Внучка. 3. Опасные свидетели

Лёнька Плакса, Федька Псих и Жопорукий Ванька, ученики восемнадцатой средней школы, возвращались домой, на слободу Кизияр, от своего товарища, Азията, с которым учились в одном классе. Товарищ жил в семи километрах на север от слободы. Азият – это кличка, настоящее его имя было Вася Строкань. Мать Васи, по национальности бурятка (отсюда и кличка), год как умерла, и остался он теперь с отцом, щирым украинцем.


Отец работал начальником малюсенькой железнодорожной станции, именуемой даже не станцией, а разъездом. Почему этот пункт назывался разъездом – сказать трудно: ничего здесь не разъезжалось, ничего не ответвлялось, ничего никуда не вело, кроме как прямо и назад.


Начальник в полном форменном облачении  показывал флажки проходящим поездам, давая тем самым разрешение на их дальнейшее следование – «пропускал составы». Ритуал этот ему очень нравился, что было видно по его самодовольной физиономии, по животику, выпяченному яичком, и по стойке «смирно».   


Иногда, «пропустив состав» и ещё не успев согнать с себя личину собственной значимости, Строкань осматривал рельсы и шпалы: проходил несколько десятков шагов то в одну сторону, то в другую. В прямые функции начальника разъезда осмотр пути не входил, и, надо полагать, делал он это по инерции – в запале служебного рвения. Настоящий же контроль за состоянием дороги осуществляли специальные путеобходчики, пешие и на дрезинах.


Семья занимала небольшой ведомственный домик красного кирпича (он же – вокзал в миниатюре), расположенный в нескольких метрах от примитивной посадочной платформы. Над входной дверью красовалась вывеска: «Разъезд Седьмой Километр». К домику тулился сарай – «дрочильня», как нарёк его Азият.


Двор (надо полагать, привокзальная площадь) был обсажен «стрижкой»  (зелёная изгородь) и щедро посыпан морским песком с примесью мелких азовских ракушек. Две стандартные – железнодорожные – скамейки манили присесть. На задворках стояла большая скирда сена. Азият говорил друзьям, что скирда и «дрочильня» – это дань частному сектору, всё остальное здесь – государственное.


Подворье было ухоженным и смотрелось довольно-таки симпатично. Ровно напротив, через железнодорожное полотно, росла густая, как амазонские джунгли, лесополоса, по выражению всё того же Азията, «дебрь №1». Подобных дебрей вокруг разъезда было несколько, и каждая в азиятовом реестре имела свой номер.


Среди такого раздолья Строкани работали и жили. Держали скотину, кур, гусей; возделывали грядки; косили траву.  У них всё было своё – как говорил хозяин, «и хлиб и до хлиба» (и хлеб и к хлебу). Когда была жива хозяйка, приглашали даже гостей, и к ним, представьте, очень любили ездить. А сейчас... Сейчас старый Строкань сильно тосковал и всё чаще прикладывался к бутылке. Но формы пока не терял – на свежем воздухе всё выветривалось.


Здесь Азият родился и вырос. В школу добирался на велосипеде, а когда снег или слякоть, – пригородным поездом («телячьим», или, как его ещё называли в шутку, «Москва - Пекин»). Иногда, с позволения родителей, оставался ночевать у кого-нибудь из товарищей. Но это было редко, зато – как праздник. Чаще они у него ночевали – на природе всё-таки. 


Простор на разъезде был потрясающий. Жаворонки, клинтухи, стрепеты... Всякая другая живность... Никаких тебе соседей, никаких прохожих, никакого чёрта-дьявола. Сам пан, сам хозяин. Только поезда проскакивали безостановочно один за другим. Останавливался лишь «телячий», который ходил два раза в день – утром и вечером – с официальной стоянкой продолжительностью в одну минуту.


Ради этого простора ребята и приходили сюда. В этот раз они были с ночёвкой, пришли вчера в час дня, а сегодня вот возвращались – солнце как раз подбиралось к зениту. Таким образом, почти сутки сплошных развлечений.


Время провели действительно шикарно: взрывали мину, оставшуюся после войны; выливали и жарили на вертеле сусликов*; соревновались в стрельбе из рогатки – по воронам и сорокам (победил Федька, а Ванька судил – как жопорукий, из-за увечья не способный растянуть рогатку и поэтому собственно в стрельбах не участвовавший); курили махорку; пили бражку (Азият умыкнул у отца). Чуть захмелев, привязали к хвосту Шарика пустую консервную банку, чтоб тарахтело, а под хвостом обильно смочили скипидаром, чтоб пекло, – уж и носился бедный Шарик с этой банкой – смех да и только!


Ну а главное – это, конечно, то, что ночевали на сеновале, под открытым небом. Вначале разыскивали созвездия и муссировали гипотезы про иные миры, а потом завели разговор насчёт того, куда поступать после школы. Но вскоре от этих романтически-прагматических разговоров утомились и переключились на  баб и всякое такое... Проговорили до третьих петухов.


...И вот визит окончен – всё прекрасное недолговечно. Азият проводил товарищей до пятого телеграфного столба (на этот раз Шарик с ним не пошёл – обиделся), пожал каждому руку и вернулся. А они поплелись своей дорогой. Шли гуськом – обычным для них порядком – вдоль лесополосы. Справа метрах в десяти возвышалась железнодорожная насыпь. Последним, как всегда, шествовал Ванька – с букетом молочая. Молочай нарвали для того чтобы натирать им залупу**, а потом, когда залупа разбухнет, пугать ею девок.


Ребята были в том возрасте, когда гормоны уже работают на полную катушку, а личного опыта их целевого использования пока ещё нет (онанизм не в счёт!). Мир любви только познавался. Вот и в данный момент всё крутилось вокруг этого мира, и всё, как говорится, в устной форме.


– Да будет вам известно, – поучал  Ванька Плаксу и Психа, – бабы делятся на три категории: 1)сиповки, 2)костянки и 3)корольки. Это – официальная классификация, спросите хоть кого, я не выдумываю. – Ванька громко, со смаком рванул (испортил воздух), извинился, сославшись на горох, и продолжил: – У сиповок п... сдвинута кзади, поэтому их удобно брать со спины, можно даже стоя. У костянок – кпереди, и их лучше нанизывать на себя лицом к лицу. А вот у корольков – у тех по центру, их можно и так и так…


– Да мы зна-а-ем! – в один голос протянули Плакса и Псих. – Открываешь Америки... Ты уже в сотый раз талдычишь об этом. Мы даже знаем, что ты скажешь в следующую минуту.
– И что же? А ну-к, валяйте, очень даже интересно.


– А в следующую минуту ты скажешь, что мужики делятся на четыре категории: на щекотунчиков (у кого короткий и тонкий), пугачей (у кого толстый, но короткий), подсердечников (у кого длинный, но тонкий) и убивцев (у кого и толстый и длинный).


– Ничего подобного, не угадали, – обрадовался Ванька. –  В следующую минуту я хочу спросить: если вы такие умные, то скажите, к какой категории относится Валька-второгодница?


– Ха, Валька! Конечно, сиповка! Да ещё какая – «сернокислая»! –  не задумываясь ответил Псих. – Злая, как сто чертей. А вот Аллочка – типичный королёк. С корольками лучше всего иметь дело.
– Ерунда, – воскликнул Ванька, – ты сам себе противоречишь: говоришь, что Валька – сиповка, и вдруг… злая. Сиповки злыми не бывают, заруби это себе на носу. Костянки – те да, а сиповки – нет. Дурные – может быть, но злые – никогда. Сиповки, как правило, смирные и покладистые – за счёт толщины своего тела. А посему или Валька не сиповка,  или она не злая, а просто делается, корчит из себя злую, а чуть дотронься до неё – тут же юшку пустит... Ты уж как-то определись с характеристиками…


– Вот именно, что «смирные и покладистые как правило», – парировал Псих. – Только Валька не правило,  Валька – исключение из правила.


– А что же ты хочешь! – удивился Ванька. –  Кто сделал дырку в кармане собственных штанов? Ты, Федька! Кто вывел через дырку член в карман? Ты! Кто потом подставил бедной девушке карман с членом и предложил лезть туда за семечками, которых там и в помине не было? Опять ты! Вот она и обиделась. Я бы тоже обиделся.

 
Федька махнул рукой, зевнул так, что челюсть заскрипела где-то около самого уха, и равнодушно произнёс:
– Мне, Ванька, твои обвинительные акты – до жопы. Я знаю одно: если у меня будет жена, то только королёк. Другой – и даром не надо.


Лёнька – на что уж молчун! – а и тот  стал «бочку катить» на Ваньку, жестикулируя и заикаясь от возмущения:
– А чего это ты так глотку дерёшь за Вальку? Она тебя неделю за нос водила? Водила. И чем дело закончилось? Ничем. Помазала секелем губы – и всё! А ты дерёшь…


Разговор и в дальнейшем тёк примерно в таком же русле. Ребятишки шли да шли себе потихоньку – куда спешить!


Прошагав полпути, решили перебраться на другую сторону лесополосы. Там под прямым углом отходила вглубь степи ещё одна лесополоса, которая тянулась на восток чуть ли не до Семёновки. Она была не такая широкая и не такая высокая, зато дикая, с поросшими сплошным бурьяном краями. Бурьян год от года накапливался и превратил её в непроходимую чащу. В ней водилось много куропаток.


Хоть куропатка и не лесная птица, а сугубо степная, гнёзда свои предпочитает сооружать на опушках вот таких запущенных лесопосадок.  Дней десять тому назад сосед Ваньки Гриша Шевченко пас там своих коз. Его собака Нерка, всегда сопровождавшая хозяина, вспугнула куропатку, которая с шумом выскочила из-под самого собачьего носа и с громким, паническим квохтаньем улетела.


Гриша раздвинул кусты в том месте, где Нерка нюхала землю, и обнаружил гнездо, а в нём – три яйца. Он не стал трогать яйца, так как понял, что куропатка ещё не вынеслась. Если бы она  вынеслась, яиц было бы штук пятнадцать, а то и больше. Гриша решил подождать, когда куропатка полностью вынесется, и забрать все яйца сразу. Он пометил место, привязав к верхушке куста, под которым было гнездо, кусок тряпочки.


Гриша был добрый парень и секрета из своей находки не делал. Он описал Плаксе, Психу и Жопорукому местонахождение гнезда, сказал о метке и попросил, когда те будут у Азията, зайти и посмотреть, сколько уже нанесено яиц. Если больше десятка, можно брать и подкладывать под курицу-наседку – будут свои, доморощенные куропатки – считай, ручные.


И вот случай представился. Благодаря метке гнездо отыскали без труда. Но яиц в нём не оказалось, даже тех трёх, которые видел Гриша.


Не было нигде и скорлупок. Значит, яйца не съедены – хорьком, скажем, или лисицей – иначе валялись бы скорлупки. И вряд ли куропатка перенесла их в другое место – клюв у неё для этого не приспособлен, да и лапы не те, чтоб яйца носить. А может, умудрилась перекатить как-то? Ребята пошарили по ближним кустам, но ничего не нашли.


Покинули место поиска расстроенные: так не хотелось возвращаться ни с чем! Только зря ноги били. Лёнька, который жутко косолапил, по высокой траве передвигался плохо, и заметно устал. Он никак не мог успокоиться, что даром ходили, и всё продолжал муссировать пропажу яиц.


«Конечно, – рассуждал он вслух, – лиса или хорёк, как прирождённые чистоплюи и ловкачи непревзойдённые, наверняка оставили бы скорлупки. Они как делают? – надкусят аккуратненько яичко, содержимое высосут, а что ненужное – вон. Как человек, в общем… А раз скорлупок нет, то это и не лиса и не хорёк – они тут ни при чём.


Здесь, видно, побывал кто-то другой. Может, ворона перетаскала. А может, чья-то оголодавшая собака, обжора какая-нибудь, которая скорлупку даже и не почувствует – проглотит целиком. Да ей и самой куропатки на один зуб, проскочит с перьями – нигде не зацепится.


А может, кладку случайно обнаружил и прихватил кто-то из наших пацанов? Витька Суслик, например. Он тоже  тут вечно шастает. Или Хнёк...».


Лёнька выдвигал всё новые и новые версии, потом стукнул себя по лбу, будто его осенило крупное научное открытие: «Слушайте! – а не дело ли это рук самого Гришеньки, тихони и любимца всеобщего, а? Забрал – и дурачит нас. Делается. Поиздеваться хочет. Святоша…».


Федька и Ванька причастность Гриши к исчезновению яиц отвергли тут же. Репутация у него была настолько незапятнанная, что язык не поворачивался этот вопрос обсуждать.


Так, сделав крюк километра в полтора, Плакса, Псих и Жопорукий вернулись туда, откуда начали этот крюк делать. И вновь легли на основной курс – на Кизияр.


За разговорами забыли перейти на западную сторону лесополосы, обращённую к железной дороге, – продолжали идти по восточной, глухой стороне. Хотя любили именно ту сторону, потому что там рельсы, поезда – то пассажирские, то товарные.  Монтёры пути часто работали. Дрезины проезжали. И было веселее.


Из окон вагонов иногда высовывались люди и махали парням – до свидания, мол, счастливо оставаться! Парни отвечали тем же – до свидания, мол, счастливого пути! Правда, иногда, когда настроение было швах, они снимали штаны и показывали пассажирам свои зады. Особенно когда кто-то въедливо их рассматривал, прилипнув к стеклу.


Но сейчас ребята были утомлены, им было всё равно где идти, лишь бы скорее добраться домой. Они перестали даже разговаривать и вот уже с полчаса шли молча.


До первых хат Кизияра оставалось уже совсем мало, может, с полкилометра, как вдруг из лесополосы выскочил запыхавшийся молодой человек. Он не ожидал здесь кого-то встретить – сторона-то была практически нехоженая – поэтому страшно стушевался и от неожиданности остолбенел.


Ребята вперили в него глаза – и человек понял, что они увидели его растерянность. Расстояния в несколько шагов было вполне  достаточно, чтобы разглядеть друг друга. Вот это самое «разглядеть» ему, видно, и не понравилось.


Уже в следующее мгновение незнакомец буквально впрыгнул обратно в лесополосу и, раздвигая заросли, помчался по ней как оглашенный – по направлению на юг, к Кизияру. Это легко было определить по удаляющемуся хрусту сухих веток.


Ребята остановились, пожимая плечами. Ванька недоуменно спросил неизвестно кого:
– Чего он драпанул, как дикий олень? Будто мы чумовые. И вообще, кто это такой и откуда здесь взялся? Мы всех своих знаем… Странно, что он тут делал?


– Тут что-то нечисто, – протянул Лёнька и вопросительно посмотрел на Федьку.
– А ну-к давай перейдём на ту сторону, – скомандовал тот, – может, что-нибудь прояснится…


Перебрались на ту сторону – и увидели бричку, которая стояла на дороге  чуть впереди, оглоблями к Кизияру. Больше нигде ничего. И никого.
– А это что ещё за веломотобричка? – попытался шутить Лёнька. Но как-то не шутилось, и он осёкся.

 
Ребята выждали, не появится ли кто-нибудь из кустов – мало ли, может, кому-то приспичило… и человек испражняется себе преспокойненько, ничего не подозревая. Не помешать бы.


Никто, однако, не появился. Решили, что хозяин брички и есть убежавший молодой человек. Но зачем он бросил бричку? И чем был так взволнован? А главное – почему удрал, да ещё так панически?


Всё это разожгло любопытство ребят. Они стали медленно, с опаской приближаться к бричке. Какой-то безотчётный страх висел в воздухе – ребята это чувствовали, что называется, собственной шкурой.


Подойдя к бричке, они  вначале и не заметили, что на обочине дороги лежит человек. Они его увидели лишь после того, как обследовали бричку и, ничего особенного в ней не обнаружив, стали озираться по сторонам, интуитивно чувствуя, что где-то что-то должно быть.


Человек лежал ничком, не дышал, не шевелился. Оправившись от волнения, ребята стали его переворачивать – а вдруг не мёртв, а вдруг нужна помощь! Все трое обратили внимание, что тело несчастного было мягким, ещё не окоченевшим – руки и ноги безвольно распались в стороны при повороте его на спину.


И тут ребята разом вскрикнули, даже как-то болезненно взвизгнули – они узнали в мёртвом человеке деда Шияна. Его признали тут же, не выразив ни малейшего сомнения, несмотря на то, что глаза старика были неестественно выпучены, к роговицам и наполовину высунутому языку прилипли соринки,  а лицо заливала густая синева.


Да и кто из кизиярцев не узнал бы его! Узнал бы каждый. Дед Шиян – символ Кизияра, его неотъемлемый атрибут. Как древняя вокзальная водокачка, где, кстати, он работал. Как тот пятисотлетний дуб на южном выезде, под которым, говорят, отдыхали ещё чумаки во времена оны. Наверно многим молодым слободчанам казалось, что дед Денис всегда был и всегда будет. А какие у него в саду груши!.. А какая внучка!..


Старик был мёртв. Причём умер он только-только – ещё не успел остыть. Что же делать? Дорога пустынна. Никто не едет. Никто не идёт. К кому обратиться? Стоп! А что это валяется вон там в траве? А-а, фуражка, дедова фуражка, известная всем и каждому. Странно, почему она аж там лежит?  «Несчастный дедушка Денис… Что  с тобой случилось?» – было написано на лицах ребят.


Они сразу связали смерть деда Шияна с только что упорхнувшим молодым человеком – не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы до этого додуматься.


Ребята знали почти всех жителей своего околотка, но этого парня не видели никогда. Чуть выше среднего роста, крепкого телосложения, даже очень крепкого. Плечи широкие, накачанные. Кулаки красно-фиолетовые – как два больших чищенных буряка.  Лицо, правда, слишком обычное, не запоминающееся какое-то.


Возможно, лицо не запомнилось потому, что глубоко была нахлобучена фуражка;  волосы, лоб и частично уши скрывались под ней. Примерный возраст парня – лет семнадцать. Одет был во что-то тёмное, но не чёрное.


Федька, как наиболее собранный, хоть и Псих, внёс дельное предложение: не теряя времени, идти скорей на железнодорожный переезд, в будку стрелочника. (Ах, эти будки стрелочников, верные помощники плебеев! Да им памятник надо поставить! Один, общий, как на братской могиле, из чистого золота!).


В будке есть телефон, а ещё там есть главное – дежурный по переезду, лицо официальное. Ему всё рассказать – и пусть докладывает куда положено. А то до милиции далеко –  тащиться аж до вокзала – это ещё километра два.


Направились к переезду, сгорая от нетерпения рассказать дежурному всё как есть.


Но… до будки не дошли. У самого торца лесополосы, в каких-нибудь метрах двухстах от переезда, из кустов, обломанных кем ни лень и обгрызенных вечно голодными козами, но всё ещё довольно густых, вышел мужик лет пятидесяти.


Держа ребят под прицелом своих гипнотических глаз – чтоб не убежали – он неумолимо, как рок, надвигался на них. Видно, когда парень – вероятный убийца – душил деда, мужик стоял в лесополосе для подстраховки – авось произойдёт что-то непредвиденное. 


И непредвиденное произошло – парень, как мы знаем, наткнулся на возвращающуюся домой троицу, засветил себя и выдал свою крайнюю растерянность. Убежав от ребят как чёрт от ладана, он быстренько достиг поджидавшего его мужика и сообщил, что расшифрован. Теперь парень остался в лесополосе, чтоб успокоиться и отдышаться, а мужик принялся срочно спасать ситуацию.

 
Выйдя из укрытия, он прорычал:
– Эй, красавцИ! Одну мынуточку! – Подойдя вплотную и почти упершись пузом в Лёньку, произнёс монолог следующего содержания: – Ото, шо вы токо шо бачилы, – кивнул он слегка подбородком вдаль, туда, где лежал мёртвый Шиян, – забудьтэ навикы. Вы ничо ны бачилы! НичогИсинькы и ныкогИсинькы! Ясно чи не? Бо… самИ понимаетэ, шо може з вамы бУты… – вылупил он булькатые, водянистые, с извилистыми прожилками глаза. 


Испитое, серое, небритое лицо с обвислыми как у бульдога брылями и уродливым шрамом у правого подглазья с переходом на крупный мясистый нос было этим бУлькам достойным обрамлением. Прокашлявшись табачно-самогонным перегаром, добавил:
– Ны слова, ны пивслова! РоззЯвытэ рОта – кишки выпустю… кажному… як курчонку… и на шыю понаматую, я ны шуткУю.


Мужик извлёк откуда-то из рукава огромный самодельный нож, похожий на кинжал, с грязной деревянной колодочкой (такими ножами режут кабанов, подумал Ванька). Прокуренным большим пальцем демонстративно попробовал остроту лезвия и засунул нож обратно в рукав.


Прежде чем отпустить ребят, каждому задал один и тот же вопрос: – ПонЯв чи не? – И от каждого дождался внятного ответа: – Да, понял… –  После этого приказал: – Йдить! – А когда ребята пошли, ещё раз пригрозил им в спину: – Пискните – секир вам башка!


И ребята ушли, вернее, уползли без оглядки, как щенки, ждущие неотвратимого момента, когда на их головы опустится суковатая  палка беснующегося собаконенавистника.


Конечно, никто из них никому ничего не сказал, но между собой ребята только об этом и говорили. Они удивлялись, как могло такое быть, что они ни разу не видели этих двух людей – трусливого парня с крутыми плечами и дядьку с глазами людоеда. Ведь каждый из них – и Федька, и Ванька, и Лёнька – знали, или, по крайней мере, хоть раз видели каждого местного жителя, включая и обитателей Пара – дымящихся шлаковых отвалов, на которых грелись бездомники. Так, по крайней мере, они думали.


Ведь что такое Кизияр и что такое Пар? Кизияр – это живой организм, Пар – криминальный нарост на организме. Организм, какой бы он ни был, все свои наросты хорошо знает. Имея острую наблюдательность и цепкую юношескую память, ребята обязательно бы  вспомнили этих людей, даже если бы видели когда-то случайно. Но они не видели. Значит, эти два мерзких типа, – решили парни, – не наши, а пришли откуда-то извне, чтобы убить деда Дениса.


Бедные-бедные ребятишки… Знали бы они, что  у Кизияра давно уж существует два лица – дневное лицо и ночное. И соответственно этому два типа людей – дневной тип и ночной. Ночные люди (преступные) редко пересекаются взглядами с дневными людьми (законопослушными), потому что их пути и образы жизни – разные, можно даже сказать, диаметрально противоположные.


Ночные люди вылезают на поверхность ночью, а днём залезают в норы. Дневные  люди, наоборот – на поверхности днём, а по норам – ночью. И лбами они не сталкиваются, если, конечно, в этом нет крайней необходимости, как, например, сегодня.


Но обо всём этом наши мальчики очень скоро узнают сами. А пока они были так напуганы и смятенны, что не могли даже принять решения, расходиться  по домам и в одиночку зализывать моральные раны или не расходиться и сообща обсудить произошедшее где-нибудь в тихом уголке, с тем, чтобы выработать тактику поведения на ближайшее будущее.


Балагур Ванька, который обычно витийствовал без умолку, и тот сник. Лишь подходя к хате старухи Талалаевой, он почувствовал себя в относительной безопасности и попытался как-то осмыслить положение, и это была первая членораздельная речь после перенесенного потрясения:


– Вот мы идём как три мешка с говном, а что делать дальше – не знаем. И, главное, ни с кем не посоветуешься, даже с мамками – мамки от большой любви к единственным чадам начнут икру метать и тут же нас выдадут, нервы-то у них ни к чёрту. А потом ночью кто-то хату подпалит, и это в лучшем случае...


– Что ж получается, – подпрягся Лёнька, – рот на замок и ни гугу? Федь, чего онемел, язык в жопу затянуло от страха, что ли? Надо же что-то предпринимать, а ты сопишь через две дырки и отмалчиваешься.


– Прежде всего – не паниковать, – после некоторого раздумья ответил Федька. – Мы у них в руках, но они у нас тоже в руках. Они это понимают, поэтому и запугивают. А раз запугивают, значит, боятся. И на этом надо сыграть. Только вот как? С кондачка это не решается. Давайте так: сейчас по домам, пожрём, отдохнём немного, мамкам поможем, а вечером соберёмся у меня, будем кумекать.


– Да, всё это так, – обеспокоился Лёнька, – но надо же сообщить про покойника ... Хороши же мы будем, если даже родную внучку не оповестим! Пускай хоть тело заберёт, а то как-то не по-людски получается. Дед Денис на том свете будет держать обиду на нас...

 
Федька категорически воспротивился. Глянув на Лёньку как на сумасшедшего, зло зашикал:
– Ни в коем разе! Ты что! Пускай это сделают другие – кто угодно, только не мы. Кто-то будет идти или ехать, увидит – сообщит куда надо. А нам нельзя: нас они отныне держат на мушке. Ведут, так сказать. Как опасных свидетелей. Глаз не спускают. Чуть дёрнемся или где-то хоть полслова пророним насчёт увиденного – капец нам всем троим, даю стопроцентную гарантию. Одному – амба, другому – крышка, третьему – хана. Тебя же не зря предупредили, Лёнчик! Чего ты такой дурной, а? Хоть и самый умный из нас, теоремы всякие в голове держишь, а всё равно дурной как пробка. Вспомни кинжал! Тебе этого мало? Всадят в сердце – только ножками и задрыгаешь, своими косолапыми... Они нас специально могут провоцировать. Но мы должны быть умнее – молчать как рыбы и нигде никому ни гугу. Главное сейчас – не проколоться.


– Федь, о чём ты говоришь! – возмущался Лёнька. – Да там, где лежит труп, люди практически не ходят, а если и ходят, то в час по чайной ложке. Поезда разве что... Но с поезда вряд ли кто увидит: в том месте от дороги до путей хороших пол ста метров будет, а между – бурьян да кусты. Мы вон в десятке шагов находились, и то еле-еле заметили. Так и будет лежать бедолага, пока вороны глаза не повыклюют...
– Я сказал нет, – взбеленился Федька (псих есть псих), – и хватит об этом!


Ребята разошлись, и каждый унёс с собой незнакомую доселе тревогу за собственную жизнь. Они как-то вмиг повзрослели.  Отныне в них поселилось чувство, которое словами  передать трудно. Так, наверное, чувствуют себя животные, предупреждаемые звериным инстинктом о том, что как бы ни светило солнце, как бы ни благоухал день, как бы ни звенела тишина, а всё это – ложь, и на них уже куётся где-то капкан или отливается пуля-убийца.

 
И хоть, размышляя, ребята старались списать своё состояние на только что пережитое потрясение – пуганая ворона, мол, и куста боится – отвратительный, ни с чем не сравнимый страх сковал их неокрепшие ещё души.

----------------------------------------
*Выливать сусликов – заполнять норы водой с тем, чтобы лишённые воздуха животные вылезали на поверхность.
**Сок молочая при втирании в головку полового члена вызывает набухание и увеличение её размера.

Продолжение http://www.proza.ru/2011/09/08/1434