Воплощённое знание

(Фото автора)    

    О нем мы уже немножко говорили в предыдущем рассказе, но поскольку этот вопрос является наиглавнейшим в мире бытия и жизни, поэтому рассмотрим его более подробно.
Возьмем самый простейший пример. Перед нами — стол, бумага и карандаш. Что такое стол? Это изделие (или сооружение — назовите его как хотите), состоящее из деревянных ножек и крышки, посаженных на проклеенные шплинты и установленных таким образом, чтобы плоскость крышки прочно лежала на ножках, как на опорах, и служила определенной цели, предназначенной ее конструктором для удовлетворения тех или иных потребностей, в нашем случае — для работы с книгой, с бумагой. А что такое бумага? Это тоже изделие, но уже другого порядка и с другим назначением. А именно: белая глянцевая полоска в виде квадратного листка, с нанесенными на нем тоненькими штриховыми линиями на расстоянии 1 см друг от дружки, способствующими аккуратному написанию строчек карандашом. А что такое карандаш? Изделие же, но с конструкцией и назначением, абсолютно не похожим ни на стол, ни на бумагу.
Итак, три совершенно разных предмета, вещи или изделия, хотя объединенных одной, общей для них, заранее предназначенной целью: написание повести или письма.
И что они, все три, — разные и в то же время выполняют одну, общую, нужную нам работу, — мы знаем об этом. И знаем во всех подробностях. И знаем не только то, что стол изготовлен из дерева, что у него четыре ножки, что эти ножки посажены на шплинты и столярный клей, но мы знаем и то, что дерево росло в лесу, что его срубили, вывозили, распиливали на доски, выстругивали, размечали, грунтовали, олифили, красили и т. д. и лишь после всего этого дерево стало столом. Мы знаем также все подробности того, как дерево превратилось в тонкий белый разлинованный лист бумаги или в изящный шестигранный шестик карандаша с графитовым стержнем внутри...
Таким образом, во всех трех случаях мы выявили совершенно определенное знание. Откуда мы взяли, получили его? Да из них же, из этих предметов, из этих изделий. Каким образом мы его получили? Путем переноса знания, вложенного в них конструктором, в себя, в свой ум, в свое — теперь уж — постоянное, всегдашнее, вечное достояние. В самом деле, сможет ли теперь какая бы то ни была в мире сверхмогущественная власть или сила изъять это полученное нами знание из нашего ума, из нашей сущности, то есть сделать так, чтобы его не было, чтобы оно перестало существовать в нас? Нет, это уже исключается. Знание, полученное однажды, так соединяется с нами, что становится нами — раз и навсегда. Недаром же, когда мы проговариваемся кому-то о чем-то, тАк потом ругаем себя за допущенную оплошность, бессильные исправить ее: «он теперь знает...» Да, он теперь знает, и сделать так, чтобы он не знал, уже невозможно.
Таково знание.
Но вернемся к нашим вещественным «атрибутам»: столу, бумаге и карандашу. Все эти предметы — материальные предметы, то есть неживые, неодухотворенные, инертные вещи. Где же в них находится знание, то знание, которое мы только что взяли, получили из них? Оно, это знание, находится в них же, в этих предметах, в этих вещах. «Какое может быть знание, — воскликнет кто-то, — в этих деревяшках, в этих листках? Другое дело, если бы на этих деревяшках, на этих листках было написано что-то!»
Разберемся. Да, к сожалению, бытует мнение, что знание это лишь то, что существует в голове человека и, заключенное в строчки, перенесено на бумагу или на любой другой предмет в виде той или иной информации. Конечно, здесь знание, как говорится, в чистом виде, налицо. И всё же, хотя оно видится нами, воспринимаясь как само собой разумеющаяся данность, тем не менее, даже эта видимая, воспринимаемая нами данность не объясняет главного — того, что же из себя представляет знание как сущность, как субстанция. Другими словами, какова его основа, его плоть?
Оставим на время наши стол, бумагу и карандаш и обратим внимание на такой наглядный пример. Человек о чем-то говорит, что-то доказывает другому человеку — бурно, горячо, сопровождая свою речь (как бы помогая ей) жестикуляцией. Слушающий смотрит в глаза «оратора», несомненно видит все его «помогающие» движения и жесты... и в то же время не видит, не воспринимает ничего — ни глаз, ни рук, ни движений тела говорящего. Он «видит», воспринимает только одно — то, что хочет передать ему говорящий, жаждая получить от него информацию, ту информацию, которую мы называем знанием. Но что из себя представляет эта информация, это знание? Речь оратора, его глаза, его руки, его жестикуляция... короче — то видовое, материальное, которое мелькает перед глазами слушающего и которое, как мы уже сказали, он, видя — не видит... или что-то другое, в корне отличное от этого? Конечно, совсем другое! Слушающий — через слова, звуковые слова, то есть через материально-чувственные посредства — воспринимает смысл, заключенный в них, в этих звуковых словах, в этих материально-чувственных посредствах. Смысл! А это и есть знание. Знание, которое с помощью посредств (заострим еще раз) хочет передать нам кто-то другой из своего содержания, из своего личного опыта. Где это содержание, этот опыт находятся в нем? В его существе — в его уме, в его душе. А что такое ум и душа — можно ли их пощупать руками, увидеть глазами, услышать ухом? Нет, нельзя. Почему? Да потому, что они не материальные, а духовные. Что значит духовные? Это значит, что у них, если можно так выразиться, другая структура, другая субстанция, в корне противоположная всему тому, что из себя представляет субстанция материальная, то есть в отличие от последней, она не поддается никаким чувственно-зрительным воздействиям. И вот этой нематериальной сущностью, которая в нас и которой мы живем, познаем, воспринимая через видовые посредства всё, предстоящее перед нами, являются ум и душа.
Теперь вернемся снова к столу, бумаге и карандашу. Где в них находится знание? Ну, в человеке понятно — в уме, в душе. В его духе. А какая душа, какой дух у стола, бумаги, карандаша — у этих инертных, неживых, неодушевленных предметов?
Да, у этих «бездушных» предметов души нет. Но знание есть. И оно, это знание, заключено в их сущности, которая пронизывает всю их «плоть» как то содержание, тот смысл, который вложила в них сотворившая их мысль конструктора. А именно: стол есть стол, бумага есть бумага, карандаш есть карандаш. И каждый из нас, при одном только взгляде на эти предметы, тотчас же определит, что это стол, это бумага, а это карандаш. Откуда берется, черпается нами это определение? Да из них же, из этих предметов. Почему оно берется, черпается всякий раз (как мы сказали, даже при одном взгляде на них), и не просто черпается, а как бы навязывается нам, нашему уму, хотим мы этого или нет? Да потому, что оно, мыслимое нами, отложенное в нас как знание о них, об этих предметах, тотчас является нам вместе с тем видовым их проявлением, которое представляется нашим глазам, нашим ощущениям и т. д.
И это знание присуще не только перечисленным нами столу, бумаге, карандашу, но и каждому предмету, каждой вещи, существующей в мире. И оспорить это невозможно. А если бы кто-то попытался сделать это, то мы ему возразим: покажите нам любую, самую сложную техническую конструкцию, и мы тут же опровергнем ваш довод тем, что тотчас же, немедленно начнем извлекать, получать из нее информацию — знание, заложенное в ней. Например, мы поймем, что это электрический утюг, всей своей конструкцией говорящий о том, что он создан для того, чтобы гладить; а это телевизор, одним только «голубым» экраном свидетельствующий о своей конструктивной способности дарить нам телевизионные картиночки. И так далее и тому подобное. О чем это говорит? Да только о том единственном, о чем мы толкуем здесь: везде, во всем и всяческом, существующем в мире, как главное, определяющее начало всего существующего в мире, да и мир сам, — есть знание. Воплощенное Знание. Мы подчеркиваем это. Не просто знание, которое мы привыкли представлять себе как нечто отвлеченное, в лучшем случае, как научное знание, изложенное в «ученых» диссертациях, напичканных мудреннейшими изречениями и абстрактными математическими выкладками, но знание, имеющее плоть в буквальном смысле этого слова. То есть у знания, о чем бы оно ни было, есть видовая сторона — вид. А само оно, будучи незримым, неосязаемым, являя основу всего, в существе своем есть дух. Духовное и предметное, знательное и видовое, тончайше-неуловимое и грубо-вещественное, оно, знание, представляет собой две стороны одного и того же содержащего и обдержащего всё существующее в мире и весь мир в целом общего, неделимого Воплощенного Знания. И без этой воплощенной, видовой стороны оно существовать не может, как не может существовать и одна видовая, материальная часть его. Две стороны одного содержания, одного процесса, одной сущности — Воплощенного Знания.
Мы это показали на конкретных, «видовых» примерах (стол, бумага, карандаш, утюг, телевизор) и сказали, что список наглядных примеров можно продолжать бесконечно. Это всё примеры из области нашего — человеческого — быта и знания о нем.
А теперь возьмем примеры другого порядка, хотя базирующиеся на том же Воплощенном Знании.
Перед нами — береза, на ней, на одной из ветвей ее, сидит сорока, а у самого основания, на земле, — приютилась собака. Как и в случае с нашими неодушевленными предметами (стол, бумага и карандаш), мы взяли тоже три «предмета», но только из живой природы.
Что общего, объединяющего три первых, неживых объекта, с тремя объектами растительно-животного царства? И что различает их? И вообще, можно ли провести хоть какую-то аналогию, хоть какой-то «сравнительный анализ» объектов, которые так далеки друг от друга по своей сущности, как жизнь и смерть? Можно. Потому что даже эти два крайних полюса (жизнь и смерть) подвластны мощи утонченнейшего разума.
Итак, перед нами береза. Почему мы говорим, что перед нами береза, а, скажем, не тополь, сосна или дуб? Да потому, что мы видим перед собой именно березу, а не какое-либо другое дерево из наугад нами перечисленных. Но на чем, на каких данных основана наша уверенность в том, что перед нами береза и ничто другое? На нашем знании. То есть мы знаем, что дерево — веселое, красивое дерево с ажурной, воздушной кроной и с ослепительно белым стволом, отличающим его от всех других деревьев, — что это дерево и есть береза или, как ее величают романтики, белоствольная красавица. Точно так же мы знаем данные всех других деревьев, которые дают возможность отличать их друг от друга. Сосна... И сразу же в нашем сознании встает высокая, как правило, прямая, стройная тоже красавица, но уже не белоствольная, а латунно-огненная, приветливо машущая нам не глянцевыми листочками, а смолистыми кисточками упругих игл... Дуб! Имя этого царя наших лиственных лесов без восклицательного знака произнести просто невозможно.

Заграбастав всё пространство,
В стороне стоит один —
Царь лесного государства,
Вековечный исполин.

Впрочем, он не одинокий.
И не жадный он ничуть.
Вот кленочки тянут соки
И целуют дуба грудь.

Вот орешник золотистый,
Вот смородины кусты,
Вот какой-то мох пушистый,
И — цветы, цветы, цветы...

Нежность — рядом с дубом грубым!
Впрочем, разве дуб наш груб?
Все блаженствуют под дубом,
Всех обнял ветвями дуб.

И, на равных в мирозданье,
Все растут и ввысь, и вширь...
Всё же нежное созданье
Наш корявый богатырь!

Но это все внешние отличительные признаки, хотя и они, как мы уже сказали, базируются на нашем знании о них. А есть ли что-то еще — более глубинное, основательное, которое присуще им и которое мы можем получить из них? Есть. Что? А вот что. Мы смотрим на березу (сосну, дуб — в данном случае безразлично), впиваясь в нее вниманием, изучая ее, и обнаруживаем, что это своеобразная конструкция — такая же, как стол, карандаш, телевизор, — но только со своими, ей присущими данными. А именно: если столу дано «стоять» и держать на своей плоскости всё, что на нее положат; карандашу — быть заточенным и готовым к тому, чтобы под нажимом руки оставлять на бумаге графитово-черный след; телевизору — пропускать по своим хитроумным «железкам» электрический ток, превращая его в звуковые и видеосигналы, удовлетворяющие наши культурные потребности; то березе дано быть в мире, дарить ему кислород, топливно-строительный материал… и самое главное — наряду со всеми атрибутами жизни — осуществлять, вливаться в бесконечное разнообразие видов единой неделимой Премудрости и тем самым быть компонентом разлитого во всем и всяческом Воплощенного Знания.
В самом деле, глядя на березу, изучая ее, мы видим: ее конструкция такова, что она имеет ствол, сучья, листья, а внизу, скрытые в земле, корни. И всё это, все эти детали объединены одной целью: чтобы она, эта береза, эта конструкция — росла. А для этого корни из земли, из почвы сосут соки (влагу и растворенные в ней питательные вещества) и, с помощью силы солнца, подают их по стволу наверх — до самой конечной точки макушки, распределяя их по всем горизонтальным ответвлениям. Листья, подчиняясь неумолимому закону фотосинтеза, перерабатывают солнечные лучи в хлорофилл, наращивая массу дерева, и оно растет — всё выше и выше…
Физика? Да, физика. Механика? Да, механика. Такая же, как в телевизоре, в моторе, в насосе? Да, такая же. Там — токи, и здесь — токи. Там — расчеты, и здесь — расчеты. Там — знание, и здесь — знание...
Стоп! Какое знание? Откуда оно — в березе, сосне, дубе? Ну, в столе, телевизоре, моторе — понятно. Все эти предметы, эти конструкции изобрел человек, вложил в них свой ум, свое знание. И это знание конструктора, вложенное в них, мы, каждый из нас, получаем, глядя на них. А кто изобрел, кто вложил знание в березу, сосну, дуб?
Прежде всего, мы хотим, чтобы понято было главное и со всей определенностью. Поэтому, еще и еще раз заостряя, ставим вопрос так: знаем мы или нет о том, что это береза, с присущими только ей определенными данными? Знаем мы или нет о том, что береза (и в данном случае, сосна, дуб) — как своеобразная конструкция, которая приспособлена выполнять строго предназначенные ей функции физического насоса, чтобы поднимать соки на такую высоту, или химического прибора для осуществления реакций фотосинтеза и т. д.? Знаем. Мы можем познавать устройство этой конструкции глубже, как-то: разлагать соки на их составляющие, изучать строение вещества на молекулярном, субмолекулярном, атомном уровне. И так до бесконечности...
И — получать знание. Бесконечное знание.
Таким образом, мы уяснили главное.
Теперь посмотрим, чем отличается знание, полученное нами из стола, телевизора, мотора и т. д., от знания, которое мы восприняли из березы, сосны, дуба и тоже и т. д.
Отличие только одно. Но — наиглавнейшее, абсолютнейшее. Из стола, телевизора, мотора мы получили заключенное в них человеческое, будем называть его, неживое, тварное знание, то есть знание, которое, хотя и обладает творческой (конструирующей) способностью, но способность эта ограничена только одним направлением своей деятельности — создавать конструкции, не могущие иметь в себе проявлений жизни. Ни в какой, даже самой малейшей степени. Поэтому, как известно каждому, ни одно изобретение, ни один самый сложнейший прибор, созданный человеческим интеллектом, не имеет в себе ни единого, хотя бы примитивнейшего признака жизни. Мы можем копировать с природных объектов те или иные, нужные нам, стороны — например, изучая строение тела дельфинов, конструировать с помощью этого образца надводно-подводные аппараты; а наблюдая за полетами птиц, за их изящно-легким парением в воздухе, мы хотели бы перенести это изящество на свои летательные модели. Да, мы можем копировать природные, живые конструкции, но создать на их основе свои — увы — мы не в состоянии. Ибо для того, чтобы конструировать, создавать живое, живые конструкции, для этого нужно обладать не тварным, а творческим знанием.
Что значит творческое знание? Это значит знание, обладающее энергией — силой творить жизнь во всех ее проявлениях, в том числе и самого творца тварного знания — человека. Получается: что для человека, для его тварного знания невозможно ни в какой, даже самой малейшей степени (ну, например, создать самую примитивную живую клетку), то для творческого знания является, если можно так сказать, легчайшим, обычным делом. Впрочем, для него, творческого знания, что сотворить «примитив из примитивов» — амебу, что «сложность из сложностей» — человека, не представляет ни разности, ни труда. Почему? Да потому, что и амеба, и человек, несмотря на их, казалось бы, несопоставимые различия в устройстве, есть произведения одного и того же свойства и сущности, в которых действует всё та же единая самобытная сила вечно творящего Воплощенного Знания. И с этой точки зрения, амеба так же сложна, как человек, и человек так же прост, как амеба. Да, они, повторяем, очень различны по своим характеристикам, по своему устройству, но это различие только в спектре предметов и явлений мира, а на самом деле и в амебе, и в человеке явлено неисчерпаемое бесконечие одной, общей, неделимой Премудрости. Жизнь, жизнь, жизнь... Попробуйте до конца исчерпать ту же простейшую клетку, в которой, по свидетельству научных знатоков, тысячи ипохондрий, то есть живых, микроскопической величины, заводов и фабрик, вырабатывающих всё необходимое для ее жизнедеятельности! Тысячи всевозможных (тоже микроскопических) магистралей-путей, по которым курсируют взад-вперед грузовые составы, снабжающие все уголки, все части этого государства-клетки продуктами питания и вывозящие за пределы его владений не нужные, отработанные вещества. И ничто не путается, ничто не нарушается в этом идеальном из идеальнейшем «хозяйстве»... И всё это, повторяем, на тончайше-мельчайшем, микро-микроскопическом уровне! Такова организация — живая организация живого Воплощенного Знания.
И его, это Воплощенное Знание, имеет возможность воспринимать наш, человеческий ум. Воспринимать — то есть взаимодействовать с ним.
И тут мы подошли к главному. Помните, мы сказали: «...береза, на ней, на одном из суков ее, сидит сорока, а рядом, внизу, приютилась собака». Ну, то, что береза отличается от сороки и от собаки, это понятно. Береза есть береза, как мы уже сказали, живая белоствольная красавица, с возможностью одаривать нас лирическим настроением, навеваемым светлым шелестом своих листочков, а если нужно, и берестой, и дровами, и досками, и прутьями для банных веников, и даже березовым дегтем... Всё это есть в ней, в березе, и всё отдано нам, в наше распоряжение, в наше царственное владение. Пожалуйста, человек, пользуйся всем и — соответственно — получай из всего знание.
Сорока, сидящая на ее ветке, это уже нечто другое. Это — не береза и никакое другое растение или дерево; это — уже не прикрепленное к земле устройство, а устройство, могущее свободно перемещаться в пространстве, в том числе и по воздуху. Белые крылья, длинный глянцевато-черный хвост и обтекаемая миниатюрная головка позволяют ей плавно, почти без усилий рассекать воздух, как бы парить в нем, и так же плавно, без усилий делать посадку, где ей заблагорассудится. Вот и сейчас она решила осчастливить своим присутствием нашу березоньку...
«Решила» — сказали мы. Неужели, в самом деле, решила, то есть осознанно сделала это? Так сказать, летала-летала, думала-думала, где бы сесть, и — села на нашу березу...
Нет! Села — и всё. Посидит малость, снова взмахнет своими легкими крылышками, расправит хвостовой «стабилизатор» и — поминай, как звали... Но пока она сидит и даже пытается извлечь из своего клюва привычные стрекочущие звуки, подаренные ей тем же самобытным Конструктором.
Знает ли сорока, что сук, который она обхватила своими жилистыми пальцами, березовый, что внутри него текут живительные соки, что эти соки нагнетаются из земли корнями, что листья, в которых она спряталась, превращают энергию солнца в свою зеленую ткань... и так далее и так далее? Нет, ничего и ни о чем не знает сорока, сидящая на березовом суку. И сам сук, который «соблазнил» ее и на который она, может быть, никогда больше не сядет вновь, для нее не имеет никакого значения — будь он березовым, кленовым или дубовым. Для нее важно одно: на пути ее передвижения встретилась устроившая ее как птицу посадочная площадка — прут, который можно цепко обхватить когтями и на котором можно отдохнуть. Будь на этом месте и в это время не береза, а любое другое дерево или какое-либо иное, даже искусственное сооружение (палка и т. д.), она сделала бы то же самое — инстинктивно, машинально, не размышляя, не задумываясь над этим. Почему? Да потому, что ни размышлять, ни задумываться она не может, так как для этого нужен ум. А его-то у сороки, у птицы — нет. И поэтому же у нее нет никакого знания — ни о чем.
Собака... Это уже другое, отличное и от березы, и от сороки, существо. В чем это отличие? В устройстве, в поведении. Собака не дерево и не птица. У нее свое место, своя «ниша» в бытии, расположенная между растительно-животным миром и человеком. Говорят, что собака умная, что она способна понимать человека до такой степени, что быть почти сознательно другом его, а кое-кто склонен даже наделить ее разумным интеллектом, похожим на наш, человеческий. Давайте посмотрим на этот ее «интеллект». Какой у нее познавательный интерес к березе? Никакой. Ноль. Она подошла к березе, как всегда, обнюхивая всё, что есть на пути, и легла в тень, даже не взглянув на «белоствольную красавицу». Тень от березы — это и всё, весь ее интерес к этой вдохновенной, живой конструкции... И даже услышав наверху, над собой шорох и сорочий стрекот, она, как говорится, и ухом не повела. Так ее «интересуют» береза и сорока на ней! Но вот она, собака, встала, пошла куда-то, снова обнюхивая всё на своем пути; вот она, привлеченная чем-то там своим, остановилась, воткнулась носом в землю, упираясь в нее; нанюхавшись, «исследовав» «объект», снова вытащила нос; пошла в сторону; снова остановилась; снова пошла; снова — нос в землю... и т. д. и т. п.
Это и всё, весь ее собачий «интеллект»!
Итак, всё, что существует в мире (перечислим еще раз наши примеры: стол, карандаш, бумага, телевизор, мотор — с одной, неживой стороны, и береза, сорока, собака — с другой, живой стороны), существует только потому, что оно есть производное от разлитого во всем и всяческом Воплощенного Знания. Причем, в буквальном смысле Воплощенное Знание есть то, которое является нам как вечная, самосуществующая, самотворящая сила, производящая объекты живого, вечно восстанавливающего самого себя мира. Перечисленные же нами неживые объекты, созданные тварным знанием, хотя тоже есть производные знания, тварного знания, но поскольку материал для их построения взят не из него самого, а из природных кладовых, постольку назвать его знанием воплощенным, в абсолютном понимании этого слова, нельзя.
Показывая на конкретных примерах проявление этих двух видов знания — тварного и живого Воплощения Знания, — мы хотим только одного: убедиться в том, что и в тех (неживых), и в других (живых) конструкциях наличествует знание, как их основа, их сущность, их содержание. И что эта основа может быть выявлена, усвоена человеческим умом только в результате его взаимодействия с ней. То есть знание может существовать и проявлять себя как именно знание только при одном-единственном условии — при наличии ума, воспринимающего его. Или, говоря другими словами, знание, которое везде, это же самое знание и в уме. И другого какого-то знания — помимо этого взаимодействия ума с Воплощенным Знанием или, что то же самое, с Божественной Премудростью, распростертой во всем и всяческом, — в мире не существует и существовать не может.
А теперь, для полноты изложенного нами, предоставим слово Авторитетам Этого Знания. И как мы приводили цитаты из высказываний апологетов противоположного толка, приведем и здесь выдержки из трудов защитников другого взгляда.
Макарий Великий: «Как телесное око, неповрежденное и здоровое, свободно смотрит на солнечное сияние, так и сии, посредством просвещенного и очищенного ума, повсюду усматривают неприступное сияние Бога...
Как невозможно без глаз, языка, ушей, ног смотреть, говорить, слышать, ходить, — так равно невозможно без Бога и сообщаемого Им действия богатеть по духу. Ибо греческие мудрецы упражняются в науках и ревностно занимаются словопрениями, но рабы Божии (верующие), хотя бы и незнакомы были с науками, совершенствуются знанием Божественным и Благодатью Божией...
Блаженны поистине и счастливы по жизни и сверхъестественному наслаждению те, которые посредством пламенной любви к добродетельной жизни получили опытное, ощутительное познание небесных тайн Духа и имеют жилище свое на небесах! Они превосходят всех людей, и вот доказательство тому ясное: кому из сильных или мудрых, или разумных, обращающихся на земле, случилось взойти на небо, производить там дела духовные и зреть красоты Духа?*(* Макарий Великий понимает под этими словами, конечно же, не полеты в небо на различных летательных приспособлениях, а в наши дни — на космических кораблях, не эти детские игрушечки, на которые тратится баснословное количество умственных сил, рублей, долларов, франков и т. д. и которые награждают иллюзией самопознания, — а действительный восход в Небо, с большой буквы, то есть истинное познание, открывающее путь к вечной жизни). Между тем, по виду нищий, крайне нищий и униженный, нимало не известный даже и соседям... под руководством Духа восходит на небо и в твердой вере души своей наслаждается там чудесами, там действует, там имеет жилище, как говорит Божественный Апостол: «Наше житие на небесах» (Фил. 3, 20)...
Сколько есть различия между разумным пастырем и бессловесными скотами, столько таковой человек смыслом, знанием и рассуждением различествует от других людей, ибо он имеет иной дух и иной ум, иной смысл и иную мудрость, нежели какова мудрость мира сего».
Епископ Феофан:
«Предмет познаний разума есть верховное Существо — Бог, с бесконечными своими совершенствами, и Божественный, вечный порядок вещей, отражающийся как в нравственно-религиозном устройстве мира духовного, так и в сотворении и промышлении, или в устройстве тварей, и ходе происшествий и явлений природы и человечества. Всё это предметы сокровенные, таинственные, и разум в истинном виде есть созерцатель таинств Божества, духа и мира вещественного...
Кроме фактического, есть еще в каждой вещи мыслимое, разумеемое только и созерцаемое, внутреннейшее ее существо, отпечатленное и выраженное фактической ее стороной. Каждая тварь есть состав сил и стихий, стройно сочетанных между собою, по известному образцу или мысли, которую они должны отпечатлеть на себе. Сия мысль не есть, впрочем, в вещи как видимая часть, стоящая в ряду других частей, а есть нечто невидимое, скрытое под видимым, его проникающее и одушевляющее, — потому более мыслимое и созерцаемое, нежели осязаемое. При всем том, однако ж, оно не есть что-то мечтаемое, а есть действительно там присущая мысль. Подобно тому, как в картине видимый очерк, сочетание частей, разнообразие поз, красок и оттенков воодушевляется какою-нибудь мыслью, которая присуща картине, однако ж, не составляет в ряду с другими отдельную часть, так и во всякой вещи есть своя сокровенная мысль — животворная ее сущность. Ибо мир, как во всем своем составе, так и в малейших частях, есть бесконечно-мудрое, художественное произведение Божие. Мысль Божия о мире и частях его (мир идеальный), от вечности содержащаяся в уме Божием, при переходе во время, или при осуществлении волей Божиею бесконечною, была облечена силами и стихиями, через которые она и явилась в действительности, как равно и теперь сокровенные планы Божественного мироправления осуществляются многообразным сочетанием различных явлений природы и человечества.
Итак, в мире мы всегда видим видовую, являемую сторону, под нею силы и стихии, а под ними еще должны усмотреть и кроющуюся там мысль Божию. Сия мысль — цель наших усилий; постижение ее и есть собственно знание, а прочее всё — подготовительные сведения. Как рассматривающий картину, когда расскажет краски, перечислит члены, опишет их положение и сочетания, еще ничего не скажет о картине, потому что не объясняет главного — того, что выражает картина, так и тот, кто, рассматривая твари, явления и происшествия в мире, когда узнает всё, как есть, а именно: в вещах — состав сил и стихий, в происшествиях — сочетание причин и производство их со следствиями, еще не знает ни вещей, ни явлений, пока не скажет, какая мысль Божия кроется в тех и других, что они выражают собою, какое их вечное значение.
Как вещь и происшествие являются в действительности, об этом нам дают знать чувства; сокрытые под явлением силы и стихии узнает рассудок посредством наведения и обобщения; спрашивается: как узнать мысль, которую они выражают?
Ответ простой: как узнается мысль художника? Посредством эстетического чувства — способности, одинаковой со способностью, участвовавшею в производстве картины. То же и в отношении к вещам тварным: познать их сокровенное, положенное в них от ума Божественного, можно только посредством силы Божественного свойства. Эта сила в нас есть дух, и в духе разум. Итак, когда рассудок своим трудом дошел до конца, то есть до узла сил и стихий, разузнал всё фактическое, он должен взять как бы за руку разум и сказать ему: «Поди, посмотри, что тут такое есть еще».
Что действительно стремление разгадать сокровенную сторону вещей свойственно духу нашему, об этом представляет свидетельство каждый мыслитель. Физик хочет разгадать значение существ, сил, стихий; историк — определить значение происшествий; психолог — значение каждой способности и самого человека. Очевидно, никто не довольствуется познанием фактической стороны, но всякому хочется проникнуть глубже под нее...
То особенно замечательно, что просвещаемые благодатью нередко созерцают значение вещей без особенной помощи со стороны рассудка, то есть рассудок у них еще не знает фактического строя вещей или знает его отчасти, а они уже созерцают их значение. Тогда как, напротив, многоученый, но Бога забывший, широко изображает действительный быт и, кажется, исчерпывает всё в нем до малейших подробностей, между тем не видит и не умеет видеть сокровенного в нем смысла... Поэтому при встрече, например, каких-нибудь оговорок в сочинениях Отеческих, против нынешних опытных (научных) познаний, не должно в мыслях своих тотчас унижать их перед каким-нибудь многосведущим физиком. В его время так был постигаем действительный быт вещей; в наше — он признается таким; после — может быть, еще инаким будут его изображать... Но истинное знание, указанное первым, во веки веков пребудет одно. Читая, например, беседы Василия Великого на шестоднев, найдешь там два или три слова, которым противоречат сегодняшние физики, но зато у него почти беспрерывно указываются сокровенности вещей драгоценнейшие, чего не доставит ни одна физика.
Благодать, пришедши, не приносит с собою много сведений, но она научает человека вниманию и как бы обязывает к точному рассмотрению вещей. Она не истолковывает ему законов мышления, но вливает любовь к истине...
Как прежде рассудок действовал как господин, так теперь начинает действовать как подчиненный, по поручению от лица разума духовного. Поэтому, как прежде, при рассматривании вещей, человек ничего не видел, не мог и не хотел видеть, кроме самих вещей, так теперь во всем видит яснейшее отражение мира духовного — и в вещах, и в явлениях. Весь мир проникнут действительно духовным, Божественным (Рим. 1, 20)».
Иеросхимонах* Сим (* Иеросхимонах: «иеро» — священник; «монах» — инок, отшельник; «схи» — схимник, самая высшая, ангельская степень монашеского подвига в православном христианстве.):
«Знания человек получает из мира, а правильность знаний — из противоположностей предстоящего, как-то: о смерти он знает по причине существования жизни, а о жизни — благодаря бытию смерти, так и вообще обо всем познается из предстоящего.
Человек знания получает из мира и сам он является частью мира — другой возможности на получение знаний не существует, тоже: кроме мира в мире ничего не существует и существовать не может.
Человек, объединяя в себе знания, которые он получает из мира, их концентрирует в ум: ум есть собрание знаний, а концентрация умов есть разум.
Мир переполнен знаниями и — состоящими из знаний — умами, каковые по числу равняются существовавшему, существующему и имеющему существовать числу людей, из каковых каждый имел и имеет ум...
Все умы имеют в себе знания, и всякий непременно отличается от других своими личными особенностями, так как свободны.
Знания, объединяясь, образуют ум; а умы, объединяясь, образуют великий разум, который в безграничном мировом масштабе еще именуется «мир знаний».
Как мир знаний объединяет в себе все в мире существующие бесчисленные знания, точно так же собою являет разум. В мире знаний знания именуются: разум — объединение знаний.
Как мир, так и разум являются объединением в мире бытия одних и тех же знаний — знаний бесчисленно-бесконечных...
Когда начал существовать мир знаний? Кажется, всякий здравомыслящий скажет: «знания безначальны», с чем, собственно, мы соглашаемся. И зная, что знания не родятся, а существуют в полном, безграничном количестве от безначалия и человечеством воспринимаются лишь готовые, из этого заключаем, что знания никогда не могут и окончиться. Знания, мир, разум — безначальны и бесконечны, не добавляются и не убавляются.
Ум человека получил свое начало и бывает великим или невеликим зависимо от количества в нем знаний. А мир — разум, объединивший все знания в целом, в себе подобного не имеет, то есть мир знаний — разум от безначалия и в бесконечие изменяться не может и именуется исключительно: «Велик, Велик, Беспредельно Велик...»
Что же есть сей безгранично великий мир-разум, объединивший в себе все знания, которые и мы, в нашу эру, имеем возможность воспринимать познавательно, образуя из них свои умы?
Сей великий мир знаний — разум, в пониманиях, в знаниях, воспринятых из того же мира-разума, человеком не иначе может приниматься, как только за существо, субъект, который в себе объединил и объединяет всё существующее: превосходственное, великое, славное, достойное, истинное, знательное, честное и всяко-всяко славимое... по человеческой речи есть Бог.
Бог есть Дух; Бог есть Разум и Бог есть Ум великий, который включает в себя все знания. Бог есть Истинное Знание, Бог есть Мир знаний, а поскольку знания в Нем самобытны, ни от кого не зависимы, постольку и действительны, истинны. «Бог есть Истинное Знание» — об этом свидетельствуют и Святые Отцы.
Мир знаний, которого не может отрицать ни одни человек, ибо: и он сам имеет знания и ум, и он является субъектом в объекте мира, умом в едином разуме, а поэтому никто не может сказать, что «Бога нет», так как Бог, именуясь разумом, миром знаний, истинным ведением, всякому уму явлен неизменно.
Отвергнуть бытие Бога может только — и исключительно только — тот, кто отвергнет бытие мира, бытие знаний, бытие ума, бытие разума, что сделать, я думаю, не найдется ни одного человека.
Отвергнуть мир, ум, знания — это то же, что отвергнуться от своего существования и, существуя, сказать: «меня нет». Но так как человек является членом мира — мир существует. Человек имеет ум, человек имеет знания — что также являет бытие мира, а бытие мира являет бытие Бога самосуществующего, Бога, Который знанием Своим наполняет весь беспредельный мир.
Мир беспределен, миру нет границ.
Весь существующий, видимый мир изменяется, но неизменно знание, которое присуще видимому миру, и оно — знание — не имеет конца, то есть бессмертно...»
Его же, Иеросхимонаха Сима, «О внимании»:
«Внимание — то же наблюдение, или — трезвость ума, или бодрствование ума над чувствами и над всем, в зримом мире, окружающем.
Мир видимый состоит из бесчисленного множества разнородностей, сотворенных Творцом к удобнейшему развитию ума в знаниях.
Рожденный в земной мир человек с первого появления в нем (и сам являясь единицей миробытия) начинает увлекаться окружающим, что в существе является — внимать тому из видимого мира, что его умное состояние может увлекать.
До состояния школьных знаний ум человека, зависимо от положения жизни, развивается во внимании (а от внимания — и в знании) естественно, то есть получает знания в том и из того, на чем останавливается его внимание. С наступлением школьного возраста уму и вниманию человека преподается уже знание, зависимое от программы обучения, не считаясь с тем, готов ум в своей развитости к сему вопросу-заданию или нет. И, тем более, не считаясь с тем, что между заданиями двух уроков вниманием пропущено немало вопросов, на которых оно должно было останавливаться и получать знания (не предусмотренные школьной программой, естественные). И так — во весь период получения умом научных знаний.
Знания научные, включая и философское мышление, постепенного, точного, всестороннего развития уму не дают, так как ум совершенствуется не соответственным естеству ума развитием в знаниях, и внимание ума многого из пропущенного, соответствующего внимательному развитию ума, не касалось. Программное развитие ума, таким образом, удовлетворения уму — согласно его естественного устройства — не дает. Получается неустроенность ума, а неустроенность очень большая, по причине каковой даже философы науки, расставаясь с землей, чувствовали великое томление — в неисполнении цели земной жизни и перед смертью произносили: «Всю жизнь я трудился, чтобы иметь знания, а умираю — ничего не знаю», что выразить они могли вполне естественно, так как в их умах — в этих сочетаниях знаний — не имеется нужных знаний, каковые могли бы ум поставить в возможность восприятия знательно и тайны смерти.
Одни из философов выражали свою неудовлетворенность, а другие таили ее в себе, переживая в чувствах, с нежеланием унизиться перед существующим и имеющим существовать человечеством: ведь философы — это плод науки, а им приходится говорить о полном разочаровании во всех научно-знательных трудах целой жизни. А тем более они не хотели произносить свои слова разочарования, кичась перед религией, когда знали, что мыслители Православно-Христианской Церкви умирали с полным удовлетворением и со словами благодарности «Слава Богу за всё», так как последние православно-христианским мышлением были подготовлены вполне и к знаниям таинств, первой из каковых является тайна смерти, в которую они вступали...
Выше было сказано, что человек поселен на земле с полной возможностью развиваться во внимании и знании. Но Творец предусматривал развитие ума не то, которое избрало искусство человеческое, а то, чтобы ум развивался во внимании и знаниях не программно, а согласно его естественных требований — всесторонне, имея в виду не только жизнь на земле, что усматривается наукой программно, но и жизнь вечную в Вечности, так как ум и душа в существе своем вечны и влиянию смерти зримой не подлежат.
Православные христиане, зная о великой ценности православно-христиански-аскетического мышления (некоторые из них — без всяких научных знаний, некоторые — частично ознакомившись со знаниями грамоты и науки, а некоторые — и по восприятии всех научных знаний), отдавались православно-христианскому мышлению, развивая внимание и ум и приобретая все знания о мире зримом, а затем (хотя редкими из них) — и знания таинств, первой из каковых, повторим еще раз, является тайна смерти.
Делается оно так, как об этом пространно описано во всех видах молитвы Иисусовой...
Внимание, доведенное благодатью Божией до своего совершенства, тем самым восприняло в себя все существующие знания о мире видимом, что дало возможность уму, так обогатившемуся знаниями, приблизиться и к знаниям таинств. Если кто из получивших полную меру внимания в этот момент умрет, он бывает подготовлен и к восприятию знаний таинств. Он не будет говорить, что умирает, не получив нужных знаний, а умирает без боязни так как его чувства — восприятием знаний о видимом мире — подготовлены и к восприятию знаний вечности. Он умирает и в смерти тайну умом воспринимает как должное, как продолжение жизни знаниями, — является в мир за гробом, каковой для него есть не иное что, как мир таинств.
Восприняв первую тайну (тайну смерти, за которой открывается вечная жизнь) познавательно, ум свободно воспринимает и последующие тайны миробытия в вечности и о вечности — истинно и навсегда. Те же, которые из среды проходящих христианское мышление воспримут всю возможную полноту внимания, а окажутся еще крепкими телесными силами и будут продолжать жить на земле посреди земно-живущих, таковые вступают в печали самые смертные, хотя бы и в крепости тела их. Они переживают разумно-знательно то, что переживает умирающий и, оставаясь в теле, познают тайну смерти, что являет разумную победу — познавательно — над смертью, каковая (победа) практикуется очень немногими, в силу неудобств и трудности, которые, по определению Творца, совершают разделение духа с телом. А остаются и в таковом таинстве живыми лишь те, вера которых бывает чрезвычайной и простота — она же христианская мудрость — великою.
Таковые познают и тайну смерти, и таинства будущего века истинно и могут доходить до верха таинств, то есть до разума духовного в восприятии знаний всех таинств духа в вечности, находясь еще здесь, на земле сей, земле знаний чувственных и обитателей ее. Всему этому виновно ВНИМАНИЕ, каковым человек будет жить бесконечно».