Под звёздным небом

(Фото автора)

— Если б кто-то доказал мне, что бог существует... — тихим, раздумчивым голосом произнес Костя.
Мы лежали на перевернутых вверх дном надувных резиновых лодках в нескольких шагах от уреза воды небольшой горной речки. А с другой, «тыльной» стороны нашего месторасположения, тоже в нескольких шагах от нас, сразу же начиналась тайга, с плотным настилом дурманяще-липкого багульника и топких мхов.
Солнце давно уже село. Небо, поиграв спектром закатных красок, потухло и на его темно-лиловом фоне выступила россыпь серебристых звезд. Замолкли уставшие от дневного ветра кроны сосен и лиственниц, успокоились птичьи шорохи. Наступила глухая тишина, нарушаемая лишь одним-единственным звуковым инструментом природы — перекатным шивером струй и реденькими всплесками всё еще никак не желающих отойти ко сну резвящихся хариусов.
Резиновые «перины» сдвинуты вплотную — всё теплее будет на утренней зорьке, когда воздух остынет до предела, и может даже появиться иней. А пока тепло — от горячей ухи, чая, разряжающихся от дневною напряжения мышц, просто от сознания отдыха, тишины и покоя — и в природе, и в самих себе. Мы лежим на спине, касаясь плечами друг друга. Костя выше меня ростом, и поэтому подошвами своих ног, как о какую-то ступеньку, я упираюсь в верхнюю часть его стоп.
— Ты же комсомолец, — ответил я на его раздумчивую фразу, обращенную не то к небу, не то ко мне.
Костю я знаю давно. Мало того, что мы сотрудники по работе, с ним я исходил множество троп и в часы отдыха. Вот и на сей раз мы вышли вместе в тайгу, чтобы провести свои выходные дни на лоне природы. Он хороший, надежный парень, но никогда — никогда! — оставаясь собой в мировоззренческом плане, я и мысли не допускал о том, чтобы раскрываться перед ним, а тем более навязывать ему свои убеждения. Он был для меня просто комсомолец, или субъект, который, в отличие от меня, верующею, исповедовал прямо противоположные взгляды. И не только исповедовал, то есть признавал за своими понятиями абсолютную правоту, но и располагал непререкаемой официальной силой подавления всех иных, не согласных с ними или хоть в чем-то противоречащих им. Зная эту господствующую гегемонию, которой он был наделен самим фактом принадлежности к ней как ее младший член, я и предпочитал никогда не распространяться о своих убеждениях. К примеру, мог ли я забыть такое:

      КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ

«Членам — здесь остаться. А кто — не,
Просьба выйти… если не дорос.
Я — единственный не член, и мне
Предлагают выйти на мороз.

На мороз — из теплого жилья.
Больше некуда — пустырь и снег.
«Можно мне шинель одеть?» — «Нельзя!
Форма ведь одна — для всех».

Выхожу. А мне ехидно вслед:
«Мы не долго — часика на три».
И преиздевательский «совет»:
«Если обморозишь нос — потри!»

Завтра вместе врубимся в бои,
Свастику фашистскую кляня.
Дорогие кореши мои,
Я же русский, я же вам родня!

Пощадите линию мою,
Доброты своей явите свет.
На одном ведь камне я стою
Наших человеческих побед.

Тщетно! Воля личная — не в счет.
Над мировоззрением — топор:
От других не отличалось чтоб.
Будь ты проклят, сталинский террор!

...В классе топот — перемены знак.
Настежь дверь. Вопросик: «Ну и как?»
Посиневший, я кричу в ответ:
«Жив-здоров! Обморожений нет».

И вдруг — эта раздумчивость комсомольца! Игра? Попытка раскрыть меня? Ведь наверняка он догадывался о моей религиозности. Или — действительно неожиданная вспышка прозрения души, осветившая его в эту звездную ночь?
— Ну и что ж, что комсомолец? — спросил Костя и повернулся на бок, в мою сторону.
— А то, что не положено вам так рассуждать о Боге. Ваши правила повелевают только одно — бороться с Ним.
— Ну, это ты напрасно! — Костя приподнялся на локоть и, видя, что я, не меняя положения, лежу па спине, потянулся ближе к моему лицу. — Мы тоже люди, и ты думаешь, что нам недоступна красота вот этого неба, вот этой тишины?.. — в голосе Кости зазвучала обида.
«Мальчишка, настоящий мальчишка», — подумал я. И счел за самое правильное — промолчать. Интересно, куда он дальше потянет нить. И потянет ли?
Обиженный, Костя опять лёг на спину и затих. Ну что ж, будем спать! Я закрыл глаза, и сладкая дремота тотчас же разлилась по всему телу.
— Ты можешь объяснить, откуда всё это взялось? — как взрывом, полыхнул неожиданно громкий Костин голос по моей, почти уже сковавшей меня дремоте.
Я импульсивно открыл глаза и увидел, что Костя сидит на своей «постели», извернув торс в мою сторону.
— Что «взялось»? — нарочито переспросил я, прекрасно понимая, о чем речь.
Костя, не уловив моей нарочитости, с какой-то обнаженной, детской простотой, горячо зашептал в мою сторону:
— Ну эта красота — небо, тайга, река, мы с тобой... Мы?!
— А почему именно я должен объяснять тебе, а скажем, не ты мне? — уклончиво ушел я в сторону.
— Ну потому, что я знаю: ты — верующий...
— Откуда это видно? — перебил я его.
— Откуда! — слегка хихикнул Костя. — Да разве это секрет? Не только я, все знают об этом.
— Кто — все?
— Да все сотрудники, вся экспедиция. Хотя ты и скрываешь это...
— Вон как! Даже знают, что я скрываю это? Интересно! — тоже слегка хохотнул я.
— Кроме шуток, — со всей серьезностью проговорил Костя. — Ты верующий. А верующие, я знаю, вращаются в этих вопросах...
— Но ведь и вы, атеисты, вращаетесь в этих же вопросах, раз пытаетесь перевоспитать нас. Не так ли? — наступал я.
Дрёма отлетела и, странное дело, у меня впервые появилось желание поспорить с представителем противоположного толка, тем более что он сам напрашивался на это.
— У вас же есть, — продолжал я, — теория происхождения мира. И не одна, а несколько: Лапласа-Канта, Шмидта... «Звездные» труды Амбарцумяна... Теория зарождения жизни академика Опарина... Такое капитальное сочинение, как «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» Фридриха Энгельса... Разве вам мало этого?.. Разве тебе, Костя, мало своих авторитетов, что ты обращаешься еще и ко мне, необразованному, отсталому человеку, за разъяснениями?
Костя и на сей раз не уловил тонко скрытой иронии в моих словах, или, может быть, уловил, но не подал виду. И с той же своей обескураживающе детской простотой сказал:
— Мало. Мало потому, что вот лежим мы, две малюсенькие штуковинки, под звездным шатром, а шатер этот бесконечен. И хотя мы ничтожества из ничтожеств по сравнению с ней, с этой бесконечностью, но, тем не менее, сознаём ее... Так как же все-таки произошел мир и человек, познающий его? Как?
Последний вопрос прозвучал как вопль. И этот вопль был обращен, как ни странно, не к миру, не к бесконечности его, а ко мне, человеку, неважно, способному или не способному ответить на него, но человеку, имеющему разум, с возможностью понять другого человека, помочь ему. Именно это, я чувствовал, так необходимо сейчас впервые раскрывающемуся передо мной Косте. Лавировать, а тем более иронизировать дальше было уже за пределами нравственности — требовалась искренность, и только искренность.
— Костя, ты начал с того, что если бы кто доказал тебе о существовании Бога... Для чего? И что бы ты сделал после?
— Я сделал бы то же самое, что и ты, — стал верующим!
— Прекрасно! Но я должен разочаровать тебя. Прийти к вере только на основании одних доказательств, какими бы они ни были неотразимыми, — дело бесперспективное. Потому что Бог не доказывается, а зрится, видится — везде, всюду, всячески. И видится только с помощью веры. «Писание не для неверующих, но для верующих» — говорит Откровение. И получается замкнутый круг, который никто не сможет разорвать иначе, как только силой той же самой веры. И, конечно же, благочестия, то есть всего образа жизни, соответствующего ей. Без этих первоначальных (и главнейших!) предпосылок, повторю, все доказательства не принесут желаемого.
После небольшой паузы я добавил: — Конечно, это не означает, что доказательства излишни. Нет, они необходимы — как подспорье. И не более. А главное, заостряю еще раз, это вера и благочестие.
— Вера и благочестие... — раздумчиво повторил Костя. В темноте я не видел его лица, только силуэт сидящей фигуры проецировался на фоне темно-фиолетового неба. И мне почему-то представился останец выветривания, который мы видели сегодня на почти уже разрушившейся горе. Да, гора превратилась в осыпавшиеся, похожие на черепицу, каменные плитки, постепенно и неумолимо сползающие по склону вниз. А этот, со всех сторон изъеденный стихиями, причудливый островок былого горного величия, всё еще сопротивлялся напору атакующих природных сил.
— Пойми, Костя, раз мы признаём бытие Божие (а это так и есть), и оно, это бытие, повсеместное, то есть наполняющее и содержащее собою весь мир, то мы должны понять, что в этом Богобытии всё — абсолютно всё! — действует по его царственным законам, которые неколебимы так же, как и законы материального мира, являющиеся отражением этого же повсеместного, владычествующего над всем и всяческим Божественного самобытия. И как нельзя отменить или изменить то, что, например, при температуре ниже нуля вода обязательно превратится в лед, а свыше сотни градусов она станет парообразной, так нельзя отменить или изменить и законы духовного мира. А именно: нельзя познать Бога и Его Божественный порядок без Него Самого, то есть без Его благоволения и всестороннего действа. Это тем более необходимо в силу того, что Бог есть дух, а дух — это тончайшая из тончайших субстанция, уловить, постичь которую можно только одним-единственным способом: той же тонкостью, какую из себя представляет дух.
— Значит, как я понял, — тихо проговорил Костя, — это возможно не для всех, а только для избранных?
— Да, только для избранных. Но избранными могут быть все! — прекрасно понимая, какой смысл вкладывает Костя в этот свой вопрос, отпарировал я. И добавил: — Конечно, при их желании.
— Значит, избранным могу быть и я... комсомолец? — не то насмешливо, не то удивленно, с ударом на последнем слове, взвился вопрошающий голос.
— Костя, мы говорим о серьезных вещах,— сказал я. — И не надо переводить их в плоскость привходящих обстоятельств...
— Понял, понял, — тотчас же отозвался компаньон.
— Так вот. Избранными могут быть все. При их желании, — повторил я и замолк.
— Ну хорошо, — после длительной паузы вновь заговорил Костя. — Нужна вера, которой у меня нет. Но я-то хочу понять не вопросы тонкостей веры и духа, а закономерный для каждого живущего (верующий он или нет) вопрос: что из себя представляет мир и человек в нем? Я хочу понять: откуда взялись, как произошли тот и другой? — Голос Кости снова перешел в тот вопль, который уже однажды прорезал эту нашу, столь неожиданную беседу в ночи. — Понимаю, ты снова можешь меня отослать к научным авторитетам...
— Нет, не тот случай, чтобы я снова отсылал тебя к научным авторитетам, — перебил я его. — Слишком животрепещущ вопрос, чтобы нам сейчас, за счет драгоценных минут ночного сна, тратиться на какие бы то ни было теории и гипотезы... Если хочешь, я кратко изложу тебе наше, христианское, и в унисон ему, мое личное видение мира... происхождение его? — напрямую спросил я Костю и тоже поднялся, приняв соответствующую для такого серьезнейшего разговора позу. И прежде чем Костя успел сказать что-либо в ответ, добавил — тоже со всей серьезностью: — Только не сочти это за пропаганду, как комсомолец. Иначе я вообще ничего не скажу, как не говорил с тобой об этом никогда.
— Ну что ты? Что ты? — обиделся Костя. — Разве я не понимаю...
— Тогда слушай.
Наши лица сблизились. Повернувшись друг к другу, насколько это было возможно на наших резиновых «амортизаторах», и, обдавая друг друга дыханием, мы превратились во взаимный интерес. Я говорил, а Костя слушал, пытаясь понять услышанное.
— Ты говоришь, что если Бог существует и именно Он сотворил мир, то откуда в Нем, в Боге, такая сила? Это — первый твой вопрос. А второй: где был Бог и что Он делал до начала творения мира? Вопросы эти настолько большие, настолько сложные, что для ответа на них не хватит не только этой ночи, но и всего времени миробытия. По крайней мере, как об этом свидетельствует история, человечество бьется над ними вот уже семь с половиной тысяч лет, то есть, начиная сразу же после грехопадения Адама и до наших дней. А между тем, ответ на них, уже давно дан. Исчерпывающий ответ. Его принес в мир Родоначальник Христианства, которому скоро исполнится ровно две тысячи лет... Понимаешь, две тысячи лет, как в мире действует ответ на эти грандиозные вопросы, а человечество (я имею в виду неверующую массу его) всё ищет и ищет какого-то другого, своего объяснения происхождения мира. Ты можешь спросить: почему только две тысячи лет, ведь легенда о сотворении мира, изложенная Моисеем, насчитывает уже несколько тысяч лет? Правильно, этой трактовке вопроса именно столько лет. Но это трактовка ветхозаветная, если можно так выразиться, образная — именно как легенда, видовая, доступная всем. Действительная же суть творения, таинство которого раскрывают Святые Отцы, в частности, такие гиганты духа, как Афанасий Великий или Иеросхимонах Сим, начала действоваться в мире только с приходом в него Иисуса Христа, Сына Божия и Бога, Который, начиная проповедь Своего учения, сказал: «Я творю всё новое». То есть та видовая, образная «вода» ветхозаветного понимания мира кончилась, и началось новое, правильное его осмысление, имя которому — дух...
— Но ведь творение было материальное: «Да будет свет, и был свет». Свет — это же не дух, а материальная субстанция, говоря вашим языком? — Костя придвинулся ко мне еще ближе. Дыхание его было прерывистым. Чувствовалось, что он изо всех сил пытается понять сказанное мною, но пока, к сожалению, это ему не удается.
— Всё правильно, — сказал я. — Свет есть свет, то есть субстанция, относящаяся к материальному, чувственному миру. А Воля, изрекшая «Да будет свет» и тем самым сотворившая его, есть ДУХ. Таким образом, если перевести разбираемый нами вопрос на язык науки, то это и будет: что первично, а что вторично... Надеюсь, не стоит расшифровывать этот вопрос дальше?
— Да, конечно, — тут же согласился Костя. — Всё понятно из приведенного примера... Но ты уклонился от тех вопросов, которые...
— Да, да! Цепочка рассуждений несколько увела меня в сторону. Хотя они, эти мои рассуждения, и есть собственно ответ на заданные тобой вопросы. Но — будем пунктуальными: раз мы выделили два конкретных вопроса, значит, надо ответить на них. Только, — я поднял взор к небу, и Костя, заметив это, тоже последовал моему примеру, — только ведь время-то идет, ночь-то короткая, и надо бы отдыхать...
— Да какой уж тут отдых! — воскликнул Костя.
«Ишь, как разобрало парня, значит, не сумели вытравить из него душу», — подумал я, а вслух сказал:
— Хорошо. Постараюсь ответить на твои вопросы, и как можно сжатее. Итак, откуда у Бога такая сила — достаточная не только для того, чтобы сотворить мир, но и поддерживать его жизнедеятельность па протяжении всех времен? Ты никогда не задумывался над тем, как с наступлением весны «мертвые» деревья (и не только деревья, но и вся растительность) — вдруг вскипают, как в замедленном взрыве, кипением пробуждения к жизни? Какая сила, на огромных, тысячекилометровых пространствах планеты, заставляет их все — одновременно! — раскрываться миллиардами рвущихся наружу почек? Ты скажешь: таков закон природы... Верно: закон природы! Но если это так, то почему не сказать того же самого о Боге: Закон Самосуществующей и Самотворящей Воли? Конечно, это трудно представить и еще труднее понять, как неуловимая для нашего разума и чувств духовная сущность-субстанция, будучи вечно самосуществующей, проявляет себя в форме творящей и промыслительной силы. Но ведь и законы, по которым действуют те же распускающиеся почки, «пощупать» тоже не так просто. Не сами почки, а именно законы — незримые, скрытые в них законы... Но это уже другой вопрос. Вопрос возможностей нашего познания этой творящей и промыслительной силы. Здесь же важно заострить одно: если наука говорит, что мир существует сам по себе от безначалия, то почему нельзя допустить, что Бог существует Сам по Себе от безначалия? А особенно, когда для этого есть все основания — когда мы видим, какую прекрасную картину являет мир! Вопрос, таким образом, ставится прямолинейно: как могла — сама по себе — образоваться такая красота, такая гармония всего и всяческого? Гармония, высшим проявлением которой является наш познающий ее разум! Согласись с тем, — я слегка прикоснулся ладонью к руке Кости, — что эти вопросы разрешить путем научного объяснения мира ничуть не проще, чем с помощью противоположного, Божественного взгляда на них.
— Сложно всё это! — выдохнул Костя. — И научное, и религиозное объяснение...
— А ты как думал?
Мы помолчали. Потом Костя сказал:
— Ну хорошо. Допустим, всё это так. Бог существует. И силой своего божества сотворил мир. Теперь ответь: где был бог и что он делал до начала творения?
— Помнишь, мы уже касались того, — сказал я, — что ветхозаветная картина мира, которую написал Моисей, есть образ, «вода». А вот что говорит Симеон Новый Богослов (разумеется, уже христианский писатель) в своем рассуждении, на которое ссылаются все последующие мудрецы духа, и в частности, Иеросхимонах Сим: «Бог есть единое единственновидное едино». Это — правильное, духовное толкование существа Божия и всех Его Божественных качеств, в том числе и творения. «Всё писание духовно, и только духовными понимается очами» — говорит Апостол. Так вот, исходя из этой апостольской характеристики Богодухновенности Писания, св. Симеон вывел краткое, всеобъемлющее определение существа Божия, состоящее всего из трех слов: Единое Единственновидное Едино. Что это значит? Это значит: существо Божие неделимо, неразложимо ни на какие отрезки и части — ни во времени, ни в пространстве и ни в чем бы то ни было другом. Оно вечно целое, вечно собранное в самом себе и, будучи превыше всех и всяческих понятий о пространстве и времени, являет все свои качества, можно так выразиться, единомгновенно. То есть, в отличие от нас, тварных существ, у которых в любом начинании сперва рождается мысль, а потом уже дело, в Божием существе всё действует одновременно. Мысль — она же и дело, предопределение — оно же и творение. Другими словами, не было и никогда не будет такого положения, когда бы существо Божие было свободно от предопределения, а значит, и от творения. Вечное предопределение равно вечному творению. И поэтому предопределение о мире, вечно существующее в уме Божием, вечно же осуществляется — бесконечной самобытной волей Его — в вечном творении. Что мы и видим на деле — во всем и всяческом... Ну а теперь, Костя, давай спать. Видишь, вон она, зорька, начинается!
— Н-да-а... — протяжно вздохнул Костя, развернулся и, скрипя резиной, лег на спину.
Я последовал его примеру.
Прохладная, утренняя свежесть, не замечаемая нами в ходе разговора, тотчас же сделала свое дело. И, уже на грани засыпания, я услышал, как у самого берега всплеснулась рыбина. «Хариус… Это хариус... Запоздалый гуляка? Или уже проснувшийся для дневных дел?» — полусонно подумал я и провалился куда-то, в какую-то неизъяснимо-бездонную глубину.

1991 г.

      ТАЕЖНАЯ НОЧЬ

На берегу лесной протоки,
Средь навороченных камней,
Я самый выберу широкий
И койкой сделаю своей.

А чтоб спасти от стужи спину,
Пожогом накалю плиту
Костер в сторонку отодвину
И оседлаю мерзлоту.

Тайга, как бездна, затаилась,
Устала кронами шуметь.
На миг мыслишка появилась:
А вдруг пожалует медведь?

Да вон его уж слышен топот —
Прет напрямую, напролом…
Враньё! То речки бьется хохот,
Вонзающейся в бурелом.

Лежу на каменистом ложе,
На сон молитву сотворих,
Как хорошо, премудрый Боже,
В объятьях отческих Твоих!

Лежу, как в детской колыбели,
И словно пух седой гранит.
И неземной в душе и теле
Покой Божественный разлит.

1984 — 1991