Ведомый критик Петербурга

                {слушая Шопена с А. Демьяненко, обменявшись парой реплик, возник рассказ}

– Виталий Аркадьевич, это неслучайно всё, что мне попался адрес вашей редакции, я о вас наслышана... Знаю, вы как ведущий критик Петербурга, можете верно направить…

Литератор усадил гостью напротив, на драпированный ветхий табурет. Тонкая девочка ютилась на краешке, боясь упасть. Она смотрелась балансирующей птицей, не надолго присевшей на ветку заглянуть в волнующее окно. Таким окном был для пришедшей Виталий Аркадьевич. Окном в новую литературу, насыщенную и насыщающую. Раскрепощённая по характеру, девушка так волновалась, что сидела в почти закрытой позе. Перед ней – долгожданный профессионал, наставник, страстно желаемый собеседник. Вот он прикуривает от уголька, который достал из печки каминными щипцами. Волшебная редакция, с печью. Всё лишнее сгорит, подумала девчонка, а истинные рукописи – никогда. А посему точно – лучшая редакция.

– Кратко о себе, кто вы? – попросил критик. – Вот я, как вы знаете, ведущий критик Петербурга, окончил филологический факультет ЛГУ. – данную аббревиатуру следовало бы считать словом, ибо после этого критик сказал, что всю жизнь занимается тем, чем и хотел.
И она несмело, но неудержимо выплёскивала ему свой мир в первые попавшиеся, но точные слова, сопровождаемые невесомыми жестами.
– А что вас, собственно, привело? – он откинулся в стареньком кожаном кресле, включив с пульта телевизор, холодно вспыхнувший за плечами девушки.
– Ваши статьи дают невероятно много, из них можно почерпнуть абсолютно всё. Вот, например… вы пишете – «следует избегать однокоренной рифмы». Как тонко сказано! Избегать однокоренной рифмы… Или избЕгать? ИзбЕгать все рифмы, пройтись по всем кельям и коридорам воображения и – срифмовать наиточнейше, наиредчайше. А ведь вы верно заметили про однокоренную. Избегая её, можно выявить многокоренную!
– Нда? – глаз В.А. язвительно заискрился.
– В моей подборке есть некоторые эксперименты в этой области... Интересно пробовать смысловую рифму, слуховые созвучия и зрительные.
– Пф. Ага. Зрительные. Нюхательных нет?
– Зрительные… – девочка замялась, стеснительно пощипав переносицу, – это созвучие, точнее, соцветие, визуальных ассоциаций, возникающих при прочтении.
– Ох-хо… – он шумно вздохнул. – Куда катится мир. Начните с чтения Лермонтова, – мягко оторвал литературный деятель.
– Лермонтова? – Не сразу сопоставив, что к чему, она задумчиво трогала шейный платок, расписанный сюрреалистическими картинами. Тогда литератор встал, взвинтившись вокруг оси и, хлопнув по листу белой бумаги, вынес:
– Не занимайтесь полётами прежде вылупления из яйца! Есенин, Блок – вам эти имена говорят о чём-либо?
Она тут же вспыхнула, восхищённо приподнимаясь вслед за ним, и испуганно затараторила:
– Понимаете, мне уже шестнадцать лет, а я так мало сделала для искусства, так мало поняла о плантации литературы, являющейся и небом, и плодородной почвой. Торопясь узнать больше, я принесла вам свои поздние, надеюсь, не последние, стихи и некоторые пробы в драматургии, построенной на экспериментах тишины.

И она умолкла, подчеркнув свою возникшую тему. Оба присели, он уставился в телевизор, затушив сигарету. Треск тишины. Или печки. Под этим взведённым курком девичьей паузы он с усилием отвёл взгляд от телеэкрана и взял в руки её папку. Непрерывно пролистывая, бросил:
– Что здесь?
– Это метафоричные пьесы, героями которых может являться абсолютно всё. Я говорю «всё», а не «все», уточняя, что мы не знаем, что, в сущности, более одушевлено.
– Короче.
– Есть наполненные духом окружающие нас вещи, из-за бесплотности которых люди ставят их на задний план, если вообще замечают. Так, главным героем моей последней пьесы является, несомненно, Тишина. Как исток произрастания всего, как абсолютный свет. Мне необходимо ваше мнение…

Виталий Аркадьевич многозначительно, но пусто молчал. И он вполне имел на это право. Наглотавшись многолетнего сухого, канцелярского реализма, положив жизнь на отстаивание правильных правил – понимать всякий поток малолетнего не осознающего себя сознания – выше и сил его, и его уровня. Когда-то его самого жёстко отлюбили ямбы и хореи, погоняемые штампами. Жертва всегда становится садистом, а хорошие ученики ещё и переплёвывают своих учителей. Он молчал, а желваки расшатывали всё его потемневшее лицо, будто он силился с чем-то бороться, будто постоянно отодвигал от себя что-то наваливающееся на него всем торсом. Это что-то – было его юностью, которую он под всеобщим давлением в своё время выкорчевал из себя, наступив на горло своей модерновой и верлибристской песне. Да не совсем время было своим, правильнее будет сказать «советским».

– Вы даже молчите – красноречиво, – робко, но восхищённо заметила юная писательница.
Хрупкая настолько, что вся внешняя сущность, казалось, держалась на честном слове. Честность слова была стержнем её жизни и творчества, безраздельно.
Литературовед потёр недельную седую щетину и смотрел то в телевизор, наблюдая смену картинок, то в лицо ученицы, зеленеющее и сиреневеющее от экрана.

– Прежде всего, мне хотелось бы узнать, – неохотно выдавил В.А., – каким размером написаны ваши, так сказать, поэтические попытки.
– Вы знаете, – аккуратно начала она, и В.А. тут же взглянул на часы. – Первостепенной я ставлю иную задачу… Размер или их сочетание проистекает уже впоследствии, хотя общее очертание тела стихотворения я вижу ещё в преддверии чистого листа… Прошу прощения, это у вас Шопен играет? Это мой любимый седьмой вальс – до диез минор! – воскликнула девочка, не сдержав эмоций. – Когда я слышу этот вальс, всё само складывается, Виталий Аркадьевич, как неслучайна наша беседа! Я поняла, как надо. Так ведь и в поэзии! Сбои, но КАКИЕ сбои!
И девушка начала свою логическую, на её взгляд, цепь, приведшую её к одной ей известной цели. Она рассуждала, что не будь сбоев в музыке – не случилось бы музыки, в лучшем случае происходило бы что-то вроде азбуки Морзе… В худшем – одна нота – которая без сбоев просто линия, антирисунок и… Она неловко произнесла последнее слово, пролив растерянный взгляд на пол:
– Смерть…
– Откуда в молодых столько смерти. Смердит. Я рад, что вы поняли и сами назвали свои постмодерновые излияния ничем.

– Вы мне невероятно помогли! – продолжала она. – Я знала, что с нашей встречей всё найдёт свои поля… а не поляны. Я шла к вам в редакцию через снежные поля, это был знак.
– Там просто дом снесли, девушка, ну что вы всё несёте!
– Там чистое белое пространство, лист. Я сразу поняла… И всё это благодаря вам.
Критик нервно подбрасывал в печь грязные картонки, вываленные на пол. Он выдёргивал их прямо из-под ног гостьи. До её прихода он разбирался в шкафах. Снова плюхнулся в кресло и погрузился в телевизор, а девица ни на минуту не прерывалась, сообщая свои спонтанные открытия:
– И сейчас, когда зазвучал седьмой вальс, вокруг вспыхнули новые поля. На этом аккорде Шопена я вижу горный ручей, разбивающий зиму в весну нашей литературы, вы слышите это в вальсе?! Новая вена-весна, она даже созвучна, как и в музыке. Ручей льётся с завидной цепкостью всепрощающего трепета к жизни. Это новое литературное течение льётся, очерчивая всё нужное и разбивая, кроша и круша – отжившее… – он вздрогнул, будто речь про отжившее шла о нём. – Виталий Аркадьевич! Вы… что видите вы?!
– Я вижу бешеного пианиста. На нём белый галстук. Довольно. Удачи в реализме.

Девушка растерялась, но быстро спохватилась, решив, что недостаточно вдумчива:
– Восхитительно. Вы увидели не только поля, но и само воплощение – исполнителя. Отныне поэзия музыкальна, и в этом истина! И галстук, как символ белого столпа фантазии… Или белого стиха. Вы верно писали в одной из статей, что фантазия – вместилище всего искусства. Но как вы смогли увидеть пианиста?
Литературовед встал и подал девушке её васильковое пальто с брошью в виде раскрытой книги, похожей на вспорхнувшую бабочку. У неоспоримой петербургской скалы словесности сводило от нервов губы.

Продевая руки в узкие рукава, девушка развернулась, но так и не заметила телевизора. Передавали Шопена. Пианист в белом галстуке.





– Перестаньте меня мучить, – шёпотом взмолился критик, сползая по закрытой за гостьей дверью. – Перестаньте меня мучить мной самим. Я не для этого учился у… ведущих… критиков культурной столицы…

Да. Приходит какая-то сопля, бесцеремонно по-журналистски спрашивая «что видите вы?» – тыкая его лицом в его же и им же свергнутую неординарную юность. Он не для этого делал из свежих текстов тухлые, уча и всех вокруг затхлости, упрощая предложения до заразного варварства. Он не для этого варварски искромсал и себя самого и написал столько одинаково выверенных текстов. И тут какая-то девчонка… Впрочем, что-то в ней есть… Кто-то в ней есть… Он сам. До вражды и до паники знакомый друг.

– Я НЕ ДЛЯ ЭТОГО СТОЛКНОВЕНИЯ С СОБСТВЕННЫМ ТРУПОМ ТАК ДОЛГО УБИВАЛ СЕБЯ ПРЕЖНЕГО.

Он сжал корявыми руками виски, побеждая и спазм, и дрожь. Он простоял так ещё с гудящую секунду, похожую на тот курок Тишины, взведённый над ним ушедшей девицей – прежде, чем выпотрошить древний шкаф, в котором хорошенько запрятаны тома сюрреализма и исследований новояза. Эти тома были написаны им самим и бережно переплетены – в силу того, что в условиях цензуры так и не опубликовались…

Книги собственного далёкого сочинения горели с особым треском. Раскалывалось нетленное, пузырилась кожа переплёта, и по звукам казалось, лопались глаза.

– Я не для этого… – повторял он, жамкая влажными глазами, которые разъедал дым и ещё что-то. Повторял неугомонно, заглушаемый треском и взвинченным Шопеном. По иронии судьбы концерт сменился передачей о постмодернизме.