Семейная фотография

 Есть в Орловской области деревня Долы. К началу войны здесь стояло 120 домов, в основном крытых камышом. Люди  жили  тихой, мирной, счастливой жизнью. Но всё изменилось в считанные часы. Немцы оккупировали этот населенный пункт в декабре 1941 года.  Выгнали  в сорокаградусный мороз на улицу всех жителей и подожгли дома. Заполыхало пламя,  заревела запертая в горящих хлевах скотина, заплакали дети, запричитали женщины. Всюду слышались немецкие окрики: «Schnell! Schnell!», и удары автоматных очередей: тех, кто пытался спрятаться в погребе или в скирде, расстреливали на месте.
Всех жителей фашисты построили в колонны и погнали к железнодорожной станции, которая находилась в 12 верстах от деревни. Пленные шли медленно. Под ногами хрустел прихваченный крепким морозом снег. Старики, выбившись из сил, падали у обочины,  озлобленные солдаты добивали их прикладами, грудные дети замерзали на руках.
«Мне было тогда 8 лет, - вспоминает Мария Григорьевна Тарсакова. - Отец и два старших брата ушли на фронт, а мать меня и двух моих младших братьев  немцы  погнали в Германию. Колонна пленных пополнялась жителями попутных сёл.  На станции Моховой фашисты, подталкивая прикладами в спину, загнали нас в товарные до отказа набитые людьми вагоны, в которых ехать можно было только стоя. В Орле нас выгнали на платформу и устроили показательную казнь. Пригнали трех связанных, избитых советских солдат. Одному на грудь прицепили   надпись «Партизан», другому - «Коммунист», третьему - «Комсомолец» и всех троих повесили на наших глазах. Дескать, так будет с каждым, кто нарушит немецкий Оrdnung. Потом нас опять затолкали в товарняк и повезли. Дорога была долгой, многие люди умирали от голода и холода. Мать успела захватить из дома немного хлеба и сала и давала нам по маленькому кусочку. Через несколько дней мы прибыли в концлагерь Равенсбрюк. Он был расположен в 90 километрах к северу от Берлина  в глухом месте - с одной стороны лес, с другой - болото».
Из исторической справки, сегодня видно, что это был единственный большой концлагерь на германской территории, который определялся как так называемый “охраняемый лагерь заключения для женщин”.
В нем содержались узники более 40 национальностей. Заключённым выдавалось полосатое платье и деревянные колодки-шлёпанцы. На левом рукаве был лагерный номер и винкель — знак в виде треугольника, нашивавшийся выше лагерного номера и окрашенный в зависимости от категории заключенного по национальному, религиозному или политическому признаку. Среди узников лагеря были дети, прибывшие с матерями или родившиеся уже на месте.
Всего с 1939 по 1945 год в лагере Равенсбрюк было зарегистрировано в качестве заключённых 132 000 женщин и детей, 20 000 мужчин и 1 000 девушек «лагеря охраны прав молодёжи Уккермарк».
«Всех нас распределили по баракам, в которых теснились ряды трехъярусных нар, - продолжает Мария Григорьевна. - Матери выжгли на руке номер, а нам, детям, повесили на шею табличку с номером. На другой день после прибытия в концлагерь мать погнали на работу. Всех детей в бараках по распоряжению начальника концлагеря поднимали в 4 часа утра и заставляли маршировать. Потом вызывали на допрос: « Где отец, где братья? Нет ли в семье коммунистов?». Мы отвечали однозначно, как нас научила мать: «Погибли на фронте».  Если скажете, что отец коммунист, воюет, вас повесят, - поясняла мама. Жирный немец остался доволен ответом, даже на ломанном русском зарифмовал экспромтом: «Папе капут, а дети вот тут», - и  долго смеялся своей идиотской шутки.
А потом нас отделили от матерей, сказав, что будут готовить детей для хорошей жизни, и с нами стала «работать» фрау Лиза. У нас взяли кровь на анализ: оказалось, что у братьев 2 группа, а у меня 1-я. Поэтому нас развели по разным баракам - немцы любят порядок во всем. Так мы стали подневольными донорами. Кровь у всех детей концлагеря брали с определенной периодичностью: завязывали глаза, туго перетягивали в предплечье руку и совали иглу в вену на внутреннем сгибе локтя.  Случалось, что из-за этой процедуры  некоторые дети, жившие в антисанитарных условиях, умирали от заражения. После забора крови нам давали ломтик белого хлеба и предупреждали, что, если мы скажем матерям о том, что у нас берут кровь, нас будут бить, и не будут кормить. Кормили нас два раза в день баландой из гнилой картошки и брюквы. Хлеба давали 200 грамм в день. Мы были такими голодными, что сразу же его съедали.
За малейшую провинность немцы наказывали детей в концлагерях по-зверски. Били плёткой. Зимой выгоняли на мороз и поливали босые ноги водой, пока ступни не покрывались ледяной коркой, летом - наливали в поддоны горячую воду и,  таким образом, заставляли голодных детей  приплясывать.
Братья мои, не выдержав голода и издевательств, умерли, и их сожгли в крематории вместе с трупами других детей концлагеря».
Особенно зверствовали в концлагере фашисты в 45-м перед приближением советских войск, когда уже была слышна канонада. По словам Марии Григорьевны, они перестали кормить малолетних узников концлагеря. Дети от голода не могли встать с нар, многие умирали. Тогда пришли фашисты и стали плетками сгонять всех с нар - мертвых и тех, кто не мог встать, они оттаскивали за ноги к забору - всех в одну кучу. Это были скелеты, обтянутые кожей. Среди них была брошена и полуживая Мария. В бессознательном состояние она пролежала среди мертвых, разлагающихся тел несколько дней. Очнулась, услышав родную речь:
- Ты живая?
С усилием приподняла веки, увидела советского воина и едва слышно спросила:
- Вы русский?
Это был офицер 49-й армии - Николай Папилов. Он бережно поднял на руки Машу и отнёс её в госпиталь. Она была  худой и бледной, как травинка, выросшая без солнца под камнями. Когда врачи стали раздевать девочку, из-под её одежды на пол упала семейная фотография, которую мать когда-то привязала ей платком к животу.
Офицер поднял фотоснимок и стал пристально в него вглядываться:
- Это кто? - спросил он обрадовано девочку, показывая на снимок.
- Это мой отец.
- А ты знаешь, мы с Григорием учились в разведшколе, вместе в разведку ходили, а потом нас распределили по разным воинским частям.
- А это кто с тобой стоит? - указал он на женщину на снимке.
- Это моя мама. Её угнали немцы на работу и не привезли обратно. А это два моих брата - их фашисты сожгли в крематории.
- Если встречу твоего отца, - дрогнувшим голосом сказал Николай, - я ему скажу: «Прости, что не успел спасти двух твоих сыновей!». А твоего отца и братьев, что на фронте, я обязательно найду через газету «Красная звезда». Больше никого не бойся, тебя здесь кормить будут, и обижать не будут. Ты никуда не уезжай, я скоро за тобой приеду и заберу тебя.
Николай объяснил врачам, что Мария - дочь  фронтового друга, и что он заберёт её.
У него тоже была 1-я группа крови, и он стал первым прямым донором девочки. Вот только врачи не сразу нашли, куда можно воткнуть иглу Маше - вся рука на сгибе локтя была у неё исколота, пришлось воспользоваться  веной выше ключицы.
Уходя, Николай дал девочке большой кусок сахара из своего пайка - первая сладость за несколько страшных голодных лет.
Над бывшим концлагерем взвился красный советский флаг. Все вокруг цвело, - казалось, сама природа торжествует победу. Но война ещё продолжалась - шли ожесточенные бои за Берлин. Маша каждый день ждала Николая. Но однажды вместо него пришел солдат. Он снял с плеча полинялый вещевой мешок, достал из него три куска сахара и отдал девочке.
- Это от дяди Коли, - сказал он, отводя глаза в сторону.
А потом, помолчав, добавил:
- Я принёс плохую весть. Николай Папилов во время штурма Берлина был тяжело ранен и умер.
«Я никогда его не забуду, говорит, вытирая слёзы, - Мария Григорьевна, - он дал мне вторую жизнь. Отец мой, как я узнала позже, не вернулся из разведки, брат Василий погиб при взятии Кенигсберга, брат Иван пропал на фронте без вести, мать убита в Германии на работе. Вся семья моя погибла - я даже не знаю, где их могилы. Казалось, я осталась одна во всем мире. Но нашел меня мой дядя Максим, брат отца, который жил в Москве, и забрал к себе».