Дом Услады

Этот рассказ не подлежит строгому взысканию со стороны публики к автору, ибо написан на потребу читающему люду услады ради, для тех, кому нравится творчество Ману.



1.

Лизавета Ляксевна была прехорошенькой девушкой, чернобровой, с румяными щечками и алыми губками.
И вот при таких достоинствах она – несколько мнительна, мечтательна, наивна. Ее подружки давно были нарасхват, как свежевыпеченные булочки: кто замужем, кто – по балам, расписаны кадрили, кто – по углам, но тссс…Лизавета была девственна в этом вопросе. Она до сих пор играла в тряпичную куклу и считала, что от поцелуя нарождаются детки. Слепо веровала приданьям, наставлениям мамушек – нянюшек и святочным гаданиям.

Не изменила традициям и в этот раз. Как только все улеглись, Лизавета заперлась в своей светелке, зажгла две свечи, поставила зеркала. Ну, что мне Вам рассказывать, сами, поди, не раз нагадывали на судьбу, на мужа, на милого.
Сидит, а у самой сердце – тук – тук – тук, как спешащие тятины ходики, так и стучат – тикают, торопятся. Страху – то. Вон, позапрошлый раз черное облако как саданет по стеклу. Треснуло. Потом досталось от маменьки, что зеркало к горю разбила. А не оправдаться, что гадала. Еще больше влетит.

Ну сидит наша Ляксевна и ничегошеньки не видит. То есть себя – то видит и никого боле. Долго так сидела, всматривалась. Умаялась. Засыпать стала.
Вдруг чувствует сквозь дрему, кто – то смотрит на нее. Да так, будто взглядом прожигает. Лизавете стало не по себе. Глянула в зеркало, а на нее парень смотрит – любуется, усмехается.
Обидно девушке, слезы на ресницах повисли, порозовела ликом, смутилась донельзя. А тот знай, посматривает и таким жаром  обдает, что сердце плавится как железо в той кузне.
Теплые, карие глаза с огоньком. Брови выразительные. Нос с горбинкой. Губы притягательные. Сам весь ладный, в бирюзовой косоворотке, с черным пояском. А на голове длинные волосы, непривычно, что до плечей молодецких касаются.
Подмигнул хорошенькой, та уже не знает, куда скрыться от него. А незнакомец взял, и руки к ней протянул, по лицу погладил. Мягонько, как мехом, каким.
Ну, тут, конечно, Ляксевна не выдержала, топнула маленькой ножкой в сафьяновых сапожках и как крикнет:
-- Разбойник, ты эдакий!

На ту пору маменька шла мимо ее светелки. Огуречиков солененьких накушалась на ночь, да соль – то воду просит, вот и шла водицы испить. И слышит этот крик. Сама, что есть мочи завопила:
-- Ой, люди добрые! Грабят, добро уносят!!!
Весь дом – на ноги. Слуги сонные зашныряли. Папенька с сабелькой, отставной капитан, борода в пол, трясется, орет:
-- Подать сюда, сукиных детей! Покрошу – порублю на тефтели – гантели!
Вбежали в светелку, а это Лизавету прикорнула, сердешная, прихорашиваясь. Свечи оплыли, погасли. А пройдоха кот Силантий забрался на столик и задел хвостом спящую девушку. Та спросонья и закричала в испуге.
Разобрались, спать улеглись. А у Лизаветы сна ни в едином глазу. Боится очи сомкнуть, вдруг кареглазый опять дотронется до нее.
-- Уверена, не приснился он. И не Силантия это проделки. Парень созорничал, - бормочет под пуховым одеялком.

Страшно – не страшно, но Лизавета расческу под подушку положила, чтоб определить цвет волос суженого.
За думами – раздумьями и уснула девушка, без снов загадочных – пророческих или иных девчачьих….



2.

Утром первым делом Лизавета Ляксевна кинулась к расческе. И надо же! Три волоса на ней. Черные, длинные.
-- Ой, мамочки! – ужаснулась, а не обрадовалась девушка. – Как у того незнакомца.
К завтраку Лизавета спустилась более задумчивой, смирной, бледной, чем обычно. На предложение мамушки отведать крендельков с маком, отказалась.
-- И то верно, доченька, - согласилась Евлампия Акакиевна, - зачерствели, поди, а я старая все сую дитятке, как падчерице нелюбимой, гною душеньку. Не плачься, не кручинься. Мы сегодня же сходим в лавку и выберем самое свежее, а нет, то Фрось попросим напечь пирожков с требухой.
Ляксевна что – то пролепетала в ответ, чуть клюнула блин и затихла, ожидая, как папенька и маменька напьются чаю. Те на седьмой кружке остановились, по взаимному согласию, иначе нельзя. Папенька строг, но к чаю питал слабость. По два самовара выпивал один и требовал к чаю мелкие сладости: будь то баранки, плюшки, вертушки какие со сметаной, блины с мясом, икрой, с сахаром и прочей снедью.

Итак, после завтрака папенька ушел писать мемуары. На деле, вздремнуть, чтобы завтрак «завязался» и хорошо усвоился.
Маменька и Лизавета, повязав капоры, со слугой Никиткой отправились в булочную лавку, которая совсем недавно открылась.
Евлампие Акакиевне присоветовала сваха – свояченица Дуся.
-- Верное дело говорю, золотая моя. Там самая свежая выпечка, кохфеты из Петербурху и Парижу. Чая разного и кофе многого - пропасть. Как зайдешь, без покупки не выйдешь. И подарочек обязательно всучат. Пастилки мятной. Сама знаешь, что угодить мне трудно, а тут сын хозяина, как знает, что я люблю. Сам уложил долька к дольке. Коробочку бантиком опоясал и мне презентовал самолично!
Сваха любила дармовщинку, пока по домам пройдется просватать, так непременно на чай и чего другого покрепче напросится. Вечно красное лицо, одышка, полная как колобок катится, пыхтит – задыхается.

Вот Евлампия Акакиевна и решила пойти на Стремную улицу, в булочную, что за два квартала от дома, самой убедиться в достоверности слов свояченицы.
Шли не торопясь. Маменька со всеми здоровалась, громко разговаривая, поведав, куда и почему идут с Лизаветой, а слуга Никитка стоял рядом, откровенно скучая и шмыгая носом.
Потом расспрашивала встречных, куда те шли, обсуждали погоду, соседей, цены, налоги, балы..
-- Пойдемте, маменька, право, - краснела Лизавета и тянула за рукав.
-- Вот. Видишь молодежь, какая прыткая. Все спешат, бегут, торопятся. Родителей не слушают, - и новый виток разговора.

К обеду Евлампия Акакиевна с Лизаветой дошли до булочной.
«Дом Услады» - гласила вывеска.
«Тьфу, ты разврат – то какой», - в сердцах плюнула маменька, - «знала бы о такой срамоте вперед, не пошла бы».
Швейцар, вышколенный, с золотыми галунами, седыми усищами, с низким поклоном открыл дверь.
Евлампия Акакиевна замешкалась, раздумывая зайти или нет.
« Еще опозоримся за просто так или всучат не доброе», - досадливо морщила толстый нос – картошкой.
Но тут на их счастье вышла генеральская чета с двумя симпатичными близняшками. Девочки радостно вышли, чинно ожидая родителей. Генеральша – сухонькая дама благодарила кого – то, тоненько хихикая, а сам – высоченный старик сердечно приглашал:
-- Ну те с, ну те с, ждем вас к вечеру. Отказа не принимает.
Откланявшись, генеральская чета, наконец, вышла.

«Раз такое благородие ходит, да еще и хозяина приглашают, то и нам не зазор войти,» - скумекала маменька.
-- Лизавета, о чем задумалась? Идем же, - засуетилась маменька, сваливая на дочь свои сомнения и нерешительность.
-- Да, маменька.
Они вошли и с порога ахнули.



3.

С порога их взволновал, обуял, влюбил в себя восхитительный запах наисвежейшей выпечки, восточных сладостей, конфет, кремов, праздничных кексов, тортов.
Снаружи лавка казалось небольшой, но внутри это был целый дом. Вывеска не врала.
По левую сторону проворные слуги выкладывали всевозможные виды конфет в блестящих обертках, леденцы на палочках, необычных видом и цветом и  простые петушки. Тянучки. Шоколад. Плитки маленькие, большие. Мармелад. В обсыпке и без нее. Цукаты. Засахаренные фрукты, в меду, иные фруктовые сладости. Нуга, шербет, пастила, халва. Далее плавно сменялся вид на повидла, варенья из заморских фруктов, суфле, пюре,  джемы, конфитюры. Были уложены в граненые баночки, имевшие таинственные надписи и обвязанные где веревочками, а где лентами. Голова кружилась, чтобы охватить весь предлагаемый ассортимент.
Но далее ряды всевозможного печенья, пирожных, пирогов, блинов, оладий, круасаны, пряников, пончиков, тортов доходящих до безумных размеров для свадеб и иных празднеств, рогалики, выпечки с безе, сушек и баранок. Запеканки, кулебяки, куличи.
С корицей, с маком, ванилью – царицей умопомрачающего запаха, от которого рот набирается слюной, не в силах сносить не только вид раздолья яств, но та атмосфера, что пропитана праздником, искушением и наслаждением.
По правую сторону ряд бочонков с питьем, бутылки, напитки от обычного кваса ( всех немыслимых сортов, даже с хренком, как любила Евлампия Акакиевна ), кисели, компоты, морсы, медовухи…
Что толку перечислять? Каждый мог выбрать на свой вкус и пристрастия. Хотите молочный напиток? А может моченых яблок? Горсть сушеной брусники? А может чайного листа крученого? Кофе? Да, пожалуйте. Можете отведать и приобрести полфунта. Крема для собственного выпеченного торта? Извольте, какой предпочитаете? А может пока вам взвешивают орехов дробленных, отведаете сладкой запеканки? Наш кондитер при лавке угодит любому самому требовательному запросу и пожеланию.

Пока наши героини «ловили ворон», зайдя и с любопытством оглядывая, обслужили пару барышень, три гувернантки, четыре поручика и одного чиновника с подагрой. Со второго этажа, царственно спустился сын хозяина лавки. Он был одет торжественно, как для больших приемов – во фраке из тончайшего сукна синего цвета. Сорочка с туго накрахмаленной манишкой. Шелковый галстук – бабочка. Жилет пикейный, белый. Широко улыбаясь, он направлялся к нашим дамам.
-- Здравствуйте, милые покупательницы. Чем могу вам услужить? – согнулся он в поклоне, целуя руку Евлампии Акакиевне, искоса поглядывая на Лизавету.
А та была не жива, не мертва, ибо она дрожала всем телом. Нет, не от холода. Не от обычных девичьих премудрых переизбытка чувств, а потому что в мужчине она признала того самого, что привиделся ей в зеркале. Она побелела как полотно, не в силах произнести слов приветствия. Маменька не замечая состояния дочери, разрешила себя препроводить к столу, где уже пыхтел чайник, разливали душистый чай, стол ломился от сладких вещей – финтифлюшек.
-- Без всякого стеснения, пожалуйте опробовать, - говорил мужчина, - и позвольте представиться. Меня зовут Вульф Иоганнович Циннерберг. Можно по  - простому – Вульф.
-- Что вы?! – вспыхнула довольная маменька. – Мы не смеем видных таких.
-- Обяжете, сударыня. А вас? – вопросительный изгиб брови.
Евлампия Акакиевна смущаясь как первокурсница – институтка представилась.
-- Обязан вам, - согнулся Вульф. – обойдемся без церемоний. В обществе, конечно, мы будем соблюдать букву закона. Но здесь, в этой лавке удовольствия, давайте забудем на миг условности.
-- А это моя дочь – Лизавета. Подойди, что ты там забилась.
Девушка деревянно шагнула, неловко присела и выпрямилась.
Вульф ожег взглядом, тем самым, коим одаривал с зеркала.
-- Что могу вам предложить? – придыхая, по – особенному произнес Вульф.
Она молчала.
-- Не обращайте внимания. Мы только собираемся в этом году сделать первый выезд. Такая скромная, тихая она, - прихлебывая горячий чай и кусая сахарок, сказала маменька.
-- Елизавета Алексеевна, что вы желаете? – переспросил хозяин.

Не ответить было верхом невежества, и девушка не хотела прослыть дикаркой. Преодолевая смущение, вопрос, откуда он знает ее отчество, девушка промолвила:
-- Леденцы.
Мигом слуги принесли целый лоток леденцов: от монпансье до петушков.
-- Покорнейше прошу, - Вульф предложил, продолжая внимательно разглядывать ее.
-- Вот, - указала Лизавета.
Вульф сам уложил позолоченными щипчиками леденечеки в коробочку, завязал алой лентой и передал ей. Она, краснея, взяла.
Маменька напившись, опомнилась:
-- Сударь, мы – люди простые, но с капиталом. Сколько?
-- Вы впервые у нас. Для вас скидку. Даже не думайте о деньгах. Мелочи, которые неважны. Вот вам несколько презентов. Заходите почаще, тогда и поговорим.
Вульф сунул слуге Никитке, который судорожно глотал слюну при виде недоступного роскошества. Маменька расчувствовалась, принялась благодарить. А Вульф поинтересовался, на какой бал они собрались.
-- Да, мы собственно, - замялась Евлампия Акакиевна, не решаясь без мужа что – либо решать.
-- Через два дня будет благотворительный бал у губернатора города. Почти все приглашены. Я думаю, придя, домой, и вы найдете приглашение.
Его слова было встречены радостными вздохами.
-- Надеюсь, мы там с вами встретимся? – Вульф адресовал это скорее Лизавете, чем маменьке.
-- Конечно, - живо раскланялась Евлампия Акакиевна и в самых приятных чувствах и настроениях покинула лавку.

Дорогу домой Лизавета молчала, слушая маменькины восторги, думая о чем – то своем.
А дома их ждал  сюрприз. Папенька Алексей Пименович сообщил, что их семейство было приглашено на благотворительный  бал, что дает губернатор для избранной публики.


4.

Только к вечеру Лизавета смогла уединиться с коробочкой подаренных леденечиков. Что она чувствовала, сжимая эту незатейливую коробочку с аккуратным бантиком? Что – то тревожное. Не в смысле, когда как папенька болеет и лечится нюхательным табаком, и перцовочку усугубляет. Или маменька, когда грибочков перекушала, полеживала в лежку несколько дней, икая и отдымаясь сердешная.
Не такое. Сердце сжималось, но в сладкой тревоге, в каком – то милом обольщении: на вроде бы, как и нет сильных поводов, а слезы навертывают, хочется всех обнять, пожалеть.

Лизавета осторожно приоткрыла крышечку. Записка. Сердце – бух! Сарто - мортале как рыжий клоун в цирке прыгал, перекашивал гимнастов.
Кровь к голове прилила, зашумело. Лизавета кротко вздохнула. Тогда в цирке сильно пахло навозом и лошадьми. А вот из коробочки благоухало. Чем – то необычным.
-- Это не клубнично – ванильная эссенция. Запах лета, цветов, свежескошенных разнотравий, смолистого леса, освещенных опушек….простора, свободы.
Девушка взяла записку. Размашистый подчерк.
-- Ангажирую вас на вальс.
Лизавета улыбнулась. Минуты смущения ушли в прошлое. Гордость, что ее заметили. Пригласили. Она будет вальсировать. Мечтательно взглянула на леденечики. Они были в виде разноцветных сердечек.
« Как вышло? Я сама видела, как он щипчиками накладывал круглые. А тут сердечками», - изумилась ласковая.
Прихлынули чувства новые, волнующие.

Утром маменька как есть подняла всех ни свет ни заря:
-- Дочечку наряжать к балу.
Ляксей Пименович, зная норов супружницы, собрался, нацепил ордена, ушел в присутственное место, поспрашать о прибавке к пенсии.
Евлампия Акакиевна развела бурную деятельность, приказала достать изо всех сундуков платьев разных, сохранившихся от многих поколений, от бабушек, тетушек давно почивших и несколько новых от родственницы, по тятиной линии, которая, надев однажды, отсылала с оказией своей крестнице. Та, в свою очередь изрядно поносив, отдавала Евлампии Акакиевне.
Таким образом еще довольно модные и совершенно вышедшие из моды платья были вытащены на свет божий со слежалым запашком.

Лизавета Ляксевна покорно полдня перемеривала платья, с ужасом понимая, что будет выглядеть совершенной провинциальной дурочкой.
Пока она не выезжала, об этом не задумывалась, полагаясь на мнение маменьки. А тут родимая не выдержала, заупрямилась, как шлея попала:
-- Не буду в этом! Не буду в том!
Удивляясь несговорчивости дочери, в сердцах кинула маменька:
-- Тогда вовсе не бал и не поедем!
Лизавета в слезы. Нянька, старая Фекла давай уговаривать дитятку. Акакиевна слушала – слушала причитывания, сама разревелась белугой, оплакивая свою молодость и судьбинушку. Не подготовка к балу, а бабий полнейший беспредел. Хорошо папеньки дома не было. Вот бы ему подсуропило, под горячую руку попало не за что.

К вечеру затихли, слезыньки закончились. Шмыгали остекленевшими носами, свезти не могли, как наревелись по – бабьи.
-- Может расстегайчика али пряникох медовых? – примирительно начала маменька, касаясь руки дочери любимой. Та поникшая, былинка, отвернулась.
-- Не в энтот бал, так в другой запременно пригласят, - убеждала Евлапмия Акакиевна.
А девушка думала, что жизнь ее кончилась, просвету никакого, и что толку ехать, когда ангажировали на энтот, а не на другой, на который, поди, и не позовут.
Так бы бабы ни до чего не докумекали. Ляксевна, горюя по несостоявшему партнеру, Акакиевна – лучше отказать самому губернатору, как приехал довольный папенька.
Он вошел с коробками в руках в молчаливое, заплаканное бабье царство.
-- Все хорошо, Евлампушка? – встревожился супруг. – Не капусткой ты случаем отравилась намедни. Говаривал тебе – горынит, рано вкушать, матушка.
-- Нет, Ляксей Пименович, - уважительно отозвалась она, - вот размышляем, стоит нам ехать на самый энтот бал или погодить?
-- А чего годить? Вон крестница опять вам гостинца прислала. Чай, все обновы али иные принадлежности.
Женщина мигом ухватила коробку. В ней лежало необыкновенное платье небесного цвета, изумительного кроя, самой, что ни на есть моде, а в другой - прелестная шляпка, которую впору прынцессам нашивать.
-- Батюшки светы! Да точно ли от Агриппины Фроловны претентец сей? – сплеснула руками удивленная донельзя маменька.
-- На етикетке наш адрес, - важно указал папенька, посмеиваясь над простотой супружницы и радости дочурки, - а, что с чаем – то? Не перекусить ли нам случаем перед ужином?
-- И то, батюшка, Ляксей Пименович, - заохала Евлампия Акакиевна, - Лизавета, меряй обнову. А я – ка распоряжусь на кухне, чтоб Фрося накрывала на стол.

Лизавета не верила глазам своим, что это легкое, воздушное, модное!, необыкновенной красоты платье, ни кем не ношенное предназначалось только ей. Она захлопала в ладоши, упросила нянюшку поскорее помочь примерить, а как в нем оказалась, шляпку накинула и так и запорхала по комнате, счастливо смеясь.
-- Нянюшка, милая. Ты не поверишь! Это судьба! Думала не видать мне счастья личного вовек. А вот оно счастье – то, - с замираньем сердечка говорила восторженно девушка.
-- Глупенькая, это всего лишь платишко. И хоть оно тебе впору, будто для тебя сшито. К твоему бледному личику как гажо, но счастье не в энтом, - утирала слезки радости няня Таисья.
-- Но зато я смогу поехать на бал!
-- Таперича можешь, ладушка. И там непременнейше найдешь счастье.

Девушка покраснела.
-- И?! Неужто, нашла уже? – удивилась Таисья.
-- Нет, нянюшка, - потупясь, ответила Ляксевна.
А сама припомнила кареглазого, томного. Тело как током, каким прошило.
-- Нет, - повторила Лизавета, а про себя подумалось: « Да!»

Ночью, уже засыпая, Ляксей Пименович вспомнил важное, что хотел супружнице поведать.
-- Елампушка, спишь, что ли?
-- Нет, батюшка, Ляксей Пименович, - отозвалвась из перин маменька.
-- Я нашел Лизавете жениха.
-- Да вы что? Хороший человек? С именем? – живо заинтересовалась женщина.
-- Спи. Приличный. Надел свой есть в ..нской губернии и душ немало. Мой друг детства – Родион Свиридович Сопелка.
-- И когда намерены вы нас представить ему?
-- На балу и встретимся. Приедет на Лизавету поглядеть.
-- Дай да Бог! – зевая, перекрестилась, Евлампия Акакиевна, повернувшись на бок, захрапела.
Супруг тоже присоединился к похрапыванию супружницы, выдавая всхлипы и посвисты.
Постепенно все уснули в доме. Одна Лизавета продолжала думать о вальсе, о том какая хорошая эта Агриппина Флоровна, о счастье, что ждет на балу.




5.

Сборы, наконец, прекратились. Маменька с папенькой торжественно одеты, необычно взволнованные первым выездом дочери.
Очумелая от наказов, разодетая, еле дышащая из – за узкого корсета, элегантного с сатину с голубой вышивкой, благодаря которому талия казалась нереально тонкой. Лизавета не смела не то, что сесть, пошевелиться.
Мысли вразброд, невозможно сосредоточиться на одном предмете. Ожидание. Томление. Удушающее. Смятение. Робость. Надежда. Страх. Сомнения. В общем, спроси Лизавету:
-- Чего хочешь?
Она бы не нашлась, что ответить.
Добрались на извозчике, лошадь которого еле перебирала копытами с распухшими бабками. Дай волю, Ляксевна лучше быстро – быстро сама дошла, чем сидеть прижатая со всех сторон, в тесноте.

Они прибыли с другими гостями наравне, ни первыми, ни последними. Поклонились, поблагодарили губернатора с женой, поклонились всему честному народу, перездоровались со всеми знакомыми, покосились на незнамых.
Народ прибывал. Бальный зал смог вместить в себя и больше, но приглашен был не целый город, а токма часть. При чем ее лучшая половина. Как все же досталось приглашение нашей героине? Остается только догадываться.

Лизавета Ляксевна стояла у стены, оглядывая красивых дам, симпатичных девушек, бравых военных, почтительных, серьезных мужчин…
Все казались необычайными, нарядными, восхитительными. Но в этой снующей толпе она искала знакомые черты…Вульфа Иоганновича. Робко разглядывая, милая девушка морщила лобик. Ей Богу, в эти благословенные моменты ее личико становилось детским, наивным, чистым. Что делал этот ребенок среди прожженных взрослых, опытных, искушенных, в светском обществе?
Ее, разумеется, увидели, разглядели, дали оценку «не плохо» и о ней забыли. Лизавета продолжала стоять, ожидая приглашения…все равно от кого. Лишь бы пригласили, только бы не подпирать украшенную стену мишурой и блестками.
Уже объявляли четвертый танец. Ее сверстницы, лихо подхваченные волочащимися напропалую кавалерами, парами кружили, веселясь и кокетничая.

У стены стояли некрасивые, бедные, вдовы и старушки. И вот среди этой публики затесалась Лизавета. Она, конешно, делала вид, что танцы ее не интересуют, и, что поддерживает разговор с маменькой и ее товарками, приведшими дочек на бал, но кого может обмануть эта святая простота? По единым завистливым взглядам можно было догадаться о ее истинных намерениях и чувствах.

В зал вошел невысокий мужчина в годах. Эдакий гриб с горбиком. Это был Родион Свиридович Сопелка. В перешитом фраке ядовито – зеленого цвета ( давно вышедшего из моды ). Моль и время хорошо потрепали ткань. Сопелка отдавал перелицевать своему портному Харитону. Тот предупредил, что ткань сильно изношена, сыпется. Но Сопелка приказал привести фрак в божецкий вид, так как он – Сопелка собирается жениться. И выглядеть надо было соответствующе.
Портной постарался на славу. Но как не перешивай новые заплатки на старую ветошь, лучше не сделаешь. Пиджак отчаянно жал в подмышках, грозил треснуть на спине. Сжавшись, Сопелка перекосился, чтобы не принести урон костюму. В результате, костюм принес урон его внешнему виду: сугорился, приподнялся к затылку, будто у Сопелки вырос горб на шее.
Мешковатые штаны. На ногах старые, разношенные тухли, хотя и побалованные кремом.
-- Я – не мальчик, чтобы за модой бегать! – кипятился Родион Свиридович в приватных беседах, утирая красный нос большим клетчатым носовым платком. – Эти туфли еще послужат. Отработают свое.
На деле эти тухли не жали на старые мозлы, которыми были так богаты ноги Сопелки.

Он был другом детства Ляксея Пименовича Загоруйко, крепким помещиком, имеющим ко всему прочему небольшой приходный домик в городе. Женат не был, но собирался. Узнав, что дочь Загоруйки вошла в пору, решил ее поглядеть, чтоб иметь представление. И, если понравится, то и сделать предложение.

Итак, этот старый горбатый гриб приблизился к углу, где восседал губернатор со своей половиной – Африканой Онисивной.
Сопелка подобострастно поклонился, придерживая галстух. Губернатор не удостоил внимания. Африкана Онисивна вроде как ему кивнула. Тогда Сопелка еще раз согнулся. Потом еще. И еще.
-- Что за чучело? – не выдержал губернатор Повилик Дормидонтович.
Встал, пригласил какую – то даму, лишь бы не видеть это пугало. Сопелка вздохнул, поклонился на всякий случай дополнительно и поплелся, не спеша, по залу, толкаемый танцующими и прогуливающимися парочками.
По дороге Сопелка продолжал кланяться. Но было огромное различие в его поклонах. Самые нижайшие достались главе и далее по ранжиру. С каким – то провинциалами даже и не поздоровался, брезгливо отвернулся, будто бы не замечая раболепствования перед ним.
Скоро Родион Свиридович достиг той точки, где продолжала подпирать угол наша несостоявшаяся танцовщица – Лизавета. Она к этому времени разуверилась, разочаровалась. Ее не пригласили ни на один! танец. Да чего там гуторить! В ее сторону не было кинуто ни одного хотя бы любопытного взгляда.
А уж, когда двое подтянутых молодчика в военных мундирах, прошли мимо, смеясь; один сказал другому:
-- Ей совсем другой леденец нужен!
Скабрезно подмигнул, а другой понимающе засмеялся. После такого ( « Откуда они узнали обо мне!», - ужаснулась бедняжка ); приняв разговор на свой счет. Бал с его огромными зажженными люстрами, размахами, танцующими и веселыми людьми потерял всякую привлекательность. Ляксевна уставилась в пол, сдерживая непрошенные слезы и покусывая губку.

-- О! Родион Сиридович, какая неожиданная встреча. И вы здесь? Танцуете? – искренне обрадовался папенька. – Позвольте представить вас с моей супружницей Лампией Акакиевной. И вот – с дочь – Лизавета.
Евлампия Акакиевна расплылась в улыбке, сунула руку для поцелуя, наговорив при этом всяческих приятностей.
Родион Свиридович руку чмокнул, а Лизавете поклонился.
-- Господь с вами, Ляксей Пиминович. За свое натанцевался, света божицкого не вижу. Вздохнуть не могу.
« А зять – то не плохой!» - кумекала Евлампия Акакиевна. – « Не молодой – не загуляет. С брюшком – человек не вертопрах, степенный. Залысины – ума многого. Морщины – забот хватает, обо всех думает. Всем хорош, да еще с таким большим годовым доходом.»
И маменька рассыпалась в любезностях, нахваливая попеременно то Сопелку, то Лизавету.
Сопелке девушка пришлась по нраву. Тихая, спокойная, скромная. Не скачет, как другие.
А Лизавета вообще не обратила на него внимания, полагая, что это еще один тятенькин знакомый. И она очень хотела домой.

Вдруг Лизавета вздрогнула. В перерыв играющего оркестра она услышала заливистый, женский смех.
Красавица. Шикарная. Миниатюрная. Жеманная. Знающая себе цену. Собольи брови, зеленные глаза, румяные щечки, маленький кокетливо вздернутый носик. Жемчуг зубов, капризные губки. Разодетая в дорогущем наряде, не чета ей. На мраморных плечиках пелеринка из морского котика небрежно накинута. Драгоценные камни переливаются, диадема – в черных вьющихся волосах поблескивает.
Мужчины всех возрастов и положений так и вьются возле нее, так и вьются, угождают насмешнице. А она знай, посмеивается. Мужа – коллежского асессора с голубой лентой потеснили в сторону.
Но не это главное. Лизавета увидела, что подле нее Вульф Иоганнович преспокойно расположился, заигрывает с ней.
« Значица насмешничает?! Значица играл в записочки! И над моими чувствами посмеивается!» - резануло по – живому.

Вульф, как понял ее состояние. Вот только хохотал, показывая ряд белоснежных зубов, а тут серьезен, одарил ТАКИМ затуманенным взглядом, что ноги у Лизаветы разом ослабели. Вот бы не стена, так бы родимая и упала без чувствов. Прижалась к стене чуть охолонилась. А Вульф Иоганнович бровью повел, мол, помню свое обещаньице, не забыл.
Но Лизавета уже опомнилась и усмехается тому в лицо. Эх, девичьи семена, кто удобрял – ухаживал, взращивал – научал премудростям любовным – то?

Вульф Иоганнович удивился. Но тонко так, изгибом губ. Игра продолжалась. Лизавета не сдавала позицию. Специально завела беседу с Роидионом Свиридовичем, интересуясь совершенной ненужной ей мелочью. Тот оживился, затоптался на месте, жмурясь как кот на сметану, от удовольствия.

Не удержалась голуба, глянула в его сторону, Циннерберга то есть. А тот покачал головой:
-- Ай, яй, яй.
-- Вот вам, - настырничала девушка, становясь в эти минуты пленительнее и желаннее.

-- А что за плесневелость на бале проросла? – произнесла насмешница.
И указала на Сопелку. Свита красавицы расхохоталась, глядя в их угол, показывая неприлично пальцами.
Лизавета Ляксевна была в бешенстве. Ее первый выход – выезд, неопытна в делах света, не скрыла чувств, чем сильно позабавила соперницу.

-- Как книга открытая, - съязвила красавица, ослепительно улыбаясь Ляксевне в лицо.
Вот – вот следы с досады брызнут.
-- Маменька, очень жаль, что на балу есть особы плохо воспитанные, - тоненько выдала.
-- Ага – ага, - рассеянно отозвалась маменька, совершенно не слушая дочь, стараясь запомнить рецепт наливочки.

Тогда Ляксевна дерзко посмотрела на Вульфа Иоганновича. Школа ревности – ядовитая штука. Он не смеялся. Определить мину было невозможно. Прочувствовать – да. Накатывает волной страсть, желание. Лизавета мигом потушила жар очей, потупилась как обожглась ответно, ощущая на теле нескромные прикосновения мужчины.

Но тут перерыв закончился. Дирижер торжественно поклонился с балкона публики и объявил:
-- Вальс, дамы и господа.
Повернувшись к оркестру, взмахнул дирижерской палочкой. К этому моменту Родион Свиридович Сопелка созрел, чтобы пригласить девушку на танц. Сквозь скулеж спины от здешних жутких сквозняков, он решил во время вальса любезно объясниться с Лизаветой. Зашевелил висячими щеками. Смешно затопорщились бакенбарды и куцая бороденка.
Но не успел горе – женишок и слова вымолвить, что – то на вроде « извольте, милостивая государыня, со мной», как безапелляционно был отодвинут другим.
-- Этот танец был обещан мне Елизаветой Алексеевной, - галантно склонился Циннерберг.

Девушка заколебалась, словно от этого выбора зависела ее дальнейшая жизнь. Она не обещала Вульфу, но и не была приглашена Сопелкой.
И Лизавета позволила Вульфу вызволить себя из заточения, в котором простояла полбала.
 


6.

Наконец свершилось то, ради чего были все эти утомительные сборы, нарекания, переживания.
Лизавета Ляксевна моментально вовлечена в толпу вальсирующих. Они влились в единый организм, как будто здесь они пребывали всю жизнь, проживая за миг все стадии развития.
Она никак не могла сообразить, когда Вульф успел ее пригласить, ведь только стоял с ТОЙ. И была напряжена, не смотрела на партнера. Тот ласково улыбаясь, произнес:
-- Елизавета Алексеевна, изволите на меня дуться?
-- Да, - вырвалось прежде, чем она могла сообразить.
-- Позвольте принести свои самые горячие слова извинений, в чем бы перед вами не был виновен.
-- Хорошо, - правила хорошего тона начинали просыпаться, посеянные светским балом.
-- Вы искренне? – Вульфа было не провести.
Девушка моментально окатила взглядом, как морозом повеяло.
-- Простите, - прошептал мужчина, целуя ей ручку.
Красноречивое молчание. Как ей тяжело это давалось, кто бы знал. Она снова была на перепутье, понимая, что скорее не злится, а трепещет от его поцелуя, сильных рук. И куда проще было бы смеяться, позволяя себе, маленькие, веселые словесные шалости. Но возникали сами собой планы сладкой мести, которые требовали оскорбленное самолюбие, то, что ОН стоял рядом с ТОЙ. Объяснить, почему выдвигала такие претензии, не могла и не желала, бездоказательно выдвигая свои права на этого кавалера.
Ухищрения девушки были немедленно поняты и приняты мужчиной. Он сладчайше продолжил:
-- Я никогда не даю поводов для недоразумений. И, если вы нашли что – то в моих действиях предосудительного, простите. Проявите вашу милость. Поверьте, этих слов не каждой говорю.

Что – то в тональности его извинений было плавное, зазывное. Нотки, прошитые признаниями звуков. Это залечило то сомнение, что коварно поселилось в девичьем сердце. Лизавета взглянула в его глаза и заблудилась. Он был готов к этому и похитил ее.

Кружась в вальсе, девушка внезапно поняла, что давно не танцует, а стоит на пороге chambre ardente. Задрапированные черным стены. Горящие факелы. Посередине комнаты расстелен ковер с аскетичным орнаментом, голубой, цветом величия и благородства. На нем возлежал, опершись на множество подушечек, Циннерберг. В красной рубашке, цветом богатства, во фрачных брюках. Он вальяжно курил кальян, вдыхая дым, который, поднимаясь сквозь жидкость, через рубку с чубуком попадал ему в легкие.

Лизавету не поразил переход от вальса в эту комнату, а вот вид курящего Вульфа как – то смутил, как будто она заглянула в книгу папеньки, которую запрещал тот читать, содержащую нескромные, неподобающие для девушки картинки.
Около ковра пластично извивались прелестные одалиски в соблазнительных одеяниях лиф – пояс – широкая юбка. Танец,  привнесенный из Индии гавази. Специфические движения, шаги обворожительных дев, пытающихся очаровать господина своей красотой, пением, танцем. Но не они были сегодня в фаворе. Сквозь причудливые клубы дыма, Вульф взирал на нее, приглашая разделить с ним ложе.
Лизавета вспыхнула. Часто – часто задышала, словно задыхалась в этой атмосфере неги и разврата. Одалиски, танцуя, приблизились к ней, пытаясь увлечь за собой.
Девушка на мгновение поддалась, но затем отшатнулась. Закрыла очи, отвернулась от искушения, протянув правую руку вперед, словно отгораживаясь от сладких обещаний страстного любовника.

Похолодало. Лизавета открыла глаза и с удивлением обнаружила, что стоит одна – одинешенька в чистом поле. Поземка немилосердно задувала, стремясь насыпать колкого снега на плохо одетую бедняжку. Девушка стояла у заснеженного куста.
« Как я сюда попала?», - воспаленный мозг не мог связать события воедино, теряя остатки произошедшего безвозвратно.
Но долго она одна не находилась. Стая волков появившаяся  ни откуда, окружала Лизавету, рыча, злобно окусываясь. Пена спадавшая с морд. Девушка вздохнула и от внезапного ужаса не могла ни закричать, ни позвать на помощь или броситься бежать, что есть моченьки. Она побелевшая от снега и страха великого взирала на смерть неминуемую, не готовая принять сейчас, когда вроде и жизнь стала налаживаться. И Вульф пригласил ее на вальс.
«Вальс!» - уцепилась девушка за слово. – « А где мой Вульф? Вульф!»
Она кричала, совершенно не осознавая, что возможно надо звать маменьку или папеньку с сабелькой. И что крик был внутренний и вряд ли кто услышит этот вопль души.

И он явился. Не совсем Вульф. На серебристых волков кинулся черный, огромный, неистовый в своей ярости волк. Он прыгнул из – за спины девушки, будто находился там и только ждал приказа атаковать. Волк схватился со стаей, не подпуская к ней никого, сражаясь с отчаянием одиночки, знающего, что помощи ждать неоткуда, а помощь девушки призрачна. Она слаба, готовая упасть в обморок в любую минуту.
Этот вал рычащих, грызущих был откинут. Какой – то серебристый волк пытался под шумок пробраться. Но из кучи малы черный выбрался и окровавленный кинулся на выручку. Черный немного промахнулся, полоснул девушку клыком по незащищенной руке. Та вскрикнула, но волки сцепились, не обращая внимания ни на что.
Лизавета удивленно воззрилась на кровь, что стекала с ладони. Прошептала:
-- Господи, спаси и сохрани.
И потеряла сознание.

-- Не кричи, яхонтовая. Не кричи, голубушка, - услышала сквозь пелену Лизавета.
Девушка, было, вскочила, но ее вновь уложили в постельку. Плачущая нянюшка удерживала девушку, не позволяя вылезать из – под одеяла:
-- Лежи, моя хорошая. Жар сойдет. Пройдет. Матушка за доктором уже послала.
-- Где я? – прошептала Лизавета усталая и измотанная вконец.
-- Дома. Не узнаешь светелку свою?
-- А бал?
-- Что ты, кровинушка! Бал третьего дня окончился. В бреду ты, дитятко. Заболела на нем, вся в огне приехала. Свалилась в лихорадке.
Лизавета не слушала боле нянюшку, впав в забытьи.



7.

Лизавета Ляксевна долго проболела. Не смотря на внезапную лихорадку, которую с трудом перенесла, девушка расцвела, похорошела. Даже чернота под глазами оттеняли, указуя на красоту распахнутых глаз, глубину синевы горных озер, где пряталась смятенная душа. Бледность? Она и до этого была как снегурка мила, свежа. Только наивность навсегда покинуло лик, оставляя туманное выражение лица, пережитого нечто потаенное.
Ляксевна стала боле молчалива, задумчива. Маменька гадала, что дочь вернее всего влюбилась. Но в кого? И посоветоваться не с кем, как только с наперсницей Дусей.
Та, как услышала в чем проблема, мигом рассеяла дымку загадочности:
-- Евлампа, что ты хошь? Девушка в самом соку.
-- Раньше спала тихохонько, а сейчас мечется. Стонает, - прикладывала салфеточку к глазам маменька, утирая несуществующие слезки.
-- Верное, говорю, тебе, золоченая моя. Замуж надо отдавать. Вона Буераковы продержали девку, так та сбежала с гусаром Сидуновым. У того недоимки, недород, карточные должки. Так сливочки снял, девку, прости Господи, обрюхатил.
-- Минуй нас! – опасливо перекрестилась Евлампия Акакиевна, с ужасом глядя то на икону, то на сваху – своячницу.
-- Не! Ты слухай! Ее в деревне оставил, а сам в Петербурх укатил. Видите ли, прикомандирован. А там полюбовницу нашел и живет припеваючи на Посконной себе улице припеваючи.
-- Да ты что?! Ужас, какой, позор – то несмываемый, - ужасалась маменька, не забывая подливать свахе и себе по вишневой наливочке, кусая рифленую вафельку.
Сваха лихо тяпала, крестила живот и выдыхала.
-- Хааа,..Лизаветку замуж надо. На примете есть видный мужчина.
-- Ну с энтим ничао, у нас жених на вроде бы как..Сопелка Родион Свиридович. Уважаемый человек.
-- А знаем такового.
-- Вот бы как, - Евлампия Акакиевна придвинула пастилок мятных и еще рюмочку подлила.
-- В раз окрутим. Не сумневайся.

Дохтор велел Лизавете ежедневно прогулки проделывать, чтобы свежий воздух оздоровил слабенький организьм. Маменька, свято верившая в медицину, чуть ли не выгоняла упрямившуюся дочь на улицу гулять с нянюшкой по часу и боле.
Все дело было в том, что Лизавета боялась свидеться с Циннербергом. Она совершенно не помнила, как они вальсировали, о чем говаривали, о чем условились. И не поссорились ли, из – за ТОЙ особы, насмешницы.
Лизавета выбирала самые окольные пути, чтобы ненароком не увидеть Вульфа, тем более не уткнуться нос к носу с ТОЙ. Но сама того, не желая, страстно выглядывала его в каждом проходящем мимо прохожем, в каждом ездоке, в каждом пассажире повозки его. Вот такая неразбериха творилась. А вы что хотели от влюбленного сердца? Определенностей? Ииии, чего возжелали. Женское сердце подвержено влюбленности как простуде. И как всякий больной или заболевший недавно будет говаривать только о предмете своей болезни, уточняя диагнозы, показывая места болезненности, страстно жаждя выздоровления, но ваше сочувствие как мед, как патока. Хочется в нем залипнуть, оставаться в хвори, чтоб и дале жалели, опекали.
Так и Лизавета, сама того не желая, упоминала в каждом слове Вульфа, то пороча его, то расхваливая.
-- Нянюшка, а маменька не велела нам пряников с морошкой прикупить по дороге к дому? – воспрашала по пять разов на дню.
-- Нет, голубушка. Не велела, - отвечала простодушная женщина.
-- И правильно. Этот магазинчик Циннерберга плох. Говорят на Котельничей открыли новый, позалучше энтого, - сжатые губки упрямицы.
-- Сходим туда, по надобности, - поддерживала Таисья, зябко кутаясь в кацавейку.
-- Нет. Туда не пойдем. Не знамая собака может больнее цапнуть. Кто знает какая – там выпечка. Уж лучше к Вульфу Иоганновичу зайти. И приветить сможет, и скидку, что немаловажно, нам даст. Он сам обещал, - налет воспоминаний.
-- Раз обещал, пойдем к нему, - соглашалась добрая женщина.
-- Нет. Никуда не пойдем. Домой хочу, нянюшка, - капризничала девушка.
Сбитая с толку няня разводила руками:
-- Сама не знаешь, чего желаешь. Но маменька строго настрого велела являться только к обеду.

Лизавета на вроде бы, как и видела, пару раз издалека Вульфа. Тот прогуливался по набережной в богатой шубе, с тростью. Исхудалый, но все такой же галантный, вежливо приподнимая цилиндр при встрече с дамами. Лизавета тогда обошла, избегнув встречи. Но точнее сказать не могла. Глаза влюбленного, сами знаете, в каждом видит только свою любовь, и вряд ли разглядит кого – либо иного, даже, если тот встанет к лицу и будет размахивать руками как мельница.

А тут, как назло или в радость?, закончились тарталеточки, кои полюбились папеньки. И маменька велела Лизавете зайти непременно к Циннербергу в лавку и прикупить фунт этих самых тарталеток.
Как добропорядочная дочь, Лизавета согласилась, а у самой сердце из груди так и вырывается, хочет самолично удостоверится, что точно туда придут и увидят его.
-- Да тебя опять лихорадит? – спросила маменька, заглядывая, дочери в лицо.
-- Нет, маменька. Это в шубке жарко, пойду я, - только вымолвила девушка и бягма из дому, как приперло.
Нянюшка еле поспевала за торопыжкой, задыхаясь, поправляя сбившийся плат.
А Лизавета всю дорогу молчала. Прибежала, как гончая, встала у дверей, и зайти не смеет. Швейцар как увидел ее, мигом дверку распахнул и другую створку. Как королевне. С нижайшим поклоном. Тут нянюшка и нагнала воспитанницу. Вместе вошли.

Ничего не изменилось с тех времен, как Лизавета была здесь. Разве, что ассортимент стал богаче. Прибавилось склянок, пудингов каких, приправ душистых и прочей лакомой продукции.
Вульфа видно не было. Девушка разочарованно вздохнула. Обратилась нянюшка к продавцу. Тот отмерил просимое, тесемочкой увязал, подал с поклоном и словами приветливости. Лизавета. Как нашла храбрость безрассудная.
-- А где хозяин ваш, Вульф Иоганнович. Мы привыкли быть им обслужаны. Чай ничего не приключилося с ним?
Продавец поклонился:
-- Хозяин приболел эти дни. Просил нижайше простить его, еля кому взбредет спрашивать хозяина. Особливо некую особу – Загоруйко Лизавету Ляксевну. Презентец припасен для нее, по уговору маменьки Евлампии Акакиевне разрешению.

О, скрытные влюбленные сердца. Видны ваши все происки, как белыми нитками сотканы действия ваши да по черному сукну. Но Лизавета глазом не повела:
-- Это особа я. Могу ли получить свой презентец обещанный?
-- Пожалуйте. А это вам, мадам, за ожидания и с уверениями в приязни, - продавец подал небольшую шкатулку Лизавете и вместимую коробку для Таисьи.
Дамы откланялись и ушли восвояси. Поверьте, Лизавета еще быстрее домой летела, окрыленная чувствами любви, а нянюшка и не пыталась догнать, осторожно неся коробку и куль с тарталетками.
Влетела, не объясняясь, не раздеваясь к себе. Лизавета закрылась и быстрее открывать шкатулку. А в ней леденечик сердечком, письмецо и колечко с камушком. Девушка выдохнула, потрясенно понимая, что ступает на зыбкую почву, на подтаявший лед, что неминуема расплата, но сладко искушение, за кое отвечать придется.

«Душа моя, Елизавета Алексеевна. Не выходит образ Ваш, какой день из моего сердца, души. Думаю – это нечто большее, чем сиюминутный каприз. И, если Вы чувствуете то же самое, приходите, как сможете вечерней порой к дому, что у лавки находится. Мой человек Вас встретит, сопроводит ко мне. Не бойтесь. Ваш Вульф.
PS. Кольцо знак моей вечной привязанности к Вам.

Девушка села и счастливо расплакалась. Влюбленных мало кто, но поймет. Особливо, когда у самих сердце слабое, и чувства не минуют втуне.



8.

Что только и не передумала сладчайшая за эти дни – ноченьки бессонные. Сколько дум не перемыслила, размышляя на темы горячие, неуемные. По сердцу такмо и бежала без огляду в ночь к любимому, что ждет кажин день. А разум – то удерживал, как срывал пелену – то с глаз: «Ни –ни!»
-- Почему ни – ни? – шептала девушка, стоя у замороженного окошечка, оттаивая кружок и глядя в темь ночную.
« Ты должна знать к кому бежишь», - отвечал холод рассудка.
-- Он звал вот. Глянь, как блещет колечко дареное.
« А ты можешь с уверенностью сказать, что такое не подарил и ТОЙ, разлучнице?»
-- Противное! – топала ножкой девушка и в слезы.
Себя, горемычную, за ночь изведет, бывало - ча, так, что и свету милого видеть не хочет. Нянюшка в расспросы, молчит, губки поджимает, словно ей – то еще простой душеньке есть скрывать что. Маменька пристанет с какой булочкой при повидле или с яичком. Но разве любовный пыл да ревность заесть заедками и запить квасами, и прочами вкусными шалостями? Только на потребу утробы, окромя нечему.

И тогда надумала последить, прежде, чем вечерком нагрянет к нему. Аль поспрашивает знакомых. Так недоверчивая и поступила. С утра откушает чайку, мигом на прогулку как на работу с нянюшкой. И как маменька со всеми здоровается, громко порасспрашивает, обстоятельно так. Знакомые не нарадуются хорошей дочки Загоруйко Ляксея Пименовича. Своих отпрысков дернут, мол, учись, как старших уважать, да беседы вести.
А девушка далее шла, поглядывая по сторонам, мило улыбаясь и мотая на ус.
Раза три с ней встречался и Сопелка, ручки страстно лобызал. Погуливался с ней по набережной. Нарочито вела туда его девушка. Но не было Циннерберга, как сквозь землю провалился.
И узнать то ничего скоромного про него и не узнала. Он – де богат, долго жил с папенькой по заграницам. Значица сейчас проживает здесь, имея богатые доход и этот знаменитый «Дом Услады», который посещает ради собственного удовольствия, а не работы какой или пригляда за недобросовестной прислугой.
Папеньку как не видели, остался в евойном замке, а вот сынок, как раньше был проездами, в энтот раз задержался. Что удерживало такого видного, не знают, не ведают. Да, с женщинами общителен, но чаще видят с замужней, тьфу, прости Господи, профурсеткой Ариадной Поликарповной. Муж Ефстафий Дмитриевич был не супротив, так как делал карьеру. А энтот самый Циннерберг был вхож в высшие круги, где слыл своим, и протекция от него была бы вельми кстати.

Вот и призадумалась девушка, но разве в узде сердце удержать, а какие оковы наложить на тоскующее тело, что просит ласки, любви.
«Что проще, иди. Он ждет тебя», - язвил разум.
«Не насмехайся», - кровоточило сердечко.
И Лизавета, отложив колечко, рыдала в подушки, скрывая свою подавленность.

Маменька надумала устроить праздник и пригласить к обеду Сопелку Родиона Свиридовича. Наказав слугам сделать уборку дома, а сами с Лизаветой и Таисьей отправились закупить сластей каких ни на есть, чтобы и самим было приятно, и гостя дорогого отпотчевать – приворожить. Хотя и ворожить не надо было. Сопелка дал свое согласие и теперь только ждали, когда начнется маслена неделя, до сурогого поста успеть разрешить промблему.
Лизавета не знала всех ухищрений, шла, радуясь, что с души отлегло за многия дни и день радовал свежим снежком. Солнце топило лед, сосульки, как те самые леденечики скапывали, подмигивали водичкой таенной.
-- Мы куда идем, маменька? – просто спросила Лизавета.
-- Не закудыкивай дорогу, - довольная шла Евлампияя Акакиевна, раздвигая людей наметившимся животиком, расплата за сладенькое.
А что юлить – то. Дорога сама указывала куда идут, и Лизавета поняла, куда ноженьки ведут, к заветному месту.
Зашли. Попали в оборот. Народу было довольно в лавке. Продавцы, приказчики с ног сбились доставлять сласти, упаковывать, выписывать чеки, отправлять и приглашать вновь.
Лизавета зырк. Нет, Вульфа. Даже вздохнула облегченно. А не тут – то  было. Пока маменька с Таисьей пробились в первый ряд к прилавку, Лизавету оттерли к лесенке. А там Вульф под ней и стоял, как знал, что прибудет. Схватил ее за ручку и к себе притянул. И не видит никто, не замечает их тайного свиданьица.

-- Вот как значит, не доверяешь мне? – жарко шепчет, целует ручки ей Вульф.
-- Пустите, - еле рвется Лизавета, не желая покидать энтот уголок.
-- Пошто меня не порасспросишь, а чужих пытаешь?
Глянула на него. А тот дрожит, будто немочь обуяла. Сжалилась.
-- Я, Вульф Иоганнович, сумневалась в вас, но вижу, напрасны мои страхи были.
-- Так сегодня дождусь тебя? – режет по – живому, не завуалируя страсть коей горит.
Пыхнуло. Что – то прорвалось в девушке, как преграда,  сдерживающая поток любви первой, нежной ростки которой взошли и расцвели пышным цветом.
Ответа и не надо было слышать, в доверчивых глазах можно было прочесть. Какие могут быть сумнения, в этом желанном, к которому кажная кровинка тянется смешать хочется.
Притянул к себе, как испить хотел. Девушка ахнуть не успела, как сорвал первый поцелуй, самый сладкий, самый дурманящий.
Повело родимую, да удержал полюбовничек ее.
-- Жду, не разочаруй меня, - подтолкнул к выходу.

Ослепленная, оглохшая, безумно счастливая явилась на свет Божий, как раз как маменька хватилась ее, так как покупочки сделала, и заказец принесут немедля.
Не оглядываясь, вышла. А что в доглядки играть, когда чувствовала спиной его. Прожигал. В шубке душно, раскраснелась.
-- Говаривала, гулять надо, - радовалась маменька.
-- И то, - поддакнула Таисья.
А Лизавета, как мотылечек, порхала, кажной лужице улыбалась, будто в ней было по Вульфу, который слепил, поцалуями одаривал.

К вечеру семья ждала Сопелку, а Лизавета готовилась ко встрече с Вульфом.
Лизавета отошла от ноты моды и не стала накладывать пышную завитую челку, предпочитая обойтись своими белокурыми кудряшками, что во влажную погоду вились мелким бесом. Шляпка, отороченная мехом, мило смотрелась на ней. Но Лизавету заботило все. Сорочка, нижняя юбка, блузка под жакетом, сшитым из бархата, длиннющая юбка. Никогда одевание не превращалось в пытку, когда, почти одевшись, Лизавета решала надеть совершенно иное. Нянюшка сбилась с ног, но помалкивала, зная, что помолвка бывает одна и готовится к ней, надо тщательнее.
Полусапожки с кокетливым бантиком очаровательно выглядывали из – под широких юбок.

И вот время вечера. Семья Загоруйко затихла, ожидая прихода Сопелки. А Лизавете не сиделось. Ерзала на стульях, носилась по комнате. Вбежала в светелку, выглянула в окошко, что снова стало индиветь. Подышала, прижалась лбом. И! Матушки святы. Под окном стоит тот самый швейцар, что двери открывает в лавку. Заметил девушку и поклонился.
-- Или пан, или пропал, - шепнула девушка.
Угрем выскользнула не заметно. Выскочила, шубейка распахнута.
-- Просим вас, сударыня, - указал на закрытую карету.
Девушка, боясь поглядеть на окна родимого дома, влетела, поддерживаемая, почтительно швейцаром. Кучер мигом свистнул, и лошадь рванула с места.
Лизавета  только и смогла подумать о ее бесстрашии и, возможно,  безрассудстве, как карета была у его дома.
Ей помогли сойти и ввели в дом с занавешенными окнами, свет в коих и не виднелся.

Лизавета робко прошла в огромную гостиную.
-- Я ждал тебя, - к ней вышел Вульф.
Девушка промолчала, оглядывая дорогую обстановку, освещенную скудным светом из камина, где догорали угли.
-- Прошу, - снял шубку, с удовольствием касаясь ее рук и целуя каждую.
Она резко обернулась:
-- Итак, сударь, вы хотели видеть меня.
Голосок дрожал по – девичьи.
-- Я рад видеть тебя каждый день, каждую минуту. Разлука слишком больно отзывается в моем сердце, - ответил он, прижимая к себе ее шубку, которую не успел повесить.
-- А как же Ариадна Поликарповна? – девушка явно вскрывала свои надуманные, изболевшиеся гнойники сумнений - ревности.
-- Я похож на ловеласа? – шагнул к ней.
-- Кто знает, - ответила девушка.
Она была строга, а он мудр. Вульф вместо насмешек или иных уверений, встал на колено, взяв ее ручку.
-- Это сердце может биться для кого – то, окромя твоего?
Лизавета теряла позиции. И не сожалела об этом.
-- Вы. Вы. Вы – обольститель, что, поиграв мной, бросите, как я выбросила свои куклу, - голос опасно зазвенел.
Тогда Вульф резко поднялся, ухватив девушку, потащил за собой. Та покорно засеменила за ним.
Он привел в спаленку, где в углу теплилась лампадка, высвечивая строгий лик.
-- Я могу поклясться, что мои намерения чисты, как чиста эта девушка.

Вульф оглянулся к ней. Боги, он был поистине красив в эти откровенные моменты признания. Лизавета протянула ручку с подаренным колечком.
-- Я даю слово, что была, и буду принадлежать только этому мужчине.
Слова были сказаны. Признания услышаны. Только стук сердец не унимался, только страсть, какая бродила по венам, будоража, туманя разум, просила выход бушующим эмоциям.

О! Не закрывайте лиц, те, кто хочет осквернить недоверием, это свидание грозящее перерасти в нечто большее, чем обычные признания. Не вы ли давали слово только для разговору, а все дело шло к жарким поцелуям и нежным объятиям? Не уверяйте, что вы не любили, не испытывали того же  самого сгорая по нескольку раз в пламени огня любви, давая предмету любви увлечь себя в тенеты сладчайших прикосновений…

Лизавета была не первой и не последней, кто решила отдать себя в руки любимого, всецело доверяясь сему опытному, искушенном в делах полюбовных.
Он гладил лицо, жарко целуя, шепча вздор, что вряд ли воспринимает пылающий мозг, просящий одного, слиться в одно целое, унестись дальше, чем могут позволить простенькие мечты не искушенной девушки.
Поначалу робко отвечая, чувствуя сильные руки. Иногда вздрагивая. Он дожидался окончания дрожи и вновь предпринимал нежные атаки, завоевывая ее постепенно всю.

Кровать приняла их обнаженные тела. Свеча почтительно мигнула и потухла, не решаясь продолжить смотреть на ласки влюбленных, их уверениях и стонах. Месяц нашел щелку среди тяжелых портьер и высматривал картины любви, касаясь, освещая по иному наготу, пряча изъяны и давая призрачным теням метаться в такт неуемной, продолжительной страсти, коя не накатывает однажды, а заливает, не беря денег в обратный конец.

Лизавета чутко прислушивалась к отголоскам, что копились, множились в ее организме, испытывая прежде неведомое. Вульф изучал ее, искал потаенные места, что и прежде знавал, но найти вместе было куда приятнее. Их роднило нечто большее, может, он и знавал что, а она вряд ли могла отдать себе отчет в этом. Лизавета только на секунду пришла в себя, шепча:
-- Ты первый у меня.
Но нужны ли были эти слова? Они придали только большей прыти ласк, угождений, кои отдавал мужчина, получая не меньше взамен, ибо любовь взаимная не потерпит скованности, истинные чувства обязательно раскроются как  невинный  цветок, который принадлежал Вульфу. И тот принял дар, не помяв грубостью или иной бестактностью.

Так и мы с вами, что делаем бестактно в спальне полюбовников? Поверю, что и вам есть о чем поведать, но только единому слушателю. Я рада выслушать, при случае. В другие разы. А, пока насытившись, натешившись, поклявшись в любви вечной, разошлись Лизавета с Вульфом. Тот проводил ее до дому, пряча от праздного взгляда. Условившись, обменявшись жаркими поцалуями на прощания, разошлись.

Да вот вернуться незамеченной Лизавете не пришлось. Сопелка приходил с визитом. Ему соврали, что Лизавете не здоровится и спуститься никак нету возможностей. А какая может быть возможность, когда девы не оказалось в светлице? Маменька боялась рассказать папеньке при дорогом госте. Тряслась и молилась, чтоб дочь не бежала, с каким служакой иль иным недостойным.
Зато как Сопелка ушел, маменька призналась папеньке. Тот разозлился ни на шутку.
И Лизавета явилась, тихо сжимая кулачки у груди. А ей с порогу сказано было, что заперта она на время, пока не явится за ней жених, муж будущий – Сопелка Родион Свиридович. А что до этого времени пусть позабудет, как выглядит свет божий, готовит, перебирает приданое.
Девушка, пытавшаяся что – то пролепетать в оправдание, замолчала. Опустила голову и прошла в свою комнату. Дверь хлопнула, отрезая ей дорогу не только к свету…к любимому человеку.



9.

Что может быть тяжелее, как разлука с любимым человеком? А с тем, кого полюбила первой, бесхитростной любовью, что оставляет след на всю последующую жизнь? Как сказать сердцу угомонись? Точно также как сказали бы, не бейся. И вот какая загвоздка, перестало бы биться. Дай волю, из груди выскочило бы и замерло подле ног любимого, указуя насколько дорог он.
Лизавета не плакала. Это было странно для нее. Впервые. Раньше – то как. Выплачется сердешная, оно и полегче становилось. Чайком запила, сушечкой заела, с маменькой поговорила, и отлегло. А потом в церквушку сходишь, намолишься истово, кладя поклоны несчислемые. И жизнь предстает совсем ином ракурсе, давая просветы и желание жить дале.

А здесь другое дело. Лизавета познав первые радости взаимной любви, получила и обратную сторону монеты, в которой сказано: люби, да не забывайся. Была бы подруженька – наперсница, отвела бы душеньку рассказами. Да нет же такой. Маменька не разговаривает, свадьбу готовит. Папенька ходит как гроза, даже чаю перестал жаловать, курит трубочку и помалкивает. Таисье поведать. Но та лишь вышивать день - деньской заставляет, хмурит брови, осуждает девушку.
Лизавета и замкнулась. Механически, как дорогая менханическая кукла, что видели у предводителя дома, двигается. Что ест, не чувствует. Что вышивает, не видит. Перед глазами только он – родненький. Слова его полюбовные. Ласки нежные.
Подойдет к оконцу, да не видать сердешного. Вздохнет горечно и за работу бесстрастную, как закабаленная.
Таисья к маменьке:
-- Сгорит девонька. Хоть бы слезинку пустила, отмякла. Я бы не пужалась бы..
Маменька ни в какую, наущенная доводами знающей толк свахи:
-- Ничао. Скоро уже. Не ждем красной горки, до поста и субразим.

А Лизавете  - отшельнице – тоска беспробудная. Но было время, когда отдыхала девушка душой. Ночью. Засыпала, как грезила, видя сны диковенные, романтичные. Чуть сомкнет очи, как являлся Вульф, с морозу, заснеженный во фраке, принося тонкий, уже родный аромат. Ручки поцалует, да приголубливает. То горсть ягод изысканных принесет, то орешков каких, семечек лущенных. С руки как птаху накормит, посетует на нее, что держалась – крепилась.
-- А зачем? – воспрашает милая.
-- Жениться на тебе думаю, - отвечает, ласками обжигая.
-- Так ведь замуж отдают за нелюбимого. За Сопелку старого, - жалится горемычная.
-- Ты думаешь, отдам чужому?
-- Украдешь? – с надеждой потаенной переспросит.
-- Украду, хоть с под венца. Неужто, клятвы наши позабылися? Грех на душу возьмешь, коли замуж за другого выйдешь.
-- Боюсь я папеньки. Строг он.
Ласки становились неистовей. Приникал к груди упругой, девичей. Выгибалась под его руками, задыхаясь от прилива чувств сладостных. Искала губы мужа нареченного. Тот цаловал уста ее сахарные, шептал слова заветные, от которых уходила грусть – печаль тоска.
Таяла свечой, отдавая себя до капельки. Уносились вместе в страны неведомые, в полеты полуношные, когда вскрикивала она не в силах сдерживать порывы. Его хриплый стон был эхом.

Заходила ночами маменька. Видела дочь, мечущуюся по кровати, но не будила, считая сон целебнее.
Затихала девушка к утру, устало, засыпая на груди Вульфа, согреваемая его теплом, убаюканная поцалуями. Просыпалась родимая. Нет его. Только солнечные лучики согревали сквозь занавеси. Оставался привкус бурной ночи, страсти необузданной, первозданной. Запах леса, разнотравья, милого, взлохмаченного, пропахшего дорогами, просторами.
-- Вот наша маменька, - указывая, Вульф любимой на небушко ярко - голубое.
-- Вот наш тятенька, - дали равнинные.
-- Не бойся родителей. Чую скоро наша судьба изменится…
-- Где ты? – шептала девушка, крестя лоб, ранними утрами.
Тишина была ответом.

Маменька со своячницей Дусей дело свое сделали. И гостей пригласили. И поваров пригласили, что наготовили, за два присеста не отведать, сколь выбору много. И просто народу разночинного, для куражу какого.
Сопелка сменил свой грибочный наряд на другой коричневый. Не мной сказано будет, на кого похож стал. Но Родион Свиридович из экономии не выходил, и где смог в излишние расходы не входил.
-- На медовый месяц? Какая заграница?! – возмущался. – Посевы, всходы. Проследить за мужиками надо, как бы чего не стащили. Управляющему в подмогу. И варенца какие незатейливые надо закрывать, кабачки. Молодая должна показать себя, у ключницы выучиться вести хозяйство.
-- Заграница, - хмыкал Сопелка.
От возмущения даже щеки подрагивали.
Родители Лизаветы были не против, лишь бы подальше от города, в котором столько ереси и непослушания.
-- Выдам замуж, и успокоится мое сердце, - говаривала маменька в приватной беседе с соседками, - чему я не научила, муж научит. Где лаской, а где прибьет. Оно так вернее будет ученьице – то. Муж – то по – молодости частенько бивал. Учение впрок.
-- Да –да, - соглашались соседушки – пересудушки, - коли бьет, значица любит.

Настал тот день, когда идти Лизавете под венец. Она встала с предчувствием беды неминуемой. Смурная надевала платье маменькино перешитой. Вся, как ангелочек в белом. Маменька расплакалась. Да, что говорить все домашние умилялися. Одна Лизавета – глаза – на сухом месте, скованная, не трепещет. Только внутри ожидает, да виду не показывает.
Маменька с папенькой дали благословленьице свое. Дочь на коленях икону цаловала, но в душе имея совсем другого. Стали ждать приезда Сопелки. Тот задерживался, ругался за цены с извозчиками, крепко удерживая портмоне в руках болезнью крученных.

Забежала  сватья Дуся, нахваливает все и вся, а сама сплетенки выкладывает, не терпится, как жгут ее.
-- Слыхали, Сафронна у церкви подношение потеряла, а нищие мигом разнесли по рукам, не сыщешь. Вот потеха была, - щебетала Дуся, высматривая изъяны, чтобы было, потом о чем поведать досужим кумушкам.
-- Да где ж? И слыхом не слыхивали, - запричитывала маменька, - мы к свадьбе все умаянные.
-- А про сладкого богача – то слыхали?
-- Про кого? – переспросила Евлампия Акакиевна, поправляя фату у дочери.
-- Про Вульфа, самого, Циннерберга. Говорят у него интрижка с замужней. Как ее?! А! С Ариадной Поликарповной, Говорят, мужа ейного видели – Ефстафия Дмитрича. Тот ружьишко нес, грозился пристрелить подлеца.
-- Ой, что делается на свете божьем, - равнодушно отозвалась маменька.
Лизавета стиснула зубы.
-- И не говори. Чтобы от такого гулять? – пожала плечиками сваха.
-- Пойдем, не будем смущать разговорами невестушку, - позвала за собой маменька, - у меня еще наливочка осталась.
Те ушли. А Лизавета как зверь загнанный забегала по комнате, заламывая руки.
-- Что ты, кровинушка? – забеспокоилась Таисья.
Девушка остановилась. Таисья ахнула. Девушка как с лица изменилась, как в огне горячечном.
-- Таисья Федуловна, ты мне как мать родная, - заговорила девушка, держа ту за руки, - больше, чем мать.
-- Что ты говоришь страшное! – вскрикнула нянюшка, холодея от злого предчувствия.
-- Отпусти меня к милому.
-- Да что ты? Грех – то какой с венца бежать.
-- Не большей, чем есть, - говорила девушка.
Нянюшка вырвала руки:
-- Нет и не уговаривай.
-- Пусти, иначе сама уйду.
-- Опомнись!
Лизавета выпрямилась, как от удара:
-- Помню о себе, поэтому и прошу помощи. Под сердцем ношу ребенка Иоганновича. И видит Бог, не дам сиротить младенца.

Нянюшка ахнула. Куда девалась покорность, слабость девичья. Непокорная. Сильная. Фату отбросила. Шляпу берет и на нянюшку посматривает.
-- Иди. Супротивничать не стану.
Девушка кинулась к двери.
-- Погоди. Ведь тебе ходу не будет в дом родный, - сняла иконку с груди своей и любимице навесила, перекрестила и толкнула.
Только тут слезы брызнули с глаз сердешной, но девушка стерла слезы тыльной стороной ладони и выскочила.
С накидкой на свадебное платье так и вылетела из дому никем не остановленная.
 На улочке остановилась. Ни единого извозчика. Лизавета как прорычала что – то, повела носом, да и чуть не бегом кинулась к дому Вульфа. Светом она же у него не была, толком не знала, где проживает дорогой ей человек, а тут как ищейка по следу несется. Только брызги из – под каблучков, да аханье народа праздного, гадающего, куда это невеста чья – то сломя голову бежит.

Лизавета вбежала в ворота, минула, к дверям дома. Те незапертые. Не переводя дух влетела. Как влетела, так и остановилась.
В гостиной все также зашторенной, горели свечи. Циннерберг стоял у окна, держа канделябр. У стола находилась растрепанная Ариадна Поликарповна, а в дверях, рядом с Лизаветой с ружьишком – муж – Ефстафий Дмитриевич.
Ариадна Поликарповна, как увидела Лизавету, улыбнулась нехорошо, подошла к Вульфу и бросает мужу:
-- Стреляй, это мой полюбовничек. И сладки были наши утехи, ночи бессонные.
А сама на девушку поглядывает, зло усмехается. Муж рычит, зубами скрипит, крепится, ждет объяснений от Циннерберга. А тот только Лизавету увидел, крикнул:
-- Уходи! Уходи, я тебе приказываю!
Но не ту напал. Не было той прежней девушки, что в куклы поигрывала, принца ожидающе. Повела носом Лизавета, как,  выведывая ей ведомое, и хмыкает в лицо соперницы.
Ариадна Поликарповна пытается прижаться к Вульфу, а тот спокойно отстраняется и снова кричит Лизавете:
-- Уходи, молю тебя.
Насмешница видит, что не получается изгадить девушке, опорочить перед любимым. Бросилась к мужу в ноги и по – бабьи запричитывала:
-- Свет, мой Ефстафьюшка. Прости меня горемычную, неразумную бабу. Не со зла я. Окрутил ворог этот Вульф Иоганнович. Шантажом завлек в сети свои, смертью лютою пужал, меня, слабую.
Муж – то и клюнул. Тот на жену косился, а теперь истинно зверь, у которого добычу украли, взбеленился. Курок взводит.
Лизавета не долго думая, к Вульфу кинулась, собой закрыла и бросила в лицо стерве:
-- Ты бесплодна и бесплотны твои попытки опорочить мужа моего Вульфа Иоганновича перед людьми и Богом триедином.
Глянула, осколки льда холодных озер. Не девушка, царица.
Да не слушал Ефстафий Дмитриевич выстрелил, не целясь в Вульфа.
Оградил любимую, принял заряд в свое тело. Ох, и зарычал Циннерберг, превращаясь в зверя лютого. Не такого, что люди разозлившись представляют, а в зверя истинного – волка черного. Любимую оставив, кинулся к стрелявшему, раненым и этим еще более разъяренным. Ариадна Поликарповна, как увидела превращенье в зверя, так сознание и потеряла, упав замертво. На нее не обратил внимания волк, к мужу кинулся, к горлу подбирается.
От выстрела пожар приключился, канделябр упал, занавеси и занялись. Лизавета вскрикнула. Не пугал вид любимого, а огонь, что начинал лизать помещение, грозя отрезать путь их отступления. Волк так бы в гневе и терзал коллежского асессора, да услышал крик Лизаветы. Платье свадебное вспыхнуло.
Бросил добычу, оборотился человеком. Схватил покрывало, что лежало на креслах, обернул любимую…

Дома хватились дочери. Нет. Бежала. Маменька подступила к допросу нянюшки. Та белугой ревела, да призналася, что воспитанницу выпустила через черный ход к любимому. А любимый тот и есть Циннерберг, что сластями одаривает покупателей.
А тут подоспел и Сопелка. Услышал о побеге, затрясся:
-- Вызволю из рук прохиндея – похитителя.
Папенька за сабельку, слуги вооружились кто – чем. Маменька в обморок, а сваха знай причитывает, а сама давится мыслию, как расскажет, домыслами изукрасит, как яичко пасхальное.
Кинулись к дому, а там пожар. Люди кричат, бегают, пожарных вызывают. Сами ведра с водой носят, искры боятся, что разлетаются.
-- Ой, лишеньки. Там же дочь моя родная, - завопила Евлампия Акакиевна.
Толкает зятя – жениха несбывшегося, а тот супротивничает:
-- Кажин должен своим делом заниматься. Я – чай не для энтих дел годен.

Какой – то храбрец вбежал в огневище, тело Ариадны вытащил, потом Ефстафия Дмитриевича.
-- А дочку, Лизавету, дочку мою! – не унимается маменька.
-- Не видел боле никого. Эти у дверей были, - оправдывается храбрец.
Папенька хотел, было кинуться, да удержали. А тем временем кровля – то и обвалилась. Заголосили бабы, пожарные приехали, неразбериха….

Тел Лизаветы и Вульфа не было найдено. А может, Лизавета и не к нему вовсе сбежала, кто знает, докажет.
Сведущие люди сказали, что слушок был, вроде бы как перед пожаром выскочили из дома волки. Один черный в крови был. Другая, как волчица. Но поручица за энто не могу. Сами понимаете, у страха глаза вельми велики.
Маменька с папенькой ходили и к лавке « Дому Услады », да тот тоже занялся в тот миг, как и дом евойный Циннерберга загорелся. Только пепел и остался. Словно и ничего не было на энтом месте.
Не к добру. Приглашали потом батюшку с церкви освящать место. Но долго, скажу я вам, не селилися, считая место проклятым и поганым. Стремным, одним словом.


22. 01 – 1. 02. 2011