Поджигатель

ПОДЖИГАТЕЛЬ

В России две столицы, пара десятков обветшалых городов-гигантов, со своими университетами, институтами и кадрами, сотни две железобетонных монстров, склепанных наскоро вокруг доминирующего производства и им исчерпывающихся, и тысячи маленьких, особенно по вечерам, полудеревенских городков, где течет неприметная жизнь, где почти ничего не происходит. Если тут что как у всех, то это жаркие споры по поводу новой серии очередного мексиканского сериала.
Не всякий доберется взглядом до маленькой точки на карте. Это Р. Свердловской области. Кругом горы и леса. Отсюда начинается бескрайний континент Западной Сибири. Здесь же с севера на юг проходит «Самоцветная полоса Урала». Не самое последнее место на земле, но далеко и не первое.
Через город, застроенный по «регулярной системе», петляет река, одна из самых красивых на Урале, деля его почти ровно пополам. Вдоль нее вплотную к Орловой горе стоят несколько старинных кирпичных особняков с полуосыпавшейся штукатуркой, сохранившихся с тех далеких времен, когда на этом месте устроился знаменитый в свое время «чугуноплавительный и железоделательный» завод. Пережил город и свою Золотую Лихорадку, от которой остался старинный дом заводоуправителя Тита Зотова, которому почти 200 лет (впрочем, тогда Р. городом не был – стал он им всего полвека назад, в тяжелую военную пору). С тех пор здесь и жили люди, рождались, работали и умирали. Да, а до того, как умереть, некоторые из них бывали даже в Москве. Бывали, конечно, в прежнее время, когда билеты на поезд были дешевы, а Москва казалась Буэнос-Айресом, и мексиканские сериалы нам были не нужны. В самом же Р. давно никто не бывал (даже и проездом). Все, кто мог, уже из Р. уехали, в города третьего, а то и второго значения, пишут письма, звонят редко – в городе далеко не в каждом доме есть телефон. А, в общем, это настоящий город: в нем есть сколько положено для сорокотысячного города магазинов, довольно, впрочем, пустых, почта, откуда можно позвонить хоть в Москву, узнаваемое административное здание в сталинском наряде с иконографическим вождем, вылезающим из местного серого гранита, три завода, бело-красные трубы одного из которых, никелевого, местного гиганта, являются сомнительной доминантой полиса, две фабрики, несколько школ, ПТУ (широкого профиля), по уверениям местных жителей – старейшее на Урале.
Есть тут и своя достопримечательность – белокаменный храм Иоанна Предтечи на Орловой горе, с которой открывается неплохой вид на старую часть города и Р-й пруд, который в зимнее время становится основной пешеходной дорогой между левым и правым берегом.
В окрестностях города десятки одинаково заброшенных карьеров, копей и шурфов, в которых в прежнее время добывали топазы, изумруды и прочие ценные камни. Что, однако, не привело к особому процветанию: в городе до сих пор много деревянных домов, старых и не очень – послевоенных бараков в два этажа (в подобном доме будет жить герой этой повести).
Сюда не дотянулись загребущие руки мирового капитала и индустрии развлечений. Здесь нет пиццерий, макдональдсов, банков, казино, модных магазинов и магазинов моды, прилавков, ломящихся от продуктов, что успело приесться во всяком мало-мальски стоящем российском городе. Нет стриптиза и проституции. Нету СПИДа. Нет даже рекламы. Зато много мелких частных магазинчиков – в любом подвале или полуподвале, где круглые сутки есть водка и сигареты, дискотека в бывшем клубе, кинозал с фильмами столетней давности, видеосалон примерно с теми же фильмами. Ни процветания, ни низкопоклонства перед Западом тут так просто не увидишь. Товары сюда не везут, деньги здесь не делают. И даже не платят на депрессирующих местных производствах. Да и работы на них сейчас нет: администрация не может закупить сырье – или продать его. Люди ходят на работу по привычке, надеясь, вдруг что-то подвернется. А в ожидании зарплаты тебя обслужат в местных магазинах в кредит, словно коммунизм уже наступил. Так что числиться имеет смысл.
И Толя Хазаров, молодой человек вполне себе привлекательной наружности, а по совместительству – следователь прокуратуры из местного более крупного города, направленный туда после учебы в еще более крупном городе, выехав в Р. по вызову на место преступления, ничего хорошего для себя не ждал. То есть интересного, где стоило бы шевелить мозгами, искать, колоть и загонять в тупик коварных преступников…
После армии он пошел в прокуратуру, точнее – сперва в юридический колледж, на волне моды на правовое государство, в котором пока еще предпочитали решать все конфликты, как на Диком Западе, с помощью пули. Будущее дышало романтикой переводных детективов и неиссякаемыми масштабами настоящей работы. Это вам не бумажки из ящика в ящик перекладывать!
Звезд с неба он не хватал, но был прилежен, трудолюбив – и преисполнен упомянутой романтики. В прокуратуре он видел элиту правовой власти, первую линию бойцов с ордами кочевников, то и дело врывающихся в мирную жизнь... Милиция – лишь грубые легионеры, среднее звено, – тут нужен настоящий полководец, прокурорский работник.
С романтикой пришлось расстаться быстрее всего.
Из него и правда мог бы выйти вполне приличный специалист: он не был равнодушным карьеристом-циником, – скорее был излишне серьезен и созерцателен. А еще очень комплексовал из-за своего возраста и неопытности.
Он даже стажировался год в МГЮА! Здесь в Москве он и встретил Марину, тоже из уральских мест, учившуюся на архитектора. Сама Марина, девушка веселая и легкомысленная, не могла ответить, зачем ей архитектура? Строить она ничего не хотела, но хотела заниматься дизайном. Вкус у нее был хороший, глаз въедливый, и ей был присущ в острой форме инстинкт всякой женщины с доисторических времен – украшать свою пещеру.
Тем не менее, все предложения по поводу своего будущего она получала из рук родителей, хозяев жизни местного уральского масштаба. А если бы она вдобавок к диплому смогла найти приличного мужа и хороший плацдарм для семейного аэродрома в столице, пока еще надежно плывущей по бурному морю начала 90-х – это можно было бы считать отлично выполненной стратегической операцией.
Поэтому с точки зрения сверхзадачи – Толик был не самым профильным вариантом... С другой стороны, семейному делу было небезынтересно иметь своего юриста.
В Толике ей нравилась немальчишеская серьезность и целеустремленность, какая встречается у упорных провинциальных выскочек, желающих во что бы то ни стало исправить превратности рождения. Поэтому можно было с определенностью ожидать, что через какое-то время здесь или дома на Урале он сделает карьеру, особенно если доберется до  приличных и громких дел… Пусть главной заботой и местных прокуроров, и местных судей, и местных журналистов – было сделать из громкого дела как можно более тихое, сосредоточившись, условно говоря, не на краже миллионов, но на краже полтинников.
Примерно такие дела «на полтинник» Хазарову теперь и поручали.

…Вот еще одно убийство, как водится на бытовой почве. Бессмысленная командировка для оправдания зарплаты. «Среднее звено» попало в очередной тупик, и полководцу надо оттуда его вызволять…
В Р., однако, не сидели сложа руки: преступление было, по существу, раскрыто. Подозреваемый уже в КПЗ, улики на лицо, труп в наличии, никаких сложностей. Зачем звали?
– Да заковыка, – начал начальник местной милиции, почесывая подбородок.
Это был лысый бугай с намеком на национальные усы, широкой красной шеей, не помещавшейся в ворот милицейского кителя, почему он, ворот, всегда был расстегнут. Майор Остапенко был в своем нормальном состоянии, непроницаемо строгом – для поддержания авторитета, чтобы у хитрого вороватого населения сразу пропадала охота безобразничать – только завидят они издали его небрежно надетую фуражку и красные щеки. На самом деле, служба его была необременительна: несмотря на свой рабочий статус – город не отличался особой криминальностью. – Выходит, брат сестру убил.
Хазаров слегка присвистнул.
– За что?
– Вроде из мести.
– Кому? (Не получил ответа.) Ей? Кавказцы, что ли? – следователь усмехнулся. Он слышал про такие случаи.
– Да нет, какие на х... кавказцы, русские! Ей – не ей, откуда я знаю. Вы прочтите протокол-то! – Молодость Хазарова его смущала, если не раздражала. Приезжают тут всякие, ничего про здешнюю жизнь не знают. Чувствовалось, что говорить ему трудно, вот он и пытался подсунуть чтение уголовного дела.
Чтобы не злить майора, Хазаров заглянул в безграмотно, сумбурно составленное дело. Какая-то ерунда. Ему едва исполнилось восемнадцать, ей девять. Утонула в ванне, когда мыла игрушки. Брат сообщил соседке. Показания соседки, матери. Улики...
– Может, нечаянно, играла и?..
– Он так и говорит. А на руках ссадины!.. И у нее – вы посмотрите, я ж говорю!..
Ух, какой злой! Тяжело тут местным с ним.
– А он не был пьян, может, поссорились, а он врезал?
– Мать говорит – утопил. Уверена она.
– Почему? Он ее ненавидел?
– Кого?
– Сестру.
– Нет. Вроде, говорят – любил. Может, притворялся. Он еще та штучка…
– Та штучка? В каком смысле?
– Вор он. И поджигатель.
– Поджигатель?
– Дачи жег. Кидал их сперва. Брал всякую хреноту, засранец. А сестру-то зачем? Соседи удивляются: любил, говорят.
Опять это «любил». Хороша любовь!
– Может, все же, ошибка? Парень-то нормальный?
– В том-то и дело – сбежал вчера из психушки.
– А, значит, маньяк?
– Да нет, вроде. По виду нормальный. У нас же здесь этих психиатров нету. Невропатолог только… пятый год пенсии ждет...
– Ну, вы же тут друг друга знаете. Он давно здесь живет?
– Все время. Он, конечно, с придурью, да тут много таких. Но, вроде, не хулиган.
– А это – с дачами? – спросил Хазаров.
– Что?
– Ну, говорите, поджигал.
– Да, тут шумели.
– А вы не помните?
– А чего помнить! Ненормальный, говорят, лечить надо. Вылечили, твою мать! Я бы таких ненормальных, да еще врачей этих наших в придачу!..
– Значит, на него было дело?
– Дела в области хранятся. Я послал.
– А где больница?
– За городом. Мы звонили. Сказали – ничего не знают, вчера сбежал. А сегодня утром – вот уже, сучий потрох...
– А взглянуть на него можно?
– Пожалуйста... – майор щедро махнул рукой, сел отдуваться. Жарко.
За решеткой сидел очень молодой паренек, почти мальчик, не дашь восемнадцати, с мягким, почти детским лицом и нежной кожей. Гладкие темные волосы, чуть длиннее обычного – подобие прически?.. На одной из чуть выпирающих скул под глазом свежий шрам. Взгляд спокойный. Выражение лица даже симпатичное, без этих тяжелых, криминальных черт и патологической тупости.
В криминалистике Хазаров был сторонником Ламброзо: прирожденные преступники – это люди с дегенеративными чертами лица. Достаточно взглянуть на контингент колонии, чтобы в этом убедиться.
Парня вывели к нему, посадили за стол. Движения парня были как-то странны, немного вычурны. Но держался спокойно. Очень спокойно – даже для невиновного. Хазаров почувствовал, что какая-то собственная жизнь научила его справляться с эмоциями.
– Я следователь прокуратуры, – без всякого нажима и расчета на эффект сказал Хазаров. – Хочу с тобой поговорить.
Ни тени страха.
Надо издалека. Он ждет, что сейчас будут сразу о главном. Чем дольше оттягивать, тем больше он будет напрягаться. Потеряет контроль. Или не потеряет.
Он положил на стол папку, достал бумагу. Написал: «Сергей Никитин, 18 лет».
– Работаешь?
– Нет.
– Образование?
– Девять классов. – Чуть помедлил. – Закончил ПТУ. – В интонации легкая гордость.
– Специальность?
– Маляр-строитель.
– Хорошая специальность, перспективная. Сейчас все себе дома строят. Как с работой –нормально?
Парень отрицательно покачал головой.
– Что так?
– Нельзя мне, давление. Могу упасть.
– Упасть? А на вид нормальный.
– На вид... – грустно хмыкнул парень.
– А в психбольницу как попал?
Сергей вскинул глаза. Дернул плечом.
– По глупости. – Опустил глаза, покрутил головой. – Дома поджигал.
– Какие дома, зачем?
– Дачи. – Он помолчал. – Не знаю, зачем. Мальчишки научили.
– Ну, а в больницу-то почему?
– Откуда я знаю?
– А сбежал зачем?
– Не сбегал я. Сами отпустили.
– А они говорят – сбежал.
– Врут они. Меня врач отпустил.
– Как фамилия?
– За-Захарин, Юрий Петрович.
Первый тупик.
– Я хочу разобраться в этом деле. Ты понимаешь, о чем я?
Парень кивнул, поднял глаза. Стал смотреть внимательно, даже пристально, ожидая опасности и желая ее предотвратить, заранее разглядеть на лице следователя.
– Ты знаешь, в чем тебя обвиняют?
Сергей опять кивнул, сглотнул, но глаз не отвел.
– Вину признаешь?
Парень опустил глаза.
– Это она говорит.
– Кто?
– Мать.
– А ты? Не виноват?
Он пожал плечами.
– Почему она считает, что это ты? Это ведь странно.
Сергей кивнул – согласился.
– Ты что, грозился, обещал?
– Нет.
– Руки покажи.
Сергей вздрогнул, помедлил, протянул кисти рук. Сразу развернув их, чтобы лучше было видно. На запястьях сине-бордовые пятна.
– Откуда это?
– Хотел вены вскрыть. В больнице.
– Похоже на укусы…
Укусы следователь видел только в учебнике. Но он специально нажимал на эти «укусы», проверяя реакцию. Неквалифицированный подследственный должен был бы как-то выдать себя, начать протестовать. Но парень молчал. 
– А почему сестра избита?
– Нет! – воскликнул парень.
Хазаров удивился. Сергей отреагировал с интонацией, словно следователь упрекнул его: как же ты допустил? А он возмутился, не поверил.
– Как нет? Вот… – Он открыл протокол: – «Кровоизлияние в слизистую левого глаза». Синяк, проще говоря. «Кровоизлияние в слизистую губ, ссадина подбородка, кровоподтек на левом бедре». Откуда они взялись?
Следователь взглянул на парня. Неужели он и вправду сделал это? Больше всего Хазаров хотел, чтобы парень доказал свою невиновность. Но как тогда? Тонут маленькие дети. А ей было девять. В протоколе мать говорит – умела плавать. А если поскользнулась, ударилась, потеряла сознание? И нанесла себе столько ран?
– Вы что, подрались?
– Нет.
Не схватился за соломинку. Впрочем, она же была и ловушкой. Следующим ходом был бы мат. Он почувствовал это.
– А ты где был? В доме?
Парень кивнул.
– Так как же?
– Не знаю, сам не пойму.
– Далеко был, не слышал?
Парень опять с охотой кивнул. Опасности не увидел.
– Ты что же, не любил ее?
– Любил! – с вызовом.
– Так почему не слышал, она же звала, наверное?
Молчание. Красноречивое. Ну, не слышал и не слышал, всякое бывает. Не сторож же он сестре своей. Опять тупик. Хороший игрок. Позицию в целом сохранил. Ладно, пойдем иначе.
– В семье у тебя все нормально было? Отец с матерью не обижали?
Майор, стоявший и слушавший в дверях, позвал его.
– Он же приемный. Не родные они ему, – зашептал он громко.
– Как приемный? Здесь не написано.
– Ну, тут все знают, чего писать-то.
– И давно приемный?
– Да, почитай, с самого начала.
– А он знает?
– А то.
Хазаров вернулся к мальчику.
– Отец... отчим с тобой хорошо обращался?
По изменению выражения лица Сергея Хазаров почувствовал, что это важный пункт.
– Когда как.
– Ты был обижен на него?
Молчание. Он чего-то опасается.
– Ты ведь у них с самого начала, значит, вроде родной?
– Ну, да... – Как бы согласился, формально: и правда, как родной, то есть – обид не было. А были – не скажет.
Соврать до конца не смог. Ненависть на любовь так просто не переделаешь. Но и не выдал себя. Надо об этом не с ним – с другими поговорить.
– Значит, вину отрицаешь? Ну, сам посуди: у тебя укусы, врач признал – это раз. Сестра избита – два. Она была достаточно взрослая, так что утонуть не могла – три. Никого в квартире не было – четыре. Может, у тебя был приступ, временное помешательство? Может, ты не помнишь?
Конечно, стоит пообщаться с врачом. Но из того, что говорит этот майор – выходит, что как псих не замечен. Но все же в больницу отправили. По его ли части это дело? У него не хватало данных, чтобы даже на этот вопрос ответить.
– Хорошо, ступай, завтра я опять приду.
Сергей сразу осунулся, опустил голову. Покорно встал. Странно, ведь Хазаров сам чувствовал, что не победил его.

Хазарова поселили в «лучшей» гостинице города – в типовом двухэтажном панельном сарае «Гавань», обветшавшем уродце прежней эпохи, на непрезентабельные руины которой точили когти мелкие хищники здешних лесов.
Междугороднего телефона в «лучшей» гостинице не было.
– Привет, Марина! Это я.
– А, привет! Наконец-то! Ты вернулся? Нет? Откуда звонишь?
– Из Р., с переговорного пункта.
– Ты еще там?!
– Увы.
– Скоро вернешься?
– Скоро. Надеюсь.
– Надеюсь? Ты помнишь, что свадьба двенадцатого?
– Помню.
– Мои хотят в ресторане.
– Зачем? Это же дорого…
– Ну и что? Ну, да-да, понимаю, ты не миллионер, – но они настаивают. У них, говорят, одна дочь – и все такое. Ну – какая разница, не все ль теперь равно? Снявши голову, по волосам… Ха-ха! И твои, кстати, тоже хотят.
– Но мы же договаривались, что у нас дома!..
– Ну, ты заладил! Вот приезжай и все сам устраивай! Что я одна тут за всех отдуваюсь. Это и твоя свадьба, между прочим!
– Я помню…
– Помнишь… А зачем уехал?
– Это же работа.
– Не смеши меня, Толя! Вся работа мужчины – это способ оправдать свое эго… Что молчишь? Ладно, скорей возвращайся, целую!

С этого дня и началось настоящее дело. Материалы из области еще не пришли, но и без них было, чем заняться: надо съездить в больницу, поговорить. Или по новой опросить свидетелей, расширяя круг. Школьницы, подружки убитой Ирины, друзья или бывшие соученики Сергея, соседи… Это сколько же утомительного хождения, бесед и траты времени!.. Вычеркнул всех подружек. Какой смысл? Преступник же действительно найден, осталось его расколоть. Делов-то! Не шпион же он иностранный, расколется. У нас колются даже невиновные, облегчая следователям работу.
– Чего тут не ясного? – поморщился майор, вешая трубку. – Он убил.
– За что?
– За что! А из ненависти. Ненавидел их всех. Решил, что они нарочно его в дурку закатали. Взбесился. Наткнулся на сестру и убил.
– То есть, простая бытовуха по причине обиды?
– Вроде того…
– А посмотрите вот на эту бумажку. Ваш расторопный сержант сегодня принес, как его, Павел, Петя?
– Что там, очки не охота...
– Соседка Тимофеева рассказывает, что за несколько месяцев до преступления слышала, как Никитин предлагал двоим парням на улице изнасиловать его.
– И те что, согласились?
– Отказались.
– Зря. Надо было ему засадить, и еще п...й дать.
– Может быть. Ну, как вам факт?
– Пидер.
– Просто пидер?
– Пидер и есть пидер, чего еще?
– А раньше это за ним водилось?
– Слушай, я со свечой не стоял!
– Понятно. В науке это называется мазохизм. Желание претерпеть боль и получить удовольствие.
– А сестру замочить как называется?
– Садизм.
– Во-во.
– Это тоже сексуальное отклонение. Но совершенно другого порядка, как бы противоположного. Почему-то их объединяют в садомазохизм, но я не специалист.
– Ну, вы там книжек поначитались! Садизм, садомонизм... Мне едино. Мне эти его сексуальные придури на х... не нужны! И так от говна этого к концу дня голова пухнет.
– Ну, так домой идите. А я еще поработаю.
– Поработай-поработай, ты еще молодой, жизни много.

Следователя разбудил стук. Сначала он думал, что это стучат в дверь. Ему казалось, он просит стучащего войти. Майор Остапенко будит его и зовет на дело. Они идут через лес и вдруг оказываются на кладбище. Впереди процессии к разрытой могиле идет Никитин и несет маленький гроб. «Что у тебя там?» – спрашивает Хазаров. «Сестра», – Никитин показывает гроб, где лежит небольшая деревянная кукла. «Она же ненастоящая!» – удивляется Хазаров. «Конечно», – легко соглашается Никитин. «Значит, ты никого не убивал?» – говорит Хазаров и испытывает радость…
Снова стук в дверь. «Входите!» – вроде бы кричит он, но никто не входит. Стук стихает, он засыпает, и стук возобновляется. Когда он окончательно проснулся, раннее солнце светило через распахнутое окно. В комнате было прохладно и свежо. В доме напротив двое рабочих чинили крышу.
Неподвижное летнее утро, скука и тишина. На улице ни одного человека. Ни одной машины. Давно он не видел такого. Словно в воскресенье. Да сегодня и есть воскресенье. Только у него нет никаких воскресений, если он хочет побыстрее все кончить и убраться отсюда.
Хорошо, что вчера он встретился с родителями, то есть сделал самое неприятное в этом деле. К тому же от всего этого было мало толку. Мать была заревана, с опухшим лицом, говорила с трудом и все начинала плакать. Отец сидел какой-то отсутствующий и о Сергее вообще ничего сказать не мог, то есть, видимо, не хотел, как бы отрицая сам факт существования этого человека. Что этот человек еще существует, когда Иринки больше нет.
Именно от матери Хазаров впервые услышал про увлечение сына странными играми в похороны – почти с самого раннего детства.
Он вспоминает, что сегодня собирался идти в морг, и от этого у него испортилось настроение…
На втором допросе Никитин вдруг изменил позицию своей защиты: утром в день преступления он долго спал, накануне наглотавшись таблеток, которые прописали ему в больнице, и ничего не видел. Проснулся оттого, что услышал какой-то шум. Что за шум? Он не знает. Может, и не было шума, а он ему приснился. Он пошел в ванную и нашел там Иринку, сестру, уже мертвую.
– Кто же мог это сделать?
Сергей, конечно, не знает.
Какие таблетки он принимал, вызывают ли они такое снотворное действие? Это все надо было проверить. Но Сергей явно не дурак и, вероятно, знал, о чем говорил. Даже при явном отсутствии того, кто мог такое совершить. Или он на кого-то намекает? На кого, отчима? Но у того алиби: его видели на работе. Кто-то зашел с улицы, утопил и ушел? И как вошел: забыли закрыть дверь, через открытое по поводу жары окно? Влез и сразу пошел топить? Ни вещи не взял, ни деньги… Логично ли это?
Но Никитина логика не интересовала. За ночь в камере он словно стихийно постиг презумпцию невиновности, будто поговорил с опытным адвокатом – и всунул в колесо следствия здоровенную оглоблю.
– А когда ее будут хоронить? – вдруг спросил Никитин.
– Когда? Не знаю. Дня через два-три, а что?
– Отпустите меня. На похороны. – Это было сказано с силой.
– Зачем?
– Отпустите. – На этот раз с просящей интонацией.
Похороны, похороны… Хазаров вспомнил, что это пункт Сергея.
– В обмен. За это ты расскажешь, как было.
– Хорошо.
– Говори. Ты?
– Я.
– За что?
– Отомстить.
– За что?
– Потому что бил.
– Отец?
Парень кивнул.
Хазаров прикинул: чувство обиды, неуравновешенная моторная психика, которой нужно снять стресс за счет каких-то действий. За это и в дурку угодил. Все сходится. А что тогда это, с парнями?
– А с девушками у тебя как?
Парень пожал плечами.
– Не очень? Любишь их? А они тебя? Сексуальные контакты имел?
– Имел.
– Где, когда?
– Ну, в больнице.
– В больнице? Приятное, вижу, место. Зачем из такого бежать... Ну, и что, понравилось?
– Не очень.
– Почему?
– Не знаю. Мокро. Запах. – Он поморщился. – Как от кошки.
– Еще что-нибудь?
– Как-то пусто потом. Будто потерял что-то.
– Наверное, потерял.
– Нет. Как-то тошно. И не хотелось уже.
– И женщина эта не интересовала?
– Нет.
– Противна была?
– Да.
– А ребята тебе приятнее?
Задумался:
– Смотря какие.
– А какие приятнее, те, что грубее, или наоборот?
– Наоборот.
– Тебя в детстве били?
– Да… как всех, наверное.
– Ну, может, тебя чуть больше? За что?
– Не знаю.
– Не любили?
Пожал плечами.
– А ты думаешь, что можешь любить их?
Опять пожал плечами, едва не улыбнулся:
– Вы как психиатр спрашиваете.
– А тебя уже об этом спрашивали?
Никитин неопределенно качнул головой.
– А еще о чем спрашивали?
– Ну, почему воровал, почему дачи поджигал...
– Я тоже об этом спрошу. Ну, а сейчас объясни мне, зачем тебе так надо на похороны?
Парень сглотнул. Ушел в себя. Потом выдавил:
– Прощения попросить. Я бы... я бы на коленях на ее могиле... – Из глаз брызнули слезы. Он отвернулся.
– Честно?
– Честно.
Хазаров не мог не признать: выглядит очень искренне. Но как же он тогда убил ее? Зачем? Саму ее – любил. Сексуально была ему, скорее всего, не интересна, если сейчас не врал. Просто помрачение ума? Хазаров не верил в «просто помрачение», в академии в духе новых веяний учили его искать подсознание и «сверх-Я», вытеснение и комплексы. У какого-то урела он и мог бы поверить в «пом¬рачение», но не у этого парня со скрытой, но по всем признакам богатой душевной жизнью. У которого все как-то не так.
Не было мотивов. А нет мотивов, нет и преступления. То есть преступление есть – нет преступника. Я же не я был, в помрачении. В своем бы уме – никогда... Так и рассуждают урелы: скостят за непредумышленное. Но он же не урел. Просто хитрец? Может быть. На что же он надеется, сбежать?
Он все-таки попросил майора – дать парню поприсутствовать на кладбище.
– Ты что, охренел?!
– Я ему обещал. В обмен на показания. Вот, смотрите, черным по белому.
– Это ты хорошо, но сам подумай – он же ее сам!
– В помрачении. Действие лекарств в больнице – еще надо узнать, чем и от чего его лечили?
– Ну, хорошо, помрачение. Но зачем избил ее перед тем?
– Не избивал он ее – просто топил, а она сопротивлялась.
– А, просто. Ну, это другое дело!.. Нет, милый мой, не могу. Подумай, как родственники посмотрят? Как народ?! Ты знаешь, что хочет мать для него? – вышку! Мать! – хоть и не родная.
– Может, как-то со стороны, что б никто не видел?
– Увидят. Ты меня подставить хочешь? Мне здесь жить с ними. Из-за одного ублюдка расплеваться со всем городом?! Мучится он? – да мне по х…! Будет ему урок.
– А если после похорон, ночью?
– Этого ему и надо – убегёт.
– Ну, а мы посторожим. Да и куда ему бежать?
– Это такой прохиндей и бестия. Ты не знаешь, а я-то знаю.
Странно, они, не вникая в дело, не разговаривая с ним, все еще знали о нем больше, чем роющий носом Хазаров. Или считали, что знают. Придется огорчить парня.

– Ну, наконец! Почему не звонишь? Я ничего не понимаю!
– Тут не было связи. Не волнуйся. Ты бы видела этот телефонный узел! Будто мы где-то в Африке.
– Не бей на жалость. Когда вернешься?
– Не знаю.
– Как не знаешь?!
– Я бы сам хотел побыстрее.
– Знаешь, это у женщин, пока не родит – нельзя быстрее.
– Ну, тут тоже, в этом роде.
– Лучше бы ты в адвокаты пошел, и денег гораздо больше.
– Зачем ты так говоришь?
– Ой, не будем ссориться с первого раза! Помни: двенадцатого, и гости уже приглашены.
– Постой, я могу не успеть!
– Даже не думай, пока!

– Я знал, что не получится. Разве ментам можно верить?! – вскинулся Сергей и отвернулся, едва не вывернув шею.
– Не надо! Приятно поиграть в обиженного?
– Я... Я действительно хочу, мне надо...
О, с какой мукой он это сказал!
– Если вы думаете, что я сбегу, я не сбегу – привяжите меня чем-нибудь...
И это он просек. Умный.
– Неудобно это, понимаешь? Перед родственниками. Мы опасаемся за тебя. Если увидят – это им как плевок.
Парень опустил голову.
– Ну, сам подумай... – сказал Хазаров вкрадчиво.
– Не верю я вам. Просто не хочется. Шевелиться. Не положено по вашим законам – и не положено. Сразу бы сказали... А я, дурак, поверил...
Получалось, что Хазаров действительно обманул его, не имея полномочий обещать, не прозондировав почву. Соблазнился легкой победой, коварным обманом сильного противника – сколько бы он иначе еще выбивал из него признание, месяц? Да и выбил бы?
Признание в его работе, конечно, не самое важное, не времена Вышинского. Просто хотелось, как в спорте, личной победы над этим скользким парнем, который все уходил, как налим, когда все, кажется, ясно. Парень тоже понимает, что что-то следователю от него надо, что-то он хочет понять, вместо того, чтобы посадить и дело с концом. Психологии ищет – ну, так на тебе психологию! Так они долго могли бы играть.
И все же получалось неприятно. Обманул мальца. Лишил его и себя сцены морального сокрушения преступника. В законах такого нет. Да преступники этого и не любят.
Что же это все-таки за фрукт: Сережа Никитин?

***

Рождение Сергея, как у отпрысков знатных фамилий, покрыто тайной. То есть, были у него, как у всех, отец и мать, но больше всех в детстве он запомнил бабку. Именно она воплощала для него, младенца Сережи, покой и любовь. Она могла пожалеть, она могла обругать мать за нерадивость. Она определенно стояла на стороне маленького Сереженьки, повторяя все одно и тоже слово, за давностью лет забывшееся: «Он все равно, что ..., а вы на него плюете, как на чужого...» Может, слово было «воробышек»?..
Сразу после рождения он был отдан родителями-алкоголиками в Дом малютки. В четыре месяца его взяла на воспитание его будущая мать, Вера Петровна, тогда еще не Никитина, проживавшая с другим мужчиной. В то время она вообразила, что не может иметь детей, и взяла «си¬ротку». Первого отчима Сергея, столь сердечно поддержавшего Веру Петровну, кстати, посадили. А она вышла замуж за Никитина, которому по наследству достался и маленький Сережа, долго, очень долго считавший его папой, а Никитину – мамой.
Когда ему было пять, бабушки, матери Веры Петровны, не стало. Он хорошо запомнил похороны, часто повторяя их потом в своих детских играх. Это было легко, ведь именно последний момент ее жизни (смерть) запомнился так подробно. Все остальные моменты их недолгого сосуществования потускнели, как маловажные, не концентрировавшие всего чувства. Бабушка ушла навсегда, и сцена похорон осталась последней связью с ней, изменяясь, преображаясь во что-то странное и торжественное. Все как будто бесконечно горевали по ней, шли за гробом, говорили слова и вели себя так, словно хоронят драгоценность. Гроб уносил самое лучшее, что было в сережиной жизни. Гроб стал вместилищем лучшего.
Сережа безутешно плакал, но бесконечным повторением сцены похорон он как будто восстанавливал связь с умершей: пока мертвую отпевали, пока везли через мост до кладбища, пока несли, закапывали, она все еще была с Сережей. Потом возводили могилу, достойную покойника. Пока шла игра, пока воспроизводился ритуал, расставание не принималось сердцем, и горе откладывалось. А потом можно было начинать новую игру.
Так самое мрачное в человеческой жизни стало самым прекрасным в сердце Сережи, неся утешение. А в утешении он нуждался: в доме не было тепла, было сумрачно и тоскливо. Он видел родителей, они его нет. Все у него было, что было у детей, не было только ласки, песенок-сказок, поблажек. Надо было точно выполнять то, что велят родители, а потом поменьше бросаться в глаза. Они строго взыскивали с него, и он привык к этой строгости. Он и сам был против того, чтобы давать поводы.
Сам себя ограничивая, и в детском саду, и в школе он больше играл с девочками. Они были добрее, их игры в куклы нравились ему. Игры давали поле для фантазии. Дома он обряжал украденную куклу в бабушку и хоронил ее в гробу, собственноручно выстроганном из полена (некоторые дома его города еще имели печное отопление). Первый раз сделав это, он, потрясенный натуральностью эффекта, пришел в неописуемый восторг, даже до слез.
На кладбище ходить один он еще боялся, зато пристраивался в хвост к каждым похоронам, провожал их до могилы и даже плакал со всеми, испытывая какую-то сладость и – единение (он уже мог это понять).
Он был по-девичьи нежен, отзывчив на ласку. И страдал от презрения мальчишек, – странно, ведь он никому не делал ничего плохого! Оборвав недолгие попытки сблизиться с такими же как он мальчишками, он предпочел укрыться в мире взрослых. Никто здесь не обижал его, не вызывал на соревнование, кончающееся ущемленным самолюбием.
Особенно он любил посидеть в компании пожилых женщин, послушать их разговоры, попеть с ними песни. С интересом смотрел, как они готовят или шьют. Это было рядом: просто зайти в соседний подъезд, к одинокой пенсионерке Шевелевой, тете Лиде. Женщины привыкли к нему: ну, такой странный мальчик. Но – милый, отзывчивый, к тому же – сын соседки. Хочешь сидеть – и сиди. Дома-то у него никогда никого не было. В их кругу он много узнал о жизни, разные недетские вещи. Заодно полюбил готовить и немного научился шить и вязать.
Когда ему уже было девять – в семье произошло огромное событие: родилась Иринка. Сережа полюбил ее сразу – да и как могло быть иначе: Иринка, поздний ребенок, была обречена на любовь. Отец с матерью только что не молились на нее. Новые хлопоты не коснулись Сергея, родители не жалели сил, ухаживая за сестрой. Но его и не надо было просить: он сам выворачивался наизнанку, няня и слуга в одном лице. Это было благо для него: старший брат! Какая радость!
В самом раннем детстве она походила лицом на умершую бабушку – и это наполняло Сергея мистическим восторгом. Словно умершая бабка через Иринку еще раз посетила Сергея и напомнила о себе.
И, наконец, он завоевал это право – быть старшим братом, то есть няней и воспитателем. Он играл с ней в куклы, учил рисовать, водил в сад. А в тот день, когда она пошла в первый класс – подарил ей огромный букет цветов. Впрочем, это еще впереди.
Он ясно видел разницу в отношении родителей к нему и к Иринке. Но не ревновал. Он же и сам понимал, как она хороша! К тому же она была маленькая, еще и девочка. Если он и ревновал, то к отцу: он сам бы хотел быть для нее отцом. Теряя свое детство, он вновь с судорожной силой обретал его в играх с Иринкой. Он и руководил ими, и радовался им. Его фантазия была неистощима. Понятно, что сестра его обожала.
Он так растворялся и преображался в этих играх, что иногда казалось, что он и сам хочет быть девочкой. Уж очень он любил материны кольца, браслеты, украшения. Вид золота или просто блеск этих нежных поверхностей приводили его в восторг. А однажды мать застала его разгуливающим по квартире в ее платье... Понятно, в украшениях. Это было ужасно. Но еще ужаснее было то, что не все из них были ее!
Он не мог дать отчет родителям, как это делает. Вид блестящих украшений завораживал его. Он не смел просить, понимал, что это дурно. Украсть было проще. Поэтому он крал: у соседок, у подружек. Естественно, он стыдился этого, однако, выволакивая из потайного места уворованное добро, – испытывал неимоверное наслаждение, до слабости в ногах. Обстоятельства приобретения сокровищ испарялись из головы. Украшения были настолько самоценны, а обладание ими – таким благом, что сами факты кражи преображались во что-то хорошее, чуть ли не героическое. Он мог часами рассматривать свои драгоценности, перебирать их, сочинять истории, где они были главными действующими лицами. Он чувствовал себя королем, султаном, Хозяйкой Медной горы…
Он поверил родителям, озабоченным его коллекцией, что это все безделушки, и цена его драгоценностям – копейка. Он и сам учился уже разбираться в камнях. Это завело его в конце концов в беду.
Тетя Лида (соседка Шевелева) гордилась своим кольцом «с бриллиантом». Это было старое кольцо, «бабушкино», и, может быть, в нем действительно сверкал настоящий бриллиант. Все соседи знали это и верили. В конце концов, ничего больше у Шевелевой ценного не было. Завидовать одному кольцу? Никто не завидовал, даже из этих не очень богатых людей.
И все же однажды кольцо пропало. Сперва Шевелева обыскала дом, думала, куда-то закатилось. Потом стала опрашивать соседей. Потом заявила в милицию. Горе ее было велико, вся округа знала о пропаже.
– И не расставалась-то я с ним. Всегда же на пальце. Черт попутал снять. Посуду, что ль мыла... О, горе! Мать-покойница отдала, она его всю войну проносила, не рассталась... О, горе!
Сережа слышал эти причитания, но подозрительно молчал. Подозрительно перестал ходить к Шевелевой. И очень часто уединялся в отсутствии родителей и что-то рассматривал в своем углу.
Родителей это насторожило. Отец произвел поиски и нашел тайник. А в нем – кольцо. Это было как обухом по голове. В тот вечер Сережу выдрали так, как редко драли. А на утро мать пошла к Шевелевой и тайно вернула кольцо. Она не хотела скандала. Шевелева обещала молчать, даже забрать заявление из милиции. Но кто-то все же проговорился, виновник стал всем известен. Да и отношение Шевелевой к Сереже резко изменилось.
И вот однажды в квартиру Никитиных нагрянула милиция. Да, это заявление было забрано, но сколько заявлений все еще лежит у них! Милиционеры стали тщательно копаться в сережиной коллекции: а это откуда, а это? Часть фондов мать взяла на себя, часть списали на «нашел на улице». И все же изобилие было на лицо. Милиционеры даже готовы были предъявить экспонаты соседям для сличения. Никитина испугалась и стала умолять: в конце концов, ничего действительно ценного найдено не было, все стекляшки и бижутерия. Но и это плохо пахло. Милиционеры смилостивились, дело замяли (да какое там дело!), а Сережу просто поставили на учет в Инспекцию по делам несовершеннолетних. На всякий случай. Никто его никогда не вызывал, никто никогда им не интересовался. Просто поставили и все. Но какой это был позор! Сережа чувствовал, как отшатнулись от него родители. Только время могло тут что-то исправить, но он еще не знал об этом свойстве времени.
Красть драгоценности он перестал. Он хотел загладить вину. Осталась только странная игра в похороны. С годами она приобрела размах. Он одевал кукол в белые платочки и черные юбки, превращая их в «бабушек», сам сколачивал из досок гробы, обивал их тканью, украшал самодельными венками, которые делал из открыток с цветами. И в дальнем углу двора хоронил их. Родители знали об этой странной его причуде, но не могли ничего поделать. Только настрого запретили играть в эту игру с Иринкой. Он никогда не хоронил кошек, воробьев, еще какую-нибудь живность, что выдало бы в нем живодера. Всегда только кукол. Память по бабушке. Так родители всегда это и понимали.
Друзей в классе у него не было. Дети казались ему грубыми и глупыми. Дружить с ними на равных у него не получалось. Их игры вне школы были ему не интересны. Физически он был слаб, болезнен, легко утомлялся и впадал в дурное настроение. В такие моменты он становился несдержан, кричал и мог вести себя несказанно дерзко и грубо. Потом легко успокаивался и просил прощения.
Учиться он не любил и за девять лет обучения не сблизился ни с кем из учителей. Вели уроки они скучно, в классе все было строго. Хотя отношения с ними были довольно хорошие. Да и учился он, при всем нежелании, на общем фоне довольно прилично, почему и доучился до последнего в их школе класса.
Учителя на родительских собраниях говорили, что он раним, впечатлителен, повышенно внушаем, доброжелателен, сентиментален – и скрытен (а было что скрывать).

***

Из показаний свидетельницы Шевелевой Л.А., проживающей на улице Молодежная, дом 3:
20 мая 1994 года в 9 утра ей постучали в окно. Она открыла – за окном стоял Сергей Никитин, сосед по дому, хороший, очень душевный мальчик. Он казался взволнованным. По его словам, только что утонула в ванной его девятилетняя сестренка Иринка. Потрясенная Шевелева не помнит: она ли спросила, или он сам рассказал, как это случилось: Иринка купала игрушки, не удержалась, упала в ванну и захлебнулась.
– Я побежала в квартиру Никитиных, – рассказала  Шевелева следователю. – Дверь открыта, квартира пуста. В ванной – мертвая девочка. Ну, я кинулась за отцом Иринки…
А в это время возвращавшийся от Шевелевой Сергей столкнулся в воротах со своей матерью, идущей домой после ночной смены.
– Мама, у нас горе. Ирина мыла игрушки и утонула. Сейчас меня опять обвинят...
(Дойдя до этого «опять», взятого из показаний мачехи Сергея, Хазаров напомнил себе, что надо посмотреть пришедшее из областного города дело двухлетней давности.)
Матери в тот момент было не до того, чтобы вникать в такие тонкости, как это «опять». Она вытащила девочку из ванны, сделала ей искусственное дыхание, потом с работы прибежал муж, следом приехала скорая помощь. Все было напрасно.
Вот тогда возник ужасный и бесполезный вопрос: «как?!», словно отрицанием возможности «как» можно вернуть человека к жизни. Действительно – как? Сама утонуть в ванне в девять лет она не могла. В том случае, разумеется, если не ударилась, не разбила голову...
А ее вид подтверждал вероятность этого с какой-то даже избыточностью. Синяк под левым глазом, разбитые губы, ссадина на подбородке, синяк на левом бедре. Потом заметили, что и у Сергея две раны на тыльной стороне обеих запястий.
Легче было поверить в любой неправдоподобный несчастный случай, чем в это. Все знали, как брат любил сестру.
Мать догадалась первая: Сергей утопил Иринку!

***

О том, что он приемный сын, Сергей узнал в пятнадцать лет, когда закончил девятый класс и собирался идти в кулинарное училище. Там было много девочек, мало ребят, и он уже знал, как уважают поваров, как хорошо они живут. Повар – самая спокойная профессия, с ней даже в армии не страшно, – как сообщил ему один хлопец в военкомате, куда Сергея вызвали повесткой в положенное время.
Отчим удивился: не мужское это дело! Но ни к чему другому Сергей интереса не проявлял.
Теперь, когда надо было собирать документы для паспорта, отчим решил, что Сергею пора знать правду. Он все равно может заглянуть в свое свидетельство о рождении. Пасынку пора было начать самостоятельную жизнь. Привязанность к родителям уже не должна быть для него важной. Напротив, мешала бы стать мужчиной. Сам Никитин-старший не был избалован родительской любовью и не считал, что это пошло ему во вред. Почему-то он решил, что время их совместной жизни заканчивается, и это его радовало.
Но в кулинарное Сергей неожиданно провалился: на экзамене от нервов так разболелась голова, что он не смог написать простое сочинение. Но сам он считал, что роковую роль сыграла его репутация вора. Отчим покачал головой с видом: я так и думал, – и протянул найденное в почтовом ящике приглашение поступать в местное (знаменитое) ПТУ, чтобы приобрести одну из десятка специальностей. И Сергей пошел учиться на маляра, куда брали всех и без сочинения и с репутацией.
Нет, полученная информация не была шоком, переломившим жизнь. И нелюбовь отчима не стала от этого понятнее. Сергей и прежде предоставлял приемным родителям массу поводов для удовлетворения воспитательского рвения.
Тогда, после кражи кольца с бриллиантом, отец воспользовался традиционным методом исправления – ремнем. Потом он неоднократно предупреждал Сергея, что за воровство его могут посадить. Сергей парировал, что будет «косить под дурака» (в семье царила похвальная откровенность).
Была ли необходимость «косить»? Для отчима такой вопрос не стоял.
Многие годы, едва ли не всю жизнь, Сергей ощущал, не высокомерное, а скорее униженное чувство, что он не имеет к этой жизни никакого отношения. Будто он был тенью, кем-то не до конца воплотившимся, поэтому чувствовал свое бесправие влиять на что-нибудь. Даже в его существовании было что-то беззаконное. Все его попытки выйти за кем-то или чем-то очерченные рамки, пройти даже на полшажка вперед, вбок – заканчивались катастрофой. Может, его зауважали бы, сделай он десять шагов, не обратив ни на кого внимания?
С потерей драгоценностей игра в похороны осталось единственной его страстью, неослабевающей с годами. Он как и прежде ходил за всякими похоронами. Даже пропускал из-за них занятия в училище. Его уже и приглашали, зная его искреннее сочувствие. Он досконально постиг ритуал, так что даже исправлял ошибки в церемонии. К нему, мальчишке, обращались за советами! Это было приятно... Да и кладбище он знал не хуже кладбищенских сторожей – приходя туда с той же частотой и радостью, как его сверстники ходили на дискотеку. Не просто приходил: плакал над могилками, иногда – незнакомых людей. Подправлял их, выметал мусор. Кладбище он любил. Он легко мог сойти за последователя того философа, что призывал жить на могилах предков.
На дискотеке было шумно, тесно, опасно. Там была борьба самолюбий, постоянная конкуренция за первенство и чью-то любовь. Он никого не любил. Может быть, не смел любить. Кладбище было местом куда более спокойным. Никто не беспокоил его. Здесь он мог мечтать, мог, наконец, расслабиться, отстранившись от насмешек, а, главное, битья. Да, его били в школе, получал и от пацанов на улице. Что он только ни делал, чтобы понравиться им! Но все было дохлым номером. Он не мог быть, как они. Он мог быть только чужим и в этом качестве – просто жертвой.
Собственно, битье было делом обычным, но Сережа переживал это удивительно болезненно. Он не просто пугался, он впадал в ступор. Нервы и психика не справлялись с хлещущей жалостью к себе, почти отчаянием. Он все-таки был самолюбив. В такие дни похороны приобретали какой-то дополнительный мрачный колорит. Он хоронил куклу со слезами и каким-то зловещим азартом, словно видя себя на ее месте. Или, может быть, в первый раз он желал похоронить здесь и своих врагов? – Нет, много чести: гроб – место для лучших!

***

В марте 92-го он взломал окно на даче Кадникова и украл кресло-кровать, тумбочку под телевизор, столовый набор из мельхиора, отрез шерстяной ткани и шесть банок варенья. В начале декабря того же года проник на дачу Паршукова и украл покрывало, шесть тюлевых штор, две вешалки, несколько банок с краской, букет полиэтиленовых цветов, прикроватный коврик, две пары шерстяных носков. А потом попытался поджечь дом.
«Черт, какой-то Мишка Квакин», – подумал Хазаров, испытав разочарование в своем «герое». Полиэтиленовые цветы-то зачем ему понадобились?
Самое простое было предположить, что Сергей и вправду дурак и тащил все без разбора, что попалось под руку (упер же он в июле из вскрытой дачи телевизор «Весна»). Но некоторая логика наблюдалась. Мельхиор он, видимо, принял за серебро. Варенье – съел, чего добру пропадать. Носки тоже вещь хорошая. Но вот отрез шерстяной ткани, банки с краской, полиэтиленовые цветы!
Карьера поджигателя прервалась быстро. В декабре 92-го его поймали, и тогда он сказал, что поджигал, чтобы отомстить (кому?) за поджог их собственной дачи, случившийся в марте того же года. Эта была ложь. Их дачу (отчима, кстати) поджог он сам – вскоре после обнаружения своей безродности. И потом сам в этом признался, в силу все той же откровенности что ли?
Впрочем, если не месть, то странная потребность в поджогах у него все же развилась – с этого полумазохистского акта. Когда его поймали, он с вызовом сказал, что не остановился бы, пока не сжег бы все дачи. Ненависть? Нет – удовольствие.
За это странное удовольствие через одиннадцать месяцев его направят на принудительное лечение в психбольницу – с диагнозом: патологические формы характера.
Сергей не удивился решению врачей, он знал, что они его не понимают. Хотя сам говорил им, что его мучат кошмарные сны и суицидальные мысли. Правда ли это?
Еще одна странность: поджигая дачи – первый вызывал пожарных, тушил и спасал имущество – чем заслужил уважение и благодарность как соседей, так и пострадавших. Не из дьявольской хитрости и коварства: он действительно при случае готов был сделать добро, особенно прилюдно. Более того, поджигая (и получая удовольствие), понимал, что поступает неправильно – еще и поэтому первый звал на помощь, кидался в собой же разведенный огонь…
Была ли это обещанная игра в придурка? Ничего не скажешь, очень талантливая. Если он и хотел сыграть в эту игру, то готовился к ней заранее.
Назвать ли это противоречие – желание сделать добро и желание разрушать – очередной его странностью? Очередной, но не последней. В этой личности пустого места не было без странности, – вздохнул Хазаров.

Хазаров еще не совсем пришел в себя. Только что он вернулся со следственного эксперимента, где Никитин показывал, как совершил свое преступление.
Он приехал к родителям из больницы в девять вечера 19-го. Утром 20-го, по его словам, они с сестрой стали разбирать ее игрушки. Она захотела помыть старые. Он предложил помочь. Она нагнулась над ванной. Он смотрел, потом набросился, стал топить. Сестренка сопротивлялась, кричала, укусила за руки. Схватив ее за волосы, он опустил голову под воду и держал минут десять-пят¬надцать, как ему показалось, на самом деле, очевидно, гораздо меньше, – пока не увидел, что пузыри больше не идут. Отпустил, пошел сообщить доброй соседке.
Рассказав это, он расплакался. Потом стал рваться из наручников и душераздирающе кричать:
– Я ее любил, любил! Я ей цветы дарил! Я не хотел этого, не хотел!
– Хотел-не хотел, а укокошил, – сказал Остапенко, всю жизнь прослуживший в органах и на зоне и насмотревшийся всякого. – Нашел с кем справиться, девчонка же была маленькая…
– Я лю-ююбил ее! – опять завыл Сергей и рухнул на пол.
– Беда с этими пацанами, – сказал Остапенко. – Ни хрена в мозгах нет!
– У этого точно нет! – поддержал сержант Петя Ковалев, молодой парень, недавно тоже еще охранявший зону, к руке которого был пристегнут Никитин. – Вставай, чего разлегся!
– Отпустите меня! – вдруг сказал Никитин.
– Что?! – хором воскликнули милиционеры. – Да тебя расстрелять мало… – вот хрен! – заорал Остапенко, едва удерживаясь, чтобы не врезать сопляку своим здоровым кулаком промеж глаз.
Но Никитин словно не слышал его.
– Отпустите меня! – опять сказал Сергей, глядя в глаза Хазарову. – На похороны… Вы обещали. А потом можете расстрелять…
Хазаров посмотрел на майора Остапенко с деланной усмешкой, за которой плохо скрывалась растерянность. Остапенко раздраженно махнул рукой. Из-за необычности преступления дело двигалось медленно и все не передавалось в суд, вместо этого висело на милиции, будто у них других дел нет. Совершенно ясное дело. Собственно, Хазаров вовсе не мечтал затягивать свою командировку. Он уже устал от провинции, от двух программ телевидения, кончающих работать в одиннадцать часов. Но главное – от все более напряженных разговоров с Мариной и родителями. А тут еще сопение майора Остапенко за спиной, мечтающего сплавить Никитина куда подальше и выбросить это идиотское преступление из головы. Но мотивы его оставались Хазарову так же неясны, как и в первый день – и это не давало ему покоя.
Первое, что они увидели, войдя в отделение милиции, были два бомжа неопределенного возраста, мужчина и женщина, сидевшие на одной лавке, но на расстоянии друг от друга. У женщины все лицо представляло собой большой лиловый синяк, лицо мужчины носило следы свежих открытых ран, видимо, от ногтей.
– Ты грязный тупой мудак, – говорила женщина, не глядя на мужчину, устремив взгляд в одну точку на стене и покачиваясь.
Мужчина взглянул на нее, сказал «падла» и отвернулся.
– Ты грязный тупой мудак, – повторила женщина, все так же обращаясь к стенке напротив.
– Сама ты грязная тупая б...! – заорал мужик.
– Эй, потише там! – крикнул дежурный.
– Этих – чего сюда? – спросил его Остапенко, с гадливой усмешкой рассматривая парочку.
– Соседи вызвали, драку затеяли, чуть не поубивали друг друга…
– А-а, – протянул майор и пошел в свой кабинет.
– Судмедэксперт приехал! – крикнул ему вслед дежурный.
– Где он?
– В третьем кабинете.
– Ясно, – ответил Остапенко, не оборачиваясь.
– Вот ведь люди у нас гуманные, – сообщил он кому-то, видимо, вошедшему следом Хазарову. Он достал из кобуры пистолет и положил в сейф. – Ну, дали бы им убить друг друга – всем бы было легче. Нет, спасли забулдыг, теперь целуйся с ними… Вонища на все отделение!
Остапенко побыстрее открыл окно, потом холодильник и налил себе стакан минералки.
– Скажите, вы считаете – просто одному человеку убить другого? Не важно каким способом, – вдруг спросил Хазаров.
– Запросто, – подтвердил Остапенко с охотой, словно говорил о некоем выдающемся человеческом таланте. – Я уж двадцать лет в конторе кручусь, всякого говна видал.
– А как же мораль, угрызения совести? – следователь говорил это, примерно ожидая реакцию майора.
– А – это… Ну, ты даешь… – он усмехнулся и развел руками, словно не находил слов от изумления: ну, нам сюда кадры присылают!
– Нет, вы поймите, есть же какие-то побудительные мотивы. Без мотивов получается мясорубка.
– Да нет никаких таких мотивов, странный ты человек! Да на х… мне вникать в их мотивы, у меня своих что ли проблем нет? Один пьяный мудак соседа топором замочил, другая пьяная б… полюбовника ножом пырнула. Какие такие тебе мотивы?!
– Ну, это ненависть, месть, обида какая-нибудь, усугубленная водкой. Люди сводят счеты.
– Ну и хрен с ними, тебе-то чего?
– Так он же не пьян был, вообще ведь не пьет. Я это все про Никитина.
– Да понял я!
– И с сестрой счетов не было, наоборот даже, – продолжал Хазаров, словно не видя раздражения майора. – Кого он хотел наказать?
– Ну, ты за свое! Ну, какая тебе разница, ёканабабай?! Если б не сознался, так ведь сознался!
– А на суде заявит, что заставили!
– Я ему заявлю! Я ему все кости переломаю, паскуде!
– Поздно будет. И заберут его в клиничку, как он и мечтал, – продолжал Хазаров.
– Так это ж ты из него психа делаешь! Он тебе подыгрывает, пидер гнойный!
– Может, все же не пидер, может, он морочит нас?
– Пидер, пидер, я нутром чую. Ну, на зоне он свое получит! Хорошо там ему будет.
«Ну, может быть, и неплохо», – подумал Хазаров.
– Я просто понять хочу. Ненависть к отчиму, как он говорит, ну, хотел ему досадить – и поджог дачу, потом сестру убил… Все вроде просто. Но зачем избил? Ну, или что там у них было? Мать говорит, он же не бил никого в жизни. Мне кажется, что и она до конца не верит…
– Поверишь в такое…
– И вот эти вещи про гомосексуализм и похороны кукол – какая тут связь?
– Нет, ты у нас точно блаженный! Ты наш суд видел? Ты думаешь, он будет разбирать твою ахинею? Да он в ней ни х… не поймет, психолог ты сраный, твою мать! Кончал бы ты скорее, честслов!
И он в раздражении вышел из комнаты – общаться с приехавшим из области судмедэкспертом.
Следователь Хазаров и правда предвидел опасность такого поворота событий. Психиатрическое «алиби» было подготовлено хитрецом давно, хотя и вряд ли сознательно. Особенно, если у него будет хороший адвокат. Которого тут, в прочем, негде взять. И искать никто не будет. Все лишь мечтают побыстрее и подальше его засадить.

– Мои родители хотели у нас дома, но твоим, видите ли, неудобно! А почему? У вас квартира маленькая, а у нас большая. Это для них обидно, что ли? Ладно, знаешь, какое на мне будет платье?! Обалдеть! А на тебе – это коричневое дермецо?.. Прости… Надо заказать тебе костюм, слышишь? Отец на работе договорился: три машины! И наша еще. Смотри, не вздумай опоздать, никогда не прощу!..
Каждый вечер после работы Хазаров возвращался с телефонного узла по темный улицам городка, совершенно деревенским, с заборами и домами в один-два этажа, с отчетливым запахом дыма в свежем ночном воздухе. Началось цветение садов, и все бы ничего, кабы не так одиноко. За последний год он привык уже к присутствию Марины в своей жизни, девушке живой, гордой, насмешливой и полной амбиций, так не хватавших Хазарову. Ее отец был директором небольшого полуприватизированного завода, человек с советским прошлым и темным настоящим, хлебосольный, деятельный и в чем-то очень опасный. Ему как бы импонировало, что будущий зять работает в прокуратуре.
– Ты слушай меня, мы тебе карьеру сделаем! Всем городом будешь командовать. Тебя сейчас на всякое говно будут посылать – не ссы! Покажи себя, но не умничай. Это работа, сынок, – и ты работай, но пупок не рви. А, главное, не пренебрегай людьми. На Руси только личные связи что-то значат.
После дождя дороги были едва проходимы, и Хазаров искал сухие участки мостовой в тусклом свете из окон, боясь запачкать свои единственные туфли, в которых через несколько дней собирался предстать на своей свадьбе.

***

В училище Сергей не изменил пристрастиям и старался быть один. В его группе учились в основном девушки, и это его устраивало. Он любил женские чувства. Конечно, от недостатка нежности в доме.
Девушкам он нравился: тихий, застенчивый, довольно красивый. Но на контакт с ними не шел, чего-то боялся. Любил смотреть на юношей и девушек, дурачащихся во дворе. Он думал, что кажется им неинтересным и слишком серьезным. Себя он считал обиженным жизнью, в отличие от них. А желания уже кипели в нем, как в разогретом чайнике. От единичных опытов он перешел к ежедневному онанированию, презирая себя за это. Тогда же он поджог первую дачу. Свою собственную.
В мечтах он видел ее совсем другой: шашлыки в саду, как у всех, качели, гамак, недалекая река и лес, куда идут за грибами всей семьей. Походы в горы.
В реальности все было не так. Начиная с мая до конца сентября отец, то есть отчим, как он теперь знал, заставлял всех способных носить лопату перекапывать землю, косить траву, сажать, окучивать, удобрять, возить тачками навоз, охранять, собирать. А еще помогать ставить теплицы, ремонтировать то, строить это. Но главное, что отчим слишком эту дачу любил. Едва ли не так же, как Иринку, и уж, конечно, гораздо больше, чем его с матерью. Это были тяжелые годы, весь город был охвачен страхом голода, старики вспоминали войну, магазины стояли пустые, денег ни у кого не было. Соседи истерически сажали все, что могло расти, особенно картошку. Ее сажали даже на железнодорожных путях и вдоль городских улиц.
Но Сергея это мало заботило. Он уже знал, что эта дача ему не достанется, вообще ничего не достанется из того, с чем он привык жить. Его просто выпихнут за порог – в надежде, что он не погибнет и никогда не вернется.
Первый пожар он увидел на соседней улице. Горел заброшенный двухэтажный барак. Знакомые ребята с гордостью сказали ему по секрету, что это они подожгли. У них там был «штаб», в котором они тайно собирались каждый вечер, курили, пили пиво – и который по нечаянности и спалили. Суетились пожарные, переговаривались встревоженные взрослые, голосила какая-то полоумная бабка. Событие имело неожиданное значение. Сергей тоже бегал, носил со всеми ведра с водой, хотел чуть ли не кинуться во внутрь, под летящие искры, и кинулся бы, если бы знал, что там заживо, скажем, горит ребенок. Он чувствовал в этот момент себя героем. Ощущение было очень приятным. Он словно набирал очки, которых в обычной жизни у него не было, зато было много антиочков. Он подумал, что после училища вместо армии можно было бы пойти в пожарные. Героические будни прельщали его.
Довольно долго он ждал, не загорится ли в городе еще что-нибудь. Но ничего не горело.
По ночам он думал об Иринке: как она одевается, как писает, как моется. Все было ему интересно. В снах она являлась ему в виде феи, наполняющей мир светящимся веществом, а иногда – в виде соблазнительного темного демона с яркими губами и бледным лицом, влекущего к запретным радостям.
Он был возбужден, измучен и мрачен. По ночам ему стали слышаться разговоры родителей с кухни. Ему казалось: они хотят его куда-то отдать, сдать, увезти, отвести в горы и там бросить… Он им не нужен, более того, он им мешает. Все казалось ему возможным. Мир двигался на него гигантским капканом, и он вздрагивал от ужаса, ворочался и потел в жаркой постели, сознавая собственную порочность и заслуженность наказания, и все же бунтуя и жалуясь кому-то. В этом болоте вины и опасности не было даже кочки, на которой он мог бы стоять. Он ненавидел себя и ненавидел других. Ему не у кого было попросить совета, и каждую ночь он засыпал со смутным желанием покончить с собой. Но и для этого требовалась дерзость. А ее-то у него не было.
Отчим был силен и страшен для подростка Сергея. Сергей был его ношей, его крестом. В его присутствии Сергей терялся и нервничал, а иногда намеренно вел себя грубо и вызывающе, пытаясь побороть собственный страх, доказать факт своего существования, с которым уже ничего нельзя поделать. Знали бы они, как он сам ненавидел себя, и с какой радостью позволил бы этому миру от него, Сергея, осиротеть!
Он жил в этом доме, он как-то завелся здесь, будто подкинутый с улицы, и продолжал жить, всем в обузу. Уже зная правду, он все равно считал приемную мать своей настоящей матерью, и ему казалось, что она тоже считает его своим сыном, просто потому, что они так долго живут вместе. Пусть она всегда озабоченна и устала и Сергеем последнее время совсем не занималась. Спрашивала иногда про училище и требовала, чтобы он хорошо себя вел. И только Иринка была живым и радостным метеором этого мрачного дома.
Если бы не было этого страшного человека – отчима, может быть, все было бы совсем по-другому, часто думал он.

Когда он первый раз услышал, что некоторых мертвых сжигают, для него это было вроде откровения. Он всегда любил огонь, рядом с которым мог танцевать, как саламандра. Увы, похороны превращались в яркий, но очень короткий спектакль. Души кукол, как и их тела, сливались с эфиром, – в отличие от тел его прежних кукол, которые были практически бессмертны. Впрочем, он редко вскрывал могилы, чтобы убедиться в этом.
…Эта идея родилась внезапно, как вспышка молнии: погребальный костер и мавзолей сразу. Он должен построить настоящее сооружение, в основе которого будет гроб, хрупкую, но красивую конструкцию, которую он сожжет, как бы она ни была прекрасна. Красота и смерть должны были слиться, чтобы вызвать слезы и растрогать его потерей, которую он не в силах предотвратить. Неутоленное желание обладания тем, чем обладать нельзя, вырывалось в желание уничтожить себя или сам объект желания.
Ради этой цели не жалко было ничего. Он испытывал небывалое возбуждение. Жизнь вдруг наполнилось смыслом, а когда человек что-то очень сильно хочет, всякие препятствия отступают. Впрочем, идея еще не отлилась в четкую форму.
Сперва он хотел поджечь гараж, где стоял мотоцикл отчима, который Сергей еще недавно так любил, мечтая скоро на нем поехать. Мотоцикл должен был заменить гроб. Мотоцикл было жалко. В этом и был весь смысл.
Гаражи шли вдоль реки сплошной серой стеной. Это было любимое место сбора шпаны, бомжей и, говорили, беглых зеков – и появляться тут было небезопасно. Даже огромные гаражные собаки боялись бегать здесь – ходили слухи, что из них делают шашлыки.
И тогда он вспомнил о даче: шесть остановок на автобусе и еще три километра пешком... Нет, сперва он и не думал ее поджигать. Хотел просто пойти куда-нибудь, где нет никого, спокойно посидеть в тишине, никем не видимый, словно мертвый, ни о чем не беспокоясь, как летом он ходил на кладбище или как когда-то он ходил к соседке. Может быть, он хотел так немного умереть и пожить мертвым – в холодном гробе дачи.
Ключей от дачи у него, конечно, не было. Но их ничего не стоило украсть – никому не нужные до весны. Он чувствовал себя завоевателем: хоть это и была его собственная дача, а все-таки не собственная. Он сделал недозволенное – и гордился этим.
Зато теперь у него был собственный «штаб». Много дней, каждый вечер после училища, он ходил сюда, маленький и униженный, когда уже становилось совсем темно, в холодный дом, сидел во всей одежде, не смея затопить печь, любуясь на порнографические картинки, найденные по помойкам, не решаясь купить их, напечатанные в журналах, теперь свободно продававшихся в ларьках, читал рассказики из желтейших газеток «про это». По старому дачному кассетнику слушал «Гражданскую оборону», волной внезапного обожания захлестнувшую город. А там уже и пора было возвращаться. Если бы у него был какой-нибудь близкий друг, которому он мог бы показать свое убежище, сидеть с ним вместе, говорить, слушать «Оборону»… Но друга не было. Зато он мог свободно предаваться своему любимому пороку, любуясь на развешенные на кнопках по стенам картинки. Убогая ледяная дача в этот момент превращалась в роскошный бордель. 
Он знал, что все, что было приятно ему – все было «плохо», и никто не придумал ничего, что было бы приятно и «хорошо». И никто и не собирался думать об этом, – все эти уроды, тупицы и опасные ничтожества!
Однажды вечером сосед по дому сказал, что он видел протоптанные к их даче следы. Отец обещал после работы сходить посмотреть.
Не дожидаясь прихода отчима, Сергей побежал в сторону дач: спрятать улики. Хуже всего, что у него не было ключей, которые заранее взял отчим. Поэтому он выбил один из стеклянных ромбов веранды – и полез вовнутрь… Потом отчим удивлялся, что кто-то мог пролезть через подобное отверстие... 
У него, конечно, было время выкинуть из дома свою «библиотеку» и картинки, спрятать их где-нибудь, но он почему-то думал тогда только об одном: потери «штаба», единственной вещи, увлекшей его со времен похорон, места, где он первый раз в жизни был абсолютно свободен.
Он сел на пол, скрестив ноги, и поджог первую картинку. Когда она загорелась, он поджог от нее вторую. В образовавшийся костер положил третью… Он словно прощался с дорогими людьми: столь долго эти девушки доставляли ему радость, а теперь должны были навсегда исчезнуть.
Дом наполнился удушливым дымом, на некрашеном деревянном полу образовалось черное пятно с кучкой пепла. Вначале он успокоился, потом пришел в ярость от того, что у него отняли самое дорогое! И первой его мыслью было – устроить разгром, поломать мебель, украсть и спрятать любимый инструмент отчима. Поджечь дом, наконец! Отчим был у него в руках: захочет – сожжет, захочет – нет. Когда ты что-то сильно любишь – ты становишься уязвим. Вот он, Сергей, не любил ничего. Даже самого себя. Все, что он любил, или умерло, или не могло ему принадлежать. При этом он дрожал от одной мысли, что сделает это.
В гаснущее пламя он стал кидать старые журналы, что в прежнее благополучное время выписывали родители, но они плохо горели.
Сергей вылез на улицу. Уже давно он отлил из канистры в отцовском гараже немного бензина, для пробных аутодафе, – и спрятал его в бутылке за сараем. Теперь он поспешно расплескал бензин по стене веранды и задеревеневшими пальцами стал чиркать спичку. Мороз стоял трескучий, спички гасли, бензин не загорался. А когда загорелся, горел как-то вяло, без охоты, быстро выгорал – и ничего не происходило. Ему пришлось сходить в уличный сортир и притащить ворох старых газет. Но они были холодные и влажные и тоже не горели. Все же он кое-как поджог их и кинул в окно на веранду.
В сгустившихся сумерках он встретил быстро идущего по дороге из города отчима.
– Папа, я мимо шел, там что-то горит, – сказал он быстро, дрожа от страха.
Это, наконец, разгорелся ворох бумаги на веранде. Вдвоем с отцом они легко потушили ее старым ковром, выкинув чадивший ворох в снег. Отчим матерно ругался, не стесняясь Сергея, грозился найти и убить негодяя. На Сергея он не подумал. Уж очень охотно и старательно помогал Сергей тушить веранду. По кострищу на полу дачи отчим решил, что тут поселились бомжи. Бомжей в городе было тогда пруд пруди, но Никитин-старший считал, что легко вычислит их, хотя бы по следам на снегу. Но следы были сильно затоптаны, и отличить свои следы от чужих – он не мог. Точнее, он нашел следы только двух типов, что поставило его в тупик.
Поджог их дачи почти не вызвал интереса в городе. В отличие от интереса в доме. Отчим никак не мог понять, что делал Сергей рядом с дачами? Но и тут – поговорили и вроде забыли. Лишь иногда Сергей спохватывался: отчего же он молчит? Сергей боялся чем-то выдать себя, молчал-молчал – и вдруг, когда отчим внезапно вспомнил о поджоге и с покорной злобой продолжил ломать голову, кто и зачем это сделал? – сознался с наглой и отчаянной решимостью...
Чего он хотел добиться? Чтобы его выдрали? Чтобы на него накричали? Чтобы его наказали, как когда-то за украденное кольцо? Покончить сразу с этим грузом, прежде, чем тайна откроется как-то сама собой? Но в глубине души он чувствовал, что хочет другого: посмотреть на изумление отчима! На его, может быть, страх. Не сдаст же он его в милицию? И что он, в конце концов, сможет с ним сделать? Его даже забавляло бессилие этого страшного человека, его пустая ярость, бессмысленное взывание к матери, сотрясающая стены ругань.
Его предупредили, ему погрозили, вытребовали у него слово – не повторять этого больше. Инцидент был исчерпан – за его неразрешимостью. Он добился своего: отчим стал глядеть на него со страхом. Сергей даже не ожидал такого результата. Это была внезапная победа, наполнившая его гордостью. Плохо было лишь то, что сестра смотрела на него с испугом: она ничего не могла понять.
Однажды по дороге из школы, откуда он провожал сестру, они зашли в небольшой, засыпанный грязным весеннем снегом двор, где стояли детские горки и качели. И тогда она спросила: зачем он это сделал? Он что-то бормотал, не в силах объяснить. Она взяла с него обещание больше этого не делать. Вообще не делать ничего плохого. Она хотела воспитывать его, а он хотел слушаться. Для нее это была глупая необъяснимая шалость любимого брата, за которую можно пожурить – с заслуженным чувством превосходства. Вот ведь, большой, а не знает, что такое хорошо, а что такое плохо!
Этот, ставший известным, поджог давал ему как бы алиби. К тому же он понял, что поджечь дом – вещь совершенно безопасная, потому что за все время, пока они тушили пожар, никто так и не пришел – ни из города, ни с соседних участков. Да тут никого и не было. До города было далеко, оттуда не видно. И никакая машина, в том числе пожарная, не проехала бы через глубокий снег их находившегося в балке товарищества. Все дома были в его полном распоряжении. Это было важно. Понимая это, он даже не стремился немедленно продолжить начатое, а лишь присматривался и готовился. Задержка тоже была приятной.
Жечь, разрушать имущество его врагов, а врагами в городе он чувствовал всех – найти их уязвимые точки – и уколоть в них… Они казались сильными, но маленький мальчик Сережа легко положит их на лопатки.
На пробу он решил ограбить дом соседа, когда-то приятеля, а после одной ссоры – почти врага родителей. Теперь сосед любил покритиковать через забор из-за нескошенных одуванчиков, сухой травы, угрожающей пожаром, шума… «Да кто ж так сажает! – издевался он. – Да ничего у вас не взойдет!» Сам, впрочем, не сажал ничего и был горьким пьяницей.
На этот раз Сергей запасся основательнее. Купил бутылку растворителя для нитрокрасок, который лучше горит, принес под курткой сухой бумаги. Главное, он надеялся найти тут что-нибудь для его грандиозных похоронных костров, его могил, где он раз за разом хоронил самое прекрасное.
К тому же, это уже будет не единичный случай, а, значит, и другие должны опасаться. Сергею хотелось стать героем скандала, не подвергаясь при этом никакой опасности.
По старой методе разбил стекло, предварительно отодрав гвоздодером лист фанеры, наивно прикрывавший окно. Тут его ждало разочарование: забирать в доме было решительно нечего. Его даже поразила убогость жилья, словно тут жили нищие. Все же он прихватил всякие мелочи, вроде старого приемника, как выяснилось, сломанного – просто ради шума. По рассеянности забыл унести бутылку с растворителем.
Он ошибся: шума не было никакого. Никто про взлом не узнал. Лишь ближе к лету, когда появился хозяин, соседи проведали про инцидент, но сам сосед отнесся к нему философски, то есть совершенно равнодушно, – и забил окно прежней фанерой.

Той же весной он совершил еще пару набегов на крайние к лесу дачи, то есть входил в них попросту, как домой. Приключение потеряло остроту. Ограбления дач вызвали в городе некоторые пересуды, но не громкие.
Хороший случай представился лишь в мае. В поселке уже жили всякие старики, но этот дом был на окраине, и никто не услышал, как он влез в него. Зато теперь он не только ограбил дом, вынеся в лес в подготовленное место кое-какие вещи, но и хорошенько поджог его. При поджоге ощущения были полнее, чем даже когда он онанировал. Почти такие же, как при хищении и созерцании золота! Оказывается – это так приятно, чувствовать себя преступником! А никем другим он никогда не был… Или он лишь хотел скрыть, замазать одно «преступление» – другим – и так освободиться от позорного греха своей бесцельно пылающей сексуальности, на которую, как ничтожество, он не имел права?
И спокойно вернулся на свою дачу, где его уже ждал отчим с лопатой... Когда над поселком поднялось зарево – первый бросился тушить. Делал это едва не рискуя жизнью, так что даже часть дома удалось отстоять – и хозяйка, пожилая одинокая женщина, долго, со слезами на глазах благодарила его – и все не знала, чем бы его и его отца вознаградить.
Он уже давно понял, что он преступник, что у него есть тайна. С тех пор, как стал воровать куклы и «драгоценности». Звание поджигателя меняло лишь что-то количественно, не качественно. Он хотел, ничем не выдавая себя, играть со взрослыми в такую опасную игру. Словно подпольщик в захваченном фашистами городе.
Это забирало все силы. И раньше далекий от душевного покоя, Сергей стал вспыльчивым и девически нервным: слезы то и дело лились из глаз. Родители хотели бы приписать это переходному возрасту, но сами были во власти худших опасений. Сергей гадал: догадываются или не догадываются, а если да – почему не говорят с ним? Боятся узнать правду? Он чувствовал, как забирает власть над ними. Он даже мечтал поджечь очередной дом, придти и спросить невзначай: слышали, дом такого-то подожгли? И грабанули?.. И многозначительно посмотреть в глаза.
Отчим, впрочем, решился однажды спросить: не знает ли он, кто все это делает с дачами? Сергей, как ему казалось, нагло усмехнулся, еще более нагло помолчал и, наконец, снизошел ответить, что не знает. Он намеренно провоцировал подозрения, хотя родители могли решить, что он нарочно морочит их из злости. Он казался неуязвимым. Он действительно хотел тогда сжечь все дачи, просто ради спорта. И какая это была бы гекатомба злым подземным богам! Жаль, у него не было динамита – взорвать весь этот ненавистный город!
А утром он шел в училище. Ни с кем не говорил, ни с кем не дружил. Сокурсницы считали, что он эгоцентричен и склонен к самолюбованию. За самолюбование сокурсницы принимали его отрешенное мечтание, превращавшее его в кого-то и правда достойного внимания – в понимании этих тупеньких сокурсниц.
В торжественной обстановке он получил диплом. От работы отделяла лишь простая формальность в виде диспансеризации. И тут жизнь подложила ему еще одну свинью. Заключение врача гласило: вегетососудистая дистония по гипертоническому типу. Ему предложили есть меньше соли и больше проводить времени на воздухе, совершая пешие прогулки. С работой же надо повременить. Невропатолог, который его осматривал, никаких психических расстройств не выявил – это за год, как Сергея закатают на принудительное в дурдом!
Он продолжал жить дома. Делать ему было нечего. Мнение родителей о нем ничего уже не значило – он их победил, почти раздавил. У него вообще не было никаких желаний, может быть, только смотреть на сестру. Так зимой за стеклом растет зеленое растение.
Можно было б снова пойти учиться, но он уже не хотел. В армию он идти тоже не хотел, справедливо полагая, что там ему совсем не понравится. Впрочем, с его диагнозом, его, может, и не возьмут...
Своих денег у него не было, родители ему ничего не давали. Зато появился еще один повод совершать пешие прогулки в сторону дач. Себя он считал выброшенным из общества – и его воровство было формой мести. А так же единственным способом существовать и ощущать себя живым… Моральный вопрос его не очень беспокоил, как он не беспокоил никого в городе: все жили по правилу «быть как все» и выжить любой ценой…
К тому же Сергей знал, что не лишает свои жертвы последнего и необходимого: никто не хранит на даче необходимое, а оставляет лишь ненужное, лишенное всякой ценности. Что на даче оставить, что на помойку выбросить, – так он считал.
Он лежал на диване, смотрел телевизор. Для «прикрытия» говорил вечером родителям, что весь день готовился – для поступления в училище в Екатеринбурге, показывал книги из библиотеки. Ложь стала его боевым инструментом, владение которым он довел до совершенства. Патологической ложью он исправлял скверную картину реальности, внося в нее извиняющие его черты. Он путал следы, и так уходил от воображаемой погони. Свою ложь он воспринимал как стратегическую хитрость, необходимую для выживания.
Осенью он возобновил свои нападения на дачи, хотя острота впечатлений притупилась. Он сосредоточился на поджогах, хотя сам же педантично вызывал пожарных по телефону. Он давал дому шанс уцелеть, словно террорист, предупреждающий о заложенной бомбе. Один раз он позвонил заранее и предупредил о намеченном поджоге. И так как никто не приехал – с чистой совестью поджог дом.
По городу поползли слухи, к зиме его почти что охватила паника. Теперь каждый владелец дачи ждал, что его дом спалят. Члены товарищества после долгих споров и ссор составили график и стали обходить поселок по ночам, ибо сторож откровенно боялся связываться с опасными поджигателями. Вооружались при этом серьезно, кто чем мог, даже охотничьими ружьями. Но ничего не помогало: дома все равно горели.

В декабре Сергей, Робин Гуд нового времени, натренировавшись на худых дачах соседей, решил совершить свой самый дерзкий «налет» – на «Дом армянина», как его называли в народе. На однообразном архитектурном фоне местных строений, маленьких, деревянных и предельно самодельных, как голубятни, он выделялся и своей нахальной кирпичностью, и своими размерами, и даже… но, в основном, все же этими двумя особенностями.
Сергей слышал, что за домами стали следить. Однако он, как партизан, отлично знал все входы и выходы, тропы и лазейки, по которым можно было прийти на участки и незаметно уйти – все же он жил в этом поселке с детства. Осенью играть в Робин Гуда было легче, чем зимой, ибо всякий вышедший, скажем, из леса – оставлял за собой четкий след, по которому его можно было легко найти.
Да и само по себе проникновение в хорошо защищенный дом представляло известную сложность, – но соблазн увенчать карьеру взломщика и поджигателя этим опасным номером – отвлекал от всех прочих желаний, не давал покоя. Его тайная героическая жизнь восстанавливала его уважение к себе. И этот огонь надо было подпитывать. Те, кого долго обижают, становятся самыми смелыми и безжалостными мстителями.
«Армянин» – был известный в здешних краях человек, героический предприниматель первой волны, живший в Ебурге и даже в Москве. У него было мало знакомых в городе, зато он имел их во всех органах местной власти. Он жил широко, хлебосольно, хоть и не часто наведывался на свои два участка. А еще он прихватил кусок общей земли, окружил все высоченным забором, проложил до участка асфальтовую дорогу, единственную в товариществе. Когда вокруг была страшная бедность, он едва не каждые выходные устраивал шашлыки из целых свиней. Иномарки не помещались на участке и стояли на улице.
Его избалованные дети, мальчик и девочка, хоть и не третировали Сергея, как прочие, но жили в своем счастливом изолированном мире, как в резервации, с бассейном, пинг-понгом и прочими играми. А сам хозяин, когда к нему приезжали друзья, включал музыку, которую, наверное, было слышно даже в городе, напивался и кричал громче всех. Но сам по себе он был безобидным и по местным понятиям даже интеллигентным.
Говорили, что для обучения кого-то из детей игре на скрипке он приобрел какой-то страшно дорогой инструмент, чуть ли не знаменитый «…» (дальше шло неизвестное слово, но мы-то с вами знаем, что это слово было, скорее всего, «страдивариус» – ну, не «гварнери» же!). Более того, говорили, что эту скрипку армянин хранит на даче, в специальном сейфе…
Для операции Сергей выбрал пасмурный метельный день, когда снег уже к ночи должен был скрыть все следы. Шел на нее с отчаянием, как на ампутацию загноившегося пальца. Накануне, уже узнав прогноз погоды, он не верил, что сможет сделать это. Не спал всю ночь, придумывая себя стопудовые оправдания. Что, собственно, плохого, он хочет совершить? Разве любили этого сноба в городе, разве не мечтали как-нибудь ему досадить, за весь его, пусть и безвредный, понт – но никто не решался…
Никто еще не знает, какой он смелый. Много раз он был на кладбище ночью – и ничего: совершенно не пугался. Лишь живые пугали его…
Кладбище к этому времени, кстати, уже перестало возбуждать его… Ему даже стало хотеться совершить там какое-нибудь кощунство, но могила бабушки была для кладбища охранной грамотой. Мертвый дачный поселок походил на кладбище…
Впрочем, он ничего такого и не хотел, хотел только попробовать.
Патрули садоводов ходили только по ночам, сторож, как было всем известно, не вылезал из своей избушки – его не стоило бояться. Обреченный дом стоял на крайней, самой далекой улице, подойти к нему незамеченным не составляло труда, даже днем. Уже на месте Сергей долго приглядывался и прислушивался. Всякое могло случиться: случайный сосед, вдруг припершийся зачем-то на дачи, какой-нибудь безумный лыжник, незаметно выкатившийся из леса, вообще неизвестно кто, почему-то очутившийся поблизости и ставший свидетелем дерзкого налета. Все, однако, было тихо, поселок казался совершенно вымершим. Протоптанные ночным дозором тропинки тихо засыпались начавшейся метелью. Все было идеально.
Тем не менее, дом был надежно защищен: двухметровый забор, окна первого этажа прикрывали железные ставни, второго этажа – решетки. Был еще третий этаж – чердачный, под кровлей. И вот его небольшое окошко не было ничем защищено. Но как туда добраться? На первый взгляд – никак. Но у Сергея уже давно имелся план.
По еще неглубокому снегу он пробился к забору и прислонил к нему легкую алюминиевую лестницу отчима, заранее прикопанную в снегу недалеко от места операции. По этой же лестнице он влез на балкон дома, а оттуда, опять же с помощью лестницы – долез до чердачного окна. Все это было на грани фола, то есть на грани того, что не хватит нескольких сантиметров.
Лестница стояла почти впритык к стене, любой толчок – и он бы пролетел вниз вместе с ней. Но отставить основание лестницы дальше было нельзя, он уже попробовал: он не мог дотянуться до окна. Стоять на почти вертикальной лестнице было очень страшно. Как назло он вспомнил заключение врача, запрещавшее ему работать на высоте. Что если врач был прав?
Порывы ветра со снегом становились все сильнее. Снег резал лицо, ему приходилось держаться за стену, чтобы его не сдуло. Надо было на что-то решаться. В ужасе балансируя на предпоследней ступеньке, он тихим, почти нежным ударом разбил стекло гвоздодером, обмотанным изолентой. Попробовал подтянуться. Что заставляет его это делать? Ну, да, в доме томятся заложники, женщины и дети, похищенные, ждущие смерти или выкупа. И он должен освободить их. Он влезет в дом зла – и так восстановит справедливость, захватит вражескую крепость, доказав, что все их обороны безнадежны и все наворованные деньги им не помогут…
Он подтянулся, напрягая все силы, оттолкнулся от последней ступеньки – и протиснулся внутрь: его худоба и на этот раз помогла ему. Пол чердака, засыпанный почти невидимым стеклом, заскрипел сперва под руками, потом под ногами. Двигался будто в каком-то канале, утробе огромной рыбы, освещая себе путь лучом фонаря. Люк вниз был не заперт, к нему снизу из густой темноты вела узкая крутая лестница. Теперь Сергей почувствовал удушающий страх настоящего преступления. Но к нему примешивались любопытство: Сергею давно хотелось узнать, как живут эти богатые люди? Оказывается, дом не был целиком кирпичным, а лишь снаружи обложен кирпичом по брусу, изнутри же обит лакированной вагоночкой, да так аккуратно, что даже шляпок гвоздей не было видно. Лестница и балки покрашены темной морилкой, по стенам – картины в рамах, настоящие: такие, он думал, висят в музее, какие-то фото, статуэточки, шторы на окнах, будто в городе. Мебель, которой в его семье никогда не было. Огромная кухня с таким оборудованием, назначения которого он даже не мог понять. В большой гостиной редкая вещь – камин, шкура на лакированном полу. Надо всем – большая тряпичная, видимо старинная, люстра с бахромой.
Чем больше он углублялся в дом, тем больше терялся в нем. Снаружи казалось, что в нем два этажа, с чердаком – три, с подвалом – четыре. Но сколько в нем было на самом деле? В смутном свете фонаря он проваливался в комнаты и коридоры, как в дурном сне.
Дом был красивый. Он походил на пирожное, а совсем не на их халупу, напоминающую большой сарай. Хозяин много надыбал денег, чтобы построить такой дом. И Сережа должен был его сжечь, это была бы настоящая жертва. Грандиозность задуманного даже придавила его. Наконец, он снова оказался в гостиной. Тут он сообразил, что совершенно забыл про скрипку, представлявшую главный смысл предприятия. Во всяком случае, на видном месте она не лежала и не висела. Конечно, она хранилась в каком-то хитро замаскированном сейфе, который предстояло найти… Луч фонаря выхватил над камином темный прямоугольник. Это оказалась очередная картина: белая тень плыла в лодке к темному острову с каким-то белым строением, над которым высились черные кипарисы…
Сергей просто остолбенел. Никогда раньше он не видел таких картин. Вообще, не думал, что картина может испугать. Впрочем, в музеях он никогда не был, и все знакомство с живописью закончилось для него блеклыми репродукциями в учебнике.
И тут раздался свист: так охотники предупреждают, что вышли на охоту. Страх пронзил его с ног до головы. Не соображая, что делает, он взлетел наверх – и лишь на улице, довольно далеко от дома, пришел в себя. Как он спустился с лестницы – он даже не помнил. Не то обход сегодня начался раньше, не то он провозился в доме слишком долго. Поздно было заметать следы, надо было быстро добежать до леса. И лишь в лесу он сообразил, что свист мог быть совершенно случайным. Но что теперь делать?
И уже ночью, вспоминая в постели свое неудачное «приключение», он опять подумал о скрипке. Найди он ее – все его проблемы были бы решены, он мог бы навсегда уехать из Р. Ведь он нигде еще не был, даже ни разу не ездил на поезде. Весь бескрайний мир ограничивался этими горами, рекой и бесконечными лесами до горизонта…
Но, странно, скрипка совсем не привлекала его. И в то же время он очень хотел вернуться, зачем?

***

– Марина, это же командировка!
– Мой отец мог бы позвонить, и послали кого-нибудь другого.
– Не надо! Это мое первое настоящее дело.
– А свадьба – второе? Или вообще не дело?
– Зачем ты так?
– А уехать в командировку накануне свадьбы… Это только ты мог придумать! Помнится, ты говорил, что будешь выполнять все мои желания. Другие уже после свадьбы отказываются от своих слов, но ты – оригинал! В конце концов, мне не важно, чем занимается мой муж, с голода я не помру, ты знаешь. Слышишь? Мне важно, как он относится ко мне. Именно я, а не какая-то работа должна быть для него самым главным.
– Так и есть. Знаешь, тут заканчивается время…
– Да плевать мне на это время! Осталось четыре дня, ничего не готово, и тебя нет! Первый раз слышу про свадьбу в отсутствии жениха. Можешь, пришлешь кого-нибудь вместо себя?..

***

Он не хотел туда идти, совсем.
…В начале декабря иринкин класс поехал кататься на лыжах, и его попросили сопровождать детей – в качестве взрослого. Он был, естественно, рад, отнесся к поручению с ответственностью, был внимателен, помогал детям надевать ботинки, а потом защелкивать крепления. Ужасно замерз. Но не жалел.
И на обратном пути Иринка капризно попросила проехать мимо дач, до которых было как на грех недалеко. Он ни в чем не отказывал ей.
Странно, армянин не заколотил окно чердака толстыми досками, как ожидал Сергей, словно приглашая влезть в него вновь. Как будто он вообще не узнал, что произошло. Может, так и было, ибо зимой он никогда здесь не появлялся. Следов у ворот тоже не был видно.
Ночью Сергей маялся и думал. В тот раз все прошло хорошо, он просто перетрусил. Первый раз он по-настоящему нервничал – и ничтожный повод заставил его сбежать. Он отступил, не сделал задуманное – и это бросало тень на его славу.
И Сергей решил рискнуть: залезть еще раз – и похитить… нет, не скрипку. Может, вообще ничего не похищать, даже мельхиоровых вилок. Он хотел еще раз взглянуть на картину, принявшую в его воображении и воспоминаниях совершенно фантастический вид. А потом кинуть спичку. Дом должен был исполнить свое предназначение, и сгореть, как ковчег мертвых…
Люк чердака снова был прикрыт, но не заперт... Сергея это чуть-чуть удивило: что он, поспешно убегая, аккуратно закрыл люк. Вообще, казалось, что в доме с момента неудачного грабежа так никто и не появлялся. Дом был в его распоряжении, как когда-то их дача.
Теперь он передвигался по дому гораздо быстрее, – и едва увидев картину в свете своего фонаря, понял, что за ней он и шел. Он поставил стул к камину, встал на него и стал снимать картину. И тут кто-то выдернул из-под него стул…
Потом он узнал, что попал в специально подготовленную засаду. Два человека, оказывается, уже несколько дней сидели, не выходя, в холодном нетопленном доме, ожидая прихода вора. И дождались. Один был сторож товарищества, мрачный мужик, бывший мент. Второй – отчим Сергея…
Сергей был уверен, что отчим, давно обо всем догадавшись, выследил его и стукнул кому надо. И теперь подстерег и избил, свирепо и за дело. Хоть бил больше сторож: пьяный, трусливый, всегда – но не теперь, теперь он был смел и жесток.
Все случилось, как в кино. С залитым кровью лицом, едва живого, скорее от шока, чем от побоев, сторож приволок его в милицию. Никакой медицинской помощи ему не оказали, хотя врач, пожилой мужчина с щипцами и лампой, осмотрел его лицо.
– Нос сломан, но, кажется, без смещения. Сотрясение мозга наверняка. Зубы шатаются спереди, две штуки, надо бы вырвать. А, впрочем, можно и оставить…
Щелкнул замок, и его толкнули в камеру.
– Эй, парень, сигарет нету? – донеслось из темноты…
Сергей задрожал, словно попал в паутину к пауку. Бежать отсюда было некуда. Под светом тусклой лампочки не спеша проявился сидящий у стены человек, с таким лицом, будто по нему долго ездили бульдозером. Наверное, пойманный бежавший зек. Таких тут было много, скрывавшихся в бывших штольнях.
– Да ты чо? Не бойся. Отху…ли? Первый раз, что ль? Сигарет нет? Садись сюда. Ну, чо глядишь, не съем я тебя.
Просидев около суток в одной камере с уголовником, Сергей в первый раз испытал эротический интерес к себе со стороны мужчины – и был потрясен этим. Он и сам почувствует любовь к этому ужасному, беззубому и дурно пахнущему человеку, поддержавшему его в этот страшный момент. Сергей схитрил, совершенно безотчетно: притворился маленьким испуганным мальчиком, просящим защиты большого и сильного. Собственно, он и был им. Но краем ума понимал, что и зачем делает. Но и уголовник понимал, чего тот хочет. И Сергею пришлось войти в роль, обеспечивающую ему безопасность. Женщина и подросток стояли почти на одной ступени, в зоне покровительства и особого интереса. На них не распространялись импульсы насилия. Он бессознательно чувствовал это. «Притвориться» женщиной было сродни мимикрии у некоторых насекомых, подражающих внешним признакам других, ядовитых или несъедобных.
Потом он несколько раз пробовал тот же прием в критических ситуациях на улицах Р. Это срабатывало: его сверстники не понимали, чего он от них хочет, в какую игру играет? Его поведение ставило их в тупик. Агрессия сменялась удивлением напополам с отвращением. (Нечаянным свидетелем одного из таких случаев и была соседка Шевелева.)
Сергея это устраивало. Его мало интересовало чужое мнение о себе. Его мнение о них тоже было невысокое.

***

Уголовные дела в городе Р. не рассматривались. Заседания проходили в областном городе. Там же, как правило, проводилась и судмедэкспертиза. Хазаров договорился встретиться с Лебедевым, городским судмедэкспертом. Год назад он отправил Никитина в психиатрическую больницу. Так что знал он о нем не понаслышке.
Это был человек лет пятидесяти, седой, лысоватый, с большим мясистым носом и миной скептического недоумения на лице. Вокруг рта глубокие складки, что выдавало веселый нрав.
– Ну, что, сыщик, обманул нас враг? – начал врач запросто.
– Что вы хотите сказать?
– Ну, улизнул из дурдома и пошел людей мочить.
– В прошлом году это же вы ему ставили диагноз?
– Ну, знаете, тогда он только дачи жег.
– Зачем, по-вашему, он поджигал дачи?
– Революционный пироман, ха-ха-ха! – врач рассмеялся, довольный шуткой.
– Вы серьезно?
– Ну, что я вам могу сказать? – Врач раскрыл лежащую перед ним папку. – У Никитина обнаружена органическая недостаточность головного мозга. Наверное, это наследственное. Родители, если мне память не изменяет, были алкоголики. Ну, мы установили склонность к сверхценным переживаниям в сочетании с аффективной неустойчивостью, нарушение критических способностей и патологическое формирование сексуального чувства в пубертатный период, если вам это что-то говорит… В общем, целый букет. А вот предрасположенность к интеллектуальному развитию признана нормальной. И память хорошая.
– Проще говоря: он маньяк или нет?
– Нет, конечно.
– То есть, за свои действия отвечает?
– Полагаю, да. Что, вас, собственно, интересует?
– Вы отправили его в психиатрическую больницу…
– И если бы он оставался там, ничего бы не случилось.
– Да. Но что вам тогда показалось странным?
– Я уже плохо помню. Собственно, он просто был опасен. Притом несовершеннолетний.
– А вы знаете, что он играл в похороны? Все детство кукол хоронил? На кладбище постоянно ходил, чуть не ночевал там.
– Любил кладбище? Да, что-то припоминаю. Это как-то связано с чьей-то смертью?
– Бабушки. А что он одевался в женские платья, крал украшения и драгоценности? Ненавидел отчима и любил сестру? А потом ее убил.
– Это я, конечно, знаю.
– А что он просил парней его изнасиловать?
– Да? Нет, не знал. Дайте подумать…
Он постучал пальцами по столу.
– Понятна ненависть к отчиму. Ведь он даже не отец…
– Нами установлено, что, еще учась в ПТУ, он заготавливал обивку и покрывало для его гроба. И краску для его могилы. Так он, во всяком случае, говорит. Потому, якобы, и пер с дач.
Врач несколько раз кивнул.
– Я его спрашиваю, почему же ты прямо не убил отчима? А он говорит, что просто убить – было бы слишком мягким наказанием.
– Вот так прям и сказал? Лихо! Ну и садюга! – врач удовлетворенно засмеялся.
– А что тот, собственно, делал? Ну, драл пасынка в детстве – за воровство и даже по мелочам. Но последний год Никитин провел в психбольнице за городом, где ему было, в общем, хорошо.
– Это он говорит? Ну, тогда ему повезло, ха-ха!.. – Лебедев прервал себя... – Вы говорите, что он любил сестру. А отчим мешал. Значит, он ревновал отчима к сестре. Мечтал, небось, чтоб отчим умер, и тогда сестра – его. Банальный дедушка Фрейд.
– Вы считаете? Признаться, мне эти вещи как-то все путают в голове.
Врач усмехнулся.
– Сейчас я вам распутаю…
Он порылся у себя в столе.
– Вот тут у меня одна книжонка имеется любопытная, там есть глава про инцест. Слушайте: «…подобные случаи известны истории: Амнон и Фамарь, Цезарь Борджиа и Лукреция, Маргарита Валуа и Карл IX...» Ну и дальше про то, что в древности это вообще, скорее всего, было нормой или священным ритуалом, потому что, как некоторые считают, то, что потом стало с религиозной точки зрения запретным, раньше было священным… Ну, ладно, это все заумь… Простите, что загружаю вас.
– Но он же ее убил, а не вступил с ней в связь!
– А это, кстати, доказано? Может, он изнасиловал ее, а потом утопил. Или хотел изнасиловать, а она не далась, и он в ярости…
Следователь сидел ошарашенный. Такое ему и в голову не приходило.
– Так вы же и должны были…
– Э! – врач с досадой махнул рукой. – К тому, помилуйте, – я ничего не утверждаю! Тут ведь мог действовать бессознательный запрет. Он мог перенести ненависть на сестру, чтобы замаскировать любовь, скажем. Он пожертвовал сестрой, которая воспринималась как эротический объект, садо-эротический объект. Насилие заменило секс, причем имело дополнительную мотивировку в качестве мести.
Лебедев встал и начал ходить по кабинету.
– Вот, что я вам скажу. Для психиатра тут почти все ясно. Жаль, я не понял это год назад! – Он еще покружил по кабинету, поглядел в окно, где во всю светило летнее солнце. На горизонте вырисовывались голубые горы. Вроде и не высокие, но как красиво! – У нашего, э-э, героя – эдипов комплекс, воровство на почве этого же комплекса: уворованное ассоциируется со смер¬тью отца-отчима, так как все эти вещи как бы предназначаются для его похорон. Отсюда же и пиромания. Такая, обратите внимание, цепочка: месть отцу – его смерть – обладание сестрой – эротический восторг, смещенный, но не подавленный. Он думал, что возбуждается от огня, а возбуждался от зашифрованного и вытесненного предвосхищения инцеста. И девальвация мужского, воровство украшений и ношение их – это попытка замаскировать в себе соперника отца, притвориться существом другого пола. Тут и ранимость, и возбудимость. И само убийство: когда жертва комплекса понимает, что не может обладать сестрой, он действует по известной формуле: «Так не доставайся же ты никому!»
– Получается, Никитин – садомазохист?
– И садизм и мазохизм – это только проявления. Чего? – комплекса неполноценности, ощущения ущербности, неудовлетворенного либидо.
– Но почему тогда не взглянуть иначе? – Хазаров тоже встал, снова сел, вспомнив, где находится, и чего-то испугавшись. – Вот, все говорят: любил сестру! Но себя-то он любил больше. И он захотел занять место сестры. Ведь ему не хватало любви, – и жизнь не предоставляла случая доказать, какой он хороший, что имеет право на нее. И тогда он эти случаи организует.
– Так-так!.. – перебил врач поощрительно. – Продолжайте.
– Он добивается симпатий на похоронах: тогда детские игры в похороны – имитация собственных похорон, ну, типа, с укором: «вот умру, тогда пожалеете!..». Он добивается симпатий на пожарах: тогда поджоги приобретают новый смысл. Он крадет золото, повышая, как он считает, себе цену: тогда и воровство приобретает новый смысл. И ничего не добившись – убивает сестру: ну, теперь уж вам придется меня полюбить! Ведь у вас никого не осталось...
С Хазарова тек пот от смелости собственной версии. Врач улыбнулся.
– Фрейдизм, я вижу, вас не устраивает. Почему бы, в таком случае, не предположить, что Никитин стал преступником не потому, что был самый дурной и бесчувственный, а потому, что был самый ранимый?.. И ему больше всех не хватало любви?
Врач мечтательно задумался, словно пробовал на вкус новую мысль, и сел.
– В общем, вся эта психология – палка о двух концах.  Никто ничего вам тут точно не скажет.
– А мне, признаться, не дает покоя это его игра в похороны. Может быть, цель убийства – любовь к мертвым? Мертвая сестра, возможно, ему дороже живой.
– Не думаю. Скорее, он еще раз хотел пережить муку от потери самого дорого, как в детстве.
– Зачем?
Врач пожал плечами. Какое-то время он сидел задумчиво, глядя на покрытый клеенкой стол и свою копеечную ручку, которою бессознательно крутил в пальцах.
– Знаете, что там было? Я вам расскажу. Не смерть отчима была ему нужна, а смерть его дочери. Понятно, он хотел ударить по самому больному. По самому любимому. Но ведь и по самому любимому для себя! Он уничтожил любимый объект, удовлетворив любовь через его разрушение. Он достиг двойной, если не тройной цели: насладился местью, насладился любовью, насладился разрушением любви. Это как и с поджогами, когда он первый кидался тушить. Тогда это меня, признаться, не насторожило, хотя и удивило. Он совершает преступление, но так, чтобы доставить и себе боль тоже. Чтобы мучиться чуть ли не больше того, кого хочет наказать. И тем как бы получить себе прощение. Потому что он все еще хотел быть хорошим.
– Ничего себе хорошим!
– Вот-вот! – и врач издевательски засмеялся. – Человек – существо несчастное. То, что все животные делают свободно, человеку все это запрещено. А ведь человек – точно такое же животное, просто с надстройкой из рефлексии и запретов. Физиологически и психически он организован очень грубо.
– Вы говорите, словно вы инопланетянин и к людям не имеете никакого отношения, – буркнул Хазаров под нос.
Врач опять засмеялся.
– Напротив, имею, и потому знаю, о чем говорю. Я скорее удивлен, что с таким багажом – не каждый из нас насилует мать или сестру и не убивает отца.
– Знаете, мне никогда не хотелось насиловать мать и убивать отца.
– Да и мне тоже. А по теории – должно хотеться!
– Правда?..
– Кстати, сейчас мне вспомнился какой-то рассказ, из XIX века, кажется… Там про какого-то русского юродивого, который плясал на похоронах. Очень любил похороны...
– И?
– А потом стал поджигателем!
– Поджигателем?
– Да. Даже церкви жег! И первый, заметьте, прибегал на эти пожары… Ну, то есть, и не уходил, наверное, никуда, ха-ха-ха!.. И плясал…
– Плясал? Зачем?
– Ну, я же говорю – юродивый! Как негры, там, пляшут в своих церквях – я по телевизору видел. В экстаз входил.
– А зачем поджигал?
– Кто ж его знает? Может, повод искал: поплясать, войти в этот экстаз. Нет повода – сам организовывал. Ему хотелось, ну, типа, педалировать в себе эту, типа, святость, доказывать свою избранность.
– А иначе не мог?
– Значит – не мог… И, наверное, радовался: очищение огнем, там, и это – сожжение сует – или как там у них это называлось…
Хазаров задумался.
– О чем думаете? – спросил врач.
– Еще эта ваша религия теперь …
– Моя!.. Ха-ха-ха!.. Религия, дорогой мой, тысячелетия лечила людей от неврозов! А что такое невроз?.. Что-то неразрешимое… Когда и так плохо – и сяк… Как вам теперь! Ха-ха-ха! Шучу!..
– Ну ладно, спасибо за консультацию.
– Всего хорошего, извините, если расстроил вас. Надеюсь, не обиделись?
– За что?
– Ну, за все, что я вам наговорил?
– Да нет.
– Вот, думаете, тоже сумасшедший, а еще других лечить берется?.. Ха-ха-ха! Ну, ладно. Может, это даже как-нибудь вам пригодится, а?
– Да… Еще как… Я же вызову вас на суд – как эксперта … – И Хазаров закрыл дверь.

***

Одиннадцать месяцев пролетели в разнообразно-однообразных следственных действиях и медицинских обследованиях. В результате суд и наказание были заменены принудительным лечением в психбольнице. Для всех это был наилучший выход, освобождавший родителей Сергея от имущественных претензий пострадавших. Сергей воспринял новый поворот с равнодушием, в которое погрузился к концу следствия. Информации было слишком много, и вся она была негативная – чтобы воспринимать ее во всем объеме и значимости.
Больница была одноэтажная, из двух корпусов-бараков старой постройки. В одном бараке было женское отделение, в другом мужское. На окнах решетки, как в тюрьме. Между корпусами – большой запущенный и огороженный сад.
Тут Сергей как будто проснулся и страшно перепугался: еще никогда он не жил один, да еще в таком месте, где неделями нельзя было никуда выходить из палаты, кроме как в туалет, среди взрослых людей, многие из которых своим видом приводили его в ужас. Хорошо, что он не знал, что в больницу он попал с диагнозом «социально опасный» и предписанием строгого надзора за ним.
Мать посещала его раз в неделю, привозила продукты, оставляла их в холле для посетителей на специальном столе для передач, где их проверяла нянечка. Сергей знал, с едой в их семье было не густо. Но в больнице их кормили вообще из рук вон плохо. Он все время ходил голодный и первый месяц мечтал только об одном – поесть.
 Однажды мать приехала с Иринкой, соскучившейся по брату. Этого он уже не мог вынести. Он стал умолять мать забрать его отсюда, обещал, что будет вести себя идеально, устроится на работу, уедет учиться в Екатеринбург! Мать была склонна доверять врачам, обещавшим отпустить его, как только они увидят положительные изменения в его характере.
И Сергей решил демонстрировать эти положительные изменения изо всех сил.
Строгий надзор продолжался не долго. Социально опасно пациент никак себя не проявлял. Напротив, был вежлив, за все благодарил, охотно пил лекарства, ходил на процедуры и трудотерапию, убирал листья в саду, а потом еще старался как-нибудь услужить персоналу, что-нибудь помыть, перестелить постели, принести еду – сделать за них любую работу. Он чувствовал ежесекундное желание чем-то занять себя. Частично из-за действия лекарств, которые он здесь принимал, частично – чтобы меньше думать про свое положение. Хуже всего было просто лежать на койке – и ничего не делать. Время стояло неподвижно, как горы вокруг, и тогда он начинал грезить о свободе, которая в ближайшее время ему не светила. Он смотрел в глаза главврачу, Юрию Петровичу, с преданностью и любовью, пытаясь внушить, каким хорошим, нежным и послушным он стал. Вкрадчивым голосом выспрашивал у него, как у оракула, про свое состояние, стало ли оно лучше, что еще ему надо сделать, чтобы совсем выздороветь? Он словно раскаивался, что заболел и доставляет врачам хлопоты. Он никогда не настаивал, что он нормальный и что его держат здесь зря – он догадался, что это злит врачей больше всего. Напротив, он всячески показывал, что считает врачей умными и опытными, что лишь им видно, болен человек или нет, и что лишь они могут помочь ему стать нормальным. Хотя в том, что он нормальный – он не сомневался.
Довольно быстро он смог всех расположить к себе. Санитары даже брали его с собой в город за нужными для больницы вещами, за газетами и сигаретами, которые просили у них больные – этого социально опасного! Теперь он был больной «на доверии» и очень этим гордился. Его положение давало и дополнительное преимущество: с кухни ему теперь доставались оставшиеся крохи еды, которые персонал обычно делил между собой, а в ларьке в городе он мог что-то купить для себя на передаваемые матерью деньги. О побеге он никогда не думал. Куда бежать? Родители немедленно сдали бы его обратно. Родственников в других городах у него не было, он даже никогда не был в тех городах.
Нет, он хотел убедить и врачей и родителей, что стал совершенно другим, что он больше никому не доставит хлопот. Он и сам был уверен в этом. В письмах домой он уже не просил забрать его, понимая, что этим ничего не добьется, но, напротив, говорил, что ему в больнице хорошо, он ни на что не жалуется, врачи и санитары относятся к нему нормально, считают, что его состояние идет на поправку. Ничего, в общем, ему не нужно, пусть они не волнуются. Это очень радовало родителей. А он теперь хотел всех радовать.
Видя положительные перемены, ему стали прописывать меньше лекарств, отчего он почувствовал больше сил. У него опять появились желания, свойственные этому возрасту. Здесь в больнице ему исполнилось восемнадцать.
О женщинах, особенно первое время, он совершенно не думал. Он видел их только в саду, где они собирали листья и сажали цветы, и на трудотерапии. Они были старые или заторможенные, одетые в одинаковые страшные больничные халаты. Они пугали его, как ведьмы.

Нельзя сказать, что и в больнице он был, по обыкновению, совершенно один. Тут это было практически невозможно. Малый коллектив палаты был целиком втянут в бесконечное хождение-общение, пересуды, споры и ссоры. Люди маялись от ничегонеделания, и всех развлечений был лишь телевизор в строго отведенное время, да газеты. Ну, и прогулки в саду.
У окна в углу на лучшей койке лежал человек по имени Виктор, парень за тридцать, с роскошным темно-каштановым чубом, темно-карими глазами и не по возрасту изрезанными морщинами лбом. Лицо его было нездорового бурого цвета, нрав – желчно-насмешливый, настроение обычно великолепное, но иногда агрессивно-депрессивное. Он лечился от алкоголизма, с переменным успехом: Сергей видел (или, скорее, слышал), как несколько раз по ночам Виктор выпивал с ночным санитаром Колей и сторожем-татарином Муратом.
Виктор один из всей палаты сохранил активность и общительность, несмотря на все лекарства и долгое заточение. Он много читал, убивая время, а когда оно не убивалось – шел курить или болтать с наиболее вменяемыми из соседей. Однажды он подошел к Сергею, сел на койку.
– Ну, ты чего натворил?
– Ничего! – испуганно дернулся Сергей.
– Да ладно, не тушуйся, я в курсе. Я ж тут всех знаю. Говори, много домов спалил, а?
Сергей испугано оглянулся на соседей.
– Им начхать, – бросил Виктор. – Ты думаешь, они тут – святые?
– Кто?
– Кто-кто! Кто тут отдыхает!.. Вон тот милый старикан (Виктор кивнул на толстого неопрятного мужчину, тупо смотревшего в стену, у которой лежал) – жену свою задушил. Андрюха (он кивнул на молодого парня, читавшего письмо) – хлопцев своих в военной части расстрелял. А в соседней палате – растлитель малолетних. Девочек! Тут контингент что надо, ты по сравнению с ними – цветок. Ты лучше расскажи, как ты до жизни такой дошел?... – Он усмехнулся. И чуть тише: – Я твой поступок, между нами, уважаю, так и знай.
Он терпеливо выслушал скучную невнятную историю, полную лжи и умолчаний, которую смог выдавить из себя Сергей, непривыкший к подобным повествованиям.
– Не, ты не понял: я же с тобой не как мент или психиатр говорю. Мне всю эту лапшу не надо…
Он усмехнулся и посмотрел на Сергея. Сергей сидел тихий и подавленный, и вообще не мог ничего сказать. Впрочем, по-своему, это была непробиваемая позиция, ставившая многих людей в тупик. Но не Виктора.
– Ладно, может, ты мне не доверяешь. Думаешь – побегу доносить? Кое-кто тут способен… Я тоже не все про себя рассказываю. Но я чувствую, что мы с тобой одной крови, – и он потрепал Сергей по волосам. И ушел. Но ненадолго.
 В следующий раз, буквально через день, словно для сравнения, он вытащил, как фокусник, целую гирлянду своих собственных историй, веселых и ярких. У него была богатая жизнь, он бывал в разных городах, занимался множеством вещей. Но главной своей профессией он считал медицину, хотя не обычную.
– Слышал про поля? Биополя?
Сергей отрицательно покачал головой.
– А про экстрасенсов?
Теперь Сергей кивнул.
– Ну, вот и я вроде. Очень сильное у меня поле. Вначале так баловался, а потом лечить стал. Денег у меня стало – дохрена! В нормальные больницы приглашали консультировать, к богатым людям на дом. Даже по фотографиям могу: мне из других городов присылали. Я медицину-то не изучал, само открылось: могу диагноз с первого взгляда поставить – что у кого болит. Вот, хочешь, тебе поставлю?
Сергей активно закрутил головой.
– Да не бойся ты, это не больно, и денег я с тебя не возьму.
Он почти заставил Сергея встать и пойти с ним в туалет, где поставил перед зеркалом и велел поднять и расставить руки. Посмотрев с минуту, Виктор сообщил, что у Сергея какая-то проблема… – и он показал на пах.
Сергей покраснел и быстро опустил руки.
Но Виктор и не думал оставить его в покое. Рассказов у него было море, и каждый день он вспоминал или сочинял какой-нибудь новый. Он уверял, что помимо того, что лечит, – еще поет и хорошо играет на гитаре, сочиняет стихи, некоторые были даже напечатаны, – и читал их Сергею вслух. Сергею, ничего не смыслившему в поэзии, они нравились. А еще он говорил с Сергеем о медицине, психологии, эзотерике, пересказывал ему романы и кидал разнообразные имена – в общем, говорил с ним обо всем, в чем Сергей ровно ничего не смыслил. Он удивлялся, какой Виктор образованный и открытый человек. Он таких еще не встречал.
Сергей тоже рассказал ему кое-что. Не сразу, как-то ночью, когда уже все спали, а Виктор пригласил Сергея на свою койку у окна, что было большой честью. Виктор верил в разные мистические вещи, владел медитацией и сам, по его словам, растворялся в бесконечном, доходил до конца света... И Сергей тоже, но по-своему. И он вдруг рассказал то, что не рассказывал никому: за что он на самом деле попал сюда:
– Из-за мертвых.
– Из-за мертвых? Тебе что: нравятся мертвые?
– Между мертвыми и живыми почти нет разницы, – поведал Сергей еле слышным голосом.
– Да ты и правда, братец, того! – усмехнулся Виктор. Сергея эти слова удивили. Он-то думал, что уж Виктор его поймет!
– Нет-нет, ты продолжай! – поощрил его Виктор. – Я считаю, что мертвый – просто ненужная, брошенная здесь оболочка, куколка у бабочки. Знаешь, бабочки оставляют свою шкурку – и улетают? То, что гусеница считает концом – бабочка считает началом!..
– Нет, я не о том… Все не любят мертвых и боятся, а я не боюсь!
– Я тоже не боюсь, но мне они неприятны.
– Почему?
Виктор пожал плечами.
– Мне кажется, что они чем-то заразят меня. И уведут с собой, ха-ха-ха! А я еще не готов!
– А я бы хотел уйти с ними, там интересно.
– Что-что? – не понял Виктор. – Ты там, что ли, был?!
– Нет, но чувствую. У меня даже есть там друзья…
– Да? И… что там? Ну-ну, любопытно.
– Там все, как здесь, – охотно объяснил Сергей, сверкая глазами в темноте. – И там боятся живых, как мы боимся мертвых.
– Это ты про призраков что ли?
– Мы там, для них, тоже призраки.
– Да? Откуда ты знаешь?
Сергей пожал плечами.
– У меня бывают сны.
– У всех бывают сны. Вот мне намедни Ельцин приснился, что меня с ним знакомят. И он, послушав, предложил мне управлять страной, ха-ха!
– А мне бабка снится мертвая. И другие мертвые.
– Не весело.
– Почему? Мертвые живы.
– Ну, да, на небе…
– В своих могилах.
– Чего?!
Сергей молчал.
– Некрофил ты, братец, – усмехнулся Виктор.
– Кто?
– У доктора спроси.
Виктор встал и сделал круг по палате.
– Ух, курить хочется! Раззадорил ты меня! Может, ты их видишь?
– Кого?
– Ну, мертвых своих?
– Нет, слышу иногда.
– Слышишь?
– Когда листва шуршит во дворе.
– Ты врачу это рассказывал?
– Нет.
– Не рассказывай. Вечная койка.
– Что это?
– Ты и этого не знаешь?..
Помимо вываливания всяких сведений, Виктор пытался приохотить Сергея к чтению, но у Сергея ничего не получалось: стоило ему начать читать, он почему-то приходил в нервное возбуждение, строчки прыгали в глазах, прочитанное теряло всякий смысл – и он бежал к санитару или нянечке просить какую-нибудь работу.
Виктор дивился этой его страсти к бессмысленному труду, но ничего поделать с ним не мог.

Как положено, главврач Юрий Петрович Захарин старался ежедневно совершать обход больных, расспрашивал их о состоянии, прописывал новые лекарства. Не всегда это удавалось. Часто он просто отсутствовал в больнице. Он был нормальный врач, не садист, но многие вещи отвлекали его от работы. У больницы была куча проблем  – с ремонтом, с деньгами, самыми необходимыми вещами: от простыней до пищи для больных. Это требовало от него постоянных разъездов и досадливой суеты.
Вернувшись из очередного бессмысленного марафона по кабинетам городских и областных чиновников, он вызывал некоторых больных в свой кабинет и задавал им разные общие вопросы: о жизни, привычках, настроениях, страхах, отношениях с родственниками, болезнях, которыми когда-то болели пациенты – и т.д. Удовлетворив свое «любопытство», он начинал интересоваться вещами более частного свойства, иногда совсем «интимными». У Сергея, например, он спросил, занимается ли он онанизмом?
Сергей покраснел и ответил «нет». Врач призвал его быть откровенным, это, мол, очень важно. Врач же никому не расскажет, напротив, он сможет помочь Сергею разрешить какие-то его проблемы. Но Сергей и на это не поддался.
Тогда Юрий Петрович доверительно сообщил, что этого не надо стесняться, ничего особенного страшного и стыдного в этом нет, большинство юношей это делает. Половое созревание уже произошло, а половой инстинкт не имеет объекта для удовлетворения. Иногда это удовлетворение откладывается на много лет. И от этого бывают разные психические болезни. Или немотивированные поступки.
И он внимательно посмотрел Сергею в глаза.
Сергей вынужден был сознаться, что раньше делал это, теперь ему очень стыдно. Врач повторил, что стыдиться тут нечего, это естественное стремление в его возрасте, только не надо злоупотреблять, чтобы не нанести вреда своему здоровью.
– И что вы представляете, когда делаете это? – спросил любопытный врач.
Сергей не нашел, что сказать.
– Ну, что-то вы представляете, воображаете? Ну, что занимаетесь любовью с кем-нибудь, например?
Сергей кивнул.
– С женщиной?
Сергей снова кивнул.
– А с мужчиной?
– Иногда.
Врач оживился.
– А с кем чаще, с мужчиной или с женщиной?
Сергей некоторое время думал.
– Наверное, с мужчиной.
Врач что-то записал в лежащие перед ним бумажки и отпустил Сергея. Наверное, он что-то понял про него. Между тем, Сергей сказал ему не все. Когда он занимался этим – он не то чтобы представлял мужчин, к которым испытывал желание, а представлял некоего молодого человека, который ласкает Сергея. Что это не он делает, Сергей, а кто-то другой. Этот кто-то –  так его любит. Сергей же здесь не при чем. Сергей хороший.
Виктор ждал его в коридоре. Его очень интересовало, о чем спрашивал его врач? Сергей ответил неопределенно.
– А спрашивал, любишь ли ты мужиков?
– Спрашивал.
– Он всех спрашивает. У него такой пункт. Сам, небось, любит. – И засмеялся. – И что ты ему сказал?
– Да ничего, – соврал Сергей.
Виктор похлопал его по плечу и понимающе посмотрел в глаза.

***

При всем своем рвении, следователь Хазаров так и не съездил в больницу, где теперешний убийца провел год. Он ограничился тем, что вызвал главврача Захарина к себе и некоторое время расспрашивал его о личности и поведении Никитина. Ничего особенно любопытного врач ему не поведал, кроме, по мнению Захарина, красноречивого факта, что, онанируя, Никитин представлял в уме чаще мужчин, чем женщин.
Следователь уже так перегрузил себя всякими странностями Никитина, что просто махнул рукой.
Зато он спросил главврача: во сколько – по времени – он отпустил Никитина?
Врач свою роль категорически отрицал: он не отпускал Никитина, тот просто сбежал. Неумолимый Хазаров предложил провести очную ставку.
– Выходит, бред умалишенного и убийцы для вас убедительнее моего слова? – впал в амбицию главврач.
– Хорошо, положим, он врет. Тогда  откуда у него оказалась гражданская одежда, его собственная? Не скажете же вы, что ему из дому привезли! Вы хотите, чтобы я опросил персонал, сторожа, кладовщика – кто у вас там заведует одеждой? Кстати, дача ложных показаний карается по закону, вам это известно?
Захарин сидел испуганный и потный.
– Знаете, сколько у меня проблем? Вы вообразить не можете! Во всё не вникнешь.
– Например, чем занимаются больные и персонал по ночам? – вставил следователь. Он не испытывал к врачу никакой симпатии.
Врач смотрел на него вопросительно, словно не понимая.
– Я прервал вас, продолжайте.
– Он мне показал письмо от отца, – сказал врач потеряно, – что надо ему поехать, что что-то там случилось. Конечно, я не имел права этого делать – отпускать больного, тем более одного. Но у нас все так ему доверяли!
– Вы помните диагноз, с которым Никитина к вам направили? «Социально опасный».
Главврач развел руками.
– Я сам его смотрел, много раз, беседовал с ним. Мне показалось, что диагноз необоснован.
– А что вы теперь думаете? – издевательски спросил Хазаров. Будущее Захарина в качестве начальника учреждения виделось ему не радужным.

***

День за днем Виктор все более одаривал Сергея своим вниманием. Сергей не мог понять, чем он так интересен Виктору? Тот явно выделял его из всех, хвалил его ум. Что бы ни утверждал Сергей, когда он осмеливался на это, Виктор обязательно соглашался и наговаривал еще с три короба в том же духе. Никогда раньше Сергей не воображал, что у него такой хороший врожденный вкус, такие ясные мысли, что он все так правильно понимает. Он-то всегда думал наоборот. Он видел, что Виктору скучно и одиноко здесь, вот он и ищет чьей-то компании, даже такой ничтожной, как его.
– Ты просто не ценишь себя, – говорил ему Виктор, будто читая его мысли. – От этого все твои проблемы. Тебя, наверное, мало любили?
И он доверительно и нежно брал Сергея за руку или клал свою ему на колено, словно утешая.
Никогда еще у Сергея не было такого друга, никто никогда так к нему не относился. Все эти рассказы, сведения, которыми легко делился Виктор, очень обогащали его. Общаться с Виктором стало новой его потребностью, едва не страстью.
Однажды в душе Виктор подошел к нему и предложил помыть спину. Сергею это совершенно было не нужно, но он боялся отказать другу. В следующий раз Виктор стал делать это уже как само собой разумеющееся. В ответ Сергей тоже стал мыть спину Виктору. В этом было что-то, Сергей не мог назвать, братское что-то, что-то нежное и хорошее. А однажды, когда в душе никого уже не было, Виктор предложил Сергею помыть его целиком. Сергей сказал, что уже помылся, но Виктор возразил, что помоет его гораздо лучше. Он мыл его как мама, часто глядя в глаза и ласково улыбаясь. Сергей был совершенно растерян.
Наконец, Виктор ободряюще похлопал его по плечу.
– Знаешь, в чем твоя проблема? У тебя закрыта шестая чакра, сексуальной энергии.
Про чакры Виктор уже рассказывал. Но все это была теория. Теперь же он решил перейти к практике.
– Закрой глаза и не смотри, – велел Виктор.
– Зачем?
– Закрой, я попытаюсь раскрыть тебе чакру. Твой Кундалини спит или еле просачивается. Увидишь, как тебе станет легко, когда поток Кундалини наконец освободится и хлынет через тебя!
Но Сергей колебался. Все это было как-то внезапно, да и место не совсем располагало к глубоким духовным упражнениям, как он их воображал…
– Да не бойся, тебе будет приятно. Поверь мне. Только не смотри.
Сергей не понимал, что Виктор от него хочет, как он собирается пробуждать Кундалини или чакру, но послушно закрыл глаза. И был страшно поражен тем, что случилось. Он, конечно, слышал о таких вещах, но как-то не верил, что это бывает на самом деле. Нет, ему не было особенно приятно, к тому же он все боялся, что в душевую кто-нибудь войдет и увидит. Но никто не вошел. Все же он был страшно смущен и поражен.
– Э, да у тебя еще никогда не было бабы! – с усмешкой сказал Виктор, на секунду оторвавшись от процесса освобождения чакры.
Как он догадался?
– Ну как, лучше стало? – спросил Виктор, наконец, завершив операцию.
Сергей растеряно пожал плечами.
– Крепкая там у тебя заглушка, за один раз пробить не получается. Но ничего, я тебе обещаю, мы справимся – и ты почувствуешь настоящее освобождение. Правда!
Виктор был сама любовь:
– Но пусть это будет наша тайна, – прошептал ему на ухо Виктор и потрепал его по волосам.
Хоть Кундалини и не смогла освободиться, Сергей почувствовал себя как-то странно, теплым, маленьким, под защитой старшего брата, которого у него никогда не было, надежно окруженным любовью, чего у него тоже никогда не было.
Теперь каждый раз, когда они ходили в душ, Виктор проделывал с Сергеем эти высоко духовные эзотерические практики, как называл их его новый ментор. И никто никогда в душе не появлялся. Сергей понял, что Виктор как-то договаривается с санитаром, обеспечивающим им безопасность.
Однажды Виктор захотел большего: чтобы то же сделал ему Сергей – ибо Кундалини Виктора, по его словам, на больничных харчах зачахла. Но Сергей отказался. Сам подвергать себя этим вещам он еще был готов, но не мог сделать это для Виктора даже из благодарности.
Виктор вроде не обиделся, однако, повторил просьбу и в следующий раз. А потом перестал просить, будто ничего никогда и не было. И подходить к нему душе перестал. Вообще, стал меньше обращать на него внимания. На некоторое время он демонстративно отдалил его от себя, как бы наказывая за то, что тот вел себя не как друг. Сергей очень тяжело переживал это отдаление, ведь у него не было здесь больше никого, с кем ему было хорошо. Он готов был как-то загладить вину. Несколько раз и Виктор вроде делал шаги навстречу и однажды предложил присоединиться к нему и его «друзьям» в ночном возлиянии водкой – на разборочном столике в холле. Но Сергей испугался последствий. Он понимал, что общение с Виктором, при всей его сладости, ничем хорошим ему не грозит. Виктор был слишком неуправляем и дерзок. Его поступки могли далеко зайти. На все ему было, по большому счету, наплевать. Он мог легко пойти на конфликт с администрацией – и утащить в этот конфликт и Сергея.
После этого случая и нескольких других, так или иначе отклоненных Сергеем предложений, отношение к нему Виктора заметно изменилось.
– Знаешь, ты сам мертв, – сообщил ему как-то Виктор наедине. – Поэтому тебя и тянет к  мертвецам.
И следом при всех он передразнил слова Сергея, сказанные им «не по-русски».
– Ты правда дома поджигал? Не верю! Куда тебе! Поджог сарай какой-нибудь, чтоб от армии откосить… – изумился он прилюдно в другой раз, с оправданным расчетом на смех всей палаты. И, конечно, страшно ранил Сергея, к чему и стремился.
Теперь не проходило дня, чтобы строгий Виктор не делал какого-нибудь обидного замечания, типа: «Шустри-шустри, братец. Не надорви спину!» – задавая тон отношения к Сергею со стороны обитателей больницы.
То, что недавно было хорошо – вдруг стало плохо. Особенно раздражало Виктора желание Сергея проводить время не среди таких достойных людей, как он сам, а бегать за санитарами, выпрашивая работу.
– Ты там часом не стучишь на нас, братец, а? – однажды поинтересовался Виктор в палате, намеренно отчетливо и громко. И даже что-то угрожающее было в его голосе.
От неожиданной обиды у Сергея навернулись слезы. Виктор же такой справедливый, он же все понимает – зачем он так?!.. Притом что по сути Виктор был прав: Сергей и правда сообщал санитарам или врачам, если кто-то из больных делал что-то не то – из лучших побуждений, само собой. Он не считал себя стукачем, просто он хотел играть в команде врачей, а не больных, сильных и правых, а не слабых и дурковатых, которые вредят себе и другим. Сам-то он хотел выздороветь (с точки зрения врачей) и не понимал, почему другие не хотят? Тот же Виктор, например? Потому что он знает больше врачей? Но на Виктора он никогда не стучал, притом что Виктор и был самым громким нарушителем дисциплины. Тем обиднее было подозрение.
Карьера Виктора в больнице оборвалась внезапно, как Сергей и предчувствовал. Очередная пьянка с санитаром и сторожем закончилась дракой. Санитар Коля был уволен, а Виктор выписан.
Он зашел в палату, веселый, в гражданском платье, со всеми сердечно попрощался, пожелал всего хорошего. Последним он подошел к Сергею – и поцеловал его в губы.
– Дурачок, – сказал он ему тихо, – я же тебя любил… Не поминай лихом.
Шестая Чакра так и не была открыта.

Галя, новая ночная медсестра, попала в больницу по распределению, сразу после училища. В первые дни она боялась больных больше, чем они ее. И помощь, которую ей сразу предложил Сергей, приняла с благодарностью.
По местным понятиям Сергей был в больнице «старичок», прибитые лекарствами больные сторонились или даже побаивались его. У него был как бы авторитет, основанный на связях с персоналом, особые права и льготы. После исчезновения Виктора он стал практически главным по палате, активным сторонником дисциплины и сотрудничества с начальством. И при первой возможности занял угловую постель у окна.
Сперва он совершенно добровольно следил за больными, сообщая Гале, если что-то с кем-то случалось, кто-то нарушает дисциплину, совершает что-то запретное, помогал ей сделать впавшему в буйство укол. Она даже могла спокойно спать в ординаторской, потому что он неотлучно сидел на вахте. Больных его усердие раздражало, к старому прозвищу «шестерка», данному ему Виктором, прибавилось «стукач», но ему было наплевать. К тому же Галя нравилась ему – своей простотой, отсутствием высокомерия и дистанции, которую устанавливал весь персонал больницы между собой и больными. Даже нянечки, старые толстые кикиморы, безмозглые и грубые, стояли в больничной иерархии гораздо выше, чем любой из больных, например, Виктор.
Сергей с нетерпением ждал ее смен, когда он может быть как-то полезен в таком серьезном деле, как медицина. Тогда он чувствовал себя не просто больным, а как бы на переходной стадии между пациентами и врачами. Он напяливал себе на голову ее белый колпак и садился в дверях палаты. В шутку она прозвала его «старший больной». Ни у кого другого в больнице такого положения не было – и он этим гордился. Он же сам создал его, своими руками. В том числе и тем, что не поддался на соблазны, исходящие от великолепного Виктора. Он даже подумывал, не поступить ли ему после больницы на какие-нибудь медицинские курсы? Работа была ему уже знакома и, в общем, нравилась.
Даже вид мертвых, приводивший Галю в ужас, не пугал его. При больнице в подвале был небольшой морг, и он не без интереса посетил его. Галя удивлялась его бесчувственности, но он считал, что это совсем другое. Мертвые были ему как друзья. Они не могли обидеть его, наоборот, все могли обидеть их. С другой стороны, они уже отделались от всего земного и как бы стали лучше. Они лежали спокойные, нетленные, и он им даже слегка завидовал. Живые были грязны, шумны, опасны, они ничего не понимали в Сергее. Всех их хотелось убить. Кроме сестры Иринки, матери и Гали. И, может быть, Виктора. Он сожалел о мертвых, как мог бы сожалеть о себе-мертвом, и даже почти любил их. Он представлял, как начнут любить его, если он умрет, и на глаза наворачивались слезы. Тогда все поймут, какой он хороший! Впрочем, убивать себя, как он мечтал еще недавно, он уже не хотел. Напротив, он стал мечтать о каком-то будущем, которое начнется, когда он выйдет на свободу, как бы отмытый от всех своих грехов. Ибо больницу он понимал как наказание и хотел до конца его выдержать.
Но этим надеждам не суждено было сбыться.
Всему виной была все та же Галя. Вернее, ее чувство к нему. Сперва она принимала его за мальчика, очень странного и милого мальчика, которому надо покровительствовать, хоть он и избегал этого. Скорее, он сам хотел покровительствовать ей. Он сильно отличался от остальных больных. На фоне безмозглых, ходящих под себя страшных стариков и старух, он был светлым пятном. К тому он сам готов был помогать ей мыть этих стариков, перестилать им постели. Ей хотелось как-то отблагодарить его.
Она и так разрешала ему то, что другим больным строго запрещалось: не спать по ночам, дежурить как санитар у дверей палат, мыть по ночам пол – и спать днем. Как-то ночью он пришел к ней на вахту в коридоре – и она, размазывая слезы, рассказала про свою несчастную жизнь, бросившего ее возлюбленного, ощущении, что она никому не нужна, мечты о самоубийстве… При этом она была совсем не уродина, скорее симпатичная, с неправильным, но живым лицом, с неплохой фигурой. Она тоже нигде не была, мало чего знала, и рассказы Сергея о чакрах, Кундалини, полях, загадочной Шамбале – развлекли ее. 
Однажды он попросил отвести его в душ. Сергей очень любил чистоту, а душ успокаивал его, словно заливал всегда пылавший в нем огонь. К тому же он ассоциировался со светлыми днями дружбы с Виктором.
– Так ведь горячей воды, наверное, нет, – сказала Галя.
– Все равно, лишь бы не ледяная.
Ему очень приятно было мыться здесь одному, это тоже напоминало об его особом статусе.
Она не отказала себе присутствовать при этом, как бы по инструкции, но на самом деле ей нравилось смотреть на его тощее, еще совсем мальчишеское тело. В ней вдруг проснулось что-то материнское: хотелось сделать ему хорошо. В другой раз она предложила, что сама помоет его. Он согласился. В третий раз он предложил, чтобы она разделась тоже.
И тогда у них произошло то, о чем он много лет мечтал и чего на самом деле ужасно боялся. Он первый раз был с женщиной, и был этим потрясен. Она делала ему то, что делал Виктор, но он получил большее удовольствие.
– Какой у тебя вырос рог! – смеялась она, нежно поглаживая «рог». – Где ты такой приобрел? Мне бы такой, не подаришь? Только на одну ночь.
Она снова смеялась, целовала «рог», который все рос и уже заполнил всю комнату. Галя все смеялась, потом накинула на них белые халаты, словно саваны на призраков – и легким движением руки увлекла его в процедурный кабинет. Здесь она включила лампу у окна,  положила Сергея на спину на кушетку, села сверху и вставила в себя его возбужденный орган. Он думал, что на этом все кончится, но это было только начало: сперва она раскачивалась, потрясая перед его лицом своими немалыми грудями, потом стала скакать, словно на лошади, все в более быстром темпе, уже, наконец, явно в галопе. Волосы метались из стороны в стороны, словно у ведьмы, так что не видно было раскрасневшегося лица и свершено безумных глаз, груди стучали друг о друга, ее задница билась об его бедра, издавая хлюпающий звук полного ведра, падающего в колодец. Все это было скорее страшно, чем приятно.
И тут в органе, «роге» возникла знакомая щекотка, какое-то время он еще балансировал наверху лестницы, словно акробат в цирке, герой, привлекший все внимание, опьяненный восторгом, – а потом полетел вниз… Горячий фонтан вылился в нее, она же словно не заметила, наполняя процедурную стоном, почти криком, но потом обессиленная рухнула к нему на грудь – и стала биться в конвульсиях. А в перерывах страстно целовать…
И это было уже не нужно, даже неприятно. Она ничего не видела, поглощенная своим внутренним состоянием. Текли минуты, он страдал под ее телом, боясь шевельнуться. Больше всего он хотел вынуть свой орган из нее – и побыстрее убежать, словно с места преступления. Он чувствовал себя пойманной бабочкой, пригвожденной к кушетке. Он боялся, что его плоть уже навсегда останется в ней, они никогда не расцепятся… Он стал ерзать, Галя, наконец, словно проснулась, подняла лицо, стала вглядываться в него – а потом поспешно соскочила на пол.
– Что, что с тобой, тебе плохо, больно?!
А он даже расплакался, так сильно было то, что он испытал. И испугался, словно сделал что-то плохое. Она успокаивала его, как могла, обмыла и побыстрее отвела в палату. Теперь она боялась, что нанесла его психике травму, ее обвинят и навсегда лишат работы. Травма и правда была что надо: в первую ночь он даже хотел вскрыть себе вены, только не нашел чем. В дикой истерике пилил их под простыней карандашом, пока Галя не вколола ему успокаивающий укол. Но врачам ничего не сказал. Хотя несколько следующих ночей не выходил из палаты. Ему казалось, что он что-то безвозвратно потерял и уже никогда не отмоется от своих грехов.
Галя не понимала, что с ним происходит. Она приходила по ночам и просила объяснить. Но он молчал или говорил, что все в порядке. Она спрашивала, не хочет ли он еще помыться, она не будет ничего делать, даже совсем уйдет, но он отказывался. Он дал себе слово больше не делать этого. Пусть это будет единственная ошибка, которую он как-нибудь загладит в будущем.
Но через несколько дней он успокоился и попросил снова отвести его в душ. И в этот раз повторилось все то же самое. Он опять остался разочарован, и еще в большем отчаянии, что не удержался, опять сделал это. Более того, он втайне возненавидел Галю, хоть никак не показывал ей этого.
Он понял, что боится этой взрослой, как ему казалось, женщины, ее тела, ее волос, ее запаха, который был слишком резок, как у некоторых цветов. В момент соития ему казалось, что она высасывала его, и он становился пустым. Жизнь будто уходила из него, он был просто шкуркой, оболочкой, без мозга, души, желаний. Он будто умирал, но не спокойный и чистый, а с оскверненным телом и украденной душой.
Он чувствовал, что уже не может верить ей, делающей с ним все, что хочет. Присутствие Гали его тяготило, как неотступный мучительный соблазн.

Начался май, снег давно растаял, из земли полезли мягкие иголки травы, на деревьях проступило что-то ярко-зеленое, заполнившее собой пространство. Он вдруг подумал, что никогда не видел весны, никогда не обращал внимания, как она наступает, с чего начинается, как пахнет. Он ощутил, как долго находится здесь и первый раз за много месяцев опять изо всех сил захотел вернуться домой. Мать давно не навещала его, и он не получал от Иринки писем. Даже с восемнадцатилетием она поздравила его в письме. Может, она больна? Может, что-нибудь случилось? Они молчат, не тревожат его. Или они его забыли, отказались от него? Как об этом узнать? Если бы можно было внезапно нагрянуть домой! Но он даже не стал заикаться об этом Юрию Петровичу. Он же не хотел сбежать, хотя это было проще простого, например, во время очередной поездки в город с медбратом. Он ценил доверие, которое с таким трудом завоевал. Не полную свободу он хотел получить, он хотел просто несколько дней отпуска что ли.
Ночью он пришел на пост к Гале и рассказал ей все: что хочет на несколько дней домой, проверить: все ли там в порядке. Но так его не отпустят. Может, она напишет письмо, будто от его родителей?..
Текст письма он придумал совершенно неожиданный: мол, сестра его, Ирина, тяжело больна, и пока она еще жива, он, то бишь отец, просит руководство больницы отпустить его – навестить сестру. Сергей действительно волновался, что с Иринкой что-то случилось.
Утром 16 мая он показал главврачу якобы полученное от отца письмо. И добросердечный врач, не проверив, не позвонив домой (впрочем, телефона в доме не было) – через три дня отпустил Сергея, всего на один день, чтобы он завтра же вернулся, взяв с него слово пить прописанные таблетки.
Никогда еще Сергей не чувствовал себя таким сильным и счастливым. Он обманул их – этих разумных и опытных! Он был на свободе и мог делать все! Никто не хватится его. Они считали его неопасным и смирным. Но кто знал, что творится у него в душе, какое чудовище вызрело под покровом полудетского личика? Впрочем, никакого такого чудовища он в себе не замечал. И ехал он домой на областном автобусе действительно будто бы просто так – повидаться.

***

Соседка Тимофеева, которая сообщила, что слышала, как Никитин когда-то просил двоих ребят себя изнасиловать – иной информации дать следователю не могла. Сам же Никитин уверял, что никаких гомосексуальных связей у него никогда не было. И изнасиловать себя никого не просил. Хазарову ничего не оставалось, как закрыть эту скользкую тему.
Более того, не съездив в больницу, он, естественно, не выяснил, как далеко от города она находится и за сколько можно добраться от нее до дома? Он вполне принял на веру, что прямо из больницы Никитин приехал домой, как сказано в протоколе – в девять вечера. Удивительно, но никто не поднимал вопроса, делал ли что-нибудь Никитин между уходом из больницы и появлением дома, словно это было совершенно не важно.
Между тем было странно, что, если врач отпустил его из больницы утром, то дома Никитин оказался только в девять вечера.

А Сергей и правда не пошел прямо домой. Он хотел встретить Иринку у школы и проводить до дома. Он представлял себе, как она удивится и обрадуется. Они же ничего не знают! Такой вот сюрприз! Пусть знают, что и психиатрическая больница для него не преграда. Они не хотели его забирать? – ну, так он сам ушел. Не совсем еще, но, в общем, он сам себе хозяин...
Особенно приятно ему было удивить отчима. Небось, разозлится, занервничает. Совсем ведь не ожидал увидеть. Да и не хотел. За год ни разу не навестил.
Сойдя на остановке, он купил в ларьке сигареты. Раньше он не курил, но в больнице от нечего делать пристрастился: сигареты помогали коротать время. За год он совершенно отвык от города и свободы, и отрешенно курил на лавочке, просто рассматривая машины и людей. Их перемещения казались ему загадочными и бессмысленными. В этом было что-то смешное. Удивительным было и то, что за ним нет надзора, что он может делать все, что пожелает. Он казался себе невидимкой, как шпион среди иностранного города.
Ему было интересно, какое впечатление произведет на него его старая школа, которую он всегда ненавидел? Он ждал, оживут ли старые обиды? Но ничего не было, ни страха, ни обиды, ни любви.
Дети разлетались от школы группками и по одному, словно воробьи с крыши. Но Иринки в школе не было, она уже ушла домой. Зато во дворе он встретил двух пацанов, знакомых по прежней учебе, Илью и Колю.
Ребята удивились, увидев его. Он стал в городе личностью до некоторой степени знаменитой, все знали, что его держат в дурдоме.
– Выпустили меня, – сказал Сергей, заглядывая им в глаза и пытаясь понять, что они о нем думают.
Это были обычные ребята, не шпана, но, конечно, и не ботаники. Такое среднее ничто. Но и таким он был рад – или именно таким, словно проверяя, насколько больница увела его от прежнего опасного русла, сделав его «нормальным» человеком или умело притворяющимся таким.
– Сегодня выпустили. Я там давно уже не как больной, а вроде как санитар жил. За больными смотрел…
Ребята молчали, словно не понимая его. Он протянул им сигареты. Он уже передумал немедленно идти домой: успеется. Надо было провести столь дорого доставшийся ему день как-то необычно. Что с Иринкой все в порядке, – он уже знал от ее подружек.
– Вы куда идете?
Оказалось, что ребята никуда не идут. То есть, идти домой не хотелось, но и мыслей, чем заняться, тоже не было.
– У меня есть деньги, – застенчиво сообщил Сергей.
– А что, давай портвеша возьмем? – глядя на Илью, рассудил Коля.
Пацаны уже несколько месяцев попивали этот достойный напиток. Они повели Сергея на соседнюю улицу, где в закрытой бане разместился магазинчик самых нужных человеку товаров. Сергей, как взрослый, взял «777», дороже, чем он ожидал, ну да насрать!.. Втроем они пошли на берег реки, за мрачные гаражи, в дикое страшное место, знаменитое драками и поножовщиной, где Коля и Илья обычно и употребляли алкоголь, в тех редких случаях, конечно, когда он попадал им в руки. Странно, никого теперь тут не было, и Сергей пришел в восторг, почти без страха очутившись в месте, куда он прежде не пошел бы ни за что на свете!
Они отпили по нескольку глотков. С непривычки он сразу захмелел, но постарался это скрыть. Ребята спросили про больницу, он охотно рассказал, описав ее довольно грубо и мрачно, чтобы им понятнее было, из какого говна он вырвался. Они-то, щенки, ничего еще о жизни не знают!
– Холод, голод, санитары – звери, врачи – садисты… Лекарства дают такие – здорового сразу с копыт…
– А психи страшные? – спросил с робостью Илья, словно мог заразиться чем-то опасным от одного разговора о них.
– Не, тихие, пришибленные. Некоторые только, в буйном… – спокойно врал Сергей: буйных он никогда в больнице не видел.
– Зато теперь в армию ни х… не заберут, – решил рассудительный Коля.
– Ха! Эта больничка хуже армии! Мне теперь уже на все насрать! Хочу, блин, врачом быть, людей резать, – и деланно засмеялся. – Вот, чуваки, думаю, рвану в Сровск (так неблагозвучно было принято у них называть Свердловск-Екатеринбург) – поступлю в медицинский техникум.
Власть врача действительно привлекала его:
– Знаете, как это клево: прописывать уколы, привязывать к койке. И – клизму в зад!
Ребята, наконец, засмеялись.
– Моя тоже пилит – езжай учиться! – начал Коля. – А батя: на хрен от этой красоты ехать, уедешь – не вернешься!.. Речка ему наша, бл…ь, нравится… Козел.
– Про эту речку рассказ есть, – вдруг сказа Илюша, потопив глаза и даже покраснев. – Нам училка сегодня читала.
– Не рассказ, а сказка, дубина! – поправил его Коля.
Сергей в свою очередь порасспросил их о событиях в городе, что среди пацанов случилось? Случилось много чего, но ничто его особенно не заинтересовало. Он и раньше был далек от жизни, что творилась среди сверстников. Да ведь и в Сровск он уже намылился, чего ему теперь эти байки про уродов из Р. слушать? Выдумав все это, он, наконец, и правда вообразил, что завтра поедет в Сровск.
Он был уже совершенно пьян и не обращал внимания, о чем говорит. Наоборот, его воодушевляло это новое ощущение, когда все кажется просто и ясно. В этот момент он откровенно подражал Виктору, даже его интонации и манере смотреть в глаза.
– А что там, с этой речкой? – вдруг вспомнил Сергей.
Илья стал рассказывать, но голос его звучал откуда-то издалека, Сергей ничего не мог понять. И на сказку это совсем не походило…
Но тут все поплыло у него перед глазами, живот болезненно сжало, и неудержимый спазм рвоты накрыл его, как доской…
Коля стоял с глупой рожей и угорал. Илья с испугом, чуть не с гадливостью смотрел на Сергея, сидящего в нелепой позе с испачканными рвотой штанами…
– Мы пойдем…
– Постойте, я с вами…
Но встать он не мог.
– Не бросайте меня…
Ответом ему были удаляющиеся шаги.
Через несколько секунд мальчики скрылись за деревьями. Он лежал на берегу реки и его бил озноб. Кроны деревьев над его головой кружились в издевательском вальсе, засасывая его в него, как в воронку… Новая волна рвоту подкатила к горлу…
Тут он услышал треск кустов, какой-то массированный, словно сквозь деревья прорывалась к берегу толпа людей… Они были уже здесь, страшная местная шпана – а во главе его отчим – с ужасно изуродованным и абсолютно свирепым лицом. Сергей вскочил на ноги, слабый и невесомый, не чувствуя земли, на которую ступает, и бросился бежать.
Сердце стучало в горле, как мечущийся кролик, сквозь залитые потом глаза он не видел, куда бежит… Только несмолкающий топот шагов…Но что-то случилось с ним: он убегал огромными прыжками, почти не касаясь земли. Кажется, их было шесть или семь, или даже десять, вполне достаточно, чтобы поймать его, но не теперь, когда он вдруг обрел способность бежать так быстро.
Он стихийно уходил в сторону кладбища, которое знал, как свои пять пальцев. Вряд ли кто-нибудь осмелится преследовать его тут. Перед оградой кладбища он оглянулся и увидел своих преследователей, а они увидели его. Маленькие, далеко отставшие…
Так и вышло: лишь скудеющие угрозы полетели через поваленную ограду в свежих лопухах, как пущенные в слепую выстрелы. Это была его земля, никто не сможет победить его тут. Кладбище было самым спокойным местом на свете, все глупости мира живых кончались у его стен.
Он перевел дух. И тут увидел целую толпу. Что это за люди, куда они идут? Ах, это похороны! Вон, четверо несут на плечах гроб.
Люди махали ему рукой: что же ты, пошли с нами!.. Сергей встал и пошел. А кого хоронят? Но люди молчали, словно удивляясь, что он не знает. Сергей пытался пробиться поближе к разрытой могиле. Но как много людей! Как он ни старался, он не мог увидеть лица покойника. Знает ли он его?
А кто это стоит у соседней могилы? Бабушка?! Откуда она здесь? Она же умерла! Нет, конечно, с чего он взял, что она умерла? Вон она пошла домой, Сергей сейчас догонит ее и спросит, где же она была все это время?
Но куда она идет, это совсем другая дорога… Город кончился, местность делалась все более дикая. Вот оно что, это заброшенная штольня! Когда-то с детьми он бывал здесь, но внутрь входить боялся: ходили слухи, что много детей зашло сюда и не вернулось.
Но теперь ему было совсем не страшно. Вот, оказывается, где живут «мертвые»! Как он не догадался!
Вход в штольню был заварен железными листами с железной же дверью и старым замком на ней. Нет, замка теперь не было. Он потянул за край ржавого метала – и дверь со зловещим скрежетом открылась. Там был черный туннель и то ли звук капающей воды, то ли далекие удаляющиеся шаги...
Он шагнул внутрь и сразу угодил в воду. Сергей был уверен, что должен идти туда, что если он не пойдет, он больше никогда не увидит бабушку, которая так неожиданно вернулась в его жизнь. Какое счастье! Он собрал всю волю и пошел, точнее поплыл. Свет мерк, стены туннеля становились все менее отчетливыми… А потом появились двери, словно в каком-то учреждении. Нет, это был «Дом армянина», который он недавно грабил…
Его охватил страх. Он блуждал в темном доме, слышал смех из-за дверей, но он боялся распахивать их. А когда он все же набрался смелости – они уже не открывались. Лишь одна дверь вдруг открылась, но за ней был мрак. Снова звук воды, снова как будто бы легкий свет в середине темноты. И он устремился по новому туннелю, с новыми дверями, поворотами, ответвлениями. Он метался по ним, выбирая каждый раз нужный по каким-то непонятным приметам или просто пятым чувством, толкающим его сюда, а не туда. Но туннели словно никуда не вели. И он не мог понять, зачем он свернул первый раз – и теперь заблудился, и уже никогда не найдет дорогу…
Его одиночество было полным и непроходимым. Его радость, едва начавшись, кончилась, он опять ошибся, попытавшись открыть не ту дверь. Он останется здесь навсегда, он никогда не выберется отсюда, как и предупреждали местные легенды…
Его горькие думы прервал новый свет, мерцавший одной единственной звездой в черном небе. И вдруг он вышел из туннеля на большую залитую солнцем поляну, наверное, где-то внутри гор, потому что он никогда не видел такой. Это было красивое место! Он слышал звук не то ручья, не то водопада. По склонам поднимались густые леса, пели птицы. Он испытал покой, словно на кладбище. Да это и было кладбище, но какое-то совсем другое. Мертвые здесь жили, выйдя из своих могил, как из домов. Их маленькие домики были смешны и милы: почти норы, наполовину ушедшие в землю и покрытые сверху травой. С маленькими окошечками и даже трубами.
Мертвые дети играли в мяч и прыгали через прыгалки. Встречные взрослые улыбались ему.
«Я умер?» – подумал Сергей.
Тут он снова увидел бабушку. Она сидела на скамейке под плетистым деревом с длинными листьями – у маленького пруда. Но какая она была молодая и красивая! Неужели это она? Она тоже улыбалась ему.
– Садись, – сказала она. – Знаешь, кто я?
– Да.
– Нет, не знаешь. Я Хозяйка этих гор. И всего, что в них.
Он кивнул, словно совсем не удивился.
– Ты же любишь сокровища?
– Да.
– У меня их много. Приходи когда захочешь – и играй в них.
– Спасибо, – ответил вежливый Сергей.
Бабушка улыбнулась.
– Ты делаешь прекрасных кукол, они мне нравятся. Ты – мастер. Но тебе еще многому надо учиться. Будешь?
Сергей кивнул.
– Я помогу тебе. Ты любишь меня?
– Да!
– И я тебя. Я буду тебя ждать, придешь?
Сергей кивнул.
– Только ты должен сделать одну вещь. – Ее лицо вдруг стало строгим. – Я ревнива. Я хочу тебя испытать. Твой талант. Ты знаешь, что ты должен сделать?
Он уже знал, что она скажет… И от ужаса проснулся.
Или пришел в себя.
Он лежал под кустом ракиты на берегу их сказочной реки, рядом валялась пустая бутылка, наполненная остатками портвейна, словно кровью. Сергея снова вырвало – и он пополз к речке отмываться…

На этот кретинский мир опустилась тишина. Даже его маленькое испуганное сердце чувствовало расслабляющею прелесть этого ветреного вечера, нашпигованного, как пирог – запахами сирени и черемухи, и какофонией птичьих голосов.
В этот весенний вечер по двору перебегал игривый ветер, словно пыль, взметая крохи непонятного мусора.
Сергей вдруг подумал, что ничего не кончено, и он и правда может поехать в Ебург и поступить в медучилище или куда-нибудь еще, поближе к тишине и смерти. А, может, ему просто устроиться кладбищенским сторожем?
Сергей стоял во дворе своего дома, горели окна, но он не смел войти.
Все было дико знакомо, но немного чужое, словно отвыкшее от него. Он зашел за дом, посмотреть на свое маленькое личное кладбище. Может, оно лучше вспомнит Сергея?
Кладбища не было: из перерытой земли торчали какие-то ростки. Словно проросли его некогда закопанные «старухи». Давно уже он не хоронил здесь никого, но все равно считал эту землю своей, «священной». Не было и шалаша – «будки кладбищенского сторожа», – как называл ее отчим, который Сергей построил больше для Иринки, чем для себя.
Он почувствовал, как затрепетало и оборвалось в нем все, что было связано с двором и этим местом. Если в нем и было что-то доброе, то оно питалось через пуповину, соединенную с тихим солнечным детством, каким оно обманчиво выглядело отсюда.
Путь назад был отрезан. Теперь день был полон лишь жестокого настоящего, спокойного и абсолютно мертвого, как сухие цветы в вазе...

Сергей появился в доме родителей, как уже не раз упоминалось, в девять вечера. Он объявил, что его отпустили на несколько дней, показал рецепт с прописанными лекарствами. Настроение было тревожное, тело наполнено свинцовой тяжестью.
И тут он увидел Иринку, вышедшую на его голос в прихожую – и даже удивился, какой она стала. Блондинка с миленьким курносым личиком и серыми глазами. Живая, веселая и избалованная, а потому самоуверенная и довольно нахальная. Брату она обрадовалась, как новой игрушке. А он даже как-то остолбенел. Весь вечер он не сводил с нее глаз, как будто видел в первый раз. С родителями он был ласковый и внимательный, говорил спокойно, проникновенно и даже как-то излишне разумно, словно повзрослел на много лет. Хвалил врачей, особенно главврача, уверял, как много они для него сделали, что он стал другим человеком. Он, мол, понимает теперь, каким был ужасным. Теперь все в прошлом. Теперь он будет жить совсем по-другому! Он даже поделился с родителями планами продолжить учебу. Весь вечер он изо всех сил изображал хорошего мальчика, которым, конечно, и был, только не все это понимали. Говорил при этом как-то механически, словно заучено. Сидел напряженно, как человек, который чувствует себя не на месте. И избегал смотреть в глаза, особенно отчиму.
Родители обнаружили в нем разительную перемену, хотя не поняли, в какую сторону? Было в Сергее, в его внезапном необъяснимом появлении что-то зловещее, что беспокоило их. Естественно, они ничего не заподозрили, не стали звонить в больницу. К тому же он обещал вернуться туда, когда со всеми пообщается, наговорится, насладится домашней обстановкой, от которой так отвык. Он даже вызвался поехать в субботу с отчимом на дачу, перекапывать землю для грядок.
Взамен он попросил не отправлять завтра Иринку в школу – он хотел провести с ней день, он так соскучился по ней! В школе все равно уроков уже почти не было, к тому же пятница, последний учебный день недели. Иринка радостно поддержала его. Ей тоже совсем не хотелось в школу, она с гораздо большим удовольствием останется с любимым братом.
Потом она пошла спать. Сергей попросил родителей разрешить уложить ее.
– Да она уже сама давно укладывается! – резко сказала мать.
– Все равно.
Мать махнула рукой, оделась и пошла на ночное дежурство.
Иринка удивилась, но разрешила посидеть рядом с собой, почитать ей книжку. Он получил от этого огромное и непонятное удовольствие. Ночью он плохо спал, даже почти совсем не спал. Он пытался привыкнуть к своей постели, такой когда-то обычной, этим стенам, темноте, которой никогда не было в больнице. Новым ощущениям, завладевшим им. Все было невероятно странно, ново и старо сразу. И беспокойно, как никогда не было в больнице. Ах, да, он же так и не принял лекарств!
Он ворочался, смотрел на спящую Иринку, вставал, подходил к ней, поправлял одеяло. Даже на несколько минут лег к ней на постель, просто проверить, что это значит: спать с другим человеком, «женщиной», – но она была очень узкая и короткая.
Он смотрел на Иринку, чудесную, невинную, и с отвращением думал, что кто-нибудь скоро станет втыкать в нее свой «рог»… Он убьет этого гада, пусть только попробует! Неужели эта фея, это нежное сознание станет такой же тяжелой, пронзительно пахнущей женщиной, как несчастная Галя? Не может быть, никогда! Он этого не переживет!..

В восемь утра отчим, как все последние двадцать лет, ушел на работу, к слабо дымившему трубами, как издыхающий Змей Горыныч, никелевому монстру. Он ходил туда уже почти по привычке: делать все равно было нечего. Зарплату платили очень не регулярно, да и зарплата ли это была? Об этом все в городе говорили постоянно, но утром все равно вставали и шли.
Брат и сестра остались в доме одни. Иринка рисовала карандашами в альбоме, беззаботно раскинувшись на полу. Красивый играющий зверек в белых носочках, не сознающий своей привлекательности. Сергей сел перед сестрой, тоже на пол, скрестив ноги, и стал расспрашивать, как она провела год, чем занималась?
Сестра, не прерывая занятия, рассказала, как невинную шалость, что на день рождения отца тайно пила вино. И ей понравилось. Только очень напилась, упала на пол, а ей кричали, чтоб она не дурачилась! А еще пробовала с подружками курить, но ей не понравилось. В школе у нее хорошие оценки, хотя NN, их классная – страшная дура, Иринка ее ненавидит! А на даче она поругалась с Катей, дурой и гадиной… И в кино она видела такой фильм, который немедленно стала пересказывать. И так далее… Как он провел этот год – она не спрашивала, словно это было ясно и неинтересно.
– А во что ты играешь?
Иринка показала ему все свои новые игрушки.
– А почему старые такие грязные? – укоризненно спросил брат. – Не любишь их больше?
– Люблю!
– Ну, так помыла бы! – он сказал это без всякой задней мысли, из воспитательного рвения что ли.
Иринка послушно встала, собрала игрушки и пошла в ванную.
Он стоял за ее спиной на пороге и смотрел. Она была в короткое платьице, из которого уже выросла. Длинные голые ноги. Она очень выросла за последний год. Движения ее были быстрые, умелые, имитирующие взрослые, сознательные и деловые. Поэтому ужасно трогательные и притягательные. Лицо карикатурно серьезное.
Все это он заметил вскользь, уже почти удаляясь, впрочем, по инерции оставшись на месте. Его била дрожь – от невозможности уйти. Она начала уже мыть игрушки под краном, но Сергей придумал набрать полную ванну и бросить их туда. Он сам включил воду и стал помогать мыть игрушки. Это напоминало купание детей. В процессе он как-то незаметно придвинулся и потерся подбородком о ее голую тонкую шею. Она засмеялась:
– Щекотно! Перестань!
Хорошо, что она не видела его лица.
– А правда, надо сделать секс… чтоб были дети? – вдруг спросила она, не оборачиваясь.
Сергей вздрогнул и отпрянул.
– Кто тебе сказал?
– Катька, дура. Правда, она врет?!
– А ты знаешь, что такое секс?
Иринка долго молчала.
– Ага, – сказал она, наконец.
– Что?
– Это когда мужчина и женщина обнимаются.
– И все?
– Голые. Правда? – спросила она.
– Ага.
Какая-то мысль вдруг вошла в его голову, который он не решался ни прогнать, ни обдумать до конца. Она была созвучна знакомому зуду в паху, когда он, как акробат, балансировал над бездной.
– Нет, она сказала: еще пиписьки должны потереться, – проговорил она, покраснев как рак.
– Да? – спросил он, словно и правда слышал о таком в первый раз.
– Глупый, ты ничего не знаешь!
– А ты откуда знаешь? – спросил он, потерявшись.
– Я ж говорю: мне Катька сказала! Я думала, она врет. Она сказала, ее папа с мамой делали – она в щелку видела… Я тоже один раз видела, – добавила она, помолчав. – Я испугалась…
– Чего?
– Что они дерутся.
Сергей криво усмехнулся. Он вспомнил, что много лет назад тоже видел любовный акт родителей, внезапно войдя в комнату. Тогда он подумал, что они играют…
Он хотел бы, чтобы все это было игрой. Он еще не представил себе точно ее правил, и чем она может кончиться. Он не проговорил для себя ни одного желания. Он ведь ничего и не хотел, хотел только попробовать. Кто-то сбоку как будто подготовлял обстоятельства для поступка, но на поступок Сергей еще не был готов.
– Взрослые так играют, – сказал он с интонацией Виктора. – Это очень весело.
– Детям нельзя! – сказала Иринка веско.
– Почему?
– Детям – нельзя, – повторила она убежденно, словно догму.
– Ты должна знать, как делаются дети, ты же будущая мать… – хитро придумал он. – Неужто мать не объясняла тебе?
Иринка покрутила головой.
– А ты бы спросила.
– Боюсь, а вдруг накажут?!
– Не-ет, – протянул Сергей не очень убежденно.
– Это не больно? – спросила девочка застенчиво. Может быть, она подумала, что, если узнает, как все обстоит на самом деле, то немедленно кого-нибудь родит?
– Нет, хочешь, я сейчас тебе покажу? – волна была оседлана, теперь он знал, чего хочет, и это знание парализовало всякий контроль над собой.
– Покажешь? – спросила Иринка и непонимающе заморгала глазами.
– Ага. Только нам надо раздеться.
– Не надо! – попросила она.
– Не бойся! Я же твой брат, мне можно. Смотри! – он стал раздеваться и уже через полминуты стоял перед ней голый, как бы наглядно демонстрируя мужскую анатомию.
– Я это видела, – сказала Иринка и отвернулась.
– Это не все. Ты тоже раздевайся.
Но Иринка смотрела исподлобья – и не раздевалась.
– Ты чего, боишься? Это не страшно, я только покажу тебе.
– Не надо, – сказала она сухо.
– Но, можно, я тебя поглажу? – нервно спросил он.
И тут Иринка увидела то, что он старался скрыть. То, что она увидела – ошеломило ее, как что-то странное и даже страшное. Наверное, она никогда и не слышала о такой вещи, как эрекция. 
Она смотрела во все глаза, силясь понять, а потом, наконец, испугавшись, стала вырываться из ванной.
– Чего ты испугалась, Ириша?! – умолял он вкрадчивым голосом. – Я же любя!.. Я соскучился…
– Нет!
– Почему?
– Не хочу! Пусти! – и она опять попыталась выйти из ванной.
– Только не говори никому! – предупредил Сергей, хватая ее за локоть.
– Всем скажу – какой ты псих!
– Я – псих?
– Да, псих, правильно тебе в больницу забрали!
– Ах ты!.. – выдавил Сергей, потеряв почву под ногами. – Я тебя так любил, я для тебя все делал!..
– Пусти! – закричала Иринка.
Ему стало ясно, что если она расскажет родителям – дурдома ему не миновать и, возможно, вечной койки… Конечно, он будет все отрицать… Конечно, они поверят ей, не ему.
– Иринка, я прошу тебя, иначе меня опять туда заберут!
– Так тебе и надо!
– Но я же твой брат!
– Ты не брат, тебя в капусте нашли! – зло пискнула она.
– Кто это сказал?! – Он схватил ее за предплечья и стал трясти. – Катька или Светка?!
– Отпусти! – завизжала она.
– Говори!
– Дурак!
– Это он сказал, отец?!
– Не скажу!
И тут она укусила его за руку, которой он сжимал ее кисть. Так могла тяпнуть маленькая собачка, загнанная в угол. Было больно и обидно. Он понял, что потерял ее навсегда, потерял последнее, что он любил и ценил в этом доме.
– Ты стерва! – выдохнул он.
– Дебил! – это было новое специальное слово, сильное заклятие, которое она с удовольствием использовала.
Он схватил ее за волосы и стал тыкать в пол, как провинившееся животное.
– Перестань! – завизжала она.
Но он не мог уже перестать. Лицо его стало красное и ожесточенное. Волосы потемнели от пота. Он пытался держать себя в руках и не думать о том, что делает. Будто делает не он, а кто-то другой.
– Дебил! – вновь закричала она, едва он отпустил ее, и хлестнула ладошкой по лицу.
Бордовая волна ярости заполнила грудь: не может эта сопля оскорблять его! И он двинул ее ладонью по щеке – от чего девочка рухнула на пол, еще и ударившись о край ванны. 
– Я все скажу маме, все! – заплакала она, размазывая слезы по лицу. – Что ты меня избил! Псих, дурак, дебил!!!
– Не скажешь!
– Скажу! И отец тебя убьет!
– Дрянь! – заорал он. И схватив подмышки – швырнул в ванну.
– Не надо! – взвизгнула она, испугавшись, стирая с лица воду, и попыталась вылезти из ванны. Но это уже не могло ей помочь.
– Нет, ты не скажешь, никому ничего не скажешь!..
Он тыкал и тыкал девочку под воду, словно уча ее хорошим манерам. Когда он увидел пузыри – сразу отпустил, поднял голову над водой, чтоб она могла дышать. Он был уверен, что еще ничего не случилось.
Сергей поспешно оделся и выскочил на задней двор курить, нервно бродя среди бывших детских могил. Потом снова вошел в ванную.
– Иринка! – позвал он.
Она не отзывалась. Наверное, сотрясение мозга, почему-то решил он. Он попытался привести ее в чувство. Ничего не получалось…
Он ненавидел свой «рог» – и хотел немедленно отрубить его отцовским топором. Но топора нигде не было… Он сидел в ванной рядом с сестрой и плакал. Он, наконец, понял, что произошло что-то непоправимое, но ему было как-то все равно. Он смотрел на Иринку, плавающую в воде. Потом расправил ей платье и спутанные волосы, как украшают мертвых.
– Я просто хотел помыть тебя, – бормотал он, – просто хотел…
Она стала напоминать первоклассницу, которой несколько лет назад он дарил цветы. Его единственную любовь. И еще она напоминала куклу наследника Тутти из фильма, что он когда-то видел. Она была куклой, окруженной игрушками, словно цветами или стражей, тихо плавающей в спокойной воде, прекрасной и мертвой, с чуть удивленно приоткрытым ртом – той, что прекраснее живых. Она никогда не состарится и останется в памяти такая красивая и молодая. С чудесной душой, которую уже ничем не замарает…
Такая, тихая, с распущенными мокрыми волосами, она нравилась ему все больше. Красивая, спокойная, будто стала феей. Он не хотел смотреть на себя, себе он был противен. Всю жизнь, вплоть до того чудесного момента, когда он, наконец, смог стать художником. И создал свой лучший шедевр. Все, что произошло в ванне, он попытался забыть, сразу и навсегда. Просто несчастный случай. Пусть, на худой конец, убил. И все. Пусть накажут. И ничего больше. Наказания он не боялся. Теперь он даже хотел наказания.
Поэтому не побежал никуда, как думал сперва, чтобы вернуться спустя, скажем, час, и начать уверять всех, что ничего не знает. Еще никто ничего не знает. Но обязательно узнают. Пусть узнают сразу. Он не мог ждать. Он не мог нести это в себе. Он хотел показать свой шедевр. С этими мыслями он вышел из дома.
Сергей постучал в ближайшее окно.
– Что случилось?
– Утонула Иринка!
– Где, на реке?! – ужаснулась Шевелева.
– Нет, здесь в ванне.
– Как?!
– Мыла игрушки… поскользнулась и… захлебнулась. Идите посмотрите.
Он отошел от окна. Он даже не видел, как, накидывая платок, мимо него промчалась соседка. В воротах он столкнулся с матерью, которая уныло шла домой с полупустой сумкой, опять не получив обещанных денег.
Она нерадостно посмотрела на него. И сразу поняла.
– Что?!
– Мама, у нас горе. Ирина мыла игрушки и утонула. Я ни при чем. Сейчас меня опять обвинят...

…Мать с первого взгляда поняла, что сама Иринка никогда не утонула бы так… Тогда ей и открылась истина, внезапно, как пропасть…

В камере он видел один и тот же сон: как ему накидывают на шею петлю и вешают. Он просыпался от ужаса и тяжело дышал: ему действительно не хватало воздуха. Он был совсем один – перед лицом самого страшного, что может ожидать человека. Как он попал сюда, зачем? Как он, хороший мальчик Сережа, который так всех любил, угодил в это ужасное место? О том, что он сделал, он старался не вспоминать, будто это было сном. Да и то, что было теперь вокруг него, казалось сном, из которого он никак не мог проснуться. При этом он догадывался, что если проснется: тут-то и наступит самое страшное…
На суде в своем последнем слове он сказал: «Сестра была для меня вторым человеком после матери... Я хочу на коленях просить прощения на ее могиле».
А мать: «Я боюсь Сергея, боюсь за свою жизнь...»
Суд признал Никитина Сергея вменяемым. И вынес приговор – 9 лет общего режима.
В положенный срок супруги Никитины подали кассационную жалобу: «...суд не принял во внимание, что подсудимый уже совершал преступления – поджоги... Просим Верховный Суд отменить приговор за мягкостью наказания и неправильной классификацией (убийство без отягчающих обстоятельств), и направить его на повторное рассмотрение с вынесением справедливого приговора за совершенное преступление – присудить к исключительной мере наказания – расстрелу».
Верховный Суд оставил приговор без изменения.
Затянувшееся пребывание в городской тюрьме закончилось: Сергея Никитина отправили в зону общего режима Ульяновской области.
Говорили потом, что вскоре он повесился при невыясненных обстоятельствах (так что желание родителей было так или иначе удовлетворено). Говорили и обратное: что он вовсе не повесился, а усилиями о. Анатолия, чуткого и подвижнического попа, допущенного в зону благодаря новым веяниям, крестился и воцерковился, и даже выбрал для себя новое поприще – после освобождения, естественно… Не знаю, все может быть…
Не знаю и того, успел ли следователь Хазаров на свою свадьбу?


1997-10-13-19