Отрывок

- Она опять это делает. –сказал отец, притворив дверь в кухню. Мои сестра и мать испугано переглянулись и одна из них задернула занавески. Другая принялась рассыпать соляной круг.

- Не так много. Во сколько же нам обходится это отродье. - Пробурчал отец под нос, но мать его услышала.

- Она наша дочь. Усталый и встревоженный голос матери перешел в еле слышный шепот. Все вступили в круг и стали перешептываться.

- Может, дочь, а может, и нет: сама знаешь, никто не скажет наверняка, что они такое. Но Сибил становится опасной. Она снова это сделала, а ведь не прошло и четверти луны с тех пор, как Тот, кто не видит огня, очистил ее кровь.

- Что она опять сделала, что ты так боишься. Скот в порядке, ветра нет, хлеб поднялся, как надо. Да ты сам видел: сегодня ее глаза были такими же серыми, как обычно.

- Что сделала, что сделала. Да то, чего хуже нет: она опять спала головой к закату. Сегодня я проснулся раньше света: душно так последние дни, вышел на двор обветриться, да и заглянул в окно детской. А она снова спит поперек кровати. Сама знаешь, что это значит: Сибил опять говорила с мертвыми.

Она растет. Она учится. Она забирает все соки, до которых может дотянуться. Боюсь, мать, она теперь умеет скрывать. Боюсь, она отвела глаза даже тому, кто не видит огня.
С тех пор, как она вошла в возраст, с каждым днем все хуже.

Я слышала, как всхлипывает мать,  как вертит в руках что-то сестра (ах да, соляной туес: значит, это она творила круг), как поворачивает голову отец, ища знаки – сучки-глаза на стене, или ветки-уши веника, или складку поперек скатерти, или что-нибудь еще. Но все в том же роде – моя семья страшно суеверна. И страшно расточительна: подходит к концу второй туес, из тех, что отец купил в прошлый урожай. Скорее всего, на них  ушел весь ячмень с того поля, что возле Ерина леса; а это самое большое наше поле. И потом, чтобы купить соль, отец уезжал в город, а там долго и неубедительно рассказывал купцам, что, дескать, соль ему нужна в приданое, потому что в семье две девки на выданье, и что с того, что старшей только четырнадцать; все дорожает, а соль не гниет и не портится. Разве что закаменеет, так ведь размолоть ее ничего не стоит. Перевести столько соли на эти дурацкие круги, которые, к тому же, ничуть не помогают: я все равно их слышу, и не надо мне ни сучков, ни складок, ни завитков в венике.

- Отец, раз она вошла в возраст, может, выдать ее замуж. Многие говорят, что это помогает – (и кто просил меня думать о свадьбе!).

- Гляди, поможет. А куда ты ее выдашь: вся округа знает, что она родилась в ночь опасной луны. Да ты-то хороша: ладно, не смогла до утра потерпеть, чтобы разродиться. Так еще и Сарию свою позвала зачем-то. Ах Михель, ах, муженек, мочи нет, помираю, зови бабку, пусть пособит. Сама, что ли, не справилась бы. Вон их – четверо с той поры появилось и все без помощи. Зато уж вся деревня наизусть знает как в самую луну родилась девочка с зелеными глазами и двумя зубами во рту. Куда ее теперь такую денем. Эх, кабы ты только ночь потерпела!

- Я-то бы потерпела, да время приспело. Хватит на меня все валить. Я-то знаю, чья в ней кровь лютует: прабабка твоя с отцовской стороны  лисой была. А если подумать, то можно и ее сплавить: на лицо она не хуже других будет, а другой такой вышивальщицы поискать. Ее надо к твоей сестре отправить, а та как-нибудь сосватает.
- К моей сестре. А почему не к твоему дядьке: он богатый…

Ну вот, теперь начнется все заново. И как отец женился на матери, когда моя сестра Воля была у нее в пузе, и еще кто знает, чья эта девка. И как ему обещали что дядька Бахвил ( на самом деле, он моей матери двоюродный дед), скоро помрет и все деньги племяннице оставит. И как тот дядька до восьмидесяти шести лет дожил, а помирать все не собирается, да мало того, тринадцать лет назад женился на вдове с двумя сыновьями, и теперь у этих разбойников ни золота, ни серебра, ни медного гроша не отсудишь… Обычные пустые разговоры, ничего интересного, ничего опасного. Вот только Воля стоит в центре и без конца думает, что ни за что не допустит, чтобы младшая сестра раньше нее вышла замуж. «Я убью ее. – думает Воля – «Я соберу нечуй-траву в полночь и смешаю ее с дурманом. Я волью ей зелье силой в глотку, она со мной не справится. Я убью ее». Думает Воля
Она убьет меня – думаю я. И две наши мысли, словно два огненных шара, кружат вокруг нас в том пространстве, где обитают звуки и знаки, там, где нет стен, разделяющих наш дом, где нет стен, разделяющих наши сознания. Ее ярость и ее желания тревожат меня, я пытаюсь остановить все ускоряющееся движение шаров, я падаю, падаю, падаю, и ветер падения рвет мою одежду, путает мои волосы. И, как обычно, начинается гроза.

И, как всегда, я просыпаюсь.

Я просыпаюсь в мире, где никому нет дела до того, что я снова сплю головой на запад, где, если кто и заметит, что мои глаза то серые, то зеленые, не придаст этому значения. Я просыпаюсь во времени, до которого не могли дожить ни мой отец, ни моя мать, ни сестры, ни братья, живи они даже в десять раз дольше злополучного Бахвила.
Я просыпаюсь в Санкт-Петербурге, в 21 веке, где и когда все уже давно прошло.
Но в том мире, где живут знаки и звуки, ничего не проходит. Там никто не умирает. Там ни одно слово не роняется зря, и ни один поступок не может быть случайным. Там все сплетено в тугую сеть, там все соединяется в единый узор.
И даже я, хотя теперь я далеко ушла от девочки, до обморока боявшейся злых мыслей сестры, не могу выбраться из этой сети и поменять цвета этого узора.

1. Как тот, кто не видит огня, приходил очищать мою кровь

Не знаю, действительно ли в том мире, где я родилась, были еще другие такие, как я. Не знаю, есть ли еще кто-нибудь, как я. За всю свою долгую жизнь я их не встречала. Хотя вполне могу понять, что движет ими (если они существуют) в их желании остаться одинокими и неузнанными. Последние двести лет своей жизни я именно этим, в основном, и озабочена.
Однако достоверно знаю, что мое рождение ознаменовалось всеми тринадцатью признаками, среди которых особо стоит заметить:
- в ночь, когда я родилась, была страшная сухая буря и гроза (аккурат  в тот день выжгло орешник вдоль дороги и разбило четыре дерева в Ерином лесу – говаривала повитуха Сария);
- я родилась с открытыми глазами, и глаза эти были зеленого света (и горели-то точно у кошки – настаивала Сария);
- я не кричала и вместо вдоха выдохнула воздух (это потому, что такие, как она, дышат еще в утробе матери, и иногда даже могут весь ее дух выпить, так что неизвестно еще, что ждет бедняжку в загробной жизни – авторитетно разъясняла Сария);
- И наконец, я родилась в ночь Опасной луны (Это когда луна самым кругом делается. А в ту ночь она, даром что гроза, ни разу тучкой не прикрылась, и словно красный глаз в окно на меня пялилась. Я, конечно, сразу охранные знаки сделала, и амулеты по комнате раскидала. Во  поэтому до сих пор жива-здорова – Делилась страшными переживаньями Сария).
Собственно говоря, разговоры Сарии и привели к тому, что на второй месяц со дня моего рожденья к нам в дом пришел тот, кто не видит огня. Он осмотрел меня, нашел на моем теле подобающие отметины и возвестил, что, когда я войду в возраст, он лично произведет обряд очищения крови. И денег с моих родителей не взял.

Поначалу все думали, что обряд и не потребуется. Но затем стали замечать всякие мои странности. Не думаю, чтобы они заметили, что я действительно вижу демонов и неупокоенные души (их теперь чаще называют вампирами), хотя к пяти годам я твердо уверилась, что у меня не все в порядке с глазами, к семи призналась себе, что, должно быть, спятила, а к девяти приняла твердое решение покончить с собой. Нет: в те времена не слишком обращали внимание на детей, будь они хоть трижды зеленоглазыми и способными дышать в материнской утробе. К тому же, я довольно быстро научилась скрывать страх и сомнения, которые терзали меня свирепо и непрестанно.

Но вот как можно было скрыть необычайную любовь ко мне всех без исключения зверей и птиц (гады и насекомые меня, кажется, никогда особо не выделяли). Или тот знаменательный факт, что  одно мое появление на улице усиливало любое природное явление. Не один раз люди замечали, что снег идет гуще над моей головой, а если доведеться попасть под дождь, так лучше держаться подальше от проклятой Михаловой дочки, потому что ее саму потом хоть выжимай, и все вокруг нее не суше.

И на поле меня не пускали, и обычными сельскими трудами не обременяли. Потому что, если даже твердо было известно, что я сеяла на своей маленькой грядочке в огородике у дома, никто не мог поручиться что, когда и в каком количестве вырастет. Вершиной моей крестьянской карьеры был случай, когда шести лет от роду я закопала у калитки два белых, серый и розовый камешки, восторженно приговаривая, что это семена, из которых вырастут настоящие мандрагоры (подозреваю, что накануне у нас гостила Сария). Назавтра вокруг дорожки алели яркие крупные клубничины – мать не позволила съесть ни одной, все сожгла в печке для обжига извести. Через две недели у калитки появился дубок возрастом около десяти лет – отец его выкорчевал и отправил в ту же печь. Глубокой уже осенью огромный яркий цветок раскрылся и опал на моих глазах. А через пару лет появилась крапива – так себе крапива, самая обычная. Вот только в конце мая она зацвела крупными пурпурными колокольчиками, а потом дала плоды, как две капли воды похожие на посеянный мной розовый кусочек кварца. К тому времени я уже без труда закамуфлировала крапиву под вполне обычную. Некоторые особо восприимчивые люди даже пару раз обстрекались об нее, хотя моя крапива вовсе не была жгучей. С радостью хочу отметить, что у мудрой Сарии, несмотря на все ее лекарское искусство, ноги жутко чесались целых три дня.

Да, и, конечно, помимо всех этих страшных признаков оставался самый жуткий – я никак не хотела спать по правилам, то есть головой на восток.

Одним из любимых рассказов повитухи и, надо отметить, хитом на все времена, была история о том, как, впервые запеленав новорожденную кроху, она уложила меня в колыбель по всем правилам, головкой на восток, а сама буквально на минуточку отлучилась в кухню перехватить чего-нибудь, потому что за всю эту страшную ночь у нее росинки маковой во рту не было. И вот, милые вы мои, захожу я в горницу, а дите уже поперек колыбели лежит, и все простынки кольцами свернулись, а оно головенкой и пяточками упирается и поворачивается, поворачивается… Так что, если бы я не подкрепилась маленько, да не взбодрила себя настойкой сельдерея, тут бы точнехонько богу душу и отдала.
Так что едва мне исполнилось одиннадцать, мать стала очень внимательна. Она без конца интересовалась, не кружится ли у меня головка, не болит ли животик, проверяла мою ночную рубашку и с видимым удовольствием отмечала, что