Весело, весело встретим Новый Год...

   Год дотлевал, словно сигарета без фильтра — еще пара затяжек и можно выбрасывать. Зыков, грузный мужчина неопределенно среднего возраста, с рыхлым, неприятно потеющим телом, сервировал новогодний стол. Он курсировал из кухни в комнату и обратно с сосредоточенностью полуторки на Дороге жизни через Ладогу. Лицо Зыкова было торжественно той восторженной радостью, которую можно видеть у ребенка при приеме в пионеры. Лучились счастьем погруженные в себя близко посаженные глаза, в такт шагам покачивались большие розовые уши, поросшие редкими волосами, подрагивали пухлые щеки. Щеки особо выделялись на лице Зыкова. Даже на вид они были очень упруги, как молодая девичья грудка — коллеги во время перекуров любили потискать щеки Зыкова. Делали они это с каким-то извращенным сластолюбием. Между щек, как в заборе калитка, прятался маленький синюшный ротик.

   Ажурные, как Эйфелева башня, стрелки настенных часов показывали 20.00, и можно было повременить со сбором на стол. Однако более занять себя было нечем: последние часы уходящего года тянулись, как обычно, томительно медленно. Хотелось, чтобы они уже закончились и — забыть. Хотя почему, для чего, что ждет его в новом году, Зыков понятия не имел, да и не задумывался. Он не любил ждать и от того медленно начинал ненавидеть уходящий год.

   Поелозив ножками стола по полу, выбрал позицию, из которой будет лучше видно телевизор. Поменял местами тарелку с салатом «Оливье» и пластиковую бутылку минералки «Меркурий», емкость на полтора литра. Сдвинул на край стола селедку под шубой. Присел на стул, пристально всмотрелся в экран, в котором плавали зрительные галлюцинации звезд шоу-бизнеса. Остался доволен.

   Лег на пол и отжался десять раз — на каждом третьем отжиме сильно отталкиваясь от пола, чтобы успеть, когда зависал в воздухе, совершить хлопок ладошами. После этого попытался присесть на одной ноге, вытянув вторую перед собой параллельно полу, но не удержался и шлепнулся на свой плюшевый зад. Поднялся и трусцой устремился в кухню. Оттуда вышел степенной поступью дворецкого, высокомерно посматривая по сторонам. На широко растопыренных пальцах одной руки, поднятой на уровень головы, балансировала стопка тарелок и фужеры, на другую, согнутую в локте и прижатую к жирной груди, было наброшено грязное кухонное полотенце.
 
   Подойдя к предпраздничному столу, Зыков бережно освободился от ноши — при этом фужеры опасно заскользили по гладкой поверхности верхней тарелки, но не упали. Поставил перед своим стулом и, напротив, по тарелке, положил вилки и ножи. Задумчиво пощипал себя за мочку уха и, убрав один прибор, унес посуду назад в кухню. Назад вернулся с тарелкой и снова поставил ее на стол. Сегодня он ожидал в гости президента, тот должен был заскочить и поздравить с Новым годом.

   Заметив на тарелке для гостя пятно от высохшей капли воды, обильно плюнул на него, протер рукавом. Поставил тарелку на стол, перевернув ее кверху донышком. Посмотрел на часы — 20.24.

   Закружился по комнате, обнимая в танце согнутыми кренделем руками потустороннюю партнершу, но быстро наскучило — широко размахнулся, пнул ногой воздух и подошел к окну. Двор далеко внизу был густо заставлен машинами. Те, что на приколе давно, под шапками снега — словно аккуратные могильные холмики своим владельцам. Незанесенные крыши других приводили на ум лицо подростка. Багровые и ярко-красные лимузины вспучивались на асфальте зреющими прыщами, белые, лоснящиеся глянцем, казалось, вот-вот лопнут, брызнув во все стороны густым гноем.
 
   Брезгливо поморщившись, Зыков перевел взгляд на телеэкран. Последние новости уходящего года обнаружили президента на птицефабрике, где он с понимающим видом рассматривал на свет куриное яйцо и кивал головой, слушая объяснения птичницы в костюме Снегурочки.
 
   — Сейчас премьера покажут, — произнес Зыков и не ошибся. Была негласная установка, типа «мы с Тамарой ходим парой». Второе лицо государства камера показала крупным планом за рычагами трактора К-700. Проверив ходовые качества желтой «Калины», премьер испытывал на прочность отечественное тракторостроение. Колесный «Кировец» - это вам не лукашенковский задохлик «Беларусь», пёр по бездорожью, как по пустой Ленинградке.

   — Всё, буквально весь жизненный путь, изначально зависит от родителей, — Зыков, вплотную приблизив голову к лицу тракториста №1 на экране, брызгал слюной. — Ежели отец с матерью еще в момент зачатия подходят к вопросу со всей ответственностью и занимаются не сексом, а планированием будущего жизненного пути отпрыска, предварительно обсудив все нюансы, то и получается из чада успешный человек, политик или олигарх. А когда такие, как мои, милые, но бестолковые родители думают только о достижении оргазма и предоставления обоюдного удовлетворения, а дать начало жизни продолжателю рода – это уж как получится, то и вырастают такие дети, как я. Никчемушные.

   Тут Зыков немного слукавил. Никчемушным назвать его было нельзя. Не губернатор, конечно, но служба очень даже ничего себе. Пользу родному государству Зыков приносил в отделе, входившем в состав городского ЖКХ — жилищно-коммунального хозяйства. Отдел был занят очень важным и нужным для города делом. Его служащие измеряли скорость водных потоков, несущихся по улицам города во время весенне-летних ливневых дождей. Когда случались авралы, на улицы выходили всем отделом. Замеры скорости проводили, применяя научно разработанный метод. Коллектив разбивался на две группы. Члены первой, запускали в ручьи бумажные и вырезанные из сосновой коры кораблики с мачтой и парусом, сооруженным из бланка квитанции на оплату коммунальных услуг. Участники второй группы бежали за корабликами с секундомерами в руках и фиксировали время, которое потребовалось для прохождения строго определенного отрезка пути. Результаты фиксировались, систематизировались и анализировались. С начала тридцатых годов прошлого века, когда и был создан отдел, замеров накопилось на целый стеллаж в комнате архива, но этого оказывалось явно недостаточно для решения вопроса о необходимости устройства ливневой канализации в городе.

   В целях эксперимента — своего рода полевые испытания — лет двадцать назад была проложена ливнёвка по улице, на которой расположен «белый дом», протяженностью три квартала. Начиналась она кварталом выше властного дома и выходила на поверхность, соответственно, кварталом ниже. Эксперимент оказался успешным, но мнения разделились. С одной стороны, во время дождя по улице теперь не бежал поток грязной воды, волокущий с собой всякую дрянь, но с другой, ливни  случались не столь уж часто, в основном в мае-июне. В остальные месяцы ливнёвка либо бездействовала, либо работала не с полной нагрузкой, а это экономически было невыгодно. К окончательному решению не пришли до сих пор и потому замеры проводились, как и десятилетия до этого.

   Работа была сезонной, но вредной. Измерение скорости ручьев сопровождалось промокшими ногами, осипшими голосами и даже соплями. Не спасали даже положенные после замеров горячий чай и горячительные напитки. Однако, как ни странно, текучки кадров не было, люди работали годами. Оно и понятно: на вредной работе и оплата за вредность положена. А раз положена, то и была. С надбавками,  премиями, длительными отпусками, бесплатными санаториями и прочими маленькими благами. Зимой, правда, было скучновато — дожди подводили. Но люди сидели в кабинетах, обрабатывали данные, накопленные за лето. Так что никчемушником Зыкова назвать было никак нельзя.

   Между тем, стрелки часов карабкались все выше. Зыков скрылся во второй комнате и короткое время спустя, появился вновь преображенным. Замызганную футболку с логотипом на груди Sochi-2014 и дешевые китайские штаны с прорехой между ног — разошлись по шву, а прихватить ниткой руки все не доходили — сменил строгий костюм. Темно-синий, в мелкую светло-серую полоску. Наряд дополнял черный галстук с красной искрой, повязанный широким узлом. Картину несколько портили мохнатые красные тапочки в виде спелых клубничек. Из-за этих клубник Зыков напоминал пугало, охраняющее ягодную плантацию на Рублевке от ворон. Шел, точнее, выступал, мужчина вальяжно, небрежно кивая головой влево и вправо, и приговаривая: «Сидите, сидите». Однако, глянув на циферблат часов, ускорил шаг и уже почти бегом скрылся в кухне. Оттуда вышел с быстро запотевающими бутылками. Шампанское поставил на край стола и, не выпуская водку из рук, сел за стол. Скрутил пробку, наполнил рюмку и, шлепнув в тарелку перед собой ложку салата, приподнял алкоголь.

   — Ну, шоб тебе на том свете икнулось! — пожелал он уходящему году, в гроб которого минутная стрелка часов уже заколачивала последние гвозди, и, высоко запрокинув голову, одним глотком выпил.

   Сморщился, покрутил головой и, покопавшись пальцами в салате, выудил зеленую горошину. Занюхал ею и лишь потом принялся закусывать. Ел Зыков аккуратно. Вилку держал в левой руке, манерно оттопырив толстенький мизинец. Правой, с ножом, нагребал на вилку салат и отправлял в рот. Жевал тоже размеренно и медленно, стараясь не чавкать. Еду, что падала изо рта на стол, подбирал вилкой и снова отправлял в рот.
 
   На экране, на фоне декоративного Кремля, возникла тень президента.

   — Гляди, не опоздал. Ну, проходи, присаживайся, — Зыков перевернул тарелку для гостя, однако увидел, что президент пришел не один, с товарищем. — Ох, ты! А на лишний рот я и не рассчитывал. Однако законы гостеприимства, — и Зыков поспешил в кухню за дополнительным прибором.

   Действительно, вопреки негласному протоколу, президент в этот раз был не один. Дружок, сидевший по правую руку от главы, в отличие от кругленького первого лица был подтянут — чувствовалась выправка — и цветом волос отличался в более светлую сторону. На фоне пластмассового дерева в виде елки с крашеной фанерной звездой на макушке, которое стояло у телевизора в квартире Зыкова, парочка смотрелась очень импозантно.

   — Видно прямо от меня с корешем пойдет отмечать праздник, — понятливо кивнул хозяин.

   Заговорили оба. Как в хорошо отрепетированной речевке, двое из ларца  поздравляли народ. То по очереди, то дуэтом на два голоса. Зыков восторженно зацокал языком. Однако, когда Санты, закончив с речью, растворились в свете рубиновых звезд, он огорченно сказал:
   — Вот, черт! И в этом году не остался. Для кого я все это готовил?

   Однако, начали бить куранты и Зыков, схватив бутылку шампанского, принялся торопливо раскручивать проволочный намордник. Пробка вылетела с громким хлопком и почти треть содержимого оказалась в селедке под шубой и на столе. Однако со звуком последнего удара по крышке гроба ушедшего года, Зыков успел-таки сделать первый глоток.
 
   Опустошив фужер, он наклонился над столом. Припал губами к разлитой лужице игристого и с громким лошадиным звуком, чувствуя, как лопаются во рту пузырики,  втянул в себя напиток — не пропадать же добру.
 
   На экране, в тщетной попытке придать Зыкову праздничный настрой, мельтешили длинноногие красавицы. Заправлял действом король отечественной низкопробной попсы, ряженый в золотые одежды египетского фараона.

   — Прямо вылитый Тутонхамлон, — презрительно процедил Зыков и плеснул в рюмку беленькой. Повертел в пальцах, понюхал и отставил. Одному в этом году не праздновалось. Край, как нужна была компания.

   В дубленке и клубничковых тапочках Зыков вышел на площадку и отправился на поиски компании. Путешествие оказалось недолгим. На полу под батареей отопления между четвертым и третьим этажами спал мужик. По позе калачиком — такое положение еще называют позой эмбриона — было ясно, что сон чуток и полон тревожных ожиданий. В безмятежном, сладком сне человек, что называется, размётывается во все стороны.

   Зыков пошевелил носком тапка мужика и спросил:

   — Гуляешь?

   — Бл… — отозвался собеседник, — что за люди?! Хоть праздник дайте в тепле отметить. Отовсюду гонят.

   — Ты, это… Выпить хочешь?

   — Наливай! — вскинулся БОМЖ.

   — Наливай, — хмыкнул Зыков. — Ко мне пойдем, там и налью. И закуска будет.

   Обитатель подъезда настороженно глянул на нежданного добродетеля.
 
   — Ты насчет меня в голове планов не строй. Обломится. Я по этой части — противник. В детстве опыта хватило.

   — Много чести, — поморщился Зыков. — Свое здоровье дороже. — И пояснил, — Один я, Новый год встретить не с кем.

   — Ну, гляди, я тебя предупредил, — мужик поднялся с цементного пола и зашагал вслед за Зыковым.

   Воздух в тесной прихожей мгновенно загустел от убойной смеси запахов давно немытого тела, помойной ямы и старого, как заветы Ильича, перегара.

   — Полупердончик, — хозяин ткнул пальцем в замызганное пальтецо праздничного гостя, — сбрось под вешалку в угол, разувайся и пойди хоть руки помой, что ли.

   Из ванной мужик вышел не то, чтобы преображенным, однако изменения прослеживались. Прежде всего, в сложную гамму запахов вплелся еще один — запах одеколона Зыкова. Амбре, источаемое телом, стало еще более удушающим.
 
   — Я уж купаться не стал — времени нет, — а вот одеколоном вашим попользовался, чтобы нос ваш не смущать, — мужчина попытался пятерней расчесать взлохмаченные волосы, — а расческу трогать не стал.

   Из оставшейся одежды на мужике были надеты грязные до серости джинсы, засаленный пиджак, из ворота которого выглядывало  то ли непонятное кашне, то ли шарф. И носки. Вероятно черного цвета. Из дыр приветливо выглядывали большие грязные пальцы с отросшими ногтями. Гость прошлепал к столу и сел напротив Зыкова, как потустороннее существо, внушающее нездоровый интерес. Существо окинуло гноящимся взглядом стол, встряхнуло кистями и, придвинув к себе тарелку президента, наполнило ее съестной всячиной. Выжидающе уставился на хозяина. Зыков налил водки себе, затем пришельцу.

   — Ну, за знакомство!

   Выпили.

   — Тебя как жвать? — рот мужика хрустел тугим соленым огурцом деревенского посола и слова звучали, наполняясь тайным смыслом.

   — Нефёд.

   — А как? Не, я понял, что не Фёдором, — пояснил гость, видя недоумение Зыкова. — А как тогда? Как кликать тебя?

   — Так, Нефёд и есть, — опешил Зыков. — Имя такое.

   — Вот, бля, — покрутил головой, громко треща шейными позвонками, мужик, — как только родители над дитём не изгаляются. Ну, да мне что — Нефедя, так Нефедя.

   — А мне как обращаться?

   — Да, как хочешь, так и зови, я на любое погоняло откликаюсь. Пендырём можешь звать, хмырем можно, Эй ты, алкан, хотя я редко бухаю и мало — здоровье берегу. БрАтка, но это только близкие друзья. Паскудой только не называй. Не люблю я это слово в адрес себя, обижаться начинаю. Паспортное имя уж и не помню. Во! Петровичем меня еще кличут.

   — Вот, Петрович подойдет, — обрадовался Зыков.

   Подняли тост за пришедший год, пожелали, чтобы он был лучше прошедшего, заранее зная, что быть он может только хуже. Ел Петрович быстро и громко. Блюда, рассчитанные на полночи, убрал минут за десять. Откинулся на спинку стула, утробно рыгнул, сея во все стороны, как гриппозник бацилл во время чиха, измельченные крошки пищи. Наклонился, поковырялся в ногтях на ноге, вытер пальцы о край скатерти и прищурился непонятными глазами на Зыкова.

   Пока Петрович утолял первый голод, Нефёд исподтишка рассмотрел товарища по застолью. Был он мужчиной годов сорока пяти или около, хотя, учитывая образ жизни, вполне возможно и двадцати девяти. Одутловатое лицо, наполненное мутной влагой, проросло плесенью недельной щетины. Грязно-седой. Такую поэтически называют «соль с перцем», а фактически выглядит, как старый нечищеный башмак. Сам Зыков брился строго каждое утро, перед походом на службу. Стоя в ванной перед зеркалом, мурлыча «Бухгалтер, милый мой бухгалтер» он тщательно выбривал станком щеки и живот. Живот Зыков принимал за третью щеку. Даже не за третью, а за первую — главную.

   — За этой щекой, — ласково говорил Нефёд, — все мое Я находится. Естество мое сокрыто за этой щекой.

   Оставаясь один, Зыков любил поговорить со своим животом. Расстегнув на рубашке все пуговицы, он выставлял живот наружу и разговаривал с ним. При этом, сначала обязательно ковырял пальцем в пупе, как в ухе. Обычно живот благосклонно слушал речи Зыкова. Но порой, когда пребывал в угрюмом настроении, недовольно бурчал чревом и Зыков успокаивающе гладил его.
 
   — Перемена блюд ожидается, или дальше кукишем занюхивать? — Петрович со значением повел носом.
 
   — Не волнуйся, сейчас принесу, всего хватит. А давай, Петрович, выпьем за нашу Родину! Мне вот Родина каждую ночь снится. Много лет один и тот же сон. Будто стою я в чистом поле, но что в поле умом знаю, потому как ничего не видно вокруг. Только тьма враждебная клубится и во тьме той чудовища, как гробы на кладбище,  ворочаются. А прямо передо мной — березка. Родная, русская. Кора белая, бархатистая и черточки черными мурашами по поверхности разбежались. Березка хоть и стройная — душой понимаю, — а ствол необъятный, неохватный. Во тьме теряется. И вот хочу я обойти кругом ее хотя бы, коли обхватить не получается.  И ночь иду, и год, и десять — это снится мне, — а перед глазами все она — Родина. Устану — присяду, посижу. А жажда начнет мучить,  так бересту ногтем проковыряю или прямо зубом прокушу, припаду всем ртом и сосу, сосу ее многотерпеливую. Вот сколько лет иду каждую ночь, а обойти крУгом, никак не выходит. Ты Родину любишь?

   — Какую Родину? — мутно повел глазом Петрович. — Она у всех разная. Если ты про то, что от Калининграда до Владика и от Мурманска до Геленджика,  так это не Родина. Это — просто место, где живут люди. Я, да и никто, это пространство ни взглядом охватить, ни почувствовать не могу. Потому как не был я там никогда. И не буду. А значит, и воспоминаний о тех местах нету. И не чувствую душой, мозгом не понимаю это пространство. Вот возьми, к примеру, Туву или, скажем, Мордовию. Ну, какие они мне, на фиг, Родина? Они мне там все чужие. Непонятные. Но умные, умнее нас, русских, тут ничего не скажу. Уже потому, что два языка понимают. Свой родной и чужой — русский. А мы в одном спотыкаемся.

   Петрович сплюнул мешающую крошку:

   — Или вот Дагестан. Они же сами там до сих пор не разберутся, сколько у них национальностей. Что ни аул в горах, то своя народность, свой язык. А тут я приду — а ну, на хрен, подвиньтесь, это и моя Родина. Нет, я так понимаю, Родина — это то, что можешь видеть, чувствовать, дотянуться. Что знаешь хорошо.
 
   — Но это малая родина, — возразил Зыков. — Место, где ты появился на свет и живешь.
 
   — А ты знаешь, где моя малая родина? — БОМЖ  тяжело глянул на Нефёда и, не дожидаясь ответа, сказал. — Мусорный бачок за местным универмагом. Любящая мамашка сбросила меня в него. Хорошо люди писк услышали, достали и в Дом ребенка снесли. Да ты жалостливо не смотри, сам из такого же бачка, только размером побольше. А большая Родина — это все, что дальше от тебя на сто километров, включая всю Землю. Земля — вот наша Родина. Родина человечества. А другой Родины и нету у человека. Вот такой марксизм, Нефедя.

   Тоска охватила от этих слов не только мозг Зыкова, но и весь его организм.

   — Не так! — Нефёд, усиливая аргумент, погладил свой живот. — Или не совсем так. Есть малая родина, тут ты прав — у каждого своя, а есть большая, одна на всех — Родина-Мать. Ну, вспомни, «Родина-Мать зовет!»

   — От, ты чудила! Одна у человека может быть мать. Одна! Та, у которой ты из дырки между ног вылез. Все остальные — мачехи. А мачеха никогда твою боль сердцем не прочувствует, потому как связи кровью нет. Хотя и матери бывают… Моя — хуже подзаборной суки оказалась. Сука, прежде чем щенка в мир отпустит, грудью выкормит и порвет любого, кто близко с намерением подойдет. А я и материнского молока не попробовал, сразу, как рваные трусы в мусорке оказался. А выпить, так отчего ж не выпить. Мне как-то по хрену за что пить.

   Под горячее — картошка с тушеной бараниной — прикончили пол литра водки. Зыков, облизав донышко бутылки, выставил на стол вторую.
 
   — Повеситься я, Нефедя, хочу, — гость распахнул пиджак, надетый на голое тело. Кашне на шее оказалось толстой веревкой, завязанной в скользящую петлю. Свободный конец веревки был обернут витками вокруг туловища.

   — Устал от такой жизни бездомной? — полуутвердительно спросил Зыков.

   — Да причем здесь устал? Я другой жизни не знаю. Зато свободен. Тебя больше чем меня дрючат. А вот знаешь, грек такой был в древности. Он, говорят, все точку искал, чтобы мир перевернуть. Вот и я ищу такой вселенский крюк, чтобы вздернуться. Представь только: в петле я ногами сучу, а на другом конце веревки крюк, вбитый в мир. Потому и веревка всегда при мне, что не знаю где тот крюк, и найтись может в любой момент.

   Зыков уважительно пощупал веревку и понял, что его захватила идея бродяги.

   — Хорошо у тебя, Нефедя, тепло. Однако девок нет. Для застолья, и после, бабы в самый раз. Вкус жизни придают. А у тебя, вижу, этого вкуса нет. Пойду я, Спасибо за приют и стол.

   Проводив гостя, Зыков выпил еще рюмку, поковырялся в баранине, глядя перед собой сквозь экран телевизора. Потом хитро захихикал, обнажив неровные зубы, и вышел на балкон. Вернулся со срезанной бельевой веревкой в руках. Долго возился, снимая люстру — света от телевизора и елочной гирлянды хватало — взобрался на подставленный стул. Потоптался для устойчивости. Потом шагнул.

   На соломенно-желтом паркете ярко краснела большая ягода клубники.