Философ и Шлюха

Надо думать, на дворе уже темно, думал Охранник и шагал по темным коридорам, а вокруг выстроились строем проницательные лица зарубленных лаской и пригретых оружием людей. Кроме него здесь никого нет. Он на ходу – ведь он все-таки спешил – взглянул на темный циферблат наручных часов. Долго разглядывал, не замедляя шага. У меня еще есть время, подумал он и гордо продолжил свое шествие. Он чувствовал, что посвящен в какую-то вечную, предсмертную тайну. Предсмертную, как любая истинная тайна. Он шагал по темным коридорам, а вокруг выстроились целые армии и вздыбились целые страны. Все было в порядке, армии его не подведут; они лишь ждут приказа, чтобы ожить и заполонить принадлежащие им по праву своды, ниши и переходы; захватить замок, поджечь тайным пламенем мрака драпировку и ковры цитадели и ворваться с триумфом в тронный зал. Он шагал. Наконец, он вышел в вестибюль, поправил кобуру, протянул руку и открыл дверь. Приказ отдан – тени за его спиной, должно быть, сразу засуетились.

Он вышел и запер двери на ключ, не глядя на замочную скважину. Он зашел в будку, открыл ящик, бросил туда фонарик, который почти никогда не использовал, закрыл ящик и, выйдя, запер будку на замок. Так и есть, последние отблески дня ускользнули за горизонт. Он издали взглянул в глубину двора – там обычно его дожидались товарищи; он опознал их по дымящимся светлякам сигарет. Не доходя до них, он кивнул им во мраке и бросил ключи. Кто-то их поймал и спросил Охранника:

- Ну что, домой? – и протянул пачку сигарет.

- Нет, спасибо, я пойду. Спокойной ночи.

Он отказался остаться поболтать вовсе не оттого, что очень устал от работы. Ему даже в голову не приходило, что такое устать от работы. Ведь пассивное сидение на стуле – единственное из занятий, что можно твердо отличить от работы – его томило и жгло сильнее, чем эти спокойные прогулки по коридорам музея, за которые он получал деньги, достаточные, чтобы покупать в любимой кондитерской вишневый пирог раз в неделю. И вот, ему не терпится дожить до завтрашнего дня, румяного и вишневого…

- Они сегодня у вас какие-то набухшие, – говорил он утром в воскресный день, обращаясь к пышногрудой хозяйке заведения.

- Это они от свежести, – отвечала она, покрываясь густым, смородиновым румянцем, а посетители принужденно хихикали за своими столиками; она машинально выдавала ему традиционный вишневый пирог, и он выходил на улицу.


***

Вечером к Охраннику пришел Философ. Он был высоким, худым и одновременно каким-то пухлым и любил всегда одеваться в яркое, возможно, потому, что Охранник всегда одевался во что-то блеклое, и его синяя форма была такого цвета, что и не запомнишь, синяя она, или зеленая, или бежевая. Может быть, Философ своим образом жизни хотел затмить Охранника, и все манеры его, включая наряды и фигуры речи, были призваны подчеркнуть яркость его жизни, так же, как бокал шампанского, предложенный путаной, призван подчеркнуть лакомость ее форм. По крайней мере, так иногда казалось Охраннику. Но, в сущности, Философ тоже был славным малым (как все люди на свете) и очень любил вишневые пироги. Накинувшись на свой кусок, он произнес:

- Мои кулинарные притязания весьма скромны. Но, являясь непрофессионалом, я все же имею определенные требования к пище, и если они на первый взгляд не удовлетворены, это вызывает у меня большие подозрения и, право же, скверно влияет на настроение ума. Судите сами: сегодня весь наш обед состоит из остатков законсервированного перца, корки ржаного хлеба и вишневого пирога. Я же всегда полагал, что в обедах и горячих закусках должны превалировать оттенки соленого. Однако черт возьми! Пусть мы и питаемся скромно, зато мы делаем великое открытие; о да! все высоты языка моего были взяты сладостным штурмом, а все пути к отступлению – сожжены неумолимой остротою! Вынужден…

Тут Философ сделал паузу, потому что заглотнул слишком крупный кусок и решил его немножко переживать прежде, чем продолжить. Охранник услышал только половину из произнесенного Философом; однако он прекрасно знал, что в случае с Философом половина – это вполне достаточно.

- Вынужден констатировать, что стереотипы и бессмысленные формулы мои потерпели крупнейший вишнево-перечный разгром!

Они еще долго болтали, и неугомонный дух вишневого пирога то и дело с блеском вмешивался в ход их мыслей.

- Бесконечно обессиленным и бесконечно удовлетворенным – таким только и может быть счастливый едок, – говорил Философ, который сегодня довольствовался удовлетворенностью лишь духовной. – Ох уж эти мне современные поваришки… По творениям истинного дарования следует проходиться не кончиком языка, скромно присасывающегося к его шедеврам – их следует жадно заглатывать, возносясь в заоблачный мир эйфории, достигая при этом физиоморфического апофеоза…

- Физио- чего?.. – выдохнул Охранник, заинтересовавшись новым термином, пришедшим к нему сегодня в гости.

- О нет, друг мой, нет… Не следует, не следует перебивать меня! Не страшно, если вы что-то прослушали или не поняли. Не отдельные слова значимы – отдельные слова ничтожны! Вы слушайте дальше…

И Философ говорил дальше, а Охранник безропотно слушал. Может быть, он еще не знал, что Философ говорит только о том, что интересно ему, а интересно ему лишь недоступное. Может быть, он еще не сознавал, что Философ часто закрывал глаза на противоречия между теорией и практикой – как например теперь, когда он вполне одобрил пирог, но далеко не обессилел и совсем не удовлетворился. Так или иначе, внимательно или не очень, но Охранник, как обычно, слушал. А Философ знал, что Охранник как раз недавно получил жалованье.

- Кулинария, как и живописание, является прямой наследницей алхимии, по сути, безумной науки, ищущей способ сделать сокровенные ресурсы природы доступными как для автора-изготовителя, так и для потребителя.

- Вы не должны забывать, – вставил Охранник, – что живописанием я интересуюсь не меньше вашего…

- Белая постель, – продолжал Философ, пропустив слова собеседника мимо ушей, – белая постель, глубокие подушки и гладкое женское тело – превосходный инструментарий, с которого многие великие люди – Алхимики с большой буквы – и начинали свое восхождение к снежным пикам истинного искусства.


***

Уже много месяцев Охранник с Философом проводили вечер воскресного дня за беседой об искусстве. В тот последний вечер Философ, наконец, завел разговор о женщинах. Незаметным образом интонации его стали вкрадчивее и возбужденнее, как у игрока, который в тревожном ожидании, пока крутится рулетка, объясняет собравшейся толпе, почему именно он поставил все на красное. А Философ, надо отдать ему должное, и вправду тратил почти все, что заставляло карманы его весело позвякивать, на красное – на красные одеяния, на красное вино, на красную помаду для любовниц.

- Представьте себе, – говорил он, – представьте себе только, что бы осталось от Леонардо и от Данте, от Шагала и от Шекспира, если бы не женщины! Сухое перестукивание мысли – порочной и обессмысленной мысли – в душном нагромождении бумаг и холстов, в тлетворных коридорах тела! Представьте себе – ах! какое бы это было великое счастье – представьте себе, если бы мы могли воззвать их из прошлого, возродить из небытия – что было бы первым из сказанных ими слов? Женщины! Ни одна проблема вечности, ни одна новаторская прихоть современности – ничто бы не удержало этих обрюзгших, полуразложившихся зомби на месте! Как бы мы ни старались захватить их внимание полетами на Марс или тектоническими пертурбациями планеты Энцелад, они бы – будьте в этом уверены, – они бы, и глазом не моргнув, оставили наше грубое, пораженное пороком бесконечного самоанализа общество в поисках совершенной формы!..

- Хм…

- О да, будьте в этом уверены! А потому бегите, бегите и набирайте разбег, пока топкая плоть еще не парализовала саму себя… – Философ взял паузу и, слегка понизив голос, продолжал:

- Совсем недавно, друг мой, а может быть, и давно (это зависит от того, сколько раз вы отвлекались на преходящие соблазны нашего прогнившего общества), вы получили жалованье. 110 инфлянков – ничтожная, в сущности, сумма. 10 из них вы потратили разумно, ведь вишневый пирог, безусловно, представляет собою достойнейший выбор. Что же? У вас остается добрых 100 инфлянков. И я предлагаю…

- И вы предлагаете?

- И я предлагаю поделить их между светом и тьмой, между инь и янь, между другом и противником, иными словами, между мужчиной и женщиной, которую этот мужчина – как вы, мой друг, догадались, им готов выступить я – благодаря вашей щедрости, для вящего благополучия вашего, выберет и представит вашему вниманию…

- Короче, вы хотите пойти по бабам. Причем за мой счет.

- Если вам так угодно…

- А на что я буду жить оставшийся месяц? – спросил помрачневший Охранник. – Фактор голода где-нибудь учтен в ваших хитроумных построениях?

- Я смотрю, проблемы душевные ваше внимание надолго заинтересовать не способны... Разумеется, мой друг, фактор голода также учтен. Сколько вы уже работаете в музее?

- Восемь лет и три месяца.

- Ну так вот. Вы попросите, чтобы следующую зарплату вам отсчитывали по частям с первых чисел месяца, и на эти средства вы сможете жить. Ведь вы, как опытный и безупречный работник, можете рассчитывать на такую услугу со стороны начальства?

- Я? Могу рассчитывать? – протянул Охранник, как бы говоря с самим собой... И вдруг он осознал, что мысль об уступке со стороны начальства ему безумно полюбилась. И еще он осознал, что разговор этот зашел слишком далеко и что ему придется либо потратить всю оставшуюся жизнь на препирание и перебранку с Философом, который вбил себе в голову всю эту тарабарщину о бабах, либо придется с ним полностью согласиться.


***

Охранник сидел за столом и скалил свои скалистые челюсти, уткнувшись носом в свои мясистые ладони. Он думал о столе. «Вот стол, например, не баба. По крайней мере стол – я уверен – точно не баба! На него всегда можно опереться, и он никогда не ускользнет от тебя. В отличие от этих бесконечных арок, от этих Леонардо, этих шлюх и от этих Философов, будь они неладны. Кто бы мог подумать, что раз – и все? Разве 50 инфлянков, добытые мной за такое длительное время путем самоотверженной службы, заслуживали того, чтобы отдать их какой-то ленивой полусонной потаскухе после одной только ночи?»

- Охранник, – послышался чей-то голос у него за спиной. – Эй, Охранник! Смена вахты. Давай сюда ключи, куда ты их…

Охранник резко двинул своими могучими локтями, ударив своего коллегу в бок.

- Ты че делаешь, гнида?! – взревел тот не столько от боли, сколько от неожиданности. – Делай ноги, не то я пожалуюсь и тебя перерывов лишат на всю неделю!

Охраннику не оставалось ничего, кроме как с понурым видом встать из-за корявого столика, уронить на него связку ключей и пройти из будки к воротам, подавляя неприязнь ко всему, что связано с местом его работы.

Надо сказать, что Охранник был озадачен не столько материальным итогом своего эксцентричного похода стоимостью в 50 инфлянков (за него) плюс 50 инфлянков (за Философа), сколько самим отказом досрочно выплатить хотя бы часть месячного жалования. Если бы у него появились новые инфлянки, он наверняка пошел бы снова в тот же поход, прекрасно зная, что победителем из него не выйти даже его кумиру – генералу Пфульцу. Но зато он бы им показал… И, не совсем уверенный в том, что следовало бы им показать на этот раз, кулак или еще чего, он все продолжал мечтать и надеяться на славное, полновесное возмездие.


***

С каждым днем Охранник наблюдал все больше странных, необъяснимых вещей в своей работе. Гости музея были все на одно лицо. Но больше его поражало другое: смотрительницы музея, обхаживающие залы и раз в несколько часов вызывающие его в ту или иную точку музея с целью отобрать у посетителей фотоаппарат или острый предмет или еще что-то, были тоже все как будто на одно лицо. Как он мог этого раньше не замечать? Как мог он раньше не замечать, что женщины, которые сжились с этим интерьером и которые произносят выспренние и заумные речи перед оравами любопытных, прибитых волнами странного непокоя, не обращают никакого внимания на то великое наследие, которое они из года в год восхваляют? Как он мог не замечать, что во время этих славословий ничто в их лицах не меняется и что даже анекдоты, выпущенные на считанные секунды из глубин их памяти, не колышут ни единого мускула на их лице? Что даже лживый и гнусный Философ говорит убедительнее, чем эти затхлые, нестройные сгустки темной энергии? Так Охранник постепенно понял, что стал их бояться. Но он так и не понял, чего он боялся. А боялся он всплесков того фанатизма, который выдавали лишь глаза этих древних служительниц искусства.

Его страшила та неестественность их бытия, та призрачная и непоколебимая империя, порядок которой они поддерживают неизвестными ни науке, ни природе средствами. Ведь даже места упокоения нашего мятежного тела со временем претерпевают изменения и разрушения. Ведь даже могильный мрамор сводит на нет непокой природы и судьбы. Ведь даже к гробнице со временем пробирается хищник, мелкий, несуразный, почти бессмысленный, но упорный и в конце концов удачливый, пробирается за тем, чтобы опустошить ее содержимое, переполошить покой трупа и ввести его в насущный оборот природы!

Но здесь, в этом музее, тише и страшнее, чем даже в могиле. Экспонаты, находящиеся у всех на виду, на самом деле мертвее мертвых и глубже зарыты, чем даже мумия фараона под весом придавившей его пирамиды. Ведь с ними ничего не происходит.

Он медленно подошел к одной из картин и увидел в отражении свое лицо и плечи. Он не стал всматриваться в давно знакомое ему изображение. Он попытался взглянуть на себя с тем же выражением самоуверенности, с которым в его зеркало гляделся раз в неделю Философ, надев пальто и приготовившись к выходу. Наверное, у него не получилось – по крайней, так показалось Охраннику. И он продолжил свои расползающиеся рассуждения, по-прежнему копируя те обороты, которыми была усыпана речь Философа (так дети бездумно копируют речь взрослых, не задумываясь над тем, с какой целью произносятся те или иные слова, и думая лишь о том, достаточно ли взрослый вид у того, кто их сказал):

- Плоть… она не достойна того, чтобы мы сопротивлялись ей, - проговорил он на манер своего бывшего товарища и стал кропотливо подбирать дальнейшие слова. – О да, женщины обманчивы. Пристрастия и принципы их раздвоены, как раздвоена их белая грудь. Плоть, и баста. И где тут место душе, о которой так любил болтать Философ?

Но тут он подумал о служительницах и со страху чуть было не перекрестился.

Через пару дней Охранник узнал, что после нескольких жалоб и той сцены, которую он устроил перед не оправдавшим его намерения начальством, у последнего накопилось достаточно поводов, чтобы уволить Охранника и с неполной зарплатой отослать его на все четыре стороны. Охранник теперь уже не удивился, но оскорбился еще сильнее, и остатки его доверия к пропавшему из виду Философу рассеялись окончательно. Впрочем, это не мешало ему придумывать своему гневу отповеди вполне в духе его бывшего наставника, в последний раз шагая по этим мрачным коридорам и галереям и думая, что он разгадал их тайну:

- «Идти на все четыре стороны?» Ну что ж, не на того напали! Я найду пятую.

Вскоре он пристроился на работу в театр. Там ему обещали платить каждую неделю. Квартиру давно перестали топить за неуплату, и есть ему тоже теперь было почти нечего, поэтому он был вынужден перебраться к тетушке Зое. «Зоя-сперматозоя», - бурчал про себя Охранник, собираясь однажды на новую работу. Он знал, что теперь он всего только лишь Охранник.


***

Шлюха молча сидела и крутила волосы, пока Философ раздевался.

- Не крути волосы. Ты выглядишь как загнанная крольчиха. У тебя одно предназначение – удовлетворять мужчин. Вся твоя задача в том, чтобы доставить секунду счастья таким как я. Счастья и удовольствия, свободы всего тела и ума.

Она продолжала крутить.

- Не крути, – повторил он другим тоном, и она перестала.

- Самые поганые привычки – те, которые лишены какого-либо гедонистического предназначения. Они нелепы. Для них не существует вопросов «сколько?», «зачем?»...

В какой-то момент она представляла себя мученицей, отданной на растерзание толпы.

Когда все кончилось, она взглянула на него и спросила:

- Как тебя зовут?

- Философ, – ответил он, облокотившись на спинку кровати. – Много к тебе мужиков приходит?

Шлюха очень не хотела отвечать, но пришлось.

- Не очень.

- Ты лжешь.

- Да… ты прав. Скажи мне, их что, всех кроме этого больше ничего не интересует? Это такое соревнование?

Вскоре Философ еще раз пришел. Прошло время, за которое он довел до совершенства свой план, а она в последний раз сыграла роль публичной женщины.

Шлюха недолго спорила и вопросов не задавала. За ними не стали гнаться, ведь один из глупых и вооруженных друзей Философа, похожий на Охранника, одолжил ему пистолет, и теперь Философ был вооружен. Но стрелять поначалу ни в кого не пришлось.

Сельский торговец подвез их на Газели. Теперь они за городом. Они просто лежали, всматривались в тьму, мысленно прося друг друга заговорить первым. Но никто не хотел говорить.

- В этом мире... в этом мире выживают те, кого возбуждает каждая страница дешевого порнографического журнала, - говорил Философ, чей взор витал в пространстве меж колыхавшихся от ветра листьев высокого вяза. Светляки летали на равных расстояниях друг от друга, отвлекая зрение, и все мыслимые запахи деревенской ночи сливались в теплую паточную сладость жимолости, погружая обоняние в вязкий ночной полет. Философ продолжал:

- Желание любить преданной, нежной любовью постыдно для любого, кто хочет жить и выживать не хуже других. Секс должен быть таким, какой он на страницах порнографической макулатуры... Любовь как двигатель общества устарела; любовь личная идет на невероятные уловки только для того, чтобы потребитель забыл посмотреть на срок годности.

- Ты хочешь спокойной однообразной жизни без движения и без познания нового?

- Я хотел любви. Я думал, что спутников жизни можно менять реже, чем перчатки.

- Мне холодно, – промолвила Шлюха и, дрожа, повернулась на бок, лицом к Философу. Она смотрела на него исподлобья, испуганно. Он тихо ее обнял и стал думать о будущем. Но им было хорошо, и не хотелось думать.

- Ты хороша, когда тебя целую я, и плоха, когда ты целуешь по-своему. Вначале ты целуешь так, что хочется зажмурить глаза и забыть весь мир. Но вскоре ты становишься отрывистой, поспешной, грубой халтурщицей. Ты должна научиться целовать так, чтобы твои губы были видны, несмотря на мои зажмуренные глаза, а лицо светилось звонким, дивным светом, продавливающим тьму ночи и закрытых век.

Она приблизилась, и они целовались. Так, что забыли все, о чем говорили. Ощущая движение, разделяющее покидающего от провожающего, и напряжение, их соединяющее. Еще поцеловались, ощущая уже простую статику пассажира, коротающего часы монотонной езды. Открыли глаза. Встретили мир.

«Что такое поцеловаться? – думал Философ. – Это значит – поцеловать королеву. В былые времена. Это – поцеловать бунтовщицу – в былые времена. Это – насладиться поцелуем проститутки – в былые времена. Здесь и сейчас это – поцеловать ту, что спорит. Поцеловать несогласный взгляд. В сущности, только такой, несогласный взгляд, привлекает, только такие, несогласные губы, манят. Это и есть настоящий поцелуй.»


                ***

- Убей их, Убийца…

- Самый верный из моих псов, – довольно промурлыкал восседавший во всем красном Философ, наслаждаясь спектаклем. Прошло много лет, и Философ разбогател. Он знал, что стал теперь Алхимиком.

Двое сидевших рядом охранников с длинными одинаково причесанными волосами не посмели и тявкнуть.

Убийца знал, как сделать свое дело. Он уже давно достал из петельки на ноге пистолет, чтобы босс одобрил – точнее, оценил – калибр. Теперь он приладил глушитель. Выйдя из партера, он спустился и, поглаживая спрятанный за пиджаком пистолет, выбрал одну из трех дверей в зал и вошел. Убийца даже не заметил встревоженного лица Охранника, в которого пришлось выстрелить перед входом. Охранник, несмотря на ранение в голову, лежал и тихо хрипел довольно долго, но врачи, которые прибудут через 15 минут, не смогут, да и не захотят ему помочь.

Когда Убийца заходил, он еще слышал какие-то отголоски спектакля, но теперь – ничего, кроме глухого постукивания крови в висках. Убийца прислушивался только к внутреннему эху – к голосу сердца. Он шел по направлению к сцене, пробираясь среди каких-то запоздавших зрителей, и сцена была все ближе. Яркий свет золотил его волосы. Чей-то влюбленный, или самовлюбленный, голос со сцены. Выстрел, еще один. Крик.

- Эта артистка… кажется  ее фамилия Оушн… какие у нее чувственные губы! - медленно промолвил Алхимик, обращаясь к сидевшей тут же Шлюхе и провел рукой по своим коротким черным волосам. Алхимик любил театр. Тем временем внизу раздавались встревоженные визги и крики помощи.

- Он работает без сучка, – почтительно пробормотал про себя один из охранников, морща лоб и приспосабливая громоздкие плечи и торс к своему костюму.

Тем временем паника и хаос все распространялись, словно языки пламени, пожирающие абзац за абзацем.на листе любовного послания, жестоко презренного возлюбленным. Когда гудящий котел сливавшихся воедино криков и восклицаний, наконец, охладили прибывшие служители стабильности и покоя, автомобиль Алхимика уже лихо заворачивал в темную улицу вдали от злополучного театра, у дверей которого обнаружили разбитую бутылку красного вина.

Сколько самоотверженной ненависти в этом Убийце, – сказал про себя Алхимик, поглаживая кота в своем длинном автомобиле, поблескивающем под светом ночных фонарей. Погружаясь в тот звуковой маринад, который называют джазом, он повернулся к Шлюхе, которая, как всегда, была рядом:

- Опять ты крутишь волосы, детка! Впрочем, всегда надо двигаться, или просто что-то делать. Нельзя все время думать. Когда слишком много думаешь, начинаешь слишком ценить затраченное на это время. Ценить же следует только жизнь, а не мысли, которые служат лишь инструментом. Правда, Шлюха?

Шлюха крутила волосы и не раскрывала своих накрашенных алых губ. Она знала, что она уже не Шлюха.