Мёртвая голова

            


Эмиль огляделся: тени от деревьев надвигались на
него правильным полукругом.
По обе стороны сада за стволами тополей притаи-
лись твари неопределённой формы с жёлтыми фити-
лями глаз.
Из пучины неба вынырнула огромная ворона и в
коварном молчании устремилась к Эмилю. Он бро-
сился бежать. Настигнув, клюв вырвал кусок плоти
из-под лопатки. Эмиль закричал и, споткнувшись о
каменную змею, вылезшую из фонтана, упал и стал
звать на помощь.
Его обступили со всех сторон, схватили и потащи-
ли в дом — он потерял сознание...
Эмиль очнулся на железной кровати неподалёку от
зарешёченного окна. Рядом сидела женщина в белом
одеянии. Пошевелился: прочно привязан.
— Где я?! — испуганно произнёс Эмиль, оглядывая
серые стены и скудное убранство небольшой палаты.
— Не волнуйтесь, — сказала сестра, — позову до-
ктора.
Она встала и вышла. Через пару минут вошёл по-
жилой брюнет в белом халате. Он был худощав, невы-
сокого роста, с щёлочками глаз, поблескивающими
над очками, съехавшими с его крючковатого носа. Из
нагрудного кармана свисала золотая цепочка от часов.
Поверни он голову влево — задел бы её чёрной боро-
дой, в которую неумолимый Хронос вплёл серебряные
нити.
— Узнаёте меня? — спросил доктор.
— В последнюю нашу встречу вас звали мсьё
Поль.
— Ирония? Это хорошо, — доктор осторожно при-
близился к постели и наклонился над Эмилем. — Как
самочувствие?
— Словно у парализованного.
Оттянув веко, мсье Поль взглянул на глазное яб-
локо пациента.
— Рот откройте! Высуньте язык! Голова не бо-
лит? — Борода метёлочкой прошлась по груди
Эмиля. Закончив осмотр, доктор приоткрыл дверь,
выглянул на мгновение и что-то пробубнил. Затем
вернулся к больному и расположился на стуле.
Вошедшие медбратья освободили Эмиля от пут,
отошли к двери и замерли, сложив руки на груди.
— Помните, как началось? — спросил доктор.
— Рисовал в саду ночную бабочку: чёрные крылья
с отливом сказочного сочетания цветов, — ответил
Эмиль, сев на постели и растирая затёкшие предпле-
чья.
— Следует воздержаться на время от занятий жи-
вописью, — сказал мсье Поль.
— Только она и придаёт мне силы.
— Вам придётся покинуть город. Испуганные го-
рожане составили петицию и собрали подписи с тре-
бованием выдворить вас немедленно. Мэр постановил
отправить на принудительное лечение...
— Это невозможно! — Эмиль вскочил на ноги.
Доктор резким жестом остановил санитаров, затем
более плавным — предложил художнику сесть, и тот
повиновался.
— У меня здесь дом и мастерская. Сколько сил
ушло, чтобы их обустроить! — понизив тон, произнёс
Эмиль.
— На острове прекрасный врач, — мягко продол-
жал доктор.
— Острове?!
— Настоящий волшебник. Через полгода забудете
про болезнь и начнёте полноценную жизнь.
— Если откажусь?
— Запрут в Шарантоне.
Эмиль закрыл лицо руками.
— Лучше остров, — сказал он. — Что с бабочкой?
Я почти закончил картину.
— Вы разорвали холст. Останки вместе с натур-
щицей и вашими пожитками — на пароходе. Другие
картины отправлены вашему брату в Париж. Вас ждёт
экипаж!
Когда Эмиль облачился в принесённую сиделкой
выстиранную и выглаженную одежду, санитары со-
проводили его до кареты и сели по бокам.
— Я преступник?! — возмутился художник.
— Помогут с вещами, — доктор улыбнулся, но в
глазах промелькнула тревога. — Постарайтесь думать
о хорошем!
— Что я и делаю: моё положение лучше, чем у ба-
бочки, убитой и запертой в ящике. По крайней мере,
утешением ей будет будущий портрет. Впрочем, скорее
натюрморт... Видели бы вы физиономию начальника
полиции, когда он узрел у меня на стене изображение
двух селёдок...
— Прощайте! — прервал его мсьё Поль.
Карета тронулась. В окошке замелькала листва.
Рессоры, мягко пружиня, усиливали дремоту, вызван-
ную успокоительными порошками. Эмиль вздрогнул
от толчка в плечо.
— Пожалуйте на борт.
На палубе фултонского детища три матроса иг-
рали в карты. Вахтенный, увидев экипаж, бросился
докладывать капитану; оставшиеся с любопытством
глазели на вышедших из кареты. Труба, приветствуя,
выпустила клубы пара.
По трапу один из санитаров шёл впереди Эмиля,
другой — сзади, у каждого в руке — по сундуку.
Не успели расположиться в отведённых для них ка-
ютах, как скинули сходни и пароход, пыхая и содрога-
ясь металлическим брюхом, отчалил.
— Захотите по нужде — стучите! — сказал сани-
тар, закрывая за подопечным дверь. Снаружи громых-
нул замок.
— Мерзавцы, — прошептал Эмиль, расположив-
шись на полке.
Вскоре он уснул, убаюканный глухим пыхтением
двигателя, доносившегося из недр судна.
Ему снилась бородка доктора, превратившаяся
вдруг в сложенные крылья бабочки. Она распахнула
их и, заблестев серебряной паутиной, перелетела на
руку Эмиля. Он хотел поймать её, но красавица вер-
нулась на подбородок мсьё Поля. Последний без оста-
новки балагурил, не замечая этих перемещений.
Наконец сквозь тяжёлый, тягучий сон до Эмиля
донёсся голос:
— Выходите, прибыли!
Пароход пришвартовался.
Десяток мужчин, стоявших на берегу, с унылым
выражением лиц взошли на борт и потащили ящики с
продуктами и бочки по трапу, затем, погрузив их на те-
лежки, двинулись по дорожке в глубь острова. Грузная
женщина в простеньком платье и переднике стрель-
нула в стоявшего на палубе Эмиля цепким взглядом и
устремилась вслед за процессией.
— Берта, — окликнул её мужчина лет пятидесяти,
одетый в потёртый смокинг, — покажи, куда отнести
вещи прибывшего!
Санитары с поклажей пошли вслед за женщиной.
Незнакомец, оглядев подошедшего художника с ног до
головы, воскликнул:
— Эмиль Вотрен! Приятно познакомиться — Рауль
Гане! Теперь ваш доктор. Пойдёмте! Лично прослежу,
чтобы вас хорошо устроили!
Эмиль последовал за этим суетливым, тщедуш-
ным, плешивым человечком, который забегал вперёд
и, нервно жестикулируя, торопливо сыпал словами:
— Остров небольшой, но лес имеется, можете ра-
ботать. Люблю там гулять! Во мне природа пробужда-
ет более светлые чувства, чем люди. После получения
диплома приехал сюда поработать помощником у до-
ктора Силена, поднабраться опыта, да так и остался.
Старик умер — я стал главным врачом. Здесь чудно!
Тишина! Представьте, Силен в глаза не видел ни прус-
саков, ни коммунаров! Впрочем, о политике не бу-
дем! — спохватился мсьё Гане. — Питание — строго
по времени: в девять, три и восемь вечера. Отбой — в
одиннадцать. Подъём — в семь. У вас будет отдельная
комната, так что режим на ваше усмотрение. Курить
разрешаю, но официально — никакого вина! Позже
объясню! — он подмигнул Эмилю. — Я люблю искус-
ство и к художникам испытываю горячую симпатию!
А эти, — он кивнул в сторону поспешно возвращав-
шихся к пароходу санитаров, — доставили вас и даже
не попрощались! Словно груз! Вот и пришли.
Он провёл гостя в просторную комнату на первом
этаже длинного двухэтажного серого каменного зда-
ния. Багаж был уже внутри.
— Устраивайтесь! — сказал доктор. — Отдохни-
те с дороги. Вечером побеседуем. На освещении не
экономьте: керосина и масла у меня большие запасы.
Постоянно ломался генератор — подозреваю, не без
помощи чокнутого священника, — и ремонтировать
его перестали. Святоша ликует: он одолел сатану, ко-
торый сидит в этой машине. Взгляните наверх! Это
штуковина — русская электрическая лампа — была
очень удобна!
Издалека донёсся гудок парохода — мсьё Гане,
взглянул на часы и вышел.
Оставшись один, Эмиль принялся распаковывать
вещи.
Бабочка не утеряла своей привлекательности и,
он, установив мольберт и закрепив загрунтованный
холст, принялся её писать.
Поглощённый творчеством, он не заметил, как
сгустились сумерки. Зажёг горелки, когда цвет красок
стал совсем неразличим.
В комнату вошёл мсьё Гане, держа небольшую уз-
кую коробку под мышкой.
Осмотревшись, он замер в восхищении у картины.
— Теперь понятно, почему вас не было на обеде и
ужине! Подарите!
— Конечно! — улыбнулся Эмиль. — Подсохнет и
забирайте!
— И у меня для вас кое-что! — засветился самодо-
вольно мсьё Гане, положив коробку на стол. — Взгля-
ните!
Эмиль открыл и некоторое время изучал содержи-
мое.
— Прекрасные кисти! — воскликнул он. — Даже
хорьковая! Чертовски дорогая!
— Там ещё набор красок, — зарделся от удоволь-
ствия доктор. — Пойдёмте ко мне! — он взял Эмиля
за локоть. — Угощу кое-чем повкуснее больничных
помоев.
Выйдя из здания и миновав заросшую густой травой
лужайку, они оказались перед каменным, белого цвета
домиком доктора. Внешний вид его был нелеп и безвку-
сен: нагромождение стилей неприятно поражало глаз.
— Построен по моему проекту! — с гордостью за-
явил мсьё Гане. — Разве не чудо?!
— Современно, — кивнул Эмиль.
— Свет луны и фонарей представляют его, конеч-
но, не самым выгодным образом, но у вас ещё будет
возможность оценить шедевр interdiu!(днём лат.)
Они вошли.
Внутренняя отделка претендовала на изящность
вкуса, подчёркиваемого предметами роскоши и кар-
тинами, развешанными во всех комнатах, но захлам-
лённость портила впечатление.
Доктор подвёл гостя к одному из пейзажей.
— Коро! — восхитился Эмиль. — А это...
— Йонкинд, — с гордостью произнёс доктор и,
схватив за руку, повёл Эмиля к огромному письмен-
ному столу.
Открыв верхний ящичек, он вытащил оттуда ре-
вольвер.
— Американский кольт! Приобрёл у вышедшего в
отставку капитана. Он оправился после ранения, но
остался инвалидом и крепко пил. Несколько лет спус-
тя Йонкинд, свихнувшись, стрелялся из него — осеч-
ка! Мастер осмотрел — абсолютно исправен! Точно
так же, как и мои часы! — он продемонстрировал
Эмилю позолочённое изделие с застывшими на цифре
двенадцать стрелками. — Остановились в тот момент,
когда... — мсьё Гане пресёкся и склонился над бума-
гой, лежащей на столе.
Затем вернул оружие в ящичек и, тщетно поискав
ключ, махнул рукой.
Взяв Эмиля за локоть, доктор ввёл его в отделан-
ный красным бархатом кабинет, где стоял накрытый
стол с вином посередине, и усадил на обитый шёлком
венецианский стул.
— Мсьё Поль запрещал мне пить, — сказал Эмиль,
принимая предложенный доктором бокал.
— И живопись! А я дам вам полную свободу! Хоро-
шенько поешьте! Настаиваю как врач.
— Превосходно! — Эмиль указал на портрет, изоб-
ражающий мсьё Гане с супругой.
Нахмурившись, доктор взглянул на часы и вос-
кликнул:
— Я вас утомил! Позвольте пожелать спокойной
ночи! Понравилась стряпня жены?
— Восхитительно! — ответил Эмиль, хотя не успел
и прикоснуться к еде.
Возвращаясь, он заметил свет в окне своей комна-
ты и, приблизившись, заглянул внутрь.
У картины стояли пациенты и смеялись. Один ки-
стью сосредоточенно что-то исправлял, другой паль-
цем подсказывал.
Эмиль бросился к главному входу и услышал сла-
бый свист. У себя он не застал ни души — только запах
дрянного табака и разбросанные вещи. На картине
крылья бабочки превратились в уши, а туловище — в
козлиную морду.
До полуночи он исправлял эту профанацию, затем
лёг, мгновенно заснул и проспал до утра.
Разбудил доктор, внося на подносе дымящийся
кофе.
Эмиль присел на постели и потянулся.
— Одна пациентка жаждет, чтобы вы написали её
в полный рост и... — доктор замялся.
— И?
— Не совсем одетую.
Эмиль пожал плечами:
— От модели не откажусь.
— Берта! — крикнул доктор. В комнату ворвалась
полная дама в халате, радостно сияя. Её круглые навы-
кате глаза восторженно блестели, темно-коричневые
волосы напоминали каракулевую шапку, надвинутую
по самые брови. Губы были накрашены вызывающе
ярко.
— Счастливо поработать! — сказал доктор, выхо-
дя. — За кофе благодарите её!
Во время сеанса Берта, развалившись на кровати и
приспустив халат с плеч, улыбалась и строила глазки
Эмилю.
— Хотелось бы некоторой серьёзности в лице, —
попросил он.
Она встала, подошла к художнику и впилась в его
губы страстным поцелуем.
— Этак не смогу вас написать! — воскликнул
Эмиль, с трудом вырвавшись из объятий.
Она взглянула на картину и крикнула:
— Какая мерзость! Что себе позволяете! — и ушла,
хлопнув дверью.
Он продолжал писать портрет по памяти.
Закончив работу, Эмиль взглянул на часы: настало
время ужина. За два дня во рту у него побывали толь-
ко лекарства, вино, кофе, табачный дым и помада с
пухлых губ Берты. Он легко нашёл столовую: стук ло-
жек о миски слышался на всём этаже. При виде Эмиля
Берта отвернулась, а пациенты подвинулись, предо-
ставляя ему место. Никто не поднял на Эмиля взгляд,
но у него было ощущение, что все внимательно изу-
чают его. Одеты они были в основном в безвкусные
обноски низшего сословия, хотя некоторые претендо-
вали на стиль. Перекусив пресной и несвежей пищей,
Эмиль вернулся к себе и лёг спать, чувствуя сильную
усталость.
Сон его прервали стук в дверь и вошедший доктор.
Мсьё Гане зажёг лампу и подошёл к приподнявшему
голову художнику. Лицо гостя было искажено отчая-
ньем и казалось бледнее лунного света, пролитого на
подоконнике.
— Извините за позднее вторжение, — тихо произ-
нёс он.
— Что случилось? — спросил Эмиль, сев на посте-
ли.
— Несчастье! Мне не спалось, и я решил застре-
литься...
— Застрелиться?! — Эмиль недоверчиво посмот-
рел на доктора. — Оттого, что не спалось?!
— Не придирайтесь к словам! Конечно, не оттого!
Закрыв лицо руками, мсьё Гане зарыдал.
Эмиль встал и, придерживая доктора за плечи, уса-
дил на постель. Затем взял со столика графин, плеснул
воды в стакан, придвинул к доктору и сел рядом.
— Успокойтесь и расскажите.
— У меня в полночь остановились чаcы! Omina!(предзнаменование лат. совр.omen)
Цыганка в детстве говорила мне, что кто-то из супру-
гов в таком случае непременно умрёт. Решил принять
эту участь на себя. Приставил дуло к виску и начал
давить на спуск. Вошла жена и в ужасе закричала —
инстинктивно повернул голову, и раздался выстрел:
Соня — на полу с пулей во лбу, а у меня — ни цара-
пины!
— Это ужасно! — Эмиль побледнел. — Жестокая
роковая случайность!
— Тоже считаете, что лучше бы пуля досталась
мне?! — воскликнул доктор, крепко пожимая похоло-
девшие пальцы художника.
— Простите ради бога... — начал Эмиль, но доктор
отдёрнул руку, вскочил на ноги и с ненавистью в голо-
се крикнул:
— Не упоминайте при мне об этом пустом слове!
Оно обросло шерстью, отрастило рога и копыта! — он
вдруг пристально посмотрел на Эмиля. — Вы верую-
щий?!
— Я далёк от религии, но не смею осуждать тех...
— Кто воздаёт молитвы этому чудовищу?! — пре-
рвал мсье Гане.
— Или в припадке отчаяния считает его таким... —
замялся художник.
— Она никогда не заходила ко мне в кабинет! — за-
кричал доктор. — Вы слышите?! За двадцать лет — ни
разу! Именно сегодня Берта, убираясь, забрала под
свечники и светильник из спальни, чтобы начистить,
а затем поставила ко мне... Соня пришла за ними:
решила почитать перед сном, — доктор закашлялся,
схватил стакан со столика и отхлебнул, — и что бы вы
думали она собиралась читать?! — мсьё Гане со сту-
ком вернул стакан на место и вперил в Эмиля суровый
взгляд, какой бывает у судьи, готовящегося огласить
смертный приговор. — Это была Библия! Я обнару-
жил закладку во Второзаконии. Глупая Берта тайком
принесла ей. Что взять с этой полоумной! Она игруш-
ка в руках дьявола, который, затуманив всем разум,
внушил к себе любовь!
Эмиль испуганно смотрел в сверкающие отчаяни-
ем глаза доктора и не осмеливался что-либо произнес-
ти. Мсьё Гане, казалось, смотрел сквозь собеседника и
смутно представлял происходящее.
— Что будете делать? — наконец шёпотом спросил
Эмиль.
— Полиции на острове нет, — ответил мсье Гане. —
Похороню жену в соответствии с церковным обрядом,
хотя наш священник настолько безумен, что трудно
разобрать, православный он или католик! То говорит,
что был викарием под началом епископа Неофита и
сбежал после объединения Румынии и последовав-
шего грабительского указа; то утверждает, что уча-
ствовал в походе Гарибальди на Неаполь и знал лично
Мадзини. Он всё врёт, конечно, хотя чисто говорит по-
итальянски и, как мне удалось выяснить недавно, —
по-румынски. Однако к делу! Хочу, чтобы вы написали
портрет жены. Пойдёмте!
Поспешно одевшись, Эмиль собрал принадлеж-
ности для живописи, погасил горелку и последовал за
мсьё Гане.
Едва вышли, туча мошкары облепила их с ног до
головы, и путники ускорили шаг. Вскоре домик докто-
ра, мелькнув светом из распахнутой двери, поглотил
две смазанные ртутью луны сумрачные фигуры.
— Где модель? — спросил Эмиль, когда мсьё
Гане ввёл его в гостиную, ярко освещённую рядами
ламп.
— Вот! — доктор указал на замысловатый рисунок
на ковре. — Только изобразите её без отверстия в го-
лове.
— Кого? — недоумевал Эмиль.
— Жену мою, Сонечку! — вскричал мсье Гане,
опустился на колени и принялся водить ладонью по
ворсу. — Поправлю ей волосы, кину прядь на рану...
Извините, что повысил голос. Немного не в себе. Вы
мне, признаться, сразу понравились! Обещаю выле-
чить вас непременно. Теперь за дело! — он встал и
взял художника за плечо. — Поторопитесь. Не желаю
хоронить её при пациентах.
«В доме очень душно, — подумал Эмиль. — Тут не-
мудрено угореть».
К счастью, на стене висела картина с изображени-
ем супруги доктора. Художник установил мольберт,
закрепил холст, разложил кисти и тюбики, смешал
краски на палитре и скопировал её портрет.
— Чудо! Как живая! — воскликнул мсьё Гане, вско-
чив с кресла, в котором задремал. Затем, вынув из
ящика стола револьвер, протянул Эмилю. — Примите
от всей души!
— Очень признателен, но не возьму!
Доктор приставил дуло к своему виску и сказал:
— Берите! Иначе...
Эмиль принял подарок.
— Выпьем! — мсьё Гане наполнил два бокала ви-
ном.
Сбитый с толку резкой переменой настроения до-
ктора, художник неуверенно взял один из них и чуть
отпил, не отрывая взгляда от собеседника.
«Он словно на весёлой вечеринке, — подумал
Эмиль, — будто и не было ни жены «с пулей во лбу»,
ни проклятий в адрес всевышнего. Не похоже, чтоб он
меня разыгрывал, но…»
— Не пробовали стреляться? — прервал его раз-
мышления доктор.
— С какой стати?
— Вы трус?
— Нет. Просто люблю жизнь.
— Morbus сказывается: amentia дарит вам иллю-
зии.
— Я полагал, — вспыхнул Эмиль, — вы считаете
меня в здравом уме.
— Не обижайтесь! — сказал мсье Гане. — Жизнь —
подарок, навязанный нам, а благодушный даритель со
временем превращается в коварного и жестокого рос-
товщика! Если б не сплошные мерзости, окружающие
нас, для чего бы ещё был нужен хлыст смерти? Вы бо-
итесь! Я заметил, как вы побледнели, когда дуло слу-
чайно направилось на вас. С чем таким драгоценным
столь страстно не желаете расстаться? С искусством?
Но именно оно и настаивает на вашей смерти. Стои-
ло Сислею умереть, как его «Наводнение» купили за
бешеные деньги! Искусство — миф, питающийся па-
далью! Окружающий нас pecus, это стадо, топчет пи-
онеров духа, а затем с таким же рвением лепит о них
легенды! O mores! Это было и будет всегда! Добрая
чарка — высшая награда для художника. Ну и женщи-
ны, конечно. Хотя и это всё обман. Кстати, почему вы
не сказали, что мой дом уродлив?! Забудьте про веж-
ливость! Разве он не столь же достоин потопа, как и
весь наш мир?! И чтоб никаких ковчегов, ни плота, ни
лодчонки! Как вам такая идея? Не смущайтесь! Идите
спать, светает! Заверните кольт, — доктор подал Эми-
лю шёлковый платок. — И застрелитесь хоть разок!
Уверяю, не пожалеете!
Вернувшись, Эмиль обнаружил у себя полный раз-
гром. Портрет Берты был разорван в клочья, вещи рас-
киданы, а некоторые из них повреждены: подаренные
кисти переломаны, краски выдавлены и растёрты на
полу, чучело бабочки растоптано, а холст с её изобра-
жением исчез.
«“Ладья Данте” — рай по сравнению с этим остро-
вом!» — подумал Эмиль, пряча револьвер под подуш-
ку.
Эмиль сложил оставшиеся краски и кисти в опус-
тевшую коробку и убрал под кровать.
Затем лёг на постель и пролежал без сна часа два.
В дверь постучали. Вошла Берта.
— Убирайтесь к чёрту! — крикнул Эмиль, припод-
няв голову.
— Что они натворили?! — Берта всплеснула рука-
ми. — Простите! Это моя вина! Не думала, что дойдёт
до такого! Только сказала им, что вы изобразили меня
уродиной! А я такая и есть! — она села на стул и за-
плакала.
Эмиль ощутил неловкость.
Он встал и нерешительно подошёл к женщине.
— Вы очень милы! — стараясь звучать как можно
увереннее, произнёс он.
— Что ж вы от меня шарахнулись? А ведь я влюби-
лась в вас сразу как увидела. Раньше я была симпатич-
ной и работала в борделе. На меня ложились пьяные
зуавы, старые моряки, рыбаки, воры и прочая шваль,
и ни разу не попался молоденький и красивый! Во вре-
мя работы я закрывала глаза и представляла себе пре-
красного юношу. Постепенно у меня в голове возник
его образ, яркий и живой, и я начала с ним разгова-
ривать. Однажды... — Берта осеклась и смутилась. —
В конце концов дело кончилось островом. Вас увидела
и сразу поняла: он! — она встала и осмотрелась. — Не
будем об этом! Лучше приберусь.
Берта собрала вещи, отложив испорченные отде-
льно. Затем принесла воды и стала отмывать с пола
краску.
— Никак не оттереть! — вздохнула она.
— Ультрамарин, — ответил Эмиль. — Толчёный
лазурит придаёт необыкновенную стойкость к влаге и
сохраняет картину на столетия.
— Мне-то мало радости! — сказала она, вытирая
тыльной стороной руки пот со лба.
— Мне тоже. Краска очень редкая и дорогая.
К тому же — подарок доктора.
— Осталась после художника… — начала Берта,
но осеклась и продолжила сосредоточенно скоблить
пол.
— Где он? Как его имя?
— Не помню, — Берта пожала плечами. — Какая
разница.
— Где его картины?
— Вы же были у доктора!
— Верно, — кивнул Эмиль. — В следующий раз
попрошу показать.
Берта вскинула голову и бросила на Эмиля испу-
ганный взгляд.
— Умоляю! Ни словом не упоминайте!
— Обещаю. При условии, что объясните в чём
дело!
— До вас в вашей комнате жил художник. Он по-
весился, — Берта вздохнула. — Мсье Гане строго на-
строго запретил говорить вам об этом. Он считает вас
больным, но я то вижу, что это не так. Вы просто очень
необычный, как и тот…
С минуту они помолчали. — Бабочку придётся вы-
кинуть, — задумчиво произнесла Берта.
— Кто так настойчиво вредит мне и не любит мои
картины? — спросил Эмиль.
— Пациенты ненавидят вас.
— Они меня даже не знают!
— Вы только приехали и заняли отдельную комна-
ту, а некоторые здесь пятнадцать лет живут в общем
бараке и с доктором вино не распивают.
— У меня пропала картина, — вздохнул Эмиль.
— Бабочка? Она у бывшего палача, — сказала
Берта. — С ним никто не общается. Я только захожу
иногда прибраться. Он сидит перед картиной и пла-
чет.
— Я обещал её доктору, но он похоже забыл об
этом.
— Памяти у него совсем нет! — оживилась Бер-
та. — Утром пристал ко мне с расспросами: где писто-
лет. Откуда мне знать! Сам куда-нибудь засунул и не
помнит!
Эмиль задумался и тихо произнёс:
— Он очень странный.
— Сумасшедший почище всех. Жена умерла десять
лет назад. Отчего — никто не знает. С того времени,
вроде бы, у него остановились часы, а он их постоянно
достаёт из кармана, смотрит на циферблат и говорит:
«Не забыть бы Соне принять лекарство. Не нравятся
мне её хрипы в груди!» Берта помолчала и грустно
улыбнулась: — Если б я за ним не присматривала, бог
знает, что бы с ним было!
— Как же он может лечить?
— Что? — Берта рассмеялась. — Остров — свалка
изгоев общества. Отсюда никто не возвращался.
— Как часто прибывает пароход? — спросил
Эмиль.
— Раз в месяц.
— Отплыву следующим рейсом!
Берта подошла к двери и оглянулась.
— Порядок. Пойду к себе, — в её глазах за вуалью
печали светились преданность и нежность. — Могу
приходить к вам иногда...
— Не стоит! — Эмиль чуть покраснел.
— Не то подумали! Только прибираться! Буду по-
зировать, если не противны мои формы.
Она вышла.
Эмиль прилёг и задремал. Вдруг его охватил пани-
ческий страх: огромная ворона села рядом и немига-
ющим оком следила за ним, а в фокусе внезапно от-
крывшихся глаз приняла очертания доктора.
— Дурной сон? — спросил мсьё Гане, склонившись
над Эмилем и поправляя подушку.
— Ворона.
— Их нет на острове, — сказал доктор. — Принёсу
томик Шекспира — поймёте, как опасно полагаться
на видения.
— Весьма признателен! Ваша доброта ко мне вы-
зывает недовольство остальных.
— Они настолько слились в одно целое в ущерб ин-
дивидуальности, что всё не похожее на них и непонят-
ное пробуждает первобытный страх и злобу. А в сущ-
ности, они дети. Вы ещё полюбите их, — лицо доктора
вдруг приняло озабоченный вид. — Представьте, про-
пал револьвер! Вчера был на месте, а утром прибира-
лась Берта.
— Не помните, куда дели? — Эмиль внимательно
посмотрел на доктора.
— Что-то знаете?! — насторожился мсьё Гане. —
Обязаны сказать: оружие в руках сумасшедшей чрез-
вычайно опасно. Берта за одну ночь зарезала троих
клиентов. По очереди впускала… затем оттаскивала
в ванную комнату. Она избегла казни, так как была
признана душевнобольной. Вы побледнели! Вам нехо-
рошо? — доктор хлопнул себя по лбу. — Эх, мой язык!
Выпейте, — он достал из кармана бутылку. — Это вас
тонизирует. Кстати, вы обещали мой портрет...
— Готов приступить! — подхватил Эмиль, обрадо-
вавшись внезапной перемене темы разговора.
Эмиль приготовил краски, закрепил холст и при-
нялся за работу.
— Читал о вас статью в «Меркур де Франс», вернее,
о ваших картинах. Принёс вырезку, — доктор полез в
карман халата и вдруг, вытащив конверт, воскликнул:
— Совсем забыл! От вашего брата письмо! — он
положил его на комод, прикрыв сверху газетой.
Закончив портрет, Эмиль сказал:
— Просохнет — покрою лаком.
— Любопытно смотреть на себя глазами художни-
ка! — доктор некоторое время в задумчивости разгля-
дывал изображение. — Vultus est index amini!(лицо - зеркало души; лат.) Каждый
знает, что такое душа, а попробует объяснить слова-
ми — и не выйдет. А вы будто кровью пишете, что со-
чится из вашего сердца. Вы гений! Ваше зеркало чис-
то и не разбито: в нём видно, что я злобен — угадали,
несмотря на то что это тщательно скрываю, но вместе
с тем полотно освещается совестью, о которой мы бы
ничего не знали, если бы не были дурны! Ведь звёзды
горят только во мраке. Теперь отдохните. Оставлю вас
до завтра, — он вынул часы и открыл крышку. — Не
забыть бы Соне принять лекарство. Не нравятся мне
её хрипы в груди.
Он вышел. Эмиль подскочил к комоду, отшвырнул
газету, схватил и вскрыл конверт.
«Дорогой Эмиль! — писал брат. — Это письмо я
прислал мсьё Полю и попросил передать тебе только в
случае его полной уверенности в стабильности твоего
психического состояния. Если читаешь — значит, тебе
лучше.
Должен открыть печальную правду.
В течение десяти лет я присылал тебе деньги, яко-
бы вырученные от продажи той или иной картины. На
самом деле за всё это время был продан только один
пейзаж за очень незначительную сумму. Остальное
годами пылилось в салоне и не вызывало ни интереса,
ни сочувствия у посетителей.
Считаю твои картины прекрасными и лучше тех,
что сейчас пользуются успехом. Именно поэтому
столь длительное время старался, чтобы мысли о
неприятии людей не мешали тебе плодотворно тру-
диться. Я постоянно занимал значительные суммы
и влез в долги, рассчитывая со временем продать
акции отцовской мануфактуры. Недавно туда про-
ложили железную дорогу, и появилась возможность
получать пряжу более качественную и дешёвую.
Предприятие разорилось — акции превратились
в мусор. Маму хватил удар — она умерла. Тебе не
сообщали: у тебя был приступ. Отец предался без-
удержному пьянству, используя жалость своих быв-
ших друзей, но теперь и они всячески избегают его.
Мои кредиторы потребовали немедленной выпла-
ты. Поняв, что из меня не выжать ни франка, на-
стояли на принудительном обеспечении. Мой дом,
салон и всё, что в нём находится, описано. Минет
срок уплаты, и мы окажемся на улице без гроша в
кармане. Будь я один — записался бы в полк зуавов
и сгинул где-нибудь в северной Африке, но судьба
Луизы с годовалым ребёнком приводит меня в ужас.
Сам знаешь, чем занимаются женщины, оставшиеся
без средств в Париже!
Хочу, чтобы в случае, если со мной произойдёт
нехорошее, ты знал те обстоятельства, в которых
я находился, и не судил слишком строго. Твой Мо-
рис».
Эмиль сел на постель и перечитал письмо. Затем
отложил его и задумался.
«Я, посредственный художник, вознёсся в своём
тщеславии до небес и сломался под тяжестью ноши,
предназначенной для другого. Творческая мощь,
разрывавшая душу, оказалась лишь проявлением
наследственной эпилепсии и сумасшествия, а вся
моя жизнь — вызванной болезнью галлюцинаци-
ей! — Эмиль приложился к оставленной доктором бу-
тылке. — Брат в угоду моей одержимости довёл свою
семью до нищеты! Ради меня — пустой затеи, непро-
думанной изначально, а под конец ещё и лишённой
разума!»
Он поднял газетную вырезку и начал пробегать
взглядом статью. Смысл пролетал мимо его разуме-
ния; лишь одна строка молнией сверкнула в сознании:
«В будущем, когда эстетический вкус общества разо-
вьётся до тонкого восприятия живости и искренности
его картин, в особенности когда автора уже не будет...»
Эмиль смял статью и бросил на пол.
«Сгнию в безвестности, мучимый сознанием сво-
ей ничтожности! Буду изо дня в день жевать постылую
кашу с тараканами, пока приступы окончательно не
превратят меня в насекомое, — подумал он. — Уме-
реть — единственное, что остаётся! Уйти, пока могу с
достоинством смотреть судьбе в глаза!»
Зная, что, начав обдумывать и взвешивать, он ни-
когда не решится на это, Эмиль встал, выхватил из-под
подушки револьвер и выстрелил себе в грудь.
Его отбросило далеко от постели, и он лежал на
полу, широко раскинув руки, истекая кровью. Придя
в себя, он заметил багровое пятно и ощутил холод в
груди. Портрет Рауля Гане находился перед его тума-
нившимся взором. Фон, на котором был изображён
седеющий, всезнающий и ни во что, кроме искусства,
не верующий мужчина, показался Эмилю слишком
светлым и воздушным. Он решил добавить охры с
кармином в задний план... С трудом поднявшись, об-
наружил, что краски закончились. Приложив ладонь
к ране и макая в неё кисть, Эмиль затенил радужный
контур вокруг головы мсье Гане. Картина приобрела
мрачное величие старых мастеров. Внизу он поставил
подпись и, выронив кисть, упал.
«Если всё это было лишь миражом, откуда тогда
этот священный трепет...» — прошептал он и потерял
сознание.
Бездыханное тело обнаружили на следующее утро.
Эмиля похоронили на маленьком кладбище в лесочке.
Могилу выкопал палач, смастеривший гроб и привёз-
ший художника к месту окончательного упокоения.
Берта лила слёзы; мсьё Гане с угрюмым выражением
на бледном лице молчал. В его взгляде читались без-
различие и смертельная усталость. Тусклые глаза его
вспыхнули только при появление священника, при-
шедшего отслужить на выбор мессу или отпевание
(пациенты не знали, каким образом Эмиль ушёл из
жизни). Доктор, замахав руками, прогнал универса-
ла…
Палач установил на могиле дубовую плиту, внутри
которой под стеклом сияло чёрными крыльями изо-
бражение бабочки...
Мсьё Гане сообщил своему коллеге Полю, и тот
послал брату Эмиля Морису письмо с печальным из-
вестием. Через некоторое время парижская почта вер-
нула его с припиской: «Отправление не может быть
передано адресату по причине смерти последнего.
Так как жена умершего с ребёнком уехали в неизвест-
ном направлении, а дом принадлежит другим людям,
письмо возвращаем».
Получив такой ответ, мсьё Гане распаковал вещи
Эмиля, к которым до этого никому не разрешал при-
касаться. Большую часть их он раздал обитателям ос-
трова, оставив себе принадлежности для живописи,
портрет, так и не покрытый лаком, и Библию.
Мсьё Гане принёс вещи домой и уселся перед ка-
мином в гостиной.
Он бросил книгу в огонь. Переплёт некоторое вре-
мя сопротивлялся, затем сдался, замигав по краям си-
ними огоньками.
Доктор кочергой открыл Писания, и языки пламе-
ни принялись жадно лизать страницы.
Вскоре книга вспыхнула, словно пук сена.
Доктор достал из кармана часы и произнёс:
— Не забыть бы Соне принять лекарство. Не нра-
вятся мне её хрипы в груди…