Новый день

Новый день.
Он сидел на лавке в метро. Мимо проходили люди, много людей. Если забыть про время и просто смотреть, то они были похожи на поток, который набирал силу, когда поезд останавливался на станции, и постепенно иссякал – до прихода следующего. В промежутке между поездами люди каплями собирались на краю платформы, бесполезно топтались, шевелились, создавали постоянные возмущения в жидкости, которую они составляли. Конечно, с лавки он мог лишь представлять себе, как все это выглядит сверху, но если на станции был переход, построенный над путями, то он иногда поднимался туда, вставал у перил и смотрел на проходящие поезда и вечно однообразную толпу.
Ему не нравилось такое времяпровождение, но поделать здесь было нечего: ему надо что-то есть. И только в метро можно было без лишних проблем обеспечить себя пропитанием.
К обеду людей, как всегда, стало значительно меньше и он решил немного покататься на поездах и побродить по переходам.
В поезде, если людей было мало, он садился и смотрел на змеящиеся в стекле напротив провода, либо разглядывал многочисленные маленькие рекламки. Но если людей было много, то он вставал у дверей просто смотрел на проносящуюся за стеклом стену туннеля. Потом поднимался или спускался на эскалаторе, смотрел на рекламные плакаты и садился в другой поезд, на котором опять проезжал одну-две остановки. Он знал наизусть весь центр и мог бы исходить его весь с закрытыми глазами.
Так убивать время он считал бессмысленным. Само это слово несло в себе некую пустоту, но он давно для себя уяснил, сколько непереносимой боли можно получить, если проводить время иначе. Исключением было лишь чтение. Читать он любил всегда: когда ехал куда-то, когда ждал чего-то, когда отдыхал, когда ел. Пожалуй, чтение для него было лучшим способом провести время: увлекательно и безболезненно. Однако в поезде он читал только, если была цель добраться из одного места в другое. Когда надо было просто "бессмысленно" побродить, он оставлял книгу в портфеле.
Подобные прогулки всегда заканчивались на одной из самых загруженных станций, которые он про себя называл "хабами". Сегодня он сел в центре "хаба" с тремя переходами и стал ждать вечера, когда начнутся запруды и наводнения. Он особо ни на что не надеялся, но каждый раз допускал одну маленькую мысль о том, что может быть, произойдет какая-то авария на путях и тогда начнется настоящий потоп.
Время до вечера он всегда проводил за чтением. Он открыл свой портфель, внутри было несколько книг: "Модель для сборки" Кортасара, "Кафка на пляже" Мураками, "100 лет одиночества" Маркеса, "Дептфордская трилогия" Дэвиса и сборник рассказов и пьес Чехова. Подумав немного, он достал книгу Кортасара, открыл ее примерно на середине, пролистал несколько страниц до места, на котором остановился и стал читать.
Кортасар вливался в него медленно, тягуче и приятно. Как старый хороший портвейн, со своими субтильными нотками во вкусе, которым он позволял ненадолго завладеть своим мозгом: как чудесно иметь свой Город – то, чего ему никогда не достичь; как персонажи задумчиво и трудолюбиво причиняли друг другу боль или, наоборот, делали все самое банальное, чтобы не причинять ее и не чувствовать – то, чего он уже давно не хочет.
На мгновение у него проскакивала мысль о том, как по-своему приятен Мураками: добрый виски или старый английский портер, радующий разными, часто неожиданными вкусами и оттенками. Или Чехов – вечно молодое, освежающее вино, или Дэвис – тоже вино, но оно все время старилось, созревало и обретало новые нотки при каждом прочтении. Эти ассоциации были мимолетны и не вырывали его из текущего наслаждения.
Незаметно проходило время и, хотя он смаковал каждую фразу, он неудовлетворенно отметил, что к моменту, когда людей стало значительно больше, от книги осталось всего страниц восемьдесят – слишком быстро.
Вечером тяжело заметить тот момент, который разделяет "мало людей" и "много людей": шум от шагов и разговоров, который висит легкой дымкой над шумом приходящих и уходящих поездов в какой-то момент переходит критическую границу и превращается в тяжелый смог, и ты понимаешь вдруг, что вокруг постоянно, непрерывно ходят люди.
Все начинается с маленьких луж, к которым стекаются одинокие капли, вместе они формируют более гомогенную, более равномерную структуру и иногда даже можно увидеть, как все идут, шевелятся в такт, и по запруде проходит волна за волной.
Для него это время было похоже на безумный коктейль, в котором ты не можешь различить отдельные ингредиенты, так как их слишком много, но иногда неожиданно улавливаешь то один вкус, то другой: разговоры проходящих мимо людей, которые достигают слуха над общим шумом.
Час проходил за часом, но именно в это время – время час-пик – все происходило особенно медленно. Ему, как уже говорилось, не нравилось такое времяпровождение, но ему надо было что-то есть. Именно поэтому он пил этот безумный коктейль.
Иногда, для разнообразия, он гулял по переходам и станциям в час-пик. Толкался в вагоне, позволял себе испытать на своем теле давление людской жидкости, наблюдал за попрошайками – как они зарабатывают свои деньги или как их нотки возносятся над общим фоном и разрывают его. Но сегодня он просто сидел и смотрел.
Когда проходит час-пик, время, которое до этого медленно текло в понятии "вечер", набирает скорость и уже более стремительно движется к понятию "ночь": людей становится значительно меньше и тот смог, висевший над шумом поездов, опять рассеивается и остается только легкая дымка, а минуты все быстрее падают в прошлое. И, опять же, этот момент тяжело заметить.
Когда людей стало уже совсем мало, к нему вдруг подошла девушка. Молодая, симпатичная, с умными глазами. Но он прекрасно знал, что таится за этими глазами – за глазами всех людей, на самом деле. Девушка придала своему телу и лицу наиболее непринужденную конфигурацию и спросила так, словно хотела просто поговорить пару минут, чтобы убить время:
- Привет, ты кого-то ждешь? – он улыбнулся, почувствовав неожиданную, неуместную естественность тона, с которым был задан этот вопрос, и кивнул головой. Обычно, кивок на такой вопрос приводил еще к одному-двум вопросам, а потом человек отставал, но бывали и исключения. И эта девушка – одна из них.
- Девушку? – он покачал головой.
- А, друга? – он опять покачал головой и улыбнулся неуместной искренности, которая сквозила в этих двух словах.
- Значит, либо девушку, либо ты просто тут убиваешь время? – он пожал плечами, хмыкнул от удивительной наивности, с которой эти слова были сказаны и посмотрел на книгу Кортасара, которая все еще лежала у него на коленях.
- Бьюсь об заклад, она симпатичная! – это был слишком явный, но и слишком невинный вызов. Он посмотрел на девушку, потом вздохнул и убрал книгу в портфель. Опять пожал плечами, встал.
- Ты немой, что ли?
- Нет, - ответил он, еще раз посмотрел на нее, развернулся и направился к переходу. Он четь прихрамывал: вдруг начала беспокоить боль в правой ноге, но через пару минут она прошла.
Он знал, что внешне не является уродом, хотя и особо симпатичным себя не считал, одевался консервативно, но попытки знакомства со стороны разных людей случались довольно часто – тут уж ничего не поделать: если ты сидишь на одном месте длительное время, кто-нибудь захочет тебя с него сдвинуть. Другое дело, что такие события иногда мешали ему с получением пропитания. Но не в этот раз.
Он немного побродил по переходам и потом решил направиться домой. В ожидании поезда он смотрел в черную пасть туннеля, в котором горела одинокая синяя звездочка. Его позабавила мыль, неожиданно разбившая внутреннее молчание, о том, что в средние века или в античности описание поездов, выходящих и входящих в туннели, посчитали бы, наверное, метафорой жизни и смерти, а может и чего-нибудь более неприличного.
Мимо прошел пьяный вдрызг старик, настолько пьяный, что занос его составлял плюс-минус два метра, ноги путались, но удивительным образом находили точку равновесия. Старик остановился, тяжело вздохнул и оглянулся на него. Красные глаза, нос картошкой, полные губы – все в обрамлении морщин. Сверху – шапочка, из-под которой выбивались седые волосы, на щеках – щетина. Его голос был хриплый, крикливый – именно такой можно было ожидать от банального пьяницы:
- Так жить нельзя! – провозгласил он. Отвернулся, горестно вздохнул, словно эти слова были адресованы его молчащему собеседнику, потом обернулся и обвел рукой весь зал, словно вмещая в него время этого дня и всех людей, которые оставили следы на мраморном полу станции: - Я тебе говорю: такая жизнь – не для людей!
- А я и не человек, - ответил он. От этих слов пьяный просветлел, улыбнулся и, затянув какую-то песню, продолжил свой неверный путь по платформе.
Подобные моменты всегда заставляли его поправлять свою одежду. Вот и сейчас, глядя на медленно удаляющегося пьяного старика, он поправил шарф, который, оказывается, довольно сильно давил на его шею сзади, и пальто. Тут послышался гул приближающегося поезда.
Он облегченно вздохнул, увидев пару фар, засиявших из темного туннеля. Поезд, с мощным гулом, тормозил, готовясь остановиться, чтобы вылить из себя редкие капли ночных людей и принять пару новых. Он любил этот момент, однако, на этот раз звездочки фар перекрыл человеческий силуэт: пьяный старик прыгнул – не упал – под прибывающий поезд. Донеслось слово из его песни: "Люблю-ю-ю!"
Он видел не более чем очертания падающего тела, но даже этого было достаточно, чтобы внутри проскочила мысль: "тело гулко и тяжело ударилось о рельсы", - и вероятно так и было, если убрать шум поезда. Как мешок с картошкой, так и тела людей – издают одинаковый звук, когда ударяются обо что-то твердое. Но хруст костей и звуки разрывающихся связок, сосудов и внутренних органов он себе плохо представлял.
Из легкого оцепенения, вызванного сценой, которой он стал свидетелем, его вырвал звук открывшихся дверей. Он с облегчением вздохнул, зашел в вагон и сел; немного поелозил на месте - его внезапно начала беспокоить поясница, - потом достал из портфеля книгу Кортасара и стал читать. Естественно, отправление задержалось минут на пятнадцать. Он слышал лишь приглушенные возгласы людей, которые доставали останки старика из-под колес, но что конкретно они видели, он старался не представлять себе.
Наконец поезд тронулся. Двадцать минут до конечной – и еще минус двадцать страниц. Как бы ты не оттягивал, всему хорошему приходит конец.
По пути к турникетам он застегнулся, поправил шарф, чтобы тот закрывал все горло.
На улице было тепло, лениво падал снег. Он немного постоял у выхода из метро, глядя, как снежинки светятся под фонарями, потом достал правой рукой из кармана пачку сигарет, взял одну и достал коробок спичек. Ему нравился запах сгоревших спичек и нравился вкус от сигареты, которую прикурил от спички.
Покуривая, он направился домой. Мимо текли сугробы, деревья, поросшие снегом, и дома, в которых светились одинокие окна. Фонари – самые крупные и самые близкие к земле звезды. А как красиво в их свете падали снежинки! Ему и хотелось и не хотелось возвращаться домой. Но тут уж ничего не поделать: как и любому другому существу, ему надо было что-то есть.
Рядом с домом стоял круглосуточный магазин. Обычно на крыльце было несколько невменяемых личностей, но на это раз только двое, и они активно спорили о чем-то между собой. Тут вдруг один ударил второго в лицо, но тот заблокировал и тут же нанес ответный удар в живот, от которого соперник согнулся и отступил на шаг, но тут же провел аперкот, который достиг своей цели: первый пошатнулся, потом согнулся, расставил ноги, чтобы удержать равновесие – удар явно его выбил из этой реальности. Второй боец не терял времени, подскочил и, схватив своего обессиленного соперника за воротник, со всей силы впечатал его головой в стеклянные двери, которые не успели разъехаться. Крик и мат взлетели над крыльцом, из магазина выбежали два охранника.
Он с удивлением и некоторым восхищением наблюдал за всей этой сценой, дравшиеся явно были не просто уличной пьянью: их удары имели в себе силу и свободу, которая достигается только тренировками. Он почувствовал легкую ломоту в плечах – видимо, сказывался прожитый день.
Естественно, что у мужика была разбита голова, он сидел на ступеньках, матерился и выл, его соперник по-дружески его утешал и перекидывался ругательствами с охранниками. Дальнейшее развитие этой драмы ему было не интересно. Он просто прошел мимо в уморительно-теплый магазин.
Он не помнил, когда последний раз брал в магазине что-либо, кроме специй, масла и пива. Он неторопливо прошелся вдоль продуктовых стеллажей, взял две бутылки пива, бутылку оливкового масла и несколько пакетиков специй. Колбасы, сыры, грибы, рыба и прочие продукты не то, что оставляли его равнодушным – его от них тошнило.
Он расплатился на кассе и вышел из магазина. Все четверо курили и о чем-то переговаривались. Он даже не взглянул на них и продолжил свой путь. Хорошая ночь. Именно в такую ночь здорово гулять одному в лесу. Он немного покатал эту идею в голове, но решил оставить ее реализацию на другой день. Сейчас ему больше хотелось вернуться домой, в свою темную, холодную квартиру.
Мимо неспешно протек еще один дом, подмигивая ему своими одинокими глазами. И вот – он вошел в подъезд, поднялся на пропахшем собачьей мочой лифте и вышел на своем этаже.
Площадка этажа – как ловушка для запахов в безветренную погоду: он почувствовал ужин, жареную картошку, курицу и шарлотку. Эти запахи висели в воздухе, перемешивались, но при этом оставались четко различимыми.
Он зашел в свою квартиру. Это была самая простая однокомнатная квартирка: прямо от входной двери – кухня, справа – туалет и ванная, слева – комната. Здесь царили совсем другие запахи: краска, хлеб, забытые иллюзии и воспоминания. Совсем не пахло человеком, и ему это нравилось.
Он разулся, снял верхнюю одежду и прошел в ванную помыть руки и смыть с лица грязь прошедшего дня. В ванной все сияло чистотой: он следил за домом, хотя часто проводил уборку просто от нечего делать. Потом он поставил пиво в холодильник, масло и специи отнес на кухню и прошел в комнату, вздохнул, глядя на простыню, запачканную кровью и желтыми пятнами, и разделся донага.
Он еще немного постоял, оглядываясь: неприбранная кровать, шкаф для одежды, шкаф для книг со стопками книг вокруг него, компьютер и кучка одежды, которую он только что снял, на полу. В углу ютился мольберт и куча недописанных холстов – все закрыты простынями. Это единственное место, которое он никогда не убирал, хотя пыли там скопилось, наверное, очень много, а краски в тюбиках уже давно высохли. Единственное, что разбивало эту картину одиночества – статуэтка котенка около компьютера.
На кровати лежал сотовый, он открыл его – ни одного неотвеченного вызова. Он вспомнил, как лет десять назад каждый вечер у него было около сотни неотвеченных вызовов и десяток смс, которые он удалял, даже не читая. Через полгода под вечер собиралось уже всего два десятка вызовов, а еще через год-два их было около пяти на месяц. Потом звонки со знакомых номеров вообще прекратились.
Вздохнув, он подумал: "если ты думаешь, что одинок – посмотрись в зеркало", - и пошел на кухню. Здесь тоже было чисто, ни одного неприбранного уголка – все исключительно стерильно. Единственной необычной деталью было зеркало от пола до потолка и шириной метра два на одной из стен. Но он не посмотрел в него, а прошел к шкафчику, где хранилась вся необходимая утварь: вилки, ложки, ножи, половники, кастрюли, тарелки, сковороды. Он достал большую тефлоновую сковороду, глубокую тарелку и здоровенный нож, лезвие которого было длиной сантиметров сорок и шириной около пяти. Некоторое время он крутил его в руке, ловя отражение своего лица и блики света от люстры, потом проверил, хорошо ли он заточен. Конечно, нож был дорогой и вряд ли смог бы затупиться даже за десять лет, но он всегда проверял, и на пальцах его левой руки всегда были маленькие порезы. Сковороду он поставил на плиту, но конфорку не включил, а тарелку – на обеденный стол, который стоял посреди кухни.
Наконец он встал против зеркала. Его тело было не просто покрыто шрамами, фактически, оно было одним большим шрамом. Но под толстым слоем рубцовой ткани все еще угадывались мышцы, которые никак не хотели поддаваться дистрофии. Кисти, стопы и голова были единственными "чистыми" местами на его теле.
Он критически осмотрел себя: четыре новых нароста, все плотные, похожие на луковицы, диаметром от двух до пяти сантиметров. Три бледных и один красноватый на правой икре – его он почувствовал еще в метро. Он повернулся, изогнулся, чтобы видеть спину: еще два нароста: на пояснице слева и над правой лопаткой, синюшные. Их положение было довольно удобным, вот если бы они сформировались между лопатками – пришлось бы постараться. Хотя за прошедшее время он приловчился, растянул свои руки достаточно, чтобы справляться с чем угодно, но неудобные позы всегда остаются неудобными.
Еще раз вздохнув, он принялся за первый нарост, который сформировался чуть ниже правой ключицы. На ощупь он был упругий, зрелый; очень бледный – почти такого же цвета, как шрамы вокруг. Только по текстуре он был гладким, а шрамы – шероховатые. Он не колебался, поднес нож к основанию нароста и быстрым движением срезал его. На его месте осталась рана с нежной розовой тканью, которая сочилась почти прозрачной сукровицей. Такие наросты были самыми простыми: они не кровоточили, срезать их было совершенно безболезненно и зарастали они быстро, практически за ночь. Он положил срезанный нарост в тарелку.
Потом он срезал еще два нароста – один чуть ниже левой груди и другой справа, на сантиметр выше пупка. Следующим был самый крупный нарост - на икре. Он поморщился от легкой колющей боли, когда срезал его. Из раны потекла такая же прозрачная сукровица, но в нее примешивалась тонкая струйка алой крови. Он бросил его в тарелку к остальным наростам.
Еще раз осмотрел свое тело спереди, и задержался на члене: от корня до головки тянулся уродливый сморщенный шрам – след от очень давнего нароста, который был, наверное, одним из самых болезненных для удаления. Он тогда еще запустил его, позволил разрастись и пустить корни, налиться кровью, а когда пришлось его удалять, он валялся на полу, кричал от боли и залил всю кухню кровью. Настолько сильным было это воспоминание, что его и сейчас передернуло.
Следующим был тот, что над лопаткой. Синюшные он всегда срезал на выдохе, так как никогда не знал, какую боль они причинят – а они всегда причиняли боль. Первый отделился, оставив после себя тупую боль, а второй – легкое жжение. Эти ощущения были очень слабыми и длились всего секунд десять. За это он любил метро: после него ничто не причиняло сильную боль.
Он посмотрел на тарелку, в которой лежали шесть гладких, лениво сочащихся сукровицей, мясных луковиц, взял самый синюшный нарост и выбросил его в мусорное ведро, что стояло под мойкой. Ему было немного неприятно двигаться из-за ранок, которые ощущались на теле и корки, которая образовалась из-за вытекающей сукровицы.
Он налил в сковороду масло и включил конфорку на самый слабый огонь, а сам пошел в ванную. Минут пять он просто стоял под теплой водой, смывая с себя последние остатки прожитого дня. Ранки сначала щипали, но быстро успокоились. Закончив обливаться, он промокнул свое тело полотенцем и тут же бросил его в стирку, потом вернулся на кухню.
Сковорода уже нагрелась, он переключил конфорку на максимальный жар и выложил один за другим срезанные с тела наросты. В тарелке осталась мутная и вязкая сукровица и он подумал, не полить ли ей сверху, но потом решил, что сегодня не хочет этого и поставил тарелку в раковину.
Плотные мясные луковички громко скворчали и капельки масла разлетались из сковороды, попадали на его кожу, но из-за шрамов он ничего не чувствовал. Он обильно посыпал их специями и минут пять обжаривал, постоянно перемешивая и переворачивая. Наросты ужарились и стали раза в полтора меньше, чем были изначально. Когда они достаточно подрумянились, он выключил конфорку и выложил их на плоскую тарелку. Потом достал бутылку пива из холодильника и, предварительно посыпав еду перцем, принялся за ужин.
Практически, он чувствовал только вкус специй – за это он не любил метро. Бледные наросты были простой жвачкой, в то время как красноватые обычно придавали кислый или сладкий вкус, а синюшные – горечь. Но сегодня, как и сотни раз до этого, его ужин был бледным и безвкусным, и такими же будут, видимо, тысячи следующих трапез. Без вовлечения, он механически жевал, провожая каждый кусочек глотком пива. Делать было нечего – ему надо было что-то есть, хотя бы это и не приносило удовольствия.
За прошедшие года он понял, что вкусная еда не стоит той боли, которую приходилось испытывать, чтобы ее получить. И если бледные наросты можно было оставить и не срезать месяцами, то красные, пускавшие корни и наливавшиеся его кровью надо было срезать быстро иначе они разрастались до огромных размеров и удаление их причиняло невыносимые муки. Так же было и с синюшными – но в меньшей степени.
За ужином он допил первую бутылку и, положив тарелку, грязную от масла и специй, и вилку в раковину, взял вторую из холодильника и прошел в свою комнату. Подвинув кресло от компьютерного стола в центр комнаты, он поставил на подлокотник пепельницу, сел, закурил сигарету и стал смотреть на небо за окном.
Небо было темным вверху и чуть оранжевым к краю горизонта. Рассвет зимой начинается поздно, но его зародыш был уже где-то там, далеко, за краем земли. Он ни о чем не думал, просто дышал, курил и пил пиво. В какой-то момент сигарета закончилась, потом закончилось пиво и захотелось спать. Он встал с кресла и подошел к кровати, снял грязную простынь и пододеяльник, зашел в ванную и кинул их в стиральную машину, засыпал в нее порошок и включил стирку. Потом он постелил свежее постельное белье, приятно пахнущее стиральным порошком, лег, закутался в одеяло и через секунду заснул.
Ему приснилось, что вдруг стало плохо, мучительно плохо и пришлось встать с постели и пройти в ванную. Он согнулся над раковиной и его вырвало желудочным соком и сотней лезвий,  которые с тихим шелестом вытекали из его рта. Ощущения были крайне неприятные, но крови не было, металл выходил из него совершенно безболезненно. Он только удивленно смотрел, как раковина наполняется тонкими блестящими пластиночками.
Когда рвота остановилась, он попытался смыть лезвия. Он перемешивал их и испытывал смущение и легкое раздражение оттого, что у него это не получается. Но тут эмаль раковины растрескалась и откуда-то раздался тихий неприятный шорох. В поисках источника он вышел из ванной и прошел в комнату.
Комната была небольшая и старая, массивный письменный стол, большая двуспальная кровать и два шкафа занимали практически все место. По стенам с желтыми обоями медленно расползались трещины. Шорох раздавался из самой большой над письменным столом. У него начало сосать под ложечкой, пока он наблюдал за тем, как эта трещина медленно увеличивается, словно расходятся края раны. Через какое-то время из нее показались огромные усы, а потом выползла здоровенная многоножка, только каждый сегмент ее тела представлял из себя глаз в мясной розетке. Они влажно блестели и крутились в разные стороны, но четыре или пять постоянно смотрели на него. Многоножка выписывала по стене замысловатые восьмерки, в ее движениях смутно угадывался намек на что-то и он не мог отделаться от ощущения, что это существо задумало какую-то хитрость.
Ему опять стало плохо, закружилась голова и он поспешил выйти из комнаты, закрыл за собой дверь и прошел в другую. Там были деревянные стены, мягкий диван-уголок и деревянный стол, на котором стояла бутылка вина. Был вечер – он это отчетливо понимал. Усталый, он бухнулся на диван и вытянул ноги. Рядом сидела симпатичная девушка с длинными черными волосами и что-то говорила, но он через мгновение забывал сказанное. Она сидела близко, слишком близко и начала расстегивать его рубашку. Он испытал приступ страха при мысли о том, что случится, когда он увидит его испещренную шрамами кожу, но когда она расстегнула четвертую пуговицу, он с удивлением увидел, что у него совершенно нормальное тело. Она стала гладить его и он позволил себе расслабиться, но тут же почувствовал, что между ног ужасно быстро появляется нарост. Он рос секунда за секундой, пульсировал и причинял боль, а ее рука уже была у него на поясе. Он испытал новый прилив страха и отчаяния, такой сильный, что это вырвало его из сна.
Открыв глаза, он потянулся к сотовому, открыл его и посмотрел на время – за две минуты до звонка, как всегда. Зевнув, он выключил будильник и снял с себя одеяло. Ночью два сна созрели и лопнули, на простыне и пододеяльнике были пятна засохшего гноя и крови. Один еще не созрел – но это не беда, он вскроет его лезвием, а к вечеру ранка уже заживет.
Он сходил в туалет, потом прошел в ванную и помылся как следует. Ранки от лопнувших снов уже затянулись тонким слоем розоватой кожи и были похожи на два маленьких кратера на скалистом ландшафте его тела. Это его совершенно не волновало, к тому же, рано или поздно на их месте появится какой-нибудь нарост.
Он вышел из ванной и прошел на кухню, посмотрел в окно: небо было синее, светило солнце, далеко внизу город, засыпанный снегом, жил своей жизнью. Новый день.