Тайны русского гения

                К 130-ЛЕТИЮ СО ДНЯ СМЕРТИ
                СПОРЯТ АКАДЕМИК ИГОРЬ ВОЛГИН
                И
                КУЛЬУРОЛОГ БОРИС ПАРАМОНОВ



                АКАДЕМИК ИГОРЬ ВОЛГИН         

Илья Дадашидзе: Игорь Леонидович, только что у вас вышли сразу две большие работы и обе - о Достоевском. Одна - в журнале ‘‘Октябрь’’ в трех номерах этого года, другая - отдельной книгой в издательстве ‘‘Центр гуманитарного образования’’. Давайте сначала о книге. Она называется ‘‘Колеблясь над бездной. Достоевский и Императорский Дом’’. Федорович Михайлович, что, действительно был связан с высочайшей фамилией?

Игорь Волгин: Да. Но, во-первых, название само – ‘‘Колеблясь над бездной’’ - это не я придумал, это цитата точная из Достоевского. Он пишет в одном письме своему читателю, в конце 70-х годов, что ‘‘сейчас вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной’’. А вообще это такое статическое состояние России, состояние Медного всадника, который остановил коня над самой бездной. И переживание этого мига как раз совпадает в биографии Достоевского с наибольшим его сближением, реальным его сближением, с царствующей фамилией, с Императорским Домом. Лейтмотив это, конечно - художник и власть. Вообще в России проблема ‘‘художник и власть’’ стоит особенно остро, потому что обе части этой оппозиции обладают в России исключительной властью, скажем так. Некая магия власти здесь есть, которая действует на Достоевского. И он уверен, что при помощи этой власти можно изменить ход судеб. И он пытается навязать этой власти свою, я бы сказал, этико-историческую концепцию, свою концепцию бескровного выхода из этого кровавого тупика. Вот этот диалог писателя и власти чрезвычайно важен. Вообще это последняя попытка русской духовности договориться с русской исторической властью, потому что потом уже начинается раздрай, раскол, и Толстой начинает колебать трон. Достоевский - это последняя попытка, причем попытка искренняя, глубокая, историческая, я бы сказал, попытка добиться некоего компромисса и найти общий выход из того положения, в котором находится страна. Очень интересны личные отношения Достоевского с тем же К.Р., как они складывались в последние годы. Вообще поразительно, я там привожу дневники К.Р. еще до знакомства его с Достоевским, когда он находится в Нью-Йорке, в Америке. Поскольку он был моряк, он плывет на фрегате ‘‘Светлана’’ в Америку, читает по дороге ‘‘Преступление и наказание’’, и в Нью-Йорке впервые, как он пишет в дневнике: ‘‘Я иду к женщине сегодня’’. Вот русский мальчик впервые совершает такой важный для своей жизни поступок, и он соотносит свое поведение с только что прочитанным ‘‘Преступлением и наказанием’’. Он говорит, что он ощущает себя Раскольниковым, что он мучается раскаянием, что он маме обещал хранить чистоту и целомудрие, и вынужден это обещание нарушить. И все время он мыслит стереотипами русской классики, то есть воспринимается действительность через мощные литературные фильтры, сама действительность становится литературоцентрична, что ли. Я вообще думаю (я об этом довольно подробно пишу), что само приглашение Достоевского в Зимний дворец совпало с очень интимным и очень скрытым, тайным скандалом внутри царского семейства. Это скандал, который затронул Великого князя Сергея Александровича, и отец, Император, счел нужным внести моральные коррективы в воспитание своих взрослых сыновей, и поэтому приглашается один из крупнейших моралистов века. И книга завершается уже как бы временем после смерти Достоевского - это 1 марта, через месяц после его смерти. 1 марта - это убийство Александра Второго, которое происходит совершенно по Достоевскому. Я имею в виду, что все, что предвидел Достоевский, все, о чем он предупреждал власть, сбывается. И вот этот безумный бесовский заговор приводит к гибели Императора. А надо сказать, что это особенно интересно с точки зрения художественной, имея в виду то, что у Достоевского (и мы об этом знаем) была версия продолжения ‘‘Братьев Карамазовых’’, где его любимый герой, Алеша Карамазов (я об этом писал еще в книге ‘‘Последний год Достоевского’’) должен стать цареубийцей, совершить политическое преступление. То есть безумный ход, конечно, для писателя, но ход, абсолютно отвечающий трагедии русской жизни. Ведь у него за стеной, я об этом уже писал, проживает некто Баранников, член Исполнительного комитета “Народной воли”, один из крупнейших цареубийц. И вот в конце жизни (жизнь сценарна) судьба Достоевского пересекается с судьбой Баранникова, его соседа по лестничной площадке. И я даже думаю (и привожу доказательства), что арест Баранникова мог быть одной возможных причин смертельного заболевания Достоевского. И сама биография Достоевского об этом свидетельствует.

Илья Дадашидзе: Давайте теперь поговорим о журнальной публикации ‘‘Пропавший заговор. Достоевский и политический процесс 1849 года’’.

Игорь Волгин: Эта работа посвящена 1848-49 годам, то есть тому периоду, который достаточно освещен, казалось бы, в нашей литературе - есть много книг, много статей, много исследований, посвященных тому ‘‘пропавшему заговору’’, как говорил Достоевский (‘‘целый заговор пропал’’), участником которого был Достоевский. Причем, в этом довольно изученном материале вдруг обнаруживаются целые пласты, которые абсолютно неизвестны. Сам по себе заговор чрезвычайно любопытен, потому что это первая попытка прививки социализма на мерзлую русскую почву - на мерзлый русский суглинок пытаются бросить золотые плоды европейских социальных мечтаний. Какие чудовищные всходы они дают потом, будет отражено в других романах Достоевского. Здесь он - ярый адепт этого нового учения, он входит в состав общества Петрашевского, но обнаруживаются неизвестные вещи. Например, это был заговор идей, там не было состава преступления, не было уголовного преступления, и в этом смысле смертная казнь кажется чрезвычайной мерой. Но выясняется (и документы об этом свидетельствуют), что Достоевский действительно входил в качестве сочлена в глубоко законспирированную семерку (не все фамилии этой семерки нам известны, мы только предполагаем) во главе со Спешневым, которая составляла реальный заговор. А именно - первая в России попытка заведения подпольной типографии. Еще за несколько лет до появления герценовской Вольной печати в Лондоне. И, что интересно - этот сюжет был замят на следствии, потому что к нему оказались причастны некоторые люди высокого положения, например, Мордвинов, сын сенатора Мордвинова. И поэтому власть предпринимает попытку (не власть, а некоторые люди, вхожие во власть) замять это дело. И вот я обнаружил совершенно поразительные документы, касающиеся, например роли Лепранди. Иван Петрович Лепранди - друг Пушкина и гонитель Достоевского. Гонитель, потому что он был главным следователем по делу Петрашевского, даже традиция его считает чуть ли не организатором этого дела, провокатором. И вот остановится, видимо, косвенным участником сокрытия улик. Я нашел документы в архивах, свидетельствующие, что Лепранди изъял типографию каким-то образом. Видимо, не он один, но интрига явно криминальная, грозящая Лепранди крупными неприятностями, и он об этом молчал всю жизнь. Там есть много побочных сюжетов, но мне приходится по ходу дела как бы полемизировать с вашим автором и постоянным обозревателем Борисом Парамоновым, чья передача, посвященная Достоевскому, доставила мне много удовольствия в прошлом году. Потому что Борис Парамонов, с присущей ему эквилибристичностью ума, как бы сводит всю трагедию русской истории, все коллизии русской истории, все перипетии русской литературы к некоему гомосексуальному центру. И очень забавная получается картина, что все личные, биографические и политические коллизии, связанные с Достоевским, так или иначе объяснимы из его, как говорит Парамонов прямо или косвенно, гомосексуальных интенций. Это вот попытка, такая типично русская попытка, присущая русским мальчикам этого и прошлого века, найти универсальную отмычку ко всем явлениям действительности. Вот такой отмычкой был марксизм, несомненно. Фрейдизм Парамонова, такой гимназически понятый, школярский, я бы сказал, фрейдизм, это тоже попытка объяснить все из одного источника. Я отвечаю Парамонову достаточно подробно в третьем номере журнала ‘‘Октябрь’’.

Иван Толстой: Итак, в журнале ‘‘Октябрь’’ Игорь Волгин писал:

Диктор: “Если верить Парамонову, главной заботой Достоевского было то, что в приличном (литературоведческом) обществе именуют ‘‘одолением демонов’’. Иначе говоря - желание побороть свое гомоэротическое подполье. Очевидно, только оно еще и способно поддержать наш гаснущий интерес к автору ‘‘Карамазовых’’. (Хотя, как сказано в одном анекдоте — применительно, правда, к другому художнику,— “мы любим его не только за это”.)
Впрочем, ‘‘это‘‘ становится признаком хорошего тона: едва ли не вся мировая культура выводится из названного источника. Талант, чья сексуальная ориентация остается убого-традиционной, не вызывает сочувствий. Напротив, в художнике, не слишком настаивающем на своих гетеросексуальных правах, всегда готовы усмотреть искру таланта. Если же это явный сторонник однополой любви, титул гения ему обеспечен.
Гомосексуальность стала синонимом художественного успеха. В ней прозревают едва ли не единственную причину творческих откровений. Тайна искусства наконец-то обнажена. Разве только марксизм обладает таким универсальным подходом. (В этом смысле наш оппонент, безусловно, марксист.)
Не нам, правдиво поведавшим о страстных привязанностях юного Достоевского к его молодым друзьям (а также не скрывшим от читателя нравы, которые царили в военно-учебных заведениях),— не нам топать ногами на Б. Парамонова. Тем более что проблема действительно существует.
Как же, однако, поступить с Достоевским? Существует известный миф, согласно которому автор “Бесов“ совершил надругательство над ребенком — девочкой двенадцати-тринадцати лет. Миф этот в историческом плане был генерирован весьма враждебной Достоевскому средой. Но даже в этом столь выигрышном для обвинителей случае не намекалось, что предметом домогательств был мальчик. Между тем, если верить Б. Парамонову, дело должно было обстоять именно так.

В одной из недавних своих работ Б. Парамонов с приличествующей грустью объявил, что Достоевский “кончился вместе с коммунизмом” и что темы “Достоевского-мыслителя ныне, думается, утратили актуальность” (“Звезда”, 1997, № 12, с. 235). Еще недавно нас пытались уверить в том, что Достоевский как мыслитель “кончился” с падением самодержавия и крушением капитализма, а некоторый общественный интерес представляют только его “непревзойденные” художественные картины. Тут Б. Парамонов полностью сходится с автором статьи “Партийная организация и партийная литература”: недаром выше было замечено, что он (разумеется, Б. Парамонов) — настоящий марксист”.

                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ