Домой

Гуго Вормсбехер
Домой
(Рассказ)

Фридрих возвращается домой из армии. Едет он в Омск. Вернее, не в сам Омск, а в деревню недалеко от Омска. Там он родился, там учился, оттуда в армию призывался.
Вообще-то Фридрих окончательно еще не решил, в Омск ли ему ехать, он только билет туда взял. А сначала заедет в гости к своему другу Володьке Ильиных, тоже ефрейтору, который вон, напротив, на полке дрыхнет.
Силен спать Володька!  Ночь спит, день спит, встанет, поест и снова на бок. Удивится Фридрих, а Володька только раздвинет в улыбке толстые губы: «Солдат спит, служба идет», - и снова храпака. Аж завидки берут.
А вообще-то, если разобраться, то почему Володьке и не спать? Человек домой едет, там Валька его ждет - свадьбу будут справлять, там жить и работать будет. И забот-то по сути  никаких, всё ясно и хорошо.
У Фридриха такой ясности нет. Билет-то он до Омска  взял - демобилизованному хоть на край света дадут, а вот поедет он туда или нет, еще бабка надвое сказала. Потому зачем ему туда ехать? Матери нет, отца нет, один только брат, да и у того своя семья. И невесты, как у Володьки, тоже нет... Вот и согласился заехать к Володьке. Может, понравится - уж больно хвалил Володька и колхоз свой, и бор, и речку.
Фридрих вообще-то знает, почему его так приглашает Володька хоть заехать: Валькой своей хочет похвалиться. Столько за два года слышал про нее, что, наверное, уже не хуже Володьки ее знает.
Немного теперь осталось. Утром Новосибирск, а там до Володьки всего часов пять.
Два года! Не узнали бы его, поди, если бы вдруг в гражданском сейчас в своей деревне появился: поправился на шесть килограммов, в плечах раздался, даже подрос на четыре сантиметра - почти как Володька стал, только категория упитанности ниже. И на турнике Фридрих уже не «ливерная сосиска», как называл его когда-то брат: десять раз подтянуться может, пять раз подъем  переворотом делает, а «склёпку» так научился, как в деревне никто не может - не поднося ног к перекладине, а только чуть качнувшись, на прямых руках вылетает вверх. Пока-ажет он теперь как-нибудь вечером, когда полсела соберется перед сеансом у клуба, и ребята окружат турник, а девчата будут с крыльца на них поглядывать и хихикать над слабаками. Эх, если бы и Эльвира еще там стояла... И надо же ему тогда... Дурак, да и только.
И снова, в который раз, перед глазами Фридриха отчетливо прошли последние доармейские дни.

...Гулять решили по очереди у каждого из призывников. Последний раз были у Роберта, Эльвириного брата. Завтра - в военкомат, поэтому было особенно грустно и пили уже как-то устало, просто потому что положено. Только Фридрих в тот вечер пил меньше -  уже противно было. Он сидел за столом в углу, в голове изрядно шумело, шумно было и в комнате: гармошка, балалайка, топот, крики.
- Главное, хлопцы, - собрал вокруг себя несколько ребят отец Роберта, дядя Яша, - это на привале успеть высушить портянки и хорошо замотать обмотки... И когда горнист подъем сыграет, вскакивайте сразу... - улавливал Фридрих обрывки чужого опыта. - В  двадцать девятом, летом, к нам сам Ворошилов приехал, смотр делал... Ох, и ученья тогда были!.. А потом весь полк выстроили на плацу, нарком, на белом коне, проскакал в середину и поднял коня на дыбы: «Молодцы, ребята! С такими орлами нам никакой враг не страшен!  Благодарю за службу!» - Дядя Яша весь выпрямился, глаза его блестели, будто он сам сейчас был наркомом. - Мы как крикнем: «Ура-а! Ура-а!..»
- Да ты что орешь-то? - прибежала с кухни тетя Миля, мать Роберта.
- Ничё, ничё, - сник дядя Яша. - Это я ребятам тут рассказываю...
  Уже поздно, но уходить никому не хочется - ведь последний вечер. Все уже снова почти трезвые. Пожилые сидят и поют грустную песенку про ушедшую юность, которая больше никогда-никогда не вернется. Молодые разошлись кто в сени, кто на кухню, кто на крыльцо, целуются, наверное, там. У всех ребят есть девчонки, только ему, Фридриху, проститься по-настоящему не с кем. Как-то не получается у него с ними. Да если правду сказать, то и нет в деревне ни одной, чтобы ему очень понравилась. А дружить иначе как-то не хочется - будто кого обманываешь. Перед собой неудобно. И если уж совсем правду сказать, то из всех  девчонок только Эльвиру одну и мог бы, наверное, полюбить Фридрих. Но, во-первых, она еще только восьмой класс закончила, во-вторых, если тетя Миля увидит ее с кем из ребят, такой скандал обоим устроит, что не очень-то захочется еще раз подойти к ней. А в третьих, Роберт, ее брат, знает, что Фридрих к ней не совсем равнодушен, и подсмеивается над обоими. Поэтому стоит только Фридриху придти к Роберту, как Эльвира уходит - в другую комнату или к своим подружкам. Вот и сегодня весь вечер ее дома нет. Может, поэтому и грустно так Фридриху.
А-а, вот и она! Прищурилась от яркого света, окинула немножко исподлобья взглядом комнату, наткнулась на глаза Фридриха и ушла к себе. Эх, Эльвира! Сколько раз хотел он ей предложить дружить, только никак не мог. Всегда она как с ним - так сразу серьезная такая становится, будто недовольная. Даже на танцах в школе: с девчатами стоит - смеется, или с ребятами танцует - улыбается, а как Фридрих пригласит, будто к доске ее вызвали... А может, зайти к ней сейчас и сказать всё? Пусть хоть знает. Ведь завтра уже будет поздно.
Эх, была не была, подумал Фридрих, всё равно ведь уеду...
Эльвира укладывала учебники в портфель - утром в школу. Фридрих решительно подошел к ней.
- Эльвира, -  сказал он. - Эльвира...
Она посмотрена на него и чуть покраснела. В черных глазах Фридрих опять увидел только настороженность.
- Что?
- Знаешь... Я давно хотел... Ты... ты будешь мне писать? – вырвалось, наконец, у него.
Эльвира опустила глаза и стала еще серьезнее. Он с боязнью и болью смотрел на нее.  Назовет сейчас дураком и вытурит отсюда, а разве он что-нибудь плохое хочет ей сделать?
- Буду, - услышал вдруг Фридрих, и даже подумал, что ослышался.
- Письма? Писать? Правда? - сказал Фридрих, и будто опять стал пьяный, так обрадовался.
- Правда, - она прямо глядела ему в глаза.
-  Что же ты раньше ничего не говорила? - чуть не заплакал Фридрих.
- Ты же не спрашивал.
- А если бы и сегодня не спросил! Так бы и уехал, и писать бы некому было...
Фридриху даже стало жалко себя. Он сделал еще шаг, взял в ладони Эльвирину голову - так, он видел в кино, целовался один артист, - губами нашел ее сжатые губы. Эльвира  сначала чуть отклонилась, потом обхватила его шею и он, почувствовав сквозь шелковую тенниску ее маленькую грудь, изо всех сил прижал ее к  себе.
Эльвира дернулась, освободилась, отошла к своей кровати.
   - Всё. Иди.
- Эльвира... - сделал к ней еще один шаг Фридрих, но остановился под ее взглядом.
- Не надо ничего больше. Уходи. В письмах всё скажем. До свиданья.
- Ты всё еще не спишь? - открыла дверь тетя Миля и подозрительно посмотрела на Фридриха. - Давай-ка, укладывайся, хватит.
Фридрих вернулся в общую комнату, опять сел на свое место в углу. Всё было как и раньше, даже пели еще ту же песенку о невозвратимой юности, но мир уже был другим.

Утром Фридриха и его друзей отвезли в район. Перед крыльцом военкомата стояла большая толпа. Призывников можно было отличить не только по возрасту: все они были в старых телогрейках, стоптанных сапогах, изодранных шапках. Многие были выпивши или с глубокого похмелья. Там и тут играли на гармошках, плакали, пели частушки, плясали. Некоторые стояли в обнимку с девчатами, в сторонке целовались.
На крыльцо вышел пожилой старший лейтенант. Все кинулись туда, сгрудились в тесную кучу.
- Ну, чё? Когда? Куда? Скоро, штоль? - сыпались вопросы.
- Ти-ха! - поднял старший лейтенант руку. - Сёдня отправки не будеть! Ишалон не дають!...Ти-ха! - снова вскинул он руку, заглушив крики «Ура!», матерки и веселый взвизг гармошки. - Прибыть сюда шаснадцтаго. В десять ноль-ноль! И штоб как штык! А теперича -   р-разойдись!

Каждый вечер Фридрих встречался с Эльвирой на краю деревни, за старым, без крыши, сараем. Он всегда приходил первым. Потом в темноте раздавались шаги, и появлялась Эльвира. Она брала Фридриха под руку, и по накатанной, светлевшей между черной пахотой, дороге они шли в ближайшие березовые колки, куда летом ходили все, кто дружит.
Сейчас колки были пустые и неприютные, продувались насквозь, но главное - Фридрих и Эльвира были здесь одни. Они останавливались за поворотом на опушке напротив двух берез, которые, будто отбежав от остальных, остановились на пахоте.  Трактористы - и Фридрих тоже, когда пахал здесь, - аккуратно объезжали их всегда, стараясь не задеть плугом корни, и березки стояли на удлиненном, похожем на речной, островке, мимо которого текли черные борозды-струи. Между березами стояла небольшая копёшка соломы - во время уборки кто-то выгреб, наверное, остатки из копнителя.
Здесь, прислонившись друг к другу, стояли и в тот последний вечер Фридрих и Эльвира.
- Вот и всё, - задумчиво сказал Эльвира. - Завтра в это время ты будешь уже далеко-далеко, а здесь будет только ветер да лунный свет.
Фридрих притянул ее к себе, поцеловал в губы.
- Не надо, - легко отстранилась она. - Постоим так. - Она  немного помолчала. - Как всё глупо. Сколько дел у людей, а миллионы самых здоровых играют в какую-то военную игру... Два года!  Мог бы два курса института закончить...
- Так не мы ведь хотим...
- Оттого, что мы вынуждены играть, игра ведь не становится умней... Объективное несовершенство мира, как говорит наш историк. А тебя завтра уже не будет здесь, и послезавтра не будет, и весной, и весь год, и еще один год. Она прижалась к Фридриху. – Посмотри, - тихо толкнула она его щекой в  грудь. -  Как корона...
Месяц был над самой верхушкой одной из берез на островке и будто надет на тонкие черные веточки.
- А вон та, самая близкая к нему и яркая звездочка, видишь? Она первая загорается вечером... Знаешь что? - оживилась Эльвира. - Давай каждое первое число в одно время смотреть на нее! И  тогда мы будем хоть немного вместе... В десять, по пять минут. Ладно?
Фридрих кивнул и притянул ее к себе еще крепче.
- Подожди, я хочу ближе. - Она расстегнула его пиджак, и вместе с прохладным воздухом Фридрих опять ощутил осторожное прикосновение ее груди, лица.
- Эльвира... -  радостно и благодарно прижался он щекой к ее волосам.
- Не надо разговаривать, - прошептала она с закрытыми глазами. - Стой так.
Всё было тихо. Даже из деревни не слышалось ни звука. Впереди, через дорогу, как корабль с белыми мачтами в ночном море, плыл под золотым полумесяцем маленький светлый островок с желтой копной соломы, и всё казалось наполненным нежностью  Эльвиры и безграничным счастьем Фридриха. Ему хотелось, чтобы мир остановился в этом миге, замер навсегда, чтобы ничто в нем не шевельнулось, не дрогнуло, не нарушило  спокойного сияния и их забытья, чтобы всегда было осторожное Эльвирино тепло и чтобы больше не было ничего.
- Слышишь? -  прошептала Эльвира.
   - Что? - тихо прошептал Фридрих.
   - Всё как большой оркестр... И поле... И ты... И я... Я хочу полежать с тобой, - неожиданно сказала Эльвира - Вон там, - кивнула она на островок. - Хочу, чтобы ты отнес меня туда...
Фридриха переполнила такая нежность к Эльвире, что он даже дышать стал осторожнее, чтобы не нарушить ее. Он поднял Эльвиру на руки и понес, в теплом тумане, к бледно-золотистой копне. Эльвира лежала на руках с закрытыми глазами, вся расслабившись и будто прислушиваясь к чему-то. Он положил ее, опустился рядом. Всё так же с закрытыми глазами она притянула его к себе и замерла.
Сколько они пролежали в этом забытьи, не двигаясь, Фридрих не мог бы сказать. Он только помнит, как подумал, что как это всё здорово, и совсем не похоже на то, что рассказывали, ухмыляясь, дружившие с девчонками ребята. В их рассказах всё получалось  грубо, и на их девчонок потом неудобно было смотреть.
Никогда никому Фридрих не скажет ни слова о том, что у них было с Эльвирой. Потому что нельзя об этом никому говорить, потому что это только для двоих, и потому еще, что словами всё равно не передать. Вспомнил Фридрих и советы, которые старшие ребята  давали другим - быть смелее. Правда, смелость в их рассказах тоже казалась Фридриху грубостью. Но, вспомнил он, ведь и девчонки смеются над излишне робкими поклонниками. И презирают тех, с кем сами должны проявлять инициативу... А не получится ли и у него так сегодня, подумал вдруг Фридрих. Ведь всё Эльвира начинала. Вдруг она лежит сейчас и думает: «Вот тюха какой!»...
Фридрих даже содрогнулся от этой мысли. И сразу другая волна чувств захватила его. И давняя мечта о женщине, просто женщине и ничего больше, и боязнь оказаться тюхой, и молчание Эльвиры, и то, что завтра утром ему уезжать и долго, может быть, у него не будет такой возможности, и огромное внезапное напряжение во всем теле - всё перепуталось, давило, требовало действия, развязки. Он приподнялся, лег грудью на Эльвиру, дрожа, стал  зачем-то расстегивать крючок на вороте ее платья, но это никак не удавалось. Тогда он, ненавидя себя за то, что делает, и Эльвиру за то, что она, может быть, такая же, как все, грубо дернул подмятый подол ее платья, и тут Эльвира резко села, будто проснулась, удивленно и как-то заботливо спросила: «Что ты?», потом, что-то поняв, испуганно вскрикнула, вскочила, сквозь слезы крикнула: «Дурак» и, плача, прямо через пахоту, то и дело чуть не падая, побежала к деревне.

М-м-м, - сдавленно  застонал Фридрих, и так резко перевернулся со спины на живот, что вагонная полка стукнула и заскрипела.
- Что, уже? - сонно приподнял голову Володька.
- Нет, рано еще, спи…
В купе опять всё затихло...

Долго не мог он решиться написать ей. Только месяца через четыре отправил   коротенькое письмо, в котором просил простить его. Но прошел месяц, прошел второй, ответа не было. Тогда Фридрих написал ей еще одно письмо, на четырех страницах, и умолял Эльвиру, даже если она не простит его, хоть сообщить, что получила письмо, но опять ответа не дождался.
Больше Фридрих писать не стал. Сильно, наверное, обидел он Эльвиру. Теперь уж придется ждать, пока домой приедет. Встретятся, может, объяснит всё. И если поймет... Что  тогда будет, Фридрих представлял себе не совсем ясно. Но зато ясно знал, что если не поймет его Эльвира, уедет он из своей деревни. Что ему тогда там делать?
А незадолго до демобилизации пришло от брата письмо, в котором тот сокрушался, что опять почти весь десятый класс в город уехал - кто в институт поступать, кто работать, и что от всего выпуска осталось в деревне лишь четыре парня.

В Новосибирск приехали, уже солнце встало. Быстро оформили билеты, Володька дал домой телеграмму, а Фридрих отправил брату открытку, в которой писал, что хочет заехать в гости к другу и что если понравится, то, может быть, останется там насовсем.
Поезд должен был отойти только через два часа, и друзья решили привести себя в порядок. Тут же, на вокзале, сходили в парикмахерскую, помылись в душе, начистили всё, подправили на помявшихся за дорогу брюках стрелки, пропустив их между зубьями расчески, и, наконец, сели в поезд.
Теперь Володька стал совсем другим. Куда сонливость его делась! Он всё смотрел в окно, а последний час уже почти не разговаривал, сидел весь напряженный и судорожно зевал. Фридрих знал, что когда Володька так зевает, то сильно волнуется.
Оставалось еще с полчаса, когда Володька надел пилотку, снял с крючка бушлат, вытащил из-под сиденья чемодан. Он уже не садился, а то одергивался, то заново  подворачивал складкой гимнастерку под ремень, чтобы была короче, то расстегивал и снова застегивал воротничок, то смахивал пушинку с погона. И когда его большим рукам делать  уже больше было нечего, вцепился в поручень у окна...
Встретили их шофер на председательском газике и Валька. Фридрих сразу узнал ее: полная, как и Володька, крупная, с веснушками. Володька поздоровался сначала с шофером и, как показалось Фридриху, здоровался и разговаривал с ним слишком долго и не совсем естественно, видимо, не знал, как подойти к Вальке. Фридрих не вытерпел, толкнул его локтем: «Ждет ведь!». Володька весь вспотел. Он повернулся к Вальке, которая всё это время теребила поясок своего платья, протянул ей плашмя свою большую ладонь:
- Здорово, Валюха!
- С приездом, - положила та пухлую руку ему на ладонь.
- Штоль обнимемся? - напряженно улыбаясь и весь красный, сказал Володька.
Валька кинулась ему на шею, и он так сдавил ее, что даже Фридрих услышал хруст ее спины.
- Ну, теперь поехали, - отпустил ее Володька, и стал опять таким, как всегда.

Вечером вся родня сошлась на двор Ильиных. Столы накрыли тут же, во дворе. Долго рассаживались. Сначала сел Володька - надраенные пуговицы блестят, бляха на ремне сияет и эмблемы на погонах, два маленьких танка, тоже как золотые. А ефрейторская лычка такая широкая, что можно подумать, старший сержант Володька. Хорошо - дома, в деревне, а в части старшина увидел бы - на  кухню бы послал, картошку чистить, чтобы страсть к широким лычкам прошла.
Справа от Володьки отец сел. Слева никто не садится - мать тут стоит. И Валька с Любкой, своей подружкой, девчонкой вообще-то ничё, тут же стоят, друг к дружке жмутся.
- Садись, Валюш, сюда, - сказала, наконец, Володькина мать, - а я уж с отцом рядом.
Розовая стала Валька, аж через капроновую кофту видно, как порозовела вся.
- Садись, садись, Валька! - зашумели со всех сторон. - Вон сколько ждала, честно ждала, не то, что некоторые! Садись!
Села Валька. А одной-то, видать, страшно, или что другое, - Любку к себе тащит. Ну, и Любка села. И только Фридрих подумал, что неплохо бы, если бы он рядом с Любкой оказался, как опять Володькина мать:
- Господи, про гостя-то совсем забыли! Садись сюда, милый, садись, сынок, рядом вот с Любой-то.
Расселись все, тарелки с закуской расставили, белые жестянки с бутылок содрали и затихли.
- Иван Никифорович, уж скажи что-нибудь, - обратился Володькин отец к кому-то на противоположном конце.
Там встал седоватый мужчина.
- Это кто? - шепотом спросил Фридрих у Любы, радуясь, что нашел повод обратиться к ней, и почувствовал даже губами, как от смуглой шеи, от лица Любы тепло идет.
- Председатель наш, - тоже прошептала Люба, и Фридрих отметил, что она чуть взгляд задержала на нем.
   - ...А отцу и матери Володиным спасибо за такого сына. С честью он служил, с честью, думаем, и работать будет. За это и предлагаю поднять наши бокалы, - закончил свою речь председатель.
        Все потянулись со стаканами чокаться к Володьке. Чокнулись и с Фридрихом. И Люба с ним чокнулась, и опять он заметил, что она ему интересно так улыбнулась.
        Выпили, крякнули, хлеба понюхали, стали закусывать. Еще за что-то выпили, и еще раз, и еще. В голове у Фридриха был уже приятный теплый туман. Володька что-то шепчет на ухо Вальке, а та кивает ему и улыбается.
- А что у вас, председатель-то хороший? - опять наклонился Фридрих к Любе: очень  уж хотелось ему с ней поразговаривать.
- Да ничё. Второе место по району держим.
Фридрих помолчал. Что бы еще спросить?
- А Амур знаете какой широкий? - нашелся он. - Три километра мост через него.
- Да? - посмотрела на него Люба и опять улыбнулась.
Больше Фридрих не знал, что говорить.
Тут встал Володькин отец.
- Гости дорогие, - поднял он стакан. - Радость у нас сегодня большая. Вот, сын приехал... Из армии... Служил там...
- Да знают вить все, - дернула его за полу пиджака мать.
- Вот... - качнул стаканом Володькин отец. - Женится, внуки будут... Пущай женится быстрей, хотел я сказать...
- Го-рько! - тонким голосом закричала вдруг какая-то толстая  тетка. - Го-рько! Целуй ее, Вовка!
- Горько! - подхватили еще голоса.
Растерянный Володька встал, посмотрел на Вальку, на гостей, потом махнул рукой и, качнувшись, поцеловал Вальку прямо в губы.
- А второй солдат чё сидит? - крикнула та же тетка. - Давайте и ему: го-рько!
Фридрих поднялся. В голове был теплый туман. Всё было как в родной деревне, и хотелось с каждым из этих загорелых орущих пьяных людей выпить еще и еще, и сказать каждому из них, какие они хорошие, и чтобы всегда было вот так, как сейчас.
- Го-рько! - донеслось опять до него через гул в ушах. Это что же, Любу надо поцеловать, что ли? А не обидится она?
- Извините, - наклонился он к ней и ткнулся губами ей сбоку в подбородок.
Люба ничего не сказала. Значит, не обиделась, довольно подумал Фридрих. Значит, он может быть ей нравится.
И опять встал председатель.
- Я вот вижу, друг-то у Володьки тоже вроде парень ничего. Зовут-то тебя как?
- Федором.
- Федор, значит...
- Вообще-то Фридрих точнее, - сказал Фридрих. - Как Энгельса звали.
- Ну-у, - протянул  председатель. - Как Энгельса! Это хорошо. Ну, я к чему всё? Если, думаю, танкист, то значит, и трактор умеешь водить. Так может останешься, а? Женим тебя, дом поставим, вообще, так сказать, поддержим. Как, товарищи, поддержим?
- Подде-ержим, - закричали вокруг.
- Так останешься, Федор, то есть Фридрих?
- Да не знаю... Видно будет, - замялся Фридрих и почему-то посмотрел на Любу.
Кругом засмеялись.
   - Любовь, - обратился председатель к Любе. - Даем тебе комсомольское поручение: привлечь молодые кадры в родной колхоз. Поняла?
  ...Что было дальше, Фридрих помнит отрывками. Помнит, как принесли и поставили на стол большую мутноватую бутыль. Как Володькина мать сказала отцу: «Ты, это, не очень-то ребятам, непривышные». Как деранула в горле очередная рюмка.
Помнит, как тут же на дворе стали плясать, и Володька, поднаторевший в армейской самодеятельности, выделывал такие коленца перед Валькой, что все ахали, а он, Фридрих, тоже хотел плясать так же здорово, и был уверен, что сможет, и потащил Любу на круг, и тоже топал ногами и хлопал ладошками по голенищам своих кирзовых сапог, но потом понял, что делает всё же что-то не так, и пошел с круга, оставив там Любу, а на его место вышел председатель, и плясал с Любой, и Фридрих хлопал им в ладоши, а потом председатель подвел Любу к нему и шепнул ей что-то, и Люба ответила: «Ладно, Иван Никифорович, вижу!», отвела Фридриха к забору и села с ним на скамейку.
Фридрих с трудом поднял голову, оглядел двор. Вокруг тускло горевшей лампочки были темные круги, недалеко двигались какие-то тени, и вообще всё двигалось и было каким-то зыбким, неясным. Он закрыл глаза. Весь мир как бы разделился на две части: на Фридриха и на всё остальное. Причем всё остальное было теперь гораздо меньше, чем Фридрих, в котором всё гудело и медленно и тяжело ворочалось. Фридрих помнил, что где-то в этом маленьком остальном была еще и Люба, но она тоже казалась далекой и  расплывчатой. Есть ли она еще вообще?
- Люба, - Фридрих почувствовал, как трудно шевелятся губы. - Люба...
С закрытыми глазами он протянул руку туда, где, как он помнил, сидела Люба. Она была тут. Фридрих положил ей руку на спину, прижался к ее плечу, потом потянулся поцеловать ее, и опять сквозь тяжесть в голове мелькнула мысль: «А не обидится?». Но  Люба даже не шевельнулась, и Фридрих, довольный этим, забыл, что хотел сделать, положил  голову Любе на плечо, и тут же всё завертелось, пошло какими-то кругами, и были еще звуки гармошки, и голос Володькиной матери, а потом уже не было ничего.

Проснулся он оттого, что за стенкой шептались. В комнате было темно, но и по тому, как выспался, и по рассеянному тонкому лучу света можно было заключить, что давно уже день. Фридрих проследил за лучом: он шел из дырочки в закрытых ставнях.
- Володь, - шепнул он. В комнате было тихо. Фридрих попытался вспомнить что-нибудь из вчерашнего, но последнее, что осталось в памяти, было то, как он с Любой шел от круга танцующих. Вот набрался, подумал Фридрих.
Он сел на постели, поискал по армейской привычке возле изголовья табуретку со сложенной одеждой, но не нашел. Встал, пошарил вокруг, наткнулся на стул, в руки попал погон. Быстро в темноте оделся, подтянулся ремнем, но сапог так и не обнаружил. Он громыхнул стулом, тут же за стеной раздался стук, и прямо перед Фридрихом открылась дверь.
- Строиться-я-я! Один ефрейтор в две шеренги становись! - весело скомандовал Володька. - На зарядку бего-ом марш!
- Отставить, - улыбнулся Фридрих, щурясь от света. - Отбегались. - Он с хрустом потянулся. - Вот даванул я! Даже сна никакого не видел... Стоят, - приложил он часы к уху. - Сколько уже натикало-то?
- Да полдвенадцатого уже. Я тоже только с час как встал. Иди, умывайся, сейчас завтракать будем.
Фридрих переступил порог, увидел за столом Вальку.
- Здравия желаем, - отдал он ей честь.
- Доброе утро, - улыбнулась та, окинув взглядом его смешную, без сапог, фигуру.
- Что-то сапоги я в темноте не нашел, - повернулся Фридрих опять к двери.
- На крыльце они, - сказал Володька. - Пойдем, покажу сразу, где умыться.
Они прошли через прохладные сени, где пахло укропом и малосольными огурцами, на крыльцо.
- Удобства у нас вон там, под черемухой, - махнул рукой Володька. - А умывальник за углом. Там и полотенце висит.
Фридрих натянул начищенные уже кем-то сапоги, прошел в огород. Из-под наполовину засохших листьев виднелись огромные бурые семенные огурцы. Кусты помидор были туго подтянуты к палкам. Фридрих нагнулся, вдохнул знакомый сильный запах, сорвал большой помидор и, обтерев его в ладонях, разломил. Янтарные семена, погруженные в прозрачный, пронизанный светом студень, переливались в толстостенных ячейках из красно-желтых бархатистых кристаллов. С удовольствием глотая прохладные скользкие тугие куски, Фридрих прошел между грядками с завязанными в узлы перьями чеснока («правильно, чтобы в землю не уходил», знающе одобрил Фридрих), между бокастыми полосатыми тыквами, между развалившейся картофельной ботвой к черемухе...
Приглаживая мокрые волосы, Фридрих вошел в дом. Валька заканчивала накрывать на стол.
- Присаживайся, - двинул ногой табуретку Володька. - Все в поле, сенокос. Валю откомандировали похозяйничать. Драбалызнем? - поднял он бутылку.
- Не хочу. Лучше рассольчику, - мотнул Фридрих головой на тарелку с солеными огурцами.
- Да и я не хочу. Положено с похмелья. Ну, ладно, давай  рассолу, и правда лучше.
Валька принесла из сеней ковш, налила в стаканы. Рассол отдавал укропом, чесноком и еще чем-то знакомым. «Листья смородины, чтоб огурцы тверже были», определил опять Фридрих.
- У-у, теперь и повара съедим, - стукнул стаканом по столу Володька. - Дэбэ-то будет, хозяйка? - подмигнул он Вальке. - А то и правда съедим!
- Да уж с этим сначала справьтесь, - порозовела опять Валька.
- Еще как спр-р-равимся, - разодрал Володька пополам отваренную курицу. - Ешь,  Федя, за завтрак и за обед сразу. - Он вгрызся в кусок и, еле двигая языком в набитом рту, продолжал: - Работенка предстоит. Председатель просит помочь. Сенокос. Людей-то у нас не хватает. Хоть и хороший колхоз, да город слишком близко.
Фридрих вспомнил про веселое сенокосное время до армии, про то, как они, старшеклассники, помогали на уборке, про Эльвиру, которая уже давно в городе, про то, как ему вчера улыбалась Люба и как кричали «горько!»...
- Отчего ж не поработать? - сказал он. – Надо, так надо. Партия сказала, комсомол ответил «есть».

         С утра до вечера, две недели, Фридрих и Володька возили траву к силосной яме.  Трактора, конечно, не танки, силенок маловато, и скорость - больше треска, чем дела, аж смешно поначалу было, как сели на них, но понемногу привыкли. Вспомнил Фридрих, на каком он пахал в своей деревне - дали самый старый и велели выжать из него всё за год, потому что уж изремонтировали его весь, и больше не будут - не стоит. А что там оставалось выжать? Надо было сначала вжать туда, чтобы было что выжать. Вот Фридрих и был день на тракторе, три дня под ним. А этот ходит еще вовсю. А если б на новом! Можно бы поработать!..
Вечером они приходили домой, сбрасывали старую Володькину «гражданскую одежду», в которой работали, быстро умывались под душем в маленькой пристройке у сарая, где на крыше лежала железная бочка с нагревшейся за день на солнце водой, и после ужина, укоротив гимнастерку складкой под ремень, расстегнув две верхние пуговицы, так что виден был белый подворотничок, без пилоток, шли к клубу. Приходили минут за тридцать до кино - в фойе крутили пластинки, и молодежь перед сеансом танцевала. Вообще-то танцевали больше девчата - друг с другом, а ребята маленькой кучкой стояли в углу, о чем-то говорили, потихоньку покуривали и сплевывали на пол. Минут через пятнадцать приходили еще молодые пары - женатики. Эти уже не танцевали, а просто стояли группой в другом углу. Пожилые же сразу шли в зал.
Любка, как заметил Фридрих, была, пожалуй, самая красивая из здешних девчат. Даже Володька говорил: «Смотри, Федька, не женишься на ней - я женюсь». Валька стукала его пухлым кулаком по широкой гулкой спине, а Люба, довольная, улыбалась и говорила: «Нужда была сопливого любить!». Фридриху немного льстило, что Люба предпочитает его Володьке.
После кино они все четверо шли за село к речке, там расходились в стороны и Фридрих бродил с Любой по берегу, пока не раздавался громкий крик Володьки: «Отбо-ой!».
- Тебя сегодня председатель вроде вызывал? - спросила Люба, когда они уселись у вербы, сильно наклонившейся над водой.
- Да вызывал, - задумчиво сказал Фридрих и замолчал.
- Что он? - немного помедлив, опять спросила Люба.
- Заработок выдал...
Любка молчала. Ей, наверное, неудобно было спрашивать дальше.
- Остаться опять предлагал. Говорит, хоть на уборку. Трактора новые скоро должны получить, может, дадим, говорит. - Люба сидела неподвижно. - Ну, я попросил отсрочки до завтра... Про родителей спросил, думал, наверно, я из-за них не решаюсь остаться. Сказал, что только брат у меня... Про тебя тоже спрашивал, - улыбнулся Фридрих. - Нравится? Говорит. Нравится, говорю... Хорошая, говорит, девка. Самостоятельная. Хозяйка. Без отца, с одной матерью порядок поддерживают в хозяйстве. И дом, говорит, хороший, три года всего как срубили, - Фридрих засмеялся, вспомнив этот довод председателя.
Любкины плечи задрожали.
- Ты что? - Фридрих повернулся к ней. - У, дурак я. Извини, Люб, я ведь не хотел...
- Да ничё, вытерла слезы Люба. - Если бы отец живой был, я бы в городе сейчас была... Так учиться хотелось, а он... С матерью нас оставил. Дом выстроил, а сам... Говорили ему, пригласи еще кого-нибудь, тяжело ведь, бревна такие ворочал. Нет, говорит, это последний мой дом, сам хочу всё сделать... Окна уже без него вставляли... А знаешь, - улыбнулась Люба, - где он хотел сначала дом поставить? Вон, на бугре, у самой речки. Вот видик бы был, да? Мать не дала. Куда, говорит, черти тебя несут, все к людям поближе, а он от людей. Что, говорит, как в магазин, так целый час в деревню идти. Так и не дала. А место хорошее выбрал, правда?..
- Трудно, поди, без него-то?
- В деревне без мужика всегда трудно... Да ничего, справляемся... Вот заставила я мать хоть корову продать, полегче стало. А то круглый год: утром выгоняй, вечером встречай, сена на зиму припаси да как привязанная дома сиди; ни съездить куда, ни отдохнуть. Мать не хотела: как же без коровы-то? У всех ведь есть. А на кой она нам? Молока-то нужно кружку всего, чай забелить. Читай, говорю, лучше книги, да телевизор смотри, всю жизнь только спину гнула... Читает, смотрит... А иногда не вытерпит, выйдет вечером пораньше, далеко за селом стадо встретит, пастух рассказывал, обнимет свою Звездочку, ведет ее к новым хозяевам. Звездочка мычит, а она ее гладит, а у самой слезы катятся. Придет домой вся в пыли, в шерсти, а будто из церкви пришла: весь вечер ласковая такая и глаза светлые...
Слушая Любу, Фридрих подумал, что оба они стараются увести разговор куда-то в сторону. Почему он не скажет ей сразу, что останется здесь? Да, он не хочет, чтобы Люба подумала, что его решение остаться или уехать зависит от нее. Ведь это было бы  признанием, а он пока не хочет его делать. Люба, конечно, хорошая: и красивая, и умная, и работящая, и характер у нее вроде хороший, и он ей вроде нравится. И вообще с ней как-то хорошо. Но, может быть, ему теперь, после армии-то, все девушки будут казаться хорошими? Да нет, Валька, например, Володькина, не очень-то привлекла бы его. Люба действительно хорошая.
Только почему он убеждает себя в этом, почему он рассуждает, быть с ней или нет? Ведь с Эльвирой он не думал, хорошая она или нет, и сразу согласился бы с ней быть навсегда...  Где она сейчас, Эльвира? Наверное, в институт уже поступила - училась ведь хорошо. Теперь, может быть, уже студентка. Слово-то какое, прямо притягивает. Быстро, наверное, замуж выйдет: город, ребят много всяких, кого-кого, ее-то без внимания уж не оставят...   
- ... В город съездила, вернулась... - дошло до его сознания.
- Когда вернулась? - Спросил он быстро.
- Да давно уже...
- А-а...
- Не нравится, говорит, шумно очень, и дышать нечем. И как что поесть, так в магазин бежать.
-  Да-а, - протянул Фридрих. - Ну, вот, значит, останусь я, наверное, здесь. Хорошо у вас. Правду Володька говорил: увидишь - не уедешь. Даже если бы тебя не было, остался бы, а раз и ты еще тут, как тут можно уехать, - неловко пошутил Фридрих.
- Отбо-ой! - донесся в это время Володькин крик.
 - Легок на помине, - поднялся Фридрих, отряхнул сзади брюки и впервые за всё это время взял Любу под руку: - Можно? - спросил он.
Люба посмотрела на него, улыбнулась и кивнула. Так они дошли до дороги, где их уже ждали Володька с Валькой. Увидев, что они идут под руку, Володька многозначительно покашлял и незаметно толкнул Фридриха в бок.
- Что-то рано сегодня, - Фридрих отпустил Любин локоть.
- А земля сырая, - заулыбался Володька. - Холодно лежать, Валька говорит. – Он захохотал и втянул голову в плечи, ожидая удара.
- У-у, бессовестный! - стукнула его Валька кулаком по спине.
- Дак ведь Валь, - опять засмеялся Володька. - Если б у меня совесть-то была, разве б ты досталась мне? Ты ведь только бессовестного и можешь любить, - закончил он и, хохоча, кинулся бежать.
- Ах ты, козел старый, - бросилась за ним Валька. Они исчезли за поворотом дороги за кустами, потом раздался торжествующий рев Володьки, визг Вальки, и всё затихло. Фридрих даже позавидовал Володьке: как у него всё просто!

Уборка уже была закончена, и у Володьки дома готовились к свадьбе. Съездили на станцию, привезли ящик шампанского, конфет и печенья. Из сельского магазина забрали сразу весь месячный план водки. Чистым зерном откармливали двух пятимесячных поросят. К трехведерным кадушкам с моченой брусникой и солеными груздями засолили еще кадушку капусты с яблоками. Володька, Валька, Фридрих и Люба съездили в город, выбрали Володьке дорогой костюм, белоснежную рубашку и цветастый галстук. Повезло и с туфлями: как раз выбросили импортные, и очередь еще не успела сбежаться. Валька тоже принарядилась. Главное, достала сапожки на каблучках, о которых давно мечтала. Она была так рада, что даже хотела надеть их на свадьбу, но Володька твердо сказал, что к белому платью должны быть и белые туфли - невесты в городе так одеваются, и Валька, вздохнув, согласилась.
Фридрих тоже приоделся: заработали они с Володькой на уборке прилично. Одна Люба ничего не купила себе, только чулки. «Есть у меня всё», говорила она и лишь давала советы другим. Особенно она Фридриху помогла: пять костюмов примерили, пока, наконец, она сказала: «Ну что ж, этот вроде подойдет». И правда, костюм очень шел ему, и никогда у него не было еще такого хорошего. Когда дома они с Володькой полностью оделись в «гражданское обмундирование» и вышли к девчатам, Валька аж ахнула:
- Вот это да! Сразу два жениха! И свадьбы надо сразу две играть!
Фридрих и Люба смутились.
- Пойдемте лучше в кино, - предложил Фридрих: очень уж жалко было снимать всю эту праздничную одежду, да и хотелось, чтобы и Люба и другие видели, какой он в штатском.
- Пошли, девки, покажемся хоть, - поддержал его и Володька. - Только сходите, нарядитесь сначала, а то как из деревни, стыдно с такими на людях показываться. Да бегом, а то найдем себе других!

После кино проводили сначала Вальку. Когда дошли до ее дома, Володька сказал, что постоит еще тут, поцелуется, и Фридрих с Любой пошли дальше одни. Они свернули на дорогу, огибающую  деревню - она была длинней, - и шли теперь вдоль огородов. Почти на каждом огороде стояла низенькая баня, а над ней - черемуха. Фридрих вспомнил, как Володька объяснил происхождение их черемухи: дед сходил в лес, наглотался ягод прямо с косточками, пришел домой, сходил за баню, а весной взошел зеленый кустик. Деревья во всех огородах были примерно одного возраста, и Фридрих весело подумал: уж не культпоход  ли в лес устроили тогда деды?
Слева тянулись огороды, справа - черная пахота, накатанная дорога отсвечивала под лунным светом, и Фридрих даже удивился: проходил здесь всего три раза, а как всё знакомо.
У Любиного огорода они остановились. Люба прислонилась спиной к верхней жерди ограды и стала качаться на ней.
- Прямо как в люльке, - немного погодя сказала она. - Глаза  закрыть, и уснешь...
- Закрой, я тебя покачаю, - положил Фридрих руки на жердь по обе стороны от Любы и, тоже закрыв глаза, стал качаться вместе с ней.
И правда можно было уснуть. Он открыл глаза. Совсем близко было Любино лицо. На нем, показалось Фридриху, было какое-то напряженное ожидание. Может быть, она ждет, чтобы он поцеловал ее? А что если правда поцеловать?
Фридрих уже потянулся к ее губам, как вдруг увидел, что Люба смотрит на него. Он снова закрыл глаза, чтобы закрыла их и Люба, но она всё смотрела, и тут он увидел прямо за ней высокую черемуху, и на ее верхних голых веточках будто надетый полумесяц, и недалеко от него яркую звездочку. И будто заряд какой разрядился в нем.
Фридрих вспомнил светлый островок с двумя белыми березами и желтой копной соломы среди черных борозд, Эльвиру и ее слова: «Видишь вон ту звездочку? Она загорается первой. Давай каждое первое число смотреть на нее...».
А если Эльвира сейчас смотрит на эту звезду? У Фридриха даже мурашки поползли по спине. Он отстранился от Любы, опустил руки. Он снова был весь в том последнем вечере.
Как хорошо им было тогда. И вообще, как хорошо всё было у них с Эльвирой, как всё... полно было. Только так, наверное, и должно быть. Потому что если будет иначе, то значит это только часть того, что должно быть, значит, это будет меньше, чем нужно, а значит, не то. А ведь сейчас у него как раз так. Ведь не всё у них есть с Любой, ведь не то, что было там. Там, как сказала Эльвира, был оркестр, а тут... тут только барабан: стучит во всем теле, и всё. И не надо делать вид, будто ты оркестр, если в тебе стучит только барабан - это нечестно.
Но будет ли у него еще с кем-нибудь так, как было с Эльвирой? Наверное, это не часто бывает, ведь Люба вон какая хорошая, а всё равно у них не то. И может ли он отказаться от Эльвиры, даже не выяснив до конца, действительно ли она не хочет быть с ним? А вдруг всё не так, как он думает, вдруг она давно поняла и простила его и лишь тот стыд, который мешал ему вначале писать, помешал писать и ей? А может быть, мать ее виновата? Он вспомнил вдруг тетю Милю, с подозрением глядевшую на него. Может, его письма и не дошли до Эльвиры?! А разве могла она написать первой после того, что он тогда сделал? Но она его любила, и он ее любит, и то, что их растолкнуло, это было случайным, это ведь не от него, а от других, а значит, между ними ничто не стоит, ничто не мешает, и значит, они будут вместе. Будут вместе! Как он раньше не мог всего этого понять! Завтра же надо ехать домой!
- Что? - услышал вдруг Фридрих вопрос Любы и увидел ее тревожный взгляд.
- А?
- Ты вроде хотел что-то сказать?
- Я? - Фридрих посмотрел на Любу. Чувство какой-то вины перед ней охватило его. А как же она? Ведь сколько они ходили вместе, и дома он был у нее, с ее матерью познакомился, и в деревне все видели, что они всегда вместе, и даже на танцах ребята уже не приглашали ее, считали, что она уже «законная» его. Как же она теперь? Ведь деревня не город, здесь нравы построже. Кто поверит, что между ними ничего не было? Смеяться будут над ней. Если бы она уехать куда могла...
- Ты уехать отсюда не хочешь? - просил Фридрих.
- Уехать? - Люба задумалась. - Ты же знаешь...
- Люба, - решился Фридрих. - Я завтра уеду. Домой. Там девушка у меня была. Я не знаю, где она сейчас и что с ней. Но я должен ее увидеть. Ты очень хорошая, только... я не... у нас не то... И я не хочу тебя обманывать... Тебе трудно будет сейчас. Я виноват... Мне хочется тебе помочь, а не знаю, как...
Чувствуя, что говорит как-то бессвязно, Фридрих замолчал.
- Добрый ты, - вытирая ладошкой слезы, тихо сказала Люба. - Не надо ничего. Я ведь видела, что с тобой что-то не то. Будто хотел, а боялся что-то отдать... Не надо ничего, Поезжай. Напиши только потом... если захочешь...
        Волна благодарности поднялась во Фридрихе. Он взял Любу за плечи и поцеловал прямо в мокрые щеки.
- Спасибо тебе, - сказал он. - Ты очень хорошая. Я не знаю, что там будет у меня. Но даже если ничего не выйдет, я должен сначала через всё это пройти. А теперь иди домой, Люба. До свиданья.
С той стороны изгороди Люба подала ему руку, потом по дорожке пошла к дому. Фридрих стоял, засунув руки в прохладные карманы плаща, и смотрел ей вслед. Когда она взошла на крыльцо, он помахал ей рукой.
Дверь за ней закрылась. Фридрих вышел на дорогу. В звездном небе светил полумесяц. Справа чернела пахота. Накатанная дорога блестела. Вдали залаяла и стихла собака.

1971, февраль.