Семнадцать лет - этюд

Зажав небольшую кувалду как телефон между плечом и ухом, разворачиваю прилипший к обертке «Барбарис», который мне сунул перед уходом дед. Сосредоточенно жонглируя конфетой от щеки к щеке, подхожу к краю оврага: лежавшая внизу Зорька встает и, не дожидаясь моего спуска, начинает взбираться, натягивая веревку.
- Стой, бестолочь! Дай отобью, - бормочу я себе под нос, удерживая конфету языком. Кидаю кувалду вниз и сам почти съезжаю следом. Зорька уже успела встать на середине подъема в скульптурной позе «Ожидание нерадивого». Я как по вантам подбираюсь к ней и, приговаривая «Стой, дура, погоди», набрасываю дедовским методом веревку на один рог. Опять спускаюсь, вынимаю из земли кол, и Зорька прицепом тащит меня сначала наверх, а потом и к пруду. Пока она жадно пьет желтоватую глинистую воду, успеваю смотать веревку и пару раз шлепнуть ее по филейным частям. Зорька вынимает морду из воды и, резво повернувшись через неудобную для меня сторону, норовит пойти домой, но я, упираясь, поворачиваю ее в другую сторону – нам в дальний конец оврага. Уже через несколько шагов она успокаивается и смирно идет рядом со мной, а жующий конфету я – с ней.

Глаза сидящего молодого человека, когда он изредка их поднимал, находились как раз на уровне каменной мостовой, по которой хлестал предосенний ливень и цокали редкие тени всадников. Сизый свет, приникавший в комнату через полукруг зарешеченного окна, едва освещал небольшой деревянный стол и несколько разложенных на нем исписанных формулами и рассуждениями листков. Огарок свечи, стоявший тут же, молодой человек зажигал лишь, чтобы еще раз быстро пробежать глазами написанное, аккуратно потушить специальным стальным колпачком и продолжить не требующие света размышления. Сегодня он не написал ни строчки. Три раза зажигал и гасил свечу, вставал и измерял совершенно не увеличивавшуюся в размерах трехшаговую комнату, но голова все равно отказывалась погружаться в работу, мысли не могли ухватиться за логику уже написанного, блуждали, сталкивались, потом опять возвращались в комнату, следили за ритмом заоконного ливня, за рассеянной по полу его собственной тенью, вдыхали сырость стенного камня и опять обреченно садились на стул у окна.
Едва только среди сумерек отчаяния стала проглядывать нужная тропинка, пришел доктор и приказал открыть дверь. Молодой человек отодвинул щеколду и вернулся к столу. Осветив комнату факелом, доктор осмотрел лучшего ученика, который в ущерб здоровью отказывался переезжать наверх, в более просторную, теплую и сухую комнату, и в который уже раз прочитал тому лекцию о здоровье, долге и всем прочем, чего молодой человек уже не слышал, потому что мысленно бил доктора факелом по очкастой лысине. Еще раз оглядев тусклый румянец на щеках пациента и недовольной гримасой отметив хриплый еле сдерживаемый кашель, доктор вышел, оставив упрямцу факел.

Дед, оглядев меня, возвращающегося от коровы, выдыхает, прищурившись:
- Не, Митюшка, пожалуй што дочка Путина за тебя не пойдет!
- Почему это, дед? – говорю, выныривая из мыслей, подходя и прислоняясь к крыльцу плечом.
- А она так вот носом поведет и скажет «От него воня-яет!» - дед смеется, скорчив брезгливое выражение, и показывает на мои испачканные в навозе руки.
Смеюсь в ответ и иду в палисадник к баку с дождевой водой.

Закрыв дверь, молодой человек застыл, глядя на факел. Ожил, зажег свечу, записал на полях «Верно для N>2», потушил и облегченно продолжил мерить комнату.