Долгая дорога в никуда

Долгая дорога в никуда.

Людмила Евграфова

Я очнулась от громкого крика.
- Зараза, опять по всей квартире мокрые дорожки оставила. А я мой за ней, протирай!
  Это был голос Той, которую я ненавидела. Она действовала на мою нервную систему, как электрошокер, и я, услышав ненавистный мне голос, потом долго притворялась спящей. Пусть не догадывается, что я еще чувствую, слышу и осязаю. Я еще живу. Только не знаю, зачем?
Мне скоро восемьдесят пять. У меня плохое зрение, диабет, остеохондроз, булимия, артрит, запоры и недержание мочи. А еще – непреходящая и неодолимая лень. Я не хочу вставать с постели, ходить, смотреть, слышать, думать и помнить. Единственное, что еще занимает меня, - это еда. Как только Та, которую я ненавижу начинает в кухне греметь крышками кастрюлек, я оживляюсь, открываю глаза, поднимаю голову от подушки, сажусь на постели и судорожно нащупываю ногами свои безразмерные теплые, из мягкого фетра тапки, похожие на боты; встаю, опираясь на клюку, и ковыляю на кухню, ловя ноздрями волнующий запах гастрономических паров. Предвкушая удовольствие, я спрашиваю Ту, которую ненавижу, скоро ли она будет меня кормить? И нисколько не удивляюсь привычному для меня ответу:
- Приперлась, цыпа в ботах, - гневно ворчит она, - только бы и жрала без конца, куда только в тебя входит? Неделю не опорожняешься, а все ешь, ешь…
- Сердишься, орешь на меня, - миролюбиво заключаю я, - а есть не даешь!
- Да я же час назад тебя кормила.
- А чем кормила? – задаю я коварный вопрос.
- Ты что, совсем ку-ку?
- Это как?
- Это когда люди с ума сходят.
- Вот, никому я не нужна. Есть - не даешь, голодом меня моришь, чтобы скорее сдохла. А я живу.
- У меня уже сил нет. Сколько можно тебе объяснять, что ты завтракала недавно.
- А что я ела?
- Кашу ела, колбасу, булку, молоко пила.
- Налей мне еще молочка.
- Да куда в тебя входит-то? Жди  обеда.
Я молча тяну руки к тарелке и на ощупь определяю из чего она делает обед. Иногда мне помогает нюх, как у собаки, и я, почуяв запах ингредиентов, с вожделением представляю себе вкус будущей еды. А чаще всего, как сейчас, пользуюсь осязанием. Перебрав неверными пальцами кучку сырых заготовок, лежащих на разделочной доске, я догадываюсь, что все это станет восхитительным борщом, который потом сдобрится ложкой жирной сметаны, и я, обжигаясь и наслаждаясь золотисто-красным наваром, буду долго валять вареные овощи в беззубой полости рта и швыркать внезапно отсыревшим носом до тех пор, пока Та, которую я ненавижу не скажет мне:
- Утри сопли. Платок в халате лежит.
- Опять не угодила, - смиренно произнесу я и демонстративно посморкаюсь в подол. Так проще. А она в сердцах бросит мне полотенце…
- Дай мне к чаю карамельку, - канючу я опять.
- Тебе сладкое вредно, - равнодушно отвечает она.
- Мне все вредно, даже жить, да Бог-то не хочет меня прибирать, - ехидно  парирую я, испытывая мстительное чувство удовлетворения оттого, что ей нечем крыть.
Для меня уже давно окружающий мир не имеет значения. Я не ощущаю разочарований, сострадания, гнева, обиды, любви. Это так просто – быть растением.
- Пить хочу, налей мне водички, - прошу я.
- Господи, вот наказание! Чтоб ты через час обмочилась в постели? Нет уж, и не подумаю, - отвечает Та, которую я ненавижу.
 Она – моя старшая дочь. Я живу с ней в одной квартире. Она из-за меня не вышла замуж. Теперь отыгрывается.
- Сегодня пятница, - напоминаю я ей.
- И что?
- Ты забыла? Меня мыть надо.
- Тебя хоть мой, хоть не мой – все равно в мокрых штанах окажешься, - ворчит Та, которую я ненавижу.
Это верно. С этим я ничего не могу поделать. Рефлекс освобождения мочевого пузыря срабатывает автоматически и стремительно. Мои вялые потуги хоть как-то контролировать процесс всегда безнадежно проваливаются. И я перестала торопиться на горшок. Что толку? Как только осознаю, что пора бы сходить в туалет и занимаю вертикальное положение – струйка тут же устремляется между ног. Та, которую я ненавижу, берет тряпку и привычно затирает лужу, образовавшуюся подо мной.
Мне ее не жалко. Мне никого не жалко – ни себя, ни ее, ни других. Каждый достоин именно той жизни, которую имеет. Это однообразие, скука, повседневность неприятных дел, которые с завидным терпением и постоянством выполняет Та, которую я ненавижу, достались ей потому, что она этого, видит Бог, заслуживает!
Вот уже десять лет, как я извожу ее своими капризами. Притворяюсь, что не могу ходить, не способна сама разжигать газ, жалуюсь на головокружения, боль в ногах и руках. Прошу каждый вечер растирать спину кремом с пчелиным ядом. Бужу ее ночью просьбой открыть балкон, иначе я задохнусь, или закрыть, потому что мне холодно. А иногда  удачно симулирую сердечный приступ. Та, которую я ненавижу, уже привыкла к подобным просьбам. Она верит, что все эти хвори действительно мучают мой старый организм, истощенный прежней богемной жизнью. Она поднимается и в два и в три ночи, ворчит, называет меня старой развалиной, но выполняет все мои капризы. Я принимаю это все как должное, и в следующую ночь придумываю более изощренную пытку.
Иногда я притворяюсь умирающей. Лежу, не открывая глаз, запрокинув вверх подбородок и открыв рот. Не прошу есть, пить, не реагирую на звон кастрюль, даже не мочусь под себя, потому что в этот момент мой мочевой пузырь ведет себя тоже, как умирающий. Та, которую я ненавижу, нервничает, испуганно зовет меня:
- Мама, мама, с тобой все в порядке?
Я молчу, растягивая удовольствие. Их так мало в моей жизни. Пусть немного попереживает. Ей ведь тоже не хватает сильных впечатлений. Моя смерть, пожалуй, будет для нее самым сильным впечатлением за последние десять лет. Насладившись  по всем законам жанра потрясающе исполненной театральной сценой, я открываю глаза с обязательным глубоким вздохом. Затем громким стоном, показываю Той, которую я ненавижу,  с каким трудом мне удалось вернуться с того света ради нее. После этого наступает катарсис. Слезы с обеих сторон, словно дождем смывают обиды, усталость и недовольство друг другом. Два дня я веду себя примерно, потом спектакль повторяется.
- Ну, скоро? – спрашиваю я Ту, которую ненавижу.
- Вода в ванную уже набирается, - отвечает она и вдруг с искаженным от боли лицом хватается за живот.
- Что ты кривляешься? – говорю я, - мыть меня не хочешь?
- Ой, что-то плохо мне мама, - корчится она от боли, - звони скорей в неотложку!
Я наощупь накручиваю диск телефона, стоящего на тумбочке у моей кровати, оперативно объясняю дежурной сестре, что у дочери, скорее всего, «острый живот», и ей немедленно нужна госпитализация. Госпитализация – это мое освобождение! Если ее увезут в больницу, - мстительно думаю я, - то обязанности по уходу за мной лягут на Ту, которую я люблю.
Это моя младшая дочь. Она замужем, живет на другом конце города и сюда наведывается нечасто.
Приезжает неотложка. Врач констатирует приступ аппендицита.  Та, которую я ненавижу,  отправляется в больницу на срочную операцию.
Я облегченно вздыхаю и немедленно звоню младшей дочери, надеясь, что Та, которую я люблю, окажется в этот час дома. Но телефон не отвечает, и мне остается только смириться,  что придется провести этот вечер со своей глупой надеждой один на один.
Моя младшая дочь такая нежная, такая замечательная, такая ласковая девочка…
Ее телефон молчит назавтра и на следующий день. Я волнуюсь. У меня потихоньку портится настроение. Кроме того – кончаются запасы, оставленные Той, которую я ненавижу, и я  понимаю, что оказалась в нежданной ловушке, подстроенной злодейкой-судьбой. Самое противное заключалось в том, что не с кем было спорить, некому возражать и некого ждать! Возможно, время скоро положит долгожданный конец моему жалкому существованию!
Телефон ответил только на четвертый день. К этому времени я уже знала, что старшую дочь прооперировали, но у нее возникли какие-то послеоперационные осложнения.
- Приезжай, - попросила я Ту, которую любила, - твоя сестра в больнице, за мной некому ухаживать.
При этом смутные подозрения, что у младшенькой в семье не все в порядке, закрались в мое сердце. Ведь не зря же телефон не отвечал! Та, которую я любила, могла, определив номер, сделать вид, что никого нет дома и не поднимать трубку. Это был привычный уход от проблем, которые, как правило, приносила я своим звонком.
- Но…мама, я не могу, - слабым голосом прошелестела младшая дочь, - мой Котик опять в запое, как я оставлю его в таком состоянии?
- У меня уже почти нечего есть, - пробовала я разжалобить Ту, которую любила.
- Ничего, устрой себе разгрузочные  дни. Я знаю, что голодание полезно. Потом приеду и привезу чего-нибудь.
- Когда приедешь, я уже умру, и мои кости истлеют на диване, - давила я на ее сознание, чувствуя, что вряд ли смогу преодолеть стойкое нежелание дочери видеть меня и общаться со мной.
- Понимаешь, мама, - слабо пыталась она возразить, -  у Котика сплошные провалы на работе. Главный  вызвал его к себе и сказал, что больше терпеть его разгильдяйство не будет. От этих неприятностей муж хочет наложить на себя руки.
- Не надо, - оборвала я Ту, которую любила, - твой трус может только наложить в штаны. Что ты с этим дураком возишься? Приезжай, я скопила кое-какие деньги, можешь забрать их.
Это был мой последний козырь.
- Хорошо, - сдалась дочь, - к вечеру буду. Не сердись, мама.
Я положила трубку и глубоко вздохнула. Мне не перед кем сейчас было разыгрывать трагедию. Ни аплодисментов, ни свиста, ни ругани, ни улюлюканья. Ни-че-го! Как тошно… Никто не оценит красоту игры!
Я встала, и пошла готовить из оставшихся продуктов к приезду дочери обед.
17.06.2008г.