1. Йемен. Прогулка без оружия

...Сидели мы однажды на крыше артиллерийской мастерской... Недалеко от Москвы, под Химками. Таманская гвардейская дивизия, зенитный артиллерийский полк, зенап. Перекрывали крышу шифером и попутно беседовали о том о сем. Напарник выполнял "дембельную" работу, а я  - отпускную. Старший лейтенант Кобылянский пообещал отправить в отпуск на Урал (в награду за доблестный труд на стрельбах в тамбовских лагерях, где ах какие леса… орешник… японское кладбище). Солдатик говорит: "Домой после демобилизации не вернусь -  из колхоза потом не выпустят. Лучше я завербуюсь на стройки коммунизма... получу паспорт..." Выходит, в 1962 году в русской деревне еще свирепствовало крепостное право? К сожалению, только оно тогда ещё держало деревню…

Какой еще там был социально политический фон? Диссиденты боролись за право покинуть Союз Советских Социалистических Республик, который изобрели их папы... или дедушки... Прошел ХХII съезд правящей партии, на котором решили убрать Сталина из мавзолея и к 1980 году построить полнейший… коммунизм. Хрущёв бахвалился: скоро вам покажу последнего православного попа! Впрочем, говорят, что всё это с подачи серого кардинала Суслова.

Что ещё… Назревал термоядерный конфликт между двумя аббревиатурами, между красной звездой Соломона и белой его же звездой, когда советские корабли привезли ракеты на Кубу... Меня тогда досрочно отправили из артшколы в дивизионную артиллерийскую мастерскую. В Голицыно. Или ракеты на следующий год повезли? Да, их повезли, когда мы сидели в Лефортово, в "коробочке", где штаб Таманской дивизии. Перед отправкой в Йемен. А меня досрочно отправили из артшколы в воинскую часть по случаю сооружения берлинской стены в августе 61-го. Как же… Капиталистический Берлин посреди социалистической восточной Германии. Обнесли каменной стеной. Потом солдат третьего года службы не увольняли до января (если не до марта). Международная напряжённость… Они два месяца просто валялись на койках, мы их называли "матросами" (моряки тогда служили четыре года).

Мы там, в Голицыно, в основном всю осень строили себе баню, пока ДАРМ не упразднили. По ночам возили себе кирпичи со строек. Потом мастерскую как-то там реорганизовали… Назвали её БТРМ и перевели зачем-то даже в другой населённый пункт. Помню, сидел я и жёг в кочегарке (по приказу командира, естественно) всевозможные артиллерийские наставления… У них там было много своих претендентов на высшие сержантские должности, а потому меня под общий реорганизационный шумок отправили в зенитный полк. Поехал в кузове грузовика вокруг Москвы в Химки.

СССР и США... Война Алой и Белой роз... Что еще? Знаменитый русско-еврейский поэт Бродский боролся за то, чтобы изобретение стихов не считалось тунеядством... Или он позднее боролся? Позднее у него были возвышенные мысли: "Главный враг человечества   вульгарность человеческого сердца... Ни я, ни мои коллеги не считали себя интеллигентами хотя бы потому, что о России, о ее судьбах, о ее народе мы никогда не дискутировали. Нас больше интересовали Беккет, Фолкнер... Что будет с Россией? Как сложится ее судьба? Какова ее роль? Для меня все это кончилось на Чаадаеве и его определении России как провала в истории человечества. ...Мне кажется, что с русским народом произошло то, что в предыдущем столетии с русской интеллигенцией: чувство полной импотенции. ... Я думаю, что Россия кончилась как великая держава. И как государство, оказывающее давление на своих соседей, не имеет будущего. И еще долго не будет иметь. Пространство России будет сокращаться. Думаю, что вы можете встать из за игорного стола. Все кончено". Это он полякам так сказанул. А памятник ему ставят почему-то в Петербурге. В стране, которую он не любил?

Так вот, я сидел на крыше артиллерийской мастерской и пока еще не знал, что "всё кончено"... Но при чем тут Бродский? При чем тут интервью, опубликованное в "Известиях" 3 февраля 1996 года? При чем тут Беккет, Фолкнер и Чаадаев? Ох уж эти русские... Вечно их бросает от крыш к лауреатам и наоборот. Кругом был провал в истории человечества -  и вдруг нас позвали на обед. И, как это бывает обычно в России,   даже не дали чай допить. Вызвали срочно в штаб зенитного полка, где подполковник Кедо мне сказал: поедешь за границу... О сю пору поминаю его добрым словом.

Кто-то боролся за выезд из России, кто-то  - за выезд из колхоза, а мне  - пожалуйста! И все потому, что в одной полковой мастерской сосредоточились сразу три выпускника Ленинградской школы артиллерийской технической службы. Мы там служили на Выборгской стороне (Калининский район? Всё забыл...), жили в дореволюционных казачьих казармах на территории артиллерийской базы. Двое других-то – сержанты (они были когда-то курсантами моего отделения), а я всего-навсего ефрейтор, а потому решили отправить за границу кого совсем не жалко. Ох, уж эта Россия... Конечно, был и другой повод: в конце сентября в Йемене молодые арабские офицеры совершили государственный переворот, после чего им срочно понадобился ваш покорный слуга  -  вместе с 37-миллиметровыми автоматическими зенитными пушками и автоматами ППШ.

Мне было 20 лет, я иногда писал стишки, но выехал за рубеж не в качестве тайнозамкненного стихотворца. Сочинял их три года назад, когда таскал доски на лесозаводе в посёлке Прогресс, недалеко от Коуровки. Иногда даже дурацкие любовные послания Никому вроде такой вот "Оды красавице из ювелирного магазина":

"О брильянт в златой оправе! (Не сравню тебя с брильянтом...) О браслет на ручке нежной! (Не сравню тебя с браслетом...) Я сравню тебя с фиалкой, томной, нежною фиалкой. Очи  -  вешний сок березы, собранный в хрустальных чашах, твоя поступь покоряет сердце львиное мое.

Да простит мне царь-девица похвалу мою невольну… Не виновен: то, что лев я, говорят леса и долы. Славу мне поют колибри и огромные орланы, прилетевшие из джунглей, на меня полюбоваться. Дарят мне хвосты павлиньи светлошкурые мартышки, прибежавшие из джунглей на меня полюбоваться… 

Но отвлекся... Да простит мне синеокая фиалка. Я пою тебя едину, для тебя на все готов я. Если я, плененный страстью, вдруг взорву холмы и горы и внезапно вдоль равнины снова их нагроможу  -  помни: для тебя стараюсь, лишь к тебе стремлюсь душою, только для тебя дышу.

Сердце  -  самовар латунный  -  кровью бешено играет. Кровь бурлит, вскипает пеной, постоянно испаряет драгоценные запасы силы жизненной моей. Милая, прости,  -  рыдаю, говоря тебе о чувстве, о своем огромном чувстве небывалой красоты. Видишь  -  слезные потоки испещрили весь папирус: ты явилась на мгновенье пред моим печальным оком, затуманенным слезою небывалой чистоты...

В недоступных горных высях для тебя убью барана и, нисколько не утешась, брошу я его небрежно к нежной туфельке твоей. О фиалка, о услада! И кусочек шоколада  -  сладкий, лакомый кусочек  -  для тебя я украду.

Ни о чем вас не прошу я  -  об одном прошу тебя я: подари моей кобыле (о, не столь, как ты, п-прекрасной) золоченую уздечку и плетеную камчу. Не был в вашей чЮдной лавке я, всю жизнь в тебя влюбленный, и не знаю, что таится в недрах сумрачных ее. Но достань узду, красотка, с золочёною камчею  -  и тебя я на кобыле в дали сказочны умчу".

Ах, уже здесь предчувствие Востока. Предчувствие сказочных далей, серо-коричневых старых гор с каменными осыпями, серых городских стен, валяющихся в пыли собак, сумрачных лавок с кальянами, парчой, японским "чулком", рулонами лежалых английских шерстяных тканей и тириленовыми рубашками, магнитофонами "Грюндихь" и "Филлипс"... Кам флюс? Сколько денег? Или по-египетски: бекя-я-ам ди вахет хабба? Там в лавке можно было наступить на ногу египетскому офицеру, чеканно говорившему по-русски.

Кажется, уже в полку нас фотографировали в фас и профиль, в медсанчасти описали особые приметы (у меня – большое светлокоричневое пятно на боку после ожога: лет в шесть мать мыла меня в общественной детдомовской бане, а я прислонился к чугунной печке-буржуйке, оставил там кусок кожи и отправился домой, пока мать домывалась  -  чтобы присыпать ожог стрептоцидом; в конце сороковых в этой нашей колониальной России в ходу были всего навсего два лекарства: аспирин и стрептоцид). Взяли отпечатки пальцев. Теперь-то я знаю, что узоры на кончиках пальцев человека представлены тремя типами: очень сложными завитками, самыми примитивными и редкими дугами и, наконец, петлями -   наиболее распространенными. Людей, у которых на всех пальцах, -   только петли, по разным данным, -   от восьми до тридцати пяти процентов. В зависимости от национальности. У русских исследователи насчитали от восьми до тринадцати процентов людей с десятью петлями. "Это все люди сплошь компанейские, терпимые, доброжелательные  -  с золотым характером. Если они мрачны, значит, у них действительно серьезные неприятности". У меня, как у кавказских долгожителей, на кончиках пальцев -   исключительно ульнарные петли. Вот такая дерматоглифика и дактилоскопия...

Да, делегатами от нашего зенитного полка были я и Володя Шашков, шофер,  -  оба из мастерской. Подполковник говорит: "Найдите мне еще человечка, чтобы умел гаечный ключ держать. Только не из мастерских  -  из батареи". Наверное, был лимит, больше двух из мастерской забирать не разрешили. Вообще-то в полку нас, конечно, уважали... Зимой мы брали сумки с инструментом и очень важно ходили в валенках промежду 57-миллиметровых автоматических зенитных пушек, на которых как-то там упражнялись батарейцы. А на стрельбах валялись в траве возле летучек  -  все равно в особо важных случаях нас к пушкам не подпускали. Делали только всевозможный мелкий ремонт. Однажды заклинило снаряд, так полез сам начальник артвооружения. Хорошо, ствол торчал над горизонтом, а то бы порешил соседний расчет... Впрочем, отдувались за всех командиры батарей и низшие чины. На зимних стрельбах прочие ахфицеры развлекались, к примеру, тем, что ставили головой в снег майора Манечку, замполита кадрированного полка (это такой запасной полк без солдат, на всякий случай, на случай, например, войны). Из сугроба торчали его меховые сапожки на молниях  -  наверное, из-за них его и прозвали Манечкой.

...Да, нас попросили найти себе третьего. И мы вспомнили, что нам в подручные давали весной первогодка из батареи, то есть салагу. Нужно было гаечным ключом вкручивать манометр  -  проверять старые пушки перед выездом на салют. А ездили мы в Сокольники. В парк. Представляете? Ряд орудий, дым, грохот... Огромные тополя. А по задворкам этого ряда в артиллерийском дыму вышагивает в дупель пьяный начальник артмастерской. Рука за бортом кителя  -  почти корсиканец Наполеон Буонапарте. Мотался туда-сюда, пока приятель не посадил в машину. Увез домой, к жене, от греха подальше.

...Мы назвали фамилию искомого первогодка, а потом все отправились в штаб нашей Таманской дивизии, в Москву. В Лефортово? В "коробочку". Там отвели нам кубрик, и мы сидели около месяца  -  наверное, на предмет проверки наших родословных. Не знаю, как они проверяли, халтурщики из КГБ. У меня, например, отец пять лет сидел в лагере (я, конечно, сообщил об этом в анкете), дед Михаил Гаврилович числился на заре коллективизации в кулаках... Впрочем, до деда, наверное, не добрались -   в тридцатом году им с бабушкой было чуть не по семьдесят лет, и они сбежали из вятского починка, оставив уже отнятый дом и весь свой нехитрый скарб. Оба умерли на руках у моей матери в конце великой войны.

Итак: сначала сидел на крыше, потом пошел в столовую, потом в штаб полка… потом в штаб дивизии... Там "комитет" всего меня проверил с ног до головы (или ГРУ?)… и разрешил отправить за границу, чтобы поддержать там молодой прогрессивный режим в борьбе с местной и зарубежной реакцией. В роли зарубежной реакции выступала Саудовская Аравия. Впрочем, уж решение-то принимал, конечно, не комитет, а Генеральный штаб. По идеологическим или каким-то другим мотивам никого из нас не завернули. Только смешной толстячок Козик пострадал — он значился то ли греком, то ли болгарином. А кто же возьмет на себя такую страшную ответственность — послать в Аравию болгарина или там грека? Я бы и сам не послал…

Нас водили в генштаб, наверное, по крайней мере дважды. Или трижды… (Не знаю, почему именно туда… для пущей важности? Или из жалости: полагали, что всех нас вырежут через месячишко?) Рассказали про Йемен… Познакомили с будущими начальниками. Все они были порядочными людьми, как потом выяснилось. Очень спокойный капитан Зеленецкий, энергичный старший лейтенант Перелет, старлей Шахназаров… Главное, что я вынес с общих собраний: каждому из нас надо признаться в сокрытых нарушениях воинской дисциплины. И тогда нас никуда не отправят. Но никто не признался... Все мы были дисциплинированными (в высшей степени) солдатами (смеюсь… всякое бывало).

И вот мы оставили в ЦК ВЛКСМ свои комсомольские билеты, получили заграничные паспорта -   и отправились в Каир. Я не буду рассказывать, как мы туда попали. Тайна. Секрет. Допустим, на воздушном шаре. Из промозглой Москвы  -  да в жаркий Миср. Вылезали из гондолы в духоту, нас встретила девушка в униформе с ярко синими веками. Мальвина. Эк они... Потом жили в гостинице "Виктория" рядом с кинотеатром "Одеон" -   и не того навидались. Тут же, при гостинице, имело место кабаре с голыми девками, фото которых каждый вечер обновлялось на "доске объявлений". Свобода... У нас такие свободы реализовались подпольно, преимущественно в среде ответственных комсомольских работников. В то время в Екатеринбурге партийную областную газету возглавлял функционер, сосланный из Москвы за вполне невинную забаву: купал с друзьями в шампанском голых актрисуль. Это мне Эвелина рассказала потом, дочь Петра Ермакова…

В Каире мне не повезло  -  пришлось дежурить в холле гостиницы, тогда как многие другие шлялись по набережной Нила и другим интересным местам. Разве что прошелся немножечко по улицам. По пятам надоедливо бежали мальчишки и уговаривали купить интеррреснейшие марки. В лавках на всяких безделушках портреты великого президента Гамаля Абдель Насера. А в гостиничном номере ночью поедом ели клопы. Пришлось уйти на ночь к соседям. Зато в огромном лифте всех сопровождал маленький арапчонок в униформе.

А в полете над Красным морем меня, конечно, укачало в транспортном АН двенадцатом. Летели в "предбаннике" -   возле пилотской кабины, поэтому пришлось лечь на пол, рядом с египтянином. Неужели в своем шикарном светло-сером костюме? Или постелил что-то… Плащ? Но все-таки успел посмотреть сверху на широко-желтые прибрежные пески.

Лёг, наверно, скорее для профилактики, потому что помню, как над Йеменом смотрел в иллюминатор на серо-коричневые древние горы. Здесь тоже наступала зима, и листья опали. Столичная Сана располагалась на высоте две четыреста, поэтому климат здесь хорош даже и для северного человека. Жарко, но в меру, без духоты. Приземлились, подняв тучи пыли, и поехали к дому принца Али. Его повстанцы то ли убили, то ли дали ему убежать... В стене многоэтажного серого дворца (с белым орнаментом) зияли две дыры от пушечных болванок. Помню, что первую ночь спали на толстом слое ковров, опять ели клопы, так что наутро эту азиатскую роскошь сначала выхлопали, а потом все равно выбросили. Все они сосредоточились в караульном помещении   слоем чуть не под потолок. Аскеры спали на них и пили чай. А укусы клопов они, наверное, просто терпели. Мы же поставили на линолеум раскладушки и положили поролоновые матрацы.

Первую неделю обустраивались: ставили летучки, большие палатки для пушек, знакомились с президентом ас-Салялем (стояли шеренгой возле своего дворца в египетской форме без погон -   в нашей рабочей одежде, -   а он шел вдоль строя, жал руки и сообщал: доктор ас-Саляль), обедали с министрами в гостевом доме (пока не наладили общепит у себя во дворце). Меню теперь не помню, запомнились только сирийская халва в консервных банках с саблями и яйца вкрутую. Там и научился их чистить  -  так, чтобы скорлупа легко отделялась. Йеменские министры научили — надо катать куриное яйцо между ладонями. Вице-президент там ходил холодными зимними вечерами в нашем армейском бушлате. Правда, не с ППШ, а с "Калашниковым". По ночам зимой иногда вода замерзает — все-таки выше двух километров…

(Продолжение следует   http://www.proza.ru/2011/01/28/1284 )