Демократ или история известных событий

                …И умереть под забором, расстрелянным за грабёж.
               
                М. Волошин

       Это был, конечно, человек не простой, человек важный, человек приложения высших сил. О! – Он понял это сразу. Маленького человека, посмевшего рыпнуться, сказать что-то не то, прихлопнули бы тот час, как муху. Поначалу казалось, что и этого прихлопнут, но нет – про него стали писать в самых что ни на есть официальных газетах, его ругали, но ругали так, что можно было понять – это человек интересный и мало того – он за народ. А вот это уже было не шутя. Не станет власть, какая бы тупая она не была, рекламировать своего врага. Рекламу делают только своему союзнику. Врага оставляют без лица, его намеренно третируют, отзываются о нем без интереса, молчат о его самых смелых речах, дают понять, что он – никто. И этим уничтожают его. Это самый верный способ расправиться с врагом. Да, с врагом – но с другом поступают иначе.
Другу делают образ мученика. О нем пускают слух, что он борец, что он сделал какое-то заявление, кому-то сказал что-то резкое, за что его наказали, подвергли опале, а могут и посадить… А почему? – Да потому, что он за народ! Вот так-то. Потом этого друга-мученика снимают с какой-нибудь высокой должности, но тут же дают не очень низкую, чтобы друг имел возможность ездить по всей стране и за её пределами, выступать перед жаждущими правды людьми, выпускать свои листовки, проводить свои митинги и зазывать на эти митинги и в свои ряды доверчивых людей, подстегнутых только одной, одной единственной мыслью – это тот, который за народ…
А дальше уже вокруг того появляются какие-то глубокомысленные люди средних и чуть более старших лет, которые все теснее окружают народного героя, поправляют его иногда грубые, резкие слова, его неотесанные манеры, но поправляют так, чтобы эти слова и манеры были бы еще виднее, еще заметнее простым людям, чтобы эти люди еще крепче бы верили в то, что их герой - свой, в доску свой – из народа.
И вот тут-то некий маленький человек по фамилии Саевич, некий бумажный червь, глубоко зарывшийся в недра какого-то отдела, какого-то института, который даже у себя на кухне за холодильником фигу в кармане никому не показывал, а был даже очень на хорошем счету, вот этот-то маленький человек, вдруг, почувствовал – время пришло.
Время пришло! – Запели трубы архангелов в тот момент, когда в их институте появился тот – Бунтарь, Борец за правду, Страдалец и Мученик за народ.
Он столкнулся с ним в коридоре, когда спешил в конференц-зал своего института на встречу с мучеником, но по осторожности не хотел садиться в передние ряды, чтобы его особо так не было видно, а хотел он сесть сзади, за широкой спиной какого-нибудь начальника, чтобы в крайнем случае сказать:
        - А я вот Ивана Петровича искал, а бунтовщик этот мне и задаром не нужен!
Осторожен был Саевич и труслив, конечно, но сильнее трусости в нем изредка теплой волной поднималось тщеславие и любил он, иногда, в кампании близких людей, за третьей рюмкой азербайджанского (пять звездочек!) хорошего коньячка, да под закусочку, располагающую к теплоте души, любил он намекнуть, что рода он не простого, а были в его роду ясновельможные паны, да прегордые рыцари. Золотоволосые ослепительные женщины с благородным удлиненным овалом лица давали целовать этим рыцарям и панам свои тонкие розовые пальцы, унизанные алмазами, а в высоких, сказочно прекрасных замках ждали их уже роскошные ложа, выстланные сибирскими соболями и горностаями. И представлялось тогда простому советскому инженеру Саевичу, что предки Ивана Петровича (чтоб он на своей фазенде в вонючем пруду утонул) в те блаженные времена возились в навозе на своих нищих полях в какой-нибудь русской глухоманной деревне и ломали шапки перед каждым благородным господином, изволившим проскакать на холеном жеребце мимо их дикарских селений.
Но проходило время и на юбилее у Ивана Петровича, когда громогласный начальник возглашал в президиуме стола:
         - А я не скрою, что из простого народа вышел! Я сам народ, а не диссидент какой-нибудь …баный. На мне страна держится!
         Саевич вставал со сладкой улыбочкой и, подчеркнуто грассируя голосом, произносил:
- Дорогой Иван Петрович, мы все Вас любим, любим за то, что Вы вышли из народа и остаетесь всегда истинным демократом по убеждениям!
Таким-то способом Саевич уже приблизился вплотную к должности начальника сектора, но, по правде говоря,  и он сам это понимал, это был уже предел для него. Он был, все же, слишком интеллигентен, слишком брезглив, что ли… Но, в общем, белой вороной был он в кругу институтской номенклатуры, не своим он был и это чувствовалось всеми. Ну а не своего наверх не берут, как певал в некие прошлые времена один популярный бард.
И вот – случай, случай, да еще какой! Сам любимец народа заплутался вместе со своей охраной в длинных коридорах института и вышел вместо парадного входа к маленькой дверке, что вела в конференц-зал с тыла и через которую, обычно, проникали туда уборщицы. А там уже стоял незаметный Саевич, вознамерившийся как мышка проникнуть на встречу со страдальцем.
- Товарищ, - гундосым глубоким баском произнес лидер народных масс, - вы здешний? Мы тут заплутали у вас. Понастроили, понимаешь, коридоров, развели, понимаешь, архитектуру! А дело-то где? Пока из одного конца коридора в другой дойдешь – и про работу забудешь.
Он еще что-то бубнил как глухой барабан, охрана подхихикивала своему хозяину, а Саевич, вначале растерявшийся от такого счастья, вдруг пришел в себя и спокойненько так, нагловато даже, гордо держа длинненький свой череп и слегка грассируя, по благородному, голосом ответил:
- Григорий Николаевич, дорогой, мы все вас ждем не дождемся, уже думали, что перехватили вас по дороге эти… Ну вы понимаете…
- Понима-аю, - протянул бунтарь и остро так взглянул на Саевича. – А ты, видать, малый умный. Ну что – показывай свой институт, как тут к народу-то пообщаться выйти?
- Вот, пожалуйста, черный ход, - с достоинством показал на дверь Саевич, - и прямо в конференц-зал выйдите от задних рядов.
- Вот похвалил я тебя, а здря, - с укоризной заметил приехавший, - это мне то, которого народ любит, мне то от черного хода идти? Нет, брат, пускай это те – из зажравшихся, из партократов черными ходами лазают, а я к народу пойду широким путем. Не пристало мне, мужику уральскому, черными ходами ходить. Так-то, интелихент! – И он уже собирался повернуться и зашагать прочь, но тут Саевич громко так, гортанно и истово выкрикнул:
- Нет! Нет, Григорий Николаевич! Именно здесь, именно через черный ход вам и нужно сейчас идти.
Потом он, как бы в сильном волнении поднес ладонь ко лбу и откинул голову назад. Уральский мужик смотрел на него с удивлением и ждал пояснений.
- Понимаете, - торопливо, захлебываясь частил Саевич, - у нас тут недавно приезжал первый секретарь обкома, так он шел парадным ходом, сидел в президиуме молча, подступиться к нему нельзя было, а вам надо наоборот… Ну, вы понимаете? Идите от противного. Партократы так ведут себя, а вы по-другому. Так демократичнее будет и народу запомнится.
Приехавший с изумлением смотрел на Саевича и даже нечто уважительное промелькнуло в его настороженных глазах.
- Уме-ен, - протянул он, - да ты человек интересный… А как зовут-то тебя, родимый?
- Саевич Сергей Николаевич, - с обычным своим внешним достоинством и откидывая голову назад ответил счастливец. Да, счастливец!  Ибо он уже понял, что приехавший заметил и запомнил его, и произошло это случайно, тут виден был перст судьбы. Судьбу же надо уметь хватать за хвост и она тебя уж куда-нибудь да вывезет, а уж куда… Кто ж его разберет.
Встреча с опальным политиком прошла тогда в институте прекрасно. Когда они (Саевич впереди – указывая путь) вошли незаметно через задний проход     в     зал,    а      потом     неторопливо     шли     между     кресел,   то сначала никто ничего не понял, а потом вдруг раздался тихий, но слышимый везде истошный крик:
- Рельцин!
Все начали вставать, суетились, крутили головами, спрашивали:
       - Где, где?
       - Да вон, вон!
       - Саевич его ведет!
       - Саевич? А он, что – демократ?
       - Конечно! А вы, что не знали?               
          Приехавший, не торопясь, разместился за столом президиума, вокруг него сели молчаливые люди его свиты, а Саевич примостился тут же, с краюшка большого стола президиума и никто этому не удивился, только Иван Петрович, начальник, взглянул на него искоса и усмехнулся чему-то. Потом он вышел перед столом президиума и на правах хозяина стал представлять аудитории гостя.
- Дорогие товарищи! У нас в гостях сегодня известный в нашей стране политик Григорий Николаевич Рельцин. Вы знаете, что в нашей стране сейчас происходит перестройка и э-э демократизация и гласность. Потому, э-э, мы уходим от единомыслия и переходим к плюрализму. Сейчас нам об этом расскажет наш дорогой гость.
Он немного вспотел и вытерев платочком лысину не пошел в президиум, а сел в переднем ряду, сбоку и его не стало видно.
Рельцин, который все это время сидел с выражением лица, напоминавшим неподвижную маску, не стал выходить к трибуне, а пододвинул к себе микрофон и загундосил на весь зал:
- Друзья, скажите мне, почему мы так плохо живем? Строим, строим, а жилья все не хватает. Работаем, работаем – а продуктов все  не хватает. Так кто же нам не дает хорошо жить? Я отвечу вам: Нам не дает жить отсутствие плюрализма! – Да! – Плюрализм, это важнейшее из условий справедливого государства. Тут нам надо учиться у Ленина. Ленин всегда был за открытый обмен мнениями между товарищами, он и Сталина критиковал за это – вот Ленина в могилу и свели раньше времени, потому что власть у нас в стране захватила партверхушка, которая сейчас уже вся прогнила и ее надо скинуть.
- А если верхушку скинем, кто у нас в стране управлять будет? – раздался из средних рядов зала пронзительный веселый голос и все, почему-то, заулыбались.
- Народ управлять будет, сам народ, - авторитетно разъяснил Рельцин, - сам народ свою дорогу знает. Вот сейчас шел я к вам на встречу и заплутал немного, так встретился мне, значит, народ и вывел меня прямо к вам в зал. Вот этот вот товарищ. Простой, понимаешь, советский товарищ, настоящий демократ, - и тут Григорий Николаевич широким жестом показал на съежившегося у края стола Саевича.
Саевич встал и подчеркнуто скромно раскланялся с залом, не забыв, при этом, поклониться Григорию Николаевичу и как бы даже, невзначай, и Ивану Петровичу.

Так с тех пор окружающие и стали воспринимать Саевича как отчаянного демократа и лицо близкое к самому главному демократу, пострадавшему за народ.
После окончания той встречи Рельцина окружила взволнованная толпа сотрудников института и Саевича как-то оттеснили в сторону, так что он не смог уже потом приблизиться к своему новому знакомому, да и народный лидер сразу куда-то заспешил и охрана его стала активно оттеснять наседавших людей.
- Григорий Николаевич! – Тоненьким голосом кричал Саевич, - а вот телефончик мой возьмите… может пригодиться!
Он протягивал Рельцину листок из блокнота, на котором благородным росчерком изобразил номер своего домашнего телефона, но гость уже не обращал на него никакого внимания и Саевич зря толкался, пытаясь приблизиться к нему.
Вдруг кто-то тихо тронул Саевича за плечо.
- Да погоди ты, друг ситный, - раздался знакомый Саевичу голос, - если нужен будешь, так тебя из под земли достанут, чего ты кипятишься…
Это был Иван Петрович. Он не лез в толпу и не пытался приблизиться к знаменитости, а стоял себе спокойненько в стороне и чему-то усмехался грустно и скептически.
Саевич вдруг заметил, что Иван Петрович вовсе не похож на себя обычного, громогласного и разбитного. И к Саевичу он обращался вежливо и как-то подчеркнуто внимательно.
- Ты же видишь, дорогой, какие люди вокруг… - он кивнул в сторону окружения Рельцина. – Это ж вся компания  с Лубянки. Так что если нужен будешь, так не уйдешь от них никуда.
Он вытер лысину носовым платочком, жарко все же стало от таких событий, а потом дружески хлопнул Саевича по плечу:
- А вообще ты заходи ко мне на хату… С юбилея ведь, кажется, не был. Так посидим, потолкуем… Дела-то скоро большие заварятся.

        ...

Как в воду глядел умудренный жизнью Иван Петрович. Дела вскоре действительно начали завариваться большие. Прежде всего в магазинах по всей стране разом, как по команде, исчез сахар. Люди выстраивались в огромные очереди за этим сладким продуктом и многие удивлялись: что происходит? Ввели карточки на сахар и страсти начали успокаиваться, потому что народ наш терпеливый и больше всего в этом мире любит порядок. Карточки это, конечно, большое стеснение, но вместе с тем – это и порядок, некая установка социальной справедливости, а для русского народа стремление к справедливости – это самое сильное стремление, как замечал еще Федор Михайлович Достоевский.
Некто могучий и властный или, скажем так, некие силы – весьма могучие и влиятельные, увидев, что одним лишением сахара русский народ не пронять, принялись заворачивать кран и остальных продуктов и самых необходимых товаров. В стране начали происходить удивительные вещи. Фабрики и заводы работали на полную мощность. Товаров производилось не меньше, а больше чем раньше, тот же сахар и мыло закупались за границей в невиданных количествах, а полки в магазинах стояли совершенно пустые и даже по талонам уже нельзя было ничего купить.
В газетах и популярных журналах, которые все еще выходили под маркой издательств ЦК КПСС, как по мановению волшебной палочки поменялись главные редакторы и эти партийные газеты и журналы обрушили на головы читателей поток отборной ругани и скабрезностей в адрес той же партии, которая как будто бы их и издавала. Между тем великий народный Мученик, Страдалец и Бунтарь Рельцин разъезжал по всему свету, выступал с лекциями, ругал отборным матом прогнившую советскую партократию, а потом спокойно возвращался в Советский Союз, под крылышко все той же партократии, отдыхал на лучших госдачах, набирался сил и активно сколачивал свой политический блок. Готовился и готовился сверху в стране великий передел власти и лишь дети не понимали этого. Но в иные моменты истории даже великий народ превращается в детский сад и любой крысолов поведет его за собой, играя на своей дудочке. Поведет в бездну.
И вот как-то в эти смутные дни на квартире скромного советского инженера Саевича раздался приятный телефонный звонок. Саевич в это время как раз только что поругался с женой, поскольку не смог отоварить талоны на мыло за очередной месяц и жена послала его… Ну, в общем, понятно куда послала, но при этом еще сказала, что десять лет назад она совершила огромную ошибку, выйдя замуж за такое ничтожество, которое даже кусок мыла не может в дом принести. Саевич пытался ей что-то доказать, тряс в воздухе большими серыми листами талонов, но в результате получил по морде этими же самыми талонами и завалился на тахту плача и проклиная свою десятилетней давности ошибку.
И в этот момент судьба позвонила ему по телефону.
Судьба имела приятный женский голос и представилась активисткой предвыборного штаба Григория Николаевича Рельцина. Она пригласила Сергея Николаевича Саевича от имени своего патрона поприсутствовать на митинге, который устраивает Демократический блок по поводу выдвижения кандидатуры Григория Николаевича на выборах народного депутата СССР. Судьба заметила, что сам Григорий Николаевич желает видеть Саевича на трибуне митинга и чтобы Саевич обязательно подошел к нему.
Митинг должен был проходить на окраине города, на территории одного из  самых   больших   стадионов,    который    облюбовала тогдашняя оппозиция для своих сходок. Постоянной выступающей на  этих митингах была некая развинченная женщина с необычайно мощными формами тела и в пронзительных стрекозиных очках. Ее обычно пускали для затравки и для накачки аудитории. Прежде чем что-нибудь произнести, она некоторое время надувалась как огромная лягушка, потом выдыхала из себя со свистом:
       - Пр-рокятые коммунисты!!
       А затем следовал бурный поток отборной ругани, перемежающийся каким-то истерическим смехом и нечленораздельными восклицаниями. Аудитория заводилась, кто-то вздыхал, кто-то охал, а из ватаги подвыпившей молодежи раздавались одобрительные выкрики и свист.
Потом, когда эмоциональная женщина, совершенно задохнувшись, уже не могла произнести ни одного слова, к микрофону подходил некий дородный мужчина средних лет и глубокомысленно качая головой, скорбным голосом пояснял аудитории, что выступавшая здесь представительница диссидентских кругов плохо себя чувствует, так как совершенно замучена долгим пребыванием в тюрьмах и психушках, куда ее заточала бесчеловечная партократия. Далее объявлялось, что слово должен взять сам  Рельцин, но он задерживается (- Мы очень волнуемся, как бы не случилось чего… Ведь вы понимаете, как ненавистен наш дорогой Григорий Николаевич властям…). Толпа начинала тревожно шуметь и тут, чтобы поддержать и усилить боевой задор публики, объявлялось выступление популярного рок-ансамбля «Зверинец». На эстраду выскакивали лохматые, кудрявые молодые люди средних лет и смуглый солист этого ансамбля брал аудиторию за душу проникновенными куплетами о том, что все мы марионетки и всеми нами управляют некие сильные и натруженные руки. – И что тут можно было сказать? – Разве это утверждение не есть совершеннейшая правда? Только правду ведь надо уметь подать…
Люди, по природе своей, не любят чувствовать себя марионетками, их оскорбляет такое утверждение на их счет и оскорбление это надо суметь направить в нужное русло, по нужному адресу, а самому остаться в стороне. Это умение вполне освоено политиками наших дней, особенно теми, кто привык смотреть на народ, как на сборище плебса (черни), которому нужно только хлеба и зрелищ.
Митинг продолжался. Приехал,  наконец, долгожданный Борец за народ Рельцин. Был он, немножко, под хмельком и оттого движения его были несколько скованы, а речь замедлена. Однако, после одуряющей музыки и вся аудитория была как бы не совсем трезва и потому Григория Николаевича воспринимали вполне адекватно, как своего. Что говорил Рельцин на этих митингах сейчас уже вспомнить совершенно невозможно, да никому это и тогда не было особенно нужно. Народ привык мыслить не долгими речами, а краткими афоризмами. Понимая это и Христос разговаривал  с  людьми  на  образном  языке  притч  и    иносказаний.   Но Рельцин не Христос, ему трудно давались яркие повороты речи и он приспособился удивлять народ экстравагантными выходками и неожиданными проказами. Как раз незадолго до этих событий, он побывал в Америке, где изо всех сил старался вести себя неординарно, чтобы запомниться скучающей публике, произвести фурор. Но из-за отсутствия умных советчиков проказы его были какие-то грубые и убогие, вроде того, что он на публике отнимал текст выступления у докладчика в одном и университетов или опять же при людях мочился на поле аэродрома. Так что, в конце концов, в Америке его стали воспринимать как некоего дикаря, этакого русского Тарзана, или обезьяны Кинг-Конга, который только что выбрался из российских джунглей и которого долго еще нужно стричь, брить и мыть, чтобы он хоть издали стал похож на человека. Как дикаря или малого ребенка его водили по магазинам, где он, разинув рот, любовался на бесконечное количество сортов колбас, вывешенных там. Его поили виски, его показывали на потеху толпе и, в конце концов, его одарили самолетом с грузом одноразовых шприцов и презервативов, чтобы он смог облагодетельствовать неумытый русский народ.
Когда Рельцин вернулся в Россию, его тут облили грязью и вполне справедливо. Он понял – нужны интеллигентые и умные советчики, но не слишком академичные, а чтоб и народу были близки и ему, Рельцину, преданы. Тут и вспомнил он о Саевиче.
Саевич обретался во время митинга где-то за трибуной, когда сам Григорий Николаевич подошел к нему и, крепко обняв (как своего!), предложил выпить отборного коньяка, который тут же поднесла на подносе, покрытом белоснежной салфеткой, привлекательная буфетчица.
Закусив икоркой, Рельцин хитро подмигнул Саевичу и кивнув на трибуну, прогундосил:
       - Выступишь? Пойдешь как представитель инженерно-технического корпуса, технической интеллигенции, нашей ведомственной науки. Скажешь, что, мол, загниваете под властью партократов, что американцы нас во всем опередили, что без демократии и рыночных отношений никуда…
       Саевич почувствовал, что погибает, но возвращаться опять к побоям жены, к мелкой и глупой обывательской жизни он уже не мог. Или сейчас, или никогда. Он преданно глянул в мутные глаза своего нового шефа и спокойно так, как бы даже с улыбкой, грациозно кивнул головой и полез на трибуну.
Его объявили представителем технической интеллигенции, самой прогрессивной прослойки нашего демократического движения.
Сергей Николаевич вышел к микрофону, взглянул на народ и вдруг опешил: никто не смотрел в его сторону. В толпе происходило какое-то бессмысленное коловращение, какое-то броуновское движение. Кто-то чем-то торговал, кто-то с кем-то пил, кто-то говорил, но никто, ровным счетом не  смотрел   на   трибуну   и   ни  в  чьих  глазах  не  светился,   так   сказать, огонек энтузиазма. Саевич оглянулся на своих коллег по трибуне и увидел, что рядом с ним никого нет. Только болтался какой-то лысенький старикашка, все время беспокойно теребивший пуговицу,  да возвышалась монументальной тумбой отпетая диссидентка в своих лупообразных очках.
Пауза затягивалась. Нужно было что-то говорить, как-то зажигать народ, а вот как… Гибель для Саевича, как для народного трибуна, была, казалось, уже неизбежна, но тут какой-то лукавый-лукавый, ехидный голосок из-за спины тихонько прошептал ему:
- А ты соври что-нибудь… Соври, авось поверят. Проверять  же никто не будет…
Это было спасение. Словно молния озарила смутные мысли демократа и Саевич, вдохновенно откинув голову, произнес:
- Когда я в 1976 году вышел на Красную площадь, чтобы протестовать против ввода советских оккупационных войск в… (тут трибун замялся, ибо он забыл, куда в 1976 году вводились советские войска и вводились ли вообще куда-нибудь) в Африку, то со мной было всего несколько моих товарищей. Подумайте, всего несколько честных человек на всю Москву, не испугавшись ужасов тоталитарного режима, решили смело заявить свой протест под стенами Кремля. Знали ли мы тогда… (Саевич задохнулся) тогда, что пройдет всего лишь чуть больше десятка лет и здесь, на этом стадионе (Саевич обвел широким жестом лужайку митинга) соберутся тысячи, десятки, сотни тысяч истинных демократов и потребуют, да, потребуют, выбросить на свалку истории прогнивший коммунистический режим!
Это был фурор. Саевич еще что-то кричал про какие-то психушки и тюрьму куда его бросали озверевшие коммунисты, но это было уже не важно. На демократическом небосклоне загорелась новая яркая звезда.
Митинг в тот же вечер показали по первому каналу телевидения, и когда жена новоявленного трибуна удивленно сказала  своему мужу:
       - А я и не знала, что ты у меня из психушки муженек… - То Саевич лишь только надменно усмехнулся и, вытащив пачку «Винстона», щедро подаренную ему каким-то ловким молодым человеком во время митинга, вышел на балкон покурить. С балкона пятого этажа хрущевки открывался непривлекательный вид. Внизу был грязный после дождя двор с чахлыми зелеными насаждениями и мусорными ящиками посередине. Дальше белела стена такой же пятиэтажки с балконами, заваленными всякой рухлядью, невдалеке гудела автотрасса… Разве это жизнь!
- У нас теперь, Людмилочка, будут большие перемены, - заявил Саевич, выходя с балкона. - К черту институт с этим клятым Иваном Петровичем, теперь у меня другой шеф - поважнее, а заниматься я буду не этой никому не нужной наукой, а политикой! Сейчас ведь, понимаешь, времена наступают политические, а кому  и  заниматься  политикой,  как  не нам – истинным интеллигентам, а то снова все захапают эти неумытые иваны петровичи …
Не успел он досказать эту мысль, как раздался звонок в дверь и на пороге тесной квартиры Саевичей возник собственной персоной сам Иван Петрович Курощипов - а именно такой была фамилия институтского начальника Саевича.
- Подлизываться пришел, - подумал хозяин и несколько с насмешкой взглянул на гостя, но, впрочем, принял того с обычным почтением и усадил в кресло.
- Что ж, дорогой, - начал пришедший, - вместе, значит, теперича работать будем?
Саевич усмехнулся и отрицательно покачал головой.
- Нет, дорогой Иван Петрович, теперь наши дорожки расходятся. Из института я увольняюсь и буду работать теперь в аппарате… Ну, вы, наверно, знаете в чьем аппарате… Да. России нужна демократия. Без демократии нам не жить. И я, Иван Петрович, решил посвятить себя политике, что бы как можно больше принести пользы   несчастному   русскому народу,   так  долго   страдавшему… э-э… под игом большевизма.
- Ну вот я и говорю, вместе стало быть работать будем, - со сдобной улыбочкой подхватил речь Саевича Иван Петрович, - я ведь, понимаешь, дорогой, тоже долго страдал под этим самым, как его… игом. Ну да. Вот, а теперь я у хозяина начальником службы внешних связей и работы со средствами массовой информации состою. А тебя я давно для себя отметил, ну и хозяину рекомендовал с самой лучшей стороны. Язык у тебя подвешен будь здоров. Как ты сегодня на митинге то, а! Ведь это ж надо придумать было и изобразить… Артист! Артист! – Нам такие нужны, так и хозяин сказал.
- И когда это вы все успеваете, Иван Петрович, - грустно заметил сразу поскучневший Саевич. Он достал давно запасенную заветную бутылочку Московской Особой и начал разливать в хрустальные стопарики (- Людмила, неси колбаску, хлебушка!…), - а ведь вы, вроде в партии на хорошем счету и стаж у вас партийный пол жизни уж как…
- Да, жалко, жалко было с партией расставаться, - тяжело вздохнул Иван Петрович, я ведь в этом году и значок ветеранский партийный должен был получить, и взысканий у меня по партийной линии никогда не было, но надо! Надо. Мы ведь теперь демократы. Да я ведь всегда и был демократом, истинным демократом. Ведь и ты, дорогой, меня так величал!
Тут он шутливо хлопнул Саевича по плечу, потом поднял сверкающую стопку с кристальной жидкостью и провозгласил тост:
-  За демократию в России и за Григория Николаевича – ее гаранта!
        Когда он уходил, то напомнил Саевичу, что завтра уже нужно быть на телевидении и отвечать на вопросы ведущего в популярной программе «Взор».
-  Да я не готов, Иван Петрович, - забеспокоился Саевич.
- Никаких но! – Это политика. Как сказал хозяин, так и будет. А как на вопросы отвечать – ты и сам знаешь. Помнишь, что тебе во время митинга подсказали?
-  Помню… - оторопел Саевич, - а вы откуда знаете…
- Оттуда, - грубовато перебил Иван Петрович, потом вдруг смягчился, еще раз похлопал обмякшего подчиненного по плечу и заметил: Да, ты не смущайся… все мы одному хозяину теперь служим, сами мы этого хотели, сами эту дорожку выбрали… так что уж теперь… Ври больше, да не красней… хозяин наградит!
- Да что вы все – хозяин, да хозяин, - не выдержал Саевич, - что это за хозяин такой, кто он …
- Кто?! – Вдруг заорал Иван Петрович, - а ты не знаешь, милый друг! Вот этот – с рогами, вот кто!
Тут он нагнул свою лысую голову, выставил два указательных пальца у висков и замычал на Саевича как бешеный бык на тореадора. Потом он захохотал и исчез за входной дверью. И то ли это показалось Саевичу, то ли у соседей горело что-то, но в воздухе возник какой-то запашок… ну вот когда спички  жгут, такой же бывает. И самое удивительное, что после этого посещения в кармане своего пиджака новоявленный демократ обнаружил толстую пачку денег – сторублевок, тогда еще советских. Это были тысячи, а к ним еще и какие-то незнакомые Саевичу бумажки – зеленые и с портретами непонятных мужиков в париках. Сначала Саевич только бессмысленно вертел в руках эти бумажки, а потом его осенило – да это же американские доллары! А кто же подсунул их ему? – Иван Петрович? – Но как это он умудрился сделать… Чудеса! И расписки никакой с него не взял…
...
Первые полтора года в новой для него роли политического деятеля прошли для Саевича в каком-то тумане. Честно говоря, он даже не мог потом вспомнить всех подробностей этой своей деятельности. То он летал с хозяином в Америку, где исполнял должности то ли секретаря, то ли имиджмекера – он и сам  не мог решить, что важнее было в его работе для хозяина. Его не пускали на особо важные переговоры, там вокруг хозяина были другие люди, но когда Рельцину нужно было появиться на публике, изобразить широкого демократа, когда нужно было сказать несколько запоминающихся фраз, даже афоризмов, когда нужно было потешить народ какой-нибудь экстравагантной выходкой – тут Саевич был незаменим. Он умел найти нужные ходы, тактичные положения, чтобы и людей посмешить и честь хозяина сохранить. Рельцин под его влиянием перестал мочиться на людях, плясать камаринского на дипломатических раутах и с мостов он больше не падал, хотя водная стихия всегда Григория Николаевича очень привлекала, я бы даже сказал: оказывала на него магнетическое действие. Ну да ведь Рельцин по знаку зодиака – водолей, а это пьяный и веселый знак. Знак февраля месяца. Только в веселье этом можно легко и пропасть, как легко можно заблудиться и замерзнуть в февральскую пургу.
Только от одной привычки никак не мог отучить своего хозяина Саевич. А привычка эта, что ни дальше, то становилась все виднее и заметнее, и политические противники Рельцина широко использовали сведения об этом пагубном пристрастии народного любимца. Когда во время длительных перелетов хозяин пускал по салону самолета бутылочку доброго коньячка и все сопровождение хозяина, вся его обслуга, все его советники и прихлебатели с неподдельной радостью прикладывались к горлу, тут Саевича немного передергивало. Ему тоже, конечно, приходилось делать это, но каждый раз он это делал с таким внутренним усилием для себя, с такой брезгливостью, что один раз это стало даже заметно хозяину и он зыркнул на Саевича мутным, но цепким взглядом, погрозил ему волосатым пальцем и растягивая по привычки слова произнес:
       - А ты не на-аш… Смотри-и…
       Впрочем, по-своему он любил своего советника по работе с народом, ценил за быстрый ум, способность ориентироваться в разных ситуациях, но посмеивался над каким-то неистребимым налетом аристократизма у Саевича, каким-то шляхетским гонорком, который нет-нет, да проскальзывал в манерах бывшего советского инженера.
...

        Наступил 1991 год. Кампания по выборам Рельцина в президенты России шла на одном дыхании. Теперь уже вокруг Григория Николаевича вращались сотни, тысячи преданных людей. Среди них все чаще стали мелькать военные мужики в широких золотых погонах и с плутоватыми улыбочками на раскормленных холеных лицах. Деньги в кассу народного избранника лились рекой, а откуда они брались… Этот вопрос было не принято задавать в окружении Рельцина. Для Саевича это было сказочное время. Он не сходил с экранов телевизоров во всяких «Взорах», «Моментах», «Часах» и прочей белеберде, которой окончательно задемократичевшее телевидение морочило голову одуревшему советскому обывателю. То он выступал на широком форуме «Откровенно с народом», где в обнимку с шахтером лил горькие слезы над тяжелой судьбой тружеников подземелий, так мало получающих за свой каторжный труд от советского правительства. Тут же Саевич взахлеб рассказывал о своей поездке в Англию и о тех особняках-коттеджах в которых живут английские шахтеры в сытом капиталистическом раю.
- Стоит изменить систему, - заявлял он, - как наши шахтеры, наши рабочие будут жить не хуже, а лучше своих английских собратьев, потому что работают они гораздо лучше англичан!
На следующий день телезрители могли видеть Саевича на встрече с академиками, где простой инженер с покровительственной улыбкой разъяснял убеленным сединами научным мужам азы рыночной экономики. Академики внимательно слушали Саевича, разводили руками, кивали головами и робко пытались возражать говорливому демократу, но Сергей Николаевич тут  же  одергивал  их,  пугал  тоталитаризмом  и  при  этом  так хорошо научился выговаривать это сложное слово, с таким блеском и ужасом в глазах, что академики дрожали как осенние листья и соглашались, что к тоталитаризму (тьфу ты, прости Господи!) возврата нет.
Лишь в одну сферу политической жизни Саевича как-то еще не допускали, как-то мягко отстраняли его здесь. Сфера эта была военная. Здесь у Рельцина были другие люди, другие советники. Но дела там шли непросто. Готовился и прорабатывался такой вариант, такой, мягко говоря, силовой выход из кризисной ситуации, но верхушка политического бомонда последних месяцев Советского Союза, боялась его как огня. Да еще и весенний референдум по вопросу о судьбе СССР дал отрицательный для демократов результат. Распустить Советский Союз законно не представлялось возможным, нужны были другие ходы и все силы политической закулисы после избрания Рельцина президентом РСФСР были брошены на подготовку переворота. Сгодился здесь и Саевич.
Как-то поздним июльским вечером личный секретарь Рельцина вызвал, неожиданно, Саевича на госдачу в резиденцию Григория Николаевича. За Саевичем заехала машина и к удивлению президентского советника это была не Тойота из гаража президента и даже не белая Волга, а это был потрепанный, видавший виды Запорожец, совершенно не запоминающийся внешности с областными номерами. В Запорожце помимо шофера сидел на заднем сиденье еще один молчаливый человек в черном кожаном пальто, черной шляпе, черных очках и только трубки не хватало ему, чтобы окончательно походить на Шерлока Холмса.
       - Эге, - сообразил Саевич, - да это фрукт с Лубянки...
       Тут нехороший холодок прошел по его спине. Он поинтересовался у своего сопровождающего, а куда это они едут.
- Да вы не беспокойтесь, Сергей Николаевич, - очень правильно выговаривая слова по-русски сказал человек в черном пальто. – Мы едем в неизвестное вам место, куда раньше вас не допускали. Вы там увидите таких людей, про которых вам лучше потом помалкивать. Однако наш президент действительно доверяет вам, а вы должны дать ему несколько полезных советов. Обычных ваших блестящих советов, - добавил говоривший с мягкими интонациями в голосе.
Саевич почувствовал себя польщенным, хотя и не знал, что это за человек, который так его хвалит. Но он вдруг понял, что человек этот очень сильный и, возможно, что это один из тех – из кукловодов, как о них таинственным шепотом рассказывали в окружении Рельцина. Потому Сергей Николаевич больше не обращался к своему спутнику с вопросами, а весь довольно долгий путь в машине просидел молча, уставившись в потемневшее лобовое стекло.
Запорожец долго петлял по проселочным лесным дорогам, пока не выехал к какому-то глухому бетонному забору невообразимой высоты и неприступности. По верху забора шла электрическая проволока и размещались   особые   устройства   с  фотоэлементами,  засекавшее  каждое движение в пределах ограды. И птица бы не пролетела здесь, и мышь бы не проползла. Запорожец остановился перед несокрушимыми стальными воротами и ворота, вдруг, раздвинулись бесшумно, словно машину уже ждали с нетерпением.
За забором был ничем не привлекательный обычный подмосковный сосновый лес, а асфальтовое шоссе, прорезавшее этот лес упиралось в парадное крыльцо небольшого двухэтажного особняка и когда Саевич со своим таинственным спутником поднимались на это крыльцо, то им пришлось посторониться, так как из резных деревянных дверей дома выбежали сначала какие-то однотипные накачанные мужики в темных костюмах, потом прошли два лощенных субъекта в ослепительной белизны воротничках и с большими кожаными папками в руках, а потом мимо Саевича как вихрь пронеслось нечто низенькое, кругленькое как колобок и с огромной сверкающей залысиной, которая была еще украшена большой черной запятой, так что можно было подумать, что на этой башке хотели расписаться, да не смогли, а только поставили  жирую кляксу. Нечто мельком зыркнуло на Саевича пронзительным блеском очков в массивной золотой оправе и за стеклами этих очков Сергей Николаевич моментально узрел такой неподдельный ужас, что его аж передернуло и качнуло в сторону. Вся эта процессия быстро слетела со ступенек дома, втиснулась в два черных бронированных автомобиля и в один миг исчезла за лесным поворотом шоссе.
Все эти происшествия совершенно потрясли чувствительную душу демократа и он не сразу сообразил, что маленькое, кругленькое и с кляксой нечто – был сам Борбачев, или как его называли между собой свои люди – Бобрик, который тогда играл роль руководителя великой державы. Роль эта Борбачеву давалась плохо, но лишаться ее он не хотел, так как привык жить сытно и удобно, и он боялся, что в случае, если его лишат этой роли, то костлявая рука голода сожмется на его шее. Потому Борбачев так ни о чем и не договорился с Рельциным, а махнув на все рукой укатил отдыхать на юг, решив – будь что будет, а я не при чем!
Когда Саевича ввели в роскошно обставленную гостиную лесного дома, то наряду с обычным окружением хозяина, расположившегося тут же без пиджака и галстука в широком кресле, он заметил трех военных в мундирах защитного цвета с плохо различимыми нашивками и знаками различия.
Рельцин, который уже принял достаточную дозу взбодряющего, широко распахнул руки, встал, пошатываясь, с кресла, облапил Саевича за талию и сочно чмокнул его в нос.
- А вот и мой советник! – Гундосым баском просипел он, представляя вошедшего присутствующим. – Это знаете что за советник… - Это голова! – Он постучал пальцем по длинненькому лбу Саевича, - недаром такая длинная. Вы не смотрите, что он такой гордый. Он демократ! Настоящий демократ. Я его люблю за это и  холю,  но  и  он  меня  любит  и  служит  как надо! – Рельцин пьяно засмеялся и толкнул своего советника в кресло, -  садись!
До Саевича скоро дошло, что в этой комнате, в компании ближайших друзей и советников Рельцина, обсуждаются планы грядущего в скором времени переворота и военные, присутствующие здесь, вполне уже согласны поддержать этот переворот, но загвоздка выходит в том, что они то готовы, но вот как поведут себя войска и командиры низшего звена, если получат команды от военных руководителей СССР – маршалов Заразова и Вахмистрова, разогнать этот демократический шабаш и навести в стране порядок. Кроме того, ведь существуют разные специальные подразделения МВД и КГБ, которые военным не подчиняются и где еще очень сильны коммунисты.
- Ну, положим, Ананаев сделает все как надо, - гундосил Рельцин. – Объявит себя диктатором, Борбачева к черту. Потом Ананаев будет пить беспробудно, правительство этой диктатуры развалится, премьера Петрова хватит сердечный приступ. Мы тут соберем съезд народных этих наших козлов-депутатов, заявим протест против ты… ты… , тьфу ты, черт, как это слово произносится…
       - Тоталитарной, - быстро подсказал Саевич.
       - Да, вот именно то-та-ли-тар-ной диктатуры, - по складам проговорил президент России, - Ну запад нас, конечно, в беде не оставит, подвоз продовольствия перекроют. Конечно. голод начнется, ну поголодует немного наш обыватель, сразу демократичней станет, а потом мы берем власть, привозим Борбачева и ежели он, сволочь такая, будет упираться, козел безрогий, мы его за одно место на Спасской башне подвесим, он у нас вместо курантов будет часы отбивать!
Рельцин зашелся свои обычным квакающим смехом.
- Отбираем у Бобрика ядерный чемоданчик, - продолжал он - и Россия наша!
Президент развалился в просторном кресле и как пьяница перед выпивкой поморщился и потер руки. Потом он хлопнул по спине одного из военных: А ты генерал, как тебя, Дятлов… Грачев… Сычев… Тьфу, одни пернатые вокруг, как в курятнике, понимаешь, сидишь… Ты министром быть хочешь?
- Хочу, - быстро ответил один из военных. – Я, Григорий Николаевич , с малолетства министром хотел быть. Без штанов еще огольцом бегал, а меня уж все министром звали. Заберешься, бывало, на соседскую яблоню, подкормиться немного, а соседский дед Кузька, крапивой, значит, по мягкому месту. Ах, ты, орет, министр засранный, яблочков, стал быть, захотел! Ну с яблони десантируешься и деру, а попа потом долго болит… Так у меня задница после как каменная стала, оттого и в десантники пошел, - добавил военный нагловато улыбаясь.
- Значит, быть тебе министром! – Пьяно икнул Рельцин. – А скажи, министр, силы у тебя сейчас в наличие есть?… Ну там дивизия какая-нибудь танковая не завалялась случаем… а?
- Да есть такая дивизия, - раздумчиво отвечал военный с птичьей фамилией, посасывая лимонную дольку после принятого стопарика коньяка, - только комдив там смутный… с ним еще работать надо.
- А что за фрукт? – Осоловело глянул на него президент.
- Генерал Гусь… - все так же задумчиво продолжал будущий министр, намазывая неторопливо кусочек хлеба черной икоркой.
- Гусь… - протянул Рельцин, - это который азеров, что ли, давил? Хм… Так он и нас подавит… Нет! Гуся не надо! Нам гуся только с яблоками подавай, а живая эта птица уж больно противная… щиплется! – Закончил он со смешком.
- Генерал Александр Гусь очень честолюбивый человек и не лишен тщеславия, - послышался из угла вкрадчивый голосок.
Все аж вздрогнули и оторопело повернулись к говорившему. Это был Саевич. Он мягко улыбался в свой обычной манере.
- Ну-ну, продолжай! – Оживился президент и указывая на своего советника кивнул окружающим: - Ведь вот голова! Сейчас ведь присоветует, собака, что-нибудь дельное. Он у меня такой!
- Так вот, я и говорю, - продолжал Саевич, - Гусь очень тщеславен. Посулите ему армию, а еще лучше – возьмите его к себе, в круг высшей политики и он пойдет на многое.
На том и порешили. В дивизию генерала Гуся, которая стояла в одном подмосковном городе, была отправлена специальная делегация во главе с будущим министром Сычевым, а в составе этой делегации был и Саевич. Он очень волновался. Еще бы, ведь впервые в его политической карьере ему поручалось настоящее судьбоносное дело, а не та обычная болтовня, где он всегда был асом, но которая на самом деле мало что решала. Здесь же нужно было обсуждать конкретные задачи. И если бы эти конкретные задачи решились бы как-нибудь не так, то это был бы конец всему. А людям, ехавшим в трех черных Волгах в расположение подмосковной дивизии, очень не хотелось заканчивать. Они еще только начинали брать свое от жизни, аппетит их был совершенно не удовлетворен, они намеревались «грабить и грабить эффективно», - как говаривал в свое время их предтеча – толстый немец Геринг. Посмотрите на хищника, который рвется к добыче. Разве его можно просто так остановить? – Нет. Его можно только убить, истребить немедленно быстрым и беспощадным огнем. Иначе остановить его невозможно. Но кому было тогда, в смутном 1991 году, истребить  этих хищников. Мозги тогда у народа плавали в каком-то сине-малиновом тумане, а из тумана из этого слышалось то «Боже царя храни!», то какая-нибудь блатная лагерная песенка сталинских времен, то гнусавые голоса патлатых шоуменов, вылезших из своих вонючих кухонь. Народу взахлеб обещали все блага капиталистического рая, народ пугали страшной тоталитарной диктатурой, хотя, если разобраться, самая тоталитарная диктатура в мире – это диктатура денег. Ведь даже самый страшный диктатор не может убить душу в человеке, а деньги покупают и ее.
Генерал Гусь был человеком, что называется, себе на уме и кое-какие принципы у него имелись. Был он известен как добросовестный служака, но с норовом, а к тому же еще и как дьявольски везучий мужик. Вышел он из семьи простых работяг, но с юности поглощало его тайное, но все более становившимся явным, тщеславие и какая-то жизненная злость, как у охотника, который не столько хочет убить зверя, сколько хочет добиться чего-то, какого-то результата, да еще такого результата, чтоб сразу утвердить себя в глазах окружающих и перед лицом своего больного тщеславия. В погоне за жизненным и служебным успехом Гусь храбро бросался в самые горячие точки, с охоткой брался за трудные и заковыристые дела и везде ему везло – дела двигались с места, солдаты Гуся погибали, но всегда погибали со славой для своего командира, новые назначения сыпались на него как горох, начальство благосклонно смотрело на его грубоватые, но свойские манеры, и за недолгие годы Гусь сделал головокружительную карьеру, получил генеральские звезды и теперь командовал дивизией… очень важной, придворной дивизией, стоявшей у самого порога Москвы.
Гости, приехавшие к Гусю, были не сразу допущены пред его светлые очи, а сидели некоторое время в командирском кабинете и внимательно рассматривали портрет древнегреческого мудреца Платона, который висел над генеральским креслом и глубокомысленно морщил свою античную лысину.
- Вот он такой, - заметил будущий министр Сычев, обращаясь к скромно сидящему в уголке дивана Саевичу, - мудрец… Его голыми руками не возьмешь. Этот Гусь – это такой гусь… М-да…
Саевич скромно улыбался.
Вдруг за дверью послышался какой-то беспокойный шум, какая-то нервическая беготня, раздался звук громоподобных шагов и дверь кабинета раскрылась одним мощным рывком. В кабинет по-хозяйски вошел здоровенный мужик в защитном комбинезоне с расстегнутым воротом, в коротких десантных сапожках.
- Вот сволочь болотная! – Оглушил он всех присутствующих неожиданно потрясаюшим басом, похожим на рык разъяренного льва. – Сейчас осматривал танковый парк вновь прибывших частей, так, понимаешь, ни одной целой машины! Все разукомплектованы! Пока из Германии везли, так от них только рожки да ножки остались… Вот сволочь болотная!
Он, отдуваясь, рухнул в генеральское вертящееся кресло и надул свои полные губы. Некоторое время в кабинете царило молчание, во время которого хозяин как бы невидяще смотрел на приезжих гостей, а гости, между тем, ежились под этим странным взглядом и, наконец, Сычев встал со своего места и, загадочно улыбаясь, подошел танцующей походкой к Гусю.
- А что, дружбан, - начал он нарочито развязно, - не надоело тебе сидеть в этой дыре, да металлолом утилизовывать, который тебе сюда сваливают. Ты же орел! Тебе стоит только захотеть, так ты в Москве завтра будешь.
- А мне, Сыч, и здесь неплохо, - раздумчиво отвечал Гусь. – Начальство не забывает. Маршал наш, Вахмистров, каждый день звонит, интересуется.
- А - старый козел, - усмехнулся Сычев, - да что он может, вахмистр этот старперый… Вот у меня в свояках такой человек ходит, что если б ты захотел, я бы тебя с ним свел, ну, а если б ты нам помог чуток, то завтра же в Кремле или на Арбате сидел бы в самых больших кабинетах, а вахмистра себе в швейцары бы нанял… Он бы тебе дверь в отхожее место открывал! – Закончил Сычев с нарочито громким смехом.
- Так, дружбан, - медленно протянул Гусь, - хорошо… А вот я сейчас сниму трубку вот этого аппарата, - рука генерала потянулась к большому черному телефону без номеров, - да звякну самому… Вахмистру! Что тогда будет?
Лицо Сычева странно быстро позеленело, губы задрожали и беспомощно сложились в подобие какой-то жалкой улыбки.
- Да ты что, дружбан, - дрожащим голосом протянул он, - да ты что… Мы же с тобой в Афгане под пулями из одного котелка кашу хлебали, одну водку трескали… Ты что, дружбан…
Он нервически начал пританцовывать на месте и все повторял бессмысленно: «Дружбан… А, дружбан…»
Генерал Гусь брезгливо сморщил нос и обратился к другим членам импровизированной делегации:
- Ну а вы, гаврики-демократы, чего сидите? – Выметайтесь отседова, чтоб духу вашего паскудного здесь и не было.
Все приехавшие начали понемногу подниматься с мягких стульев и растерянно скатываться к дверям.
И тут из уголка дивана раздался вкрадчивый, но спокойный тенорок советника президента.
- Александр Владимирович! Мы приехали к вам не по собственной воле, а подчиняясь чувству долга и ответственности за судьбы России.
Генерал остро глянул на говорившего и пробасил вопросительно:
- А вы яснее, яснее изъясняйтесь. Кто конкретно прислал вас?
- Нас прислал тот, кому сейчас безгранично доверяет весь русский народ, - гордо откинув голову продолжал Саевич, - президент России Рельцин! Он обращается к вам, генерал Гусь, за помощью в ответственный и судьбоносный момент для всей страны и всего народа! Вы должны помочь победить демократии в нашей стране. Вы должны гордиться, что выбор пал на вас и вашу дивизию… - Тут Саевич, вдруг, понял что говорит лишнее и прикусил язык, но в глазах генерала загорелся внимательный огонек.
Генерал откинулся на спинку своего просторного кресла, взял со стола янтарный мундштук и закусил его своими большими желтыми зубами.
- Ну-ну, - с интересом промычал он, - продолжай, интеллигент, продолжай.
- Да что мне продолжать, - вновь напуская на себя скромность, закончил Саевич, - все детали должен обговорить с вами генерал Сычев, а я… я всего лишь скромный слуга демократии и… и нашего любимого президента.
Саевич внутренне поперхнулся оттого, что сам себя назвал слугой, но никто не обратил внимания на эту словесную формулу, все восприняли ее как должное и это, почему-то, вдруг, стало неприятно Саевичу, он замолчал и больше не встревал в разговор военных.
Между тем разговор шел как будто ни о чем. Обмякший Сычев много шутил, вспоминал Афган, потом речь пошла о событиях в Баку, в Ереване, в Тбилиси. Говорили о том, что армию окунули лицом в грязь и все списали на военных. Сычев клялся и божился, бил себя в грудь, что этого больше не будет, что Рельцин горой стоит за армию, лишь бы армия в решающий момент поддержала его… На этом месте разговор уходил в сторону, расплывался в бесчисленных намеках и недомолвках, но всем было, в общем, ясно о чем идет речь. Все, понемногу, приходили к единому мнению и мнение это было липким и мерзостным, как осенняя слякоть, но была во всем этом безнадежность, тупость и безвыходность какая-то.
Появилась водка, коньяк, закуска. Генерал Гусь пил молча и угрюмо слушал развязную болтовню Сычева и его сопровождающих.
Он и сам не заметил как потерял ориентацию во времени и пространстве и не запомнил, как гости покинули его кабинет, словно провалились в какую-то бездну.
Неожиданно над ухом его пронзительно зазвенел телефон прямой кремлевской связи. Он снял трубку и услышал в ней знакомый голос маршала Вахмистрова.
- Саша, - старчески мягко произнес маршал, - там к тебе должны были прибыть наши демократы, так ты, голубчик, гони их, гони их куда подальше, они тебя до добра не доведут.
- Успокойтесь, Михаил Афанасьевич, - глуховато пробасил Гусь, - они тут были уже, да уехали несолоно хлебавши.
       - Ну-ну, Саша, - сказал  маршал, - я в тебя верю.
Гусь положил трубку, встал, прошелся по кабинету, заглянул в маленькое настенное зеркало на дубовой панели и громко сказал:   Подлец!
...

        Ранним утром 19 августа 1991 года Саевич проснулся у себя на даче, в кабинете на диване, так как накануне вечером засиделся у своего шефа за обычным вечерним коньяком и коньяк этот затянулся за полночь, что случалось с хозяином в последнее время все чаще и чаще. Сам хозяин был в мрачном расположении духа, он не мог связаться с Борбачевым, загоравшем в Крыму, и не потому что его не соединяли с Бобриком, а просто сам Бобрик явно уклонялся от всяких разговоров и не желал разговаривать с главным российским демократом. Да и воскресный день 18 августа был какой-то унылый, гнетущий. Воздух подмосковья был влажен, липок и тяжел. Было не жарко, но как-то душно и нездорово. Оттого очередная попойка не заладилась, после второй бутылки отборного армянского у хозяина защемило сердце, он быстро отключился и охрана начала настойчиво подталкивать гостей к выходу.
Небольшой элитный дачный поселок, где обосновался хозяин и самые приближенные к нему демократы, был удобен в том отношении, что тут все было под рукой – и в случае какой тревоги все сбегались к своему шефу за считанные минуты.
В тот вечер и сам Саевич тоже перебрал лишнего, что с ним обычно не случалось, потому жена Людмила не пустила его к себе в спальню, а отправила в кабинет, куда недавно советнику президента завезли новую стильную итальянскую мебель, и где теперь он мог спокойно расслабиться. Да его и самого, в последнее время, не очень тянуло к жене. Людмила стала какой-то очень сварливой и жадной. Новое престижное положение их семьи явно развращало ее. Как ни странно, но уважать своего мужа она больше ни стала, несмотря на то, что его теперь знала вся Россия. Видимо, это происходило потому, что она сама знала его лучше, чем кто-либо, знала все его слабые стороны и скверные свойства души и, по большому счету, не возлагала никаких особых надежд в будущем на своего зарвавшегося муженька. Саевич платил ей тем же, но менять своего семейного положения пока не хотел – все было очень неустойчиво вокруг, непредсказуемо.
- Потерпим, потерпим, - говорил он сам себе, - а уж потом… Оторвемся!
Как он собирался «отрываться» в будущем он и сам не знал. Грезилось ему что-то такое… Какая-то сладкая жизнь, но что это за жизнь и в чем ее сладость – он не знал, не мог представить себе в глубине своей плебейской души.
Проснувшись, Саевич первым делом потянулся к маленькому японскому телевизору и, включив его, начал потихоньку потягиваться и щупать свою больную голову, проклиная, между тем, коньяк, политику, да и самого хозяина, который своими хамскими повадками начинал уже сильно отвращать от себя щепетильного демократа.
По телевизору передавали «Лебединое озеро» Чайковского и это немного удивило Саевича – чего это они балет с утра? Затем балет прервался и очень строгие теледикторы начали зачитывать обращение советского руководства. Тут Саевич оторопел. Он стоял с чашкой кофе в одной руке и с английским ботинком в другой. А советское руководство извещало народ, что пора уже поставить препону попыткам враждебных Советскому Союзу сил разрушить страну и потому в Москве вводится режим чрезвычайного положения, и в столицу вводятся войска. Никакие митинги и манифестации не допускаются, а враждебные газеты и средства массовой информации закрываются.
В голове у Саевича что-то сильно зашумело и он начал лихорадочно соображать: – бежать в английское посольство? Да нет, по дороге перехватят. Укрыться у дружка на даче? – Нет, разыщут… Так куда же, куда?! О хозяине он даже не вспомнил, словно бы хозяин провалился в какую-то яму, исчез совсем, как мутное наваждение.
- Ну что, доигрался, демократ? – Появилась в дверях кабинета жена Саевича, - подвел нас всех под стенку, гад проклятый! Ты учти, муженек, - истошно вопила она, - я за тобой в Сибирь не пойду, сдался ты мне со своим хозяином, прихвостень вонючий!
- Молчи, дура! – Сам заорал на нее Саевич, - собирай шмотки да мотай к матери в Саратов, там отсидишься пока…
- Та-ак… - шипела Людмила, - я в Саратов, а ты, стало быть, со своим хозяином в Париж, али в Лондон намыливаешься, к шлюхам своим закордонным? – Не выйдет! Давай вези меня в английское посольство, я в Европу хочу!
- Тебе не в Европу, тебя к чукчам отправить надо, - хотел было уж сорваться на нее Саевич, но в это время раздался спасительный телефонный звонок.
Вообще, если подумать, как много в нашей жизни определяет телефон. Вот сидит человек себе спокойно, пьет, понимаешь, чай и готовится отойти ко сну, чтобы отдохнуть, чтобы набраться сил. А тут, на тебе, телефон! И человек на ночь глядя, летит, бежит куда-то, сломя голову, как будто не мог бы он это сделать утром. Как же в прошлые века жили? Но с другой стороны, телефон и спасает, подчас, человека. Вот намыливает человек сам себе петлю. И стульчик уже подставил и ножку у стульчика подпилил и кажется – нет выхода… А тут, на тебе, телефон! А по телефону: «Дорогой, любимый, лечу, спешу, люблю, люблю, обожаю!» И всего то один звонок, а человек уже не вешается, а бежит в магазин за водкой, маринованными огурцами и сладкой кукурузой, которую так любит его ненаглядная. Эх, что там в прошлые века!
По телефону приятный женский голос известил Саевича, что президент созывает всех своих советников к себе, но попозже, ко второму завтраку.
- А как… сам-то… - запинаясь спросил Саевич в телефонную трубку.
- Григорий Николаевич? – Весело спросила трубка, - как обычно, бодр, энергичен, рвется в бой!
- А, значит принял уже… - сообразил про себя советник, - хорошо ему, алкоголику, взял дозу и в бой рвется… А как тут на трезвую голову да под танк… Дела…
Когда Саевич явился к особняку президента, он заметил кучку военных, неопределенного звания, толпящуюся у порога дома российского владыки. Двери особняка были раскрыты нараспашку, несколько дорогих лимузинов стояли тут же и между дверьми и этими лимузинами бегали какие-то быстрые люди, что-то выносили из особняка в больших картонных коробках и впихивали в лимузины. Паника эта окончательно испортила настроение советника по связям с народом.
- Бегут… - подумалось ему, - бегут как крысы… Интересно, захватят ли меня с собой?
Вопрос был совершенно риторический, ответ на него для Саевича не представлял никакой сложности, но деваться ему было некуда и это ощущение обреченности, вдруг овладевшее им, легло ему на сердце, как каменная плита ложится на покойника. Он почувствовал себя страшно  усталым, впервые подумалось ему, что вся эта суета, в которую он погрузился с головой, все это, в общем, зря. Так и будет он бегать вокруг сильных мира сего, всем услуживать, всех ублажать, а, в конце концов, останется у разбитого корыта. О нем и не вспомнят в последний момент и забудут его, как ненужную вещь где-нибудь в провинциальной гостинице, когда он станет не нужен или опасен для стоящих у кормила.
Сильный удар по плечу вывел его из задумчивости. Перед ним стоял,  вернее, покачивался сам хозяин. Маленькие мутные глазки хозяина смотрели на Саевича весело и задиристо.
- Ну что, интелихент… - пьяно икнул на него президент, - любишь меня?
- Люблю… - обречено протянул Саевич.
Вокруг собралось уже довольно много народа. Все с любопытством смотрели на эту сценку. Саевич видел тяжелые рожи  охранников, видел каких-то вояк в камуфляже с автоматами и базуками в руках. Президент уже хотел садиться в бронированный лимузин, но прилип к Саевичу и видно было, что Саевич для него не просто клерк из его окружения, нет, Саевич значит для него нечто большее. Он словно испытывал своего советника – предаст ли он его, своего хозяина в решающий момент, не улизнет ли. Ведь что там ни говори, но ведь Саевича сделал он, он его вылепил, поднял из грязи в князи большой политики и если уж Саевич сейчас изменит, то на кого ж тогда ему рассчитывать… на что надеяться? И Саевич снова верхним чутьем понял – сейчас решается судьба. И не только его. Надо поддержать хозяина. Хозяин в панике, то, что он много выпил – лишь свидетельство этого. Может быть он готов сдаться, отказаться от своей рисковой игры во власть и повиниться перед своими бывшими товарищами. Но что если…
- Григорий Николаевич! – Вдруг не своим голосом возопил демократ. – Страна смотрит на вас! Идите, идите туда – под стены Белого дома! Мы с вами! Вы наш президент! С вами мы погибнем, с вами мы победим!
Звезда Саевича вновь вспыхнула со сказочной силой.

Танки генерала Гуся ранним утром 19 августа 1991 года ворвались на широкие проспекты Москвы и отбрасывая на обочины цивильный автотранспорт неумолимо рвались к центру огромного магаполиса. Им никто не мешал, но на подходах к Новому Арбату возник некоторый замин. Центр города был уже занят другой гвардейской дивизией. Сплошняком от Охотного ряда и по Тверской, тогда еще улице Горького, впритирку друг к другу стояли рыжие гробы бронетранспортеров и тяжелых танков. Их было столько, что всякое движение в центре Москвы остановилось, да и сама эта громоздкая техника мешала даже самим военным. Представьте себе слона в посудной лавке… куда ему развернуться? Зачем он здесь? Бессмысленность всего происходящего поражала. Войска привели в тесный тупик московского центра и оставили здесь, словно специально на позор и уничтожение.
Генерал Гусь, приведя свои части в Москву, с раннего утра пытался связаться хоть с кем-нибудь из командования, но все командование словно вымерло. Ему докладывали, что маршал вызван в правительство, что правительство сейчас заседает, потом правительство выехало на встречу с журналистами. Между тем минуло уже полдня и болтаться с танками на перекрестке Садового кольца и Нового Арбата стало уже совершенно невмоготу. Нужно было приставать к какому-нибудь берегу и берег этот был неподалеку. Берег этот был красив и радовал своей символической белизной.
Наконец, Гусю сообщили, что его частям вменяется поддерживать порядок у Белого дома. Это было уже кое-что. Какие-то незримые шестеренки неумолимо сдвинулись в таинственных верхах высшей власти и направили поток сил в нужную сторону. Получив под свою опеку Белый дом, генерал понял, что те, кто приезжали к нему недавно, были не простые трепачи, а трепачи очень даже заковыристые и многое знающие.
У Белого дома шумел нестройный митинг. Спешно сооружались нелепые декорации, которые должны были представлять из себя баррикады. Конечно, для современного оружия любая баррикада является полной туфтой. Любой танк сметет ее как груду пустых коробок, но ведь баррикада – это не укрепление для отражения танковых атак. Баррикада – это символ и символ необычайно романтичный и горестный одновременно. Когда сооружают баррикаду на земле, то, прежде всего, хотят нагромоздить кучу лома в головах. И если легко убрать поверхность земли, то пойди, попробуй почисти мозги… Баррикада – это отчаяние, это крик о помощи. Кто гибнет, тот сооружает баррикаду, словно надгробие своих надежд.
Баррикады 1991 года были необыкновенно высоки и красивы. Люди, собравшиеся там, были очень задиристы и пьяны. Они чувствовали, что им противостоит нерешительность, политическая аморфность.  В государстве исчезла воля, а воля для страны, то же что корни для дерева. Дерево без корней обречено и самый легкий ветерок обрушит его на землю. Кто же изъел эти корни? Для чего росло это дерево, зачем оно зеленело… Сколько живых существ пряталось в его ветвях и находило там и кров и пищу. Сколько жизней было обречено на смерть, когда пьяная орда недоносков валила под собственное улюлюканье и свист чудесного исполина, взращенного годами великого труда? Кто ответит на это? Неужели вся наша жизнь, все наши труды и дни, наши упования и надежды на лучшее будущее недостойны ничего, кроме поругания и осквернения толпой мерзавцев, не помнящих родства. Смотрите, не торопитесь валить старые деревья. Так ведь легко оказаться в буреломе, когда повсюду, как в лесу после бури, сплошные завалы и вместо свободы безумный лесоруб получает непроходимую западню.

- А ведь мы словно титаны-лесорубы! – Лихорадочно соображал про себя Саевич, когда шел вместе с хозяином к баррикадам у Горбатого моста. – Мы валим старый режим! Им нечего противопоставить нам… Они боятся!
- Они боятся крови, они боятся решительного действия, - втолковывал он президенту, - так нужно быть решительней, наглей даже! Ничего, история всё спишет, ведь история любит победителей, жадно рвущихся к своей цели!
Рельцин был совершенно черен лицом. Он уже плохо чего соображал, тяжело отдувался, скинул пиджак – ему было жарко, хотя погода стояла совсем не летняя, накрапывал совершенно осенний дождик. Людской круговорот вынес его и прилипшего к нему Саевича прямо к танкам генерала Гуся. Как ни странно, но военных из его охраны около Рельцина сейчас не оказалось. Они все понемногу отставали от своего патрона, когда тот покинул зыбкие стены Верховного Совета и отправился в бурное море уличного митинга. Дальновидные политиканы рассудили правильно, что убить хозяина сейчас ведь не составит никакого труда. А если хозяина убъют, то дело проиграно и пойди потом докажи – чем ты занимался в эти безумные дни, какой черт занес тебя – человека с погонами в стан мятежников. Но были, были у Рельцина совершенно оторванные друзья. Обстановка содома, безумия и мятежа действовала на них как наркотик на дикого зверя. Они сами готовы были кричать, визжать и задирать хвосты. Демократ Саевич, а уж на что он был всегда осторожен, и тот словно обезумел. Все прежнее представлялось ему мелким и ничтожным. Пропади пропадом пошлая жизнь! Настоящая жизнь гремела вокруг раскатами неистовой толпы и глядела грозно вдаль грязно-зелеными жерлами чудовищных танковых орудий!
Рельцин пытался вскарабкаться на крутой бок военной машины, но оступался, матерился сквозь зубы, цеплялся за скользкие скобы, однако был слишком тяжел. Двое депутатов Верховного Совета ринулись ему на помощь, подхватили его под колени, но сами только осели, не выдержав чудовищной тяжести большого хозяина.
- Ступеньки нужны! – Кричали помощники, но ступенек не было, и тогда депутаты сами стали на карачки – один пониже, другой повыше и изобразили, таким образом, лестницу. Рельцин, тяжело кряхтя, поднялся по спинам депутатов до уровня танковой башни, но нужен был еще кто-то, на кого можно было опереться ногой, дабы окончательно утвердиться на вершине броневого монумента. Еще пара депутатов кинулась, отталкивая друг друга, на помощь, но их опередил советник Саевич. Он ловко притерся к самым гусеницам и подставил свое плечо хозяину. Каблук президента больно упирался прямо в шею Саевича, зеленые мухи летали перед его глазами, гуд стоял в ушах и он не слышал, не разобрал, что говорил Рельцин с броневика. Странно, но и никто потом не мог вспомнить, что же говорил президент. Что он такое провозглашал и к чему звал. Все знали, что такой факт был – Рельцин на танке стоял… но зачем он туда влез?… Некоторые острословы на полном серьёзе утверждали потом, что Рельцин ничего и не говорил с танка, а только показывал фигу и корчил зверские рожи в сторону Кремля. Но если встать у Белого дома лицом к Кремлю, то неизбежно окажешься к самому Белому дому задом… Но все это осознают потом, а пока что на площади кипело море народа и тяжело раскачивающийся на танке человек был похож на медведя, влезшего на бочку меда. Может, это сравнение пришло в голову и ему самому, только хозяин вдруг повеселел, перестал корчить рожи и, взмахнув беспалой рукой затрубил что есть мочи: «Калинка… калинка, калинка моя!… Эх!…» Саевич чуть не взвыл от боли в позвоночнике под каблуком хозяина, но уйти было нельзя.
- В саду ягода калинка, калинка моя! Эх! – Продолжал неистовствовать хозяин. Телевизионные камеры благоразумно не запечатлели этот момент.

К вечеру третьего дня путча стало окончательно ясно, что правительство неспособно овладеть ситуацией. То есть ситуацией можно было овладеть, но для этого были нужны жесткие, если не жестокие меры. На такие меры решились бы люди уверенные в своей правоте, готовые нести бремя власти и не гнуться под этой тяжестью. Но таких людей не было. Безвольное, лишенное уверенности в себе окружение Борбачева, которое и составило костяк переворота, было не способно что-либо сделать без направляющей и указующей воли своего хозяина. А хозяин как мышь сидел на курорте в Крыму и давно уже сам на все махнул рукой. Власть, по сути, валялась на улице, а по улице бегали волосатые субчики, орали что-то невразумительное, лезли на танки, в открытых люках которых давно уже не было танкистов. Молодые ребята танкисты разбрелись по округе, жевали мороженое, боевые машины их как пугала задрали свои бессильные  жерла в пасмурное августовское небо. Не было стрельбы, не было боя, в общем, не было противостояния, а значит – не было и победы. А вот это кое-кому очень не нравилось. Нужны были жертвы… Ох как нужны был жертвы! Молодые, цветущие, юные жизни должны были быть принесены на алтарь свободы, а иначе ведь и сама свобода не имела бы вкуса, ее нельзя было бы намазать на хлеб, как дефицитную икру, и есть потом с причмокиванием и со сладостно-мерзким сопением.
В ночь третьего дня переворота Саевич спал на полу кабинета вице-президента в Белом доме, подложив под голову надувную подушку, а под боком имея короткий десантный автомат, который накануне выдал ему сам вице-президент Дрюцкой – усатый, воинственного вида мужчина, недавно еще бывший непоколебимым советским патриотом, а ныне ставший отчаянным демократом, настолько отчаянным, что даже превосходил в этой отчаянности самого хозяина.
Саевичу снился сон, что стоит он на высокой горе, почти что под самыми облаками. Вокруг простор, воздух, солнце. И вот видит он, что летит навстречу ему облако, а на облаке сидит сам хозяин в огромной белой бороде, а по одну сторону от него расположился вице-президент Дрюцкой с автоматом, а по другую – Иван Петрович. Только Иван Петрович одет как-то странно: в кавказскую бекешу, высокую каракулевую шапку, а на поясе у него кинжал устрашающего вида.
- Ну что, - спрашивает кавказский Иван Петрович у Саевича, - что, дорогой, в рай хочешь?
- Хочу! – Отвечает радостно Саевич и собирается перепрыгнуть уже на облако, но в этот момент большой хозяин в белой бороде, вдруг, показывает ему фигу и смеется при этом.
       - А хрена тебе!
       Тут Саевич проснулся от сильного толчка в бок. Проснулся и в первый момент не мог понять – сон это или явь. Перед ним стоял настоящий живой Иван Петрович, которого Саевич уже давно не видел. Странный вид бывшего начальника еще больше поразил демократа. На Иване Петровиче была кожаная куртка перепоясанная крест-накрест через плечо пулеметными лентами, на поясе болтался пистолет ТТ в большой армейской кобуре, а на голове был, почему-то, танкистский шлем. Позади Ивана Петровича стояли два странных субъекта, вроде бы и не русские, черные на лицо, горбоносые и лохматые.
- Вставай, - угрюмо сказал Иван Петрович советнику президента и протянул ему бутылку из-под шампанского Советского Полусладкого.
- За что пъем… - невесть почему ляпнул демократ и помахал руками, словно отгоняя дъявольское наваждение.
- Нет, братец, - все так же угрюмо продолжал Иван Петрович, - пить уж мы будем за помин твоей души. Ты сейчас погибнешь геройской смертью под танком… За свободу, понимаешь, за демократию! – Закончил он патетически и глаза его при этом не смеялись. – А в бутылке этой не шампанское, а коктейль Молотова. Эх, с такой бутылкой батяня мой в сорок первом под Москвой в ополчение сгинул.
- Так вот вы может вслед за батяней бы и… а? – Отчаянно протянул Саевич, ощущая приближение страшного конца.
- Не могу, дорогой, - с чувством отвечал Иван Петрович, - и рад бы, но для дела демократии я нужнее. Так хозяин решил. Ну а зато мы тебе памятник из мрамора на Арбате отгрохаем, а! И надпись золотом на нем – «Последней жертве коммунизма»… а?
- Не хочу на Арбат, - гундел Саевич, - дайте с женой проститься…
Но его уже никто не слушал. Двое черных подхватили ослабевшего демократа под руки и поволокли вниз по широким лестницам Белого дома.
На улице было тревожно и не тихо. Ночь была заполнена ропотом и говором невидных в пасмурной темноте людей, воем танковых дизелей, светом прожекторов, блеском фар разворачивающейся и уходящей прочь от Белого дома боевой техники.
- Они уходят! – Завопил Саевич не своим голосом, - пустите меня! - Но его не пустили. Дюжие сопровождающие тащили его все дальше и дальше, мимо набережной, дворами и вытащили на перекресток Садового кольца и Нового Арбата, туда, где начинался автомобильный туннель. Здесь уже собралась приличная толпа народа. Многие были словно пьяные, выделялась группа молодежи, которые вели себя особенно агрессивно, швыряли камни и пустые бутылки в проходящие мимо боевые машины.
- Это ваш командир! – Заявили собравшимся новоявленные архангелы свободы и выставили перед собой дрожащего, но уже поникшего и готового на все демократа Саевича.
Он стоял у бордюра, за которым начинался спуск под землю автомобильной трассы. Удушливые газы отработанной солярки стояли поперек горла. Внизу за бордюром чернели танковые башни. Техника остановилась – возник какой-то затор. Стояла глухая ночь, но гул и рев моторов, грохот и лязг гусениц превращали ночь не в день, нет, какой уж тут день, превращали окружающий мир в преддверии ада, и сам этот туннель напоминал вход в преисподнюю, куда медленно и страшно проваливалась тяжелая боевая мощь гибнущей в смуте великой державы.
- Они сейчас в туннеле, как в бочке из-под солярки! – К Саевичу обратился один, очень взвинченный на вид юноша в джинсовой куртке и с лихорадочным нездоровым блеском в глазах, - их одной бутылкой всех сжечь можно!
- Да, -  подумал демократ, - можно, но там же люди… - Эта мысль была так неожиданно нова для него, что он даже испугался. Он никогда раньше не думал о людях. То есть он, конечно, любил общество, любил внимающих и слушающих его восторженных поклонников и энтузиастов свободы и демократии, он даже с известным пониманием относился к своим идейным противникам, расчетливо допуская в глубине души возможность перехода на их сторону, в случае если ветер подует иначе… но это все были обстоятельства политические и сами люди в свете этих обстоятельств были и не люди вовсе, а как бы некие необходимые персонажи, участники какого-то определенного действа, статисты, марионетки политического театра, где жизнь и смерть уравнены между собой, но вот теперь… теперь Саевич понял, что этих статистов и марионеток нужно убивать, убивать ради достижения великой цели, а ведь это не просто… они же, оказывается, живые…
Он оглянулся на свою команду. Пацаны, губошлепы с бутылками в руках оседлали высокий каменный бордюр и уже примеривались, чтобы половчее спрыгнуть на броню, застрявших внизу танков. И тут Саевич разозлился.
- Дерьмо, дерьмо собачье, - матерился он про себя, - из-за этих недоносков я, Я страдаю!… Отделаться от них, отделаться как можно быстрей! Пусть эти болваны погибнут, они и тысячной доли не имеют в голове своей того, что имею я! Я шел к своей цели любыми путями,  столько подличал, унижался, смирял свою гордость, но лез, лез вперед и вот теперь должен погибнуть под гусеницей какой-то железяки… Нет! А они – эти юные, цветущие, но уже отравленные (отравленные тобой – громом лопнуло в голове),  они же и умрут не охнут – им все равно, что жить, что погибать, они же пыль под ветром…
- Первым – ты! – Он резко развернулся к парню в джинсовой куртке, - бутылку в зубы и под танк! Потом ты, - он указал на второго, коротышку в одной фуфайке с татуировкой на голой руке, - видишь у БМП боковой люк открыт? – Сигай туда, отбери у солдата автомат и пали по этим сволочам! Потом ты – ему на подмогу! – Палец демократа уперся в третьего паренька, тонкого как девушка с пушистыми взъерошенными волосами, розовощекого, совсем мальчика.
        - А мне… - застенчиво спросил мальчик, - мне их тоже… убивать?
- Да… - хотел сказать Саевич, но вдруг закашлялся и чуть не присел на асфальт от внутреннего ужаса, внезапно овладевшего им.
- Ну, слышали, что командир приказал? – На пацанов надвинулись два здоровенных бритых бугая в камуфляжной форме без знаков различия, - вперед пошли за свободу, понимаешь, за демократию, мать вашу так перетак…
Первый парень взобрался на широкий бордюр, растерянно оглянулся, взмахнул зажатой в руке бутылкой с горючей смесью, хотел что-то сказать, но не удержался, покачнулся и спрыгнул неловко вниз в темный скат туннеля. И в этот момент взревели двигатели танков и чудовищная армада сдвинулась с места, сдвинулась всего на каких-нибудь несколько метров, но этого было достаточно, чтобы стереть в порошок все, что окажется под ее гусеницами.
        Второй парень в фуфайке ловчее спрыгнул на броню боевой машины пехоты, сиганул в люк и там, в тесноте нос к носу столкнулся с молоденьким солдатом в каске, испуганными глазами моргнувшего на этого борца за демократию. На коленях у солдата неловко, не по-военному лежал громоздкий автомат. Парень схватил автомат за дуло и дернул на себя. Солдат, в свою очередь, вцепился в приклад своего оружия. Они словно дети, да они и были еще дети, тянули забавную игрушку каждый к себе. Пока не грянул выстрел из разрываемого на части оружия…
        Третий паренек, совсем ребенок с пушистыми растрепанными волосами стоял на бордюре и в свете прожекторов казался игрушкой, просвечиваемой насквозь. Он был словно легкий ночной мотылек рядом с яростным тяжелым пламенем. Он улыбнулся и Саевичу запомнилась эта улыбка – неловкая и добрая одновременно. Снизу, из темноты туннеля, рванулись трескучие пулеметные очереди и паренек, как мотылек, взмахнув руками-крыльями, рухнул вниз, в бездну и адское пламя пожрало его. Жертва совершилась.
        Саевич уже плохо соображал. Он шел, пошатываясь, вдоль бордюра, вокруг него собиралось все больше и больше народа, набежали журналисты и телевизионщики с видеокамерами на плечах, о чем-то орали мощные мегафоны, ревели моторы танков, слышались выстрелы – словом, это был ад, вышедший из преисподней и затопившей огромный город и всю страну. С первыми лучами солнца эта страна, проснувшись, не узнала саму себя. История перевернула свою очередную страницу.