Бамбуковая флейта

   Я никогда не умел играть на флейте.
   Пробовал пару раз, но сиплый свист, производимый мною, не доставлял удовольствия ни мне, ни присутствующим, поэтому я зарекся повторять эти глупые эксперименты. И все же, именно звук флейты я люблю больше всего на свете, мне в нем с неизбежностью слышится голос абсолютного совершенства, песнь песней, универсальное откровение, слетающее упругим дождем с небес. Конечно, не каждая мелодия заведомо божественна – тут важно, кто ее написал и кто исполнил. И пусть ван эйков давно уже нет, но когда мой друг Давид играет свою партию из концерта для пяти флейт Буамортье – я не чувствую ничего, кроме пронизывающей меня неизъяснимо прекрасной музыки.
   Давид – музыкант от Бога, он мог бы играть на чем угодно, хоть смычком на тамбурине, но, к счастью, предпочитает деревянные духовые. У него их целая коллекция – дарят все, кто знает его лично или просто любит его блистательную игру.
   Год назад кто-то из поклонников прислал Давиду японскую флейту. Не поперечную, а продольную, массивную, из цельного куска бамбука, с тяжелым расширяющимся концом.
   - Такой можно и убить при особом желании, - взвесив ее в руке, оценил Давид. – Кажется, их для этого нередко использовали.
   Он приложился к флейте и осторожно дунул. Никакого звука – только безголосый выдох.
   - Любопытно.
   Давид принялся двигать флейту туда-сюда, пытаясь найти правильное положение. Флейта пару раз свистнула простывшим кенарем – и все.
   - Ладно, - слегка разочарованно сказал Давид, откладывая флейту в сторону, - когда освою – покажу.
   На том мы и распрощались, а через неделю я уже и забыл о тяжелой бамбуковой флейте, тем более, что в город приехал Карл Кайзер с концертами Абеля, а это, сами понимаете, что-то особенное!
   Вот так и получилось, что год пролетел, а про бамбуковую флейту мы даже ни разу не вспомнили. До вчерашнего дня.
   Давид приехал ближе к вечеру, без звонка и предупреждения, и с порога выдал директиву:
   - Собирайся!
   - Куда? – тут же подскочил я, не в первый раз срываемый с дивана порывами его энтузиазма.
   - В тоннель.
   Тоннель – это вершина всего. Реторта великого делания, сокровенное место для сольных концертов в присутствии единственного зрителя – меня. И только – по особому случаю.
   Я умирал в ожидании слова "тоннель", потому что ничего лучшего со мной в жизни не происходило. Как только Давид произносил его – хлестко, с напором, - внутри у меня все вскипало, и я в одно мгновение превращался в огнекрылого Пегаса, готового нестись во весь опор хоть на край света, хоть еще дальше, и еще! Впрочем, тоннель был не так уж далеко, в каком-то получасе езды к северу, на забытой всеми дороге через ближние горы. Машины там почти не случались, особенно по темноте, поэтому мы могли часами сидеть прямо на полустертой разделительной линии и растворяться в наполняющем бесконечное пространство звуке флейты.
   Мы оставили мой старый "опель" на привычном месте, метрах в тридцати от входа, и молча двинулись навстречу ждущей нас сумеречной пустоте. Мы всегда молчали – и всю дорогу до тоннеля, и в тоннеле, и всю дорогу обратно: неписанное правило. Только приехав ко мне и выпив горячего чая с каплей анисовой водки, мы начинали взахлеб обсуждать, как это было. А было это, чаще всего, волшебно: в тоннеле потрясающая акустика, такая, что одной Давидовой флейты хватало, чтобы заполнить летящим бархатным звуком все мыслимые пространства – и физическое, и ментальное.
   Давид вошел первым, а я, по обыкновению, немного отстал, чтобы дать ему возможность выбрать нужное место. Давид делал это как настоящий шаман – медленно плыл кошачьим шагом вдоль шершавой стены, изредка замирал, прислушиваясь, брал грудным голосом низкую ноту, нащупывая глубокое эхо, качал головой и двигался дальше.
   Однажды он продемонстрировал мне, в чем разница между хорошо выбранным местом и выбранным наугад. Их разделяла какая-то пара десятков шагов, но в неправильном месте флейта звучала холодно и стеклянно, а в нужном – шелковисто и обволакивающе, будто теплый вечерний ветерок.
   Давид повернулся ко мне и кивнул. Я, стараясь не шуметь, подбежал к нему поближе и присел на невысокий бордюр, прислонившись спиной к прогревшейся за день стене. Мне не терпелось услышать флейту - так, чтобы опять до самого неба.
   Обычно в тоннеле почти совершенно темно, как сказал бы мой отец – полное беспросветное нигредо, - но сегодня заметно светлее, потому что луна только-только пошла на убыль.
   Я не стал смотреть, как Давид достает из кармана плаща завернутую в льняную ткань флейту, как встает, вроде библейского пастыря в львиной шкуре, как прилаживается к древу устами – я закрыл глаза, сложил руки на груди и улыбнулся. Сейчас мне опять стать камнем, лежащим на дне бездонного моря, и созерцать колышущуюся надо мною водную гладь...
   Первых звуков было всего два – короткий, затем долгий, - но они тут же вдавили меня в стену: низкие, глубокие, от них тоннель задрожал – словно невидимый ангел вострубил под куполом мира. Я испуганно открыл глаза – в замелькавших серебряно-лунных всполохах передо мной возвышался Давид и прижимал к лицу что-то большое, напоминающее слоновий хобот, от чего силуэт его походил на жуткого урода, дующего в рог на правой створке безумного "Воза с сеном".
   Я чуть не вскрикнул, но дыхание у меня перехватило от новых выплеснувшихся звуков, таких же протяжных, тяжелых, трубных, но удивительно чистых, словно омытых в холодном горном озере. Я задыхался в них, не понимая, что происходит.
   Мелодии не было. Ноты просто лились одна за другой, то раздвигая стены тоннеля, то затягивая  повисающими паузами. Звуки были крупными, полновесными, совсем не такими, как у обычной флейты - в них чувствовалось больше силы, больше величия, больше уверенного превосходства над спящей в тоннеле тишиной. Они перетекали один в другой неторопливо, раскачиваясь, разливаясь густой смолой по своду и стенам.
   Я не могу сказать, когда мой внезапный испуг сменился тихим восторгом. Глаза сами собой снова закрылись, и я провалился в какое-то необыкновенное состояние отрешенности и растворения. Никогда прежде со мной подобного не случалось – я совершенно забыл, где я, и даже не всегда сознавал, что слышу что-то вокруг – звуки флейты лились сквозь меня, едва задевая сознание, и мне чудилось, что я заполняюсь лунным светом, чистейшей белизной ожившего серебра, живой водой, превращающей грубое в тонкое, а тяжелое в легкое. И в какой-то момент, посреди воцарившегося безвременья и пустоты, я вдруг увидел Будду.
   Огромный, как Масличная гора, с полуприкрытыми глазами на восхитительно-безучастном лице, он возник прямо напротив меня – сидящим в лотосе, с руками, сложенными в мудру абсолютного спокойствия. Видение было настолько отчетливым и диссонансным, что я опять испугался, на этот раз до безотчетного ужаса: увидеть чужого бога здесь, на Святой земле! У меня не возникло вопроса, почему именно Будда, - страх впасть в грех просто выполз откуда-то из глубин моего подсознания и заворочался желтым осколком стекла в мозгу.   
   Я никогда не был особо верующим. Мой отец – бывший советский еврей, законченный марксист и атеист, читал лекции по истории культуры, не попадая под очарование религиозных аспектов предмета своих исследований. Мать моя – стопроцентная немка, внучка эсэсовца, приехала в Израиль и приняла иудаизм по каким-то своим, известным только ей, причинам. Потом, уже перед вторым браком – с моим отцом, - она вернулась в лютеранство, а вскоре и вовсе забросила веру – что-то у нее там перестало гореть, возможно, из-за чрезмерного экуменизма Иерусалимской атмосферы или просто от обычной душевной усталости. Так или иначе, меня не воспитывали ни как иудея, ни как христианина. Повзрослев, я избежал и модного среди студенческой молодежи сионистского энтузиазма, хотя меня и пытались втянуть то в хасидские кружки, то в организации вроде "Эш а-Тора", и даже Давид как-то по первому времени зазывал послушать лекции о Каббале и Талмуде  известного рэбе Леви, но я только снисходительно улыбался в ответ. И вот теперь – этот совершенно отчетливый страх, что во мне живет образ языческого бога, абсолютно неуместный и невозможный, преступный, нарушающий заповеди Господни. Откуда?! Я впервые ощутил разрывающее меня противоречие: словно я насквозь пропитан иудаизмом, а божественные звуки флейты разбудили во мне что-то совершенно другое – чужеродное, чрезмерное и – желтое, как толченая сера...
   - Давид! – вскочил я на ноги. – Хватит! Перестань!
   Звук флейты оборвался, словно разбившись о мой крик.
   - Что такое? - Давид опустил флейту и медленно двинулся ко мне.  - С тобой все в порядке?
   - Нет!
   Я смотрел, как он приближается, и видел только тяжелую немного загнутую палку в его руке.
   - Брось! – не выдержал я, цепенея от страха. - Брось ее!
   - Флейту? – Давид остановился. – Ты ведь говоришь о флейте?
   - Да! – я просто задыхался от ужаса. – Немедленно! Брось ее на пол!
   - Хорошо, Натан! Успокойся! - Давид сунул флейту в карман. – Давай просто сядем и немного посидим. Ладно? В тишине.
   Он сел первым, метрах в четырех от меня. Я постоял немного и тоже обессилено опустился обратно на землю. Мне вдруг стало заметно легче – наваждение словно спало само собой, хотя меня по-прежнему потряхивало изнутри.   
   - Извини, - сказал я, не зная куда деть глаза. – Меня немного накрыло. Как-то по-особенному...
   - Правда? – холодно отозвался Давид.
   - Правда, - я растер пальцами виски. – Я ведь не ожидал, что ты... на этой...
   - Да, - признал Давид с подчеркнуто жесткой интонацией, - мне лучше было тебя предупредить.
   - Вот именно, - подтвердил я. – А так у меня прямо все перед глазами... настоящие галлюцинации... Знаешь, кого я увидел?
   - Кого?
   - Будду, - полушепотом проговорил я. - Прямо вот здесь. Огромный, как Элеона, и реальный, как ты или я... А еще - желтый...
   - Желтый? – переспросил Давид. В голосе у него вдруг проскочили какие-то странные нотки. – Желтый Будда?
   - Ну, да, - кивнул я. – Такой, словно из потускневшего золота...
   Давид вдруг звонко рассмеялся:
   - Я все понял, Натан! Теперь я все понял! Желтый Будда – это ведь смешно, разве нет? – Давид захлебывался от смеха. – Я играл на флейте, а тебе привиделся Будда! Я создал его в твоем подсознании, понимаешь? Предел пройден! Это и был мой махсом! Мой личный махсом! Предел моего Мицраима! Пойдем скорее отсюда, Натан! Все, время кончилось! 
   Я подумал, что он хочет возвращаться, но Давид сорвался с места и направился прямиком вглубь тоннеля.
   - Ты куда?  - бросился я за ним, не зная, что и подумать.
   Давид приостановился, поджидая:
   - Туда, - сказал он сквозь мелкий не унимающийся смех, качнув головой в сторону противоположного выхода. – Ты когда-нибудь был на той стороне? А, Натан?
   - Нет, - ответил я, ощущая странное жжение где-то под сердцем.
   - И я не был. А теперь мне обязательно нужно туда: представь, нас ждет кто-нибудь, а мы все время здесь – торчим, как гвозди, - и он двинулся дальше. – Глупее ведь не придумаешь!
   Я неуверенно сделал шаг за ним. Меня не покидало ощущение, что происходит что-то не то: Давид никогда раньше себя так не вел, да и не мог вести. Он был маменькиным сынком, послушным худощавым очкариком в черном пальто, который играл на своей флейте в одном из лучших камерных оркестров Израиля, изучал Тору и Талмуд под присмотром своего отца и никогда не проявлял ненужной инициативы. Его единственным вызовом естественному ходу вещей был этот тоннель, куда он приезжал за чем-то своим, сокровенным, недоступным пониманию остальных, и знал об этом только я – больше никто. Но знал я и другое: что Давиду было неуютно даже здесь, он боялся темноты и неизвестности, он вообще боялся того, что не написано в Книге, и только жажда услышать снова бесконечное эхо полой горы заставляло его приходить сюда. Но чтобы пройти сквозь всю кромешную тьму, пусть и разбавленную выдохшимся светом луны, – это было не похоже на Давида. Совершенно не похоже!
   - Чего застрял? – обернулся ко мне Давид. – Страшно?
   - Скорее, странно.
   - Что странно? – Давид хлопнул в ладоши. – Странно слышать хлопок одной ладони? Или искать пустоту там, где ничего нет? Или что?
   - Странно, что тебе не страшно, - я слегка повысил ноту на слове "тебе".
   Давид пожал плечами:
   - Ну, да, тут ты прав, - он вдруг разом перестал смеяться, опять развернулся и пошел вглубь. – Сам не знаю, что и подумать. А виноват – ты, друг мой Ионатан.
   - Я?!
   - Именно, - Давид уходил все дальше, и мне пришлось спешить за ним следом. – Ты заставил меня замолчать, а я еще никогда в жизни не обрывал мелодию. Но из-за тебя это сделал.
   - Ну, и что теперь? – все еще не понимал я к чему он клонит.
   - Как - что? – пел Давид не оборачиваясь. - Мир кончился. Разлетелся вдребезги – и я вместе с ним. Я перешел свой махсом, и теперь, Натан, я совсем не тот Давид, которого ты знал. Понимаешь? И разница в том, что я больше не чувствую страха. Вот известно ли тебе, что такое страх? Это, Натан, недостаток ощущения света, исходящего от Творца. Мы с тобой сейчас в темноте, мы не знаем, что там, по ту сторону, поэтому нам страшно. Но есть только один истинный страх – это страх перед Богом, остальное можно развеять, обретя знание. Этим я сейчас и собираюсь заняться.
   Давид шел уверенно, словно чувствовал стены и пол под ногами, и ему уже не нужно было видеть. Я же, напротив, испытывал ощутимое давление темноты, спотыкался все время и понимал, куда идти, только по шелестящим звукам шагов Давида.
   - Послушай, Давид, - жалко стенал я ему вслед. – Не нужно туда ходить, там может быть что угодно. Это же почти арабская территория, вдруг мины или еще чего?
   - Могут быть и мины, - безмятежно отвечал Давид. – Но это ничего не меняет. Поверь, я всю жизнь жил только ради этого момента. Если я пройду тоннель до конца, я стану свободным, тебе понятно? Совершенно свободным! Знаешь, что я скажу своему отцу? Я скажу ему: авва, твой сын преисполнился света, и теперь он должен делать то, что велит ему свободное сердце. И тогда я уеду, уеду отсюда навсегда. Хочешь, скажу куда?
   - Куда?
   - На священную гору Коя, - торжественно огласил Давид. – Помнишь Максуда с факультета истории? Он еще писал у твоего отца работу о японском искусстве. Так вот он был на той горе.
   Я помнил Максуда. Он приехал под большим впечатлением – две недели жил в буддистском храме, недалеко от огромного некрополя, где считали за честь упокоится самые видные люди – от сёгунов и военачальников до политиков и бизнесменов. Он показывал фотографии и взахлеб рассказывал о непонятной стране, где возводят храмы в честь богов, которых заранее считают игрой собственного ума, где читают сутры, смысла которых не в силах понять никто, и где настолько безумно красиво, что все остальное теряется на фоне невероятных декораций.
   - Зачем тебе туда? – спросил я с каким-то смутным чувством.
   - Зачем? – рассмеялся Давид. – Глупейший вопрос! А зачем мне сюда? Зачем мне здесь? Зачем вообще где-нибудь? – Давид снова смеялся в полный голос. - Ты когда-нибудь задумывался, что наша жизнь на самом деле – абсолютное ничто? Нет, не просто ничто, а именно абсолютное? Нечто бессмысленное в любом смысле. Когда ни оборвется – все будет вовремя, потому что у жизни нет мелодии, а есть только ритм: раз-два, туда-сюда – и все! Но жизнь – не пьеса, а я – не механическое пианино, Натан. Мне не интересно слушать тиканье метронома, понимаешь? Если ноты не написаны заранее, то единственная причина играть – в полете фантазии. Так что будем считать, мой магнум опус подошел к тому моменту, кода начинается чистой воды импровизация.
   - Давид, - я попытался его остановить, - по-моему, ты несешь какую-то чушь. Точнее, может все и правильно, только я не успел уловить логику: что из чего вытекает?
   - Все вытекает из Единого, и только из Единого, а его логика недоступна нам, смертным! - пропел Давид. – Но вот что я пытаюсь тебе объяснить, Натан: я перестал быть самим собой! Это вчера я был готов прожить жизнь, как принято, как положено, без резких взмахов и разворотов, но пять минут назад я изменился. Имею право? Имею! Считай, что я испытал просветление, и теперь я – новоявленный Будда! Самый настоящий! Тебе привиделся не Шакья Муни, Натан, тебе привиделся я!
   От его слов и упруго скачущего по тоннелю голоса у меня закружилась голова. Перед глазами снова вспыхнул образ сидящего Будды, но теперь я отчетливо разглядел в его лице знакомые черты Давида. Даже небольшую профессиональную впадинку на нижней губе. Я остановился.
   - Давид! Подожди!
   - Мне некогда ждать! – весело отвечал он, пританцовывая в нескольких метрах впереди меня. – Некогда, Натан!
   - Давид, пожалуйста! – взмолился я. - Дай мне свою флейту!
   Давид замер на месте.
   - Зачем тебе флейта? – спросил он тихо, словно его испугала моя просьба.
   Я не знал, что ответить. Судорожно пытался поймать нужное слово и выбросить его, как белоснежное знамя, но каждый раз спотыкался, понимая, что любое объяснение выдаст меня с головой. Давид сам нащупал нужную мысль:
   - Ты хочешь тоже?.. – он не закончил фразу. Видимо, и у него не хватало слов. – Вот так, раз – и все? Как я? – Давид приложил флейту к губам и выдал короткую трель. – И ты думаешь, это поможет?.. Нет, Натан! У тебя не получится, - с убийственной жалостью прошептал он. – Ты же не умеешь играть, ты же обычный безголосый человечек, который способен только слушать, разве ты не понимаешь?
   - Я хотя бы попробую, - как можно более жалко пролепетал я, подкрадываясь к нему осторожными рысьими шагами.
   - Попробуешь? – рассмеялся Давид. – И что? Что изменится?
   - Пожалуйста, Давид!
   - О, ну, конечно! Попробуй! Я не откажу тебе, глупый маленький Натан, хоть это и совершенно бессмысленно. Бери!
   И он протянул мне флейту.
   Она тяжело легла мне в руку. Холодное полированное дерево, увесистое, я поиграл им немного, стараясь лучше ощутить баланс. Самураям запрещалось входить в чайную комнату с мечами, поэтому они любили иметь при себе такие вот тяжелые бамбуковые флейты.
   - Ну! – нетерпеливо подтолкнул меня Давид. – Чего ты ждешь? Попробуй!
   - Сейчас, - просевшим голосом ответил я. – Сейчас попробую.
   От первого же удара он рухнул, как срубленное дерево. Даже не вскрикнул. Я нащупал ногой его тело, наклонился, нашел голову – липкую от крови. Еще раз ударил – в область носа. Прислушался: что-то вязко булькнуло и стихло. Я едва сдержал глупый рвущийся смешок, вытер рукавом мокрые от вскипевших слез глаза и, пятясь, отошел на несколько шагов назад, подальше от задумчиво молчащего Давида.
   Я повалился на колени. Мне было пусто и абсолютно темно, только темнота на этот раз была липкой и красной. Все верно, как и учил отец: рубедо, последняя стадия, она и должна быть красной, как в нашей ванной, где мы, прижавшись плечом к плечу, печатали фотографии со старых маминых негативов. "Смотри, это твой прадед", - говорил отец, показывая мне жесткое лицо на влажной поверхности снимка. – "Здесь он как раз в экспедиции Шеффера. Знаешь, а ведь я ему завидую". 
   Вот так все и закончилось: я сижу в тоннеле и держу в руках бамбуковую флейту. И мне легко как никогда, словно все исполнилось, замкнулось, укусило себя за хвост.
   Возможно, кому-то не терпится узнать, зачем я это сделал? Так мой вам совет, не нужно искать тут ничего особенного: просто так получилось. Не более, чем сиюминутный порыв. А причина? Возможно, причина есть. Какой-нибудь не названный никем онтологический принцип. Что-то вроде закона сохранения импульсов. Мы ведь живем в такой стране, где все имеет особый смысл, где слова иногда значат больше, чем мы умеем в них слышать, где каждый жест – это драматический акт или целая пьеса. И мы заняты тем, что перебрасываемся мнениями, не заботясь о последствиях, но ведь по сути, мы все время что-то сталкиваем: понятия, мнения, истины. Обмениваемся импульсами – с непредсказуемым результатом. Так кто же сможет объяснить, почему сын раввина вдруг осознал себя Буддой, а потомок эсесовца сидит сейчас с глупой улыбкой на лице и бессмысленно повторяет затертую до дыр чаньскую пословицу: "Увидишь Будду – убей его"?
   Я понимаю, что было бы полным безумием искать в этом коане причину моего поступка, но другого оправдания у меня нет, хотя бы – для самого себя. Да и не нужно мне теперь оправдание, я теперь тоже – совершенно другой человек. У меня нет ни прошлого, ни настоящего. Для меня вообще не осталось ничего настоящего, все – как сказал Давид: наша жизнь – абсолютное ничто. Но разве из этого не следует, что мы уже сделали с ней все, что хотели, и теперь можем не делать с ней ничего?
   Я поднялся и пошел дальше. Туда, на ту сторону тоннеля. Если я дойду до конца, я стану совершенно свободным. Абсолютно свободным, потому что у меня не останется ничего лишнего.
   Кроме вот этой бамбуковой флейты, с покрытым красным лаком чревом.

Бор. Кривошеев, 2010.