Эро

Всё, что я видел недавно, было ни на что не похоже. По крайней мере, ранее мне такого не доводилось видеть, а тем более чувствовать. Я никогда до этого не наблюдал эту женщину, даже в качестве незнакомки.
В эту ночь эхо содержало в себе её запах, её тонкий, подобный острому лезвию, аромат, исходивший от всей поверхности тела, как-будто каждая клетка её кожи содержала неистовый эфир, существовавший на самом краю побережья женской плоти, как это бывает у женщин, имеющих признаки возвышенного существа. Чудилось, как корпускулы вот-вот, оторвавшись от её чувственной кожи, заполняли всю комнату, каждый угол, каждый миллиметр утреннего, ещё не облитого солнечным светом, пространства. И в тоже время, именно набор этих свойств наделял эту женщину неким призрачным существованием, некой затерянностью в саду, состоящем из воздуха, да ещё, к тому же, вдыхал в неё такую истинность и естественность, которой мог обладать только сон. Может, и сейчас, я во сне пребываю, повествуя вам, происходившее со мной. Но, если уже рассказывать, так рассказывать до конца. Движения её были подобны волне, меняющей своё положение на глади реки, но при этом, эта нимфа передвигалась настолько грациозно и шелково, что создавалось впечатление иллюзии или какого-то маневра. Особенно мне запомнилось движение бедер, а также плавность и поразительная гибкость спины, наряду с величием и прекрасностью божественного тела. Так вот, свет, поступавший от свечей, находившихся слева, падал на эту женщину, вырисовывая аристократичную ключицу, нежные лопатки, с особым выделением лопаточной ости при прогибе спины. Притом, левое плечо было чуть приподнято по сравнению с правым, что в сочетании с окружающим розоватым освещением, заставляло меня трепетать от каждого волнительного движения этой Гетеры. Спина её была весьма гибка, и в профиль, мнилась парящей что ли, как если бы кобра готовилась к нападению. Меж лопатками проходила, выделенная тенью ложбина, контрастирующая с освещёнными бедрами и упругими ягодицами, сбоку которых, ниже бедёр чуть–чуть просматривались великолепные ямки, наделяющие эту часть тела чарующим объемом и эротичной броскостью.
Ещё сегодня пациент размышлял обо всей этой истории, как о патологии. Он и вправду начал верить в свою болезнь, в свою возможную паранойю и бред. Тем более, день, проведенный в лечебнице, навивал мысли трагичности и ещё большую апатию. Чарльз повторял себе снова и снова: «Человек не может обладать мастерством дарования любви и представления любви и телесного контакта таким образом, чтобы во всех возможных проявлениях и формах, плотские утехи выглядели кристально чистыми»
Чарльз вспоминал, как влажные губы гостьи, очерченные ярко красной сочной помадой, касались его груди. Но, будто дразня, она держала их на маленьком расстоянии. Лишь изредка, точно чувствуя и контролируя ситуацию, с мастерским и безупречным профессионализмом, она под видом жалости, прижималась своим теплым подтянутым красивым и ровным животом, применяя с таким же успехом бархатные груди к телу Чарльза. Бывало даже, что женщина, сидя на коленях, упёршись ими в матрас, наклонялась вперед и, невинно, поправляя густой чёрный, как смоль локон, брала в плен мягких губ сосок Чарльза, периодически, сжимая его ими. После чего, пелена тумана представала перед мужчиной, и все звуки, как-будто ощущались позади, даже те, которые, как правило, должны отчетливо слышаться. Обычно в такое время пробегала волна от верха живота к тазу и копчику. Неужели эта женщина ещё и неплохой невропатолог, не считая ещё, как гипнотизера и анестезиолога. «Вот так талантов!» - подумал Чарльз, сидя на кровати, свесив ноги.
Ночь пропажи Чарльза нисколько не отличалась от всех тех ночей, которые укутывали людей пеленой фиолетового цвета. В эту ночь Чарльзу не снились странные сны, он не наделял случайные тени необъяснимым смыслом. В палате он был один. Луна гладила своими лучами потолок, который нуждался в побелке. Однако пациент так не думал. Ему, напротив, нравилась желтизна.
7.30 утра. Дежурный санитар, заглянув в палату, обнаружил пропажу пациента. Удивившись такому невозможному, но удавшемуся исчезновению, санитар метнулся к коридору. Крикнув: «Пациент сбежал!», он направился к кабинету врача.
- Доктор! Доктор! Пациент сбежал! Сбежал!
- Какой пациент?! Вы можете сказать четко и доходчиво?! Кто?!
- Чарльз! Тот, который недавно поступил.
- Но, ведь, это невозможно. Невозможно! Как?! Палата не имеет окон! Куда он мог пропасть?! Я имею право предполагать, что ему помогли бежать. Может вы ему помогли?!
- Нет! Нет! Я не посмел бы такого сделать! Тем более, на посту дежурила медсестра. У неё был ключ от дверей. Не мог ведь пациент украсть ключ! Это невозможно!
- Ладно! Вы свободны. Мы доложим куда нужно, пусть займутся поисками. Я составлю психиатрический анамнез пациента. Тут явная шизофрения параноидного типа. Также я бы приписал расстройства на эротическом фоне.
Перед доктором предстала картина явного побега, который, возможно, был организованным. «Какая-то женщина…Женщина…»,- вспоминал врач слова Чарльза.
- Погодите, санитар!
- Да.
- Вы часом не засыпали сегодня ночью?
- Нет. Это точно, не засыпал. Доктор, я работаю здесь уже двадцать лет. Неужели вы не верите мне?
- Верить-то я верю. Но как?! Как мог пропасть пациент?! В моем мозгу это не укладывается! Он постоянно говорил о женщине, которая к нему приходила. «Красивая, изящная женщина…», - говорил он.
- У нас, разве, подобные встречаются?
- Ну.… У пациентов с таким диагнозом, понимаете, все что угодно имеет место быть…
- Я могу идти?
- Свободны.



Чарльз не спал. Он предчувствовал приход незваной гостьи, которая появлялась внезапно. Вот он смотрит на дверь, на черный прямоугольник, который отворялся четыре раза в день: завтрак, обход врача, обед и ужин. Вот смотрит он – никого нет. Но проходит несколько минут, и в момент, когда больной отвлекался мгновенной мыслью – справа или слева от двери появлялась она. Силуэт едва рассматривался в темноте. Чарльз тут же концентрировал внимание на появившемся образе. Чувствуя естественный страх, обусловленный общим видом палаты в сочетании с нечетким, расплывчатым по краям обликом, он в то же время верил в добрые намерения женщины. Не находя объяснения ее появлению, больной испытывал подсознательный интерес, даже, можно сказать, тягу к ней. Женщина эта приходила беззвучно, как-будто ничего не произошло. Также она и исчезала, оставляя некую недосказанность. И исчезновение ее было таким же загадочным, как зарождение шаровой молнии. Гостья то ли входила в стену, то ли, не дойдя до неё несколько сантиметров, растворялась в сыром воздухе палаты, оставляя в душе Чарльза крик о помощи.
В полночь послышался женский голос. На этот раз гостья появилась в двух метрах от кровати, издав при этом протяженный глухой стон. Она неслышно подошла к Чарльзу, села на край кровати, смело дотронувшись до его руки :
- Прекрасная, чудесная ночь, любимый Чарльз. Всё небо усеяно звездами. Огромный ковер из звезд. Ни облака. И город такой сонный. Бедный Чарльз, ты, верно, хочешь вновь увидеть это? Тебя лишили самого ценного. Но это поправимо. Я помогу. Слишком талантлив, чтобы кормить стены печалью; слишком несчастен, чтобы умножать свои боли в заточенье. Те, кто держит тебя здесь, никогда не убедятся в твоей избранности, в истинности твоего бытия. Ни одна женщина не сможет обжечь твое тело так, как я, излить сок живительной плотской любви, смешанной с кожей ветра и дольками лимона.… Сплошь и рядом лишь прямоугольники и квадраты. Это сдавливает грудную клетку. Ваша душа требует грации, маскарадных масок, черных кудрей, округлых форм, освещаемых пламенем свечи. Вечный душевный диалог и самоотверженное соприкосновение дрожащих тел, как-будто их переполняет неистовое чувство преданности. Изящное соитие.
- Вы правы. Ни одного окна. Даже, если я закричу, то все, чего добьюсь – это порцию транквилизатора. Поэтому я могу только плакать. Да.… Только плакать. В этом ничего странного нет, ведь так? Вся моя сущность будто скрывается от всех за стеклом, которое никак не разбить. Люди ходят туда-сюда. А я только и делаю, что наблюдаю за движением. Никакого участия. У меня давно не было женщины. Я стал панически боятся отравы, которую выделяет их чрево и глаза.… А психиатр никогда не будет слушать бред больного, т.к. любое отклонение от нормы – это уже причина лечения, это уже диагноз и т.д. Одна скорбь и страх, необъяснимый страх. Будто проваливаешься куда-то. В животе накапливается тревога, в голове пульсирующие боли, руки колит иголками, сухость в глазах. Паника. Смысл утрачен. Но вы ведь чувствуете мои струны? Они пронизывают наши с вами основы, минуя весь мир. От границ космоса берут они начало. Они колеблются. Это не оспорит ни один физик-теоретик. Вы приходите уже третий раз, а я до сих пор не видел ваших глаз. Но ваш голос…Он прекрасен…Больше, чем просто женственный… Он божественен. Вы сестра моря, неба, ночи и серой шелковой материи. Почему серой? Потому что я всегда был влюблен в серое нижнее белье. Почему серый, сам не знаю.
- Мужчины должны плакать. Я не вижу в этом ничего мерзкого. Людям свойственно ронять слёзы, невзирая на пол. Вы отлично подметили насчет серого цвета, Чарльз. Ваш низкий голос так легко озвучивает все грани вашей интимной копилки. Это просто великолепно! Чарльз, вы просто слеплены из гениальности, похоти и отрешенности.
- У вас есть имя? ,- наклоняясь к женщине, спросил больной.
- А каким оно вам представляется, мое имя?
- Не могу сказать наверняка. Но мне оно видится, как движение шелка; как нежность незримой ауры, состоящей из агонии, истекающей горячей кровью из пор кожи; как спиральность. Ваше имя видится мне динамичным.
- Стэлла… Мое имя. Мне тоже нравится. Это единственное, за что я сказала родителям спасибо.
- Чередование согласных и гласных. В особенности двойное «Л», как и большинство
сонорных согласных, преподносят некую утонченную текстуру страсти и легкости одновременно. Но и у шумных согласных тоже есть своя стервозная сторона, подобная шипению змеи – двойная «С». А как я смогу покинуть больницу? Я, ведь, материален в отличие от вас.
- Не беспокойтесь насчет этого, милый Чарльз. Дело далеко не в том, что вы материальны. Все объясняется тем, что все нас окружающее упраздняет своей фундаментальностью осознание наших возможностей. Так ли все, как это видят глаза?
- Часто смотрю на предметы и ищу в них смысл. Бывает, стул кажется субстанциональной единицей. Общая основа, построенная из предметов, создает непостоянный, неуловимый смысл. За несколько дней я успел соскучиться по заводским трубам, дымящим, как какая-то, поставленная вертикально сигарета, по знакомым дорогам. Мне всегда казалось: они что-то хотят мне сказать. А я поверхностно только улавливаю сигналы предметов. Гипоталамус вступает в контакт с геометрическими формами, звуками, которые, увы, напрямую не взаимодействуют с нами. Надо ждать момента.
- А что, если все вокруг пропорционально осознанию своих возможностей, целей, действий, сил, бытия в целом?
- Наверно…
- Мое тело, оно достаточно женственно?
- Простите. Но в такой темноте мне сложно рассмотреть вас.
- Тогда у вас есть повод определить это на ощупь. Дотроньтесь до меня, прикоснитесь, начиная с шеи.
- Как скажете, - согласился Чарльз, чуть несмело, но охотно протягивая ладони к шее Стэллы. – У вас великолепная шея. Тонкая. Бархатная кожа. Воплощение истинной женщины. Атрибутика музы.
- Теперь грудь. Опустись к груди, Чарльз, предварительно покрыв ладонями плечи,- томно произнесла женщина.- Это нужно для накопления энергии, чтобы освободить тебя, мой гений.
- Конечно,- проводит руками по теплым плечам, опускаясь ниже, останавливается на грудях. – Достойная грудь, достаточно упругая. Не думал, что в вашем возрасте, возможна такая идеальная грудь. Мне что-то не по себе. Ноги немеют, и тело куда-то проваливается. Не чувствую тела. Что происходит?!
- Не бойтесь. Сейчас вы испытаете незнакомое ощущение, но затем, все возобновится.
Чарльз находится в постоянном страхе, состоящем из самого Чарльза, в страхе, состоящем из ничего и всего одновременно. В конце концов, любой человек имеет право на страх. Ярко выраженная паника в душе может резко сменяться эйфорией. Эйфория после психоза - словно белое после черного или наслаждение от ощущения постепенно уходящей боли. На худой конец всегда можно доставить себе боль, возненавидеть себя настолько, чтобы чувство боли и душевной, и телесной вошло в привычку, стало наркотиком. В любую минуту можно отомстить самому себе, забыть о том, что ты жив, воспользоваться самим собой. Тогда все пространство вокруг превратится в нейтральную среду свободную от алгебры и всяких геометрических фигур. И закон Ньютона не будет тебя раздражать. Все звуки, которые ты слышишь, пахнут одинаково мерзко, потому что, тот, кто их производит на свет, пытается больше критиковать, нежели хвалить тебя, чтобы никоим образом не показаться идиотом.
- Критикующий выглядит умнее по сравнению с тем, кто хвалит. Хвала подразумевает согласие с чужой глупостью. И тогда глупость становится общей. Если же ты находишь в деталях негатив, то создаешь иллюзию стремления к идеалу,- заглядевшись на шею Стэллы, произнес Чарльз.
- Не могу не согласиться, милый Чарльз. Только что, ты прошел сквозь стену. Ты можешь в это поверить или будешь ссылаться на болезнь? Ты прошел сквозь бетонную стену, в которой даже трещин нет,- пытаясь удивить Чарльза, воскликнула Стэлла, голос которой был настолько сексуален, что только закат мог достойно проиграть ей в этом. Все остальные вещи проигрывали с позором.
- Мы распались на частицы, да? В школе чокнутый учитель физики рассказывал о частицах и материи, но кому это было интересно. Пиво было куда интереснее квантовой физики.
- Он не чокнутый? – с улыбкой произнесла женщина.
- Кто? – последовал глупый вопрос.
- Учитель физики,- снова с улыбкой на лице.

Стэлла была такой красивой, такой изящной и неповторимой, что в древней Греции прослыла бы богиней. И дело не только в безупречной красоте. Нет. Она не имела идеальных пропорций, что лишь украшало её. Зато ее умение двигаться, умение владеть многими жестами делали эту женщину самой запоминающейся и вдохновляющей. Если бы у меня была возможность на ней жениться, я был бы самым счастливым мужчиной. Но я всего лишь рассказываю о ней.
Это было освобождением от материальной основы, освобождением от геометрии. Мыслить себя радиоволною, которая огибает крыши, проходит сквозь стены, как Чарльз со Стэллой, и обязательно колеблется над каким-нибудь лесом. Если невидимое дитя чего-то техногенного, например волна, проходит сквозь воздух, смешиваясь с природой – это романтично и загадочно. Нужно сойти сума, чтобы не замечать границ. Даже границ такой волны. Её можно продолжать бесконечно, т.к. космос непрерывно расширяется, превращаясь в бесконечность.
- Ты понимаешь, Чарльз? Это секс, потому что секс – не только половой акт двух особей. Секс – как взаимодействие неких структур. Ты, главное, мне поверь. В мире все предметы неразрывно связаны между собой. Большинство смотрят на эти предметы и видят их врозь, в то время как они соединены, подобно звеньям цепи. И только передозировка мыслями дает возможность лицезреть это единство,- положив руку на голову мужчине.
- Осознать то, что ты мертв в будущем. Эта тяга к удовольствию. Тяга достичь его любыми целями, прибегая к извращенным формам. Представлять себя в гробу, представлять себя гниющего, выброшенного из реальности. Когда все, что происходит, уже не имеет к тебе ровным счетом никакого отношения. Стэлла, если ты заговоришь на французском, шепотом, то, думаю, я испытал бы нечто заставляющее нутро дрожать. На французском. Я обожаю этот язык. С вашим голосом, Стэлла, это будет звучать великолепно. Я что-нибудь придумаю, запишу на бумагу, а затем ты это прочтешь. Ты прочтешь мне? – закрыв глаза.
- Я прочту. Это будет колыбельной для тебя, милый Чарльз.

Обернувшись назад, мужчина понял, что стена действительно позади него. Странное ощущение внутри дало понять – он уже не внутри здания, не в палате. Его самый нелюбимый звук – звон, на несколько секунд задержался в левом ухе. Слабость в ногах все еще сохранялась. Чарльз восхищался, как ребенок:
- Это поистине уникально, Стэлла! Что ты ответишь, если я скажу тебе, что ты намного грациознее всего, что можно описать этим прилагательным «грациозная». Недавно ты так женственно повернула голову – локон переместился с такой чарующей скоростью. Меня это затронуло. Особенная скорость и избранная траектория движения локона! Я хочу повторять твое имя, Стэлла! - с изумлением воскликнул мужчина.
- Да! Мы можем быть и объемом и плоскостью. Представь, какие изощренные позиции можно практиковать, Чарльз! Когда мы плоские, как фотографии, мы имеем возможность всецело соединиться телами. Как итог, такая любезность производит особое эрогенное поле. Не банальное соединение смертных.
- Стэлла…, - протяженно и тихо произнес Чарльз.
- Чарльз, что вас раздражает в женщине? Ну, или вообще в человеке?
- Меня не может раздражать сам человек. Меня возмущают поступки человека, состояние духа, в котором преобладает эгоизм, гордыня и глупость. Нет, не мелкая глупость, свойственная всем людям, а глупость вследствие отчаяния. Знаете, есть такое отчаяние, селящееся в каждом человеке, которое приводит к злу. Осознание безысходности. Осознание того, что добро на планете пока что не ведущая сила. Верить в Бога важно, Стэлла. Большинство атеистов слишком молоды, чтобы открыть сердце истине. По этой причине, молодости, они чересчур полагаются на себя, нежели на Бога. По-моему, имя обременяет человека. Также как и возраст. «Как вас зовут? Сколько вам лет?» - спрашивают они, тем самым, напоминая человеку о том, сколько километров позади и как мало осталось идти.
- Значит, мы обременены. Сколько километров прошел ты, Чарльз? Сколько километров позади ты оставил? Я надеюсь, вы и впредь будете помнить мое наставление насчет имени и возраста? Забудьте о своем имени навсегда и о том, сколько вам лет.
- Ваше имя мне нравится. Оно содержит в себе красоту. Красота не вечна. Но пока люди будут населять землю, одни и те же имена будут даваться разным людям. Если ты становишься знаменитым или остаешься в коллективной памяти на века, то имя твое живет вечно. В книгах, на гранитных памятниках… Стэлла. Красота не вечна. Имя вечно. Поэтому, не имея имени, ты свободен от общества. Когда у тебя нет имени, к тебе сложно обратиться. Не имея имени, ты мертв полностью. И только родные помнят тебя. Я прошел пока что не так много, но я ничего не оставил позади. Как ветер. Я не думаю о будущем. И я учту все наставления ,- посмотрев в прекрасные глаза Стэллы, которые были слишком глубоки для начинающего пловца.
- Слышал фразу о пловцах, « Они много раз ныряли на дно моря за жемчугом и не нашли ни одной жемчужины, которая бы превзошла красоту дна её глаз»? – медленно спросила женщина.
- Вы читаете мысли? – удивился мужчина.
- Вовсе нет. Просто то, как вы смотрите мне в глаза, доказывает мне их прекрасность. Хотя, я это знала. Но мне приятно, Чарльз. Недавно ты говорил, что хочешь написать на бумаге фразу, которую я должна прочесть на французском языке?
- Ты не должна? Если тебе это трудно сделать, то я не настаиваю.
- Мне не трудно. Я могу говорить на любом языке мира. Французский я знаю лучше, чем любой француз. Но это не так уж важно. Надеюсь, я не испортила всю романтику своим хвастовством? – улыбнулась.
- Не испортила. Нисколько. Может, мы куда-нибудь сходим? А-то стоим у стен психлечебницы.
- Куда ты желаешь, милый Чарльз? Говори, куда. Мы не пойдем – мы пролетим над городом на разных высотах, наблюдая за ночной жизнью,- радостно спросила Стэлла. Она знала свои возможности, и это давало ей уверенности в себе. Не каждая женщина может себе это позволить: парить в воздухе, просачиваться сквозь стены, быть чем-то великим. Женщина завладела Чарльзом. Она видела все его переживания, вкусы, аппетиты, интересы. Главное, она знала, чего он боится и от чего не сможет отказаться.
- Сочините что-нибудь на французском. Пока мы будем лететь к указанному вами месту, я буду нежно произносить это.
- Это стих. Мне всегда было интересно, как мой стих звучит в исполнении женщины. Да ещё и на французском языке.

Эта музыка. Музыка ночной пелены, ночной затерянности в мыслях, затерянности в невесомости над проекцией города. Фиолетовые, синие, серые цвета наполняли эту ночь. Звук сирен вносил свою лепту в атмосферу нашего путешествия. Непередаваемое ощущение безмятежности. Огни под нами, казалось, видели нас, а машины – завидовали нам – не могли подняться в воздух, как умелый автомобиль Фантомаса. Дома, у меня имеются десятки тысяч аудиозаписей – мне сложно было прослушать и четвертую часть от всего этого. Но я весьма соскучился по многим из них. Хотя бы поглядеть на обложки альбомов. Своеобразная зависимость. Зависимость от музыки с женским вокалом – распространена среди психически больных с отклонениями на эротическом фоне. Возможно я из этой группы. Но меня это не волнует нисколько. Чрезмерное желание слышать женщину – обусловлено невозможностью воплощения сексуальных фантазий. Тогда возникает желание материально заместить нехватку. Через музыку, эротические журналы, стихи, прозу и т.д. Ну, это весьма понятно. Тогда любое движение женского локона, малейшее движение тела заставляют мужчину дико желать полового контакта. Это происходит не так, как у здоровых людей. Таким субъектам, как Чарльз, свойственно идеализировать любую ситуацию, приукрашивать будущее, в то время как оно готовит нечто неприятное. И, тогда Чарльз уходит в депрессию. Ожидание секса – это воображение. Не всегда воображение дружит с реальностью. Ему пора бы научиться, а вы как думаете?

Тем временем Стэлла и Чарльз, приручив силу тяжести, парили в небе. В такие моменты не хочется казаться умным, т.к. в этом пропадает нужда. «Умный» - прилагательное для того, кто ходит по земле, ежедневно мочится, ест, пьет и обсуждает глобальные проблемы, не радуется тому, что есть, зато знает, как сделать это выгоднее. Не будем брать на себя такую тяжелую и смешную ношу – быть умным. Глупым - куда веселее! В небе термины «глупый» и «умный» равны друг другу. Так же, как огромный камень и булавка в вакууме. В вакууме и тот и другой предметы летят с одинаковой скоростью. Поэтому, если взять два человека, умного и глупого, то окажется, что они оба не умеют зависать в воздухе – неужели не глупо? Люди должны оставаться людьми в любой ситуации. Умный человек постоянно борется за свой статус. Глупый – не видит смысла в борьбе, т.к. считает себя безоговорочно правым. Но дело в том, что в действительности правы оба человека. Первый – лишь в том, что борется. В реальности можно быть гениальным, но далеко не умным. Бороться за ум – это парадоксально, бессмысленно и тут же – глупо. Второй – прав в том, что не участвует в доказательстве своего ума, иначе доказывая свой ум, его глупость выражалась бы ещё в большей мере.
Но, в то же время, этот глупец может быть гением. Ведь, сомнительно, что Ван Гог боролся за статус умного. Его виденье мира не позволило бы ему ограничить себя рамками, такой мелочи, как ум, здравомыслие. Вот, например, самая худшая женская проблема - осознание этой женской проблемы как факта её существования. Женщины глупы по-женски, мужчины глупы по-мужски. Наверно, правда состоит из долек апельсина. Когда ешь апельсин, так надоедают косточки. Даже в правде есть свои косточки, чтобы рождать новые деревья с целью кормить общество апельсиновыми дольками.
Мы платим за свою дурость короткой жизнью, и даже закон не в силах спасти наши души, потому как закон придуман не Богом, а людьми. С древних времен жизнь учила их испытаниями. И они придумали «закон», чтобы избегать возможного хаоса. Но реку можно переплыть, лужу можно обойти, а в законе найти кучу лазеек.

Я проснулся.Было 12 с лишним...