Клуша и Аполлон

ВОСКРЕСШИЙ

Устраиваю себе маленькие радости, блуждая по всемирной паутине. Становлюсь тем самым паучком, спускающимся в ванную к одинокому мужчине. Об этом поведал миру один мой добрый знакомый. Он тоже развлекает себя, сажая паучка на зубную щетку и отправляя «домой», в вентиляционную трубу. Для меня выход в инет все равно что попадание в эту самую трубу.

Вот однажды забрела я на сайт когда-то родного края. Заинтересовалась названием статьи «Как Гусман стал фермером». Фермерство в моем крае само по себе штука одиозная – никогда в Приморье не распахивали целину, не собирали урожаи яблок и зерна, даже кукурузу не выращивали в приказном порядке. Больше промышляли в тайге, рыбачили, а в советские времена почти весь край работал на Тихоокеанский флот, военную промышленность империи. Больше всего меня насторожила фамилия, знакомая не столько по КВНу, сколько по личным воспоминаниям. Какие дела у еврея Гусмана в пахотном Приморье? Как его угораздило стать фермером в богом забытом краю? Щелкнув на ссылку, увидела лицо, которое не могла не узнать. Чуть обветренное временем, но лицо моего Гусмана! Вторая фотка, расположенная рядом, лишь подтвердила «опознание». Это для меня самое настоящее опознание, ведь человека я похоронила давным-давно. Мне сказали, что «бог умер», я и поверила. Так и жила почти что треть жизни, убежденная в смерти бога.
 
Первая любовь, Гусман, как будто опалила мои крылья, как-то потом интимная жизнь не заладилась. Сексуальные переживания прекратились тогда, когда я стала писать эротическую прозу, тема секса с богами вдруг пошла сама по себе. Боги меня вполне устраивали, ведь они не умирали, и не приносили никакого вреда, как, впрочем, и пользы.
 
Воскресшего зовут Борис Борисыч Гусман, он проживает в Уссурийском крае с женой Евдокией. По словам журналистки, сельчанин всю жизнь мечтал зарабатывать на хлеб в поте лица своего. Мечтал о клочке земли, о тракторе и небольшом овощехранилище, грузовике и налаженных связях с магазинами, реализующими сельхозпродукцию. Такие вот мечты у бедного еврея были с самого младенчества, пионерского и комсомольского возраста. И ведь случилось чудо: дом построен, металлическая сетка-забор возведена, жена Едокия разделила мечты сына Израилева. Гусман отремонтировал сначала один нерабочий трактор, потом второй, уже заработавший, но сломавшийся. Так втянулся в вечный ремонт, позабыв  о своей исторической родине, похоронил  мысль о репатриации. Смотрю на обветренное лицо Гусмана и не могу поверить, что сажатель картофеля когда-то был богом.
 
О, как он был прекрасен! Он шел по улицам солнечного Владивостока, и все прохожие оглядывались. Ребятня бежала вслед, с интересом ожидая, что будет. Участковый выскочил из магазина хлебо-булочной продукции «Колосок», что на Второй речке, рядом с морем, и тоже присоединился к эскорту.
 
Борька, уже взрослый парень, после мореходки приехал домой и всех эпатировал. Тунеядничал,  «бичевал», как говорят в Приморье, играл на гитаре и пел заморские песни. Вот и сейчас он поспорил с кем-то, что дойдет в одних трусах с пляжа до самого дома, минуя пару кварталов. В закрытом городе Владивостоке тогда не принято было разгуливать в таком виде.
 
Однажды Борис отвязал катер – чей? а какая разница? в нашенском городе все наше! – и мы поплыли вдвоем, уйдя далеко-далеко в море. После этого заплыва мне снилась цветная мозаика на дне морском. Узоры рассыпались и собирались каждый раз в новое целое.
Боря был романтиком. Он вдохновенно рассказывал о закатах, которые видел в море, когда ходил в плавание. И я поверила, что ничего красивее морских закатов нет на белом свете.
Щедрым был, как бог. Подарил мне десять рублей – тогда «чирик» был приличной суммой – и приказал купить всего, чего моя душа пожелает. А душа желала десять банок персикового компота и два шоколадных батончика. Утром подкараулил меня в подъезде, когда я бежала в школу: «Кроха, ты чирик еще не потратила?»

Десять рублей ушли на нужды наркоманской души Бори. Он курил коноплю, кололся, потреблял таблетки. Но в СССР наркомания была скорее данью бесшабашной молодости.
Только что отгремели государственные фанфары БАМа, наступала эпоха советского рока. Молодость восьмидесятых еще не знала, что предстоит пережить стране. На Тихом океане царил штиль.
 
Сейчас, оглядываясь назад, я удивляюсь, как мог Гусман выжить, пройдя морфиновую, а потом и уголовную школу. До меня доходили слухи, что он попал в тюрьму, потом на химию, видимо, так и занесла его судьба в Уссурийск. Сегодня край убог и страшен, его «косит сифилис», как повествуется в передовых, и фермерство в гнилых местах звучит насмешкой.
Но ведь это Гусман! Видимо, закаты на море не прошли даром, сына Израилева лучи согревают и на Тихом океане.

Гусман живет с Евдокией, и, скорее всего, счастлив, раз не эмигрировал. Я завидую их борьбе за выживание. Они не рассуждают о любви, как я, а просто живут вместе, иначе им не пробиться. Да уж, конечно, любовь для них никая не физиология и не купля-продажа, в заботах об урожае, в битве за него они сплотились.
 
С возрастом я чаще задаюсь вопросом: «Какую цель имеет моя жизнь?» Нет в ней борьбы за выживание, а все какая-то суета. Вот если бы у меня был трактор, лучше, не рабочий, я бы знала, что нужно делать! Стоп, ловлю себя на мысли, а почему я должна ремонтировать трактор? Значит, надо думать: «Вот если бы у меня был муж, который бы мечтал отремонтировать трактор...»

Так я и подошла к главному.

Реноме. Триумф. Торжество. Это касается каждого. У каждого есть, было и будет это. Я расскажу о своем ощущении.

Было время, когда я чувствовала, что держу весь мир в руках. Тогда я забыла о том, что всего лишь смертная, и наступит час расплаты.

Тогда я была самой настоящей Клушей. Поэтому и назову свою лирическую героиню так – Клуша.

КАК КЛУША ПОБЫВАЛА В ГОСТЯХ У БОГА

Клуша сама выбрала его. Сама нарисовала, не жалея фломастеров, истончив бумагу в книжке-раскраске. Она решила, что вот этот парень станет ее богом, вернее, проводником в иной мир.

Тело у парня – сплошное совершенство. Клуша могла часами сидеть рядом и смотреть. Борька, которого приятели называли «синяком» за наркоманию, лежал у себя в комнате тоже часами и то ли спал, то ли бодрствовал. А Клуша была вроде его сиделкой. Он и не замечал ее присутствия.
 
Впрочем, Клуша тоже «балдела», только без всяких наркотиков и спиртного. Ей всего-то было четырнадцать. Девочка из благополучной семьи, начитанная, почему-то прибилась, как бездомная собачонка, к синякам. Ходила туда, убирала, бегала по аптекам.
Бичи и портовые проститутки не обижали ее. Девчонка как девчонка, от нее только польза: приносит из дома пирожки, настоящие, домашние.

Между тем в голове у Клуши гнездились мысли-вороны. Как жалко, что никто их не слышал, может, помогли бы добрые люди, вовремя отвадили девочку от беды.
Нафантазировала Клуша бог знает что: будто явился ей живой, тленный, бренный, не осознающий миссии – слова такие откуда только взялись? – молодой бог. Вот лежит он перед ней и ослепляет красотой. Это и есть спящий Аполлон.
 
Вот тело просыпается, получая сигнал. Клуша понимает происхождение импульса, ждет.
Аполлон продолжает лежать, озабоченный думой о том, как бы похмелиться или уколоться. Где достать денег? Слышит, что рядом кто-то сопит. Дотрагивается рукой, ощущает детскую коленку. «Черт, опять эта мать Тереза, вот ведь надоела. А может..?» - мысль начинает работать более четко. В голове зарождается подобие плана.

Между тем девочка продолжает рассматривать лежащего перед ней мужчину. Вдруг она наклоняется и влепляет с размаху первый поцелуй. Этот поцелуй – печать. Клуша припечатала губами собственное решение. Решение состояло в желании отдаться наконец Аполлону.

Пока Клуша боролась со своими переживаниями, Борька уже встал, сходил в туалет, перебросился парой слов с синяками, сидящими в другой комнате. Известие о своей избранности он встретил в темном коридоре, когда девчонка, прижавшись, стала осыпать его помятое лицо поцелуями.

Борька принимал как данность внимание акселератки. Собственно, вреда от женщин не было, а вот польза... И Гусман давал поручения сбегать в аптеку за пенталгином. «Скажи, голова болит, уснуть не можешь!»

Посвящение Клуши в женщину произошло при участии Аполлона, правда, без особого его желания. Вероятно, какие-то потусторонние силы пришли на помощь, и Клуша стала взрослой.
Ну а потом родители Клуши узнали о странной наклонности дочки. И увезли ее подальше от наркомана.

СЕКС С БОГАМИ: ПЛЮСЫ И МИНУСЫ

Грустная история о девочке и синяке пересказана мною нарочито пафосно. А как еще рассказать о том, что перевернуло всю жизнь? И не только мою, но и родителей. Я навсегда уехала из Владивостока, а родители потеряли большую квартиру, устраивая меня «на западе».
Но при всем я не жалею, что это было. Я испытала тогда чувство триумфа, пусть оно было кратковременно, а боль от падения очень долгой.

Конечно, мне и сейчас было бы интересно узнать: а что думает обо всем этом сам Аполлон?
Несмотря на то, что я его похоронила, я в душе знала, что аполлоны не ржавеют, а лишь покрываются благородной патиной.
 
Мне кажется, их выбирают клуши не случайно. Нет, совсем не из-за богатства, статуса или еще каких-то псевдоценностей. Для Клуши достаточно, чтобы мужчина прошел, как бог, хотя бы один раз перед ее глазами.

Ведь когда Он идет, мы не можем отвести взгляда, потому что видим воочию, что идет сам Синдбад-мореход. Он так красив, что не нужны и горящие краски ковров, узоры шалей, блеск майолики. Одним лишь фактом появления на улице здесь и сейчас, в этом мире, Он провозглашает торжество, реноме, владычество, передающееся и простым, забитым жизнью или еще не проснувшимся для нее девчонкам.
 
Как же у них, бедных клуш, перехватывает дыхание при виде кольца волос черной до красноты шевелюры, глаз египетской мумии, увиденной по телевизору и навсегда покорившей сердце. Эта, опаленная библейским востоком внешность просто кричит, контрастируя с заурядным, надоевшим обликом соплеменников.

Ну а то, что восточный ковер потускнел, краски на нем стерлись, а может, оказались просто фальшивыми, нанесенными обычными фломастерами, это узнается лет через тридцать, на закате.
 
Грустно? Ничуть. Ведь и Аполлон является другим: облысевшим, реальным, очеловеченным, не всегда успешно прожившим свою земную часть жизни.

Клуша моя, найди в себе все же силы и «запечатай» хотя бы силуэт!

Трудно, конечно, сохранить краски солнца, теней уже не существующей страны, например, древнего Египта. Пятнистые собаки, похожие на леопардов и тигров, превратились в очертания кошек, спутниц одинокой женщины. Чаяния рассвета давно означают, что сон нынче был некрепким и тревожным. Но во сне иногда еще мерещатся темные коридоры на дне пирамид, расписанные красками с кричащими диссонансами. Еще мерещатся силуэты экзотических деревьев, холмов, погружающихся в бархат дремлющего, вдруг хищно бегущего или крадущегося в зное африканской пустыни фантастически красивого человека-бога, от которого ложатся на оранжевый песок густо-лиловые тени.

И тогда от тяжелого вздоха-стона вдруг просыпаешься, тянешься к будильнику, чтобы сверить время и место. Ну вот, это все приснилось. Еще рано, рассвет не наступил. Пытаешься уснуть, чтобы опять увидеть Его.

Утро вступает в права шумом снегоуборочной машины, хлопанием дверей, хлюпаньем воды в унитазах, противным писком будильника.

Аполлон тоже просыпается, лениво потягиваясь. Снилась ему какая-то дрянь, девчонка и пенталгин. Полно забот сегодня: отвезти картошку, пока не сгнила, заскочить в «Запчасти», отвезти бумаги в контору. Он курит, глотает крепко заваренный чай, улыбается.
 
Улыбка не сходит с лица почти весь день. Может, весна? Как будто южный ветер задул.
Грузовик Аполлона несется по приморским колдобинам, подпрыгивая, наклоняясь, вдруг переходя на плавный ход. Это самое опасное – от такого ровного мерного течения, как будто по волнам плывешь, можно уснуть и улететь далеко-далеко, туда, где уже побывал однажды.


+
Вот здесь реальные письма героя новеллы, имя его я изменила, а письма привела полностью, они вошли в зарисовку под названием "Коршун"

***


После ночи полнолуния он облетал территорию, принадлежащую ему. Длинный перелет от скалы через пустыню к высохшему озеру с деревцем акации. Путь туда и обратно длился весь день. Такие перелеты случались раз в месяц после полнолуния, а для каждодневного промысла он улетал недалеко от гнезда в скале. Всегда удавалось полакомиться зазевавшимся сусликом или отнять у варана шакалью лапу. В жару годились пичужки, измученные жаждой и лежащие в траве с высунутыми языками.

Так жил он изо дня в день, а длинный перелет совершал не столько ради пищи или воды, а из беспокойства, не захватил ли кто его владения. Зная, что ему принадлежит территория, коршун считал себя полноценной птицей. Отними у него этот путь над пустыней, он, униженный и забытый, сунул бы в тоске клюв в песок и умер.

+

Иногда мне не хотелось жить, и было все равно: всходило ли солнце или зажигались звезды. В такие часы время превращалось в долгую дорогу назад. Я вспоминал тебя, нащупывая твердый пакет писем в нагрудном кармане, у сердца, и начинал говорить с тобой. Сначала представлял – с волнистыми шелковыми волосами, серыми глазами со звездочками, ямочками на щеках, с нежными девичьими руками, припухлостью подростковой груди и звонким голосом, журчащим, как ручей. Обнимал и целовал, целовал. Потом проговаривал слова, обращенные к тебе. Вероятно, со стороны это казалось мычанием. Я мычал о том, что позади много зим, ледяных пустынь, замерзших рек, заметенных пургой дорог. Но всегда приходит весна. Снежный буран проносится, снег тает. С крыш оборвутся огромные сосульки, с шумом падая. Весна являлась в образе утра с твоим лицом. В окно комнаты заглядывали солнечные лучи, в каждую клеточку моего продрогшего тела просачивались сила и здоровье. Я выздоравливал с твоим приходом. Предпринимал вылазки во двор. После тяжелой болезни выходил на улицу. На слабых ногах пересекал двор, сидел на лавочке, болтал с бабушками. Подставлял лицо весеннему ветерку, возвращался с приятной усталостью и ложился в кровать. Закрывал глаза, вспоминая кадр за кадром наши прогулки по мартовскому лесу. Чернеющие первые проталины, тени на снегу и ты, весна Боттичелли, моя надежда и жизнь. Ты излечила меня. Я здоров, как молодой бычок. Кровь струится по жилам, она сошла с ума от счастья! Каждый шаг приносит радость. Хочется все время настигать тебя. Неужели во мне опять проснулся инстинкт охотника?

+

Забытье высвечивает ясное утро. Так хорошо, как сейчас, я не чувствовал себя долгих два года. Я больше никогда не возьму в руки шприц. Принесли морфин. Я отказался. Это звучит невероятно. С понедельника иду устраиваться на работу. Честное слово! Лихорадочное веселье. Я абсолютно трезв! Сегодня гулял весь день. Ходил в лес. И совершенно ничего не ел. У меня зверский аппетит. Хочу мяса – недожаренного, с кровью, хочу хлеба и свежих огурцов. Хочу тебя. Хочу жрать и опять идти в лес с тобой. Интересно, уже появились подснежники? Я должен принести тебе букет. А потом я – извини, кроха! - разорву тебя на части. Ведь ты моя женщина, и ты будешь давать и получать, до бесконечности.

+

- Кроха, кроха. Не мог я тебя забрать тогда, не мог! Прости меня. Да и не хотел втягивать в ту жизнь, через которую прошел. Она меня опустошила, отняла то, что дается от рождения: здоровье, ясность.
- Милый, да ты испугался своей тени! В таком напряжении, котором ты находился тогда, ты перестал быть человеком, стал коршуном. Это он тебя спас, коршун! Я видела, как ты поворачивался, чтобы устроиться поудобнее, но мешали бурый хвост и красные, в крови, когти на лапах. Ты почернел весь, отбрасывал такую тень, которая страшила даже крыс в камере.
Вдруг безжалостная вспышка молнии, я проснулся, увидел себя у решетки окна с онемевшей белизной пальцев, намертво сцепленных с рифленой арматурой.

- Кроха, кроха. Не мог я тебя забрать тогда...
- Милый, да ты испугался...

Часы показывают единое для всех время. Мое тело обрело тяжесть, мышцы налились свинцовой силой, поясницу сковала знакомая боль от прозябания на “железной” наре. Под нарой обосновались крысы. Крысы? Видимо, я очнулся от этого слова. Мой неизменный сосед посмел указать мне, кто здесь хозяин? Я ударил со злостью “веслом” по морде забравшейся на стол твари. Животное встало на задние лапы и ощерилось, обнажая острые резцы. Крыса спокойно спрыгнула со стола и направилась под нары, к себе. И я с сожалением смотрел ей вслед, на жирные ножки, на вздутые, возможно от будущего приплода, бока. По легкому треску, исходящему от окна, я понял, что лучи солнца уже достигли тюрьму. Корочка соли, охладев за ночь и отвердев, лопалась от тепла. В коридоре послышались шаги, залязгали запоры, застучали двери. Завтрак. Сокамерники разделили мой хлеб поровну, заодно и постную кашу. Когда я летал над своей территорией, я отказывался от этой жалкой пайки.

Боль утихла, я превратился в зверя, расчетливого и жестокого. Тешился покорностью людей – таковыми они себя считали – упивался властью над миром, слабым и порочным. Как ничтожно было мое звериное забытье по сравнение с полетами коршуна!

Световой день не существовал для меня, я ждал лунной ночи. Закрытая сбоку кирпичной трубой, луна все же проникла к нам и бросала свет без тени на крашеный бетонный пол. Люди пробегали по нему хитро, как суслики. Они боялись меня и передвигались по камере так, чтобы не было видно их отражения. На лежащих падал длинный хвост света, забирая все запахи. Запахи пота, грязи, больных легких и зубов, ран и ссадин, порочных мыслей, гнилых душ, одежд, одеял, параши и самого страшного запаха - запаха несвободы. Казалось, проникший лунный свет превратился в воздух. И люди, как во время выхода на открытое пространство, подергивали в волнении ноздрями.

За многие годы пребывания в камере я научился дышать по-своему. Я вызывал в воображении запах свежести, дождя, ветра. И в меня врывался поток воздуха, вихрь, вернее, не весь поток, а только одна его струйка. Остальной поток, уже чуть суженный, плыл дальше, захватывая меня, вынося на волю. В конверте у меня хранились лепестки шиповника, вложенные в письмо от Крохи. Любовь окрыляла в буквальном смысле. Именно запах цветка снял с меня беспокойство, нагнанное полной луной. Я готовился к полету, накапливая силы.

Побег будет завтра, когда меня поведут на свиданку. Все «проплачено», разработано до мельчайших подробностей. И я сознаю степень риска: многие здесь знают психологию полета коршуна сразу после полнолуния. Ведь это зов, сигнал для хищной птицы. Инстинкт повелевает коршуну лететь именно на следующий день, ибо чувствует птица, что всякий раз после полнолуния что-то меняется на ее территории.

+


PS
Кроху потом я встретил после первого побега, приехал к ней домой, сначала закрыл ее мужа в комнате и три дня жил с ней, потом выпустил…