокрое лицо Варвары накрыла смертная желтизна. Ей показалось, что этот хмурый, не поднимающий головы, мужчина встанет сейчас и вытолкает ее в спину из хаты на двор, как в могилу. И она ещё быстрей затараторила: — Начальник этот, Макогоныч, и его тракторист приходили. Они мимо нашего села канаву какую-то рыть удумали. Копальщиков нанимают. Про мужиков спрашивали... чтоб шли копать... А они трактором закидывать станут...  Деньги за роботу сразу дают...  Через две недели дадут этот... Ну, что вперёд платят?..
— Аванс, — буркнул под нос Ромась.
— Во, во... Аванц... Потом получку... Я бы своего Серёжу послала, так он не умеет ещё. А ты можешь, Ромась,  миленький.  А я за тебя в колхозе...
— Да не хожу я в колхоз! — повторил Ромась. — А чего ещё говорил тот начальник?
— Чтоб кто хочет — пусть идет уже завтра.
— А по сколько платить будут?
— Ой, я ж не узнала! —  снова испуганно выпалила Варвара. — Сейчас сбегаю, узнаю... Серёжку пошлю... — Женщина ухватилась за дверную ручку, готовая бежать. — Они сразу за бродом... Будку трактором притянули.
— Это я и без тебя узнаю. А тебе от меня чего надобно?
Женщина отрешённо посмотрела на Ромася и поняла, что пришла напрасно. Язык снова перестал ее слушаться. Она вдруг обмякла, плечи повисли, губы нервно задрожали, искривившись. Глаза вдруг наполнились блеском слез.
— Ты или говори, или иди с хаты, — сказал резко хозяин и встал.
— Пойди на эту канаву, — с огромным трудом сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, выговорила Варвара. — А мы тебе половину трудодней своих отдадим. А деньги, канавные пополам... Совсем голые и босые ходим... Эту зиму кое-как протянули... Так мы покосим... Серёжа мой ...
— Малой ещё твой Серёжа. Гляди, ещё грыжу наживёт...
На дворе радостно тявкнула собака. Заскрипели петли входной двери. Варвара испуганно оглянулась на шум, а затем, посмотрев на Ромася, с безысходностью в голосе произнесла:
— Я и на Таньку твою трудодни отработаю.
В хату вошла маленькая худая женщина лет тридцати с длинным вздёрнутым острым носом и следами оспы вокруг него. Увидев гостью, она испуганно остановилась в дверях и уставилась на Ромася. И уцепившись за него глазами, словно репейник в собачью шерсть, крикнула гостье:
— Ты чего сюда пришла!?
— Не твоё это дело, — ответил Ромась.
— В моей хате и не моё дело!?
— Иди, Варька, иди, — тихо сказал Ромась. — Я сам про всё прознаю.
— Чего это ты будешь для нее, сучки, узнавать!? —  воскликнула Татьяна и, отступив от двери, освобождая выход, крикнула в лицо женщине: — Чего ты к людям пристаешь!?
— Замолчи! — громко сказал Ромась. Подойдя к Татьяне, обхватил за плечи и подтолкнул к печи. Та даже не сопротивлялась. Только зачем-то принялась взмахивать короткими руками как цыплёнок крыльями. — А ты иди, Варвара, — недовольно добавил он. — Разузнаю…  и скажу тебе...  Или твоему Серёже передам. А ты сюда не ходи...


2.    
Когда-то Ромась и Варвара любились.
Провожала она его в армию в уже таком далеком сорок пятом, пела и веселилась вместе со всей деревней и обещала  ждать.
В тот год запоздало бабье лето. Поначалу осень всё хмурилась, надрываясь ветрами, разгоняла желтую листву по опустевшим садам и полям. Но последнее тепло вдруг накатило в средине октября. Зависли в воздухе длинные белые нити паутины, и, глядя на их неподвижность, можно было подумать, что время застыло, остановилось. Только журавли, собиравшиеся в стаи и кружившие над голыми полями, тревожными криками вещали скорое приближение холодов — с небесной высоты им было виднее.
В селе провожали в армию парней.
Во дворах, где были новобранцы, заливались гармони, задоря захмелевший народ. Вдруг над селом чей-то могучий голос запевал про Дорошенку. Но его перебивали голоса из других дворов:       

                Мы вели машины, объезжая мины,
                По  путям-дорожкам фронтовым...

Всему этому затравленно подвывали собаки.
«До хаты пора, — шептала Варвара на ухо Ромасю, прижимаясь к его щеке губами. — И зачем парней в армию берут. Война уже кончилась».
«Без этого нельзя».
«Ждать тебя сколько?»
«Ещё не ждала, а уже плачешь».
Они лежали на берегу реки и слушали тихий шум ночи. Под обрывом у самой воды какой-то зверёк — должно быть выдра — долго плескался, затем зашумел прутьями краснотала и умолк, затаился. И всё затихло. Только река продолжала отсвечивать неясным ночным светом.
«Ой, Ромась, как же я буду без тебя теперь?»
«Пойдем и скажем твоим батьке и мамке».
«Придумаешь такое».
Варвара поднялась и уселась на колени. В лунном свете матово блестели ее полные бедра. Заметив, что Ромась смотрит на них, натянула на колени подол юбки.
«Не нагляделся ещё?»
Ромась молчал.
«Я говорю — не гляди! А самой ой как хочется, шоб ты всё время на  меня смотрел».
Варвара стремительно вскочила на ноги, сбросила на землю блузку, выскользнула из юбки и осталась стоять в одной рубашке. Яркий свет полного месяца обливал серебром ее упругое молодое тело. И Ромасю чудилось, что это на берег выбежала русалка, которая сейчас плескалась под обрывом, и что нет вокруг осени, и эта ночь никогда не кончится.
«Скажи, что ты меня любишь», — Варвара снова упала на колени рядом с парнем.
«Люблю... Ты замерзнешь».
«Не так. Скажи: люблю тебя, люблю, люблю...»
Ромась приподнялся и попробовал взять руки Варвары в свои, но девушка ловко отпрыгнула, смеясь.
«Ну, говори, что ты меня любишь!»
«Ты далеко, не услышишь».
«А ты крикни!»
«Собаки только-только унялись в селе. Распугаем».
«И что ты за человек, Ромась, — Варвара легла рядом с парнем на ватник. — Мне хочется, чтоб ты всё время говорил, что любишь меня».
«Ты будешь меня ждать?»
«Для чего спрашиваешь? Мне без тебя теперь никуда... А ты гляди там, в армии...»
«А чего мне глядеть. Мы уже с тобой вроде как записанные...»
Долго лунный свет высвечивал луг за рекой, лес, стараясь не заглядывать на берег.
«Ромась, а звезды далеко или близко?» — спросила Варвара, глядя в небо.
«Зимой  — далеко...»
«Ой, чего теперь будет?» —  перебила тревожно она.
«А летом — рукой можна зачерпнуть. — Не заметив девичьей  тревоги,  сказал  Ромась. —  Которые  сильно  близко — за тучи цепляются и падают».
«Ты мне каждый день писать письма должен. Будешь?»
Роман пошевелил занемевшей рукой, на которой лежала голова Варвары.
«Ты чего молчишь? Не будешь писать?»
«По руке мурашки ползут...»
«Ну, и пусть ползут... Ты будешь мне писать каждый день, обещай!»
«Буду... — ответил Ромась. — Давай пойдём к твоим и скажем про всё».
«Батько на мне свой костыль поломает».
Но ей хотелось кричать о том, что случилось сейчас у них с Романом. Она была счастлива и даже жалела, что это не произошло раньше, а только, когда Роману нужно уходить от нее.
Почувствовала Варвара, что вдруг, в одночасье окунулась в совершенно иную жизнь, о которой она догадывалась, и мысли о которой наполняли ее душу неясной дурманящей мутью уже не один год. И сейчас ей казалось, что видит она, как, стелясь над ночным лугом чуть заметным сизым туманом, от нее уплывает та, бывшая, до смешного неинтересная жизнь и исчезает за лесом. А новая, почему-то лишённая головокружащего дурмана, словно молодой месяц, родившись, впустила ее в себя. И чудилось, что эта, другая, жизнь чиста, до звона прозрачна, ясна и понятна.
«Ромась, попросись, чтоб тебе на весну в армию взяли», — сказала девушка. Ее голос снова стал сеять тревогу. И зачем-то добавила: — Брата Андрея убили ж на войне... А люди болтают, что новая будет. На турка теперь пойдут...»
«Нельзя».
«А как же я без тебя теперь буду?» — Тревога сменилась отчаянием. Ромась что-то говорил, но Варька не слышала его. Ей казалось, что слышит она совсем иной голос. И он, далекий, завораживающий, сладко поющий, звал ее за собой. Чувствовала, что не хозяйка она уже себе, что эта новая жизнь тянет ее в сладкий, крутящийся омут. И единственная ниточка, которая держит на поверхности и не позволяет утонуть — лежащий рядом Роман. Она прижалась всем телом к парню, словно хотела прирасти навсегда, чтобы очутиться в этом омуте вместе с ним. Но сладкая круговерть не принимала его, отрывала от нее.
«Говорил — замерзнешь». — Роман набросил на Варьку полу ватника, ноги прикрыл юбкой.
«Ромась, миленький. Пропаду я без тебя. — Варварины глаза утонули в слезах, слезах надвигающейся беды, которую она не может обминуть, как отяжелевший дождь не может не упасть на землю. — Не уезжай... Прошу тебя...» — И закрыв глаза, она беспрестанно повторяла в мыслях одно и то же: «Пропаду я без тебя! Пропаду...»
«Скажем матери. Чего крыться?..»
«Да что ты заладил про мать и отца... Разве... Не уезжай, Ромась миленький...» 
Варвара обвила шею парня руками и стала безудержно целовать глаза и губы. И почудилось вдруг, что нет Ромася рядом, а обнимает она какую-то тень, Эта тень опутала ее десятком тонких извивающихся рук, похожих на ленты, подхватила и понесла в горячую, искрящуюся высь, откуда доносились усыпляющие сладкие звуки. И чем выше она уплывала, тем слаще становилось звучание нежной песни, падающей на нее с ярко освещённых небес.
И она не сопротивлялась, с радостью утонула в сладостном забытье...
Ранним утром Ромась с худым узелком ушёл на большак в солдаты...
А к полудню того же  дня, в селе появился старший сержант Павел Горлач, сын Варькиных соседей, провалявшийся последние полгода в госпитале и демобилизованный по случаю окончательной победы в войне. И Варвара из надрывно громких проводов попала в веселый и радостно горластый угар встречи живого героя. После трех дней гуляния очнулась она на сеновале соседского хлева, среди горького аромата пересохшей травы в объятиях разудалого Павла.
А через неделю уже пошла за демобилизованного сержанта.
Только  после записи в сельсовете уже никакого веселья не было. Свёкор хотел было по пути домой забежать к деду Харитону за сулеей, но свекровь заголосила на полхутора:
— Погуляли уже, когда встрелись. Корми гостёв  — а потом самим с февраля христарадничать. — И махнув свидетелям худой рукой, сказала: — Другой раз придёте!
Правда, Павел по дороге из сельсовета два раза забегал к соседям. И когда пришли в свой двор, он уже немного шатался.
За ними увязались два весельчака с гармонью и бубном... Но свекровь напустилась на парней пуще иной собаки.
Свадьбу гуляли немо. На стол поставили чёрный чугунок с картошкой, заправленной жареным луком. Раздали деревянные ложки, и рядом положили по одному солёному огурцу. Когда начали есть, во дворе снова заголосила гармонь. Варвара поднялась из-за стола, желая  пригласить  гостей.  Но  свекровь опередила — выскочила в сени и с грохотом задвинула железный засов на входной двери.
В дверь стучались.
— Открой! — попробовал приказать свёкор.
— Не эсдэ 1... Не постреляют, — огрызнулась свекровь, уселась за стол и упёрла белёсые совиные глаза в ложку, в которой дымилась картофелина.
Гармонь удало пропела ещё несколько слов, а потом, взвизгнув обижено, умолкла и ушла со двора...
 

Молодые полезли на печь...


Потянулись зимние скучные дни с однообразной домашней работой. Иногда встречала Варвара у колодца тетку Василину, мать Романа, учтиво здоровалась, отводя глаза. Но спрашивать о чём-либо не решалась. Да и должна ли была интересоваться кем-то чужая жена...
Павел, как бывший заряжающий САУ 2, определился механиком в МТС 3. Он пропадал на машинном дворе неделями, возвращаясь домой только на воскресение. И всегда пьяным. На несмелые упреки жены отвечал буйным гневом. Однажды за сноху вступился свёкор. Но сын в пьяном угаре огрел отца рогачом по спине, после чего старик месяц лежала на печи, харкая кровью, днем и ночью стеная от боли, и вскоре помер. А машинотракторное начальство не долго терпело хмельные проделки механика, ко всему прочему оказавшегося записным лодырем и безутешным неумёхой. Возвратившись в село с десятью тридцатками, — заработком и выходным пособием, — Павел просадил половину с председателем колхоза, бывшим пасечником, и получил должность конюха. Оказавшись охранником гнедого пятилетнего жеребца и четырех престарелых кобыл, он чувствовал себя на колхозной конюшне главным хозяином  жизни. За бутылку самогона позволял «спользовать» животину и телеги. В отсутствие в селе председателя, Павел запрягал жеребца в бричку и куролесил по улице и переулкам, стараясь аккурат подмять копытами загулявшую нерасторопную кошку или случайно вырвавшегося со двора на свободу пса. Маленькую коморку у входных ворот конюшни, где хранились хомуты, вожжи и седёлки, отгороженную от денников плетёной стеной из крепких прутьев ивняка и вымазанной толстым слоем глины, он превратил в «шанхай», где собирались мужики «забить козла» и потолковать «за военну жизню». Про дом Павел, казалось, и не вспоминал, часто ночуя на конюшне, обходясь вместо домашней стряпни подношением за «спользованных» коня и телегу. 
Варька старалась не думать и не вспоминать про Романа. Да и зачем ей выкручивать душу как сухое коренье, когда живот крепко уже надулся и кто-то живой иногда требовательно стучал в грудь, заставляя останавливаться дыхание. Только раз защемило Варькино сердце по улетевшему счастью. Как-то невзначай набежала удушливая волна, словно дым от весеннего костра: в августовскую жаркую пору потянуло ее на заветное место к речке. Уговорила она Павла сходить вечером на берег. Захотелось ей, как голодному хлеба, ещё раз окунуться в тот сладкий омут, услышать ту песню, что угасающим эхом иногда долетала от берега до хаты и продолжала тревожить душу. Ей казалось, что на берег невидимый Дух счастья снова принесет ту самую заветную песню от леса, луга и реки, и наполнит ею каменное нутро мужа.
Они сидели у реки битый час молча. Варька ждала, что вдруг от леса налетит ещё не забытый, сладостный порыв и, накрыв собою их, вдохнет в душу Павла хоть малую толику нежности и любви. А он, тяготясь присутствием жены, беспрерывно садил цигарки из едкого самосада, и дым от самокруток стелился плотным облаком над рекой, затмевая свет кровавого летнего заката. Уже и звезды проклюнулись на потемневшем небе, а вокруг всё молчало, точно обиженные река, луг, лес и даже ветер не хотели замечать Варьку.
За рекой кто-то зажёг костер.
Павел оживился, стянул сапоги, поставил их рядом с женой, поднялся, и, смачно сплюнув, буркнул: «Я пошёл». Он в три прыжка перелетел брод, засеменил босиком к ма-нящему свету костра и растворился в серой темени луга. Вскоре у огня загорланили песню. И из месива звуков можно было выделить пьяный голос мужа.
Варьке  хотелось  заплакать, побежать к тетку Василине,  поклониться в ноги и умолять вернуть ей Романа. Да кто приветит брюхатую бабу — чужую жену да ещё и при живом муже. И в сухих ее глазах не было слез.
Она тяжело поднялась, подхватила мужнины сапоги, и, переваливаясь из стороны в сторону, медленно пошла домой вдоль реки. Ещё не остывшая за жаркий день земля почему-то холодила босые ноги. Но идти быстро не было сил. И ей  казалось, что она замерзает.


3.
В декабре, за неделю до Нового года, когда за глиняными стенами хаты мела и выла снежная заверть, при первых лучах холодного солнца Варвара родила сына.
Об этом доложил Павлу, посланный на конюшню, внук бабки-повитухи. Конюх оставил лошадей, побежал в село, выпросил самогона и, не приходя домой, устроил весёлый праздник для дружков прямо на конюшне. Веселились до поздней ночи. Народ разошёлся, а Павел заснул тут же, подложив под голову хомут. Разбудил его ошалевший жеребец, стоявший в деннике за плетёной стенкой. Перед тем сонный конюх ногой опрокинул керосиновую лампу, огонь долго тлел на войлочной попоне, наполняя хомутную ядовитым дымом. Жеребец громко ржал, призывая на помощь, и будоражил несчастных кобыл. А когда огонь голодным сполохом взмыл к стропилам и стал лизать соломенную крышу, конь всей своей свирепой мощью навалился боком на стенку, завалил ее и, ударив конюха копытом в колено, вырвался на уже ярко освещённый, белоснежный двор и с диким ржание умчался в ночную холодную тьму подальше от слепящего, жгучего зарева. 
Павел, не чувствуя боли в ноге, успел открыть денники и выпустить кобыл.
На пожарище сбежался сонный люд. Но тушить никто не взялся, резонно рассудив, что пылает далеко  от сельских хат, да и добро-то колхозное, а не свое.
В вечер того же дня из района к пепелищу подъехали на санях трое: два милиционера в темно-синих шинелях, засупоненные в крепкие кожаные портупеи, и сухонький, маленький старичок в коротком полупальто и белых бурках. Один милиционер допрашивал конюха, — благо, Павел и не уходил с пепелища, а второй пошёл по дворам расспрашивать свидетелей и составлять протоколы за «кражу колхозного имущества» на тех, кто сжалился над полуголодными брюхатыми кобылами и с пустого холодного снега загнал несчастных  животных в хозяйский теплый хлев.
 Старичок споро и деловито обходил дымящиеся остатки колхозного добра и что-то быстро записывал в толстую тетрадь. За ним, как несмышлёный барашек за овцой, бегал председатель, мордатый Матвей-пасечник, и, севшим от беспрерывного крика и ругани на морозе голосом, материл конюха, стараясь разглядеть в записях старичка что-либо важное для себя. 
Районные дознаватели уехали только на ночь глядя, прихватив с собой Павла.
Мытарили его в милиции недолго. К обеду следующего дня он поставил смачные жирные закорючки на десятке листов и, пообещав следователю, что никуда не сбежит, был отпущен домой. Когда Павел напяливал шапку, старичок, оказавшийся самым главным следознаем в районе, как-то невзначай сказал мягко и вкрадчиво, точно хотел приласкать злую собаку:
«Суд тебе штраф в десять тысяч назначит. А слиняешь  —  десять лет впаяем».
И только выйдя на полусгнившее крыльцо милицейского дома и сделав несколько шагов, Павел почувствовал безудержную боль в колене. Он кое-как доплёлся до рынка, надеясь найти там попутную машину или подводу, но вместо них как на грех, нос к носу столкнулся с однополчанином, списанным с войны по причине осколочного ранения в голову. Наскоро выплакав бывшему в распахнутую шинель наводчику свое несчастье, Павел как будто сразу избавился от душевной тяжести как от сущей безделицы. Тем более, что контуженный однополчанин, клятвенно разбивая о собственную грудь кулаки, пообещал помочь уладить дело, — милицейский старшина, определенный на спецдолжность  ночного  топтуна-охранника  парадной  двери здания райкома-исполкома — его родной брат.
По последнему стакану бойцы выпили уже около десяти вечера, потому что внезапно, вдруг подоспел ненавистный час закрываться рюмочной. И Павел, точно очнувшись, сообщил своему приятелю:
«У меня вчера... сын народился!.. Во как! А я ещё не видел его... Ты у меня кумом будешь!.. — и надрывно запел: — «Над крылечками дым колечками...»   
«... и черёмуха под окном...» — подхватил приятель.
Попутка довезла пьяного конюха до перекрёстка, где с большаком схлёстывалась дорога, бежавшая из села. ЗИС осветил холодным огнём занавоженный съезд, скатывавшийся в поле. Долго ждал, пока пассажир выберется из кузова на снег. И умчался в стынущую ночь. 
Оставшийсь на обочине в кромешной мгле, Павел долго соображал, куда идти. И поплёлся, пересиливая боль в распухшей  ноге, угадывая натоптанную твердь...
Нашли Павла через три дня у длинной скирды, что стояла в двух сотнях метров от большака. Туда его заманила дорога-обманка, накатанная санями, возившими солому на подстилки скоту. Он скованно спал, поджав ноги, отгородившись толстой охапкой соломы, как от злых собак, от назойливо кусачего мороза, от не взвешенного трезвым сознанием, неподъёмного штрафа за поджёг, от мало ему интересной не фронтовой жизни. Руки закостенелой хваткой крепко держались за больную ногу. Лицо Павла застыло с такой живой гримасой, что, нашедшему бездыханное тело, показалось, будто нога у Павла всё ещё продолжала болеть. 
После   похорон  Варвара  переселилась  от свекрови в собственную хату. Перебираться  — дело недолгое. Через тын переступила — и родина. 
Вскоре на сельский погост к разваленной церкви отвезла она и собственную мать. После этого дом и вовсе осиротел.
С приходом весны стали затягиваться понемногу житейские раны. Но подоспела новая напасть — косящей болезнью по дворам пополз чёрный слух про налог на сады. И что брать его вознамерилась власть не грушами,  вишнями  и  через  год — яблоками, а деньгами за каждое дерево. 
Шёл народ в правление на собрание, вдыхая аромат молодого вишнёвого цвета, а уходил, неся молчаливый приговор весеннему садовому буйноцветью. Мужики вернулись домой после собрания угрюмые, а бабы — с раскрасневшимися от слез глазами. Даже ярый до власти и всякой приказной глупости Матвей-пасечник и тот, прочитав присланный из района указ, тот час после собрания, когда ещё самый нерешительный, сомневающийся народец не успел разойтись, примчался к главному собутыльнику конюха Павла, смурому, запойному Якову Усику с сулеей самогона и топором.
«Ты за меня срубай моё... —  угодливо потребовал он, беспрерывно  расчёсывая то шею, — то грудь от налетевшей вдруг чесотки, как будто стыдился своего председательства. — Мне ж самому это никак не дозволяется. Если узнают, что я своими руками... — Он задыхался, дыша махорочным  перегаром, — на Беломор загонют... как я партийный... член!» — И громко выматерил себя за это самое, до сих пор устраивавшее его, членство.
И заложив жеребца в бричку, председатель полетел, на ночь глядя, в район, чтобы во время предрассветного садового разора быть на виду у начальства.
А к полудню следующего дня погас в сельских садах белопенный весенний пожар. Пережив немцев и румын, деревья не устояли под топорами хозяев. А хаты свежевыбеленными стенами вздыбились над землёй и стали напоминать голых срамных баб, захваченных врасплох и выгнанных на юр каким-то полоумным, пьяным охальником.
В тот день даже рассвет зачинался без солнечного румяного рдения и птичьих радостных, призывных песен.
 
4.
Засеяв пшеницей и просом огород, посадив вокруг хаты картошку и всякую огородную мелочь, Варвара оставила грудного сына на попечение свекрови, а сама ушла в город. Нужно было искать работу, хоть какую, за которую платили бы деньги. Но ее нигде не брали — не было соответствующего документа: справки из сельсовета или паспорта.  Тогда она стала уходить в город по пятницам и возвращалась в воскресение к ночи или в понедельник  к рассвету.
По селу поплыли кривотолки. Бабьи языки, скорые на брехню, перешёптывались, что Варька спуталась в городе с какой-то старухой-сводней, которая  помогает  ей зарабатывать известным способом. Но к лету Варвара всё реже ездила в город.
Заработанное же на трудодни помещалось в двух трёхпудовых мешках: в одном ячмень, в другом жито. Полагавшиеся полведра сахара и ведро пшена Матвей-пасечник отписал в колхоз в пользу облигаций... И всё это за махание от зари до вечерней темени здоровенной лопатой у веялки на току, да за спинол;м на свекловичном поле с весны до осенних заморозков. Могли бы дать больше, — добавить ведро пшена, — да председатель высчитал его за «гуляния с городскими» по субботам.
Протянула кое-как Варвара без мужика три года. Засеяв осенью рожь, на четвертую весну, как только посеяли со свекровью просо и посадили картошку, ушла в город. Вернулась она через месяц. И уж ближайшим вечером свекровь вышла на посиделки с товарками в новом зелёном платке, а маленький Серёжа выскочил со двора на улицу в коротких городских штанишках со шлейками, обутый в крохотные коричневые  парусиновые, на три размера больше чем детская ножка, «бульдоги». 
Снова за спиной у Варвары зашевелились ядовитые языки.
«Мы тута спину гнём, а она, лярва, гляди, чего выделывает! — возмущались бабы, прикрывая дурным словом от чужого глаза собственную зависть.
«Шлёндрает!»
«Вона, как цуцыка нарядила!»
И никто не глянул на ее руки, огрубевшие от подённых стирок по городским квартирам, изъеденные каустиком, излизанные кипятком и от этого красные точно раки, вываренные в укропе. И только чуть заметная бабьелетняя паутина морщин серой сетью опустилась на Варварино молодое лицо, немного испрямив и крепче сжав короткие полные губы, да вылив под глаза синеву теней.
Через неделю Варвара привела откуда-то тощую полуживую тёлку. Когда она переводила через брод скотину, встретился ей Матвей-пасечник на бричке, запряжённой вороным жеребцом. Поравнявшись, он зло сказал: 
«Знал бы Павел про твои шашни, из земли встал бы и задавил бы гадину!»
«А ты полезай до него в могилу, — ответила, смеясь, Варвара,— и пошепчи на ухо, хрен старый! А мне потом весточку передашь...»
«Тфу, курва! — только и выпалил председатель, не имея сил вытащить другие слова из горла, сдавленного одышкой.
Тёлку выходили всем гуртом.
На другую весну, вспахав на себе огород, засеяв, Варвара  снова собралась идти в город подённичать по богатым квартирам.
Оставив свекрови большую бежевую бумажку с цифрой «50», припрятанную ещё с прошлого года на «случай» и «на гостинцы дитю» и, наказав  глядеть в оба за коровой и малым телком, — не пускать в стадо, а пасти самим, — пошла на большак, пообещав «скоро» вернуться.
Но вернулась она уже через час.
Когда село скрылось из виду, а дорога готова была вильнуть в лес, за которым был большак и бегали машины до города, нагнал ее мордатый Матвей-пасечник всё на той же бричке, запряженной всё тем же вороным дьяволом. Не слезая на землю, размахивая перед лицом Варвары толстым кнутовищем, председатель закричал, надуваясь воздухом, схваченным широко раскрытым ртом:
«Пойдёшь в город   —  всё в огороде перепашу! Всё кругом хаты отрежу!.. И свекрухе!.. — И поймав испуганный взгляд женщины, в радостной злобе добавил: — Ты чия!? Ты — колхозная! И нечего по асхвальтам своим задом елозиться! Мало тебе мужиков тутась!»
В бричке под  ногами у председателя лежал складной саженный метр. Варвара выдернула его и перетянула им толстую спину старика. Второй удар пришелся по быльцу брички и переломил мерило пополам. От боли председатель взвыл, а перепуганный  жеребец взял с места в карьер.
Уже развернувшись, пустив коня галопом прямо на Варьку, пасечник, все ещё кривясь от боли, заорал:
«Лярва толстозадая! За струментарий по закону побегишь в Беломор!  Я тебе усё поотрезаю!»
Варвара долго стояла на дороге в раздумье, но решила, что этот старый нелюдь, обязательно  выполнит  угрозу  —  отрежет землю, а ещё хуже  — перепашет плугом  посеянные  картошку,  жито и просо. И решила вернуться.
Надежда, что сумеет она отработать стиркой, взятые в долг у добрых людей деньги, на которые была куплена тёлочка, растаяла и разлетелась, подхваченная ветром.
«А  без  огорода и вовсе  погибель  наша, — сказала она себя. — Единственный кормилец. Все трудодни на налоги пойдут… Хоть картошка на зиму будет...»
Дома, при свете керосиновой лампы, она уселась за стол и стала выводить на листе, вырванном из старой тетради, случайно дожившей ещё с ее второклассного школьного далекого времени, толстым химическим карандашом большие аккуратные буквы. Испачкав губы чернильной грязью, Варвара, как умела, объяснила, что не может приехать надолго и просила не волноваться и подождать от нее денег, а долг она обязательно «отработает». И пообещала каждый месяц на один день приезжать стирать. А ещё дописала:

«Когда у меня поспеет ягода всякая смородина паречка крыжовник  то я с сыном Сергеем к вам целую корзину привезу. А после налога вишни вырубаные ещё не выросли. Не думайте ради Христа что я вас обманываю. Пока я жива обязательно верну всё до копеечки и ещё свое отдам. А помру. То сыну накажу. Он отдаст. Кланяюсь вам низко в ноги. Варвара  Горлач  удова ».

Письмо она отдала письмоноше.               


Когда же к Варваре во двор вошли два незнакомых мужика и сообщили, что набирают рабочих на рытье траншеи и за это будут платить деньги, она стала проситься сама, а потом предлагать пятилетнего сына Серёжу. Но получив отказ, долго не раздумывая, побежала  к  Роману Литовке.


5.
Как только Варвара ушла, Татьяна учинила скандал.
— Чего удумал для этой сучки делать?
— Ты не ругайся, — попросил Роман.
— Так чего она прибежала!?
— Канаву попросила покопать. Мне не жалко. — Роман уселся к окну и принялся за второй сапог.
— Ишь ты! Чего захотела! — выкрикнула Татьяна, не понимая о какой канаве идет речь. — Мало ей в городе чужих мужьев!? Так сюда!
— По мне лучше копать, чем с тобой цапаться,  —  сказал Ромась.
Но Татьяна продолжала ругаться, двигая рогачом горшки в печи.
— Ты ей чего, нанялся!? Пущай сама и копаить!  — Печная заслонка выскользнула у нее из рук и с, выворачивающим нутро, дребезжанием и визгом, ударилась о глиняный пол. — А ты!? Хватит за Христа ради копать! Фершалке погреб выкидал? Так она хоть если  не  грошей, так лекарству какую  бы  дала!  А то, видали, токо две курки дохлых. И это — за целюсенький погреб!
— А тебе они для чего... лекарства?
— Ты, вона, якой из армии вернулся. Контуженый...
— Где это я контуженый?
— Сам знаешь где. Год, як вернулся, а детей нету.
«Может это ты контуженая», — огрызнулся обиженно про себя Ромась. Отложил сапог. Ему стало неприятно сидеть в хате.
Угадав, что Роман хочет уйти, Татьяна в собственное оправдание зачем-то крикнула:
— А чего это ты должен за ее работать!?  Нагуляла дитё — пускай и копаить.
— Все дети нагулянные. — Ромась снял косоворотку, вспомнив, что  на  воротнике оторвалась пуговица.  —  Какие — с горя, какие  — с радости. Я нагулянный, и ты нагулянная...
— Я — законная! У меня батько и мамка были!
— У всех батько и мать имелись. Только Иисус без отца родился, бедолага...
— Выходит, что Иисус — бастрюк!?
— Ему можна и без батьки. Он — святой. — Роман влез на печь, достал подушечку, в которую были воткнуты иголки.
— И ты в святые попасть хочешь? Свои гроши кому-то отдавать! Каким-то голодранцам...
— Она мне свои трудодни...
— Мы ещё поглядим, какие будут этие трудодни. С нашим пасечником если до Рождества дотянем — то и слава Богу. А ты пошел бы и отнес бы свой паспорт в район. Тебя б в колхоз записали. И имел бы трудодни. Тебе Матвей ключи от амбара обязательно отдал бы. Ключник — это тебе не капусту и картошку полоть с утра до ночи...
— Сколько  раз  можно  тебе  долдонить  одно  и  то  самое?   Не хочу я идти в ваш колхоз. — Ромась притягивал ниткой пуговицу.
— Чего б это я держалась за этую бумажку как блоха за кожуха!? Здался б мне этот паспорт, если от него никакой пользы. Без него до сих пор жили... А копать к Варьке не пущу! Так от и знай!
— Ты меня не стращай, — негромко возмутился Роман. Надел рубаху, резким движением перехватил ее широким солдатским ремнем, заправил складки на спине. — Я тебе даже ни сват и не брат пока, чтоб мною командовать.
— Это ты куда собрался!?
— А про Варку будешь брехать — рот зашью.  — Лицо его нахмурилось. На щеках пропахались глубокие, длинные морщины.
— Чего это я должна молчать, когда она посреди дня от баб мужей  отбивает?!  Какуюсь канаву придумала!..
— Я пока тебе не муж, — сказал Роман тихо. —  У меня своя хата за тыном стоить...
— Ты у меня и есть приймак!  Не нравится — иди в свою! Чего до моего зада лабунишься...
    Последние слова Татьяны догнали Ромася уже в сенях и  пролетели мимо. Все его мысли сейчас были на лугу, где какие-то люди решили рыть канаву.
«Надо поглядеть, — буркнул он, выходя во двор. —  Далеко не  идти...»

6.
После возвращения из армии Ромась, сбив с окон приколоченные крестом тесины, неделю слонялся по двору, по пустой хате, не находя для себя дела. Спалив в печи последние дрова, оставшиеся после покойницы матери, решил привезти новые. Выпросил для этого у председателя коня и телегу. Но его, груженного хворостом, застукал лесник. Пришлось долго объясняться. И чтобы уладить неприятности, предложил вырыть леснику погреб. С того погреба покатил по дворам слух, что Роман Литовка за малые деньги, а чаще  за  харчи, может быстро вырыть погреб или в паре с хозяином — колодец.
Вот только зимой мерзлую землю не роют... И не имея никакого хозяйства во дворе, в райцентре устроился Роман сторожем на галантерейной базе, но не сошелся с главным кладовщиком, — не согласился помогать вывозить по ночам ворованный товар, — и его заставили уйти. Перебивался случайным заработком — то какой вдове тын поднимет, то, сорванный ветром, кусок соломенной крыши подлатает. Бобыльное житье заставляло ходить по соседям. Как-то крещёнским вечером, зайдя за солью к соседке Татьяне, такой же бобылке, крикливой, длинноносой молодухе, попал на шумное застолье, да так и остался.
С Варварой он несколько раз встречался в магазине. Холодно здоровался и старался поскорее уйти. Ему казалось, что Варька смотрит на него вызывающе, надменно, как бы всем своим видом говоря: «Сам виноват. Не надо было ходить в армию». А сейчас, ворвавшись в чужую хату со слёзной мольбой, Варька разом расколола в душе Литовки ледяную скорлупу отчужденности,  за которой он спрятал от себя, как в могиле, желание видеть эту женщину.

7.
Ромась, миновав сельский прогон, огородами пошёл к реке.
Дорога выскочила из овсов и потянулась вдоль берега. Он испугал своим появлением береговых ласточек. Птицы с шумом сорвались с дырявого, как сыр, берега и, скользнув белыми грудками по серебру воды, взмыли вверх, тревожно крича. Ещё издали Литовка увидел на лугу за рекой маленький домик и чёрный трактор, который чуть слышно покашливал как больной старик.
«И точно приехали рыть, — обрадовался он и вдруг заволновался. Ладони у него вспотели. — Сейчас мужики налетят... Если меня возьмут копать, то тут можно будет заработать...»
И заражаясь этой мыслью, зашагал быстро, даже немного сдерживая себя, чтобы не бежать.
Литовка долго перебирался через брод. После недавнего дождя вода в реке поднялась, и пришлось раздеваться.
«А как же эти канавщики перебирались? — подумал он. И увидев глубокий след колесных шипов, что уходил от уреза воды к лугу, сообразил. — На тракторе. Вот только он нам весь брод перепашет. Придётся уже через месяц кладки сколачивать...»
Возле зелёной будки, снятой с командирского «Студебеккера» и поставленной на салазки из больших труб, как на лыжи, сидел грузный мужчина, облокотившись на колени и обхватив короткими пальцами больших ладоней лысую седую голову.
— Вы землю рыть берете? — спросил Ромась, стараясь перекричать бухтящий трактор.
Лысый, с большим трудом приподняв веки, серой мутью взглянул на просителя и громко, пересиливая бухтение трактора, спросил:
— Документ имеется?
— Документ? — удивился Ромась.
— Забыл?.. Ты государ-рственный чело-овек. Какой у-у тебя доку-умент может быть, мертвая душа? Фершт-тейн?         
Он опустил веки и сонно засопел.
— Так тут канаву копают?
— Чё? — Голова подлетела испуганно и снова упала на руки.  — Бери лопату и рой.
— У меня свои имеются.
Лысый медленно поднял голову и с удивлением окинул Ромася пьяными глазами.
— А ты сразу де-есятью лопа-атами гребешь? — И осталось не понятным, то ли он спрашивает себя, то ли Ромася. И не имея сил удерживать голову, опять бросил ее себе в ладони точно увесистый камень, выцветший на солнце. — На-ачинай. Фершт-тейн?
— Лучше я завтра с самого утра.  —  Литовка внимательно осмотрел пожелтевший, выгоревший   под  жгучими  лучами,  луг,  стараясь  угадать,  где  будет начинаться канава. — Якая глубина?
— Ты про-оверяющий? Много знать хочешь? Завтра и по-окажу. У тебя нету чего выпить?  Голова раскалывается.
— Нету.
— Ну, иди  с  Бо-огом.
— А платите сколько?
— Ты таких  де-энег с роду не вида-ал, какие я пла-ачу.  Во-осемь целко-овых за метр. Сделаешь три метра — на сургучок 1 за-аработаешь, мертвая ду-уша. У тебя вы-ыпить есть?
— А норма якая? — спросил Ромась.
— Ско-олько выкидаешь — всё твое будет. — Лысый с усилием поднял голову и снова опустил голову на руки, и сонно засопел.
Литовка постоял возле него и, поняв, что от этого пьяного человека ничего вразумительного больше не услышишь, побрел обратно.
«Штыковая есть, — соображал он, в мыслях готовя себя к завтрашней роботе. — Подточить... На совковой не мешало бы черенок сменять. Короткий. В канаве с коротким работать не удобно. И сапёрку на всяк случай не забыть... — И вспомнив недобрые слова лысого про десять лопат, подумал:  —  Знаю я ихний казенный инструмент. Тупой...  Держаки  ломаные...»
Он снова пошёл вдоль реки.
На чистом краю пустого тырла 2 купалась голая ребятня. С визгом и криком они стреляли друг в друга струями воды, стараясь увернуть лицо от колючих брызг. Литовка узнал Варькиного сына Сережу, — его смоляная голова выделялась среди выгоревших белобрысых,  — и остановился, наблюдая.
Сережа, постреляв,  вдруг нырнул и, вынырнув, кричал:
— Я дно достал! Там холодрыга! — И откусив широко раскрытым ртом кусок воздуха, снова ушёл с головой в воду. После третьего нырка он крикнул, держа в кулаке какую-то чёрную палочку. — Чего я нашел!
— Там ещё есть!? — спросил кто-то, даже не определив ценности предмета.
— Сейчас поищу,  —  мальчик, не выпуская находку, снова нырнул. — А когда выскочил на поверхность, крикнул: — Нету. Только одна. Обойма от немецкого пистолета.
— Дай поглядеть!
Дождавшись, когда ребятня выберется из воды, Роман поманил к себе Серёжу.
— Чего сталось? — торопливо спросил мальчонка, задыхаясь и оглядываясь на приятелей.
— Скажешь мамке, что я выкопаю для вас.
— Хорошо, — не понимая, чего от него требуют, согласился мальчик и с высокого берега прыгнул в воду.
Литовка пошёл домой.
Во дворе на крыльце сидел незнакомец — худенький человек с толстыми обвислыми усами, в городских сандалиях и серой шляпе. У его ног на спине валялась хозяйская собачонка, радостно дёргая лапами. Увидев Литовку, незнакомец пошёл ему навстречу. А глупый пёс в радости тоже бросился на хозяина с лаем.
— Вы Роман Кондратьевич?  —  пытаясь улыбаться, спросил гость. — Я из Павловки... Директор школы.
— У нас уже говорили, — ответил  Ромась — что в Павловку новый директор приехал.
Они остановились посреди  двора. Литовке не хотелось приглашать учителя в хату, а учитель не очень рвался туда.
— Мне сказали, что к вам можно обратиться,  —  начал директор, борясь с собственной скованностью. — Что вы можете...
— Чего копать? — сразу спросил Ромась.
— Мы решили сделать общий погреб. Для  всех учителей один.  Сначала хотели  —  каждый для себя.  Посчитали — дорого. А если один на всех — кирпичей, и досок всё же гораздо меньше.
— Большой? — спросил Литовка.
— Двенадцать на четыре... И глубиной — три.
— Крепкий, — озадаченно ответил Ромась.
— Каменщик у нас свой. Учитель истории. А вот яму некому... Это Петр Иванович вас рекомендовал. Вы у него учились.
— Он  ещё  живой? — обрадовано спросил Литовка. — Ой, как меня за уши крепко дергал. До этих пор болят.
— Старик совсем плохой. Не встаёт.
— А кто будет землю оттаскивать? — спросил Роман. — Там же сто пятьдесят кубов будет.
— Я школьников позову.
— А с трех метров? Глубина...
— Все... Учителя и дети...
— Тогда ждите. Я инструмент возьму. — Ромась с радостью пошёл в хлев, схватил две лопаты. Он был благодарен незнакомому учителю, что тот своим визитом избавляет его от нужды не только заходить в хату, но и быть в этом дворе.  — Пошли. Час — туда, час — обратно. Я за три часа успею на метр зарыться.
— Так...— опешил директор. — Я думал… завтра... С утра...  День-то кончается.
— С утра у меня робота. Канаву для телефона рыть. Уже договорились. Нельзя человека подводить. А я после обеда буду приходить. За  неделю выкидаю.
Они вышли  со двора и пошли к броду.
Тырло пустовало. Только две горлицы деловито ходили вдоль уреза воды, да воробьи жадно разбивали засохшие коровьи блины.
Вокруг зелёного вагончика было тихо и пусто. Трактор молчал, а на двери командирской будки висел огромный амбарный замок.
— Давайте одну лопату, я понесу, — предложил учитель, когда пошли по лугу к лесу.
Литовка отдал штыковую, а себе оставил совковую.
— Странная у вас лопата, — заметил учитель.
— Такой не купишь, — с гордостью ответил Ромась. — Из армии привёз.
Лопата действительно имела непривычную форму. Прямоугольная, как заступ, она была чуть уже магазинной, но в полтора раза длиннее.
— А почему она у вас белая? — спросил учитель.
— Такое железо. Титан называется. Тот человек, который подарил, сказал, что ей сносу не будет. Он специально для меня ее сделал. Говорил, что из такого самого железа на их заводе подводные лодки секретные клепают.
— А вы где служили?
— Пограничником. На Амуре.
— Как вас далеко занесло.
— А какие уроки вы в школе ведёте? — спросил Литовка.
— Математику... физику. И ещё  — черчение.
— А я только семь классов в школу ходил. Петр Иванович меня уговаривал, а я с дуру не пошёл у восьмой. Нужно было в район ездить. А потом война… А вы знаете, при  немцах в школе комендатура была? Аусвайсы выдавали. Меня в Германию хотели забрать, так я сбежал и в лесу три месяца своих дожидался. Батька немцы на допрос тягали. Побили крепко. Он и помер после того.
Разговор сам как-то умолк. До самой деревни они шли молча. И только, когда пришли на школьный двор, директор спросил:
— А почему вы не говорите об оплате?
— Ну... Скоко  дадите...  Как дадите тысячу, — смущённо ответил Литовка. — А то все или кусок свиньи или курицу дают.
— Свиньи не дам.  Нет у меня ее ещё.  А три тысячи будет достаточно?       
— Конечно.
— Тогда по рукам,  Роман Кондратьевич.  Пойдёмте, я покажу  вам место.
— От только вы мне кусочек мыла принесите, — попросил осторожно Ромась, — в счёт денег... А то я забыл взять.

8.
Солнце заходило долго, обливая рубиновым огнём железную крышу школы. Потом на ещё сером небе вдруг неожиданно вспыхнула первая яркая звезда. Увидев ее, Ромась выбросил последний штык, подравнял совком дно ямы и выпрыгнул на бруствер.
«Пора», — сказал он себе.
Вытряхнул из ботинок землю, набросил рубашку и побрёл домой.
Когда Литовка вышёл на луг, совсем стемнело. Он шёл наугад по давно знакомой дороге. За рекой в селе перекликались собаки, да кое-где перемигивались немощными огоньками окна. У брода, под звёздами, он разделся, намылился и с разбегу бросился в воду. Река с радостью приняла его.
Уже на другом берегу он долго стоял, ожидая, когда высохнут капли воды, густо облепившие тело. То поднимал рубашку с песка, намериваясь надеть, то бросал ее снова как  якорь, который смог бы его удержать возле уреза воды и не пустить в чужую хату. Когда же оделся и взобрался на высокий берег, глянул в конец деревни, где вдали мерцали, влекущие огоньки в окошках Варькиной хаты. Его неодолимо потянуло к этой  женщине...
«Ну, приду... — подумал Ромась. — И чего скажу?»
И не находя ответа, медленно поплелся домой.
На прогоне у колодца он остановился и с завистью посмотрел на яркое, выбеленное лунным светом, небо, на котором, смеясь и подмигивая ему, весело и беззаботно переглядывались звезды. Вдруг стала понятна их беззаботность: они были у себя дома, а не на печи у Таньки.
«Пойду до себя!» — решительно приказал себе Ромась.
Чтобы не возиться с ломаной калиткой, перепрыгнул через тын. Нащупал под крыльцом ключ, открыл рывком дверь и остановился. Из чёрной глубины сеней ему в грудь ударила тяжелая волна приторного мышиного запаха и нежилой затхлости. Она была столь сильна, что Ромась даже отшатнулся. И не имея сил шагнуть в сени, бессильно сплюнул, набросил на дверь замок и тяжким шагом поплелся к Татьяне.
Хозяйка громко храпела на печи.
В хате тоже пахло мышами. И Роман удивился, почему раньше этого не замечал.
На подоконнике он нашёл полбуханки хлеба, крынку  молока. Не зажигая лампу, при свете месяца, нехотя пожевал, снял с гвоздя ватник, бросил его на лавку, что стояла у стены, и улёгся.
В ночное окно, были видны звезды и тонкий серп уходящей луны. Вспоминалась застава. И налетела, съедавшая его по ночам, мысль, что он напрасно вернулся к себе домой.
«Даже стола в хате нету, чтоб посидеть, как люди... Жрешь с подоконника, что тая собака... Лучше б я на Амуре остался...» — пожалел себя Роман.

9.
Утром Литовка был у вагончика первым. С недоуменным удивлением он обнаружил на ручке двери, сиротливо висевший, открытый замок.
«Работнички, — подумал Литовка. — Уже солнце над лесом, а дела никакого. Может, я только один записался? А одному кто работу даст? Может, лысый вообще уехали в город?»
Ромась постучал в дверь.
— Колька? — раздался сонный голос изнутри. — Кто там?
— Копать пришёл.
Дверь откинулась. Из вагончика пахнуло крутым перегаром, смешанным с махорочной вонью. На пороге стоял лысый в одних чёрных трусах. Его морщинистое, мятое лицо было серым, а глаза непонимающе смотрели на посетителя.
— Копать?.. А, это ты, мёртвая душа. Один?
— Один.
— А чего других не привёл. Хочешь все деньги сам заработать?
— Где начинать? — недовольно спросил Литовка. — У меня нету времени.
— Нету — уходи. —  Лысый ещё плавал в волнах водочного угара.
— Какой профиль рыть?
— Откуда ты такой грамотный? Вино есть?  — Но не получив ответа, добавил: — Тогда  жди.
Лысый сошёл на землю и вдруг быстро побежал к реке. Оттуда долетел громкий всплеск воды, точно в реку бросили что-то большое и тяжелое. Когда вернулся мокрый, лицо его совершенно преобразилось. Морщины разгладились, и оно даже посветлело.
— Где твои гробокопы? — уже серьезно спросил он. — Обещали прийти к восьми.
— К восьми и придут.
— А сейчас которое время?
— Где-то семь.
— Какой чёрт тебя в такую рань принёс? На заводе когда смена начинается? В восемь! Здесь тебе не колхоз, мёртвая душа, а завод. Понял?
Лысый вошёл в вагончик, напялил на себя штаны и рубашку. Достал из-под стола бутылку, глянул на нее и швырнул недовольно обратно.
— У тебя самогон дома есть?
— Нету.
— У кого в селе можно достать?
— Не знаю.
— Боишься, что под статью подведу? — раздражённо сказал лысый. — Лень сходить?.. Не могу начать... Плохо мне...
Возле будки появился круглолицый парень лет двадцати, во флотской фуражке без кокарды, сатиновой безрукавке ядовито-зелёного цвета и белых парусиновых штанах, закатанных до колен. Его босые ноги были испачканы дорожной пылью. В одной руке он держал  белые  парусиновые туфли, густо измазанные сочной травяной зеленью, а в другой — авоську, набитую картошкой. Поверх нее лежали бутылки с молоком и мутным самогоном. Он влетел в дверь и громко спросил:
— Ты  живой, Макогоныч?
— Ты куда водку девал, Колька!? — крикнул лысый.—  Выпил!?
— Под  столом  полбутылки  оставил, — ответил парень.
— Брешешь! Пустая она. А ещё принёс!?
— Принес. — Парень бросил на пол авоську и вынул из нее бутылку с мутной  жидкостью, закрытую газетной пробкой.
Макогоныч быстро налил полстакана и выпил.
— Э-рх-х! — зарычал он, приложив ладонь тыльной стороной к носу, и глубоко втянул в себя воздух: — Колька, чисть картошку, а я покажу человеку фронт.
— Всего только один? — недовольно спросил парень, снимая рубашку. — Прораб, называется. Даже людей не нашёл.
— А чего ж ты свою дрольку не привёл?  — ответил Макогоныч. — Или она после твоих засосов  лежит на сене без задних ног?
Он вышел из вагончика и пошёл в сторону леса, поманив за собой Литовку.
— Вот видишь, мёртвая  душа... —  начал, было, прораб.
— А зачем это вы всё меня мертвой душой обзываете?  —  возмутился Литовка.
— Тебе не нравится?  —  Макогоныч, не привыкший к отпору,  опешил.
— Нет.
— А как же тебя называть? — попробовал оправдаться прораб. — Ты ж не человек. У тебя паспорт есть? Нету. Ферштейн? Была б моя власть, я б вас, колхозных, за версту к себе не подпускал. С вами одна морока. То нельзя брать на работу, потому что нет документов, то можно в виде исключения, если объект далеко от места... Вот потому вы хоть и души, а всё мёртвые. Работаете, а ни в каких документах вас нету. Ферштейн?
— Ферштейн! — огрызнулся Ромась.
Они подошли к, вбитому в землю, двухметровому шесту, на кончике которого ветер полоскал кусок красной тряпки.
— Вот тут будет колодец.  Для всяких там ремонтников.  Ну,  это тебе не надо.  А вон там, — Макогоныч указал на дальний край леса, который быком выпирал на луг, — конец. Ну, не конец, а другой  колодец. Потом — через речку дюкер... Это  для тебя нихт ферштейн! А дальше — уже в самую Европу... И в Америку.
Действительно, вдалеке, у самого конца луга, под лесом, поднятая на шест, алела такая же красная тряпка.
— Ширина — полметра.  Глубина — метр десять. Ферштейн? Копай.
— Норма какая?
— Восемь метров в день. Устраивает?
— А сколько стоит этая норма? — спросил  Ромась.
— Восемь целковых за погонный метр. Мало?
— Хватит, — ответил Литовка. — От этого дрючка начинать? — Он взял заступ и воткнул его в землю рядом с шестом.
Но прораб отвлекся. Он внимательно смотрел в сторону вагончика. Там суетились новые люди.
— Ещё  мертвые  души  подвалили, —  радостно  сказал  Макогоныч. —   Начинай, а они — следом за тобой.
— Пусть они начинают. — Литовка узнал троих деревенских мужиков. — А я опосля их.
Прораб повеселел, махнул рукой, соглашаясь, и, ничего не объясняя, быстрым шагом пошёл к вагончику.
«Их ждать — век кончится! — возмутился Ромась, глядя, как возле вагончика неспешно возился народ. — Некогда мне с вами!»
Он постоял, соображая, отсчитал от шеста в направлении к дальнему флажку сорок шагов, которые равнялись тридцати двум метрам.
«Это для тех, что пришли», — подумал Ромась.
Достал из сумки кол, забил его в землю и, привязав к нему пеньковый шнурок, отмерил ещё двадцать пять шагов.
Вбил кол и натянул шнурок.
«Так будет лучше,  —  сказал он себе, озираясь на будку. — Пока эти работнички втроём выроют свои двадцать четыре — два дня пройдёт».
 Черенком, на котором были сделаны затесы, Роман отмерил ширину будущей траншеи и провел лопатой линию, параллельную натянутому шнуру. Быстрыми ловкими движениями штыка взрыхлил землю, отрыл неглубокую ямку, чтобы поместить в нее язык совковой лопаты, и стал выбирать верхний слой земли.
— Здорова, Ромась, — окликнули его сзади. — Помогай тебе Бог.
— И вам пусть помогает, — ответил Литовка и оставил работу.
— Макогон велел от тебя начинать, — сказал крепкий, загорелый мужик Иван Канюка, хата которого стояла напротив хаты Варвары через дорогу. — Моя соседка не сказала, что на канаву берут, а сразу до тебя побежала.
— А с тобой кто?
— Дед Харитон и Валька Рыбак.
— А с пасечником договорились?
— Пошёл он! — выругался Канюка. — Если припрётся — я на нём лопату переломаю. Она же всё одно казённая. — Он громко рассмеялся. — Норма знаешь якая? Шоб заработать два червонца, земли надо выкидать, як свежую могилу выкопать. Я уже посчитал.
— А чем рыть будешь?
— Сейчас дед Харитон лопаты принесёт.
— У тебя своей не было?
— Свою если переломишь — они не вернут, — резонно заметил Канюка. — А казённую и сломать не жалко... А ты зачем верёвку натянул?
— Чтобы прораб не упал в канаву, — отшутился Литовка и снова взялся за лопату.
Часа через два, уже сделав половину нормы, Роман пошёл к вагончику попить воды. Проходя мимо Канюки и его бригадников, заметил, что те успели пройти три метра на глубину трех штыков. Сам Канюка и дед Харитон сидели в стороне и курили. А Валька Рыбак рыл. Потом он отложил лопату, а на его место встал Канюка.
— Ты бы нас до себя в бригаду взял, — сказал дед Харитон, обращаясь к проходящему мимо Ромасю.
— Я за вами не поспею, — ответил Литовка. — Дюже быстро роете. Як голодные боровы...
— Кто из нас роет как боров, так это ты, — засмеялся Канюка.

10.
Гнали сельское стадо на полуденный отдых к реке. Коровы, наткнувшись на канаву, пробовали перепрыгнуть ее и сорвали шнур. Подождав, пока стадо пройдёт, Роман взялся сматывать нитку в клубок и увидел, что со стороны реки от брода прямо к нему идет Серёжа. Литовка почувствовал какую-то неловкость.
«Чего удумала... Скажут, что я специально нанялся Варьке... копать», — возмутился он и искоса посмотрел на деревенских мужиков, ожидая с их стороны злых замечаний. Но те, глядя на мальчика продолжали равнодушно лежать на горячей земле.
Серёжа шел быстро, деловито, как будто боялся опоздать. Подойдя, он протянул Литовке узелок.
— Мамка дали, — сказал он отрывисто. Отдал узелок и уселся на бруствер с безразличным видом.
— Это чего? — спросил Ромась.
— Вы съешьте, а я пустую бутылку заберу. Чтоб завтра было, куда наливать молоко.
— А мамка где? — спросил Литовка, развязывая концы белого платка. Там кроме бутылки молока лежали два большущих ломтя хлеба, пять варёных картошек в мундире, две луковицы и яйцо. В кусочек газеты были завёрнуты нож и соль.
— Мамка картошку кучить пошла.
— А ты обедал уже?
Мальчик промолчал.
— Ел сегодня, спрашиваю?
— Утром цибулю с постным маслом... и солью.
— Тогда иди, будем обедать.
— Мамка сказали, чтоб я у вас ничего не брал, — последовал серьезный ответ.
— Так я всё равно столько не съем. Для меня это много.
— Нельзя. Мамка не дозволяли.
— Да она и не узнает.
— Я брехать не умею. Потому что нельзя...
— Брехать? Нельзя, нет, — согласился Ромась, растерявшись. И спросил: — Это мои харчи уже?
— Вашие.
— Я могу с ними делать чего хочу?
— А хоть выкиньте, — серьезно сказал Сережа. — Токо бабушка говорили, что хлеб выкидать нельзя. Грех. Если не всё съедите, то я его домой заберу. Завтра  мамка даст вам новый, а этот я с цибулей доем.
— Раз это теперь мой обед, — улыбнулся Ромась, — то я с тобой им поделюсь. Как хозяин. Как будто это не ты принёс мне, а я — тебе. — Он сел на бруствер рядом с мальчиком.
Они тихо стали жевать, поочерёдно отхлёбывая молоко из бутылки.
— Вона Юрка с Олькой идут, — сообщил Серёжа.
По лугу шли двое детей, девочка и мальчик. Каждый нёс по узелку.
— Капец тебе, дед, — сказал Канюка, узнав своего сына и дочку Рыбака. — Ромке чужой человек обед наладил, а тебе твоя старуха, видать, только привет передаёт.
— Я ей заказал сюда ходить, — деловито объяснил Харитон. Он оставил лопату и принялся тщательно вытирать руки о штанины, явно готовясь обедать. — Я погляжу ещё, кому приветы будем посылать! — И крикнул: — Ромось, а Ромась, ты к нам иди! Тута у нас весёлей.
— Мамка сказали, шоб только вам харчи, — насупив брови, озабоченно сказал Серёжа.
— Не могу, — ответил Литовка. — Мы уже всё съели.
— Жалко, — ответил старик.
Из вагончика вышел Макогоныч с тетрадкой в руке.
— Ну, сколько накопали, мёртвые души? — спросил он подходя к мужикам. — О, и закуска у вас добрая! 
— Закуска, добрая, а выпить нечего, — ответил Канюка.
— Зачем мы будем хорошего человека забижать, — сказал старик. Он журавлиной походкой подошёл к тому месту, где утром оставили вещи, и из-под кучи рубашек достал бутылку самогона. — Раз Ромка не желает с нами, то уважим начальство.
— От дед молодец! — весело воскликнул прораб и засуетился возле мужиков.
— А ты сказал, Васька, что моя баба с приветом, — засмеялся  дед Харитон. — Ага. Она знает, як за мной ходить.
Они уселись кругом.
— Ромась, — позвал дед снова, — иди до нас.
— Не могу. Мне ещё в Павловку. Там погреб в школе.
— Куда это он? — недоуменно спросил прораб, глядя на то, как Литовка собирал инструмент.
— Та-а, —  отмахнулся  Канюка. — Ему копать — что нам  семечки лузгать.
Харитон протянул кружку с самогоном Макогонычу. Тот залпом выпил, вытер кулаком губы и вскочил.
— Ты куда это? — громко спросил он Литовку.
— Завтра приду.
— Как это завтра? А норма? Ты норму сделал?
— Сделал,  —  ответил  Роман. Отдал Серёже пустой узелок. — Скажи мамке, чтоб она не... Чтоб сперва тебе дала есть. Понял? — Погладил мальчонку по чёрной стриженой голове, взвалил на плечо лопаты и пошёл к лесу.
Макогоныч встал над канавой, вырытой Литовкой, окинул ее взглядом, потом перемерил шагами и, озадачено почесав лысую голову, поглядел вослед землекопу. Вернувшись к мужикам, он сел в круг, нервно моргая.
— Что сталось? — спросил дед Харитон, глядя на озабоченное, хмурое лицо прораба.
— Да, так, — ответил Макогоныч, не находя слов, чтобы объяснить свою, вдруг налетевшую, тревогу. Пожал плечами загадочно и попросил:  — Ну, мужики, ещё по пятьдесят граммов наркомовских?..  — Глаза прораба загорелись.

11.
На следующее утро Литовка перебрался через брод рано, вместе с чередой. Солнце только-только выбивалось из-за вершин лесных сосен, а от реки, не успевшей остыть за ночь, шёл густой пар.
— Ты чего, как ранний птах? — спросил его пастух Афанасий, болезненного вида старик  в тяжелом брезентовом плаще и выгоревшей шапке-ушанке.
— Рано, когда не звано, — ответил Ромась, помогая деду выбраться на берег.
— Это завсегда правильно,  — согласился, Афанасий. — Ты, как погляжу, один на всю округу такой ранщик... А остальным ой как тяжко...
— Чего так?
— Остальной люд — поздняки, получают от жизни одни тумаки.
— На тебя поглядишь — так ты самый ранний, — рассмеялся Ромась.
— Вы когда кладки ставить на реку будете? — спросил  обеспокоено старик. — Речка ледяная уже. Босиком не побегишь. Скотину как пасти?
— Рано ещё, — ответил Литовка. — Вода как кипяток. Поставим на осень глядя...
Их разговор перебил громкий окрик — разрывая в клочья полотно реки, через брод перелетел на гнедом коне объездчик Стёпка, по прозвищу Сурчина, в пиджаке, и в флотской фуражке. Напугав коров диким воплем, он выгнал коротконогого коня на луг и помчался к лесу, не разбирая дороги. В позе, которой он сидел в седле, действительно было что-то от толстого сурка, поджавшего к груди лапки.
— Черт бешеный! — вскрикнул напуганный Афанасий, натягивая битые парусиновые ботинки на босые ноги. Взмахнул кнутом и, разорвав воздух громким хлопком, закричал с надрывной злостью на ничем не провинившееся стадо. — А ну, пошли, заразы!
Возле вагончика было тихо. У погасшего костра на полсти лежал Яшка Усик. Рядом с ним валялся пустой штоф и остатки вчерашнего ужина. А три смелых воробья трусливо клевали недоеденный кусочек хлеба.
На двери вагончика висел большой амбарный замок. Ромась заглянул за вагончик — трактора тоже не было.
«Не иначе,  за водкой подались чуть свет», — решил он.
Походил возле будки, точно кого-то искал. Необъяснимая тревога, рождённая пустотой двора и сонным, словно впопыхах брошенным всеми, Яшкой, не позволяла идти работать. Литовка уселся у двери вагончика и стал смотреть на село, надеясь, что кто-то из мужиков появится на лугу. Так прошло полчаса, но никто не появился. И не дождавшись, он побрёл на край траншеи.
Ромась работал уже часа два, когда его отвлек тяжёлый  крик проснувшегося Усика.
— Ромка, ты один!?.. Ты сдурел! Никого ж нету!
Он вскочил на ноги, суетно огляделся кругом, схватил кепку и, нервно дёрнув несколько раз за ручку закрытую дверь, испуганно побежал прочь, но не в село, а к лесу, где вдалеке паслось деревенское стадо.
А в полдень, прогоняя череду к реке на полуденный отстой, пастух Афанасий подошёл к Литовке и с укоризной спросил:
— Ты зачем побил Яшку?
— Не трогал его никто.
— А чего ж он, как будто его шишимора куснула? — И не ожидая ответа, старик поплелся за стадом.
Пришёл Серёжа, принёс узелок.
— Мамка наказали, шоб вы прятались, — тихо сказал Серёжа.
— С чего это? — удивился Ромась.
— Сегодня утром по хатам ездил председатель и всем плугом грозил. — Мальчик, жуя картошку с луком, нервно озирался на деревню. — Что всё просо и картошку перепашет, если кто пойдут канаву копать. А Стёпку-объездчика послал в район за милиционерами.
«А я думал — чего это Сурчина точно на свадьбу вырядился?» — засмеялся про себя Ромась.
Собравшись, уложив в узелок пустую бутылку, Серёжа попросил:
— Вы не копайте, если милиция придут.
— Скажи маме, пусть не переживает. Мою картошку и просо никто не запашет.
Пообедав, Роман собрался идти в Павловку. Он уже поднял лопаты, и тут увидел бредущих от реки Макогоныча и деревенских землекопов. Прораб что-то говорил и показывал рукой в сторону Литовки. Мужики же плелись следом явно нехотя.
— Вот тебе подмогу привел, — крикнул прораб, подходя. Но в его голосе звучала напускная весёлость.
— Я уже своё выкопал, — ответил Литовка.
Макогоныч подошёл, пожал руку Ромасю, перемерил шагами вырытый за два дня кусок.
— М-да-а, — многозначительно произнес он и озадаченно предложил: — Ты, и вправду, сходи в село погреб копать.
— А как же, — не заметив тревоги в голосе Макогоныча, ответил Литовка. — Меня люди там ждут.
— Я думал, что ты просто выкобениваешься, а люди про тебя брешут. — Прораб записал что-то в свою тетрадь и быстро ушёл в вагончик.
Возвращаясь поздним вечером из Павловки, Литовка ещё издали увидел пламя костра. Только теперь вокруг сидели Макогоныч, Яшка и Толька. Они громко о чём-то спорили. Ромась сделал круг и обошёл их стороной.

12.
Очередное утро началось весело — к вагончику на бричке прикатил Матвей-пасечник. Стоя на двуколке, внимательно осмотрел весь фронт работ, потом спустился на землю, и стегая себя кнутовищем по голенищу, пошёл к мужикам.
— Это кто вас сюда пустил!? — крикнул он, взобравшись на бруствере.
— Ты чего орёшь как недорезанный? — спросил дед Харитон.
— Вы где должны быть!? Канюка, якое тебе задание дал объездчик?
— Раз он дал, то сам пусть и делает, — ответил Валька, выбрасывая очередную лопату земли прямо на сапоги председателя.
— Чтоб я вас тут не видел! Все трудодни срежу!  Перепашу  все огороды! — кричал Матвей и, увидев вышедшего из вагончика Макогоныча, набросился на него. — Кто тебе дал право тута колхозными людями распоряжаться!?  —  Кнут грозно резал воздух, разгоняя слова по сторонам. — У них своей работы в колхозе п;лно!
— Ты кто такой? — серьезно спросил прораб.
— На чужой земле!.. — не слыша вопроса, продолжал Матвей,  размахивая  кнутовищем  перед  лицом Макогоныча. — Это моя земля! Я — председатель здеся!
— Ты когда последний раз был в своём кабинете?
— Какое тебе дело до моего кабинета!?
— Беги быстро туда и читай. Там для тебя телеграмма.
— Чия такая телеграмма? —  В  глазах  председателя вспыхнул безотчётный страх, словно под ногами вдруг зашевелилась земля.
— И если пошлёшь ещё раз объездчика в район  — я тебе и твоему холуйчику ноги повыдергаю!
— Ты мне тута не угрожай!
— Я тебе не угрожаю, а предупреждаю. Я государственный телефон прокладываю. От самого Кремля в Америку. Ты про это знаешь?
— Мине наплювать! — крикнул Матвей.
— Это на кого тебе наплевать? — ехидно спросил Макогоныч и оскалил крепкие жёлтые зубы. — На Кремль? — Было понятно, что все слова для такого случая у него давно припасены и заучены как «Отче наш», и он ими пользуется как непобедимым оружием. — На Москву?
Но Матвей торопливо уселся в бричку и, стегнув жеребца, ускакал.
— В мою хату побежал, — заметил Харитон. — Ой, шо-то буить...
— За самогонкой? — удивился Макогоныч.
— Телеграмму читать, — объяснил старик. — Моя бывшая хата, и вправду, как самогонка — всем нелюдям нравится. От самой коллехтивизации правление в ней куёвдится. А в войну немецкий штаб был. Она, почитай, на весь район одна железом крытая.
— Значит, сейчас назад, — озабоченно сказал прораб.
— А тогда какая телеграмма?
Но Макогоныч, не ответив, ушёл в вагончик.
Вместо председателя через час к вагончику прибежал испуганный, запыхавшийся сынишка Канюки Юра. Он на бегу вытирал слезы.
— Папа, идите быстрей до хаты! — крикнул он сквозь слёзы. — И дядько Валька!.. Председатель в двор плуг притащил! Мамка на него собаку спустила, так Сурчина ее вилами заколол... — Мальчик рыдал, не имея сил поднять опущенные безвольно руки, чтобы утереть слезы. Крупные, они медленно стекали со щёк и падали на худую впалую грудь.
Канюка выскочил из траншеи, поднял рубашку и, подбежав к вагончику, крикнул:
— Макогон, ты про какую телеграмму говорил!?
— Из района должны были прислать, — ответил неуверенно прораб.
— Из  района!  Я тут тебе рою, а зимой с голоду пухнуть буду! — Василий  схватил  лопату,  что  стояла у  дверей  вагончика. — Валька, пошли! Убью пасечника!
— Стойте!  —  окрикнул  Макогоныч. — Лопату оставь! Зачем тебе грех? — Схватил тетрадь, захлопнул дверь и побежал следом за мужиками. И уже на ходу пронзительно и призывно крикнул: — Литовка, чего застрял! Тебя не касается!? Поможешь!
У двора, привязанная вожжами к тыну, стояла председательская бричка, запряжённая вороным жеребцом. Рядом — сиротливая телега, из которой выпрягли лошадей. Вокруг собрались бабы и испугано переглядывались. Увидев, налитого злостью, Канюку молча расступились.
Во дворе в луже красно-чёрной кровяной грязи лежала рыжая собака, приколотая к земле вилами. Канюка выдернул вилы и, обежав хлев, бросился на огород. Там пара лошадей уже тянула плуг по картошке, оставляя после себя широкий чёрный след, выворачивая на свет ещё не успевшие налиться, маленькие белые горошины молодой картошки. Лошадей под уздцы вёл Сурчина, а Яшка Усик, чтобы не свалиться с пьяных ног, крепко держался за ручки плуга. Матвей-пасечник шагал впереди всех и громко подбадривал себя:
— Я вам покопаю, боровы! «И летели назём самураи!..» Нароетесь у меня! «Под напором стали и огня!»
Жена Канюки тихо плакала возле угла хлева, прижимая к себе грудную дочь.
— Боженько, за что ты нас!?. Немец такого не вытворял...
Канюка отшвырнул в сторону Яшку, который упав, остался лежать на меже. Плуг свалился на бок, раскорячился и ударил ручкой по ноге лошадь. Та взбрыкнула и копытом саданула другую в живот. Обе вырвались из рук Степки и понесли, волоча за собой стальной нож. Плуг кувыркался, цепляя лошадей по ногам длинными ручками, перемалывал густые пряди, начавшего желтеть, проса... 
Объездчик лихо помчался догонять коней, и даже обогнал их...
Матвей чудом успел отскочить в сторону, но увидев перед собой огромного Василия с вилами в руках, замахал кнутом и, пятясь, упал...
— Не сметь на председателя!
— Ты собаку за што, паскуда!  —  свирепо  рявкнул  Канюка. — Ты этую картошку садил, курва!? Всю жизню токо до чужого у тебя халява раскрытая!
— То Сурчина...
Василий занес уже вилы над лежащим председателем, но в это время на его руках повисла жена.
— Василько, не губи нас! Пожалей, Василько!.. Собаку новую заведём...
Матвей пополз на четвереньках по меже, пытаясь поднять своё тяжёлое, грузное тело. Увидев входящего на огород Макогоныча, молодецки подскочил и, забежав за его спину как за  спасительную преграду, крикнул:
— Какую ещё телеграмму?! Про какую телеграмму?!
Макогоныч сунул под нос председателю листок бумаги.
— Ты что мне тычешь?!
— Читай, бугай нечищеный! — крикнул прораб. — На Колыму захотел?! Я тебя завтра в эмгэбу сдам!
Матвей взял бумагу, долго елозил по ней взглядом, а потом как перепуганный ребёнок закричал, оправдываясь перед прорабом:
— Я не виноватый! Из района требуют! Запрещают! Пусть идуть копать...  Сам виноватый...  Показал бы раньше!
— Завтра трактор подгоню!  —  не унимался Макогоныч. — Своим плугом весь твой огород выкорчую!.. Вместе с пчёлами! Будешь шершней разводить!..
Яшка, получив крепкого пинка от Канюки, что-то промычал в ответ, переполз через межу на соседний огород и остался лежать. Матвей-пасечник быстро засеменил на улицу. Столкнувшись во дворе с Литовкой, он взмахнул кнутовищем  как саблей, и крикнул:
— Людей  панталычишь!  Выживу! Завтра с милицией!.. Хату заколотишь! — Вскочил в бричку и ускакал.
Бабы вбежали во двор и с громкими радостными воплями бросились к хозяйке...
Мужики возвращались на канаву толпой.  Впереди шёл Макогоныч, за ним — Канюка. Рядом семенили Юра и Серёжа, размахивая узелками с едой. Валька Рыбак с дедом Харитоном плелись чуть сзади. Пока Василий бился с властью, дед Харитон уже успел сбегать в свою хату и налить штоф. 
— Если будет суд,— хитро заметил старик,— Ромась — свидетель.
— Все пойдём в суд,— согласился Литовка.— Я бы пасечника прибил!
— Так потому и не будит суда, что ты свидетель, —  сказал дед.
— Это почему? — удивленно спросил Макогоныч.
— Он — городской. С паспортом.
Когда пришли, Канюка раскинул полсть возле кострища и громко, командирским тоном приказал:
— Все к столу. И тебя, Ромка, касается! Как главного свидетеля.

13.
Литовка вышел на луг уже при первых звёздах.
У вагончика жгли большой костер. Только на этот раз пламя вольно бушевало, стараясь лизнуть жаркими белыми языками далёкое небо.
В пламени на кусках проволоки жарилось мясо. Дед Харитон и Канюка лежали на полсти, в ожидании. Коля бегал в вагончик и назад.
— Перца возьми!— недовольно крикнул прораб вдогонку убегавшему трактористу. Он возился возле мяса.
— А где я его возьму?
— В  столе, в стеклянной баночке… Да гляди не просыпь!  —  И прораб гордо добавил: — Это у меня ещё с войны. Реквизировал у одной фрау... вместе с ее дочкой... Ферштейн?.. Всем кружки неси! И чай!.. В железной коробке...— Увидев подошедшего Литовку, он обрадовано воскликнул, улыбаясь: — Ну, и нюх у тебя, мёртвая душа! Мы тут утку жарим. Много выкопал?
Когда выпили, Макогоныч раздал всем по куску мяса.
— Я думал, что ты этого старого бугая убьёшь, — сказал прораб, глядя на Канюку.
— И убил бы, суку,  —  в ответ засмеялся Василий. — А мясо ты доброе зажарил, Макогоныч.
— Так  то  ж  твоя  утка,  —  сказал  Харитон. — Як бы ты вилами не пугнул председателя, то мы б сейчас одной картошкой закусывали. А так баба утки не пожалела заступничкам.
Все весело засмеялись.
— Завтра Матвей в район побежит, — боязливо предположил Канюка, — и на всех в милиции набрешет.
— Не побежит, — уверенно ответил Макогоныч.
— А ты чего ему показал? — спросил дед Харитон.
— Документ... Ну... по пятьдесят грамм наркомовских...
Долго чистили горячую картошку. Когда выпили ещё по одной, Канюка попрощался.
— Оставайтесь до завтра, — сказал он. — Нинка меня ждёт. Она напуганная. Как бы у нее молоко не скипелось. Дитё малое... Не выкормим.
Проводив взглядом Канюку, мужики снова заговорили.
— У тебя настоящая бумажка Макогоныч? — спросил дед.
— Белая... с печатью, — ответил прораб, не желая продолжать об этом разговор. — А ты, Роман, где так здорово копать научился?
— В армии, — ответил Литовка.
— Специальные курсы кончал. Как брать больше, а кидать дальше, — подначил дед Харитон.  —  От Матвей-пасечник в том  годе тоже курсы председателей кончил. Два месяца зимой в районе сидел на казённых харчах. Его баба моей хвасталась дипломой. Марфа моя сказала, что там кругом одни удочки, точно Матвей на рыбака учился. И токо по главному председательскому пр;дмету очень хорошо.
— А якой же это пр;дмет? — спросил Николай. — Я тоже курсы трактористов-бульдозерщиков кончил.
— Волам хвосты крутить, — ответил, смеясь, Харитон.
— Сдался вам председатель, — недовольно сказал Макогоныч. — Колька, пятьдесят грамм наркомовских!.. — Он выпил и не стал закусывать. — Если б ты у меня работал, Роман, я б никого на брал бы больше.
— А меня? — спросил, ухмыляясь, Николай.
— Тебя не возьми — ты у другого пропадёшь... Так где ты так научился, Роман?
— У начальника заставы детей из-под завала откопал, — немного смущаясь, ответил Ромась.
— Ну и? — настаивал прораб.
— Говори, — весело подсказал тракторист. — Макогоныч если чужих баек не послушает за чаркой — не заснёт.
— Ну, чего... Возвращались с дозора. Идем, на полосу следовую глядим. И тут слышим, что-то как ухнет. И детский крик. Мой командир сразу насторожился. А кто-то впереди кричит. Ну, малое дитё. Подбежали. Впереди, знаем, карьерчик небольшой. Там всегда для заставы белый песок брали. На всякие торжественные дни дорожки посыпать для генералов и полковников... Подбежали. А на куче белого песка — девочка годков пять. Мы — к ней, а она ревет и пальцем в песок тычет. Я догадался и спрашиваю: «Присыпало!? Кого!?» А она головой трясёт и всё в песок ручонками тычет. Мой командир приказал оставаться на месте, а сам погнал звонить. Чего звонить? До телефонной розетки, которая в дереве спрятана, километр бежать... Он побежал, а я... Схватил у девчушки той сапёрную лопатку и давай рыть. Слава Богу, что была сапёрная лопатка… И как-то быстро у меня всё вышло. Через минуту, а может, две я выкопал двоих. Нашего начальника заставы дети оказались. Ребятня втроём пошли в белом песке копаться.  А  откуда  дитю  было знать,  что белый этот песок подрывать нельзя. Он сыпется  як зерно...
— Тебе отпуск дали за это? — спросил Макогоныч.
— Давали. Десять суток. Да я не поехал. И зачем? Мать уже померла. А две  недели  в  поезде  нудиться  туда, а потом — назад? Так лучше на заставе остаться.
— А начальник? — спросил дед Харитон. — Так и не премировал? Часы с какими-нибудь длинными словами подарил бы. Хоть какую поганенькую «победу» или трофейный «Мозер». Всё ж детей достал...
— Премировал. Его тесть на заводе в Комсомольске работал. Он мне заступ добрый склепал. — Литовка протянул  руку в темноту и вытянул на свет лопату с большим блестящим  штыком. — Вот... И на сверхсрочную звал.
— А чего не остался? — спросил с укоризной Макогоныч.
— Чтоб хорошим макаронником 1 быть, надо на людей крепко гавкать научиться, — ответил Литовка. — И ещё приказал, когда я на дембель уходил, чтоб сразу не ехал домой с военным билетом, а десь сначала на работу пристроился. Я в кочегарке три месяца уголь кидал.
— А это почему? — спросил Николай.
— Чтобы паспорт выдали, — ответил Макогоныч. — Если бы с одним военным билетом вернулся — сегодня с вилами на председателя как на медведя бы пошёл. Ну, ещё пятьдесят грамм наркомовских! За пограничника!
Допив и доев, Ромась и дед Харитон тихо ушли. Они долго стояли на высоком берегу. Литовка смотрел на дальний край села, надеясь, что в этот поздний час вдруг блеснёт огонёк в заветном окне. Старик не спеша наматывал портянки.
— Слышь, Ромка, — сказал он,  когда пошли по тропе. — Макогон на тебя дуется.
— С чего это?
— Очень быстро копаешь.
— Так я ж только до обеда, — оправдался  Литовка.
— И всё равно быстро. Ты меньше бери.
— Так лопата такая.
— Возьми другую. Сапёрную.
— Так не удобно ж. А оно само выходит...
— Иди к нам в артель тогда. Гуртом будет как раз... И тебе и нам.

14.
Выбросив из ямы последнюю лопату земли и швырнув следом инструмент, Литовка выбрался по лестнице из ямы. Первая звезда уже вспыхнула, но небосвод был ещё светел. Получив от директора школы деньги, Ромась пошёл быстро назад в село, надеясь, что успеет к Варваре ещё засветло. Но ночь накатила быстро, и из леса он вышел уже на ночной луг. Здесь всё было знакомо и привычно: переговаривались ночные трескуны-кузнечики, у вагончика кто-то жёг костёр, и на небе неподвижно висели всё те же знакомые яркие звёзды. Только луна, как показалась, выплыла из-за леса раньше своего времени и пылала холодным огнём ярче обычного. Ромась сделал большой круг, убегая от вагончика, и, подходя к броду, молил Бога, чтобы никто не встретился ему на пути. Перебравшись через реку, разделся до гола. Нащупал в кармане штанов кусок директорского мыла, намылился основательно, с прибрежного краснотала надергал тонких молодых веток и принялся тереть ими мокрое тело. Вытереться было нечем. Он поднялся на высокий берег, подставил мокрое тело лёгкому, но жаркому ночному ветру.
Каждый вечер, возвращаясь из Павловки, перебравшись через реку, Ромась останавливался на высоком берегу и подолгу смотрел на тлеющие вдалеке огоньки в окнах Варькиной хаты. Ему хотелось побежать туда, сказать этой женщине, что все годы, пока служил, думал только о ней. И когда он, казалось, уже был готов сделать самый решительный шаг и идти на призывный свет далёких огней, как в тот же миг вдруг темнота начинала светиться множеством злых, больно кусающих, глаз, и скрипучие голоса, похожие на голоса односельчан, злорадно смеясь, повторяли: «Она ж за другого пошла!.. А ты бежишь кланяться!» И под надзором этого хора, воющего, кусающегося, Ромась плёлся к Татьяне.
Но так было вчера, позавчера и третьего дня.
А сейчас он держал в руках спасительные деньги.
«Я обещал!» — сказал себе Роман и решительно шагнул на тропинку, уходившую в другай конец села.
Он шёл, не глядя по сторонам, стараясь отогнать от себя всё те же,  злые, кусающие, глаза. Кто-то из ночных бесов даже пробовал забежать вперёд по тропинке, напугать холодным собачьим огнем, укусить больно. Но увидев перед собой занесённую ногу уверенно идущего человека, трусливо исчезал в чёрной высокой стене кукурузы...
Ромась не заметил, как вышел к последней хате. Остановился у тына и заглянул через него. В пустом дворе властвовала лунная успокоенная дрёма... И вдруг у самых ног со злобой надрывно тявкнула напуганная собака. От неожиданности Литовку пронизал болезненный испуг, сердце оторвалось и вылетело из груди прочь. Дыхание сбилось.
— Я несу деньги... что обещал, — сказал он собачонке, вошёл во двор, поставил у стены лопаты и резко постучал в дверь.
За чуть рдеющими стёклами метнулась тень. Лязгнула щеколда со звоном, и глухо ударила внутренняя дверь.
— Роман!?
Литовка растерялся. Ему вновь почудилось, что чужие злые глаз смотрят на него из темноты, точно заранее сговорились с Варварой, чтобы всем вместе злорадно повеселиться...
Дверь отворилась. Луна, высившаяся над пустым двором и высвечивавшая белую стену хаты, серо-розовый свет маленьких окошек, вдруг облила серебром стройную фигуру женщины в белой блузке с распущенными волосами, что чёрным ручьём падали на грудь.
«Я деньги принес»,  —  хотел сказать Ромась, но слова застряли в пересохшем горле.
Варвара широко отворила дверь в хату и тронула Романа за плечо.
— Тут притолока низкая,— предупредила она весело.— Не забыл?
И после этих слов к Ромасю вернулось сердце. Все чужие злобные глаза, которые хотели пролезть в хату следом за ним, вдруг трусливо разбежались, прихватив с собой тяжесть его души.
— Помню, — улыбнулся он в ответ.
А в хате,  —  внутри четырёх стен под низким потолком, — за шесть лет так ничего и не изменилось. Выбеленная печь, всё та же широкая лежанка, чёрный квадрат стола на косых ножках, вдоль стены с двумя маленькими окошками — длинная лавка. На подоконниках — два массивных горшка с белой и красной геранью. Керосиновая лампа, что висела на стене между окон, отбрасывала тусклый желтоватый свет на глиняный пол и на постель — большую кучу соломы на полу в дальнем углу, покрытую одеялом, стёганным из разноцветных лоскутков, обливая ее такой же блеклой невыразительной желтоватой кисеей.
— Ты — голодный, — утвердительно сказала Варвара. Добавила в лампе огня. Сорвала со стола широкий  длинный рушник. — Вареники с картошкой... Только сала не было на заправку... Так я три больших цибули зажарила. И молоко... Садись.
Хозяйка  подошла  к печи, вытащила заслонку и бросила в топку пучок соломы.
— Ты чего надумала на ночь глядя? — спросил Ромась.
— Сегодня из-под курки пять яиц взяла... Зажарю.
— Не надо. Мне и вареников хватит.
— Так они холодные.
— Я люблю такие.
Варвара вернулась к столу, пододвинула к гостю полную миску вареников и чашку с молоком. Положила рядом деревянную ложку. Сама уселась напротив и, подперев голову ладонями, принялась смотреть на Ромася радостными глазами, не моргая.
Литовка жевал вареник и старался не смотреть на Варвару. Был рад, что лампа висит за спиной, освещает лицо женщины и скрывает его раскрасневшиеся щеки от ее глаз.
— А кто тебе сказал, что я приду?  —  спросил он, поднимая вареник ложкой.
— Никто, — ответила Варвара. — Я ждала тебя...
— А я, вот, тебе... — Ромась отложил ложку, вынул из кармана деньги, отсчитал две тысячи и положил на стол. От волнения и напряжения у него почему-то задрожали пальцы, снова пересохло во рту и свело скулы. Желваки хрустнули громко. — Вам денег принес...— Он сейчас молил Бога, чтобы Варвара не сказала: «Спасибо... Я отработаю...» — А это, — смущённо зачем-то стал объяснять Ромась, пряча остаток в карман, — куда ещё пригодятся... Может, потом...
— Так ты подождёшь уже до осени?  —  спросила женщина. — Я зерно тебе от трудодней...
— Если  оно будет. Пасечник насчитает не больше десяти вёдер. И до марта не хватит... — Литовка пододвинул деньги к Варьке. — Спрячь.
Ему вдруг захотелось есть. Он проглотил полдюжины вареников и принялся запивать молоком.
Варвара боязно взяла деньги. И по тому, как осторожно держала их, было видно, что ещё не верит, что эти бумажки принесли ей.
— Это так на канаве?.. — удивившись, спросила хозяйка. Она хотела сказать, что на рытье канавы много платят, но осеклась и добавила: — Быстро выдают. Ещё только неделя прошла. А Нинка Канючиха ничего не сказала, что Василю деньги заплатили.
— Директор школы заплатил,  —  сказал Ромась, вытирая губы пальцами. — За погреб для учителей... На канаве ещё нескоро дадут... Прораб сказал, что будут платить один раз у месяц, як военным.  Ну, я пойду... Пора...
Поднялся, поднял с лавки картуз и шагнул к двери.
— Ой! Постой, — остановила его Варвара. — Я с тобой выйду...
Набросила на себя кофту, и загасила лампу...


Они возвращались уже после первых петухов. Луна скатилась почти к самой земле. Ее серебряный диск немного поблёк, но все ещё сеял белый живой свет на реку, поле и село, высвечивая дорогу домой.
— Я ж два раза бегала тебя встречать, — вдруг призналась Варвара, прижимаясь к руке и плечу Романа. — По морозу на большак... Среди ночи... Приснилось, что ты идёшь из района... Что тебя не взяли в армию... А другой раз — это Серёжа только-только родился — привиделось, точно тебя засыпало белым песком... у нас за лесом. И ты меня зовёшь. Я сорвалась, добежала до леса... Так где ж у нас белый песок?..
У Варькиного огорода их встретила та самая собака, которая своим лаем вырвала сердце у Романа. Она радостно завиляла хвостом и побежала во двор, указывая путь, будто боялась, что ее хозяйка и новый хозяин без нее обязательно заплутают...


Ромась лежал и слушал, как успокоено возле него дышит Варвара. Ему вдруг вспомнилась громкоголосая повариха Ульяна, — смешливая молодушка, в беспрерывном шумном веселье ожидавшая жениха с флота и предлагавшая сержанту Литовке жениться. Обещала роскошную «житовуху», потому что у нее отец работает кладовщиком в «Коопцентре», а в доме было радио «Telefunken» на батареях и большой, с клавишами как у рояля, трофейный аккордеон...  Он посмотрел в окно, на стекле которого лунное серебро сменялось причудливыми тенями, и подумал: как счастливо случилось, что он не пошёл сверхсрочником на заставу, не позарился на «Telefunken», не остался кочегаром при котельной в большом посёлке Семёновке 1, что улиткой приклеился к железнодорожному полотну на Хабаровск...
«Слава Богу, шо  есть где-то Америка, —  подумал Роман, —  и кому-то надо с ней разговаривать...»

...Луна, уплывая к горизонту, заглянула в окно. Ее свет выхватил груду соломы, лоскутное одеяло и две пары сплетённых рук...

15.
Утром, Варвара, принесла молоко в подойнике, долго цедила его. Разлила по крынкам. Потом принялась возиться у печи.
— А сколько уже времени? — спросил Литовка, разбуженный неосторожным стуком рогача.
— Уже корова давно в череде... По солнцу — восьмой.
— Проспал. — Роман вскочил и суетно оделся.
— Чего проспал?
— На канаве уже нужно быть.
— Так сегодня  ж  выходной.
— У Макогоныча не бывает воскресений. — Литовка запихнул вареник в рот. — Ты мне налей молока с собой... чтоб Серёжку не гонять.
Он взял лопаты и заспешил к броду. Придя на берег, осмотрел луг за рекой. Пятачок возле вагончика пустовал — Колька угнал куда-то трактор. Лишь вдали, у самого леса, паслось сельское стадо, да на шесте у начала канавы из последних сил отбивалась от наглых порывов ветра красная тряпка.
«День пропал, — подумал Роман. Бросил лопаты на траву, уселся на край, опустив ноги с обрыва. — И солнца как раз нету... Как хорошо было б копать...»
Вся округа затягивалась серой пеленой. Ветер нагонял грязь на небо, сквозь которую утренние лучи пробивались с большим трудом. Река морщилась... Пара ласточек, упав к воде, лениво прочертила круг над водой и скрылась в береговых дырах...
«Куда это Макогоныч подевался, чёрти б его драли!? — Литовка поднял лопаты и пошёл назад. — Деду Афоньке и его коровам хорошо. Никаких выходных... Работай в своё удовольствие...»
Во дворе на рогачах висел чугунный котёл, а под ним горел огонь.
— Ну, слава Богу! — воскликнула Варвара. — Скидай... Постираю. — Она уверенно сорвала с Романа косоворотку и бросила ее в котёл. Торопливо взялась за ремень на штанах и смущённо опустила руки. Ушла в хату. Вернувшись, позвала: — Иди. Я одёжу чистую положила.
На лавке лежали серая рубаха, белые подштанники и коричневые брюки в тонкую белую полосочку.
«От Павла одёжка, — подумал он. — Дожился  я...»
Но Варвара, угадав смущение Романа, сказала:
— Может, не подойдёт, так перешью... Батько очень Андрея ждал с войны... Выменивал для него... — И протянула руку, требуя у Романа его штаны.
Натянув подштанники, Литовка надел брюки. Они оказались в пору. Он вспомнил, что Андрей, брат Варвары, был парень крепкий, широкий в кости, но не очень высокий.
«Какая разница? — согласился Ромась. — Не ходить же голым».
И выйдя во двор, спросил:
— Грабли где?
— Зачем? — спросила Варька, помешивая палкой варево.
— Пойду в лес за хвоей?
— Посидел бы...
— Некогда сидеть, — ответил Роман. — Завтра уже не будет времени.
— Серёжа! — позвала Варвара сына. — Принеси... — Она осеклась, не зная, кем называть Литовку. — Принеси рядно, с которым за иголками ходим. И грабли из хлева.
Мальчик вынырнул откуда-то, юркнул в открытую дверь хаты и вынес свёрнутую ряднину.
— Я тоже в лес, — требовательно сказал он, вынося из хлева деревянные грабли.
— Рубаху надень только, — скомандовал Роман.
У реки Литовка подхватил Сережу под мышку и перенес через реку.
— Я сам! — Мальчик стал отбиваться, размахивая руками.
— Назад будем идти, тогда — сам.
Насупив недовольно брови, Серёжа брел следом за Литовкой, а тот старался идти медленно, чтобы паренёк не отставал.
Вдруг Сережа забежал вперед, и задрав голову, чтобы видеть  глаза Романа, спросил:
— А вы теперь будете жить в нашей хате?
Литовка вздрогнул и сразу не нашёлся, что ответить. И только пройдя дюжину шагов, спросил:
— А можно у вас жить?
— Я у мамы спрошу. И вы спросите. Только обязательно спросите.
Когда вошли в лес, Ромась предупредил:
— Гляди, осторожно ходи. Ноги наколешь на шишках.
— А вы не боитесь босиком ходить?
— Я привык. — Взял грабли и принялся сгребать в кучи опавшую жёлтую хвою. — Ты постой. Я быстро.
Нагрузившись, он взвалил тяжёлую ряднину с хвоей за спину, и пошёл из леса. Подойдя к мальчику, отдал ему грабли.   
— Неси. 
— А сколько надо прожить дней, чтоб привыкнуть?
— Дней? — озадачено спросил Роман. — До чего привыкнуть?
— Ходить по шишкам? — Мальчик положил грабли на землю, и показал Литовке растопыренные ладони. На них только один палец был чистым, остальные — измазаны чем-то чёрным, — Я к вам вот сколько дней молоко ношу. И уже привык к вам.
— А как же ты запомнил?
— Я палец каждый день в дёготь мажу.
— А когда пальцы кончатся?
Серёжа задумался. Поднял грабли и пошёл вперёд. Когда прошли середину луга, он вдруг остановился, обернулся к Роману и воскрикнул радостно:
— А я зубы на граблях мазать буду!
Литовка улыбнулся в ответ:
— Давай быстрей шагать. Дождём пахнет... Н;волочь крепкая. Промокнем — мама нас ругать будет.
— Нет, — уверенно сказал Серёжа.
— Почему?
— Она не может ругаться.
— А кто может?
— Дядько  Валька  и  председатель...  И  Сурчина.
— А тебя мама ругает?
— Когда  надо  ругать  — она  молчит. — И повернувшись к Роману, довёрительно предупредил: — Только вы бойтесь, когда она сильно молчит.
Литовка перенёс груз и хотел вернуться за мальчика. Но тот уже был в воде. Он смело шагал, держа над головой штаны и грабли.
Одеваясь, Серёжа сосредоточенно о чём-то думал, морща лоб.
— Если б вы остались в нашей хате... — сказал он, всё ещё сомневаясь, стоит ли делиться мыслями с Романом, — мы б наловили птиц.
— А почему птиц?
— Зимой они по-городскому поют.
— Откуда ты знаешь?
— Мамка говорили. Там, где она ходят в город, есть жёлтые птицы, которые в клетке живут... Мы б с вами  наловили. Из  лозы клетку сплели, как для кролей у деда Харитона. И у нас было б как в городе.
— Хорошо, наловим,  —  согласился Ромась. —  Только где ж нам сеть взять?
Мальчик с тревогой посмотрел на Литовку. В его взгляде высветилась вся бессмысленность его будущей жизни. Он впервые слышал о сети и не мог представить, что это за диковина. Губы искривились, а глаза наполнились влагой. Он попробовал удержаться от накатившихся слез, но не смог. Взял грабли и поволок их с безразличием, растирая кулачком глаза. Плечи его вздрагивали, а острый конец длинного черенка оставлял на песке кривую рваную бороздку.
— Ладно, — успокоил Ромась. — Мы с тобой сеть сплетём. Наловим воробьев...
— Не-э!  —  требовательно возмутился Серёжа сквозь слёзы.  —  Воробьев не надо. Они все у нас в селе живут. Мы вчера их с Илькой Верещагой палками били... на обед. А надо тех птиц, которые в городе...
— Наловим и тех, которые в городе.
Мальчик бодро подпрыгнул и уже веселый побежал по тропинке, унося с собой радостную надежду.
Вдруг что-то зашумело вдали. Шум быстро приблизился, накрыл дождем Литовку и погнался за мальчуганом...

16.
Дождь был коротким, но разгульным.
Литовка и Серёжа заявились во двор совершенно вымокшими.
    — Господи, я уже думала, что вы утопли, — сказала Варвара. — Новые штаны!.. Теперь до утра будешь в подштанниках сидеть... А ты, Сергей, лезь на печь греться...
— Я не замёрз... — возразил Серёжа.
— Штаны скинешь — сразу замёрзнешь... Обедать будем?
— А чего сегодня? — спросил Серёжа, карабкаясь на печь.
— Вчерашние вареники. Ты любишь вчерашние вареники? — спросила мать.
Мальчик промолчал. Он долго возился на печи, шурша соломой.
Варвара достала глубокую глиняную миску из печи, поставила ее на стол.
Ели молча. Сережа стоял на коленях на лавке, положив локоть на стол. Достав вареник, откусив от него кусочек, долго жевал. И жуя, бросал на Литовку дрожащие взгляды из-под насупленных тоненьких бровей, точно ждал от него чего-то. Взрослые ели, переглядываясь между собой, и не обращали внимания на мальчика. Не доев второго вареника, Сережа не выдержал и спросил у матери: 
— Можна, чтоб дядя Роман жили в нашей хате?..
Во дворе залаяла собака. В дверь громко и настойчиво забарабанили.
— Кого это несёт? — спросила Варвара и пошла в сени.
— Ты что это удумала! — раздался из сеней голос Татьяны. — Чужого мужа привадила, зараза!
Татьяна вбежала в хату и, увидев Ромася в одних подштанниках,  выкрикнула с испуганной оторопелостью:
— Люди не сбрехали! Ты чего это без штанов!?  —  Она всплеснула руками.
За ней следом вошла Варвара. Взялась за рогач, и полезла в печь, не обращая, казалось, внимания на гостью...
— Ты зачем пришла? — спросил Роман.
— Как это? За тобой! Люди уже брешут по селу.
— А ты штаны принесла? — спросила Варвара.
— Чьи штаны?
— Мужнины...
— А откуда у меня штаны его?
— Так   какая   ты  жена, если у тебя  для  мужа  даже  штанов  нету? — спросила Варвара. — Обедать с нами будешь?
Татьяна растерялась.
— Иди домой, Танька, — сказал Роман. — Не пойду я до тебя больше.
— Как в школе денег ему дали, так ты сразу его до себя заманила! — закричала Татьяна на хозяйку. — У меня спал и жрал, а деньги — тебе, заразе!
— Ты чего в чужой хате ругаешься? — Варвара оставила ухват, поставила на стол горшок. — Хочешь есть — садись. Не хочешь — ходи здорова...
— Ты мне зубы за мои деньги не заговаривай! Отдавай назад!
— Я тебе должна? — серьезно спросила Варвара. Положила на стол деревянную ложку, приглашая тем самым гостью обедать.
— Что ты мне должна!? Что!? Лярва асхвальтная! Что взяла, то и возвертай!
Варвара сняла передник, вытерла им руки, бросила на стол и, подойдя к печи, взялась за чаплинник. Движения ее стали тяжёлыми, неловкими. Губы сжались и посинели.
Серёжа вдруг слетел с лавки, подбежал к матери, уцепился за юбку и закричал:
— Мама, мама ,только не молчите сильно!
Роман поднялся и встал между женщинами.
— Ты, Танька, иди отсюда. Я к тебе никогда больше не приду... От если погреб надо будет выкидать... — Он поднял с лежанки сушившиеся брюки, достал из кармана две сотенные бумажки и протянул их Татьяне. И почувствовал облегчение, как будто вместе с деньгами из души ушла последняя гнетущая тяжесть. Показалось, что он вдруг выбрался из смрадного подполья на яркое солнце. — Я на больше не наел...
— Так иди и копай! — Она схватила деньги и скрылась в сенях.
Со двора Татьяну громким лаем проводила собака...
      
17.               
Ввечеру заходящее солнце, неожиданно пробившееся сквозь плотные облака, залило двор кровяной краской. Косые лучи разрисовали глиняный пол и стену в хате большими красными пятнами, которые казалось, горели изнутри.
— Завтра уже хорошая погода, — сказал Роман. — Можно  будет метров двадцать вымахать...
— Я с вами пойду, —  заявил Серёжа.
— Не дорос ещё, —  остановила сына мать.
— Пойду! —  буркнул под нос себе мальчик.
— Ты лучше молоко носи, — попросил  Роман. — Для тебя и лопаты нету маленькой...
На дворе кого-то встретила заливистым лаем собака. В дверь осторожно постучали.
Варвара глянула на Ромася вопросительно и, засмеявшись, сказала:
— Наверно, мало дал Таньке. — И пошла в сени. 
Она вернулась смущённая, пропуская в хату полную женщину в белой косынке и цветастой розовой блузке. В руке гостья держала узелок, из которого торчало горлышко бутылки, заткнутое коротким кукурузным початком.
— Я до Романа Кондратовича... — объяснила женщина, глядя на Варвару. — Люди добрые сказали — у крайнюю хату. — Она сделала шаг, положила  узелок  на  лавку  и  отступила к двери. —  Мне погреб выкидать... Я — из Калачков. Мы за большаком пять километров...
— Знаем, — ответил Литовка. — Не могу. Работы много. Канава как закончится — тогда уже.
— Так когда ж она кончится? — болезненно воскликнула гостья.— Люди болтали, что ее аж до Америки копать будут. Это сколько годов? Война меньше была.
— Ты, тётка, приходи через месяц, — сказал Роман и пододвинул на край лавки узелок.
Когда женщина ушла, Варвара спросила:
— Почему не согласился?
— На канаве хорошо заплатят. Как в городе...  —  И засмеявшись весело, добавил: — А брехня про нас уже из села на большак высклизнула...

18.
Макогоныч ночевал в селе и появился возле будки в сопровождении тракториста. Вид у прораба был мятый, топтаный. Лицо хмурое, под глазами набухли тёмные мешки, похожие на насосавшихся пиявок. Он с трудом влез в дверь, закрылся и через несколько минут появился уже по пояс голый.
— Литовка! — позвал он. — Литовка есть сегодня!?
— Есть — ответил тихий голос из-за будки.
— А чего это ты не работаешь!? — крикнул прораб.
— Ломик ищу. Лопата не берёт. Камушки попались. А лучше — кирочку.
— Ты уже начал копать?
— Самую малость. А тут камушки попались.
— Сколько это — самую малость? Яму под нужник?
— Только полшага.
— Веревку натянул?
— А как без нее.
— Пойди, сыми... Вообще, подожди. Я не могу так соображать.— Макогоныч залез под стол и вытащил оттуда полбутылки самогонки. Выдернул газетную пробку, сделал два больших глотка, вытер губы тыльной стороной ладони. — Шальные собаки бухгалтерские!.. В общем, сам наделал — сам и выкручивайся.
— Чего сталось? — удивленно спросил Ромась. — Опять Матвей вас забижает?
— Ты и обижаешь, мёртвая душа. У тебя сегодня нет никакой халтуры?
— Я халтурить не умею. Я всё по честному, — обиделся Роман.
— Ну, кому там погреб выкидать?
— Просила тут одна тетка...
— А если я попрошу тебя?
— Вы ж далеко живёте. К вам, наверно, неделю ехать надо?
— Я  про  другое,  мертвая  душа, — уже придя в себя несколько, объяснил Макогоныч. — Комиссия припёрлась вчера. Проверять, кто сколько за день роет. Ферштейн? Сейчас придут к нам. И все из-за тебя! Рыл бы как нормальный человек... Выроешь для комиссии две нормы? Сделаешь?
— А ей зачем?
— Не ей, а — мене.
— Сделаю... Вот мне бы кирочку.
— Я тебе и кирку дам, только сделай,  —  не веря словам Литовки, снова попросил прораб. — Чтоб они увидали своими глазами, что это не я и никто другой роет, а только ты один.
— А хто ж за меня?
— Вот ты и покажи, мёртвая душа, что это именно ты копаешь, а не кто-то с тобой. Не верят там, в тресте, — Макогоныч указал пальцем в потолок будки, — что один человек может выкопать сразу пятнадцать метров в день.  Я им говорю — может! А они не верят. И говорят, что я приписываю. Как будто мы вдвоём... Ферштейн?
— Что выдумали!  — возмутился  Ромась. — А как одной лопатой рыть вдвоем?
— Не вдвоем! — уже возмутился Макогоныч и заговорил быстро, стараясь доходчивее объяснить.  —  Все роют восемь, как по норме. От силы — десять метров.  А ты — четырнадцать!
— Завсегда — шестнадцать,  —  недовольно напомнил Ромась.  —  У меня всё записано.
— Записано, записано, — раздраженно повторил прораб. — Деньги, которые вы заработали, на нас с Колькой выписаны...
— Как же это? — с тревогой спросил Литовка.
— Не имеем мы права людям без паспортов платить деньги. Ну как это можно  заплатить  деньги человеку, которого нету? Ферштейн? Паспорта нету — ты как вроде не человек... Тело есть, а души нету... Вы все — мёртвые души. Ферштейн?
— Я не мёртвый. У меня паспорт имеется! — не унимался Роман.
— Что у тебя есть паспорт,  тут уже каждая собака знает! — возмутился прораб. — Да я не про то! Я про выработку.  Не может человек сделать больше, чем ему положено!
— Так вы ж записали, кто сколько нарыл.  Как записано  —  так пусть и платят.
— Как в наряде записано, так и будем всем платить... Тебе триста-четыреста, а другим по сто пятьдесят. Сколько накопали. Ферштейн? Только в тресте не верят, что может один человек накопать столько...
— Пусть идут и глядят.
— Вот они и пришли поглядеть... Так ты постарайся, сделай.
— А больше можно?
— Давай  больше!  —  радостно  согласился  прораб.  —  Но только при комиссии. Сделаешь?
— Так точно!  Вот только мне бы кирочку. А то ломиком очень не удобно. Камушки там попались.
— Будет тебе кирочка, — Макогоныч суетно пошарил в карманах штанов, выудил связку ключей, щёлкнул замком на боку ящика, на котором лежала неубранная скомканная постель, и поднял крышку.
— Фю-у...  Вот это скарб! — с присвистом восхищенно воскликнул Ромась. — От это сундук ...
На дне ящика прятались новенькие штыковые лопаты и кирки, завёрнутые в промасленную бумагу. Поверх них лежала большая стопка новых брезентовых рукавиц. А в углу сиротливо стояли три пары грубых кожаных ботинок на толстой подошве, союзки у которых были пробиты блестящими стальными заклёпками.
— Выбирай, — предложил Макогоныч.
— А это можно? — Литовка указал на ботинки.
— Бери. Сделаешь двадцать для комиссии — подарю.
— Зачем? Я и купить могу.  Вона, уже почти на три тыщи наработал за двадцать дней.
— Дюже ты быстро считать научился. — Прораб глянул в окно. — Бери быстрей и беги на канаву. Идут, шакалы!..
По дороге, которая тянулась от села через единственный дальний мосток, шли три человека. Двое в светло-серых френчах, чёрных брюках, заправленных с напуском в хромовые сапоги, и полувоенных фуражках. За ними тяжело поспевал грузный старик в белой вышитой сорочке, подпоясанный тонким кожаным шнурком, что поддерживал большой живот, который норовил упасть на землю. На голове гнездилась соломенная широкополая шляпа, а в руке болтался серый парусиновый портфель. 
Макогоныч набросил рубашку и выскочил гостям навстречу.
«Хорошо быть начальством... — подумал Ромась, выходя следом за прорабом. — На работу — когда вздумается... А ботинки свинячие, добрые... От если бы какой генерал телефонный приехал до нас, то Макогоныч и сапог бы новых не пожалел...»
Он повесил обувку на плечо, забросив один ботинок за спину, и размахивая  киркой, как маятником, пошел к тому месту на канаве, где оставил свои лопаты.
Появление людей во френчах вызвало у мужиков беспокойство. Они побросали лопаты и, усевшись на бруствере, стали в полголоса строить предположения: к добру ли такой визит? Тревогу рождало и поведение прораба, который бегал вокруг френчей как провинившийся щенок, беспрерывно размахивая руками и указывая в сторону землекопов.
— Эй, Ромась! — окликнул  Канюка, когда Литовка поравнялся с ним. — Шо за баскаки прибежали? Сдаётся — дюже знакомые. Когда яблони и груши налогом обкладывали, такие самые приезжали.
— Не бойся. Это за мной, — ответил Литовка. — Выработку вымерять будут.
— Так  ты  гляди  не сильно махай,  а то расценки всем пообрезают.  И будем как те июды, — сказал дед Харитон. И увидев ботинки, добавил: — А обувку они дали?
— Не дали, а я купил у Макогоныча, — сообщил Литовка. — Он просил восемнадцать метров сделать для комиссии. Они проверять приехали.
— А ты, дурень, и согласился, — сказал Рыбак.
— Я не согласился, а как выйдет.
— Знаем мы, как у тебя выходит,  —  недовольно заметил  Канюка. — Ботинки за так не продают.
— Теперь будем рыться,  что те кроты, а денег  —  шиш! —  сказал дед Харитон. — Надо и нам за ботинками идти. Ромась... что — особый? Если ему дали — и нам обязанные.
— Хрен тебе большой и толстый дадут, дед, а не ботинки, — громко рассмеялся Валька Рыбак и, отложив лопату, стал с интересом смотреть на людей во френчах.
Френчи медленно шли вдоль траншеи, изредка заглядывая в нее. Впереди, жестикулируя, тяжело вышагивал Макогоныч, что-то объясняя. Старик же нёс свои восемь пудов прямо по брустверу, ссыпая на дно канавы потоки глины и песка.
— Мелко? — спросил Канюка, когда старик заглянул на дно канавы через его могучие плечи  как через плетень.
Но дедок только кивнул головой, словно отогнал слепня. Обошёл землекопа вокруг точно преграду, присел и, взяв в морщинистую ладонь комок земли, принялся мять ее.
— Давай,  дедуля,  я тебе у портфель один заступ закину, —  сказал Рыбак.
Но старик только поправил шляпу и поплёлся догонять френчи.
Роман, увидев, что гости направляются к нему, не спеша, демонстративно стал долбить землю киркой, стараясь загонять жало как можно глубже. Затем в образовавшуюся дырку забил кол и, привязав к нему верёвку, пошёл отсчитывать метры.
— Литовка! — крикнул Макогоныч, поманив рукой.— Иди сюда! — И, когда Ромась подошёл, пояснил: — Вот товарищи из треста... Хотят поглядеть, как ты копаешь. Сколько за день сделаешь?
— А сколько надо? — Ромась окинул хитрым взглядом гостей.
— Шестнадцать за день? — предположил один.
— За весь день и больше можна.
Гости вопросительно посмотрели на прораба и переглянулись.
— Только шнурок натяни обязательно, — делано попросил Макогоныч.
— А шнурок зачем?  —  искренно удивился один из френчей.
— По шнурку когда — меньше дурной работы,  —  пояснил Литовка. И отходя, добавил: — И быстрее выходит.
— Ромка! — вдруг крикнул Канюка. — Ты не сильно махай заступом... Нам ещё могилу сегодня выкидывать.
— Какую ещё могилу!? — взревел  Макогоныч. — Кто помер!? Литовка, ты это мне брось! Пусть покойник полежит в тенёчке пока! Ему некуда торопиться!.. А кто помер!?
— Могила — то не работа, — засмеялся Литовка. — Наш покойник только завтра преставится. Обещал подождать один день.
Роман взялся за кирку и принялся лихо рыхлить грунт, размахиваясь из-за спины.
Френчи торопливо пошли к будке, пытаясь побыстрее спрятаться от, уже крепко припекавшего, солнца. Прораб поспешил за ними.
Старик же вовсе не слушал разговоры. Пройдя метра на три вдоль шнурка, вынул из портфеля раскладную скамеечку. Разложил ее, уселся поудобней, положил на колени зелёную  тетрадь  и  приготовился что-то записывать. Когда Литовка сделал первый удар киркой, дед взглянул на часы, вынул из-за уха карандаш  и  пометил  в  тетради: «09-16. — 0 м. Суглинок».
Распушив киркой два метра земли, Литовка штыковой лопатой быстро снял верхний слой. В начале траншеи вырыл яму глубиной в метр, опустился в нее и сильными, ловкими движениями стал выбрасывать большие куски земли на бруствер, забирая пласт за пластом сверху вниз.
Через полчаса, пройдя вспаханный киркой участок, он вылез из траншеи и киркой же наметил новый кусок.
Солнце припекало. Но старик держался стойко под палящим июльскими лучами. Сначала он равнодушно смотрел, как Литовка машет киркой, и даже надменно хмыкнул, увидев, что тот взялся рыть шурф. А когда штык лопаты вдруг отрезал кусок земли у его ног, немного отодвинулся в сторону, подозрительно взглянул на часы и записал в тетрадь: «9-45. — 3м. Суглинок».
— Отец, а отец, — спросил Ромась, не глядя на старика, —  чего ты пишешь в книжку?
— Чего надо,  то и пишу, — буркнул старик.
— У нас в штабе  тоже  писарь  был,  —  весело сообщил Литовка, размахнувшись киркой. — Он так быстро писал, что даже наперед за начальника заставы его мысли записывал. Капитан ещё приказ не придумал, а писарь этот приказ уже в журнал записал. Знал наперед, про что командир заставы думает. А один раз вышло как... Писарь, нацарапал что-то, а капитан возьми и не придумай никакого приказа. Не знаю, как у вас, а у пограничников — написано, значить, должно быть сполнено... Дежурный прочитал, караулам передал к сполнению... А приказа никакого и не было... Конфуз.
— Ну и чего с ним сделали? — спросил старик.
— Известно чего. По закону.
— Под трибунал?
— Если б под трибунал. Бедолаге легшей было бы. На «губе» попарился неделю, и опять в наряд. А его заставили переписывать всю тетрадку. Там приказов за целый год, знаешь, сколько набралось? Так вот, как бы и тебе, дед, не пришлось переписывать.
Старик только вздохнул в ответ. Он поднялся, и не отлепляя стульчика от штанов, передвинулся на три метра вперед.
Солнце выкатило в зенит и лило на землю жару как грозовая туча воду.
Учётчик, сделал ещё две записи, вдруг собрался и ушёл.
«Я ж говорил, что писать тяжелее», — подумал Ромась, провожая деда взглядом.
Он выкинул несколько пластов, оставил лопату и пошёл к будке за водой. И подойдя, увидел старика и прораба, тихо бредущих по дороге в село.               

19.
Ждали заработную плату.
Макогоныч и тракторист Коля с вечера уехали в город, пообещав вернуться к обеду следующего дня.
Мужики в тягостном ожидании нехотя возились в земле. Только Литовка монотонно отмахивал лопатой.
День незаметно заканчивался.
— Интересно,  —  заговорил Канюка, оставив лопату и глядя на дорогу, — сколько Макогоныч денег нам привезёт?
— Что по разряду положено, — ответил со знанием дела дед Харитон, — больше не дадут. — Он давно уже сидел на бруствере в ленивом ожидании. — Если ты — первый разряд, то тебе должно заплатить по ведомости триста пятьдесят целковых. А если ты по шестому — получай пятьсот... Это, конечно, если норму выкидаешь.
— А у нас какой? — спросил Рыбак.
— Вот если бы мы на Московском канале тачку катали или на Куйбышевской гесе, то четвёртый разряд обязательно нам назначили.
— А тут? — спросил Васька.
— На нашей канаве все — первый. Один Толька имеет третий разряд.
Из-за леса на дорогу выкатился «Студебеккер». Он притормозил у брода. С кузова на землю спрыгнул Макогоныч.
— Что-то денег не видать, — сказал Рыбак.
— Может, Толька несёт? — предположил Канюка.
Но автомобиль, оставив прораба, скатился к реке и с рёвом стал выбираться на противоположный берег.
— Не густо, — заметил Василий, разглядев в руке у Макогоныча только полупустую авоську. — Денег в эту  мотню  много  не  покладёшь... Хрен... и тот выпадет!
Прораб, не торопясь, открыл дверь вагончика, долго переодевался, а потом, выйдя на крыльцо, громко позвал:
— Дед!.. Харитон, иди сюда!
Старик подхватил лопату и быстро засеменил к вагончику, отмеряя большие шаги длинными ногами. Войдя в вагончик, плотно притворил за собой дверь. Минут через пять он вышел на крыльцо и громко позвал Рыбака. А сам побежал живо в село.
Рыбак вышел от прораба довольный и, призывно поманив Канюку, зашагал в сторону брода. Канюка же молча вышел из будки и поплёлся догонять Ваську.
Расплатившись с рабочими, Макогоныч долго не появлялся. Он вышел из вагончика только через полчаса. Бросил взгляд вдоль траншеи, пытаясь увидеть Литовку. Но лужнина в том месте, где рыл Роман, провалилась в низину, спрятав землекопа. Не став звать, прораб пошёл вдоль канавы, не спеша. Подойдя к Литовке, тихо сказал:
— Пойдём деньги получать.
—  Я ещё  метр сделаю. Для круглого счёта. Как  раз  двадцать  будет, — ответил Ромась. — Пусть мужики получают.
— Закончишь — приходи.

20.
На столе в вагончике стояла две бутылки с зелёной наклейкой «Московская водка». Одна, залитая белым сургучом, а вторая — почти пустая. Рядом на газете лежали толстые ломти варёной колбасы, несколько кусков чёрного хлеба, отрезанные от круглой буханки, и открытая железная банка с кабачковой икрой.
— Садись. — Макогоныч предложил Литовке скамейку. Пододвинул к краю стола стакан и влил в него водку. — Давай выпьем.
— По случаю праздника  можна, — ответил  Ромась. Опрокинул в рот содержимое стакана и морщась, взялся заедать колбасой. — А мужики где же?
— Бабам гроши понесли, — деланно засмеялся прораб и, открыв новую бутылку, попытался налить Литовке.
— Хватит, — отказался Ромась. — Давай... и я пойду...
Прораб, помявшись, достал из-под стола лист бумаги, на котором были записаны четыре фамилии, подсунул ее Литовке и протянул толстую авторучку.
— Распишись.
Ромась глянул в бумажку и увидел, что против всех фамилий стоят одни и те же цифры — 600.
— У тебя дети есть?
— Есть...— ответил Литовка, глядя в ведомость с недоумением.— Как же это?
— Что? — спросил  Макогоныч, делая  вид, что он не понимает вопроса.
— Это как же выходит?.. Они втроем меньше выкидали,  чем я один...
— Какая разница? — сказал прораб, делая вид, что разговор идёт о пустяках, и снова подсунул Литовке стакан. — Давай выпьем. Поговорим...
— Так, выходит, что я и Рыбак — одинаковые? — спросил удивлённо Роман. —  Я в день — шестнадцать метров, а он... через силу и семи не вытягивает!
— Ну, ты совсем без головы, мёртвая душа, — раздражённо объяснил  Макогоныч. — Это у вас в колхозе всё на трудодни. Сто выходил — получи за сто. Тридцать выходил — на тебе за тридцать. Ферштейн?
— Это я и без твоего ферштейна кумекаю!  Когда тут немец гулял — тоже трудоднями нас всех мерял!
— А в городе всё по расценкам. — Прораб налил себе водки и выпил. — По разрядам. По первому — триста восемьдесят в месяц, а по шестому...  Так у вас нету такого разряда.
— Я пойду и закидаю назад половину! — воскликнул Ромась.
— Ты не дури! — ответил прораб. — Вся канава уже по акту записана. Завтра приедут кабель укладывать.
— А за те лишние, которые я выкидал, когда мне заплатят?
— Ну, считай, что ты обязательство какое принял на себя, — сказал Макогоныч. — К дню Красной армии или Парижской коммуны... Ты как вроде в колхозе — стахановец...
— Плевать я хотел на твою Парижскую коммуну! — выкрикнул Роман. — Где — она, а где — канава!? Мне дитё и себя обуть на зиму надо. Одни ботинки пятьсот рублей в сельмаге!.. Для того и старался.
— Чего ты шумишь, мёртвая душа? — зашипел Макогоныч.
— Я — не мёртвая душа! Я — живой! И — человек! Этот твой дедок-зануда зачем записывал за мной метры!?
Макогоныч достал пачку «Казбека», распечатал ее и протянул Ромасю.
— Кури.
— Не курю я!
— Если бы ты для этого деда не выкидал, то я б уже в тюрьме сидел,— сказал прораб. — Обвинили б в приписках. И — на Колыму... А так... деньги есть. Закуска... Ещё я тебе ботинки выдал...
— Я их назад принесу. Не одёванные ещё...
— Ты послушай, чего скажу. — Макогоныч снова налил себе водку и выпил. — Ненужный у тебя талант для этой жизни. Ты или копай как все... или не приходи.

21.
Литовка побрёл от вагончика, тяжело переставляя ноги и спотыкаясь словно слепой, потерявший посох. Он, не подворачивая штанин, вошёл в воду, которая показалась ему по-зимнему холодной. В это время с поля на речной песок выскочил с ревом «Студебеккер». Не сбавляя хода, точно убегающий воришка, грузовик врезался в реку и, разбрасывая струи по сторонам, перелетел на противоположный берег и скрылся в луговой темени.
— Тфу, корова гулящая!  —  крикнул Литовка со злостью вослед машине, даже не пытаясь защититься от холодного дождя брызг. — Носит  нелёгкая всяких!
Тяжело поднялся на край поля и остановился.
В избах  уже зажглись окошки. Откуда-то долетал крик шального петуха, опоздавшего на насест да в тёмно-сером небе чёрными лоскутиками проносились летучие мыши.
«Вот тебе и три тыщи! Наобещал на свою голову!.. А чего теперь брехать!?  — Роман думал, как скрыть от Варвары собственные унижение и обиду. Неспособность врать его угнетала. Он чувствовал себя виноватым перед ней. — Лучше б я не обещал!..»
Угнетало бессилие перед Макогонычем, комиссией во френчах, стариком-учётчиком, Матвеем-пасечником. Они вдруг все разом явились перед глазами, выскочив из тёмной стены кукурузы. Только теперь эти ночные вурдалаки не смеялись, а чавкая, скалились острыми, длинными клыками. Пришли на память убогая застава и сибирская Семёновка. Роману показалось, что в тех дальних краях он был бы недосягаем для этих острозубых зверей. Захотелось убежать туда...
«Нам бы с Варькой в тайгу...» — подумал он.
Мысль, уносившая его в далекую, спасительную сибирскую глушь, вдруг застопорилась упрямо словно лошадь по среди дороги, почувствовавшая впереди беду. И Роман понял, что и на Дальнем Востоке он все равно не избавится от всех этих злых лиц.
— Подавитесь вы своей канавой! — Его охватила удушливая ненависть. Он со злостью размахнулся заступом и ударил им о землю. И все кривые лица вдруг трусливо исчезли, а злость ушла из души вместе с ними. Роман стал дышать легко и свободно, как тогда, когда отдал деньги Татьяне. — Пойду лучше к людям погреба выкидать. Они хоть платят меньше... Зато — честно.
Литовка ещё не успел переступить порог, как Варвара, радостно доложила:
— Ромась, сегодня на машине приезжали двое из города.
— И им канаву копать?
— Нет. Орг... чего-то...
— Оргнабор...
— Садись. Я борщ сварила. — Она поставила на стол полную дымящуюся  миску и положила рядом хлеб, луковицу и деревянную ложку. — Набирают... в городе стены химзавода выкладывать. И про паспорт спрашивали.
— И чего?
— Если есть этот треклятый паспорт — сразу общежитие дают.
— А хто без паспорта?
— Утром в пять часов «студером» из села на стройку. А вечером в шесть — назад.
— И совсем не общежитие у них, а барак засыпной...
— Чего это?
— Между двух фанер опилки насыпанные.  И — живи...
— Давай поедем. Помрём тут. Зимой опять хата промёрзнет. Шоб стены от холода загородить — соломы не хватит. — Варвара говорила тихо, точно повторяла давно известную историю. Роман видел, что ее душа и мысли там, в городе, на стройке. И повинуясь этим мыслям, Варвара спросила, словно пропела: — Правда, мы будем хорошо работать? — И подарила Ромасю счастливую улыбку.
— А корова? — спросил Роман, пряча взгляд в миске с борщом.
— Продадим. Я за нее только пятьсот рублей должна... А в городе за работу  платить  по  правде будут... як директор школы. Там жизнь хорошая, — с веселой уверенностью сказала Варвара.— Хочешь — на завод идёшь работать. Не понравилось — иди на другую фабрику. И никаких тебе трудодней. Это же сколько у нас надо ячменя и жита  провеять на току на те самые деньги, шо на канаве дадут? Трудодней за три года не соберёшь. Ромась, миленький, там же люди по другому живут. Ты пойдёшь копать. А я устроюсь в столовую. Я один раз в такой столовке ела. Мама моя, покойница, такого свиньям не варила, чего они людям варят. А я ж умею варить... — Она села за стол напротив. — Как борщ? Вкусно?
— Очень, — ответил Ромась. — Курку зарубила?
— Да там ни одного кусочка мяса нету. Где ж его взять. Цыплята ещё малые... Жалко резать.
— На  том  заводе  деньги  только  на  турецкую пасху и заплатят, — сказал серьезно  Ромась.
— Хоть раз в год, а — заплатят.  Это ж  тебе  не  трудодни  наши — как кот наплакал... А мы будем работать... Серёжа в школу пойдёт...
Они сидели, глядя друг другу в глаза. Варвара попробовала улыбнуться, и передать свою веселую уверенность Роману. Но тот хмуро смотрел на женщину. Его глаза горели недобрым огнем.
— А когда эта самая турецкая пасха? — вдруг настороженно спросила Варвара. — Сразу за нашей? 
— Не бывает у турок пасхи!  — выкрикнул Роман. — Чего от них в городе ждать? Если  они  на  канаве  не платят!?  Мне  и  деду  Харитону  по  шестьсот  заплатил Макогоныч. — Роман вывернул карман брюк и бросил на стол большие чёрно-бежевые бумажки. — Вот тебе твой завод!.. Выгнали меня из канавы!
— За што? — растерянно спросила Варвара.
— За то, што копаю лучше, чем Канюка! Чем другие!
— А як же надо? — Она смотрела в глаза Романа, точно видела что-то потаённое на их глубоком чёрном дне.
Они замолчали, продолжая смотреть друг на друга.
— Чего ж нам делать, Ромась, миленький? — спросила Варвара подавлено после долгого молчания. В ее голосе не было ни испуга, ни мольбы к небесному заступнику. Она встала из-за стола, подошла к лампе и подняла фитиль. Пламя вспыхнуло и озарило ее лицо.
— Ты  чего  это  удумала, Варька!? Палить!? — нервно выкрикнул Роман. — Не трогай!
— Чего это с тобой? — спросила Варвара с тревогой, и обожгла лицо Романа холодным взглядом.
И Роман понял, что его глаза полыхают таким же холодным, колючим огнём.
— Ты подумал, што я буду палить хату? — Варвара вдруг улыбнулась мягкой улыбкой. В глазах загорелась непоколебимая решимость, которая завладевает человеком после долгих и тяжёлых раздумий, когда он принял самое главное в жизни решение — биться или смириться. — Нет... Не дождутся!
— Чего мы будем делать!? — спросил Ромась, и подавлено опустил взгляд на глиняный пол. Голос его звучал надрывно, хрипло. И было не совсем понятно — спрашивает он Варвару или себя.
В это время с печи слез Серёжа, и растирая кулачками глаза, тихо сказал:
— Я исть хочу...               
               
                Слуда 1952г.»
 

«Да, бессмысленно устраивать бунт, — подумал Чугай, отложив тетради, — и жечь собственную хату. Работящие люди тихой сапой любой Карфаген разрушат... И Серёжа, может быть, со мной вместе был у Белого дома. Только я его не узнал...»
Часы показывали третий час ночи...
— Вот, так товарищ Ваганов! За такую повесть тебя бы самого сгноили на Архипелаге... —  сказал себе Виктор. — О тебе и думать не хочется... Чтобы не портить песню!



5 декабря...

Устав ждать Карнаухова, Чугай решил, что ему необходимо поговорить с Олей Жестяновой без мамы. Чувствовал, что девчушка знает что-то, кажущееся ей пустяком, но очень важное для дела.
Он подошёл к зданию школы к двенадцати. У него было чувство, что встретит Жестянову раньше, чем закончатся уроки. Так и случилось. Оля появилась на крыльце школы в компании трех подружек вдруг, хотя до конца уроков оставалось ещё три часа. Они выбежали со школьного двора и уже направились куда-то по улице. Девушка, увидев перед собой Чугая, остановилась. Ее лицо вспыхнуло. Виктору показалось, что Оля восприняла его появление, как визит нежданного ухажёра. Она что-то сказала подругам и, не ожидая приглашения, отошла в сторону.
— В кино собрались? — спросил Виктор.
— Сейчас в кино уже никто не ходит.
— Я бы мог скомпенсировать потерю твоего времени?
— Мы шли смотреть видео... Но если...
— С какого урока вы сбежали?
— С русской литературы.
— Понятно, — улыбнулся Виктор. — Олечка, а ты читала тетради, которые оставила тебе Анжела.
— Нет... Я начинала...  Не интересно...
— А что сегодня интересно?
В ответ девушка пожала плечами.
— Видео интересней?
— Конечно, — радостно согласилась Оля.
— Ты не вспомнишь, что тебе говорила Анжела об этих тетрадях?
— Ничего особенного. Принесла, показала... и все.
— А почему Анжела пришла к тебе с этими тетрадями?
— Она хотела мне доказать, что Марина Юрьевна... сама ничего не понимает в литературе... Вот, мол, как ее дедушка писал... а его потом заставили переписать по иному...
— А ты как считаешь?
— Никак. Мне всё равно.
— Понятно... И назавтра она собиралась принести эти тетради в школу, чтобы показать Марине Юрьевне?
— Нет. Она пришла и рассказала,  что нашла тетради. И что Марина Юрьевна не врубается...
— Давай ещё раз... — попросил Виктор. — Она пришла к тебе с тетрадями. Вы разговаривали... И о чём вы разговаривали в тот вечер?
— Как я отдыхала в Алуште. И про тетради.
— Поговорили. А потом?
— Потом позвонил дед.
— Анжела собралась домой...
— Нет. Мы ещё сидели часа полтора.
— Ты точно помнишь, что Анжела ушла от тебя в тот вечер с тетрадями?
— Конечно. Я ей ещё дала жёлтый пакет...
«При  убитой  никакого  жёлтого  пакета  найдено не было, — отметил для себя Чугай. — Убили... двенадцатого сентября...» — И спросил:
— А много было этих тетрадей?
— Штук тридцать.
— Это какого числа было?
— Первого сентября.
— После занятий Анжела пришла к тебе?
— Первого сентября было воскресение. И Анжела только из деревни приехала первого. Поезд пришёл утром. Позвонила. И вечером — ко мне.
— Она  не  говорила, откуда взялись эти тетради? Где она их нашла?
— В деревне на чердаке. В старом деревянном чемодане. Говорила, что там их ещё много.
— Именно в деревне?
— Конечно. Она каждый год на каникулы в эту деревню ездит.  Мы с мамой в Алушту,  а Анжелка — к бабушке. Я ее звала на море. Крым ей не нравился. Она отвечала, что там не интересно. А сама никогда там не была.
— Это те самые, которые Анжела тебе приносила? — Виктор вынул из дипломата одну из тетрадей, привезённых из Соймы.
— Да.
— А почему ты не рассказала об этих тетрадях следователю?
— Кому?
— Милиции. Капитану Козырчуку.
— Он не спрашивал. Только спросил, когда Анжела ко мне пришла, и когда ушла? И во что она была одета?
— А те три, которые у тебя остались?..
— Она, просто, забыла их ещё первого числа.
— Ты  не  помнишь,  о  чем  говорила  Анжела  с дедушкой по телефону?
Оля задумалась.
— Может, она испугалась? — подсказал Чугай.
— Наоборот.  Очень рада была, что дед позвонил. Она ещё воскликнула:  «Как хорошо, что ты приехал! Я тебе твои тетради привезла!» — Оля помолчала и добавила: — И ещё. «Я этой Марине докажу, что она полная дура!»
— Так и сказала? Дедушке?
— Да... Или, кажется мне... Не помню.
— А  в  тот  вечер... двенадцатого... она возвращалась от тебя одна?
— Да.
— Как себя вела Анжела в тот вечер? О чём говорили?
— Ни о чём.  Она пришла...  Мы послушали «Ласковый май».
— Она что-нибудь говорила о дедушке? О Марине Юрьевне?
— Нет.
— Анжела показывала тетради Марине Юрьевне?
— Не знаю. Мы больше не говорили о тетрадях.
— Как вела себя Анжела на уроках у Марины Юрьевны?
— Нормально.
— Нормально — это не совсем понятно. Смеялась?  Раздражалась? Плакала?.. Как?.. Спорила с учительницей?
— Как все. Просто сидела на уроках, — рассеянно ответила девушка. — В тот день у нас была на первом уроке литература. И Марина Юрьевна, когда пришла в класс, сразу спросила, почему нет Анжелы... И очень волновалась весь урок...  Кричала на всех... Ну, я пойду?
«Эту барышню ничего, кроме сюжетов порнофильмов пока не  интересует», — решил Чугай, и поблагодарил:
— Ну, Олечка, спасибо. Беги.
Слушая стук колес метровагона, Чугай пытался проанализировать всё, что уже знал. И снова вся цепочка рассуждений приводила его к банальной краже чужих рукописей.
«Это, конечно, гнусно... — думал он. — Но ни одна из тетрадей ни на йоту не продвинули меня к причинам гибели девочки...»
И это его ещё больше раздражало.
               
*       *       *

Придя домой, Чугай долго слонялся из кухни в комнату и назад, не находя себе дела. Топтание не месте — для него был дурной признак... Чтобы вырваться из заколдованного круга, нужно было понять, что его загнало туда. И поймал себя на мысли: его больше занимают те тридцать тетрадей, привезённых Анжелой, нежели самоё убийство... И вдруг ясно и чётко осознал, что гибель девочки — действительно, несчастный случай.
«Козырчук, понял это сразу... — решил Чугай. — Потому и повесил дело на гвоздь...»
Позвонила Ксения. Она безо всяких обиняков спросила,   когда Виктор соизволит посетить ее дом.
— Прямо, сейчас, — радостно согласился Чугай, находя этот звонок спасительным.
— Нет, я на кафедре. Буду дома  не раньше восьми.
— Тогда до восьми! — сообщил Виктор трубке, из которой доносились частые гудки.
Он позвонил Жестяновым. На его счастье трубку подняла Светлана.
— Хочу извиниться перед вами, — начал Чугай, — что без вашего разрешения разговаривал с Олей.
— Я ещё об этом не знаю. Ее нет дома пока.
— Тогда окажите мне одну любезность... Помогите связаться с Мариной Юрьевной.
— Пожалуйста. Записывайте телефон.
Положив трубку, Чугай долго сидел возле аппарата. Он несколько раз порывался позвонить классной даме. Но его отвлекали. Звонил Марк, разыскивая Карнаухова. Юля сообщала, что врачи рекомендуют лежать на тахте, но она будет ходить... Проявились несколько старинных приятелей, о которых Виктор уже забыл. Им телефон выдавала жена. Пришлось радоваться неожиданному общению... Наконец, набрал номер. Но на противоположном конце молчали.
«Не судьба, — решил он и ещё раз набрал номер телефона Марины Юрьевны. И его вдруг пронизала неприятная  догадка: — Эта яростная антибольшевичка виновата в гибели Анжелы!» — И не дождавшись ответа, с раздражением бросил трубку.
Чтобы успокоиться, Чугай заварил кофе.
Из кухни его позвал телефонный звонок. Звонила Ксения.
— Я уже дома, — сообщила она.
— Я тоже освободился, — ответил Чугай. — Жди через час.
«Слава Богу, что она позвонила, — подумал он. И искренне признался себе: — Хоть с ней я смогу отрешиться от всей этой бодяги...»



... 2 декабря

Карнаухов, проведя два дня и три ночи в милицейском общежитии где-то на окраине города, вышел утром в понедельник на улицу в надежде отыскать приличную харчевню. В забегаловке возле общежития ничего, кроме картофельного пюре с кислой капустой не предлагали. Не помогло даже удостоверение. Таких, как он, в этом заведении давно  не принимали всерьез. Смирившись, он брал две порции сразу и, упорно глотал эту снедь, запивая «коньяком».
На улице все ещё разгуливал холодный ветер.
Фёдор долго шагал по незнакомым улицам, надеясь набрести на какое-нибудь злачное место. Он уже брёл битый час, но кроме бетонных домов-близнецов его взгляд ничего не находил.
«Надо ехать в центр», — сожалея, признал Карнаухов.
Остановился на троллейбусной остановке.  Каково же было его удивление, когда подошёл троллейбус, который нужен был ему, чтобы ехать к Кацэнэленбогену. Он вошёл в троллейбус и уселся у окна.
Машина долго плелась вдоль набережной.
С Волги дул холодный, колючий ветер, гоня по свинцовой поверхности белые кипуны волн. Река уныло уплывала в сторону, уволакивая за собой огромный сухогруз, рывший носом воду, и маленькие лодчонки, тулившиеся к берегу и подпрыгивавшие на белочубых ухабах.
Выйдя, Карнаухов натолкнулся на столовую. Наспех, но плотно, поел и довольный побрел отыскивать нужный дом.
В подъезде Фёдор обратил внимание на разорённые почтовые ящики. Газеты и бумажки валялись на бетонном полу. На некоторых из них отчетливо были видны свежие следы больших мужских подошв, носками направленных к выходу. Он поднял несколько газет, сунул их в портфель, надеясь прочесть вечером, лежа на койке милицейского общежития. Машинально нашёл взглядом ящик с номером интересовавшей его квартиры. Дверца ящика дышала на ладан, косо зависнув на одной петле.
Стены и потолок лифта был измазаны похабными надписями. Фёдор вышел из него, как из вонючего придорожного нужника.
Отыскал дверь и резко нажал на звонок. Изнутри отозвался грозный, тяжёлый лай собаки.
«Этого мне не хватало,  —  с сожалением подумал Карнаухов. — Теперь жди, когда придут хозяева».
Но за дверью зашумели, и детский голос спросил:
— Вам кого?
— Лазаря Исааковича.
— А вы кто будете к дедушке?
— Я милиционер из Москвы.
— Дедушка, к тебе из Москвы! — звонкий голос угас где-то в дебрях квартиры.
В квартире долго шумели. Открывались, один за другим, три замка, затем звякнула цепь...
«Господи, — возмущался Фёдор. — От кого в этой картонной перегородке  столько запоров!? Кого она может спасти? Ее кулаком вышибить — раз плюнуть!»
В дверном проёме появился высокий, худой, немного сутулый старик с длинным кривым носом, на кончике которого висели очки в толстой чёрной оправе. И казалось, что у этого человека две пары глаз. Одни — маленькие, голубовато-серые, а вторые — прозрачные и большие. Густые, седые вьющиеся волосы мягкими волнами падали на покатые плечи.
— Чем могу быть полезен? — спросил строго старик, внимательно рассматривая  незнакомца.
— Я из Москвы. Из института МВД.
— Кому  это  понадобился я в милиции? — с нескрываемым сарказмом спросил старик. — Если уже пришли — проходите. И скомандовал: — Леночка, хорошо запри дверь в ванной, чтобы Барсик не напугал чуть-чуть товарища милиционера. 
Старик встал спиной к двери ванной комнаты, подпер ее своим плечом и, указав жестом гостю на вешалку, предложил раздеться.
— Проходите, пожалуйста, на кухню.
Здесь было чисто и уютно. Пол подметен. Скромный  кухонный гарнитур аккуратно вымыт. Даже на газовой плите не стояли кастрюли. На столе, накрытом толстой, синей скатертью, лежали две книги.
Когда Карнаухов уселся, старик плотно прикрыл кухонную дверь за собой, и представился:
— Я и есть Лазарь Исаакович. А вы?
— Фёдор Данилович.
— Очень быстро всё происходит,  —  старик опустился на стул и как школяр положил локти на скатерть.
— Что именно?  — недоуменно спросил Карнаухов.
— Ещё не совсем спихнули большевиков, а уже интересуются. И правильно делают.
— И  чем  же должна  интересоваться  милиция?  — не понимая игры, Фёдор подхватил ее.
— Будущее интересует только авантюристов и политшарлатанов.  Мамок и кухарок кусочек времени от обеда до вечера или, в крайнем случае, до утра. А милицию — только прошлое. Вы пришли спросить, что я делал с... и до? Я сразу скажу. Всю жизнь носил в сумке запасные подштанники. Нет, не всю. Вру. У меня их не было только на войне...
— Это потому, что не выдавали тыловики?
— Вы — остроумный человек. Как раз в то время у меня этих запасных подштанников было целое море. Я был если не начальник госпиталя, так всё время заместитель. Но как раз тогда они мне не были нужны.
— Это — правда. Милицию интересует прошлое. Я разыскал вас... С вашей помощью, может быть, распутается  один очень пренеприятный эпизод.
— И чем же может помочь старый аптекарь? И я вас начинаю немножечко бояться.
Карнаухов вынул из портфеля рисунок, взятый у Розы Наумовны, и положил его перед стариком.
Лазарь Исаакович мельком взглянул на картинку, как на давно знакомую вещь, и с любопытством посмотрел на гостя. И было видно, что он, напрягая все извилины, пытается в считанные секунды определить, что за человек перед ним сидит, и нужно ли с ним откровенничать.
— Как она ко мне попала? — понимающе спросил Фёдор.
— Да, — странно усмехнулся старик.
— Я ее украл.
— Если бы вы сказали что-нибудь другое, я бы вам никогда не поверил.
— Ваша племянница... Она ваша племянница? Мечтает...
— Издать книгу, — перебил Лазарь Исаакович и язвительно засмеялся.
— Почему вы так?
— Нет, я не издеваюсь. Просто для рисунков, которые у нее, ещё не пришло время.
— А когда придёт?
— В Москве уже начинается новый Нюрнбергский  процесс? — с удивлением, и не скрывая язвительности, спросил старик. И вздохнул, выказывая недоверие. — Если вы пришли ко мне — значит, и время идёт за вами. Но боюсь, что никогда в этой стране такого не будет... Одна ласточка весны не делает...
— Первая, — поправил Фёдор. — Это не самое главное. Вы служили вместе со своим братом в Спецпредприятии номер... — Карнаухов  полез в портфель.
— Триста два, —  напомнил Лазарь Исаакович. — Знаете, у меня время пить чай. Я по часам теперь кушаю. Поджелудочная железа и всё, что ее окружает у животе, донимают меня хуже послевоенных клопов.
Старик поднялся и стал возиться у плиты, гремя чайником.
— Да, — воскликнул Лазарь Исаакович, — а моя племянница не говорила, сколько она хочет получить за эти рисунки!?
— Нет.
— Запуталась несчастная в денежных реформах совсем. Ой! Я совсем забыл за гостя. Леночка, — позвал он, — помоги нам что-нибудь!
Дверь в кухню открылась, и на пороге встала высокая, немного ещё костлявая, белокурая девчушка лет четырнадцати с уже ясно проступившими холмиками молодой груди под тонкой шерстяной кофточкой. Круглое мордовское лицо, пухлые маленькие губки совершенно не вязались с тем семитским началом, которое несли в себе ее дед и тетка. И только волоокие чёрные глаза выдавали их родственную связь.
Перехватив заинтересованный мужской взгляд гостя, Лазарь Исаакович сказал:
— Результат кровосмешения коренных народов и пришельцев.
— Дедушка, ты всем уже надоел своим хвастовством...
Но разговор перебил огромный серый пёс, — кавказская  овчарка, — который вынырнул из-за девчушки, и, подойдя к гостю, опустил свою громадную голову ему на колени.
— Барсик! — с ужасом воскликнула Лена, пытаясь предотвратить возможную драму.
Но пёс лукаво глянул желтыми глазами на хозяйку, а в ответ на ее окрик панибратски положил тяжелую лапу на колено гостю.
— Ой-й! — облегченно вздохнул старик. — Вы народилися у рубашке, я вам скажу. Фу-у-у... Это не собака, а диявол! — От волнения он стал говорить с явным акцентом, выдавая свои местечковые еврейские корни.— Он никого не признает кроме нас. Я его не могу удержать на цугундере 1.  Два намордника...
Старик был явно доволен, что свирепый зверь радушно принял гостя, и засуетился у плиты.
— Леночка, давай сделаем немножко покушать. — Повернув голову в сторону Фёдора, спросил: — Вы, наверное, голодный?
— Только что в столовой... возле вас перехватил.
— Ой! У этой забегаловке! Леночка, деточка, мне из моего письменного стола принеси наливочку. Видите ли, у нас нету талонов на водку. Всё взял мой сын. Ему на работе нужнее.
— Дедушка, тебе же нельзя. И сейчас только половина двенадцатого...
— Я не себе, а гостю.
— Спасибо. — Фёдор опустил в портфель руку и выставил на стол коньячную бутылку. — Как говорил поэт: «А у нас было». Только не полная. Я вчера вечером немножко...
— И какой же это поэт?  —  с издёвкой заинтересованно спросил старик. — Пушкин?
— Дедушка, — ответила внучка, — ты сколько лет в отстое? Совершенно не врубаешься! Это прикольно. «А у нас было! Нормально, Григорий? — Отлично, Константин!» Это же Жванецкий!
— Такого я знаю, — спокойно ответил старик. — По телевизору выступал. — Я поджарю немножко картошки с яйцом.
Запахло жареным луком и салом. На сковородке затрещала мелко нарезанная картошка.
— Дедушка, тебе же нельзя жареного. Потерпи. Мамуля завтра принесёт гречку.
— Сколько раз я должен долбить?! — крикнул раздражённо дед. — Не — мамуля, а — мамуся! Я не могу понять этих молодежь! Мамуля — это прохвост и проходимец... в русском языке! Сволочь!.. Кому служить? Богу или Мамуле? Богу или Мамоне!
— Дедушка, это не по-русски, а по-еврейски.
— Нет, вы таки посмотрите на этую еврейку! Иди и поищи наливку деду!
Когда внучка вышла, Лазарь Исаакович выставил две рюмки и сказал:
— А мы по-мужски немножко себе позволим. Извините, я забыл, как вас зовут?
— Фёдор Данилович.
— Вот, давайте, Федя — старик разложил по тарелкам картошку, облитую яйцом, выложил маринованные огурцы и хлеб, — И я себе немножко позволю.
Когда вернулась внучка, они выпили.
Пес понимающе отошёл в сторону и улегся возле батареи под окном, устало уложив голову на лапы.
— Вы вместе с братом работали в триста втором... —  начал снова разговор Карнаухов.
— В Триста второй тюрме,  —  перебил старик. — Это был как бы филиал главной. Туда свозили людей, чтобы убить. Она стояла в пяти километрах от города. И все, кто жил рядом, думали, что это фабрика, где делают мыло. Слава Богу, ее уже нету. Снесли бульдозерами... Давайте ещё выпьем...
— Дедушка... — с укоризной начала внучка, но Фёдор остановил ее.
— Уже... начиная с пятьдесят пятого я ходил по этой земле и всё время думал: когда же придут и спросят, что я делал в Триста второй тюрме? Спросили только в девяносто первом, к сожалению.
— Почему — к сожалению?.. — Карнаухов понял, что задал глупый вопрос, и решил поправиться: — Вы считаете, что уже в пятьдесят третьем можно было?
— Конечно. Нужно было всех вызвать на суд и каждому предъявить. Я бы хотел, чтобы нас кто-нибудь победил на один год. И по праву победителя посадил бы всю партийную мразь на скамью подсудимых. А потом ушёл назад...  А мы отделались только «Одним днем...» 1.  И попомните меня — мы опять вернемся к райкомам и «гулагам»... Но только без партбилетов.
— Ведь и вам предъявили бы...
— Мне нужно было бы в первую очередь! За то, что видел и молчал.
— Зачем вы пошли работать в тюрьму?
— Это мой  брат. Он у нас в семье был самым главным. Его боялся наш папа. Даже мама его боялась. Она плакала и молила Господа, чтобы ее Наум не ходил у Красную армию. Она просила его стать сапожником, как отец, или маляром. Он ведь очень хорошо рисовал...
— Даже лучше, чем ты? — спросила Лена.
— Да. Но он хотел переделать мир. И когда я окончил военное училище, Наум разыскал меня в Бузулуке и перевел по приказу в тюрму. Он считал, что сделал мне пользу. И я из фельдшера превратился  в энкэвэдиста. У меня было даже специальное название — оперкомиссар.
Рассказывая, Лазарь Исаакович очень волновался. Казалось, что впервые в жизни ему представилась возможность выговориться, и он боялся, что не успеет.
— Я обязан был освидетельствовать всех расстрелянных... Составлял на них справку для Особого совещания, что приговор приведен в исполнение... После месяца работы я думал, что сойду с ума... По ночам лица несчастных бродили вокруг меня. Однажды, идя на работу, я увидел человека, который как две капли походил на убитого перед тем. Я глянул на него и решил что это Элоким 1 пришёл за мной и требует тшуву 2. Извините, вы этого, Федя не понимаете...
Старик замолчал, а потом с печальным сожалением сказал:
— А мой брат получал от этой работы наслаждение.
— Деда, почему ты мне об этом не рассказывал? — обиженно спросила Лена.
— Потом, — остановил ее дед. — Однажды я вошёл в камеру... На полу лежала убитая женщина. Все половые органы ее были разорваны пулями. Мой брат сидел на табурэткэ и со счастливой улыбкой зарисовывая весь этот кошмар... И насвистывал мелодию. И какую б вы думали? «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...» Если бы у нас вдруг начался Нюрнбергский процесс, я бы первый принес туда все материалы, которые имею. У дорогой племянницы Розы забрал бы ее альбомы и принёс. Пусть полюбуются! Но в нашей стране этого никогда не будет. Люди в России обречены жить изгоями. Чиновники из райкомов перейдут в демократы. Приватизируют, что курировали... И станут в один день Рокфеллерами... А коммунист с собственным заводом страшнее войны. Молодые будут отбирать у стариков... чтобы иметь сейчас и сегодня... Потому что не верят в завтра... Не знаю как вы, а мине кажется, что до сих пор идет гражданская война...
Он не договорил. Взялся за коньячную бутылку дрожащей рукой, но Фёдор перехватил и налил ему в рюмку.
— В  России  надо  начинать с самого главного... Первейший закон  не о земле! А закон — запретить чиновнику разрешать! Иначе — опять бунт и кровь... — Лазарь Исаакович выпил залпом. Со стуком поставил рюмку на стол. — Эх!.. Если бы вы знали,  как я радовался,  что немец пошёл на нас,  —  продолжил он. — Что вы так на меня посмотрели? Это кощунство!? Я — не патриот!? Я сразу попросился на фронт!.. Там мине уже не пахло тюрмой. На войне убивали. Но там умирали от пули в грудь, а не в затылок... Могло оторвать все! Но это слепая шрапнель, а не рука поющего художника... Мой брат никогда не доверял никому освидетельствовать особые случаи. Только сам. И так, как фотографировать было запрещёно, он возвращался в свою коморку, запирался на ключ и мгновенно зарисовывал увиденное. У него была память как у Моцарта. Я долго не понимал, что заставляет его это делать?  Сначала я думал — брат захотел стать учёным... Нет, не Менделеевым или Пироговым. Какой такой ученый после ветеринарного  училища... которое  с таким трудом окончил?!  Коновал! Ой! — воскликнул старик с презрением. — Знаете, как он устанавливал диагноз? Смотрел в рот бедной больной собаке и спрашивал Фаину, которая держала пса за хвост: «Ты меня видишь? Нет? Значит, заворот кишок!» Вы, Федя, видели Фаину? Это его жена.
— Нет.
— И только недавно  я  понял...  Это  была  светлая  мечта...  Мой брат хотел осчастливить человечество! Издать каталог, убиенных чекистами! Популярное пособие для будущих борцов за светлое будущее!.. Наум несколько раз носил свои криминалистические открытки в журналы. Там поначалу живо интересовались... Конечно! Никто ничего подобного не предлагал... А, узнав, откуда ноги растут, наглухо закрыли перед ним двери. И только, когда начальству училища доложили, что он безнадежно болен, начальство разрешило ему выступить на конференции в этом самом училище. Если старый лаборант хочет выступить — так пускай!.. Он умер счастливым, правда, не дождавшись выхода материалов конференции. Нет, он их дождался. Но ему их никто не показал... чтобы не расстраивать старика. Его доклад туда не был включен. Кому нужны откровения тюремщика!? Мы же не Треблинка и Освенцим... а Саратов... Начальство не поняло главного. Мой брат создавал пособие для будущих борцов за счастье угнетенных людей...
— Дедуля,  а  как можно установить диагноз, заглядывая в рот? — спросила внучка.
— Леночка, это взрослый разговоры, — ответил старик, выказывая неудовольствие, что его снова перебили. — Иногда мне казалось, что мой брат — потомок тех правоверных иудеев, которые, собравшись на Лысой горе, кричали: «Распни его!». Он ненавидел людей. Он упивался их слабостью и своей властью над ними.
— Ваш брат сам приводил приговоры?  — осторожно спросил Фёдор.
— При мне — нет. Наум держал всегда возле себя двух парней. Исполнителей. Где он их находил, я не знаю. Только помню, один, после года службы у нас в тюрме поехал на побывку в свою деревню, и там по пьяни рассказал, кем он работает. Похвастался перед честным народом. Кажись, его звали Елизар... Он был здоровенный как скифская каменная баба, мордатый, со свиными глазками. И никогда не унывал. Даже во сне улыбался. Да, точно... Его звали Елизаром. Его сельчане заманили в лес и раскроили голову. Мой брат вместе с особистами ездил разбираться... Очень горевал, что потерял хорошего работника. Потом, я знаю, половину мужиков из той деревни расстреляли у нас в тюрме. А уже после выяснилось, что это собственная мать своего сынка в лес свела и обухом...
— А второй? — спросил Фёдор.
— Второй... Это особенный случай. Он был и не татарин, и не еврей, и не русский. Правда, однажды я его застал в кабинете моего брата, стоящим на коленях, бьющим поклоны голой стене. Увидел меня и сделал вид, что ищет что-то, упавшее на пол. А я прикинулся озабоченным и, схватив какую-то бумажку, убежал.
— А как его звали?
— Фамилию точно не помню.  Гукашов или Макашов. Что-то вот такое. А как звали? На лица у меня память до сих пор прекрасная. Вот, имена по старости стал забывать... Елизара вспомнил... Этот всё только пистолетом экспериментировал... То в ухо выстрелит, то в темя... А то сначала половые органы отстрелит. Несчастный корчится в нечеловеческих мучениях, а мой брат стоит рядом и запоминает выражение лица и мимику, чтобы потом зарисовать для науки. И даже женщины...
Старик стал тяжело дышать, волнуясь.
— Дедушка, давай выпьем валокордин.
— Потом. Пусть знает человек, раз приехал. Я скоро тоже «сойду в серебряную сень», как говорил поэт. И вместе со мной уйдет кусочек правды...
— Кто это говорил? — спросила внучка.
— Александр Сергеевич Пушкин. Этие молодежь ничего не читают... И память провизора поглотит медленная Лета. Немножко рифма подкачала... Провизор плохо рифмуется. А аптекар совсем в поэзию не впихивается...
— А кто такая Лета? — спросила внучка.
— Позор  на  мою  седую  голову!  Куда  этая  молодежь идут? Посмотри энциклопедию, — ответил дед внучке. И переведя взгляд на гостя, продолжил: — Я никому не рассказывал об этом. Но когда-нибудь нужно крикнуть: «У царя ослиные уши!»  О!  Вспомнил,  как  зовут  второго! Илизар!.. Нет! — и вдруг по-детски воскликнул:  — А почему мы вот так просто сидим!? Давайте, Федя, ещё выпьем.
— Дедушка, тебе же нельзя. У тебя сердце,  —  умоляюще  произнесла внучка.
— Тогда сделай мне и Фёдору... Давидовичу кофе,  — попросил Лазарь Исаакович. И когда девочка вышла из  кухни, он тихо шепнул Карнаухову: — У меня больное сердце, но иногда так хочется с кем-то по-русски посидеть. Но, видимо, мне суждено умереть, не испытав счастья... Сын когда приходит — одно сплошное молоко на столе. А друзья... Они — такие же нищие, как и я. Талонов на водку ни у кого нет. Да и скучно с ними. Ничего нового. Всё уже знаешь наперед, кто чего скажет. Налейте капельку.
Когда выпили, Карнаухов, стараясь быть ненавязчивым, попробовал вернуться к разговору и спросил:
— А этот второй?
— Он был особенный какой-то, — ответил Лазарь Исаакович, медленно пережёвывая остатки яичницы. — Всегда смотрел на тебя, а казалось — мимо. Если Елизар иногда запивал, то этот в рот не брал. И в своём деле пользовался не наганом, а шелковым шнурком... Боялся крови. Была у него особенная сноровка. Он вёл приговоренного перед собой, а потом, как кошка, подскакивал к несчастному, упирался коленом в спину и набрасывал на шею удавку. И не просто петлю, а умудрялся затянуть двойную. И след на шее оставался, похожий на спираль.
Лазарь Исаакович, отодвинул тарелку, протянул руку к буфету, выдернул из ящика чистый листок и карандаш. Несколькими тонкими линиями набросал шею человека, подбородок, змейку следа от удавки... И протянул Карнаухову.
Фёдор снова достал из портфеля рисунок, взятый у Розы Наумовны и сравнил. Старый отличался от нового только фотографической точностью и изяществом.
— В атласе  Пирогова такого вы не найдете. —  Лазарь Исаакович ткнул пальцем в рисунок брата. — Даже я так не могу точно изобразить. 
Фёдор налил. Они чокнулись и выпили.
— У вас, случайно... не сохранились фотографии этих ребят? — спросил Фёдор. — Исполнителей?..
— Где-то были. Леночка... — позвал громко старик, —  принеси альбом. Синий, бархатный.
Фёдор снова поднял бутылку, но Лазарь Исаакович запротестовал:
— Сначала поговорим.
Внучка принесла маленькие кофейные чашечки, блюдца и сахарницу. Всё это было частью какого-то старого  изящного  сервиза.  Затем она ушла и вернулась с толстым альбомом.
Старик взял из рук внучки альбом и, перелистав, вынул фотографию.
— Смотрите. Это наш весь тюремно-исполнительный блок. Вот... я в тюбетейке. — Указательный палец стал бегать по фотографии. — Вот мой брат... Это — Фаина Исаевна. Узнаете? Ах, вы же не видели ее... Мы  отмечаем  мой день рождения на природе. Я  до сих пор не могу простить себе, что носил эту дурацкую тюбетейку.
— А где Елизар?
— Вот он. Это как раз за неделю до его убийства.
— А?..
— Вот. Смотрите, жарко, а он в пиджаке и в галстуке. И этот узел на галстуке, как зоб у пеликана. Я его учил завязывать узлы, а у него руки как дубовые. Ничего не получалось. Так и не научился. Все по моде... Бритые налысо. А он стригся. Всегда хотел быть очень городским.
— Жаль, что фотография такая маленькая. — нервно сказал Фёдор, внимательно всматриваясь в фотографию. — Лицо бы покрупнее...
— Так я вам его вже нарисую, — сказал старик. И озабоченность гостя не осталась не замеченной. — Что с вами?.. Я помню всех, с кем судьба сталкивала. Не всех, конечно... Скольких я вижу, когда еду в трамвае?.. Слава Богу, что в трамвае... А могли бы с вами идти в одной колонне... по четыре в шеренге... Шаг вправо, шаг влево — считается побегом... Давайте немножко вашей машке 1...
Лазарь Исаакович вымазал кусочком хлеба тарелку и проглотил его. Затем взял новый лист бумаги и положил его перед собой. Карандаш повис над белой пустотой ватмана...
— Кто оставил хоть пятнышко у меня в памяти, всех помню. Сегодня даже отчетливее, чем когда-то.  Если бы нарисовать всех, кто тут остался, — он стукнул себя в грудь, — в Третьяковке зал нужно было бы арендовать. А то и не хватило бы, — старик наклонился к уху Фёдора и прошептал, косясь на внучку. — Моя невестка потому и ушла от меня, что не могла терпеть моих рисунков. Она все хотела напялить на стену модный дефицит. Огромные ковры.
Работая, Лазарь Исаакович то, запрокинув голову, глядел долго в потолок, то, удерживая лоб рукой, закрывал глаза, пытаясь отыскать что-то в темноте. После каждого такого усилия над собой бросал искру взгляда на фотографию, и быстро, с нервным надрывом начинал водить карандашом по бумаге. И при этом, не обращая внимания на гостя, продолжал говорить, подчиняясь только своим внутренним порывам.
— Если следовать Эпикуру, то вера должна строиться на непосредственном откровении. Мой брат откровенно упивался зарисовкой людей, убиенных его верой. Дойче убер аллес! — откровение. И вот ещё одно откровение... Учение вечно, потому что верно... Или верно, потому что вечно... Я всегда путался в этой глупости... Живее всех живых, потому что мумия... Если бы я был египетским президентом, я бы купил эту мумию для своей страны... Одной больше... Я сейчас подумал... Если вечно... значит, все позволено... Я не оригинален, конечно. Это уже говорили до меня... Но все равно правильно.
— А ваша жена... дети? — Карнаухов решил перевести разговор из философских высот на грешную землю.
— Она умерла молодой... вместе с нашей не родившейся дочкой. В тридцать восемь лет.
Старик снова облил фотографию горячим взглядом. Рука, державшая карандаш, застыла на весу, точно парящий коршун в небе, и через мгновение стремительно, с хищной точностью упала на лист бумаги.
— Зато у меня есть теперь моя любимая внучка... Я уже не один. И чего хочет человек в семьдесят пять лет? Не ученый, не художник, не диссидент и даже не потенциальный эмигрант. Прожил по-еврейски тихо, простым аптекарем. Старался, чтобы сын выучился... в школе и на скрипке... А сейчас страшно признаться, что самое счастливое время для меня — война. Я там влюбился. У меня там родился сын. Моя будущая жена так скрывала беременность, что никто из начальства не заметил. Я у нее принимал роды в Германии под Беслитцем в сорок пятом... Вам сколько?
— Сорок два.
— Вы моложе моего Юлика... Кругом все берут Берлин, а я, как дурак, принимаю роды...
Лицо старика было напряжено, рука нервно двигалась по белому листу ватмана. Набросав один портрет, Лазарь Исаакович взялся рисовать второй. За ним третий. Когда закончил, отдал их Карнаухову.
На рисунках был изображен парень с продолговатым лицом, тонким длинным носом и густыми чёрными волосами, торчащими невысокой стерней над нешироким лбом. На первом портрете молодой человек смотрел вправо, на втором — влево. Третий — чисто тюремный фас. Но все три портрета объединяли кусающие глаза с примороженным взглядом, и очень длинные тонкие, плотно сжатые губы, стягивавшие, казалось, нервно пульсирующие желваки.
— Вам Нобелевскую премию нужно было бы присудить за такую феноменальную память, — сказал Фёдор, рассматривая портреты.
— Вспомнил! —  воскликнул Лазарь Исаакович и ударил указательным пальцем в только что нарисованный портрет. — Его звали Ильяс! —  Перевернул все портреты и на тыльной стороне каждого написал: «Ильяс Макашов. Палач 302-й тюрьмы. Саратов.» И бросив взгляд на гостя, спросил: — Вы его знаете?.. 
Карнаухов скорчил гримасу неуверенности.
Старик встал, собрал со стола бумагу, чашки, остатки хлеба. По всему было видно, что говорить о исполнителе по имени Ильяс ему больше не хотелось.
— Дедушка, я всё помою, — сказала внучка.
— Да? — удивлённо спросил он. — Хорошо. Тогда мы с Федей пойдём  прогуляем Барсика. Вы не будете возражать? Я давно не гулял в обществе мужчин.
Услышав свою кличку, пес бодро вскочил и заученно вышел в коридор.               
             
*       *       *

Всё ещё дул холодный ветер. Он выскакивал из-за углов больших домов, и пытался сбросить идущих по тротуару на проезжую часть. Но не осилив, подхватывал, брошенный кем-то на асфальт, полиэтиленовый пакет и в злой ярости крутил и рвал его.
— Чем занимается ваш сын? — спросил Фёдор, когда вышли на улицу. Ему виделось, что начав с вопроса о сыне, он сможет вернуться к интересовавшему его Ильясу.
— Сначала он был прорабом. У нас тут строили завод. Потом ездил по халтурам... Зарабатывал на гарнитур,  ковёр и машину. Потом стал диссидентом. А теперь — кооператор. У него свое дело.
— Этому надо порадоваться.
— Так может говорить только милиционер, — язвительно заметил Лазарь Исаакович. И дернул резко поводок. Но кавказец рвался вперёд, увлекая за собой старика.
— Почему?
— Кооперативы — это ловушка. Я не верю большевистской кооперации.
— А как же НЭП?
— Вот вы сами и ответили на вопрос. Все опять кончится погромом. Как в двадцать девятом. Сначала — сумасшедшие налоги, а потом — Соловки. Сегодня — революция, а завтра — опять все коммуняки снова вернутся... Большевизм — это кровь ущербных людей...
Кавказец снова рванулся вперёд, и старик чуть не упал на асфальт.
— Давайте мне собаку, — предложил Карнаухов и перехватил поводок.
— А вы удержите? Я очень боюсь с ним гулять днём. Он защищает меня от всех...
— Управлюсь, —  весело рассмеялся Фёдор и с такой силой дернул ремень, что кобель присел на задние лапы.
— Ой, не делайте ему так больно.
— Давайте его отпустим, — предложил Карнаухов.
— А если он убежит?
— Я его поймаю. — И Фёдор отстегнул поводок.
Барсик рванулся и исчез в низком кустарнике, который рос вдоль дороги. Его серая тень то выныривала из-за почти голых веток, то снова исчезала.
— Они всегда обманывали,  —  сказал Карнаухов, — Но кооператив — единственное, что можно противопоставить  экономике из-под палки.
— Вы, Федя, как у дворце культуры на лекции перед продавцами селедки. В этой стране никогда ничего не делалось с пользой для человека. Знаете почему?
Карнаухов посмотрел в глаза старику.
— Потому что самый страшный враг, какой есть у советской власти...  и вообще, у власти в России — человек. Он всегда чего-то от нее хочет. А кооперативы — обман народа властью. Ловушка для крыс... Ой, я вам расскажу, — вдруг радостно воскликнул Лазарь Исаакович, словно вспомнил самое важное, — что такое новая кооперативная власть! Мой дальний родственник, академик, знаменитый хирург у нас в Саратове, имел глупость выступить на вечере новых к;заков со своими стихами. Знаете, теперь у нас в Саратове есть «Общество к;заков имени Ермака Тимофеевича». И с ним все братаются  теперь.  Я  у  одного  такого  к;зака спросил, как  фамилия  этого  Ермака.  Знаете,  что он мне ответил? «Тимофеевич! В честь царя Ивана Грозного!» И эти к;заки попросили сочинить им гимн. Ведь самое главное, когда на коне едешь — горланить! И академик сдуру сочинил. Я бы тоже согласился, если бы посулили такие деньжищи. И что вы думаете, чем это закончилось? Вы не поверите. Обманули! Вместо денег ему дали удостоверение козаческого ат;мана. Можно придумать всё, что угодно. Объявить, что каждый гражданин может полеть на Луну индивидуально, если наестся гороха и запьёт несвежим молоком. Собственный пар — тоже сила. Поверят, будьте мине уверены! Но Соломон Лурье — коз;ческий ат;мана? Нострадамус ворочается в гробу! Такого даже он не мог угадать... Но я не об этом. Главное для теперешних кооперативов и власти — пусть даже еврей будет к;заком, только бы не платить людям деньги. И попомните мои слова: все сегодняшние экономические фортели завтра так обложат налогами, что даже вчерашние саратовские цеховики свое подпольное существование будут считать великим счастьем. А всё почему? Бандитская власть мыслит по-бандитски! Все эти революции...
— Нет, — уверенно сказал Карнаухов.  —  Я видел, как люди бросались под танки в августе. Я сам был у Белого дома двадцатого числа. Это тоже революция...
— В сорок восьмом году, кажется, — перебил Лазарь Исаакович неинтересную ему речь, — мы тогда ещё с женой были в Германии. Так там проклятые империалисты провели референдум. В западной зоне, конечно. И оказалось, что девяносто процентов этих несчастных немцев хотят назад, к Гитлеру. И попомните мои слова, что через десять лет все в этой стране захотят обратно к Сталину. Этому народу «Архипелаг» 1 не наука, а вранье. Большинство хочет быть нищими, битыми кнутами на конюшне, искалеченными в лагерях и тюрмах... Но чтобы кормили три раза в день регулярно. А если на воле, то чтобы можно было побивать весело баклуши весной и летом... А осенью украсть у соседа его урожай... Если не получится украсть — отобрать силой...  Не отдаёте! Всех вас убьём!.. Убийство — самый короткий путь к самоутверждению... — Старик замолчал, а потом добавил очень тихо, словно боялся, что его могут услышать. — Для начала — кошку, потом — собаку, а следом уже... и человека.
— По-вашему,  этот народ способен рождать только Елизаров и Ильясов? — спросил Карнаухов, улучив момент, чтобы перевести разговор.
— Да что вам дался этот Ильяс? Его уже нет давно на этом свете...
— А кто же убил девочку? След на шее — точно такая же змейка, как вы нарисовали... Как на рисунке вашего брата...
— Да,  я  совсем  забыл  спросить...  Зачем вы приехали к мине?  —  И с нескрываемым раздражением Лазарь Исаакович добавил: — Конечно же не рассматривать рисунки тюремного Дорэ?
«Как он ненавидит своего брата...» — подумал Фёдор.

*       *       *

Потом они шли долго молча. К ним несколько раз подбегал пёс и, не услышав ни одного окрика, отбегал в недоумении.
— Значит,  я  не  прав,  —  сказал Лазарь Исаакович после продолжительного раздумья. — Я много видел в жизни. Особенно на войне насмотрелся. Там отрывало руки, ноги и всё, что болтается в стороне от туловища. Но никогда ничего не повторялось. Каждый случай свой, особенный... Нет, было! Один я помню! Нам привели парня, у которого был отстрелен нос. Снайпер работал... Всё лицо в крови, по рукам кровь. Я кое-как его перевязал, а когда солдатик пришёл в себя, успокоил, что после войны ему пришьют новый, искусственный нос. А через полчаса санитары привели другого раненого. И снова с отстреленным носом. Этот снайпер, скотина, над нашими солдатами так измывался...
Барсик глухо залаял где-то за кустами.
— Ко мне! — строго приказал старик.
Пес послушно подбежал, продолжая рычать недовольно.
— А если этот самый Ильяс жив? — спросил Карнаухов.
— Выходит — жив. Не бывает на войне двух абсолютно похожих случаев. А если случилось, значит, это один и тот же снайпер... Пойдёмте домой,— подавленно предложил старик. — Барсик, домой...
Когда подошли к подъезду, Лазарь Исаакович сказал уверенно, чтобы закончить тему навсегда:
— Ильяса уже нет в живых. Таких даже свои не держали долго. Сегодня работает другой снайпер. Скорее всего —  ученик.
Когда вернулись в квартиру, Карнаухов стал собираться уходить.
— Я возьму портреты, — сказал он, показывая на рисунки, сделанные хозяином. — И фотографию...
— У вас поезд? — спросил старик.
— Нет. Я в общежитии ночую...
— Тогда, пожалуйста, оставайтесь. Мы ещё поговорим.  Выспитесь у меня в кабинете. Мы чай попьем вечером... Как тяжело ходить по дому и молчать... И я вас нарисую...
Уже лежа на диване в маленькой комнате, Фёдор рассматривал портреты, которыми была увешена противоположная от него стена, и пытался угадать, на котором из них изображён брат Наум. Но среди бессчётного множества не было ни одного лица, которое могло бы вызвать раздражение хозяина.               



6 декабря...

Карнаухов с вокзала приехал на службу и успел как раз к пересменке.
— Как свадьба!? — заинтересованно крикнул ему дежурный из-за толстого, зарешечённого стекла.
«Какая свадьба? — спросил себя Фёдор и вспомнил, что менялся сменами с коллегой, который сейчас сидел в кресле дежурного, соврав, что едет на свадьбу к племяннице. — Если про свадьбу — значит, моя благоверная Татьяна не звонила... Значит, все прошло благополучно... И слава Богу!» — И крикнул весело в ответ:
— Тебе специально передали подарочек от молодожёнов!
— Согласен на медаль! — радостно ответил капитан.
Заняв кресло дежурного и всучив бутылку самогона капитану, Фёдор решил не извещать никого о своём приезде.            
«Если Чугай приехал — сам объявится, — решил он. — Самое лучшее — ни о чём не думать, что связано с Саратовом».
Ночь в поезде он провёл нервно. Долго не мог заснуть, всё время думая о Ильясе, а когда, наконец, уснул, то несколько раз просыпался, нервно хватаясь за подмышечную кобуру, где вместо оружия он хранил документы и деньги, а потом за портфель, который прятался под подушкой. Ему чудилось, что кто-то пытается залезть в его портфель и украсть рисунки.
Звонки на пульт поступали беспрерывно. Карнаухов был доволен, что его сегодня дергают чаще чем в иные дни.
Пришлось срочно отправлять экипаж в обувной магазин, где не могли справиться с замком. Точнее, дверь открыли, а  сигнализация указывала на ее взлом...
Затем позвонила старушка, их регулярный клиент. Требовала прислать наряд, чтобы немедленно арестовали участкового врача, который неправильно ее лечит. Этот осколок серебряного века в возрасте девяносто двух лет был ещё при относительно нормальной памяти. Иногда рассказывала один и тот же анекдот об Александре Фёдоровиче, хотя фамилию его не помнила. И сейчас снова старушенция заговорила об Александре Фёдоровиче...
— Керенский, — заученно сообщил Карнаухов имя бабушкиного любимого героя.
Старушка, долго молчала. Затем стала бойко возражать, называя, вместо предложенной, другую фамилию, бывшую когда-то на слуху в семнадцатом году. И с криком: «Архаровцы!» она бросила трубку.
«Архарову 1 было проще, — подумал Фёдор. — У него был живой Емелька Пугачев... И дело свое энтот генерал знал туго... А вот у нас совсем дело хреновое...»
На пульте загорелась красная лампочка, и Фёдор перестал думать о поездке в Саратов.
— Вторая группа! — рявкнул он в микрофон. — Семнадцатиэтажка. Сто двадцатая квартира. Несанкционированное вскрытие.
И когда уже трое милиционеров садились в «козла», раздался телефонный звонок. Женщина из злополучной сто двадцатой квартиры радостно сообщила, что у нее разбились только три яйца из купленных двух десятков...  Она, войдя в дом, сразу побежала на кухню делать яичницу... чтобы не пропали... И только потому не успела снять квартиру с охраны...
— Второй! Отбой! — крикнул в микрофон Карнаухов и подумал:
«Как хорошо,  что в доме есть сковородка. Вот если бы не было — не нужна и вневедомственная охрана... Нечего охранять!.. Собачья работа!..
Чугай позвонил во втором часу дня.
— Ты уже приехал? Как дела?»
— Кое-что есть, — невесело ответил Фёдор. — Сейчас за свадьбу отдуваюсь...
— Какую  свадьбу? — спросил удивленно Виктор.
— Всё ту же, кошкину.
— А, ты про Каца 2 ...
— Догадался, слава Богу.
— Я подъеду к тебе...
— Не стоит.  Все надо обдумать на свежую голову. Я после смены буду. Жди. Только не звони моим...               

*       *       *

Карнаухов вошёл, заполнив собой почти всю прихожую.
— Ну, чего? — нервно спросил Виктор.
— Давай сначала поедим.
— Только без коньяка.
— Без коньяка я не согласен. Иди жарь яичницу. — Фёдор протянул Чугаю свой портфель. — У тебя, я уверен, все равно пусто.
Выпив полстакана коньяка, Карнаухов принялся спешно закусывать.
— Рассказывай ты первый, — попросил он.
— Ну, съездил.  Привез кое-что... —  Чугай ушел в комнату и принёс оттуда папку. Достал тетради и положил перед Фёдором.
— Это чего?
— Рассказы. Написал их некто Журба. Эти рукописи использовал Ваганов, дед убиенной Анжелы Бодровой... И, переписав, издал под своим именем.
Чугай рассказал Карнаухову все свои приключения.
— И что? — недовольно спросил Фёдор. — Прокуроры по этому поводу смогут возбудить дело?
— Думаю — нет.
— Плакали денежки Сёмкина. Ну, хрен с ними. Не обеднеет. А в Саратов Козырчук напрасно не съездил. Вот, погляди, — Карнаухов запустил руку в портфель, вынул оттуда рисунки и положил перед Виктором.
— Это ты ездил за собственным портретом? — удивленно спросил Чугай, разглядывая портрет Фёдора.
— Это — за компанию. Ты смотри дальше. — Карнаухов отложил свой портрет в сторону. — Вот фотографии, которые нам дал Козырчук... А вот... — Он выдернул из кучи рисунок, украденный у Розы  Наумовны.  — Похоже?.. Правильно. Фотографии сделаны в сентябре. Рисунок — в сорок первом году. А похожи, как две капли воды. Странгуляционная борозда  — та же змейка... — Он глянул в глаза Чугаю. — И ваш немой вопрос, профессор, очень к месту. Рисунок исполнен в спецтюрьме. Так сказать... пособие для наследников. Чтобы будущие верные защитники великой Идеи не тратили время зря... И, главное, чтобы не мучились совестью... До них уже это сделано... Теперь ты понимаешь, почему Козырчук сказал, что девочку удавил профессионал?.. Так вот я утверждаю: в тюрьме в сорок первом... и в сентябре девяносто первого действовал один и тот же человек.
Фёдор быстро пересказал всю поездку.
— По-моему, мы вернулись на круги своя,  — сказал Виктор. — Тупик по кругу, если можно так сказать... Ни у тебя, ни у меня толку нет...
— Не скажите, сэр. — Карнаухов налил в стакан и выпил. — У меня есть физия этого супчика... Я думаю, ты ее узнаешь. — Он положил перед Чугаем портрет Ильяса, исполненный Лазарем Исааковичем, а сверху — групповую фотографию.— Вот он, исполнитель. Его зовут Ильяс... Сейчас позвоним Козырчуку или попозже?..
Фёдор снова выпил. Принялся заедать остатками яичницы.
Чугай глянул на рисунок и хмуро уставился на Фёдора. Но тот, казалось, был увлечен едой, и не мог оторвать глаз от тарелки.
Чугай выбежал из кухни и вернулся с фотографией. Положил ее рядом с той, что привез Фёдор.
Карнаухов мельком глянул на фотографии, поднял бутылку, чтобы налить очередную дозу, и сказал:
— Теперь догадался, кто такой Ильяс?
— Это не Ильяс! — выкрикнул Виктор. — Это ещё молодой начальник районного МКГБ Соемского района... Ваганов Степан Игнатьевич.
— Неужели? — делано удивился Карнаухов. Он оставил бутылку.—  А я думаю,  что это исполнитель из Триста второй тюрьмы... Дедушка Ваганов. — Он выпил.  —  Срочно отдаем все бумаги Сёмкину... И Козырчуку. От первого — деньги. От опера — ящик коньяка. Слава Богу — мы свое дело сделали! Налить тебе, профессор! И линяем быстро с этого корабля.
— Чушь все это! — уверенно сказал Чугай. — Он был дома, когда убили внучку.
— Акстись, академик! — выкрикнул Карнаухов. — Две фотографии и рисунки! Что ещё!? Я когда понял, кто такой Ильяс, думал что не доживу до Москвы!..
— У него алиби! — спокойно сказал Виктор. — И если просто свести в кучу все факты, то ничего, кроме пшика не получится! И Козырчук скажет тебе тоже самое. Ваганов — исполнитель! Да! Но на службе у Родины! Он — начальник райотдела МГБ. Но его туда определило любимое Отечество!  И, следовательно, он — родное дитя Идеи! А детей мамки в обиду не дают! Нет закона в этой стране, по которому можно посадить на скамью подсудимых убийц, получавших за свои ратные подвиги зарплату и награды! Южно-корейский «Боинг» сбили... А тому, кто отдал приказ — дополнительную звезду на погоны и повышение!.. И из всех участников этой госгадости только несчастный  Кравец  подал  в  отставку… от стыда.  —  Виктор выхватил сигарету из пачки и закурил. — А наш дедушка был дома, когда убили внучку... Смотрел программу «Время».
— Да он — душегуб! Давильщик!
— Да, душегуб!  Но  это никак не связано с внучкой. Не мог дед убить свою внучку! Не мог, понимаешь!? Ты бы смог?
— Ты  рехнулся,  профессор? — сказал Фёдор. — Тебе вредно читать книги. Разжижаются мозги... — Он вдруг не выдержал и закричал, тыча рукой в фотографии. — Я по природе — пёс сторожевой! Потому и служу в самой грязной конторе на земле... под названием — ментарня! Если бы я родился патологоанатомом, то!.. Всю жизнь провёл бы в морге!.. Упивался бы, разглядывая печень алкоголика, развороченную циррозом! По толщине слоя дегтя в легких безошибочно определял бы стаж курильщика. И был бы счастлив! Но я счастлив в ментуре! И поэтому  утверждаю: этот  дед — убийца! И не просто — а кровник!
— Успокойся,  — попросил Чугай. — Давай поговорим с Козырчуком... И самое главное... Чтобы принять версию, что дед — убийца собственной внучки... нужна очень-очень веская причина... У нас она есть? Нет. А просто так обвинить... Значит, был ещё кто-то...
— А зачем нам эта твоя версия? Мы выяснили самое главное! В причинах пусть разбираются опера и прокуроры.       
— Давай завтра посетим Козырчука...
— Я завтра заступаю на смену! — отпарировал резко Фёдор. — Надо отрабатывать поездочку в Саратов...
— Хорошо. Когда сменишься, — согласился  Виктор. — И посоветуемся с Марком...
— Советоваться?!.. У тебя голова... ты и думай!



9 декабря...            

Ещё с вечера Чугай решил, что утром обязательно отправится к Бодровым. Он был настроен решительно. Хотелось ещё раз «поговорить» с «писателем». Поднявшись с постели, сразу схватился за телефон. Но его решительность таяла, натолкнувшись на странное, гипнотическое противодействие далекого Ваганова, который словно вырывал трубку из рук.
Виктор пересилил себя всё-таки.
— Виталия Ивановича нет, — ответила женщина.
— Степан Игнатьевич дома?
— Обещал быть.
— Это вас беспокоит Чугай.
— Приезжайте,  приезжайте,  —  безвольно  согласилась  женщина. И положила трубку.
Чугай перезвонил Козырчуку.
— Давай быстрее! — крикнул капитан. — Я на ковёр...
— Ты все-таки пойдёшь со мной к Бодровым? Ну, очень надо... Это к твоему делу не имеет отношения, но ты будешь у меня прикрытием.
— Хорошо. Через два часа перезвони... Пока...
Огорчившись, Виктор, отправился один, надеясь, что через два часа он выловит капитана.
Дверь ему открыл Виталий Иванович.
— Жена сказала, что звонил какой-то Чугай... Как хорошо, что вы пришли. Не знаю, что происходит. На нас несчастья валятся одно за другим...
— Что стряслось? — спросил Виктор, вешая куртку.
— Дом сгорел. В деревне. Мамин дом.
— Это в нём Анжела проводила лето?
— Вы знаете?.. Мы очень любили этот дом. Старались каждое лето бывать там. Анжела обожала деревню. Я ее звал в Брюссель... Хотел показать Париж, Лувр. Но она всегда отказывалась... «У бабушки лучше», — говорила всегда. Ее тянуло туда, как магнитом... Там место райское. Дом на берегу реки. Во время половодья вода подходит почти к порогу. А летом елань за рекой без конца и края... А лес...
— Это где же такой рай? — спросил Виктор.
— В Тамбовской области. Этот дом ставил ещё дед. Отец тёщи.
— А где Степан Игнатьевич?
— К какому-то приятелю уехал. На машине мотается как чумной. Обещал подъехать...
— А как вы узнали... что сгорел дом?
— Степану Игнатьевичу позвонили...
— Это он сказал?
— Да... Будете кофе?
— Давайте  без  него. Я  бы  мог  подождать Степана Игнатьевича?
— Конечно. Но... давайте, я сделаю кофе.
— Хорошо. У меня будет к вам просьба... Она несколько хамская... Но не сочтите... Мог бы я посмотреть ваши семейные фотографии? Самые давние. Военные... Довоенные. И ещё... У Степана Игнатьевича было много друзей?..
— Да, конечно... — Виталий Иванович стал рыться на полках. — Друзей у него не было никогда... А почему вы спрашиваете?
— Когда я читал рассказы и повести вашего тестя... — Чугай решал — сказать о том, что открыл для себя в Сойме или промолчать? — У меня было ощущение, что это всё чужое...
— Скорее, высосано из пальца,  —  сказал Виталий Иванович. — Дрянь. Но это можно объяснить. Он — сын своего времени… как у нас любят говорить. Таких как он — легион. Девяносто девять из ста... Нет. Тысячи и тьмы...  Они  выживали... — Положил перед Виктором два толстых альбома. — Смотрите... Скажу по секрету... Степан Игнатьевич очень не любит, когда говорят о его литературном прошлом... Имейте ввиду, когда будете разговаривать...  Хотя... нужно ли об этом говорить? Пустая трата времени.
— А друзья... когда он был в аппарате ЦК?
Виталий Иванович с удивлением посмотрел на гостя и сказал:
— Там друзей не бывает. Там — только стая. В нашем доме никогда не бывали сослуживцы Степана Игнатьевича...  Я на кухню... с вашего позволения.
Виктор  разглядывал  фотографии, стараясь найти ту, которую он сам себе придумал. На ней должны быть запечатлёны Степан Игнатьевич и ещё кто-то. Чугай был уверен, что именно этот «кто-то» приложил руки к шее девочки... Ему казалось, что он, увидев фотографию, сразу узнает «его». Интуиция должна была подсказать...
«И  этот «он» же поджёг дом, — уверенно сказал себе Чугай. — Ваганов жёг не дом, а рукописи... Это уже ясно и понятно. Но кто и зачем внучку?..»
В альбоме было много женских, детских лиц. Мудрые лица стариков в косынках и восьмиклинках...
Виталий Иванович принес кофе и большие бутерброды.
— Рассказать? — предложил он, глядя на фотографии.
— Я догадываюсь...   Вот...  —  Виктор указал на одну из фотографий, — это покойная теща. Рядом — ваша жена. Ей здесь лет десять.
— Да.
— А почему нет Степана Игнатьевича?
— Сколько угодно. —  Виталий Иванович наугад перевернул страницы. — Вот тесть и теща отдыхают в Сочи. Это лестница знаменитая... Здесь...  они в дендропарке...  Озеро Рица...
Виталий Иванович пододвинул чашку с кофе поближе к гостю.
— А довоенные сохранились?
— На своей памяти я таковых не видел. Коньяк?
— Нет. А кем был ваш тесть до войны?
— Служил в ОГПУ. У нас об этом в доме не принято было разговаривать.
Раздался телефонный звонок. Виталий Иванович выскочил в коридор. Когда вернулся, попросил:
— Вы меня извините... Если я вас оставлю на пару часов, вы не будете в обиде? Мне очень надо отлучиться. К страховщику. Я через два часа буду. А собаку я закрыл на кухне. Она вам не будет мешать... Степан Игнатьевич обещался вот-вот быть. Если надоест... включите телевизор. Хотите — видеомагнитофон. Кстати, я тут на рынке купил «Великолепную семерку»...
— Я никогда не пользовался этим чудом техники.
Виталий Иванович вошёл в комнату Степана Игнатьевича и вернулся, держа в руках плоский чёрный ящик.
— Это у нас в Союзе такая коробка — чудо техники, — Виталий Иванович принялся возиться  с  проводами  у  телевизора.  —  А  весь  мир  пользуется ею,  как  спичками... Вся премудрость  — правильно вставить штекеры. — Он передал пульт управления Виктору. —  Смотрите. Я принесу  кассеты.
Чугай пересмотрел все фотографии. Включил видео и стал наблюдать за перестрелкой ковбоев в мексиканской деревне, а думал о том, как он должен вести себя со Степаном Игнатьевичем при встрече.
«Самое  главное — заставить этого человека проявить себя... Но как?  Ведь был же тот,  кто давил и жёг! И старик знает... Тьфу!  — остановил себя он. — У меня крыша поехала! Ну, приказал... Или попросил поджечь дом... Но не мог же он приказать убить!.. Всё-таки... внучка... Родная кровь!»
Стрельба надоела. Чугай взял очередную кассету. Это был «Чапаев». Первые кадры нагнали лёгкую тоску по навсегда ушедшему детству. Но скоро эта агитка надоела. Он сменил кассету. На экране забегали забавные зверушки. Кот Том гонялся за крошкой Джери. Садистские издевательства авторов над несчастными героями рождали улыбку. Какой-то эпизод вдруг вызвал даже неподдельный веселый громкий смех.
«Не надо забываться! — приказал себе Виктор. — Здесь чужой дом...»
Мультипликационные миниатюры сменяли одна другую. Чугай машинально глянул на часы. Минуло уже полтора часа, как Виталий Иванович оставил его.
«Ладно... Ещё час подожду, — решил он, признаваясь, что очень хочет досмотреть до конца мультфильмы, о которых только слышал. — Не дождусь — завтра с утра заявлюсь...»
А на экране малыш Джери выстрелил пробкой из бутылки шампанского, как из пушки, по злому Тому... Но вдруг фильм оборвался... Экран зарябил. И рисованных зверушек сменила детская сказка.  Хрюша  и Степаша о чём-то говорили. Их сменила программа «Время».
— «Здравствуйте, — сказала диктор. — Вы смотрите программу «Время». Сегодня двенадцатое сентября тысяча девятьсот девяносто первого года. В нашем выпуске... Генеральная прокуратура Советского Союза намерена вызвать Президента СССР Михаила Сергеевича Горбачева на допрос в качестве свидетеля по делу ГКЧП. По сведениям некоторых газет, в администрации президента РСФСР обсуждался вопрос об отставке Силаева с поста Председателя Совета министров... Последние сведения из Югославии: пропали корреспонденты ОРТ Ногин и Куренной...» 
Виктор схватил телефон и позвонил в школу.  Знакомый голос завуча сообщил, что Марина Юрьевна сегодня уроков не имеет. Он суетно стал искать в записной книжке домашний номер классной руководительницы. Потом нервно накручивал диск. Но у учительницы в доме никто не ответил.
«Где же ты шляешься, проповедник истинной литературы!»  —  нервно ругал он женщину.
Набрал номер Козырчука.
— Ну, ты вовремя...  —  недовольно ответил опер. — У меня дел по горло.
— Вспомни, что смотрел старик в тот вечер?
— Какой старик?
— Ваганов. Ты же сам утверждал, что он был дома и смотрел телевизор. Программу «Время»! И ты проверял это на телевидении.
— Ну?
— Вспомни, что передавали в тот вечер?
— Сейчас.  —  Трубка  легла  на  стол. Долетел металлический звон открываемого сейфа. — Слушаешь. Читаю. Со слов Ваганова... Программа «Время». Генеральная прокуратура вызвала Горбачева. Обсуждался вопрос об отставке Силаева. Пропали корреспонденты Ногин и Куренной... Куба протестует против вывода войск... Извини. У меня тут люди... 
— Спасибо! Привет...
Нажав на рычаг, Виктор снова набрал номер.
— Карнаухов, ты мне нужен!  —  нервно  воскликнул Чугай. — Я нашёл! Ты был прав!
— Ты о чём?
— Дед!
— А я чего тебе говорил!?
— Срочно приезжай сюда!..
— Зачем?
— У тебя — документ ментовской и ствол. Не известно, чем встреча может закончится.
— Завтра нельзя? Я же не могу...
— Ну, придумай чего-нибудь! Я перезвоню!
Виктор снова включил видео. Диктор с пафосным восторгом сообщил: «Советское  правительство приняло  решение о выводе войск с территории Кубы. Президент Кубы Фидель Кастро выразил протест...»
В прихожей кто-то зашумел.
«Писатель... прибыли», — заволновался Чугай. Выключил телевизор торопливо. Вынул кассету из магнитофона и сунул ее в дипломат.
Но вошёл Виталий Иванович.
— Не приехал? — спросил он.
— Нет, — ответил Виктор.
— Я сейчас узнаю.  Скорее всего дед поехал на дачу.
— А где ваша дача?
— В Серебряном Бору...
— Адрес дадите? — вырвалось у Чугая.
— Третья  аллея... Пятьдесят  два...  —   ответил Виталий  Иванович. — Я там никогда не бывал. Раньше дача в Жуковке была...— Но вдруг обеспокоено спросил: — Что случилось? Зачем вам адрес?
— Надо кое-что срочно прояснить, — ответил Виктор.
Снял трубку и позвонил Карнаухову.
— Где мы встретимся? — соглашаясь с предложением Чугая, спросил Карнаухов. — Я уже не помню, где живет этот душегуб!
— Давай — на «Парке культуры». Через час. В три... Позвоню Марку...
— Я сам! — Карнаухов положил трубку.
И перед тем, как уйти, Чугай, уже одевшись, снова позвонил Марине Юрьевне. Но, получив немые гудки в ответ, тяжело вздохнул с сожалением...  Пожал руку Бодрову, и ушёл.
*       *       *

Виктор ввалился в салон «Жигулей» и, рассыпая вокруг себя холодный, тяжелый снег, крикнул:
— Гони в Серебряный Бор!
— Такое впечатление, что ты изобрел вечный двигатель, — засмеялся Карнаухов, протягивая руку. — И мы несемся, чтобы запатентовать первыми... Ну, время ты выбрал! Гляди, какой снег. Сейчас кого-нибудь пихнем в зад!
— Ты лучше смотри вперед, товарищ милиционер, — попросил Марк. Здесь народ правил не соблюдает. Тем более в такую погоду... Что ты накопал, академик?
— Внучку придавил дед! — взволнованно воскликнул Чугай. Он снял кепку и стал стряхивать снег на пол автомобиля. — Ушлый дедуля! Записал программу «Время» на видео... А сам со шнурком поджидал внучку у пруда!..
— А я что тебе говорил!  —  Фёдор сделал резкий маневр и нажал на акселератор. Зубовский перекресток он успел проскочить, когда над головой уже горел красный фонарь.
— Что  вы  несёте! — крикнул  Марк. — Дед  собственную внучку!? Это уже за пределами!..  Даже герои русских сказок до этого не додумались!
— Я тоже так думал... — ответил громко Чугай. — И Козырчук не поверил! И в прокуратуре не могли поверить! Ведь не мог же дед убить собственную внучку! Всё-таки советский гражданин! Работник ЦК! Партийная элита! Писатель! — Он ударил  кулаком  по  дипломату  и  ещё громче крикнул: — А я поверил! Как только увидел вот эту кассетку!
— И  что  мы  обязаны  делать, если потребовались с табельным оружием? — обеспокоено спросил Карнаухов.
— Не знаю. Но чувствую, что надо. Ты — власть!
— Одно дело — быть  властью...  А другое — размахивать пистолетом и светить удостоверение, — раздражённо возразил Карнаухов.
Перед нами резко затормозил «запорожец». Чтобы не смять ушастую машину, Фёдор вильнул рулем вправо и заскочил передним колесом на бордюр. «Шестерку» подбросило.
— Я из-за тебя, профессор, шаровые опоры повыбиваю!.. — возмутился Карнаухов, объезжая «ушастика».
— Тормози! — вдруг закричал Чугай.
Машина не успела ещё остановиться, а он уже выскочил на заснеженный тротуар. Подбежал к, быстро шедшей мимо, женщине и схватил ее под локоть.
— Есть Бог, Марина Юрьевна!— воскликнул Виктор.— Я вас с самого утра разыскиваю! Звоню, звоню...
Марина Юрьевна остановилась, подняв на Чугая испуганные глаза. На раскрасневшееся лицо стали попадать большие снежинки и, как показалось, не таяли.
— Что с вами? — тревожно спросил Чугай. — Пойдемте,я вас подвезу.
Учительница с покорностью пошла к машине.
— Знакомьтесь, — сказал Виктор. — Классный руководитель Анжелы Бодровой... Марина, вы где живете?
— У госпиталя МВД, — подавлено ответила учительница.
— Доставим,  —  сказал  Карнаухов. И повернувшись к Чугаю, спросил: — Мы не опаздываем?
— Марина Юрьевна, — ответил Виктор, — у нас одна незадача. Пасьянс не сходится... Отсутствует одно звено... Анжела погибла двенадцатого сентября. Вспомните, что было между вами десятого, одиннадцатого...
Поток машин двигался медленно. Со всех сторон долетали злобные окрики клаксонов. Проехали туннель под Кутузовским проспектом. А Марина Юрьевна молчала.
— Что вас смущает? — спросил Чугай.  — Постарайтесь понять... Молчание бросает тень на вас. Может показаться, что вы виноваты в гибели вашей ученицы... Ну, ваш взгляд на литературу не нравился Анжеле... Но это же не повод... Что между вами произошло перед тем злополучным днем? Ведь было!
Но женщина молчала. Достала из сумочки пачку сигарету и закурила... И чувствовалось, что у нее нет повода для откровений.
— Хорошо... — поняв это, сказал Чугай. — Вы знаете, по какой причине погибла Анжела?
Марина Юрьевна завертела головой.
— Вы не знаете. А если я скажу, что причиной были именно вы...
Учительница с ужасом посмотрела на Чугая. Сигарета в ее руках стала дрожать. Пепел засыпал полы пальто.
— Ладно!.. — точно  соглашаясь  с  кем-то,  сказал  Чугай. — Давайте я вам кое-что расскажу... Живёт в России некто Степан Игнатьевич... Кавалер многих советских орденов и медалей, которыми он был награждён за верную и по-собачьи преданную службу Родине... Он одевает их только один раз в году... на День чекиста. И в отличие от своих сограждан, которые носят награды на людях, Степан Игнатьевич носит только дома...
Чугай тоже закурил.
— Да, что я говорил? — продолжил он.  — Давным-давно сельский паренёк по имени Ильяс сбежал из деревни в город Саратов. А сбежал он из родной деревни, наверное, по причине душегубной. Кого-то обушком пристукнул или домишко поджёг. Из мести, скажем. Да теперь это уже никто не установит... Но не спасся. Всё равно угодил в тюрьму... Как и полагается душегубу. И тянуть бы ему десяток лет где-нибудь на сибирском лесоповале, да Бог или Аллах заступился... Вот я сейчас подумал: заступился ли? Нет, не заступился!.. Ведь мог же Ильяс встретить на жизненном пути, скажем, доброго  железнодорожника.  Тот  его сначала в путевые обходчики определил бы. Следом — сцепщиком, потом — бригадиром на сортировочную горку... А дальше жизненная дорога привела бы его в ведомство товарища Кагановича... И в Министерстве путей сообщения сидел бы сейчас заслуженный железнодорожник... Но за первую загубленную душу Господь покарал Ильяса самой жуткой карой — отдал на попечение доблестных чекистов!.. Конкретно — в руки очень пламенно-правильному и пронырливому революционеру... Товарищ майор, — Чугай наклонился к Фёдору, — напомните мне его имя. Вы занимались...
— Наум Исаакович Каценеленбоген, — ответил Карнаухов.
— И чтобы не идти на Беломорканал, наш Ильяс согласился служить исполнителем... приговоров. Сам Кацэнэленбоген ненавидел людей лютой ненавистью и такую же ненависть разглядел в душе Ильяса... Правильно рассудил Наум Исаакович: если по своей воле, легко, без угрызений душевных, человек лишил кого-то жизни, то по приказу это сделать ещё  легче...  А  исполнитель  в  Саратовской  тюрьме — работа не пыльная. И можно сказать, что этот борец за чистоту Идеи наставил на путь истинный, вывел в люди паренька Ильяса... Долго бы служил в этой тюремной обители Ильяс, — затягиваясь, сказал Виктор, — да снова судьба сделала крутой поворот. Война! Вот уж кому, а ему она оказалась воистину мать родна... Потому что взяли его не в грязную пехоту, не посадили за рычаги жестяного танка БТ, а определили в те самые части, которые ловили своих, выбравшихся из окружения. На передовой эти «бойцы» никогда не проявлялись, а стояли за спиной той самой пехоты, принимавшей на себя весь удар. Бедные красноармейчики... Они и в мыслях не могли допустить, что свои уже навели на их спины стволы автоматов и пулеметов.  А среди «своих» был  паренёк  Ильяс... И  снова  фортуна  улыбнулась  Ильясу — он и на фронте выполнял все ту же работу: выводил по одному и набрасывал удавку на шею... И снова встретился нашему душегубу на военной дорожке очень хороший человек. Нет, не гениальный полководец, не талантливый командующий армией, не бесстрашный комбат... а угрюмый, нелюдимый особист-политкомиссар. И приглянулся ему Ильяс... А то как не приглянуться? Молодой, а уже кремень. Никакой сентиментальности к врагам Родины и Партии... Проверив Ильяса в деле, прирос особист к молчаливому, неулыбчивому, усердному юноше. И был особист мудрее сказочной Машеньки. Он хоть не высоко ещё сидел, да очень далеко глядел... Он понимал главное: если удастся оказаться на вершине власти, то нужно иметь персонального Меркадера или Сикейроса 1. А закалённый в борьбе со своими, Ильяс именно для этого и подходил.
— Кто это? —  тяжело спросила Марина Юрьевна. Сигарета в ее руке догорела. И пепел повис, ожидая резкого движения руки, чтобы упасть.
— Интересно? — радостно спросил Чугай.— Сейчас все узнаете... И тут опять фортуна зацепила нашего Ильяса своим крылом. Особиста перевели служить в «смерш». Взять с собой Ильяса — провалить всю карьеру. Расстрельщиков, как прокажённых, и свои не жалуют. И тогда вместо Ильяса в списках личного состава появился простой боец Ваганов...
— Чего, чего? — спросил Марк, повернув лицо к рассказчику. Он до этого момента сидел молча, делая вид, что  знает всё наперёд.
— Подожди... — остановил его Виктор. — Сделав предположение, можно сообразить, что настоящий Ваганов, сирота из какой-нибудь сибирской деревеньки, погиб при странных, как говориться, обстоятельствах. Это Ильяс и его покровитель воспользовались его документами... А настоящему Ваганову оставили бумажки Ильяса! Вот с той самой поры и ходит по земле российской новый Ваганов...
Чугай снова закурил.
— Именно, только по российской? — объяснил он. — Переход границы Красной армией имел символическое значение... Освободили Родину от вероломных захватчиков!.. А для особиста — факт пренеприятный. Через границу — не через улицу. Вот, скажем, во время боя лихой лейтенант, командир танка, рванул в Европу. За ним никто бегать не станет. Сам вернётся... А если особиста туда направят, то его сто раз перед тем проверят, прощупают. Кто? Откуда?.. Бей своих, чтоб чужие боялись! И могло бы, вдруг, что-то очень скользкое всплыть при проверках... И ещё особист по опыту знал: тех, кто хоть раз побывал за границей, можно без объяснений причин скрутить в бараний рог. И такого компрометирующего обстоятельства нужно избежать во что бы то ни стало. Это для продвижения «наверх» — смертельная опасность. И перебрался особист из «смерша» фронтового в «смерши» тыловые. Определился на должность главного надзирателя в Архангельскую волость. А в Пинежский район назначил Ваганова заместителем местного «смершника». А потом за хорошую работу покровитель перевёл его уже на должность главного районного надзирателя в Сойму... Есть такой райцентр...
У стадиона «Динамо» встали в пробке. Марина Юрьевна сидела, втянув в плечи голову, и иногда поднимала глаза, чуть цепляя Чугая погасшим взглядом.
— Продолжай, — попросил Карнаухов. — Тут надолго заторчим.
— Ильяс Ваганов крепко развернулся в районе. Многих отписал в расход. А самое последнее свое дело в этом районе было для него и самым прибыльным. Попал ему в руки учитель, фронтовик. Да к тому же писатель. Отправил Ваганов на тот свет фронтовика... а рукописи присвоил... И издал украденные рукописи... Стал членом Союза писателей. В энциклопедии пропечатался...  На  память  потомкам, так  сказать... А вы знаете, Марина Юрьевна, как фамилия этого писателя-душегуба?
— Нет...
— Это тот самый сталинский классик, о котором вы рассказывали своим ученикам... Красницын...
— Степан Красницын? — отрешённо спросила учительница.
— Дедушка Анжелы Бодровой...
Чугай протянул пачку сигарет Марине и закурил сам.
— Так вот... Мой вопрос: вспоминайте всё, что связано с вами и Анжелой  десятого сентября, одиннадцатого?..
— Она... Когда начался учебный год, я заметила, что Бодрова как-то смотрит на меня высокомерно... Я не выдержала... Ведь она была лучшей ученицей. Я всегда на нее могла положиться, когда все остальные бездельники... Я спросила у нее... почему она так? Она сказала, что ее дедушка совсем не сталинский писатель... Она нашла какие-то тетрадки... Рукописи своего дедушки... И  сказала: «Это его заставили переписать... И теперь он всё издаст снова...»
— Когда этот разговор был? — спросил Чугай.
— Двенадцатого... Мой урок был последним в их классе в тот день. Она дождалась, когда все разойдутся, и вызывающе высказалась... Рассказала... «Я вам  завтра принесу! Вы сами увидите!»
— Принесла?
— Нет...
— Потому что вечером двенадцатого ее убили, —  подсказал Чугай. — А потом?
— Потом позвонил ее дед и сказал мне, что это я  виновата  в смерти его внучки... потому что она была у меня дома... И всё случилось, когда возвращалась...
— Это на самом деле так?
— Я никогда не приглашаю учеников к себе домой, — оправдываясь, ответила Марина Юрьевна.
— А вы знаете, где была Анжела в тот вечер?
— Нет.
— У Жестяновой. У... Оли. — Чугай посмотрел на учительницу.
— Не  может  быть... —  растерянно  произнесла  Марина.  —  Вы... сумасшедший!
— Теперь и вы догадались?..
— Да покажи ты ей рисунки! — выкрикнул Карнаухов.
Виктор открыл дипломат и показал фотографию, взятую у Козырчука, и рисунок, привезенный из Саратова.
— Это дело одной и той же руки... — пояснил Чугай.  — И всё это я вам рассказал только... чтобы понять... Почему вы молчали? Почему не сказали капитану Козырчуку?
— Я устала... Этот дед звонил директору, завучу... И обвинял меня в смерти... Мне даже предложили уволиться, потому что он —  большая партийная шишка... Потом всё, вроде, улеглось... А теперь вы... Все против меня...
— Успокойтесь, — попросил Чугай. — Никто вас не обвиняет. Просто... нужно рассказывать обо всём, когда спрашивают милиционеры.
Карнаухов подъехал к госпиталю.
— Вам куда дальше? — спросил он Марину Юрьевну.
— Я выйду здесь... Спасибо вам...

*       *      *

Когда выскочили на Хорошевку, Марк осторожно спросил:
— Ты уверен, что это так? Не могу поверить, чтобы дед собственную внучку...
— Какие-то вы совсем стёбнутые! — выкрикнул Карнаухов. — Да этому исполнителю человека придавить... как два пальца об асфальт! Подумаешь, какая-то там внучка! Он за свою жизнь сколько шей передавил!.. Одной больше... меньше...
— Я соглашусь —  это правда!  Но ты, профессор, объясни мне, как может случиться такое!?
— Не знаю. Но когда он давил... ему видеомагнитофон алиби записывал... Вот потому-то Козырчук, сверив рассказ дедочка с тем, что видел в Останкино на телевидение, отстал от него. Очень убедительное алиби. Старик повторял всё, что видел, заучено. И как не повторять, если перед допросом пересмотреть запись... И эта училка сейчас всё подтвердила... Дед решил всё на нее скинуть!
— Как-то все примитивно... — сказал Марк.— Не  додумано у этого деда.  Впопыхах, между делом...  Ты учти,  Петрович, что если это окажется лажа — мы можем загреметь на нары...
— Как будем действовать? — перебил Карнаухов.
— Ты гони... А я подумаю, — ответил Чугай.
Снег прекратился. Машина, освещая себе путь, медленно скользила по побелевшему асфальту. Ее свет выхватывал кусты на обочине дороги, залепленные навалившимся снегом. На голых ветках деревьев залегли тяжелые ноздреватые снежные хлопья.
— Кажется, здесь, — сказал Карнаухов и подрулил к изгороди.
За высоким тёмным забором в, окружении голых выбеленных кустов, стоял одноэтажный дом. Два окна светились желтоватым светом. А за домом горел невидимый фонарь, освещая двор.
«Сейчас собака залает», — подумал Чугай и заволновался. Ему почему-то показалось, что лай спугнет Ваганова. Но, вспомнив, что пес остался на попечении Виталия Ивановича, успокоился.
— Я не во фраке, чтобы сигать через забор, — заметил Марк, подходя к калитке.
Но калитка оказалась открытой.
Завернув за угол дома, они очутились на просторном дворе, который ярко освещался большим фонарём, висевшим высоко над землей. У дальней стороны двора темнел гараж, к которому вели свежие следы автомобильных протекторов, изорвавшие белый бархат первого снега черными грязными полосами.
Виктор вдруг остановился в растерянности. Он читал, что картины сна иногда появляются наяву. Сейчас почувствовал, что неожиданно вернулся в давно забытый сон.  Перед глазами стояли уже знакомые ворота — деревянная плита, сбитая из толстых досок, стянутых широкими стальными полосами. Ему показалось, что это чёрная злая птица из сна присела на первый снег отдохнуть. И если ее спугнуть, она, взлетая, в своем стремительном рывке повалит все деревья и разрушит дом...
— Что с тобой?  — спросил Марк, заметив растерянность на лице Чугая. — Ты уже здесь был?
— Кажется, да, — ответил Чугай и подумал: — «Какая-то мистика... Всевышний мне что-то говорит... Но что?» — И чтобы поскорей вернуться с небес на землю, спросил: — Который час?
— Половина шестого, — ответил Карнаухов.
— Звоните. Фёдор, покажи своё удостоверение. Он эти бумажки знает наизусть. А я сейчас подойду. — Чугай пошёл к гаражу.
— У академика, кажись, крыша поехала, — заметил Фёдор. И приятели переглянулись недоуменно.
Звонок глухо загудел где-то в глубине дома. На веранде вспыхнул свет.
— Кто?
— Милиция! — ответил громко Фёдор и полез в нагрудный карман куртки. Когда дверь отворилась, он протянул руку в светлый проем с зажатым удостоверением. — Майор Карнаухов.
Дверь отворил старик в спортивном костюме. Увидев двух мужчин, он боязливо попятился.
— Ваганов Степан Игнатьевич? У нас к вам несколько вопросов. Вы не будете возражать? — Фёдор окинул взглядом пустую веранду.  И чуть не свистнул от злости. — «Хорошо живут народы!» — На столе, стоял монитор компьютера, склонив обиженно голову в угодливо-рабском поклоне. Клавиатура была вставлена между ним и стеной. А рядом лежал на боку системный блок. Провода свисали веревками. Под столом стоял ещё какой-то зелёный ящик. Казалось, эти приборы бросили впопыхах и забыли о них за ненадобностью.
— Я чего-то не понимаю...  —  сказал Ваганов, глядя на Карнаухова. — Вы — настоящая милиция? Или как тот прокурор-любитель, что приходил с вами? — Он попытался запереть дверь за гостями.
— Не закрывайте, пожалуйста! — приказал Марк. — Там  наш  человек осматривает двор. Давайте  пройдем  к вам. — И пропуская хозяина перед собой в комнату, шепнул Фёдору: — Кажется, влипли! Он нас вычислил...
В комнате было тепло. У окон стояли два электронагревателя. От них шёл тёплый воздух. Между окон на маленькой тумбочке светился экраном небольшой цветной телевизор. Посреди комнаты стоял круглый стол, на котором валялась гора газет. На этой горе бесклювым, большеглазым филином восседали очки в тяжелой, чёрной оправе. Вокруг стола теснились фанерные стулья. По всему было видно, что мебель была казённая. На стене, там где у богомольных людей горит лампада, висели портреты Сталина и Андропова. Комната напоминала красный уголок, из которого только что ушли люди...
— Я вас слушаю, — усталым голосом произнес Ваганов и, указывая гостям на стулья, сам уселся в большое кожаное кресло, прятавшееся за столом.
Карнаухов специально сбросил свою морскую куртку, чтобы остаться в мундире. Марк уселся, не снимая плаща.
— Так вы настоящий милиционер?.. — изображая удивление, спросил Ваганов. — При первом знакомстве я вас за такого не принял. У вас полномочия?
— Сейчас подойдут! — ответил Фёдор резко.
— Я  чего-то не понимаю?  —  сказал Ваганов уже серьёзно. — Так вы — кто?
— Сейчас поймёте...
В этот момент на веранде что-то загремело. Дверь в комнату резко отворилась, и Чугай, возникший на пороге, в нервной возбужденности, крикнул:
— Товарищ майор! Сюда!
— Погляди за ним,  — попросил Карнаухов Марка.  — Этот дедушка очень шустрый.
Чугай подбежал к столу и схватил руками белый ящик.
— Это тот самый!..
— Кто? — недоуменно переспросил Фёдор.
— Ну!.. Компьютер  из  того  дома... что  рядом  с моим в Барыбине!  Где убили Задрёмова!..
— Да все эти иностранные новшества, как пасхальные яйца... похожи.
— Вот! Погляди! «HEWL TT PACKA D». Буквы «Е» и «R» заклеены жвачкой! Я ещё тогда обратил на это внимание!
— Это что-то определяет?
— Конечно! И радиостанция вот валяется! И автоответчик!..  — выпалил Виктор. — И как я его голос не признал?! Это же он кричал про Тулу и Нару!.. Ну, там в карьере! Теперь понятно!?
— Выходит... что он?.. — хмуро спросил Карнаухов.
— Выходит!
— Тогда иди и разговаривай. И поскорей избавь меня от общества этого человека. У меня руки чешутся!
Они вошли.
Ваганов читал газету, прикрыв ею лицо. Глянув на его безмятежную позу, можно было подумать, что он не знает и не видит, что в доме гости.
Марк же смотрел на него как сторожевой пес.
— Здравствуйте, товарищ Гром, — сказал Чугай. 
— Вас ещё много? — с иронической издёвкой спросил Ваганов. — Чем обязан, товарищи частные детективы? — Он встал и подошел к телефону, который стоял рядом с телевизором, с явным намерением позвонить. Механически протянул руку к трубке, но в мгновение передумал, и картинно притронулся к ручке телевизора, усилил звук, но потом вернул всё на место. Взял стакан воды, стоявший здесь же, бросил в рот таблетку и запил.  И  с небрежным равнодушием спросил: —  Я вас слушаю.
— Как ваша настоящая фамилия? — спросил Чугай, присаживаясь к столу.
— Это вы мне? — всё с тем же уверенным небрежением спросил старик.
— Перестань ломать Ваньку!  — крикнул Карнаухов.  — Спрашивают — отвечайте!
— Успокойтесь, товарищ майор,  —  сказал Чугай. — Марк Зиновьевич, не возьметесь ли за протокол?
— Вы собираетесь мне допрос устраивать?! — возмутился Ваганов.
— Нет, — ответил Виктор. — Будет история с воспоминаниями...
— Начинай,  —  сказал Марк. Вынул из кармана диктофон и нажал кнопку. — Это надёжней.
— Что за глупости! — возмутился старик,  но энергия в голосе поугасла. — Сыскной кооператив! Валяйте. У меня времени много. —  Уселся в кресло, взял газету и прикрыл ею лицо.
Приятели переглянулись. И Марк махнул рукой, принимая условия.
— Когда-то один паренек по имени Ильяс служил исполнителем в тюрьме, — начал Чугай. — Потом попал на фронт... Правда, воевал он не с фашистами, а  заградотряде с красноармейцами. Целился в спины. Потом переделался в смершника... И после тяжких дней на фронте с Божьей помощью стал райэнкавэдистом в Сойме...
Чугай вынул сигарету и без разрешения закурил.
Ваганов опустил газету и глянул на часы. Его лицо было сосредоточенным, но абсолютно равнодушным.
— И тут случилось невероятное,  —  продолжил Чугай, затянувшись дымом. — Начальник райчека влюбился. И не в девчонку не целованную, а в статную, привлекательную вдову... Он искренно любил эту женщину. И она, должно, отвечала ему теми же чувствами... Но откуда-то узнала Клавдия Прокофьевна Куделина, что ее возлюбленный —  тюремный палач. И вырвала его из своего сердца... И из дома... — Виктор посмотрел на Ваганова, желая увидеть его реакцию. Но тот просто закрылся газетой. — «Сказать про сына? — подумал Виктор. — Нет. Пусть капитан первого ранга Куделин спит спокойно. А то, не доведи Господь, нашего дедулю снова захлестнет приступ родственной любви!»
Ваганов перевернул страницу газеты, продолжая читать. И, создалось впечатление, что этот человек думает о чём-то ином, совершенно далеком от происходящего. Со стороны могло показаться, что дачу посетили персонажи виртуального мира. И хозяин, из любопытства позволил себе развлечься. И когда надоест слушать... он протянет руку, нажмёт кнопку... Экран погаснет...
— Но горевал Степан Ваганов не долго. Вскоре покровителя-благодетеля перевели из Архангельска в Москву... И он снова прихватил с собой верную собаку. Надо отдать должное собаке: она проявила себя талантливым, умным псом. И добегалась она до высоких должностей. И, наверное, без помощи покровителя попала в заветный круг, которым, как неодолимым редутом, отгораживались земные богожители от прокаженного народа  — в номенклатуру Центрального комитета любимой Партии...
— Что ты мечешь бисер! — крикнул Фёдор.
— Погоди, —  остановил его Марк.  —  Продолжай Виктор Петрович.
— И как хорошо устроился в жизни Степан Игнатьевич Ваганов. Он честно служил тем идеалам, которые вывели его в люди... сделали «человека» из грязного мстительного душегуба... И ничего не опасался Степан Игнатьевич... Ведь все позабыли о его настоящей профессии...  И в какой-то момент даже решил, что он уже в таком положении, что может лаять не по команде, а сам по себе... Но вдруг под ногами Партии зашаталась земля. Наступило глупое, бессмысленное время — нельзя было, как ранее, просто понукать людьми, постреливать втихую... А если и дальше попрёт эта перестройка!.. Тогда для многих настанут и вовсе чёрные деньки: выплывут кое-какие делишки... прознав про которые, у простых граждан волосы дыбом встанут... Ну, и решили переломить хребет перестройке! Решить — одно. А исполнить — совсем иное. И вспомнил большой партийный босс о своей верной собаке-исполнителе. А кому ещё поручить грязную работу... сломать шею перестройке? Только верным! Ведь для того и держали до поры, до времени... Вызвал к себе бывший смершник Ваганова и поручил ему организовать подпольное предприятие по добыче денег для государственного переворота. И так организовать, чтобы не заметил ушлый глаз советского гражданина... Понимал особист, что устроить революцию без денег даже Ленин не сумел. За работу, да за такую рискованную, как государственный переворот, нужно хорошо заплатить. Нищий советский человек, хоть и военный, даже в революцию уже не хотел ввязываться за бесплатно. Навоевались. В Чехословакии, Анголе, Афгане, Сумгаите...
И товарищ Ваганов организовал дело как истинный революционер-подпольщик. Даже взял себе кличку — Гром...
Так вот, Горбачёв стал выводить войска из Германии. Солдаты уезжали, а оружие оставалось. А Ваганов очень гениально распорядился этим обстоятельством — он придумал продавать это оружие. В СССР привезли и никуда на склад не сдали. И вся гениальность —  в тонком и точном расчёте. Вот где сказалась сталинская школа! Иезуитство высшей пробы! Автоматы, гранатометы продавались прямо на Кавказ. И этим убивались два зайца. Получали нужные деньги... И был готов повод, чтобы свести с земли целые народы... Армян Нагорного Карабаха перегоним в красноярскую тайгу, осетин — в Амурскую область... И за что? А с оружием против власти пошли!
Вдруг раздался телефонный звонок.
Ваганов деловито отложил газету, снял очки, бодро поднялся из кресла.
— Ни в коем случае, — сказал он требовательно кому-то в трубку: — Я же сказал... Не смейте приезжать! — Трубка легла на аппарат.
— Я могу продолжать? — спросил Чугай, закуривая.
— Продолжайте, продолжайте, — снисходительно позволил Ваганов, устраиваясь в кресле. Взялся снова за газету. — Это очень любопытно.
— И организовалась специальная команда. Генерал Иванов и ещё четверо-пятеро держали конспиративную дачу в Барыбине. Команда под видом свиных туш в рефрижераторных вагонах привозила из Германии в Каширу оружие. Там перегружалась эта «свинина» в грузовики... и с документами, которые одним своим видом нагоняли немой страх на провинциальных гаишников, увозили на Кавказ... И всё бы хорошо... Но стали «ребята» почему-то жаловаться, что их «кидают» кавказцы. Оружие берут, а деньги не возят... И им верили... Подумаешь, миллион туда, миллион сюда... Главное — есть деньги для оплаты услуг тех, кто без дрожи в голосе отдаст приказ солдатам стрелять в толпу... В так называемый любимый народ... И тех, кто арестует Меченного... Кажется, под такой кличкой проходил у вас президент Горбачев?.. Но стали кавказцы что-то очень часто «кидать»... А выяснилось, что это не кавказцы воруют, а свои же — простые советские парни, во главе с генералом Ивановым дрогнули. Надежные ребята, проверенные кровавым делом в Анголе, в Афгане, вдруг дали слабину. Да, усталость от многолетней нищеты переборола страх у верных защитников идеалов. Им надоело ходить нищими, наблюдая, как эта самая Родина в лице лучших ее представителей их надувает... И «первый» Иванов, и Паша-«пятый» стали просто присваивать себе огромадные деньжищи... И на эти денежки организовали кооперативы... Они рассудили здраво: если всё пройдёт, как планировалось, то против них уголовного дела не возбудят! Что стоят мелкие кражи на фоне государственного переворота! О кражах забудут! А пройти должно всё путем! И при этом, верные защитнички клялись и божились, что это проклятые кавказцы оружие воруют. Вы, гражданин Ваганов,  знает, кто такой Паша-«пятый»?  Это же ваш голос записал автоответчик, который валяется на веранде?.. Компьютер, радиостанцию, автоответчик привезли сюда из Барыбино в тот самый день, когда убили Задрёмова-«шестого»?.. Я вам открою. Это майор Паша Кучин подставил своего боевого товарища. Паша-«пятый». Поверте мне. Мы ваших «бойцов» выпотрошили как селёдку... Это «боец» Паша рассказал нам о Кашире, о продаже оружия. И про кооперативы... Да Бог с ним...
Ваганов отложил газету и впервые за весь вечер глянул на Чугая с растерянным удивлением.
— Неужели вы об этом не знали?  —  спросил Чугай. — Вы до сих пор уверены, что путч провалился из-за подлых кавказцев?.. Вам знакома вот эта бумажка?  —  Он вынул из дипломата листок. — Вот тут написано: «Тула». Это не ваша рука? По-моему, ваша. Это касается денег. Вы приказали отправить деньги в Тульскую десантную дивизию. Но они туда не попали... Как и те, которые предназначались для Кантемировской... «Первый» и «пятый» их украли и поделились с друзьями... А друзья эти — товарищи из третьесортной номенклатуры. Вы сами из какой? Из второсортной? Или тоже из третьей?
— Вы всё сказали?  — спросил сдержанно Ваганов. Он резко встал.
— Почти.
— Договаривайте... И я вас провожу.
— Вы спешите?
— Мне надоел ваш словесный понос! — уже с большим трудом сдерживая себя, сказал Ваганов.
«Ты волнуешься! Значит, ты не прав, Кателина! 1 — радостно подумал, улыбаясь Чугай. — А прав я!»
— А ну, сядь, падла! — крикнул Карнаухов. — Здесь с тобой не в бирюльки пришли играть!
— Товарищ майор, успокойтесь! — сказал Марк. —  Гражданин Ильяс Ваганов пошутил... Этот человек, — он указал на Виктора, — частное лицо. А мы — нет... И рассказ пока нам нравится. И подите на место!
На улице взвыла серена. Фёдор встал и выскочил в коридор.
Марк тихо попросил у Чугая:
— И я схожу... А то меня припёрло после твоих слов. А ты залей ему сала за шкуру. Я не могу на него смотреть...
Он вышел следом за Карнауховым.    
— Путч вышел из рук вон плохо. — Чугай снова закурил. — Вы до сих пор считаете, что это толпа у Белого дома не позволила совершить переворот. Толпа ничего не решала в этой революции. Партию отодвинули ее верные соколы... Номенклатура третьесортная... Всякие там советники при президенте, вторые комсомольские секретари, профактивисты, полковники и однозвёздные генералы, как ваш Иванов-«первый»... Вы ему отдавали приказы?.. Это он сжёг дом вашей жены?.. Так вот эти, верные сыны Партии, рассудили иначе... «Плевать на любимую Партию! Хватит! Надоело ходить в будёновках и ездить на бронепоездах! Кричать прилюдно о счастье народов, а втихую готовиться к мировой ядерной бойне... По горло сыты нищетой, полуголодом и положением быдла в хлеву, за которым даже не убирают в угоду мировой революции!
— Я никак не пойму...  — вдруг сказал Ваганов точно до сих пор ничего и не происходило. — Как вы, талантливый человек с огромной перспективой, оказались в этой помойке? — И уселся с видом уставшего барина.
«Что он говорит?» — недоуменно подумал Чугай.
— Надо сказать, что вы очень талантливый... — спокойно  произнес Степан Игнатьевич, устраиваясь в кресле, — Я вас  действительно принял за прокурора...  А когда узнал, кто вы... невероятно удивился... Даже не мог предположить, что такой человек вдруг пошёл подметать улицы... Ваша знаменитая записка у меня в столе лежала долго... Я ее читал как настольную книгу... Должен сказать, что вы настоящий герой... Это даже безрассудный человек  не осмелился бы написать:  «В Советском Союзе жить неудобно... » Для такого нужно иметь особый талант...
— Потому и отблагодарили, — ответил Чугай, пытаясь понять, как вдруг всё перевернулось и не в его пользу. — Вышвырнули, как вы выразились, на помойку! 
— Дураков везде много. Вот, мой зять, например... — Ваганов, как показалось, впервые улыбнулся. Но эта улыбка была откровенно издевательской. — Но всё, что вы тут наговорили, никому не интересно. И всё, что вы накопали как грязный боров, вызовет только смех. А если будете копать дальше —  пристрелят как бешенную собаку! А теперь убирайтесь отсюда! Вместе со своим милиционериком!
«А ты ждал моего прихода,— промелькнула неприятная мысль у Виктора. — Хорошо подготовился... Все разузнал... А в милицию звонить боишься...» — Почувствовал, что нужно говорить только о главном:
— Я погожу... Но было ещё одно обстоятельство. Ведь гражданин Ваганов не просто бывший убийца. Он ещё и писатель... Правда, писатель-вор...
Виктор достал из дипломата фотографию Журбы и положил ее на стол перед Вагановым. 
Тот лениво посмотрел на незнакомое лицо и снова стал сверлить Чугая холодным взглядом.
— Это тоже один из ваших? — спросил Ваганов.
— Это Журба Сергей Матвеевич
— Чем я ему обязан?
— Талантом.  —  Виктор  вынул из  дипломата школьные тетради и положил их на стол. — Вы его украли у этого человека.
— А вы подите и крикните об этом во всю Ивановскую. — Ваганов вдруг рассмеялся громко. — Если хоть один человек на это откликнется — ваша взяла. Вот только толку от этого... У вас что-то будет ко мне ещё? Вы мне надоели!
Снова раздался телефонный звонок. Ваганов резко поднялся и схватил трубку:
— Ко мне? Приехать!? Мне плевать на твою жизнь! — ответил кому-то он грубо, с презрением.  —  Хоть к чёрту на рога!..  Делай, что пожелаешь... дурак! Выкручивайся сам! — И бросил трубку... — Дерьмо! — Повернулся всем корпусом к Чугаю, и спросил стальным, негнущимся голосом: — Вы все сказали!?
— Но был ещё один человек. Учительница  русской литературы. Она убедительно рассказывала ученикам, что  всё  творчество  писателя Красницына и его подельников от литературы — яд для человеческого ума и души. Единственное, чего не знала Марина Юрьевна, что Красницын — дедушка ее ученицы Анжелы Бодровой. А внучка так любила дедушку, что не поверила в злые слова учительницы, что творчество писателя Красницына не стоит выеденного яйца. Она ведь не ведала, что все написанное ее дедушкой — кража чужого... А тут ещё черт дал промашку. Внучка нашла рукописи на чердаке бабушкиного дома и прочла... И наивное дитя привезло их дедушке... Дедушка, конечно, уверил девочку, что все это писал лично он. Что тетради — давние его черновики. А проклятая советская цензура заставила переделать... Бедная девочка не могла знать, что эти зелененькие тетрадочки принадлежали скромному школьному учителю из райцентра Сойма, которого начрайбезопасность Соемского района Ваганов отправил на смерть... а рукописи присвоил. И губа не дура. Сообразил Ваганов, что из этих рукописей можно сколотить верный капиталец. Кто будет искать убитого учителя... тем более, что власть пришла навсегда! Навечно!.. Но невежество подвело... Учись Ильяс Макашов не в Спецпредприятии, а в простой школе, знал бы он, что иконостасы в каждом православном храме свои, индивидуальные... И иконостас церкви Рождества Богородицы не втискивается в иконостас церкви Архангела Михаила... Хотя, атеистам этого знать и не обязательно.
Виктор выхватил сигарету из пачки и закурил.
— Дедушка убедил внучку, что все рукописи его. Ведь он умеет убеждать... А ребёнок поверил. И чтобы постоять за поруганную честь родного дедушки, утереть нос ненавистной училке, решила Анжела показать ей найденные черновики... И на свое несчастье поделилась намерением с дедушкой... И вот тут наступает самое-самое... Дедушка сообразил, что учительница, увидев рукописи, сразу все поймет. Начнет копать... Звон пойдет по всей Руси великой! И, конечно, дойдет до товарищей по номенклатурному списку. И, вот, тогда — конец! Товарищи, я уверен, сейчас сидят вот на таких же дачах, горюют о друзьях, которые в «Матросской тишине» ждут своей участи... и готовят новые планы для нового путча... Они уверены, что вернётся их время. У товарищей руки по локти в крови. Они сами сгноили многих. Но они своими умом и усердием достигали вершин. А держать возле себя человека, который пользовался чужим талантом?.. Никогда!..
— Убирайтесь вон!
— И вы рассудили очень правильно... Перестройка, революция — дело временное... Вы уверены, что через месяц—другой все встанет на свои места! Сорвался переворот в августе... получится в январе или в марте... Эта Ельцинская революция ненадолго... Всю эту демократию переловим, пересажаем, перестреляем...
Он вновь закурил, затянулся и продолжил:
— Жить всегда хочется по накатанному, по привычке. Вот только в жизни, которая возвратится после очередного переворота к привычному течению, не найдется места для писателя Красницына! И все — по вине собственной внучки!.. Которая беззаветно любила дедушку-писателя... И чтобы остаться в священном номенклатурном кругу, дедуля вспомнили свою первую профессию... Достали шнурочек... и задавил внучку... 
— Послушайте, вы!  —  вдруг выкрикнул Ваганов и выскочил из  кресла. — Что вы несёте! У вас нет доказательств!
«Вот это блестяще! — радостно воскликнул про себя Виктор. — Такими фразами кидаются только те, у кого рыло в пуху!» — Загасил окурок и сказал:
— И рука не дрогнула! — Достал из дипломата рисунки, привезенные из Саратова. — Это, кажется, ваших рук дело? На обратной  стороне  даже  дата указана, когда исполнено... «5.41. И-с.» В мае сорок первого года. А задавил несчастного... Ильяс. То есть — вы...
— Что это за фальшивка!?
— А исполнен этот шедевр в Саратовском спецпредприятии триста два, где служили вы. Вы служили в триста второй тюрьме?..  А ведь это замечательное место. Потому что в этом тюремном замке создавалась оригинальная памятка будущим мировым революционерам... Чтобы борцы за народное счастье не тратили время впустую на всякие там изыскания... Нет под рукой пистолета, а враг — вот он... Тогда просто открывай альбомчик... и перед глазами высшее достижение самого прогрессивного Учения... Выбирай любую картинку!.. Прекрасные рисунки. Правда, зарисовывались они в секрете от вас, исполнителей. А делал это ваш учитель Наум Исаакович Каценеленбоген... Только вы этого не знали. Если бы узнали — учителю не миновать удавки ученика. — Виктор нервно выдернул портрет, сделанный Лазарем Моисеевичем и бросил сверху. — Узнаёте?
— Откуда у вас мой портрет? — растерянно спросил Ваганов. Но в мгновение взял себя в руки и добавил: —  Интересно, сколько вы заплатили за эту?.. Видимо, в МВД уже всё куплено! Можно лепить что закажут?! Мне это уже надоело! — Он снова снял телефонную трубку, и вращая диск, крикнул: — Мне это уже надоело!
— Это нарисовал человек, с которым вы вместе работали. — Чугай выдёргивал рисунки и бросал их один на один прямо перед глазами Ваганова. — И это тоже... 
Вошёл Марк. За ним следом Фёдор. Они молча уселись за стол.
— Звоните,  звоните. —  Чугай  воткнул  очередную сигарету в рот и глубоко затянулся. — Можете обо мне сообщить на «житную», на «петровку»... А хоть и на «сухаревку»... В конце концов — на свою любимую «лубянку». Правда, там уже нет бывших дружков. А если которые остались, то вряд ли они захотят громко выказывать сейчас дружбу... Вы всё ещё тешите  себя  надеждами, что жизнь пойдет  по  старой  колее, — сказал Чугай, затягиваясь. — Нет. Третьесортная номенклатура, которую держали в дворницких и прихожей на Старой площади, этого не позволят уже. Ваши соколы... вторые и третьи комсомольские секретари, профсоюзные чинуши, генералы и полковники теперь рулят. И среди них вам места уже нет. Вас уже похоронили. Вы всем надоели... А им  — особенно!.. А вы звоните, звоните.
Ваганов набирал какой-то номер. Он делал это не спеша, с уверенностью человека, который знает всё, что случится с ним, наперед. Это вызывало у Чугая зависть и в то же время пугало.
— Меня могут убить,  —  сказал он, торопливо выпуская из носа дым, — как пытались это уже сделать дважды ваш генерал Иванов и его дружки. Заткнуть глотку Козырчуку. Отобрать у него все материалы об удушении Анжелы Бодровой... и уничтожить их... Но, что вы скажете собственной дочери... — Чугай выдернул из дипломата фотографии, взятые у Козырчука, и бросил на стол рядом с рисунками, — когда она узнает, кто убил ее дочь? А она узнает об этом сегодня. Позвоните Марии Степановне и сообщите ей, что вы убили ее дочь... Свою внучку. И за одно скажите, как ее настоящие отчество и фамилия. 
Ваганов медленно повернул голову и мельком глянул на фотографии.
— Посмотрите. Как похожи. — Виктор и заметил, как вздрогнули ниточки губ Ваганова. 
Степан Игнатьевич оставил телефон и посмотрел на Чугая. Ни фотографии, ни рисунки, казалось, его вовсе не интересуют. Во взгляде не было на гнева несправедливо оскорблённого, ни заискивания, ни злобы бессилия. На лице старика ничего не отражалось. Он молча стал смотреть в тёмное окно.
— Одна профессиональная рука! — Вырвалось у Чугая. И он почувствовал, что это было не возмущение, а беспомощное тявканье щенка, на которого не обращают внимания.  И уже по инерции добавил: — Звоните, звоните...
Наступила тягостная минута выматывающего молчания.
«Хотя бы возразил...— подумал Виктор, все ещё надеясь, что ошибается именно он. — Крикнул бы... Стукнул кулаком по столу... Ведь всё-таки родная внучка...» — Загасил сигарету. И продолжил:
— Я вас спрашивал о Журбе. А вы ничего лучшего не придумали, как сжечь рукописи этого несчастного человека вместе с домом своей жены... История, увы, повторяется... Сначала книги Гейне и Гёте на костре... а теперь память безвестного российского мужика Журбы...
Ваганов слушал, глядя в окно. Затем взялся за телефон и неторопливо стал накручивать диск.
— Во имя Учения все дозволено... — заметил Фёдор, вспомнив слова Лазаря Исааковича, — потому что Учение вечно!..
— Это я, — сказал  в трубку  кому-то Степан Игнатьевич. — Завтра к тебе в девять часов приедет человек. Чугай! Запомнил? Обойдёшься без имени и отчества... Ты напишешь ему справку, что человек, обвинявшийся в убийстве Анжелы Бодровой повесился в камере... Где хочешь, там и возьми!  Это — приказ!.. Твой коновал подпишет! И не вздумай юлить! Понял!? Какой ещё прокурор!? Я — тебе прокурор! — Аккуратно положил трубку  на  рычаг  и, повернувшись лицом к гостям и не видя их, сказал:  — Завтра в девять утра, — в голосе была непоколебимая уверенность, что всё случится так, как он решил, — вы должны быть в Бутырском изоляторе. Там на вас будет выписан пропуск. Получите справку у начальника. Отдадите ее Козырчуку... Он умнее вас... Я надеюсь — вы удовлетворены?
Виктор попробовал понять, что означали последние слова Ваганова и посмотрел озадаченно на друзей.
— Я сейчас на минуту отлучусь... — тихо сказал Ваганов. — Извините, по нужде... Вы позволите?
Старик незаметным движением руки вынул связку ключей из-под газет, накрывавших стол, и, сделав три коротких шага, отворил в стене что-то, похожее на дверь.
— Мы ошибку совершили, когда таких, как вы, приблизили к себе, — тихим голосом сказал Ваганов — Но это больше не повторится. А мы ещё вернемся... И через десять лет меня изберут президентом! —  И провалился в образовавшуюся нишу.
Дверь закрылась. Замок щёлкнул...
Чугай растерялся. Неожиданный звонок, откровение и исчезновение Ваганова застопорили его мысли и движения. Он стоял посреди комнаты, словно его сковали гипнозом.
«Президент... Через десять лет... — стучал чужой колючий голос в мозгу.  —  Изолятор... Какой  ещё изолятор?..»  —  Посмотрел  на товарищей. Но и они сидели без движения, точно окаменели.
Совладав с собой, Виктор подскочил к стене и дёрнул за ручку. Но дверь не поддалась. Подбежал к окну. По освещённому двору, прижав руки к бедрам, быстро прошел Ваганов. Приоткрыл половинку тяжелых ворот гаража и, скрывшись за ними, затворил плиту. За этим деревянным щитом взревел автомобильный двигатель...
— Черт!  —  выкрикнул Фёдор и выбежал из дома. Виктор и Марк выбежали следом. Они стали дергать ворота за ручки, пытаясь открыть. И чувствуя свое бессилие, принялись тарабанить кулаками по доскам, точно могли этим самым заглушить двигатель. А тот набирал обороты...
— Не делайте глупости! Выходите! — крикнул Чугай. Но его голос растворился в холодном декабрьском воздухе...
— Кажется, мы крепко влипли! — сказал Фёдор озабоченно. — Звони в милицию, Петрович! Без нее тут уже не обойтись. Пока душегуб будет глотать угарный газ... взломают ворота!
Они вернулись в дом, и Чугай набрал «02».
— Так! Вы сейчас же убегаете!  — приказал он. — А я останусь. Придётся всё объяснить.
— Ладно, держись, — сказал Марк. — Вечером созвонимся. Если что... я готов!
— Позвони  сейчас  Козырчуку,  —  потребовал Карнаухов, передавая диктофон Чугаю. — Пусть приедет и решит, что делать с рисунками. А Сёмкину выдадим завтрашнюю справку из «Бутырки». И делу конец!
Фёдор и Марк вышли. С улицы долетел звук автомобильного двигателя, который быстро угас.
Чугай принялся названивать Козырчуку.
— Срочно приезжай в Серебряный Бор. На третью аллею. Пятьдесят вторая дача. Я нашел убийцу девчонки...
— Ты!?.. Не понял!? — ответил Козырчук.
— Чем быстрее  —  тем лучше. Пока не приехали местные...
— Еду!..
Виктор сложил рукописи, фотографии и рисунки в дипломат, сверху бросил диктофон. И подумал:
«Если бы знал, что по уши буду в дерьме, никогда бы не подписывался под этим делом...»

*       *       *

На улице громко загудел автомобильный двигатель. В окно ударили снопы света фар. На веранде загремели торопливые шаги. Дверь с шумом распахнулась, и в комнату вбежал генерал Иванов.
— Степан Игнатьевич! — крикнул он надрывно. На нём была распахнутая дубленка. В руках он мял пыжиковую шапку. — Степан Игнатьевич! Что же это!?
Последней фразой он, кажется, поперхнулся.
— Какая встреча, товарищ генерал...— сказал Чугай, поворачиваясь к свату. — Вы, наверное, разыскиваете меня...  чтобы сыграть партию-реванш в шахматы?..
— Где Ваганов?! — хрипло крикнул Иванов, кажется, не поняв, кто стоит у стола.
— А я-то думал — как случилось, что дом у Ваганова сгорел вдруг? Так это вы, товарищ генерал, сожгли его. Товарищ  Первый  выполнил  указание  товарища  Грома.  Как же я не догадался, что мой сват посещал именно Ваганова... когда столкнулся с тобой на улице? — Виктор уселся за стол и закурил. — Вы сейчас один или с вами новые Пятый и Аслан?.. А я, ведь до сих пор жив. И жива твоя невестка... которую ты приказал убить... Она вот-вот родит тебе внука. Или внучку...
В окно ударил новый сноп света. На веранде снова загремели шаги. Дверь отворилась и в комнату вошёл грузный человек в чёрном пальто и широкополой шляпе. Во всей фигуре незнакомца действительно было что-то тяжеловесное, грубое. За ним следом вошли ещё двое.
— Чугай?! — удивленный вопль повис в комнате. — А вы что здесь делаете, хотел бы я узнать?
Виктор узнал Валерия Сергеевича.
— Черт попутал, — ответил Чугай. — Беседую с гостем.    
— Да, да,— соглашаясь со своими мыслями, сказал прокурор. — А я могу подумать, что у вас тут тайная встреча с гражданином Ивановым...
— Я пришёл уточнить кое-какие детали, которые не вошли в мой «роман». Вы же всё равно меня вызовете ещё... И чтобы не ошибиться потом...
— А вы, гражданин Иванов, арестованы. — Игонин положил на стол листок. — Ознакомьтесь с ордером. Вы обвиняетесь в разграблении государственного имущества в особо крупных размерах... А где гражданин Ваганов?
— В гараже... — сказал Чугай и указал на окно.— Наверное, уже в лучшем из миров...
— В гараже... — повторил Валерий Сергеевич. И словно проснувшись, воскликнул:  —   Каком гараже!? Где!? Быстро в гараж! — приказал прокурор своим попутчикам. И те выскочили  из комнаты. — Фокин! Фокин!
В двери из-за спины Валерия Сергеевича вдруг выросла фигура. В ней Чугай узнал того самого человека с родинкой под левым глазом, который приезжал к нему на дачу интересоваться убитым Задрёмовым.
— Уведите гражданина Иванова! — приказал Игонин и вышел.
Фокин подошел к Иванову, защёлкнул на его запястьях наручники и, положив на плечо руку, подтолкнул к двери.
Чугай видел, как три фигуры промелькнули мимо окна. Со двора донеслись резкие удары — кто-то ломал ворота.
Прокурор скоро вернулся и, подойдя к телефону, набрал номер, и приказал кому-то:
— Пришлите команду! Вскрыть ворота. И неотложку!.. Я скоро буду...
Закурил и спросил у Чугая:
— Что здесь произошло?
— Ваганов не захотел быть арестованным, — ответил Виктор. — При мне ему звонил, как я догадался, Иванов...
— Значит, вы знали, кто такой Гром?
— Я об этом узнал только час назад. В этом доме. По компьютеру и радиостанции, которые валяются на веранде. Это те самые...
— Как вы вышли на Грома?
— Вычислил.
— Как я теперь вижу... вы не всё нам описали...
— Почти  всё,  —  ответил Чугай. И понимая, что Валерий Сергеевич так просто не отстанет, добавил.  — Мелочи вывели меня на Грома.
— Что вы называете мелочами? Оружие в Кашире из Германии? Продажа его в Чечню и Нагорный Карабах? Вы же знали об этом?..      
— Конечно. Мы расшифровали дискеты... И вытрясли из Кучина-«пятого» всё, что нужно. За это Гром и Иванов приговорили нас к смерти.
— Сами, как говориться, разобрались, — думая о чем-то своем, произнес Игонин. — И не сказали... Получается, что скрыли от власти...
— Я до сих пор не могу взять в толк — что такое новая власть? И чем она отличается от старой... в делах заплечных?      
— Она вам не нравится?
— А мне вообще власть не нравится.
— Почему?
— Мать завещала. И слезно просила держаться подальше от нее.
Игонин смущенно затянулся. И выпуская дым из ноздрей, спросил:
— А почему вы не сказали, что похитили у вас дочь?
— Это мое личное...
— Если похититель  —  собственный  сват...  то  — да, — нехотя согласился Валерий Сергеевич.
— Вы за ним следили?
— Конечно... Ещё с августа... И ваша записка нам очень помогла...
— Я нужен вам? — спросил Виктор.
— Нет, — ответил Валерий Сергеевич и по-дружески попросил. — Завтра появитесь у меня подписать протоколы.
— Хорошо...  А этот, который с наручниками... давно у вас?
— Неделю, — ответил Виталий Сергеевич. — Вы с ним тоже знакомы?
— Нет. Уж очень профессионально защелкивает  браслеты. Как в цирке...
— Он у нас именно этим и занимается. Берёт под стражу...
— И куда вы генерала? В какой изолятор?
— В «Тишину»... К друзьям по ГКЧП... Знаете, на меня налетела вдруг сентиментальность... Мне очень нравятся совершенно поэтические названия московских улиц. Сивцев Вражек. Улица Соломенной Сторожки... Матросская Тишина... Девятая Рота...
«С этим циркачом Иванов до «Матросской тишины» может и не доехать!..» — подумал Чугай, слушая прокурора, и выскочил из дома.
На улице стояли три «Волги» и милицейский «козёл». У всех на крышах мигали синие и красные «попугаи».
Чугай разглядел сквозь стекло лицо «циркача», отворил дверь и выдернул его на снег.
— Погуляй! Иди! Игонин требует! — крикнул он и упал на сидение рядом с Ивановым. Захлопнул дверцу автомобиля. И увидев перед собой затылок шофёра, раздражённо крикнул:  — А ну, выйди!
— Чего? — боязно возразил шофер. — Ты хто такой!?
— Глухой?! Иди! Игонин объяснит!
Шофёр, бубня что-то себе под нос, нехотя вышел и остался стоять возле машины.
Виктор сказал, не глядя в лицо Иванова:
— Я тебя довезу до шконки 1, чтобы ты дожил до суда. А потом, если доживешь, я с тобой сам разберусь!.. И на первом же допросе укажешь, что этот Фокин — человек Ваганова. Не сделаешь — до второго допроса не дотянешь... Про Юльку молчи! Иначе!.. Кончу... — Чугай поднёс к лицу генерала кулаки. — вот этими руками! Ляжешь рядом со своим Асланом и Кучиным!.. Даже на зоне достану!
В улицу въехала «Волга» с мигающим синим «попугаем». Из нее вышел Козырчук.
Чугай выскочил из прокурорской машины и подбежал к капитану.
— Возьми. — Он протянул дипломат. — Тут твои фотки и рисунки из Саратова. Девчонку кокнул дед. В доме — прокурор с Кузнецкого. Сделай удивленные глаза и скажи, что ты приехал допросить Ваганова. У тебя есть материалы... Ты подозреваешь его... Сообщи ему об этом... если захочешь. Сообразишь. Завтра созвонимся... и я всё объясню.



1 января 1992 г...

Где-то в одиннадцать утра раздался телефонный звонок.
— Наверное, Юля, — предположил Виктор. И подняв трубку, крикнул:— С Новым годом!
— С Новым,  —  промямлил чей-то незнакомый мужской голос. — Петрович?
— Да. Это кто?
— Ваня Кузёма. Слушай. Есть дело. Я перехожу в одну нефтяную компашку. Там все наши. Бабашкин — начальник отдела собственной безопасности.   Я — юридического. Для тебя имеется вакансия — аналитический отдел. На икру заработаешь!..
— Откуда у тебя мой телефон?
— Из двадцать шестой комнаты... конечно.
— Я могу подумать? — ответил Виктор, немного ошарашенный столь неожиданным звонком.
— Хорошо! Я перезвоню...
Виктор положил трубку и остался стоять в недоумении.
— Кто звонил? — спросила Ксения громко из  ванной.
— Неожиданный благодетель. Поздравлял с Новым годом.— И подумал: — «Сюрпризики, однако! Хорош Игонин. В свою братву меня записал!»
— Вика, спустись... — попросила Ксения. — В ящике, наверняка, есть какие-нибудь поздравления с Новым годом.
Чугай выскочил на первый этаж и открыл почтовый ящик. В глаза сразу ударил знакомый чернильный оттиск на сером конверте:

            Генеральная прокуратура РФ
             Москва, ул. Б. Дмитровка, 15а
 
«Вот пиявки! — недовольно подумал он, глядя на конверт. — Не дают покоя! Что им от меня нужно!? А штампик сменили быстро! Даже в этом гадюшнике не хотят возврата в «эресэфэсэры»!..»    
 В ящике лежал толстый пакет. Прочитав обратный адрес, Виктор осторожно положил его на ладонь как что-то хрупкое, и почувствовал, как его сердце почти разломилось пополам. Он бросился в квартиру.
— Только что звонил Марк, — сказала Ксения, выходя из ванной. Она  надела халат Виктора, а на голову чалмой навернула  полотенце. — Собирался приехать сейчас сюда! Ты не будешь возражать?
— На предмет чего?..
— Поздравлять с праздник... Что прислали?
— Письмо из прокуратуры.  Наверное, приглашают для совместного прочтения моих страниц. И, именно, в праздники нужно о себе напомнить. Как они мне надоели! — Он разорвал конверт.
Когда прочёл, недовольно хмыкнул, и бросил конверт и его содержимое на столик у зеркала.
— И это все поздравления?
— Нет, — ответил Чугай. — Ещё из Архангельска...
Он разорвал пакет.

«Виктор Петрович! Прежде всего, поздравляю Вас с Новым годом! Как Вы рекомендовали, я так и сделала. Мама Вас очень благодарит за деньги, которые мы успели взять в сберкассе. Я ездила в Архангельск. Написала заявление. Мне выдали тридцать страниц на машинке. Пересылаю их Вам.
Клавдию Прокофьевну сын забирает в Москву. Он теперь генерал или адмирал. Приезжал в красивой чёрной  форме.
Долго думала, куда ехать поступать. Всё равно тянет в Московский университет. Я уверена, что поступлю.
В тот день, когда Вы уехали, на  реке  погиб Шугаров. Это так, к слову, потому что Вы тоже уехали утром. Он в темноте на полном ходу врезался лодкой в баржу. Пьяные мужики с запани1   на ночь привязали баржу гнилой шворкой. Баржа сорвалась, пошла самоплавом.
Григорий Иванович ушёл из исполкома и организовывает кооператив по вывозу леса. Зовёт меня к себе работать...»

Чугай отложил письмо Зои.
«Что я за человек? — подавленно спросил он себя. — Всех, кто со мной... преследует злой рок. Бедный Шугаров... Новый год начинается весело!..»
— Что прислали!? — громко поинтересовалась Ксения из кухни.
— Из Архангельского «трюма» выдали рукопись Журбы. — Виктор вынул из конверта серо-жёлтые листы и пошёл в комнату.
— Даёшь читать? — спросила она, входя следом.
— Вслух можешь?
— С удовольствием, — согласилась Ксения и уселась на постель.
Виктор  взял  в  руки  машинопись.  В  верхнем  правом углу, как синяк, отливали жирные буквы чернильного штампа: «Журнал  «ОКТЯБРЬ».  Рядом — такой же оттиск, только с номером дела. А в левом — наискось, торопливым почерком было написано:
 

                «Министру Госбезопасности СССР
 
                Семён! Вот это настоящий враг.   
                В.К.»

«В.К. — инициалы главного редактора, — сообразил Виктор.  —  А кто же ещё может так фамильярничать с Игнатьевым 1 ? Только друг по вере и товарищ по общему делу... — И громко вздохнул. — Да, инженер человеческих душ В.К!.. Хороша у тебя милость к падшим... Не словом, а мечем…»
— Как называется? — спросила Ксения.
— «Пророк»  — ответил Виктор и передал рукопись.
Зазвонил телефон. Чугай снял трубку.
— Клара Яковлевна... Я вас узнал. Поздравляю с Новым годом!..
— Вы таки извините меня. У нас радость. Мы, наконец, уезжаем в Америку. Получили разрешение. В какой-то там Огай Кливеленд. Я так боюсь. Но Яшеньке там будет лучше...
— Спасибо вам... Когда нужно освободить?
— Через месяц. Мы уже нашли обмен... И вам  спасибо, что вы такой не беспокойный человек...
— Хорошо! — резко перебил Виктор. — Спасибо вам за любезность. Я оставлю деньги на столе. А ключи передам Марку. До свидания. И счастья вам в Новом году и на новом месте!
— Что-то произошло?  —  тревожно поинтересовалась Ксения.
— Суета, — ответил Виктор. — Читай.
Но снова зазвонил телефон. Звонила Валентина.
— Спасибо. Поздравляю с Новым годом... Я приеду! Знаю, где это. Знаю, — ответил Виктор и положил трубку.
— Что опять?  — спросила Ксения, глядя, как глаза Виктора загорелись.
— Юля родила сына!.. Ночью!.. Неожиданно!..
— Поздравляю!
Виктор пошёл в кухню, налил две стопки «карнауховки» и принёс в комнату.
— Вот я и старый дед!  —  сказал он, протягивая Ксении рюмку. — Поздравляю себя. И тебя... Начинай читать.
Ксения уселась на постель и взяла в руки листочки...
      


«1.
Илья открыл глаза и прислушался. Рядом громко сопел старший брат Толя. В ногах, свернувшись клубком, подпевала ему сладким урчанием пегая кошка. Тесное пространство на печи под потолком ещё было затянуто ночной тьмой, а в хате уже хозяйничали рассветные лучи.
«Ура! — радостно воскликнул себе он. — Наконец, я проснулся первым! Сейчас разбужу маму...»
Вечерами, ложась спать, Илья приказывал себе просыпаться первым. Он засыпал с тревогой, с боязнью завтрашнего дня. Эта боязнь тяготила его. И был уверен — если проснется раньше всех, когда утро только-только заглядывает в окна, то узнает о наступившем дне всё наперед, и тревога убежит, оставит его навсегда.
Каждый новый день стал пугать Илью с того самого утра, когда погиб его отец... 
Вечером, перед тем, собираясь как всегда к телятам, отец долго сидел за столом. Жевал холодную картошку и запивал молоком. Оставив пустую кружку, тяжело вздохнул и, поднявшись, сказал, неизвестно к кому обращаясь:
— Ой, чего ж это будет завтра?..
Это был прошлогодний сентябрь. Толя уже ушел в школу, а мать давно на копку сахарной свеклы. Илья у дверей хлева сортировал картошку: отделял большие клубни от мелких и зелёных.  Во двор въехала телега — дед Харитон вёл под уздцы вороную кобылу... На телеге в ватнике и красной рубашке лежал человек и смотрел одним  мутным глазом в грязно-серое небо.
Илья понял, что на телеге лежит мёртвый, но не мог поверить, что это его отец: ведь вечером отец уходил на работу в белой рубашке. И растеряно посмотрел на деда Харитона.
Старик  споро  освободил вороную от оглобель, оставив на шее хомут. Подхватил мальчика,  усадил  на  лошадь  и,  дёрнув  за  оброть,  торопливо  вывел  её  на  улицу. У Ильи перехватило дыхание. Вдруг случилось невероятное. Его самая большущая мечта сбылась — он ехал верхом. Он ухватился крепко за хомут, прижался ногами к бокам лошади и, задыхаясь сладким ароматом лошадиного пота, представил себя кавалеристом. Проехав несколько десятков метров и освоившись, Илья стал вертеть головой, надеясь, что его кто-то видит. И обернувшись, увидел, как по улице с платком в руках, чуть не падая, бежала мать...
— Марфа, займи хлопца, — сказал дед Харитон, обращаясь к полной седой старухе, когда въехали в чужой двор. Снял мальчика с лошади. И тяжело вздохнув, выдавил:  — Лучше бы на войне погиб. От войны хоть какаясь польза есть... Пенсия  детям...
...Отец вернулся с войны контуженым, с перебитыми пальцами левой руки, без одного глаза. Пятый год стоял сторожем при телятах. Его застрелил сын начальника районной милиции, повадившийся с дружками резать телят. Сторож застукал разбой и, держа на изготовку двустволку, уговаривал грабителей подобру убираться, а то не ровен час... Но молодые, здоровые хлопцы, уже завалившие двух годовалых бычков, попытались отобрать у него ружье. Отбился бы боевой старшина, если бы были патроны. Только по распоряжению районной власти сторожу на дежурстве больше двух зарядов не полагалось... Первый, чтобы предупредить, а второй — кликнуть на помощь милицию, которая где-то за тридцать километров в районном центре отдыхала в ночь... Фронтовой старшина увернулся от лихих рук налётчиков и из двух стволов наугад  пальнул. Первая  картечь угодила одному в плечо, а вторая — самому главному бандюге в ширинку. Тот в болевом угаре выхватил «наган» и разрядил в сторожа весь барабан.
 На перестрелку сбежался народ...
 Всё бы, конечно, улеглось... Пока суд, то районное начальство дело заболтало бы, утопило в чернилах, как в весенней грязи. В конце концов, обвинило бы одноглазого сторожа во всём. А суд бы согласился... Да на грех «наган» оказался казённым — личным оружием самого районного начальника милиции. Сынок, когда собрался в очередной раз за мясом, в очередной же раз выудил его «только на ночь» из папашкиной кобуры.
Всего этого Илья не знал, а запомнил лишь толстого милиционера, который несколько раз приезжал после похорон на тяжёлом мотоцикле с коляской, привозил в серых кулёчках коричневые «подушечки» 1 и большие, облитые твёрдым, сладким молоком, пряники, и о чём-то подолгу разговаривал с мамой. А в последний приезд, после долгого сидения за столом, забрал конфеты назад, выругался на мать и из сеней крикнул:
«С голоду у меня повыздыхаете!»
Без отца в хате стало пусто и тревожно. Даже мать перестала напевать, возясь у печи.
С тех самых дней, забираясь под печной потолок ночевать, Илья долго лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в пугающие ночные звуки, что прилетали со двора, вспоминал свет ушедшего дня. Ему казалось, что так он  отгоняет от себя ночь и ее гнетущую темноту, хранительницу тревоги.
«Если бы я знал, что будет завтра, — думал он. — Я бы... — Но на этом мысль обрывалась. — Папа не знал. А мама знает. Идёт на работу, говорит: «Сегодня не ходите по улице. Будет дождь». И обязательно дождь капает».
Однажды Илья спросил у мамы:
«Как ты про всё наперёд знаешь?
«Потому что рано встаю, — ответила мать. — Кто рано встает, тому Бог подает».
Илья освободил ногу, на которой лежал кот, стараясь не спугнуть животину, чтобы тот не спрыгнул с печи раньше его.
«Сегодня Толькина очередь выгонять корову, — вспомнил он. — Мама, как встанет, возьмет подойник и пойдёт в хлев... А когда вернётся, начнёт долго будить Тольку... Тот станет брыкаться и локтями биться... Лучше я пойду за него. Я никогда ещё на улице не был первым... Всегда кто-то уже ходит, когда я выхожу...»
Но входная дверь в хату звонко лязгнула щеколдой, раздался глухой удар  —  это мать поставила подойник на лавку у печи... Зашумело, процеживаемое сквозь марлю, молоко...
«Опять день будет неизвестным...» — Илья огорчился, поняв, что вновь проспал. Он соскользнул с печи на лежанку, натянул на худые ноги штаны и спрыгнул на пол.
— Чего это ты в такую рань? — спросила мать. — Толина очередь сегодня.
Но Илья не ответил. Молча полез под печь.
— Ты чего там забыл?
Мальчик достал из-под печи веревочный кнут на длин-ном кнутовище.
— Откуда это у тебя? — удивилась она. — Толя сделал?
Илья отрицательно повертел головой. Он давно сплел кнут из кусочков пеньковых верёвок, подобранных в колхозном амбаре. И только вчера сделал кнутовище из сухой тонкой вишнёвой ветки. А спрятал, чтобы старший брат не отобрал.
Он вышел из хаты. Остановился на пороге и прищурился. Ранние, но уже жгучие, августовские лучи облили его худое смуглое тело приятным  ласковым  огнем.  Ступил на землю. И она, не успевшая остыть за ночь, тоже подарила ему тепло.
В хлеву чернобокая корова медленно повернула голову, с надеждой посмотрела на мальчика огромными масляно-коричневыми глазами, в уголках которых горели яркие, призывные светлячки. Ей надоело стоять в темном сарае и она не могла дождаться, когда позволят выйти.
«Опять я босой по навозу,  — с сожалением подумал Илья. И смело ступил на холодную землю хлева. — Как ботинки, так Тольке первому. А мне после него только рваные... Я с весны всё время босиком хожу...»
Почувствовав возле себя человека, корова угодливо наклонила голову, предлагая освободить ей рога от налыгача. А, освободившись, оттолкнула мальчика в сторону надутым животом и торопливо пошла во двор. Ей вослед призывно и жалостливо замычал телёнок...
Корова деловито шла по пустой улице, стараясь на ходу ухватить листочки с веток сирени, выбивавшихся из-за плетёных изгородей. Илья семенил следом. Нес в руках кнут и ему хотелось, чтобы корова вдруг залезла в чужой двор или хотя бы остановилась. Тогда он смог бы крикнуть на нее и пустить в ход новый кнут. Но животина торопливо переставляла ноги, спеша в стадо.
«Не проснулся раньше мамки, зато на улице я первый, — радостно подумал Илья и, понимая, что не дождётся, когда корова заберется в потраву, размахнулся и с силой резанул кнутом воздух перед собой. Кнутовище изогнулось, плетёная веревка завертелась змеей и гулко выстрелила. Корова испугалась и побежала ещё быстрее.
На пустом выгоне у колодца сидел пастух дед Афанасий в ожидании стада. Подогнав корову к колодцу, Илья глянул на старика и испугался. Тот смотрел на мальчика пустым взглядом выцветших белёсых глаз и, как показалось Илье, не видел его. Подумалось, что пастух умер.
«А кто же погонит стадо!? —  испугался мальчик. — Коровы колхозу потраву сделают... Матвей-пасечник за потраву трудодни заберёт... А то и корову со двора сведёт! А зимой нельзя без коровы! Погоню Марту обратно... Пусть лучше по двору ходит...»
Но старик вдруг встрепенулся и, увидев перед собой мальчика, спросил:
— Это ты, Верещага... Тебе сколько лет?
«Тольке десять...— соображал Илья,  —  значит, мне шесть... А зачем ему знать про это?..»
— Не хочешь говорить,  —  согласился со своими мыслями старик. — Молчать лучше... Я у вас во дворе через неделю стою. А сегодня я у Вальки Рыбака... — Пастух снова провалился в сон. Рот его открылся, высвечивая из тёмной пустоты пяток, одиноко торчащих, зубов — два сверху и три снизу.
«Марту надо домой! — решил Илья. Уже хотел побежать к корове, которая мирно паслась, но увидев, что из  переулков на выгон гнали коров, остался стоять в растерянности.  —  Погоню  назад  —  станут смеяться...»
— Эй, дед, принимай! — К колодцу подошёл Валька Рыбак и протянул старику тряпичную сумку с едой.  —  Гляди, не  засни, дедуля!
— Не боись, — ответил пастух. Взял сумку, заинтересованно заглянул в ее нутро и радостно улыбнулся. — Вот, хотел к тебе на Троицу попасть — не вышло. Считал, што на Петра попаду — опять не вышло...
— Не журись, дед!  —  сказал Рыбак.  —  Вечером  я  налью тебе стопку. И за Троицу, и за Петра, и за Павла... А ты, Илька, почему такой хмурый с самого утра?
— Это уж не забудь... — ответил вместо мальчика Афанасий.
«Про Петра и Троицу дед говорил и вчера.  Только тётке Варьке, — вспомнил Илья. — Почему дядя Валька не видит, что дед мёртвый?..  Скажу мамке. Она заберёт Марту домой...»
               
2.
Илья побежал домой. На улице повстречался дед Харитон. Он ехал на телеге и гнал рядом с собой комолую корову.
— Илька, приходи на конюшню, — сказал старик. — Будем зерно с тобой возить.
 Илья кивнул, соглашаясь, и побежал дальше.
 Когда подбегал к своей хате, то увидел, что из их двора вышел объездчик Сурчина, ведя за повод лошадь под седлом. Это насторожило мальчика. Сурчина каждое утро развозил по селу приказы председателя на работы. Опасаясь хозяйских собак, он всегда въезжал во дворы верхом, и, оставаясь в седле, подводил коня боком к окну хаты, стучал ногайкой по стеклу и, наклонясь, громко выкрикивал задания колхозникам на день. А после Троицы Сурчина стал заходить к ним в хату, чуть ли не каждое утро, оставляя коня во дворе. 
«Опять к мамке приставал...», —  решил Илья.  Он давно заметил, что мать недолюбливает Степку и эта нелюбовь передалась и Илье. И сейчас ему захотелось хлестнуть кнутом объездчика. Но тот прошёл несколько шагов по улице, запрыгнул в седло и, поддав коню каблуками в живот, проскакал громким галопом до калитки соседнего двора, скрылся за тыном.
В сенях Илья спрятал кнут за большой сундук и открыл дверь в хату.
Мать действительно ждала его. Как только он вошёл, она сразу строго сказала:
— Я на ток иду. — Лицо ее было суровым, недовольным. Глаза взволнованно бегали по хате. —  Молока мне носить не надо. Там будут давать харчи. А вы с Толей возьмёте корзины, ножи и нарежете гичку 1 телёнку. Только  глядите,  не попадитесь объездчику. Запомнил?.. И вырвете два буряка. Я сладкой воды сварю. А вечером молодой картошки нароем...
Илья кивнул головой, соглашаясь, и подумал:
«Вчера тоже обещала нарыть. И позавчера».
— Ты понял? Чего молчишь? С утра язык опять проглотил?
Илья смотрел на мать и понял, что она не побежит за коровой, если он расскажет про мёртвого пастуха.
— Иди ешь! — приказала мать. — Прикроете всё руш-ником за собой! Чтоб мухи не засидели!
Она хлопнула дверью и ушла.
Как только мать ушла, Толя соскочил с печи и бросился к столу. Схватил кусок сухого хлеба, макнул в глиняное блюдце с подсолнечным маслом и отправил в рот.
Илья тоже жевал сухой хлеб, обмоченный в масло, и думал:
«Толька сейчас предложит идти бить воробьев. Они вкусные, когда жаренные... Да полдня биту метать надо, чтоб десяток набить. И Толька самых больших себе заберёт... И всё равно воробьи вкуснее, чем это голое масло с солью...» — Он налил в кружку молоко из крынки, окунул в него хлеб и принялся наблюдать, как хлеб разбухает... — Мама обещала вечером нарыть молодой картошки... А вечером опять забудет про нее... Нальёт молока и заставит лезть на печь спать...»
Толя запихнул в рот хлеб и, запив его молоком, с трудом проглотил эту жвачку, и сказал:
— Сейчас пойдем к деду Харитону.
Илья с любопытством посмотрел на брата. 
— Он с тобой дружится... — пояснил Толя. — Пойдёшь?
После смерти отца дед Харитон действительно крепко прижил к себе Илью, как будто откупался. В ту трагическую ночь дед Харитон должен был дежурить в телятнике вместо Верещаги. Но уговорил поменяться. И теперь, если едет мимо их двора, всегда остановится, подзовет мальчика, посадит в телегу и везёт к себе. В хате усадит за стол и угощает чем-нибудь. Один раз давал даже чёрно-коричневый  сладкий мед. А когда угощает его жена бабка Марфа, то старик все время недовольно ворчит и бубнит себе под нос:
«Дай дитю больше... Всё тебе жалко...»
Толю старик тоже привечает, но молча, не крепко, без ворчания.
Прожевав, брат с серьезным видом заговорил быстро:
— Придёшь...  В хате на косяке  дверном...  на  гвозде новый кнут висит. Когда бабка Марфа выйдет, ты снимешь с гвоздя, отломишь голову от кнутовища, и в карман спрячешь кожу. — Брат говорил уверенно, точно знал наперед, что Илья сделает так, как он задумал. — Я этот кнут на пачку «Ракеты» 2 выменяю. Мне обещал Котька... из Павловки.  Он у своего батьки две пачки стибрил...
Дождавшись, когда Илья допьёт молоко, Толя скомандовал:
— Пошли. Сразу скажешь Марфе, чтоб она тебе кисляка из погреба подняла. Она туда как черепаха... А ты быстро сломаешь, а палку под печку сунешь. — У Толи вдруг загорелись глаза. Он говорил и, должно, видел всё придуманное вживую. И нетерпение обжигало его нутро. Уже представлял, как курит городские папиросы и ловит завистливые взгляды товарищей. — Пока она слазит в погреб, ты успеешь... Пошли...
«Я кнут возьму, — подумал Илья, — а дед все равно узнает, кто украл. И никогда не пустит на конюшню».
Он вдруг искривил лицо в болезненной гримасе, схватился за живот и побежал в сени. Оттуда выбежал во двор, за хлев, упал в бурьян у самой навозной кучи и притаился. Свежий навоз, который мать выбросила утром, ядовито резал ноздри и пробирался внутрь, заставляя живот болезненно сокращаться. Но Илья терпел, не желая выдать себя...
Не дождавшись брата, Толя вышел во двор и громко закричал:
— Илька! Илька, прибью!
Но, не получив ответа, выругался и ушёл на улицу.

3.
Оставшись один, Илья решил пойти на конюшню. Он  всегда  по утрам, если не было большого задания от матери по хозяйству, ходил туда, чтобы вместе с кем-нибудь из конюхов, верхом, без седла, отвести лошадь на луг. Таких лошадей было всегда две. Они всю ночь возили воду на фермы. Утром их меняли другие. Усталая животина была послушна и не спеша брела по дороге, даже не замечая маленького седока.
Конюшня, этот длинный глиняный сарай без окон,  крытый соломой, притягивал Илью своей полутьмой и пьянящим запахом конского пота. Когда он входил в его мрак, дальние, всегда широко раскрытые ворота казались ему выходом в неведомый мир, где свободно скачут огненногривые кони, а он бежит рядом с ними, как равный.
В конюшне было пусто. Даже денник, где стоял вороной жеребец Матвея-пасечника, пустовал. Лишь ласточки и воробьи  деловито летали под соломенной крышей.
«Значит, все кони молотят», — понял Илья и пошёл на ток.
Дорога уходила в поля. Слева разлилось жёлтое половодье вызревшей ржи. Справа стеной высилась кукуруза. Земля на дороге крепко прогрелась и, казалось, что это от нее исходит жар, который пропитал воздух, заставил поникнуть жёлтую рожь и уже начал угнетать неприступную кукурузу, листья которой тоже поникли, прихваченные желтизной. Только острые початки, выбросив наружу коричневые чубы, гордо смотрели в небо.
У противоположного берега золотого моря медленно плыла жнейка, нервно размахивая большими крыльями, словно хотела взлететь. За ней, будто из глубины на гребень жёлтой волны, выныривали белые косынки — это женщины вязали снопы.
Впереди, в трёх шагах, заигрывая с мальчиком, две молоденькие трясогузки игриво семенили короткими ножками. Когда же Илья подходил к ним очень близко, и казалось, что уже может схватить одну за, беспрерывно кивающий, хвостик, птички перелетали на метр вперед и снова бежали по песку. И мальчик решил, что эти серые птахи сопровождают его, чтобы он не заблудился...
Всё вокруг жужжало и стрекотало. Наглый слепень  норовил усесться Илье на руку, а мальчик безуспешно пытался прихлопнуть кровососа. И это походило на игру...
Из ложбины на пригорок вдруг выскочила жнейка. Ее тянули две гнедых кобылы. Жнейка, как кавалерист саблю, опускала крылья на стебли ржи. А те безучастно и покорно сминались под безжалостными ударами. За скрипящей машиной по свежему покосу на негнущихся ногах бежал вороной четырехмесячный жеребёнок, скучно повесив голову, увенчанную большой белой звездой во лбу. Увидел Илью, стригунок остановился испуганно. Но, должно, поняв, что перед ним такое же дитя, как и он сам, заносчиво запрокинул голову в сторону, изогнул дугой шею и, задрав трубой коротенький чёрный хвостик-метёлочку, горделивым стремительным галопом проскакал вперёд рядом с мальчиком, обгоняя жнейку...
На току трактор с большими задними колёсами, утыканными острыми треугольными шипами, недовольно бухтел. От него к огромной молотилке, похожей на хату, только без крыши, тянулась змеей широкая лента, беспрерывно качаясь и норовя соскочить. Машина тряслась, дергалась множеством больших и маленьких рук-мотовил. Этот гремящий дом задавал ритм всему, снующему рядом, подвозящему и отвозящему. Казалось, сломайся какая-нибудь люшня у молотилки, и всё остановится, замрет. Люди, лошади, веялки словно чувствовали это и боялись этой остановки, и из последних сил бежали вперед. Только пара волов, тягавшая на огромную скирду солому волокушей от молотилки, не замечала ничего вокруг и равнодушно переставляла ноги по утрамбованной земле.
 На самом верху молотилки стоял Валька Рыбак по пояс голый. С арбы, запряжённой белыми волами, две бабы бросали ему снопы. А он ловко подхватывал их и швырял в трясущееся нутро машины. Загорелый торс Рыбака, облитый потом, облепила пыль от колосков. И Илье казалось, что дядя Валя сам превратился в сноп и готов прыгнуть в молотилку...
«Мне бы такую машину, — подумал Илья. — Маме и Тольке не нужно было бы мотать цепами... Сразу зерно выходило бы. Я бы по дворам на ней ездил и всем бы молотил...»
С другой стороны молотилки две женщины ловили тонкий зерновой ручеек в плетёные корзины. Когда одна корзина наполнялась, женщина относила ее к веялке и возвращалась. За ней следовала другая.
Возле веялки Илья увидел мать. Она крутила большое колесо. Лицо ее было закрыто белой косынкой. Тугая, крепкая спина намокла и голубая кофточка прилипла к ней. Илья видел, что мама через силу крутит колесо, но почему-то не может оставить его, точно приросла к ручке. А колесо, не останавливаясь, тянет за собой материнские руки, не желая отпускать.  Товарка, тётка Дарья, подхватывала тяжёлую корзину, высыпала зерно в веялку. Бросала корзину на землю и большой деревянной лопатой начинала отгребать провеянное зерно от машины в сторону.
Илья хотел подойти к маме, но его кто-то толкнул в плечо. Он обернулся. Перед ним стоял брат.
— Пойдем, — загадочно шепнул Толя. — Корзину сви-стнем. И на речку... за рыбой.
Илья посмотрел на брата, и завертел головой, не согла-шаясь.
— Только потом не проси рыбу! — недовольно буркнул брат и исчез.
Со скирды пара волов стащила волокушу. Ее подтянули к молотилке, и Валька Рыбак открыл дверь-решетку у молотилки. Из бункера с возгласом облегчения на волокушу упала гора соломы.
Волов увели.
— Садись, Иля,— крикнул Рыбак. — Поедешь на скирду. — Он спрыгнул с молотилки на землю, подхватил мальчика и забросил на гору соломы.
Илья провалился в горячую траву с головой точно в колодец. На его дне было еще жарче, чем на земле. А над головой белел клочок выгоревшего неба, в котором чёрной точкой парил коршун. Откуда-то снизу, из-под его ног послышалось громкое шуршание — кто-то большой нервно копался в соломенной куче.
«А если это хорь? — подумал Илья, пугаясь. — Мама говорила, что они сильно кусаются...»
Он попробовал выбраться наверх. Но гора вдруг дернулась и медленно поползла. Наклонилась и с шипением стала забираться куда-то вверх. Остановилась на скирде.
На такой высоте Илья еще никогда не бывал. Земля оказавшаяся далеко внизу, выросла и разбежалась во все стороны... Стука трактора почти не было слышно. Молотилка стала похожей на телегу. Он хотел увидеть мать, но с трудом отыскал взглядом лишь веялку, которая показалась ему меньше спичечного коробка.
А вокруг, во все стороны, расходились жёлтые волны — ветер гулял по колосьям ржи, то нагибая их к земле, то заставляя тянуться к солнцу. Четыре серые дороги резали поля на большие куски. По одной пара волов медленно тянула большую арбу со снопами. А у самого края поля жнейка размахивала крыльями. В другой стороне, за ржаным полем, отделённое от хлебов молодой низкорослой лесополосой, зеленело озеро свекловичной ботвы. Дальше, у самого края земли, похожая на серебряную ниточку, блестела речка. За ней, далеко-далеко на лугу, у самого леса, были разбросаны маленькие разноцветные точки — это паслось деревенское  стадо... И лишь чёрный коршун гордо парил высоко в выцветшем небе, всё такой же одинокий и недосягаемый...
Двое парней раскидали вилами копну,  и  Илья, к своему удивлению, оказался  на  скирде  рядом  с  братом. Тот  возился у края скирды, размахивая руками, переговариваясь с кем-то, кто был внизу. Потом Толя кубарем скатился со скирды и исчез. У него это вышло ловко. И Илье захотелось скатиться также. Он закрыл глаза, чтобы не бояться, прыгнул вниз и покатился по склону.
На земле гул трактора перекрикивала женщина.
— Хто украл корзину? Иде моя корзина?
Но на крик никто не обращал внимания.
Молотилка тряслась. Мать крутила колесо веялки, а ее товарка махала деревянной лопатой.
Рядом с матерью стоял объездчик Сурчина. Он что-то говорил ей, побивая себя кнутовищем по голенищу.
Илья хотел подбежать и оттолкнуть Сурчину, чтобы он не приставал. Но на ток въехал дед Харитон на телеге.
— Иля, — позвал он. — Ходи ко мне. Ты почему не пришёл на конюшню?.. Поедем со мной в комору 1.
Старик подвел лошадь к мешкам с зерном и взялся бросать их в телегу. Когда закончил, усадил мальчика на мешки, отдал ему вожжи, тронул лошадь, а сам пошёл рядом. Он был высок и худ. Длинное лицо с острым подбородком и маленьким картузом на голове напоминало гвоздь. Дед ходил, широко ставя тонкие ноги. Со стороны казалось, что это неудачно сбитый аршин идет по пашне без землемера.
— Ты чего не приходишь ко мне? — спросил дед Харитон. Бабка Марфа тебя бы дерунами 2 накормила. Толька твой, вот, приходил... а ты не хочешь.
Но Илья не слушал. Он тонул в счастье. Даже задыхался от радостного волнения: ведь сам управлял конем.
«Почему я не взял свой кнут?.. — раздосадовано подумал Илья. Вот если бы я проснулся раньше всех, то знал бы, что дед позволит конём править...»
Ему хотелось, чтобы его увидела мама. Оглянулся на ток. Но мать стояла к нему спиной и надсадно крутила колесо веялки...
— Но, пошла!..  — громко крикнул дед Харитон и запрыгнул на мешки: — Без кнута не хочет тянуть!.. Вот несчастье. Кнут потерялся гдесь. Новый. А потерялся.
«Это Толька его украл, — хотел сказать Илья, но промолчал. — Если скажу, Тольку дед поймает и выпорет. И матери выговорит. Тогда совсем беда...»
Старик принялся крутить в газетный клочок самосад  — из кисета от махорки пошёл острый, щиплющий аромат. Он долго чиркал спичками о коробок, недовольно мыча. Когда прикурил — над полем поплыл густой сизый дым.
—  А мы с твоим батькой хотели этим летом печки пойти выкладывать,  — сказал дед Харитон. Должно, дым навёл его на эту мысль. — Это я его перед самой войной научил глину вымешивать и межигорку 3 подбирать. А он обещал тебя выучить на печника. Только не сподобил Господь. Да ты еще малый крепко для печников... Вот вырастешь, каку девку для себя присмотришь... А хоть мою внучку. Нет. Ты жидковат годками пока, Илька... Она, вона, уже книжки читаить про царей египетских и цезарев императорских, что до нас на Риме стояли. А ты подрастёшь, я тебя обязательно научу печки выкладывать... Тебе для всей жизни сгодится это... Потому, как человеку у нас от Бога наказано жить с летом и с зимой. А, значит, без печки околеет... А потом ты своих детей научишь печки складывать... Так на земле отродясь ведётся... От деда к внуку. — Дед Харитон, держа в зубах почти выкуренную самокрутку, принялся ладить новую, скрутил, прикурил от первой. — У тебя сколько детей будет?               
Илья обернулся и растеряно пожал плечами.
— Тебе про это еще думать рано. Годков через двадцать сам удумаешь без моей помощи...
Въехали в кукурузное поле. Сразу стало жарко и душно как в соломенном колодце.
Из-за поворота вдруг выросла вороная лошадь. Голова ее была высоко вздёрнута и возвышалась над худыми долговязыми кукурузными стеблями.
«Вот бы мне такого... — с восторгом подумал Илья, любуясь вороным жеребцом. Но узнав бричку  председателя,  испугался. — Сейчас начнёт ругаться...»
Матвей-пасечник остановился возле них. Он и дед долго переговаривались. Потом старик снял с телеги один мешок и перебросил его в председательскую бричку. Илья заметил, что на мешке была большая красная заплата.
Жеребец с места взял галопом, закрываясь от мира плотной завесой пыли.
— Хозяин,  —  словно оправдываясь, объяснил дед, запрыгнув на мешки. — Чтоб нам круги не давать, отвезёт на птичник... Погоняй, Иля.
Поле закончилось. Дорога разломилась надвое. Дед Харитон спрыгнул на песок, взял лошадь за оброть, повёл по той, что жалась к хозяйским огородам.
«Комора же в другую сторону», — подумал Илья озабоченно.
Лошадь свернула с дороги в огороды. Пошла по ржаной стерне, тяжело вытягивая нагруженную телегу. Старик дергал нервно за уздечку и что-то недовольно выговаривал себе под нос. Илья понял, что он ругает коня.
Въехали в молодой низкорослый сад, и оказались во дворе Харитоновой хаты.
— Иди, Иля. Марфа тебе дерунов дасть. — Старик снял мальчика с мешков, поставил на землю и подтолкнул легонько в сени. Торопливо прикрыл дверь. Но она не захлопнулась плотно. И сквозь щель Илья видел, как дед подбежал к телеге, ловко спихнул с нее упитанный мешок с зерном, подхватил вожжи и, молодецки запрыгнув на грядку, громко крикнул: — Но, пошла!
Телега с грохотом уехала.
Бабка Марфа, низенькая, грузная старуха, была закутана в толстый платок, который своими концами поддерживал ее  подбородком. Над верхней губой росли редкие усы. И из усов торчала большая красная горошина-бородавка. На ногах у старухи были стёганные чёрные валенки. От нее пахло дрожжами и свежеиспечённым хлебом. Она усадила Илью за стол. Поставила перед ним тарелку со сметаной и пятью серыми лепешками.
— Ешь. Толя сегодня с утра заходил. Ел. Быстро управился. Молодец. Хорошо будет работать.
Сказала и вышла, оставив после себя кислый аромат.
Илья взял дерун, обмакнул его в сметану и принялся жевать. Тесто оказалось соленым. Мальчик искривил губы, заставил себя проглотить кусочек, который был во рту, остальные спрятал в карман штанов.
«Отдам Жучк;...» — подумал он и принялся вылизывать сметану.
Марфа вернулась и, увидев пустой стол, радостно ска-зала:
— И ты, Илька, будешь хорошо работать.
Илья с любопытством глянул не старуху.
— Человек как ест, так и работает... Ну ходи здоров!..
Илья соскочил с лавки и выбежал из хаты. Он думал уже только о собаке.
Мешка во дворе уже не было.
«Наверно дед Харитон забрал, пока я ел», — подумал он и побежал домой.
Илья  вбежал в свой двор, встал возле конуры Жучка и, отрывая от деруна кусочки, попробовал научить собаку стоять на задних лапах. Жучок, увидев еду, только прыгал, стараясь выхватить ее из рук мальчика. А на задние лапы становиться не хотел.
Во дворе появились Толя и его друг Васька Бортник.  Брат держал в руках плетёную корзину.
— Пошли  рыбу ловить! — крикнул Толя, увидев брата.
Илья радостно улыбнулся, бросил собаке деруны и пошёл следом за братом

4.
На реке было пусто. Только наперегонки летали береговые ласточки.
Ребята разделись догола, залезли по пояс в воду.
— Ты иди загоняй! — приказал Толя брату.
Он и Вася взяли корзину, опустили ее в воду и поволокли по дну вдоль берега. Илья стал прыгать в воде, двигаясь навстречу. Шум и брызги разлетались от него во все стороны.
Первый заход оказался неудачным. Корзина оказалась пустой. Попробовали еще раз. Попалась маленькая плотвичка. Вася выбрался на берег и завернул рыбку в рубашку.
— Пойдём на другое место, — предложил он. — К кустам.
Перебрались метров на двадцать выше по течению, где над водой нависали кусты краснотала. Снова опустили корзину. Илья принялся прыгать и шуметь.
Вася вдруг выхватил из воды корзину и громко крикнул:
— Есть!
Когда струи вылились из плетёного решета, на дне затрепетали серебристые рыбёшки, размером в палец. Среди них прыгала маленькая щучка, похожая на короткую чёрно-зелёную палочку.
— Чур, моя! — крикнул Толя.
— Почему  —  твоя? — недоумённо спросил Вася.
— Я корзину свистнул!
— Ну, и лови сам,  —  спокойно сказал Вася. Оставил корзину.  Она упала в воду.  Рыбёшки счастливо уплыли.
Бортник вышел из воды, оделся и ушёл.
— Ну... и буду сам! — громко и недовольно ответил Толя. Опустил корзину и крикнул Илье: — Загоняй!
Илье стало стыдно за брата.
«Вот, жадина! — подумал он. — Ну, еще бы поймали! И всем бы хватило. Наловили бы и пожарили... Васька умеет ловить, а ты не умеешь...»
Сделали пять загонов, но корзина каждый раз оставалась пустой. Пробовали ещё. Однако рыба не попадалась. Толя постоял, глядя на воду, а потом вдруг швырнул корзину на берег и, выходя следом, сказал:
— Пойдём воробьев бить. Их пожарим.
«Не  пойду  за  воробьями... —  недовольно  подумал Илья. — Надоели...» — И чтобы Толя не приставал, бросился в реку и по-собачьи поплыл на противоположный берег.
Толя куда-то исчез.
Илья полежал минут десять на песке. И вдруг заволновался: его одежда осталась на другой стороне.
«Придет кто-нибудь и заберет... У меня нет другой... А голому только дома можна...»
Он снова бросился в реку, напугав береговых ласточек.
Одевшись, Илья решил идти на ток.
«Лучше  бы  я  с  дедом  Харитоном  поехал...  —  рассуждал  он, шагая по горячему песку, — чем за этой рыбой... Васька сейчас злой. Расскажет своей мамке, что Толька украл корзину... Тётка Дарья обязательно нашей мамке скажет... Мать надерёт... Я лучше принесу корзину и брошу неза-метно возле скирды... Не  люблю, когда Тольку лупят... Он после этого на меня целый день дуется...»
Илья вернулся, подхватил корзину и пошёл вдоль реки, выбирая самую короткую дорогу на ток.
Дорога тянулась вдоль берега. Ее к воде прижимала нескончаемая стена хозяйской кукурузы. Впереди он услышал громкий топот лошадиных копыт. Затем этот стук затих. Зашелестела кукуруза, точно по ней кто-то продирался. Илья увидел над высокими стеблями голову председательского жеребца. Конь шёл напрямую, подминая и ломая своей грудью толстые стебли, оставляя после себя что-то, похожее на лесную просеку.
«Сейчас увидит корзину, — испугался Илья, зашвырнул ее в кукурузную чащобу. — Начнёт ругаться... А, может, и биться...»
Но жеребец тянул бричку по огородами к деревенским дворам. Матвей-пасечник остановил его у молодых вишен. Спрыгнул на землю, взвалил на плечи мешок и понёс его в свой двор. Илья смотрел вослед председателю, следя, как гаснет в темноте вишневой зелени огонь яркой красной заплаты на мешке. 
Председатель вернулся. Бросил пустой мешок в бричку, запрыгнул в нее и стегнул вожжами коня. Тот, изгибая шею и недовольно мотая головой, галопом полетел по пробитой им же просеке. Выскочил на дорогу. Скоро затих стук его копыт.
Илья ещё издали увидел скирду. Гора успела крепко подрасти. Долетали бухтение трактора и грохот молотилки. Он собрался уже свернуть с дороги, чтобы через хлеба пробраться к скирде, как возле него вдруг вырос председательский жеребец. Бричка остановилась, и Матвей-пасечник, тряся кнутовищем, строго спросил:
— Ты куда это корзину воруешь!?
— Я не умею воровать, — уверенно ответил Илья. Посмотрел на председателя и закрыл корзину собой.
Председатель спрыгнул, подхватил мальчика вместе с корзиной и зашвырнул в бричку. На току они остановились. Матвей-пасечник встал в бричке во весь рост, поднял над головой корзину и громко крикнул, пересиливая гул машин:
— Чия это корзина!?
— Ой! — В ответ от молотилки донесся вопль женщины. —  Так то ж моя! Ах ты ж ворюга! Ах ты ж Верещага поганая! Любка, ты погляди на своего цуцика!
Мать оставила веялку, подошла к бричке, взяла Илью за ухо и стащила на землю. И не отпуская, повела с тока.
— Зачем ты взял корзину? — спросила она.
Илья молчал, глядя на мать не моргая.
«Если станет бить,  — решил он, — расскажу про председателя. Про мешок...»
— Я у тебя спрашиваю?.. Зачем? —  Мать отпустила ухо. — Ты что... язык проглотил!? Председатель за эту корзину трудодни заберёт! Что зимой жрать будем!?               
Лицо матери было закрыто косынкой. Илья видел только глаза, которые горели недобрым огнем.
«Нет! — думал Илья. — Про председателя нельзя говорить. Он тогда прикажет деду Харитону не пускать меня на конюшню...»
— Надоело  вас  каить!..  Чего молчишь!?  —  воскликнула мать сокрушенно.  — Вот Бог наградил! — Сдвинула на подбородок косынку. Илья увидел знакомые, мягкие, добрые губы. Показалось, что они улыбаются. И улыбнулся в ответ. — Покойник и тот болтливей!.. Иди домой! И принесите гичку с Толькой! Попадётесь кому-нибудь — прибью!
Она торопливо пошла к веялке.

5.
Илья медленно побрёл по дороге. Хотелось плакать. Он корил себя, за то, что не умеет как взрослые угадывать дни.
«Я бы утром уже знал, что председатель меня с корзиной поймает... И спрятался бы...»
Несколько  слезинок  выскользнули  из-под плотно прикрытых век. Но он стиснул зубы и заставил себя посмотреть на солнце. Слезы сразу испарились.
Вдруг на дорогу, беспрерывно кудахча, из ячменного поля вышла белая курица. За ней тянулся длинный, пискляво-жёлтый выводок. Один нерасторопный комочек попал в глубокую яму, оставленную копытом вола, и с криком пытался выбраться. А мамаша вошла в картофельные заросли и забыла о детёныше. Малютка прыгал, размахивал короткими желтыми крылышками и жалобно пищал, но выбраться из ямы не мог. Илья подошёл, подцепил пальцами птаху и вытолкнул на дорогу. Цыпленок с криком бросился догонять своё семейство.
Проводив цыпленка взглядом, Илья пошел дальше улыбаясь.
Но дорога снова остановила его. Из цветущего картофеля выбежала коричнево-черная, с белым брюхом, ласка. Она походила на того щучонка, которого поймал Вася. В зубах ласка держала небольшую лягушку, которая жалобно всхлипывала. Илья захотел догнать зверька, чтоб освободить лягушку, но ласка перемахнула через дорогу, не оставив даже следа на песке, и скрылась среди ячменных колосьев. Он вытянул голову, стараясь угадать по качающимся колосьям, куда побежала ласка. Но поле сонно дремало под солнцем, подмигивая голубыми васильками.
Илья забыл о председателе, о брате и стал думать о несчастном лягушонке.
«Принесёт его в гнездо... он обязательно убежит... — убедил себя Илья. — Он прыгнет... и ласка его не догонит». 
Незаметно для себя он оказался на берегу реки.
Брод переходили три коровы. А комолая, деда Харитона, уже успела перебраться через реку и жевала стебли хозяйской кукурузы.
Илья заволновался. У него сбилось дыхание.
«Он же был у колодца мертвый,  — вспомнил мальчик пастуха. — Может, сейчас снова умер. Марта пойдет в потраву, а председатель заберёт за это трудодни!.. — Подбежал  к  кусту  краснотала,  выломал  длинную тонкую ветку.  — Только бы Марта не пошла в потраву!.. Если налетит председатель или объездчик... тогда нам с мамкой конец!..»
Наспех подвернул до колен штанины и бросился в воду. Ему навстречу брод переходили еще две коровы.
Выскочил на луг и побежал к лесу.
Стадо разбрелось. Илье показалось, что и лес разбредается во все стороны.
Свою корову Илья увидел сразу.
— Марта! Марта! — позвал он.
Но корова равнодушно щипала траву.
Старик Афанасий лежал на сером парусиновом плаще, лицом к небу. Рот его был широко раскрыт и оскален. На худом жёлтом лице замерзла болевая гримаса. И по белым, чуть приметным, губам ползали толстые жирные мухи, забираясь в рот.
Илья подбежал к своей корове, хлестнул ее и погнал к броду.
«Я утром знал, что дед умрёт... — сказал он себе. И если утром, увиденная им смерть пастуха, испугала его, то сейчас — обрадовала. — Я угадал! — радостно думал он. — И теперь я всё угадаю, что со мной будет утром завтра! И.. дальше! Даже когда я вырасту!..»
 Марта почти бежала, а Илья ее догонял и хлестал розгой. Делал это со счастливой улыбкой. Ему хотелось, чтобы корова быстрее пришла домой, а сам день кончился и начался новый, который он утром увидит первым и весь  угадает. И Илья с уверенностью сказал себе: — Теперь я всё буду знать про завтра! Пойду завтра сам пасти Марту... А потом Толька придёт вместо меня... Нет. Тольке нельзя. Он бросит корову, а сам пойдёт воровать яблоки в колхозный сад... Я один пойду пасти. Кнут у меня есть. Мама даст молока с собой на весь день... А кто же пойдет за ботвой для телёнка?.. Как плохо, что у мамки только я и Толька... Когда у меня будут дети, то двое будут пасти корову по очереди, а двое ходить за ботвой... А яблоки у нас будут свои. И не нужно лазить в колхозный сад...»
Переправившись через реку, Илья погнал корову домой. Когда он и Марта были у крайней хаты, Илья увидел, что с поля, с тока к реке бегут люди. И среди женщин он узнал мать...

6.
Братья всегда отправлялись за ботвой ближе к вечеру, когда солнце уже не могло пробить своими жаркими лучами заслон из верхушек деревьев, и обессилившее падало за лесом. А сейчас оно ещё висело высоко. Они уселись в молодой, высаженной прошлой весной, лесополосе и решили ждать, когда сядет солнце.
Жара здесь была не сильной. С поля, от леса дул легкий ветерок. Осиновые листочки трепетали, подмигивали, заигрывая, серебристым цветом.
Толя несколько раз выходил в свекловичное поле и глядел по сторонам, словно кого-то ждал.  Возвратившись, говорил Илье:
— Ну, иди резать!
Однако Илья не двигался с места. Он уже знал, что именно в это время объездчик разгуливает по полям.
А Толя не настаивал. Он срезал большим ножом тонкое осиновое деревцо, очистил его от мелких веточек и от скуки принялся им рубить траву вокруг себя. Наигравшись, снова сказал:
— Ну, иди уже!
Так прошло часа два.
Солнце наполовину скрылось за лесом.
Илья взял у брата большой нож, корзину и шагнул в ботву. Опустился  на  колени, принялся  аккуратно срезать листья и укладывать в корзину. Его выгоревшая, белобрысая голова чуть виднелась над зелёной водой свекловичного моря. Он прополз метров двадцать и почти наполнил корзину. Ноги у него быстро устали. Хотел встать. Поднял голову и увидел, что по меже между полями едет Сурчина. Илья испуганно упал на живот и, быстро перебирая ногами и локтями, поволок корзину к лесополосе. Корзина цеплялась за ботву и всё время норовила выскочить на поверхность.
— Ты чего? — спросил Толя.
Илья  приложил палец к губам, заставляя брата молчать, и указал на поле. Упал в траву и притаился.
Объезчик Стёпка курил. Затягиваясь, смотрел в жёлто-серую даль с высоты седла и думал, что бы такое придумать, чтобы вернутся к Любе Верещаге. Совсем недавно, в Троицын день он возвращался из района, где весело гулял в компании.  И на полевой дороге нагнал Любу. Она шла из церкви. Брели медленно и разговаривали.
«А тебя почему в армию не взяли?» — спросила Люба.
«Вдовый я, — засмеялся Степан, — по причине плоскостопия.»
«А это в яком месте?» — весело спросила она.
«Там... где и у других мужиков...» — нашёлся объездчик.
Они залились смехом.
Люба часто наклонялась и срывала то ранний василек, то, случайно забредшую в зелёную рожь, ромашку. Сорвав, подносила к лицу Степана и говорила:
«От, пахнет!..»
Потом громко вдыхала аромат, крутя цветок у своих глаз. При этом она улыбалась... И Степан почувствовал, что женщина  с  ним  заигрывает. И  ему  казалось, что он и Люба — старинные друзья, и даже — любовники. Только очень-очень давно судьбина злая их разлучила.
Когда дошли до деревни, у нее в руках был большой букет.
Дождавшись вечера, начистив сапоги и сменив выгоревшую солдатскую гимнастерку на белую рубашку, Степка пошел к Любе. Встретив объездчика в сенях, она попросила его подождать во дворе. Через час, погасив в хате лампу, вышла. Они уселись на лавке под кустом сирени. Люба беспрерывно отгоняла веточкой мошкару, а Степан курил одну за другой городские папиросы, выстреливая окурки на улицу через тын. Больше молчали. Уже луна выкатила на самую макушку неба, укоротив ночные тени, а они всё сидели... И вдруг Люба встала, взяла Степку за руку и повела в хату... И неожиданно их проводил запоздалой, призывно-завистливой песней вдруг встрепенувшийся в кутах, соловей...
После этой ночи Степа точно переродился. Его словно заколдовали. Сидел в доме у председателя или в правлении, ездил по дворам и по полям, ел или лежал на своей печи — эта женщина всё время стояла перед глазами и как будто звала к себе. Не имея сил бороться с собой, с трудом дотерпев до воскресения, он, сорвав в огороде несколько белых и розовых стрелок люпина, провожаемый криками первых ночных сов, огородами пошёл к Верещагам. Но Люба встретила его неулыбчиво, цветы не взяла и сказала резко:
— Ходи домой.
Он еще раз попробовал прийти в ближайшую субботу. Но Люба даже не открыла, а через дверь приказала:
— Не ходи сюда! —  В ее голосе не было никакой весёлости, а только раздражительная неприязнь.
Степан стал наведываться по утрам, когда развозил задания на работу, но каждый раз Люба встречала его холодным молчанием. Уходил, провожаемый недобрым взглядом.
Сейчас, увидев среди зелёной ботвы белую голову Ильи, Степан  обрадовался.
«Сегодня вечером зайду... — решил он. Выплюнул оку-рок, достал новую папиросу из пачки «Бокса» и закурил. — И спрошу... чего это Илька делал в ботве?.. Любка предложит посидеть... Пойдём  в  сирень...»
С этимой радужноё надеждоё объездчик уже хотел свернуть и ехать  через  ячменное  поле  к  току,  как  вдруг увидел старшего Верещагу.
А Толя вместо того чтобы прятаться, схватил нож, срубил молоденькую осину и, выскочив на поле, принялся, остервенело, по-кавалерийски, хлестать ботву, сшибая безжалостно листья. Зелёные ошмётки разлетались во все стороны, а паренёк пялил себя объездчику, демонстративно размахивал розгой, дразнясь. Он  сейчас  чувствовал  власть  над человеком, которого все боялись в селе, и был уверен, что объездчик молча проедет мимо. Толя помнил, что проснувшись вдруг среди ночи, он услышал шёпот двух голосов на полу хаты. И узнал голос Степана. Потом послышались шаги — торопливо зашуршала, набросанная на глиняный пол, осока, скрипнула входная дверь и звякнула щеколда на двери из сеней во двор, словно ее захлопнул сквозняк. Следом захрипел засов как замученный болезнью старик. Через мгновение снова зашуршала осока на полу, но уже неспешно, мягко и успокоено. Это вернулась мать. Захрустела чуть слышно солома на ее постели, и ночную  хату затянуло успокоенное молчание.
И Толя продолжал рубить...
Сурчине захотелось подъехать, надрать Толе уши, но он дёрнул повод и пустил кобылу галопом прямо по ячменю...
 «К председателю поехал жаловаться... — со страхом подумал Илья, провожая взглядом объездчика. — Тот завтра заберёт у мамы все трудодни за ток. А у нас нету зерна. Она вчера ходила к деду Харитону за мукой... А этот!.. »
Осина в руках у брата вдруг переломилась пополам.
Толя схватил нож, срезал новую и бросился уже сбивать веточки с чахлых деревьев... И крикнул, глядя на младшего брата:
— Понял?! Теперь нам не нужно будет прятаться! Будем всё резать!
Илье показалось, что у Толи нет сил остановиться. Он видел, что глаза брата вспыхнули пьяным огнем, а на лице, всегда хмуром и недовольном, расцвела вдруг счастливая улыбка.
 — Дурак! — сказал Илья. Собрал, нарубленную братом, ботву в корзину и быстро понёс ее домой.

      7.
Мать успела подоить корову и возилась у печи.
— А где Толя?  — спросила она, встречая Илью.
Мальчик пожал плечами и отвёл глаза.
— Иди, зови его! — приказала мать. — Будем картошку есть... молодую...
Но Илья уселся за стол и уставился в окно.  Весь  напрягся  и стал внимательно слушать. Ему казалось, что слышит стук копыт председательского  жеребца  и  что сейчас откроется дверь и войдет Матвей-пасечник...
Дверь действительно загремела. Пришёл Толя. Он сразу заглянул в печь и сказал:
— Ура, будет картошка!
— Ты откуда знаешь? — спросила мать.
— В огороде накопано...
— А ты где был?
— С Илькой гичку резал.
— Вас видели?
— Нет, — бодро ответил Толя и уселся за стол напротив брата.
Мать вышла.
— Скажешь... прикончу! — пригрозил Толя, схватил кусок чёрствого хлеба и всунул в рот. — Понял?
Илья посмотрел на Толю, и брат вдруг показался ему, похожим на ту ласку, а хлеб во рту напомнил ему жабу.
Мать вернулась с зелёными луковицами в руках. Она сразу заметила, что между братьями точно пробежала кошка.
— Вы чего не поделили? — спросила недовольно мать. Но ее лицо осталось спокойным.
Ребята промолчали, глядя куда-то в пустоту мимо друг друга.
Мать поставила на стол большую глиняную миску, наполненную молодой картошкой, от которой шел пар. Положила перед каждым деревянную ложку и по две луковицы. Сама села рядом с Толей. И вдруг спросила:
— А для сладкой воды буряков набрали?
— Завтра наберём... — выпалил Толя.
— Завтра ты пойдёшь корову пасти...
— Почему — сразу я?  — возмутился он. — Пусть Илька идёт, а я — за гичкой...
Входная дверь загудела и в хату вошёл Сурчина. На  нём была белая рубаха и морская фуражка.
Увидев объездчика, Толя сник, опустил голову и уставился в пустой угол хаты. Мать это заметила. Она порывисто встала и осталась стоять в растерянности, глядя то на Степана, то на старшего сына. Потом, придя в себя, сказала объездчику:
— Уходи...
Голос у нее был спокойный. Объездчик вдруг понял, что он никогда больше не попадёт в этот дом. И со злостью сказал:
— Еще раз застукаю... Зимой без хлеба останетесь!
Он выскочил, гремя коваными каблуками сап...»



Раздался звонок в дверь. Ксения отложила рукопись. Чугай пошёл открывать.
На пороге стояли Марк и Фёдор. Кравец держал огромный торт, а Карнаухов — под мышкой, дополна нагруженный, портфель.
— С Новым годом! — сказал Фёдор.
— С новым делом, господин Пинкертон! — подхватил Марк и протянул конверт. — Вот твой заработок...
— Про Пинкертона почти угадал, — тихо сказал Виктор.
— Я — провидец?  — осторожно спросил Кравец.  — Снова звонил Сёмкин?  Не верь ему. Он спекся...
— Мы у него деньги взяли... и к лифту, — подхватил Карнаухов, — А из лифта к нему «петровка» с обыском! Чуть нас не повязали! — И увидев удивление на лице Чугая, пояснил: — Наш благодетель со своими ребятками оказались элементарными рэкэтирами... По рынкам...
— Мир праху его конторе!  —  сказал Марк. — Главное — денежки у нас!
— Читай.— Чугай протянул Марку официальный бланк прокуратуры.

Уважаемый Виктор Петрович!
Генеральная прокуратура РФ благодарит Вас за помощь в расследовании дела о хищении государственных средств в особо крупных размерах.
Руководство Генеральной прокуратуры РФ предлагает Вам сотрудничество в должности следователя Генеральной прокуратуры и просит посетить Прокуратуру в удобное для Вас время.         

Старший следователь по особо важным делам   Игонин.               

                28 декабря 1991г.

Кравец передал листок Фёдору и сказал:
— Профессор, если пойдешь в этот гадюшник, то организуй там сразу ликбез по русскому языку...    
— Да, раздевайтесь! — торопливо сказал Виктор. — А мы читаем рассказ. Из Архангельска прислали. Ксения продолжай...
— Не слушайте его! — донёсся из комнаты голос Ксении. — У него внук родился!
— Продолжай читать... — ответил Чугай.



Илья увидел, что мать напугалась. Глаза ее увлажнились, а губы задрожали.
— Чего сталась? — спросила она сурово. — Ты опять нагадил, Толька? Вас видели!?
— Ничего я не делал,  — ответил подавлено тот и с мольбой посмотрел на младшего брата.
— Сурчина  вас  с  ботвой  застукал? Я  спрашиваю  у  тебя,  Илья?..  Опять корзину у кого-то украл!
     Илья молчал, спокойно глядя матери в лицо.
— Ты хоть один раз можешь  что-нибудь  вразумительное сказать — вдруг крикнула мать. Ее губы посинели.  Руки  задрожали.
— Я больше не пойду с Толькой за ботвой, — ответил Илья.
— Куда не пойдешь? — не  понимая,  спросила  мать. — Почему?
— Он осины в лесополосе режет.
— Ну, и что? — удивилась мать, не понимая, о чём  говорит сын. — Эта осина как трава... Чего про нее жалеть?..  Новая вырастет!
— Не вырастет... — серьезно ответил Илья. —  Не успеет!
— Да чёрт с ней... с осиной!
— Ага! — недовольно возразил Илья.
   Перед его глазами вдруг разукрасилась знакомая картина: их село, река, луг... Проплыло лицо пастуха Афанасия и исчезло. Его сменили другие, но не совсем чёткие. Возникли они откуда-то издалека. Стали приближаться. И среди них он узнал лица матери, отца, брата... Лица приблизились, но остались очень маленькими, точно игрушечными. А другие, веселые и улыбающиеся, совершенно  незнакомые, окружили его. Илья почувствовал, что сейчас он стал вдруг старше брата и даже взрослей матери. И вдруг догадался, что эти незнакомые улыбающиеся лица — его дети.
   И уже глядя на мать, как на человека, который далеко от него, Илья  сказал:
   — Если каждый день по три осины резать... До осени всю лесополосу вырубим. А на другой год — другую.
   — Сдалась тебе эта лесополоса!? — возмутилась мать.
   Слова матери заставили мальчика вздрогнуть. И лица,  точно    напуганное громким голосом, стали быстро удаляться
   Мальчик закрыл глаза на мгновение, надеясь вернуть видение. Но его уже не было.
   Илья снова посмотрел на мать, не веря, что это произнесла она, и спросил:
   — А где будут прятаться мои дети, когда пойдут гичку резать!?



               


viktorslavyanin@gmail.com