Военный лётчик и летний день

Лето выдалось жарким. Люди изнемогали, растения давно иссохли, системы кондиционирования в машинах едва справлялись со своей работой. Кажется, потели даже картины в Лувре. А Иван Аркадьевич очень не любил лётчиков. Все потому, что каждый день, глядя в зеркало, он видел военного летчика на пенсии. Иван Аркадьевич прорывался сквозь завесу назойливого солнечного света к ближайшему кабаку, оснащенному новейшей системой кондиционирования. Но интересовала его отнюдь не она, а хорошее белое вино, красное он, к слову сказать, недолюбливал примерно в той же мере, в какой испытывал неприязнь к лётчикам.
- Иван Аркадьевич!
- Ба! Степан! Да неужели ты? Сколько лет! – изумился и обрадовано воскликнул старик.
- Да уж немало. Твоя правда, сколько лет, сколько зим!
Иван Аркадьевич крепко обнял старого знакомого. Люди, которые вместе служили, испытывают трепетное чувство товарищества друг к другу, пусть и видятся редко в силу того, что жизнь имеет обыкновение раскидывать людей по свету.
- Куда путь держишь?
- Да вон же, туда! – махнул рукой Иван Аркадьевич, и перст его указал в сторону ближайшей забегаловки «Попутный ветер».
- Так может и мне с тобой прогуляться?
- Да прогуляйся, Степан.
Первая бутылка белого домашнего была почата наполовину, воспоминания о совместной службе перебраны, когда Степан задал сакраментальный вопрос:
- Чем же ты, Иван Аркадьевич, занимался после службы?
Иван Аркадьевич крякнул, осушил бокал, крепко стукнул им по столу, когда водружал обратно:
- Эх, Степан. Что тебе сказать. Чем я был занят? Да чем вся жизнь наша занята. А то ты не знаешь. Ты вот, Степан, чем занимался? Женился, наверное, детей растил.
 - Не доводилось пока.
- Кому не доводилось, а кому довелось. – Иван Аркадьевич подлил себе вина, выпил жёстким движением опрокинув содержимое стакана себе в горло, как обычно пьют водку. – А я тебе, Степа, расскажу, чем я был занят. Знаешь, почему расскажу? Потому что мы с тобой 17 лет не виделись и ещё столько же не увидимся, почитай, до встречи на том свете. Да и скрывать мне уже нечего.
- Да, - поддакнул Степан, - никому мы столько не рассказываем как случайным встречным, попутчикам в поездах, случайным знакомым. Сам, бывало, такое расскажу! Единственно потому, что с тем человеком больше не увижусь.
- Ты, Степа, не случайный. Ты меня молодым помнишь, тебе расскажу. С тобой служили вместе. А кто вместе служил, у тех тайн нет. Расскажу я тебе… Давай только ещё вина с тобой выпьем!

                *******
За всю свою жизнь я был счастлив один день – 18 мая. Но уже 19 мая я стал несчастным.
Я был молод, так молод! В армию меня призвали в 17 лет. Подумай только, в 17. О чём думать в такие годы? Кровь кипит, опыт только самый малый, самое время делать глупости, наслаждаться жизнью! Но война – не шутки. Если Отечество призывает, тут уж никуда не денешься – станешь патриотом и пойдёшь на свою Голгофу во имя человечества. Моей Голгофой стали лётные войска. Летал, как бог, да впрочем, кто видел, тот знает, а кто не видел, тому без толку рассказывать. А знаешь, почему так? Да, впрочем, откуда тебе знать, я ж не рассказывал.
Никто, Степа, мой истребитель подбить не мог. Умел я противника изничтожить так, что мне в ответ уже и кулаком помахать было некому. Был своего рода знаменитость в местных кругах: шутка ли – ни разу не подбит, все задания выполнял блестяще. Была рядом деревенька, там мужики-то все, какие в силах были, ушли воевать, а те, что не в силах – ну про них и речи нет, их я в расчёт не беру. Так вот мужики-то ушли, а девки остались. Деревенька была относительно недалеко от нашей лётной базы, какие-нибудь десять километров. Частенько мы туда наведывались. 
Так вот парил я на своём истребителе, как птица. Вот! Как коршун. Хотел я быть героем всей страны. Хотел показать свою отвагу и доблесть, хотел на всё Отечество сказать, какой я молодец. А всё потому, Степан, что любил я одну девушку. Валентина звали её. Я сейчас не вспомню точно, как она выглядела. Запомнил я её, как сноп света, как тёмные серые глаза, выразительные такие, говорящие, как грациозное созданье. Что в ней такого отличительного от остальных – никогда сказать не мог. Разных я повидал: и стройных, и пышных, и добрых, и язвительных, простых и вычурных. А такой, как Валя, никогда больше не видел! Для меня она милее всех была. Молчала почти всегда, вниманием меня не баловала, уж я и так старался и сяк. Не знаю, то ли я её такой прекрасной придумал, то ли и правда таковой она являлась, но казалась она мне самой большой умницей, насмешливой, немного надменной, гордой девушкой, но при том и нежнейшей самой. Порядочная и с своеобразными моральными соображеньями. Такая на человека высокого положения да низких стремлений свысока посмотрит, убогого, но порядочного приютит. Весёлостью отличалась особенной – не обидными были её шутки, но попадали в самую точку. Обычно как – шутка или смешная, или в точку, а значит, и не смешная вовсе. А тут остроумие в чистейшем, брат, виде. И смела она бывала, и вместе с тем робка, как зверёк лесной. То дичилась, то становилась домашней, будто родная. Красива, хоть внешнего облика её я не помню. Но помню это замирание в груди, которое, завидев её, испытывал.
Не спал ночами я, а днём стремился совершать подвиги в её имя. Очень огорчался, когда полёты «пустыми» оказывались. То есть без событий. Нужно мне было обязательно что-то эдакое сделать, так себя показать, чтоб вся деревня мной потом восторгалась, а пуще всех она. И влюбился я крепко. Чем больше она молчала, тем сильнее меня к ней тянуло. Потому как уже вся деревня на меня заглядывалась, а эта – поди ж ты – нос воротит. Вернее так: вежливо себя ведет, сдержанно, неприязни не проявляет, но и симпатий тоже не испытывает.
Сидел я в своей казарме, а стены кажутся мне тесными, потому как они были будто пропитаны моими мыслями о ней. На что ни гляну - всё о ней вспоминаю. Метался в четырёх стенах своей казенной комнаты, к утру не выдерживал – бежал. Думали все, что зарядкой занимаюсь, а я просто бежал, потом падал на траву и несколько минут голова пустая, от свежего воздуха, от бега, но потом опять она вспоминается. От любви, Степа, не убежишь, потому как она, брат, внутри сидит. А от того, что внутри тебя спрятано, убежать невозможно. Ни на ногах, ни на самом быстром самолете.
Она всё молчала, да почти не глядела на меня. А я всё больше думал, что, наверное, убог перед ней, что не заслужил и одного её взгляда. И я старался. Служил! Не Отечеству, но ей, моей Богине, Музе. Да, так я её для себя нарёк. Я жил и мыслил так, чтобы в любой момент если бы она вдруг вошла и увидала меня, то чтобы она могла мною восхититься. Я читал книги и рассуждал так, чтобы быть ей интересным, если вдруг она бы меня услыхала. Хоть сомневаюсь, что сама она читать любила. Разговаривая с товарищами высказывал такие мысли, подбирал слова позаковыристей, чтоб если ей кто о нашем разговоре расскажет, вот чтоб я для неё большим оригиналом предстал. Я так любил, Степан, что казалось, нельзя жить с такой любовью! Всю свою жизнь готов был ей в ноги положить, лишь бы посмотрела. И пусть она меня не любила, это я ещё мог бы пережить, но её презрения не снёс бы! Старался быть достойным я её любви, а если не любви, то уваженья. Слыхал ты о моих наградах? Так это всё её награды, в честь неё. Герой! Да. Только для кого? Для себя я уж давно героем быть перестал.
Что мог я, тогда уже девятнадцатилетний юноша, ей подарить? Весь мир к ногам её бросить, вот чего она была достойна! А я что мог? Только летать. И я летал. Ты знаешь, как я это делал. Я защищал деревни, город ближний, но каждый раз её лишь лик был предо мной. Её я защищал. Когда солдат от армии другой так же нападал в честь возлюбленной своей, его нещадно я сбивал, хотя, возможно, за бутылкою вина я с ним бы как с тобой тогда бы откровенен был. Но есть она! А есть ли и сейчас… Не знаю. Пока я жив, она в моей душе жива.
Какие виражи умел я совершать! И только лишь с мыслью одной: что она могла бы видеть это и сказала бы: «Какой герой!» Она не видела. Но я всё продолжал летать. Казалось мне, будто скорость истребителя могла помочь от себя мне убежать. Но я тебе, Степан, скажу ещё раз: ты от себя не убежишь, не укроешься, не зальёшь вином свою ты душу, пусть совсем чуть-чуть её останется, но будет она, а вместе с ней все мысли и чувства твои. Но я тогда не знал. И я летал. Что ни полёт, то похвала от командира. Сколько душ я спас, столько и сгубил. Не знаю, могла бы она мной гордиться? Но я собой гордился! И всё равно мне мало было. Я каждый раз своею жизнью рисковал, лишь бы её достойным оказаться. Всего более желал я умереть в её честь и одновременно с тем жить для её взгляда и любви! Сказать о чувствах своих я не хотел, пока не стану героем, признанным всею страной. Пока не заслужу. Но всех наград мне мало было в сравненьи с даром её любви.
Моя душа кричала о любви! Казалось мне, что вся вселенная слышала мой крик души! Но только не она. Все звёзды содрогались от силы моей любви, но она была безмятежна и не ведала ни о чём. Весь мир готов был пасть к ногам моим, но только не она.
В тот день, 18 мая, мне предстоял полёт. Я должен был врага истребить, как до того я истреблял не раз. Я был холоден, рассудителен, проверил рабочее состояние машины - всё в порядке. Перекрестился, пошёл на взлёт. Как обычно, дух мой захватило, но не от скорости, а от мысли о ней. Взлетел я в серое небо, навстречу её глазам и прочь от неё. Враг не заставил себя ждать, аж целых два поналетело. Я пулемёт свой нацелил на одного, давай стрелять. А он же, шельма, метится в меня и даже где-то будто бы попадает. Я уж и такой маневр, и эдакий, пот градом катится, из машины жму, всё что можно. Но я от одного увернусь - так второй выныривает, отступить нельзя - моё дело не в живых остаться, а врага сбить. Потому кружу, как с ума сошедшая птица, за пулемет хватаюсь, чуть  пальну - и опять кружить. Одного подбил, он стал летать с трудом, но всё же продолжал меня теснить. Попадать, сам знаешь, из пулемёта в воздухе да через винт и без того непросто, а тут сразу двое! А мне их к городу подпустить никак нельзя, там люди наши. Первого кой-как уговорил: рухнул, как обухом огретый, в берёзки да осины. Но вот беда, меня те ребята тоже подбили, машина дрожит, будто пёс на морозе. Я понимаю, что времени не так много у меня, чего доброго сейчас упаду и всё, прощайте, не поминайте лихом.  Второго подстрелить пытался, да не выходило, поскольку уже и прицелиться толком никакой возможности не было, когда все ходуном. И понял я, что выход мне один – на таран идти. И я пошёл. Думал, сам разобьюсь, но и врага истреблю. И может быть она потом узнала бы об этом и думала бы обо мне минуту-две… Так долго! Я вышел на таран. Толчок, взрыв, искра. Противник падает, повержен. А я остался, но порядком я подбит. Скорей на базу! Лечу, но чувствую, дрожит машина пуще прежнего – недолго ей осталось. А надо долететь! Ведь там Валя моя! Она, как жизнь тогда была мне дорога. Да что там! Дороже жизни! Роняя клочья черного дыма, дребезжа каждым винтиком и обливаясь липким потом, летел на базу я. Поля внизу, одни поля. А значит, недалеко от базы я. Летел, превозмогая страх и тревогу. Другой бы, может, не летел бы уже и сдался бы, но мне сдаваться никак нельзя было. Ведь там она! Я приземлялся! То было чудо, технически маловероятное. Но я добрался. Проскреб я землю брюхом, искра летела, дым валил, я приземлился. Победил.
Покинул я истерзанную машину, как труп надруганный, она лежала на земле, избитая, но победившая врага.
Бегом я к командиру. Докладывать обстановку. И что я вижу… Там она. Пришла. Ко мне! Одна. И смотрит на меня. Я доложил. Отчитался. Мой командир меня хвалил, сказал, что подвиг нынче совершил. И отпустил. Но не в казарму я пошёл, а сразу к ней.
Валентина смотрела прямо на меня, чуть-чуть робея, подошла.
- Ваня…
Мне больше ничего не надо было от неё. Как имя моё произнесла! Так никогда доселе и потом оно не звучало. Вижу, подбородок-то дрожит – сейчас заплачет. Я обнял крепко, чтобы не рыдала. Она меня в ответ так обняла…
- Ваня, как долго я тебя ждала.
Я воспарил в тот момент выше, чем взлетал до того дня. Меня всего пронзило чувством вяжущим и жгучим, острым и ласковым, обуяло как огнём, затянуло, как трясиной, вознесло, как смертью – прямо в небеса. И ничего я не замечал. Не заметил я, дурак, и взгляда моего командира. Завистливого взгляда холодных синих глаз, в которых приговор жестокий свой я мог бы прочитать. Но не прочёл. Не до того мне было… Я умер и родился вновь. Я в Валиных глазах узрел любовь.
Она ничего мне не сказала. Лишь только за руку меня взяла. Своею маленькой ладонью, её я помню до сих пор, только глаза закрою, как сразу ощущаю – такую крошечную, с тонкими беспокойными пальчиками, всё время норовили они выскользнуть из моей руки. И мы пошли. Не обо мне мы говорили и не о ней. Ни об одном я подвиге не рассказал, ни об одном она не упомянула. О чём беседовали? Слова мы разные произносили, но все они звучали о любви, на струнах сердца моего мелодию блаженства выводили. Гуляли по просёлкам, было солнце, оно встречало чудо новорождённой нашей любви. Она смотрела на меня, и я мог ничего не говорить. Вся жизнь впереди у нас была! Для слов.
До позднего вечера мы засиделись.
- Ну что, пора мне. Мама заругает. – Сказала, улыбнулась. Неужели мне?
- Пока, Валенька, Валюша, Валентина. – Я лепетал, будто бы во сне. Её я волосы рукой поправил и тут же отдёрнул – вдруг оскорбит её сей жест? Порядочной была. Но Валя руку мою своей взяла и себе на волосы вновь положила. Я потянулся к ней, хотел поцеловать. Она так звонко, знаешь, рассмеялась:
- Нет.
- Но почему?
- Ещё успеем!
- А вдруг…
- Не спеши. – Ладонью своей мне рот прикрыла. Так пронзительно взглянула и в калитку дома своего ускользнула.
Остался я стоять наедине со своей любовью. Один, но вроде и не один, со мною будто вся вселенная была. Как будто вместе со мною ликовала! Я побежал. От счастья ног не чуя под собою. Зачем бежал? Уже того не знаю. Я просто так не мог уже стоять, мне надо было вихрем мчаться по миру, всем своим видом сообщая: любит! Любит! Любит! Она меня любит!
Темнота ночи почтительно падала перед мощью моего чувства, ветер уступал мне дорогу, не осмеливаясь соперничать скоростью со мной, ночные сверчки и соловьи пели громче и громче, повторяя мелодию моего сердца. Весь мир пел и ликовал в ту ночь. Она любила меня!

- Иван, зайди ко мне. Известье для тебя.
Я к командиру шёл не как обычно. Всё с мыслью о ней, но только теперь иначе. Теперь я жизнью дорожил, теперь я был героем, но нужен был живым.
- Иван, послушай. Вчера ты проявил героизм и преданность Отечеству.
- Я знаю и хотел сказать…
- Не смей меня перебивать.
Я вздрогнул весь, никогда со мною таким тоном командир не говорил.
- Прости, Иван, волнуюсь. Приказ мне поступил. Я, знаешь, отчитался за вчерашний день, так быстро всё решилось…
- Что, Николай Матвеевич, решилось?
- А ты слушай, не перебивай. Решилось.- Николай Матвеевич взглянул на меня остро и жёстко. – Поступил приказ. – Откашялся. – За порчу машины хотели перевести тебя на службу в другую область. Сам знаешь – машину угробил, не уберёг. Техники у нас не хватает, где мы сейчас новый истребитель возьмем взамен? Отечество такие вещи не прощает. Но я похлопотал за тебя.
Я аж обмяк весь:
- Николай Матвеевич, вот спасибо вам, спасибо, что не отпустили…
- А ты, Иван, меня дослушай.
- Есть, Николай Матвеевич. – И вытянулся в струну перед ним, жду, что скажет.
Он табак свой пожевал, за щёку переложил и размеренным таким голосом мне кладёт свои слова прямо в голову:
- Я, Иван, за тебя заступился, о твоей храбрости сказал, твои заслуги отметил. И решено было отправить тебя в горячую, так сказать, точку. Чтоб ты мог свой героизм и пыл на благо Отечества использовать. И тебе пользительно, и Отечеству. Летишь ты, Иван, подо Ржев. Там сейчас все силы молодые нужны. А мы, старики, тут повоюем.
- Николай Матвеевич… - ноги подогнулись под весом обрушившегося моего сердца.-  Да как же это, меня…
- Иван, приказ есть приказ. – Он помолчал и продолжал глядеть так странно… -  Вольно. Ступай в казарму. Собери свой скарб, тебя уж ждут. Транспортировать тебя будут. За службу добрую спасибо.
Я вышел в утренний туман, и если прошлым вечером каждый мой шаг сообщал о ликовании великом, то в этот день уж было всё не так. Боль раздирала душу мне, я думал, замертво я упаду. И был шальной порыв ослушаться, сбежать. Но вот меня остановила мысль: зачем ей нужен дезертир? Какой в том толк. Подумал я отчаянно о том, что мог бы с командиром на новом месте сговориться, прошенье написать о переводе меня обратно, а если не позволят, то после окончания войны вернуться победителем сюда, к Ней, к любимой девушке моей.
Приказ есть приказ. То каждый солдат знает. Война есть война. Я так весь сосредоточен был на том, что произошло, как справиться мне с этим, что не подумал я тогда, как получилось, что лётчик, на счету которого столько удачных операций, внезапно изгнан был, как вшивый пёс. То было странно.
Не видел ничего, ум был мой помрачён.
Ну что ж, я под Ржевом своё отвоевал. И много жизней я унёс, и много спас. По-прежнему её я защищал, других людей спасая. И каждый свой полёт я ей как прежде посвящал. О ней мечтая. И день один за днём другим бежали чрез огонь и грохот взрыва, как табун обезумевших коней. Я Вале ничего написать не мог, поскольку никакой почтовой связи с той деревней быть не могло, только военная наша связь, особая, по личным целям пользоваться ею запрещено было. Тем более мне не жена она была и не невеста. Всего-то вечер мы один пробыли вместе! Ни обещания, ни даже поцелуя. Эх, так и не сбылась мечта моя о поцелуе том. Потом… Никогда, никогда нельзя откладывать на потом то, что хочешь сделать сейчас! Потом может не наступить! Да разве знал я об этом в девятнадцать-то лет!
Но вот война окончилась однажды. Казалось, впереди вся жизнь. Что теперь уж точно будет всё иначе. И человек один, запомнив эту бойню, на человека другого больше руку не подымет. Памятуя о горе, о разрушеньи, никто подобное не пожелает повторять. И будет мир во всём мире! Никто войны больше не допустит. Теперь уж могло быть только лучше. После такого бедствия, люди должны бы научиться дорожить простыми радостями и к лучшему стремиться.
При первой же возможности вещи свои нехитрые собрал и в путь пустился к той, которую любил. Нашёл дорогу и тот дом, да только не было там Валеньки моей. Никого там не было. Искал её потом. Всех расспросил, да только мало кто там уже был живой из старых. Кого подбили, кого перераспределили по горячим точкам. А кто остался, тот не знал ничего о Валентине. Чуть позже осознание пришло, что напрасны поиски мои – не найду. Я понял: жить мне надо дальше. И не в мечтах пустых, а в мире реальном. Да, без любви былой. Я уж был не мальчик молодой, и должен был об ином заботиться. Старушку мать свою кормить. И внуками ей старость одарить.
Я бросил поиски. Себя я убедил, что надо так. Положено взрослеть. И не должна любовь к фантому реальности мешать. А Валя призраком любви была. Ведь разве знал её на самом деле я? Ведь нет. Фантазией моей была, всего-то несколько мне слов сказала, а всё остальное про неё додумал сам и полюбил. Так я себе в минуты грусти говорил.
Есть люди, которые полагают, будто любви не существует. И объясняют её химией простой или влеченьем. Но я-то знаю, что тогда в моей душе любовь была. Любовь не представляется, когда приходит, но ты точно знаешь, что это именно она явилась. Она не уходит, когда её гонишь, не подбегает по первому зову, когда тебе хочется её испытать. И если она истинна, то сомнений никаких не возникает, что это сама Любовь наведалась к тебе. Когда же сомненья есть у человека, любовь ли это, то, значит, не любовь. Любящий не сомневается ни на миг.
Я внешне был таков, как должен быть. Сначала долго я жену искал. Невест-то после войны много получилось, ребят поубивали многих, а женщины остались. И разные мне попадались: столько умниц и красавиц! Разных характеров. Я с каждой из них всё ждал момента, когда моё сердце знакомо так замрёт, а потом забьется с новой силой, как тогда, в девятнадцать. Ждал это чувство, когда весь мир поёт, когда ты можешь всё, когда все мысли об одной. Но этого не происходило. И, скажу больше – уже вряд ли произойдёт. Никогда больше не любил. Кажется мне, что я всего-то и жил один год, когда в Валю влюблён был. А вся остальная жизнь так, умирание одно. Жену себе нашёл, конечно. Царствие ей небесное, Галине Петровне моей. Хороша была, да не для меня. Умерла от рака. Уважал её, нежность к ней испытывал. Пытался себя убедить в том, что это форма такая любви, но знаю, что не прав. Пытался убедить себя, что и не важна любовь, далась же она мне! Живут же люди без неё. Но кто хоть раз такое испытал, тому вся жизнь без любви будет вечной мерзлотой казаться, бессмысленной и чуждой.
Детей я вырастил троих. Славные мальчишки у меня. Жаль не от той, не от Вали. Хотел бы в детях я её глаза увидеть.
Я вот, Степан, не знаю, что это было со мной. Любил ли я именно Валентину или образ её создал идеальный, и сам его же полюбил? Был ли я молод и восприимчив, была ли та любовь войной обострена и возможностью потери. Но знаю точно, что любил, хоть не понять уже, как так получилось.
Зато со временем я понял, что командир мой тогда ко мне проникся завистью большой, когда он наше счастье увидал. Он, видать, и раньше к моим победам ревновал, а тут ещё и девушка красивая пришла. И вовсе не похлопотал он за меня, а донос написал. Попросил меня перевести туда, где самые горячие бои шли, хотел меня сгубить. Я ему мешал, и он момента только ждал, чтоб сбыть меня подальше. Кинулся конкурента своего сживать со свету. И получил приказ о моём переводе. Я сейчас даже не зол уж на него. Что тут сказать? Живой же человек, подвластен всяческим порывам.
Не ненависть билась во мне, а воспоминание о любви. Всего лишь воспоминание, оно одно заставляло меня выживать когда не хотелось. Бывают, Степан, вещи похлеще войны. На войне кажется, что выживешь – и будет у тебя будущее. А когда будущее наступает, тебе уже нечего ждать. И понимаешь, что всё не так, как ты того хотел. Вот это страшно.
Сейчас все смотрят на меня и видят деда, дряхлого на вид, бегут, спешат, дела свои у каждого. Я уж еле хожу. Вот дети лекарства покупают, да денег мне на жизнь дают. Видят и они меня таким, дети мои. Дряхлым, немощным. Но я не всегда был старым! Я не всегда был таким! Я был молод, моё тело было стройно и гибко, мои мысли были резвы и легки, моё будущее было большим, я был силён и знал, что справлюсь я с испытанием любым. И не знает никто, что дед немощный любит до сих пор, мальчишке юному подобно… И потому лишь может жив ещё, что было в его жизни это чувство. И чуть-чуть ещё осталось.
О да, я был счастлив. Всего один день за всю жизнь. 18 мая. Но уже на следующий день я стал несчастным навсегда.

- Эх, Иван Аркадьевич…