Снеговик

Снег падает густой, медленный. Все засыпано: и двор, и мои качели, и бабушкины боты на крылечке, и Шарикова конура. Из конуры торчит собачий нос. Когда на черный шелковый кончик садятся крупные хлопья, Шарик недовольно фыркает и мотает головой.
 
Я ковыряю лопаткой сугроб на лавочке и думаю: Шарику хорошо – у него каждый день выходной, гуляй себе.  А нам даже на воскресенье уроки задают! Пока все сделаешь, уже и не хочется ничего… Что ж теперь, до вечера возле лавки стоять? Бабушка глянет, что я тут торчу, сразу домой загонит. Боится, что замерзну, простыну. Будто я маленькая! Набираю полную пригоршню снега и тайком пробую на зуб. Скрипучий ком в руках рыхлый и послушный. Снеговика, что ли сделать? Только не здесь, а на улице, у калитки. Во дворе не интересно. Кто его тут увидит?  А там все будут смотреть и спрашивать: " Это кто ж слепил?"
 
Снег у забора глубокий, нетронутый, в оспинах опавшей рябины, ее сморщенные бурые гроздья нависают над моей головой. На нижней ветке ворона беспокоится, что это я тут затеяла.
Сначала нижний ком – большой-пребольшой, такой, чтоб с места не сдвинуть. Не спеша оглаживаю его, охлопываю лопаткой. Потом – средний. Варежки мокрые, в ледяных катышках. Холод заползает в рукава. Серая кроличья шапка лезет на глаза. Я подпихиваю ее вверх, но она снова сползает по взмокшей от усердия челке.
Голову скатать легко: раз, два – и готово! Снеговик почти с меня, крепкий, ладный. Надо ему теперь глазки. В ящике за сараем, куда бабушка выбрасывает золу из печки, можно отыскать пару угольков. Для носа годится сосулька. Из рябины сделаю бусы и пуговки.
Мое творенье хорошеет с каждой минутой. Эх, жалко шапку не из чего…  Как? Платок же есть! Старый, бабушкин, она его давно не носит, а снежной бабе – в самый раз.
 
Снег перестал. Воздух мягкий, как подтаявшее мороженое. И тихо. Даже собакам брехать лень. Улица пуста, дальние дома уже теряются в густеющей синеве. Неужели никто так и не выйдет?
Вдруг за спиной скрипят ворота, и из дома напротив выкатывается Лешка на новых санках. Хоть мы и соседи, но в школе он со мной не разговаривает, стесняется. А так, ничего, дружим.
– Ого! – говорит он, оглядывая снежную бабу. – Сама? – и, не дожидаясь ответа, сообщает:
– А я на горку… – но не уходит, топчется рядом. Значит, чего-то надо ему. Так и есть!
Вкрадчиво шмыгнув носом, Лешка спрашивает:
– Ты русский на завтра сделала? Дашь списать?
– Не дам! – говорю я. – Ты мою тетрадку в прошлый раз так заляпал – Александра Борисовна пол-урока ругалась!
– Да это я блины ел, – оправдывается Лешка, – но ты не думай, я теперь аккуратно буду…
Леху жалко. У него по русскому "три пишем, два в уме".
– Дай, а? Ну дай… – канючит он.
Я готова сдаться, стою в нерешительности: представляю, как попадет завтра, если Александра Борисовна увидит, что он опять у меня списывал…
Но Лешке уже надоело ныть.
– Ах та-ак… – зловеще тянет он и быстро наклоняется – крепкий снежок, пущенный меткой рукой, ударяет мне в щеку, другой – в плечо, от третьего успеваю увернуться и сама перехожу в наступление. Но Лешка вдруг меняет тактику: целит не в меня, а в мою красавицу-бабу: вмиг сбивает с нее платок, ломает нос-сосульку. Со двора ему на помощь выскакивает брат Серега в расхристанном пальто. Вдвоем они лупцуют мою бабу снежками, разбивают ей голову. Дубасить братьев лопаткой – только пыль из них выколачивать! Шапка у меня набекрень, верхняя пуговица на шубе отлетела, шарф соскочил… Да разве я одна с ними справлюсь?! Противные мальчишки сбивают с ног, закидывают снегом, и с воплями "Мочи ее! Давай!!" азартно пинают беззащитную бабу. Над побоищем, заполошно хлопая крыльями, орут налетевшие вороны. Во дворе, зачуяв неладное, разрывается от лая Шарик, но он на цепи, и не может помочь мне.
– Вот так! – мстительно говорит Лешка, хорошенько потоптавшись на останках снеговика. – Получила! Пошли, Серега, – машет он брату и, подхватив санки, убегает.
От гнева и обиды я реву на всю улицу, оплакивая погибшую бабу. Валенки у меня полны снегу, варежки вообще неизвестно где, лопатку отняли мальчишки. Возле забора из снежного месива в кровавых пятнах раздавленной рябины, торчит бабушкин платок.
 
***
Наутро вся подушка у меня мокрая, сопли ручьем и горло саднит так, что дышать больно. Бабушка греет на печке молоко и выговаривает мне за вчерашнее. 
В школу нельзя. На улицу – и подавно. Читать надоело, рисовать неохота, по телевизору показывают "Сельский час". Скукота…
Бабушка уходит в аптеку. Потом возвращается, обметает веником снег с ботов:
– Опять соседский малый крутится возле нашего забора. Ну попадись он мне, я ему задам! – грозится она.
Заняться нечем. Монотонно тикают часы, бормочет радио, дрынчит холодильник – в его тусклой утробе стоят аптечные пузырьки с вонючей микстурой. Расплющив нос о холодное стекло, смотрю во двор. Шарику тоже скучно. От нечего делать он гоняется за своим хвостом, бестолково крутится на одном месте.
– Отойди от окна, – ворчит бабушка, – дует.
Дни тянутся. Иногда заходят проведать девчонки из школы, приносят домашние задания. Сплетничают: Леха нахватал двоек по русскому. Хоть какое-то утешение…
– Стыдно этому радоваться, – говорит бабушка.
Чувствую, она права.
 
В школу меня отпускают через неделю. После долго сидения взаперти, от воздуха кружится голова. Туго повязанный шарф душит, но ослабить его я не решаюсь. Размахивая портфелем, выхожу за калитку. У забора, на том месте, где была моя баба, стоит большой кособокий снеговик, слегка оплывший под зимним солнцем. В одной руке у него моя лопатка, а в другой – ветка рябины…