Сумрак

ЧАСТЬ 1. МАРИ

1. ТЕНЬ

Воздух непрозрачный. Не туманный, а сгущенный, словно в консервной банке. Вверху – беззвездное небо, которое расходится кругами, как поверхность воды после падения камня.
Пространство кажется замкнутым. Небо – жестяная крышка, не больше. Не выше. Но ощущения беспокойства нет: замкнутый мир настроен вполне миролюбиво. Теплый непрозрачный воздух обволакивает. Пейзаж неясный, но вдалеке просматриваются силуэты гор. Скорее, макеты. Или манекены горных хребтов. Под ногами – песчаная почва. Зелени нет, нет даже травы на земле, вообще нет признаков жизни, но ландшафт не кажется пустынным или обезвоженным. Мягкий и безветренный вечер. Сумрак.
Беззвездный, непрозрачный, влажный сумрак впитывается в тело, приклеивается к губам и целует. Предчувствие счастья нарастает. Приближается, как волна.
Саша делает шаг навстречу этой волне. Лицом чувствует теплый воздух, а ногами – песчаную зыбкость. Предчувствие счастья стискивает сердце. Вот-вот – и взорвется радостью. Он готов кричать от восторга, не понимая пока, что заставляет его верить с такой силой в наступающий миг. Снова делает шаг и окидывает взглядом пространство вокруг себя.
Казалось бы, ничто не может сравниться с тем, что он ощущает, уступая этому обволакивающему сумраку. Но как только он замечает вдали светлую тень, его сердце начинает биться сильнее и он сам слышит свое прерывистое дыхание. Не в первый раз он видит впереди этот тонкий силуэт женщины в бежевом платье. Саша замирает. Не делает больше ни шага.
Он всегда замирает, когда видит ее. Он подолгу наблюдает, как она движется в сумраке, встряхивает кудрявыми темными волосами, ходит и напевает что-то, смотрит на свои руки и снова напевает, берет в ладошку песок, потом высыпает и смотрит, как он растворяется в темноте. Она похожа на маленькую девочку, хотя довольно высока и стройна. Саше не удается рассмотреть ее лицо, но он угадывает ее черты, смягченные сумраком.
Он никогда не приближается. Ее появление настолько переполняет его эмоциями, что он не в силах даже представить себе, как шагнет к ней или окликнет. Она тоже замечает его. Она всегда замечает его, хотя никогда не приглядывается к сумраку и не смотрит в его сторону. Кажется, она не обращает внимания на его присутствие, его живой интерес ничего не значит для нее, не тревожит и не отвлекает от ее мыслей. 
Иногда он слышит ее голос. Это не очень красивый, не очень тонкий, не очень мелодичный, хрипловатый голосок. Может, она бы даже фальшивила, если бы стала исполнять известные шлягеры, но она мурлычет что-то свое, понятное ей одной, никому не знакомое – и это завораживает его окончательно. Саша слушает молча, силится мысленно повторить хоть одну фразу из ее песни – и не может. В этих фразах нет слов, непонятно, на каком языке сложена эта песня и имеет ли смысл.
Она снова приподнимается, выпускает песок из ладони и что-то мурлычет. Вдруг оглядывается в сторону Саши и смотрит неподвижно. Он думает, что она не может видеть его четко, потому что и он не различает в сумраке ее лица. Но отчего-то ему становится неуютно, и он – впервые с тех пор, как встретил ее здесь, – начинает бояться ее внимания, которого так желал.
Она продолжает стоять неподвижно и вглядываться в его фигуру. Сумрак между ними теплеет, волна счастья снова приближается, лишает Сашу способности рассуждать, и он, позабыв свою робость и опасения, делает еще один шаг к ней.
Сумрак липнет влажными поцелуями. Но ее тень вдруг резко отступает назад и бледнеет. Теряется – растворяется в темноте. Саше кажется, что – сделай он еще шаг – он сможет увидеть ее лицо, и он уже не понимает, что бежит за ней по песку, а она – бежит от него. Все происходит очень быстро. Он не видит, как движутся ее ноги или руки, но ее светлая фигура отдаляется и, наконец, тает, а он слышит только всхлипывания собственного сердца.
Он остается один. Вокруг ничего не меняется: пейзаж с вытянутыми линиями горных хребтов остается прежним. Саша хорошо изучил эти кривые линии гор на горизонте и сейчас с удивлением замечает, что остался на том же месте, где и стоял до того, как увидел ее, и до того, как побежал за ней. На песке рядом нет ни одного следа.
Саша, с трудом совладав с дыханием, идет в ту сторону, где стояла она, и смотрит на песок. Ее следов тоже не видно, но кое-где остались отпечатки ее ладошек. Саша склоняется к ним и тоже зачерпывает песок рукой. Невесомое тепло обволакивает пальцы.
Все вокруг еще кажется ему прекрасным: и сумрак, который скрывает лица, но не прячет силуэты гор вдали, и влага, которая липнет к телу, но не впитывается в песок под ногами. Если это пустыня – то самая живая на свете. И чтобы быть для него чудесным, это место не нуждается ни в солнце, ни в звездах, ни в цветах. Пусть здесь всегда будет сумрачно и влажно. Ее присутствие делает безжизненный ландшафт сказочным.
Без нее становится пусто. Мир без нее постепенно тускнеет и начинает искажаться в его глазах. Безлюдное, серое пространство. Зыбкость. Тягостное ожидание. Поиск входа и выхода. Песок в ладони, который впитывает тепло человеческого тела.
Скоро все исчезнет. Саша знает, что как только его сердце успокоится и дыхание выровняется, эта пустыня растает: то ли упадет на землю, то ли взмоет вверх и прилипнет к жестяному небу. Это очень тяжелый миг. Он закрывает глаза руками.
После того, как тает в воздухе ее фигура, как затихает ее голос, как остывают ее следы на песке, медленно, но верно начинает меркнуть даже сумрак. Это больно. Но ради счастья видеть ее Саша готов вынести любую боль. И, несмотря на жуткое состояние утраты целого мира, он вернется сюда снова, чтобы видеть ее издали, слышать звук ее голоса, прикасаться к ее следам на песке.
Он любит ее тень. Любит ее бежевое платье. Любит ее лицо, которого не видит сейчас отчетливо, но хорошо помнит. Он молится на ее голос. Он считывает отпечатки ее ладоней с песка.
Пустыня начинает таять. И он стискивает зубы – все рушится беззвучно, но он с головой окунается в океан боли. В сознание вдруг врывается яркий свет, чьи-то голоса и шум – его выбрасывает в прежний, резкий, хаотичный мир.
Переход ужасен. Само по себе ужасно умирание пустыни после ее ухода. Но возврат к действительности мучителен физически. Свет слишком ярок, голоса слишком громки, а уличный шум отвратителен. Реальность врывается непрошено, назойливо и жестоко.

Окно широко распахнуто. С той стороны – март, тающий снег, солнечные лучи, гул машин и стук каблуков. С этой стороны – сияющие экраны компьютеров, запах табака, хлопанье дверей и вдруг – где-то за спиной – прокуренный и сорванный от постоянного крика, матов и хохота – голос шефа:
– Эй, кто тут еще торчит? Премии никому не будет. Все равно вы тут порнуху гоняете!
– Владимир Борисыч! Какая порнуха?! Помилуйте! – вскакивает Серега. – Мы над графиками сохнем!
– Так, все. Идите баб клеить! – распоряжается шеф. – Весна, мать ее!
– Принесло тебя, козлина! – тихо возмущается Серега, закрывая порносайт.
Толкает Сашку в плечо.
– Идем, давай. У тебя все равно машина зависла. Менять этот хлам надо. А он на порнухе экономит...
Саша поднимается и отключает компьютер.
– Куда идем?
– Напьемся?
– Давай.

2. БАР

Солнце уходит за многоэтажки. Бежит из города. И март к ночи превращается в четвертый зимний месяц, самый коварный среди всех его холодных братьев. Тротуары замерзают ледяной коркой...
– Эй, – снова толкает Серега. – Когда ты вырубаешься, мне одиноко в космосе.
– Угу, – кивает Саша.
У Сереги какая-то своя жизнь – Ирка, которой он изменяет, с кем придется, раздолбанная квартира без ремонта и побитый «порш». Очень побитый, но «порш». Старый, бэушный, но Серега гордится этой рухлядью.
У Сашки – отец и мать, университетский диплом, со стороны – уютный быт и надежная работа. Его не носило ни по путягам, ни по таким закоулкам, как Серегу, у него все шло мерно и ровно. Но когда они вместе, Сереге не по себе немного. Чувствуется в Сашке что-то такое, что никак не связано ни с его домом, ни с его работой, ни вообще с ритмом повседневной жизни. Он странно себя ведет – всегда отстраненно, словно живет за компанию, вместе с прочими.
Поначалу Серега решил, что он – маменькин, избалованный и заласканный сыночек. Спросил как-то, поглядывая искоса, мол, что мама скажет, если тот ночевать домой не придет.
– Не знаю, что скажет. Мы мало общаемся.
Выходит, почти не разговаривают. А с отцом только здороваются. И вообще Сашку мало интересует, что родители и все остальные о нем думают.
А пить с Сашкой в барах хорошо. На него охотно вешаются девицы, и Сереге кое-что перепадает. Низкорослых и белобрысых обычно меньше любят, чем высоких и темноволосых, с такой вот непослушной копной на голове. А глаза у Сашки жуткие – широко распахнутые и ярко-голубые. Мужики и те на него засматриваются, особенно, когда он волосы в хвост так туго затягивает, что глаза начинают косить. Такое, короче, этот Самойлов – нечто непонятное.
Но привязанность Серега к нему все-таки испытывает. Для дружбы, ясно, Сашка не очень открыт, но собутыльник – хороший. Пьет без меры и без чувства – и ничего ему не бывает. Ничего не меняется, потому что и на трезвую голову Сашка здраво не рассуждает. Он как-то по-своему все оценивает, словно во всем ищет изнанку – и видит только то, на что другие внимания не обращают или умышленно закрывают глаза.
Заказывают водку и закусить. Сашке все равно, что пить. Бар называется «Калач», не очень модный, но «посидеть на “Калаче”» – времяпровождение среди молодежи довольно распространенное. Уютно здесь. В центре потанцевать можно. А сидящим за столиками хорошо видно девчонок, которые маются с дешевыми коктейлями и зыркают в толпу. Всегда можно кого-то отыскать по себе.
– Ну, тяпнем.
Они чокаются. Тостов не надо. Тосты поднимают обычно за надежды, а надежд у них нет. Серега даже на собственный бизнес уже не надеется, рад и месту в чужой фирме. У Сашки – вообще пустые глаза: он и надежды – несовместимые понятия.
– Вон ту позовем? – Серега кивает в сторону стойки, где вертится длинноногая девица, разглядывая завсегдатаев бара.
– Давай.
– Или ту? – Серега переводит взгляд на полноватую девчонку, сидящую за соседним столиком.
– Она ждет кого-то...
– Нас! Дождаться не может, пока ты ей свистнешь. Ну?
– Свистнуть?
Серега сам поднимается и подсаживается к соседке. Сашка допивает. Смотрит на часы и понимает, что время для него не имеет значения. В этот момент длинноногая в мини замечает его и движется к их столику.
– Не найдется сигаретки?
– Найдется.
Она садится на Серегин стул и закуривает.
– Меня Лариса зовут.
– Саша.
Он пожимает ее сухую и длинную ладонь. Серега возвращается с соседкой, тащит еще стулья. Зовут ее Викой. Смешная девчонка – круглолицая, с ямочками на щеках, с веселыми карими глазами.
– А вы откуда, ребята? – интересуется Лариса.
Саша отворачивается. Серега начинает трещать что-то о фирме, о рекламном бизнесе, к которому имеет какое-то косвенное отношение.
– Модели вам не нужны? – Лариса кокетливо улыбается.
– Нужны. Я лично провожу кастинг, – заверяет Серега.
– А ты тоже рекламщик? – она переводит взгляд на Сашку.
– Я – нет.
Вика почему-то смеется.
– Но вы же вместе работаете? – допытывается Лариса.
– Вместе, но у Сереги член длиннее, – отвечает он рассеянно.
– Вот ты идиот!
Она встает и резко разворачивается. Надеется, что кто-то остановит. И только когда она отходит от столика, Серега бросается следом.
– Эй, Лорик, ну, чего ты?
Она останавливается у дверей.
– Твой друг всегда такой придурок? – обиженно кривит губы.
– Забудь про моего друга. У тебя есть я.
Он берет ее под руку и выводит из «Калача».
Вика так и продолжает улыбаться.
– Еще выпьем? – предлагает Сашка.
– Выпьем.
Девчонка глотает водку и морщится.
– А я студентка еще. Мехмат заканчиваю.
– Ну, поздравляю, – кивает он. – Поедем к тебе?
– Как?
– Троллейбусом.
– Я с бабкой живу. На квартире.
– Ну и что?
Она начинает напряженно думать. Напряжение отражается в каждой черточке ее лица, и веселость во взгляде гаснет.
– Ты хочешь? – переспрашивает она робко.
– Почему нет?
Вика снова молчит. В баре уже шумно, время идет к полуночи, пьяные голоса заглушают музыку.
– Едем? – он поднимается.
И она кивает. Саша платит по счету и выходит. Вика идет следом. Рост у нее – сто шестьдесят, не больше. И походка очень неуверенная.
– Третий будем ждать? – спрашивает он.
– Что? – она замирает.
– Троллейбус третий?
– А... третий, да.
В троллейбусе Саша покупает ей билет, она упрямо мотает головой, и он понимает, что она девственница. Только девственница может согласиться заняться сексом после стакана водки и прогулки на троллейбусе. Только девственница может тупо отказываться от купленного для нее билета и коситься в сторону мужчины с таким опасением.
И Сашке становится тоскливо. Он не испытывает никаких добрых чувств по отношению к девственницам, ожидает плохих бытовых условий и всевидящего ока ее квартирной хозяйки. Но в то же время он продолжает двигаться в своем ритме, не обращая внимания ни на свою попутчицу, ни на гололед на дорогах, ни на мартовский, совсем не весенний холод.
Это ритм. Это жизнь. Это данное.
– Вот здесь я живу, – Вика показывает пальцем в сторону девятиэтажки.

3. СЕКС

– А я мехмат заканчиваю, – повторяет она, когда Саша, равнодушно кивнув квартирной хозяйке, захлопывает за собой дверь ее комнаты.
Внутри – тускло. Старая мебель, сохранившая запах давно сдохших мышей. И очки на письменном столе. Она, видно, очки все время носит, а сегодня в бар решила не надевать, чтобы не портить еще больше то, что и так некрасиво.
Но Сашке совершенно не важно, как она выглядит. Сознание почти отключено, а физиология – инстинктивная штука – требует исключительно секса и ничего другого. Он не ждет от себя взрыва эмоций. Никакой духовной близости. Никаких чувств. Это лишнее. Он привлекает ее к себе, плохо различая в тусклом свете ее лицо и уже не помня ее имени. Помнит только, что она студентка-математик, которая решила устроить себе праздник – впервые в жизни – и пошла в бар с подругой. Все, достаточно информации. 
Он не торопится, но действует решительно. Снимает с нее одежду без лишних разговоров. Она пытается возразить, взмахивает руками, но он подталкивает ее к постели и прижимает своим телом к дивану, закрыв ее рот губами. У нее не хватает сил оттолкнуть его. Она барахтается, словно тонет, а потом устает сопротивляться и затихает. Да и к чему сопротивляться? Сама ведь захотела. Пришла в бар, чтобы познакомиться. Не ради вечной любви же. Ради вечной любви она полжизни взаперти просидела.
Он чувствует, что ее тело не покорно и не готово принять его, но сам не в силах остановить раскачивающийся маятник желания. Девчонка, похоже, не соображает ничего – остается неподвижной, даже когда он ослабляет хватку. Молчит. Словно не дышит.
Сашка действует резко, зная, что она все равно ничего не поймет. Ради той, которая умеет чувствовать, он бы, может, и постарался, а ради этой не станет. От преграды остается только липкая влага, Сашка ныряет в нее – глубже, до самого дна, и она, наконец, стонет от боли. Никак не помогает ему – ее бедра тяжелы и неподвижны, а руки она зачем-то прижала к щекам. Он сам продолжает двигаться, зная, что ей от этого только неприятно. Еще глубже. Еще сильнее. Еще раз...
Все, физиология отступает. Под ним – простыня, перепачканная спермой и кровью, ее толстое розовое тело с выпуклым животом и маленькой грудью, горячие красные щеки, коротко стриженые волосы. Он спешит отвернуться, чувствуя резкое головокружение и подступающую гадкую, липкую тошноту.
Одевается молча и быстро. И когда идет к двери, она вдруг поднимается с дивана, прикрываясь свитером.
– Не оставишь мне свой телефон?
– Ты не забеременеешь, – бросает он и уходит.
Март – не весенний месяц. Даже не переходный. Ледяная корка вгрызлась в тротуары. Саша какое-то время бредет пешком, пока не приходит в себя. Останавливается и застегивает куртку. Прячет замерзшие руки в карманы.
Зачем? Зачем он это сделал, если уже давно ничего не ищет в этой жизни? Зачем нырнул еще раз на дно тошнотворного болота? Зачем приходит весна? Зачем продолжается бессмысленная жизнь?

На балконе стоит отец. В три часа ночи на балконе восьмого этажа курит его отец – известный адвокат солидной юридической фирмы. Курит, вглядываясь в черноту ночи, в огни фар на стоянке. Город спит, даже такси не видно, а его отец продолжает курить, глядя вниз.
Саша поднимается лифтом и вставляет ключ в замочную скважину. За дверью очень тихо. Только накурено. Мать пьет чай на кухне. Саша кивает мимоходом.
– Не спишь?
– Нет пока, – отвечает она спокойно.
– А папа?
– Папа спит.
– А курил кто?
Она пожимает плечами:
– Из коридора несет.
Словно он поймал их на горячем. Мама опускает взгляд в чашку. Саша идет в душ, потом к себе. Через четыре часа он проснется, чтобы уйти на работу. Родители не мешают ему жить своей жизнью. Отец спросил как-то, хочет ли он отдельную квартиру. Саша ответил: «Нет».
– Машину?
– Нет.
На все остальное – хватает его собственной зарплаты.
У матери очень беспокойный взгляд – какой-то скользящий, словно она боится вглядеться в Сашу и обнаружить расхождения с паспортным фото. А отец с Сашей практически не общается. Спросит, бывает, как работа. Саша ответит. И конец разговору.
Они никогда не признаются сыну, что ждали его всю ночь и не могли сомкнуть глаз, потому что это лишнее. Это их слабость. Они понимают, что их сыну двадцать пять лет, он вполне самостоятельный человек. И у них не должно быть особых причин сомневаться в его трезвом рассудке.
Но почему тогда, вернувшись под утро, он всегда входит в квартиру, переполненную нервным дымом, запахом крепкого чая и валерьянки? Что заставляет их ждать его до рассвета, превращая свои ночи в пытку?
Никогда, ни одного вопроса. Современный вариант семьи – никто никому не обязан изливать душу. Правда, года два назад, мать, опустив глаза в пол, спросила:
– Саша, ты принимаешь наркотики?
– Нет.
– Никогда?
– Нет.
Наркотики? Нет. Это им показалось. Он и курит-то редко. Только когда выпьет. И от водки не пьянеет. И он всегда был очень ровным с ними. Он очень удивился вопросу. Наркотики? Нет. Он не употребляет наркотиков.
Он раздевается и ложится. Уставшее тело проваливается в сон. В тусклый, слепой сон – подобие его слепой жизни. И вдруг он резко поднимается и, отгоняя дрему, подходит к окну. Небо уже не темное, а какое-то мутное и синеющее по краям. Саша стоит, прижавшись лбом к стеклу, и смотрит в небо.
За закрытой дверью его комнаты слышатся шаги. Может, мать идет в спальню. И снова шаги, которые замирают где-то рядом. Всхлипывает чье-то растревоженное сердце.
– Мама, ну, что ты хочешь? – Саша резко распахивает дверь и видит в коридоре у стены – действительно мать, которая смотрит на него с уже не скрываемой тревогой.
– Саша...
Бывает, что родные люди не знают, что сказать друг другу. Бывает, что слова не могут ничего выразить.
– Ну, входи, входи...
Он проводит ее за руку в свою комнату и усаживает на свою постель.
– Не волнуйся, что ты? Со мной все нормально. А от тебя сердечными каплями пахнет.
Саша, не выпуская ее рук, становится перед ней на колени.
– Я был с другом. В баре. Просто в баре. Потом был с девушкой. Делал секс.
– Так не говорят, – она качает головой с улыбкой.
Мама – корректор в издательстве, она привыкла исправлять опечатки. И Саша тоже смеется, чувствуя себя опечаткой.
– Я знаю, что так не говорят. Но это иначе не назовешь.
И снова она молчит, а потом, собравшись с духом, вскидывает на Сашу светлые тревожные глаза и спрашивает:
– Ты не видишь ее больше?
Он поднимается с колен и отступает к окну.
– Нет, мы не видимся.
И она прижимает обе руки к сердцу.
– Саша, сынок... Ты видишь ее снова? Я чувствую, что ты меняешься, когда...
– Она не приходит, – отрезает он. – Мы не видимся. Иди, мама. Я спать хочу. Я устал. И мне скоро вставать. Не морочь мне голову своими фантазиями!
Остается в комнате тусклая темнота.

4. ПЕСНЯ

Свет начинает меркнуть, а воздух – сгущаться. Сгущается до той непрозрачной консистенции, которая вызывает предчувствие счастья.
Вырисовываются неровные линии горных хребтов на горизонте, возникает неуверенная песочная зыбкость под ногами.
Саша оглядывается, но его движения замедляются в непрозрачном сумраке. Он ищет глазами светлую фигуру вдали и чувствует удары собственного сердца.
В этот раз она немного дальше, и ее голоса не слышно. Девушка бродит в сумраке, не играет с песком и не смотрит по сторонам. Ее взгляд устремлен под ноги.
Саша делает шаг к ней. Затем еще один. Он уже слышит знакомую мелодию. Она бормочет свою песенку. Сквозь сумрак Саша различает ее лицо, контуры фигуры и вырез бежевого платья.
Вдруг она поднимает глаза и смотрит прямо на него. Он замирает. Стоит неподвижно. Она медленно приближается. Между ними остается расстояние в три шага – не больше.
– Зачем ты опять здесь? – спрашивает она едва слышно.
Саша видит, как шевелятся ее губы.
– Чтобы смотреть на тебя, – отвечает он. – Чтобы слышать твои песни.
– Здесь скучно, – говорит она. – Сюда приходишь только ты один. Как тебя зовут?
– Саша. А тебя?
– Мари.
Они молчат. Ему кажется, что случилось что-то невероятное – она заговорила с ним. Сама. И произошло это очень естественно.
– О чем ты поешь, Мари?
– Не знаю. Обо всем сразу. О том, что мне одиноко. О том, что не хочу быть здесь.
– Здесь очень красиво, – он пытается разглядеть сумрак.
– Нет. Ты не понимаешь. Здесь очень больно. Здесь все болит. У меня болят руки.
Саша берет ее руки в свои.
– Пусть и у меня болят.
– Ты не можешь этого чувствовать, – она качает кудрявой головой. – Я не понимаю, как ты попал сюда.
– Я тебя люблю.
Она улыбается.
– Тебя зовут Саша?
– Да.
– Откуда ты меня знаешь?
Он пожимает плечами.
– Я знал тебя всегда.
– Нет. Этого не может быть. Я тебя не помню.
У нее очень красивое лицо – немного вытянутое, бледное, очень тонкое, с изящными чертами. Глаза большие, темно-зеленые в сумраке, словно впитавшие в себя его непрозрачную влажность. Высокий лоб. Бледные, плотно сжатые губы.
– Мари, – повторяет Саша, поглаживая ее ладонь.
Она потихоньку отнимает руку.
– Мне больно. Я пою, чтобы не чувствовать боли. Уходи!
Она отворачивает лицо от его взгляда.
– Я никуда не уйду.
– Но ты не можешь быть здесь.
– Я хочу остаться, – уверенно говорит он.
Она смотрит удивленно.
– Остаться здесь? Нет-нет, ты не можешь, – повторяет растерянно. – Ты не можешь... Нет.
– Я хочу.
Она молчит.
– Ты знаешь, как ты попала сюда? – спрашивает Саша, снова поймав ее руку в сумраке.
– Знаю.
– Скажи мне, – просит он. – Я останусь с тобой.
– Нет-нет, – она упрямо качает головой и хмурит тонкие брови. – Ты не должен быть здесь.
– Я буду с тобой всегда.
И она закрывает лицо руками. Отступает. Волна счастья уходит. Саша протягивает к ней руку, и она отшатывается еще дальше. И сразу же ее тень начинает тускнеть. Тает...
Постепенно угасает даже сумрак. Вот это по-настоящему больно. Все рушится. Обломки мира, который еще секунду назад казался реальным, тонут в океане резкой боли – под сплющенным жестяным небом.

Прорезаются лучи солнца. Разрезают сознание, дробят его на фрагменты и склеивают совсем другую картину. Много лиц. Незнакомые люди. Толпа. Он широко открывает глаза. Люди смотрят с любопытством. Без особого участия, но с нескрываемым интересом. И он понимает, что сидит, обхватив колени, посреди тротуара и смотрит в толпу, которая собралась вокруг него.
Среди зевак появляются белые халаты: где-то позади останавливается машина скорой помощи, и врачи раздвигают толпу, пытаясь пробраться к Саше.
Он поднимается с тротуара.
– Я в порядке, – останавливает жестом подоспевшего доктора.
– Необходимо пройти обследование после травмы...
– Никакой травмы не было. Просто закружилась голова, и я присел.
– Но нам позвонили. Человек, который сидит без движения посреди улицы так долго... – упирается врач.
– Я оплачу вызов, – Саша тянется к бумажнику.
И вдруг замечает часы. Стрелки зависли на двенадцати. Двенадцать... Он вышел из дома в половине восьмого. Сейчас он на улице Восточной. Это значит, что он не сел в троллейбус и не попал на работу. Он не был на работе...
Саша берется рукой за голову.
– Похоже, опять приступ. Обследование даст мне право на отгул? – интересуется у врача, ожидающего обещанной оплаты.
– Конечно, – заверяет тот. – Вам выпишут справочку.
– Тогда я, пожалуй, поеду с вами.
Толпа, похоже, ликует. В выигрыше оказались поставившие на то, что парень не наркоман и не пьяница, а сердечник, которому нужна экстренная помощь. Выигравшие – с чувством выполненного морального долга – расходятся первыми.
Саша садится в машину скорой. Хорошо, что не увели деньги и мобилу. Просто он странно вырубился – посреди улицы. Ничего, можно будет отлежаться денек в больнице. Он широко улыбается медсестре, и она опускает глаза.
Врачу он все-таки дает денег.
– Пристройте меня к корректному коллеге, – просит с улыбкой.
Тот сдает его другому белому халату – какому-то невропатологу. Саша сидит на стуле перед его столом и смотрит в серые глаза доктора. Дядя вдруг начинает что-то писать – какие-то свои мемуары. Нашел время.
Это вам не киношный психолог, это наш, закаленный психами, невропатолог. Он очень спокойно пишет.
– У вас есть карточка в нашем отделении? Вы не на учете у нас случайно? – интересуется для начала.
– А у вас здесь все по карточкам? – улыбается Саша.

5. МЕДИЦИНА

Кабинет абсолютно безликий. На столе нет ни фотографии жены, ни модного органайзера. Доктор пишет замусоленной ручкой, доставшейся ему, видимо, от предшественника, благополучно вышедшего из этого кабинета на пенсию.
– Приступ головной боли?
– Да.
– Часто с вами такое случается?
– Бывает. Это от давления.
Измеряют давление – в норме.
– Не было никаких нервных потрясений? – на всякий случай осведомляется доктор.
– Нет. Так, что-то весеннее. Напишите мне, пожалуйста, справочку моему строгому шефу, – просит Саша.
Тот выписывает немногословную бумажку.
– Что за фирма?
– Компьютеры.
– А, ну, вот. Все от этого. Переутомление.
Саша кивает. Солнце бьет в окна. Весна. Утомление и авитаминоз. Хорошо, когда все понятно.
И вдруг дверь открывается, и перед ним возникает заплаканная мать.
– Сашенька! А мне соседка сказала, что видела тебя на улице... Я не знала, в какую больницу мне кинуться, где тебя искать...
– Вы – мама? – заинтересованно спрашивает доктор. – Проходите-проходите. Жив-здоров ваш орел.
И все становится очень нехорошо. Саша чувствует, что ее появление совсем некстати. Это стесняет его. Раздражает. Он поднимается, с трудом сдерживая досаду.
– Спасибо вам за заботу, доктор. И за справочку.
На прощанье тот советует не особо усердствовать на работе, больше бывать на свежем воздухе и дышать городской пылью.

Мать выходит следом.
– Саша, правда, все нормально?
– Конечно, – он приобнимает ее за плечи. – Просто не хотелось идти на работу.
– А что он сказал? – она кивает на дверь кабинета.
– Что давление в норме.
Она вдруг убирает его руку с плеча.
– Я поговорю с ним, чтобы успокоиться...
– Не надо. Все в порядке. Пойдем. Я не хочу тебя ждать в этом диспансере!
Но она не слышит его. Возвращается в кабинет нервопатолога. Тот поднимает глаза от своих мемуаров. Медсестра выходит, и повисает неловкая тишина.
– Простите... – начинает она. – С моим сыном... все нормально?
– Обычное переутомление, – заверяет доктор.
– Ничего больше?
– Что вы имеете в виду?
Она садится к его столу и вглядывается в бейджик, кособоко привешенный на верхний карман халата.
– Игорь Анатольевич, – подсказывает тот.
– Игорь Анатольевич... я очень боюсь за него. С ним случаются такие вот приступы. Это не может привести ни к чему?
– К чему?
– Я не знаю.
Врач оставляет свои бумаги.
– Как вас зовут?
– Инна Сергеевна.
– Инна Сергеевна, вы не знаете. И я – тем более – не знаю, что вы имеете в виду. Ваш парень сказал мне, что это обычная головная боль. Это может случиться с каждым – и с вами, и со мной. Конечно, сидеть за компьютером ему сегодня нежелательно, поэтому я выписал ему справочку. Вы о каких приступах сейчас говорите?
– О другом, доктор... Я так переживаю за него, что схожу с ума. Отец вообще не спит ночами. Это началось очень давно. И я бы постеснялась говорить об этом вот так, за его спиной, но у меня нет выбора. Я каждый день боюсь его потерять и боюсь показать ему это... А сегодня так совпало, что...
– Так-так, – кивает доктор, хорошо уловив только знакомую фразу «схожу с ума». – Когда, вы говорите, это началось?
– Когда ему было пятнадцать лет. У моей знакомой умерла дочь, совсем молодая, ей было двадцать четыре года. И мы пошли на похороны. Нужно было поддержать бедную женщину, она потеряла единственного ребенка. И мы... мы все тогда подошли к гробу. Но Саша... Саша так и остался у ее тела, широко раскрыв глаза. Мы насилу отвели его за руку в сторону. Он молчал, пока мы не пришли домой. А вечером вдруг сказал, что она была очень красивой. Тогда между нами были очень доверительные отношения – принято было рассказывать о своих делах, о работе, об учебе, о чувствах. И он сказал нам, что влюбился в нее. Мы с отцом списали все на шок от похоронной церемонии, и папа тогда заметил, что не нужно было брать Сашу с собой, но было уже поздно. Утром наш сын проснулся очень счастливым – рассказал нам, что видел то место, куда попала его девочка, что там сумрачно, что там есть горы, но это не наши горы, и есть небо, но другое небо.
С каждым днем он все больше отстранялся от обычной жизни. А его сны наполнялись новыми подробностями: о песке, о влажной пустыне и, наконец, о ее тени, о ее бежевом платье, о ее шагах в темноте. Он стал видеть ее тень.
И его отношение к реальности стало меняться. Учеба перестала иметь для него значение, занятия в художественной школе он бросил, все остальное пошло просто по инерции. Некоторое время мы думали, что он просто прощается с детством, которое окончилось так мрачно, но ничего не проходило и не забывалось. Наоборот, тот, другой мир становился все важнее для него, а наша жизнь – все менее интересна.
И тогда я отправила Сашу к врачу, но тот ничего не обнаружил, физическое состояние и развитие было в норме, а свои мысли Саша сумел скрыть от анализа. И после этого он очень насторожился. Перестал делиться с нами, перестал вообще говорить о ней, никогда не вспоминал о ее тени. «Саша, ты ее видел?» – «Нет».
Не знаю, когда он видел эти свои сны. И сны ли это были. Я входила к нему ночью, сидела у его постели и прислушивалась – он спал. Но утром по его взгляду я понимала, что он снова искал встречи с ней или видел ее. Одна знакомая посоветовала мне обратиться к ворожке. Я поехала к одной такой гадалке и привезла ее домой. Она долго сидела у нас на кухне, пила чай, рассказывала о своих детях, а потом – поздно вечером – пришел Саша. Он никогда раньше не видел этой женщины, но он вошел на кухню – остановился в дверях, посмотрел на нее и вышел. Вообще не ночевал дома. Впервые случилось, что он не вернулся ночевать. И эта женщина тоже повела себя странно.
– Я вижу, что он не один, – сказала она. – Но она не здесь. Он сам ищет ее. И он может ее найти. Но если она захочет найти его – это будет намного хуже. Он уже не принадлежит вам.
Так она сказала. Я расплакалась и стала просить ее помочь ему.
– Нет, – отказалась она. – Это бесполезно. Он должен сам хотеть этого. А он не хочет. Он хочет только одного – быть с ней всегда.
Ему тогда не было и семнадцати, и с тех пор он никогда больше, ни разу не вспоминал о ней. Нельзя сказать, что он замкнулся, не пытался отвлечься или забыть ее. Он окончил школу, поступил в университет, стал встречаться с девушками, но его жизнь – по сути – не изменилась. Он так и продолжает жить механически – ест, пьет, спит, работает, делает секс, как он говорит. И уже даже не надеется, что что-то может заинтересовать его в этой жизни. Мне очень тяжело с ним общаться. Это все равно, что говорить с человеком, у которого постоянно что-то болит, и пытаться обходить в разговорах его боль. 
Теперь стало еще хуже – он стал отключаться помимо своей воли, неожиданно. Однажды он сидел рядом с нами за столом, а потом замер, закрыв глаза. Это продолжалось около часа, не меньше. Мы молча наблюдали за ним, и у отца дрожал подбородок. Потом Саша открыл глаза, поднялся и ушел. Он даже не понял, сколько времени прошло, просто так посмотрел вокруг, словно ненавидел все, что его окружало.
А сегодня случилось вот это. Он мог попасть под машину, его могли ограбить или убить на улице в таком состоянии. Сегодня ему просто повезло – он остался в живых. А что будет с ним завтра?
Раньше это не происходило неожиданно, потому что он сам искал встречи с ней. А теперь... я думаю, что это она его ищет. Я не нахожу себе места. Поймите меня, доктор.

Доктор смотрит странно. Он кивает головой, словно понимает больше, чем она хочет ему сказать. Может, кивает просто по привычке – после общения со многими сумасшедшими.
– Инна Сергеевна, – наконец, говорит он. – То, что вы рассказали... вы в это, может, верите, но это – мистика. Обследование показало, что ваш сын здоров. Он здоров физически. Если у него и есть какие-то проблемы личного характера, то я могу посоветовать вам очень хорошего психоаналитика. Он поможет Саше несколько... систематизировать свои взгляды на жизнь. Не думаю, что проблема настолько серьезна. Он очень хорошо контролирует себя. Вам нужно просто успокоиться и предоставить ему больше свободы.
– Но он... свободен. Он совершенно свободен.
Она, кажется, хотела услышать что-то другое, какое-то простое решение.
– Психоаналитик?
– Да, это несколько... поможет.
На лице доктора проступает такое выражение, словно его, специалиста по серьезным нервным заболеваниям, вынудили тратить свое время впустую. Но Инна Сергеевна не отступает, подробно расспрашивает, где ей найти этого психоаналитика и когда можно к нему обратиться. Доктор созванивается и договаривается о встрече через четверть часа.

Психоаналитика зовут Анна Викторовна. Она – врач новой формации, который, как и положено по сюжетам иностранных фильмов, сидит в своем кабинете с широким диваном и поджидает иностранных больных. А больные попадаются все больше наши, местные, с местными же проблемами – ором начальников, дебошами мужей и двойками детей. Аня сидит за своим столом и смотрит внимательно в лица тех, кому не может помочь. Ее помощь заключается только в том, что она внимательно выслушивает каждого.
Когда отец-бизнесмен определил ее в университет на модную специальность и потом пристроил в ведущую клинику, она не знала, что каждый день здесь будет ей даваться с такой мукой. Она заперта в своем кабинете один на один с проблемами посторонних людей, которые ей не интересны, которые утомляют ее.
Женщине лет пятьдесят. Она красиво одета. Ее глаза переполнены беспокойством... Только зачем она здесь?
– Я хочу поговорить с вами о сыне...
О каком сыне? Кому вообще это интересно?
– Игорь Анатольевич звонил вам...
Ах, да... Звонил. То и дело скидывает на нее неуправляемых психов, чтобы самому не возиться.
– Что с вашим сыном?
– Он не решится прийти на прием. Но я очень прошу вас... очень прошу помочь ему.
Итак, очередной параноик. Но она слушает дрожащий голос матери и чувствует, как мурашки ползут по коже.
– Это непростроенность границ сознания. Смещение...
– Да-да, – кивает Инна Сергеевна. – Вы же можете прийти к нам. Просто... в гости. Мы оплатим все ваше время, Анна Викторовна... Скажите только, что Саше можно помочь...
Аня кивает. То есть, да, можно помочь. Она – врач. Она дает гарантию. Ее – наполовину купленный – диплом придает значение простому кивку головы. Она видит благодарные глаза матери и кивает снова. Можно что-то придумать...

6. ДИАГРАММЫ

– Куда пропал?
– На диване валялся.
– На своем?
– А на чьем?
– Ну, может, у Вики...
– У какой Вики?
– Ну, у Вики. Помнишь? В баре познакомились. Пухленькая такая.
– Вика?
– Вика, кажется.
Саша не отрывает взгляд от экрана компьютера. Может, и Вика.
– Так что? – допытывается Серега.
– Ничего.
– А мы с Лориком – оттянулись по полной. Еще в «Коринф» поехали, пожрали, потом – к ней.
Саша молчит.
– А вы – что? – снова спрашивает Серега.
– Мы тоже.
– Не помнишь что ли? – удивляется тот.
– Ее не помню. Помню, что кончил. Это помню.
– Встречаться не будете?
– С кем?
– Ну, с Викой этой.
– Зачем?
– Она хорошая девчонка, мне так показалось. Серьезная, – говорит Серега.
– Мне все равно, серьезная она или ****ь. Мне без разницы.
– Оки.
Серега видит, что разговор продолжать бесполезно. Не хочет говорить – и ладно. Оглядывается еще раз на Сашку, когда тот идет в кабинет шефа. Шеф вызывает. Наверное, из-за справки. Начальство очень не любит справки и больничные листы.

У шефа на лице блаженая улыбка. Саша озирается по сторонам, пытаясь понять, куда направлен этот умиленный взгляд немолодого и сурового человека, и замечает в кабинете посетителя – девушку, сидящую в кресле в самом углу.
– Это наш Саша Самойлов. Он вам поможет составить все диаграммы. Саша, познакомься – Анна Викторовна Марченко, представитель дружественной нам организации. То есть центральной городской поликлиники.
Все смеются. И Аня продолжает:
– Мне поручили разобраться со стендами. А я новичок в этом деле...
– Ясно.
Саша пожимает плечами. Обычное дело – сейчас все страдают показухой: наглядностью, визуализацией и рекламой. Шеф подмигивает не очень скромно, но этот знак намного привычнее, чем его умиленный взгляд в сторону.
Аня выходит следом за Самойловым и идет к его компьютеру. Саша придвигает еще один стул.
– На «ты»? – спрашивает недолго думая.
– Давай, – соглашается она.
– Ты кем в клинике работаешь?
– Старшая медсестра.
Надо быть проще – и люди к тебе потянутся. А Аня, несмотря на то, что помнит рассказ его матери до последней точки, все равно хочет, чтобы он к ней потянулся – и рассказал все заново. Ей одной.
– Что будем демонстрировать?
– Проценты...
– Умерших от курения и наркотиков?
Он легкий в общении. Милый. Он не задумывается над тем, что говорит. Он очень естественный. Или очень скрытный.
– А ты куришь? – спрашивает она.
– Да. А ты?
– Нет...
– А твой муж?
Она смеется.
Серега косится с завистью. Как поработать с интересным клиентом – так всегда Самойлов.
Девушка невысокая, хрупкая, с длинными прямыми волосами и выпуклым большим лбом. Глаза у нее карие, нос широкий, курносый. Очень живая внешность, и голос звонкий, а смех – не «ха-ха-ха», как у всех, а захлебывающееся «ах-ах-ах». Смотрит на Сашку во все глаза. А он, как обычно, развалился за компьютером и руку запустил в волосы. Не торопится с диаграммами. Наверняка кадрит ее. И она, похоже, довольна. Серега отворачивается едва ли не со злостью.
Аня рассматривает его профиль. Строгие, выточенные черты. Небрежная прическа. Растянутый длинный свитер. Он мало заботится о впечатлении, которое производит. Но он не кажется простым. Он кажется холодным и равнодушным.
Наконец, распечатывает таблицы и диаграммы. В цвете, яркие и убедительные.
– Так?
Она кивает.
– Обмоем это дело?
И пока она думает, он предлагает встретиться в «Коринфе» в девять вечера. «Коринф» – не самый дешевый ресторан в городе. И для человека, который так мало интересуется жизнью, он очень быстро это предлагает. Аня медлит с ответом, делая вид, что раздумывает и сомневается.
Самойлов не смотрит на нее. Он уже поглощен компьютером, а она все еще молчит и оценивает его предложение.
– Ладно, давай.
– Что? – оборачивается Сашка.
– Давай встретимся.
– Когда?
Она растерянно умолкает.
– А, прости, – вспоминает он с милой улыбкой. – В девять в «Коринфе». Давай.
И она уходит. Ничего не остается от психологических выкладок в голове. Простая ситуация выбора выбивает из колеи. Может, не стоило соглашаться? Тогда бы они – уж точно – никогда не увиделись.

– Что за баба? – бросает злой Серега.
– Не знаю. Мне показалось, хочет меня.
– Пойдешь с ней?
– Конечно. Должен же я жить, как люди.
Серега закуривает. Ну, вот. Появилась очередная дура. А Сашка потом скажет, как всегда, «фу, противно» и забудет ее имя. Он и сейчас, похоже, его не знает.
– А как ее зовут?
Он отрывает взгляд от экрана и переводит его на Серегу.
– Кого?
– Эту девчонку.
– Не морочь мне голову. Хочешь ее – возьми. В девять в «Коринфе», – бросает Самойлов.
Серега хмыкает. Очень просто все. Не раз он подбирал за Сашкой его девушек и утешал их. Вот и Лариска эта сказала, что он идиот и параноик, а сама все выспрашивала, где он и что он.
Одна только Ирка не интересуется Самойловым. «Этот твой прибацаный дружок» – и больше никаких комментариев. Он же зависает, как компьютер. Хлоп – и на час в ауте. Вот так отключится на ком-то – весело будет. Серега довольно смеется.
– Что там тебя так плющит? – интересуется Сашка, не оборачиваясь.

7. СВИДАНИЕ

Хочется одеться скромно и в то же время сексуально. Наконец, она останавливается на черных узких брюках и полупрозрачной розовой блузке. И ловит себя на том, что волнуется. И часы на руке вздрагивают до дрожи.
Волнуется – без видимой причины. Знает, что не нужен ей этот Самойлов, но инстинкт охотника прорывается в неровном дыхании. Вовсе не профессиональный врачебный интерес к проблеме, а животный охотничий инстинкт заставляет ее опрыскиваться любимыми духами и вертеться до головокружения перед зеркалом.
А он – в том же сером свитере и джинсах. Похоже, частыми переодеваниями Самойлов себя не утруждает. Аня замечает его за столиком и идет к нему улыбаясь. Он привстает навстречу.
– Мисс медсестра, вы очаровательны.
– Старшая, заметьте!
– Надеюсь, у вас есть и младшенькая.
Так себе, не очень умные, плосковатые шутки. Он не балует своих дам поэтическими эпитетами. Зачем? Все и без того идет хорошо. Успешно. Если товар пользуется неизменным спросом, он не нуждается в дополнительной рекламе. Аня улыбается и чувствует, что не может взглянуть на этого человека объективно, потому что ей очень хочется ему верить. Даже не комплиментам, а всему, что он говорит о компьютерах, о «Коринфе», о футболистах, о кино и погоде на завтра. Она прислушивается к его голосу и смеется каждой шутке.
О себе он рассказывает немного. То есть, он начинает говорить как бы о себе и плавно переходит на сотрудников, на офисные приколы, на спорт и кинопремьеры. Говорит о себе – и в то же время о посторонних, о том, что с ним никак не связано. И она тоже пытается рассказывать о себе как можно меньше, но ей это удается не так легко. Из-за того, что она начала со лжи, образовался провал, на который она постоянно натыкается в разговоре, как ни старается обходить тему своей работы. Самойлов, похоже, лучше натренирован врать.
Но, так или иначе, беседа постепенно продвигается к тому, к чему и должна была привести.
– Ты в эту ночь не дежуришь? – интересуется он между прочим.
– Нет.
– И я нет. Отметим?
– Что?
– Совместную ночь без дежурства...
Она сияет улыбкой. Остатками здравого сознания понимает, что ехать с ним нельзя, но... но очень хочется.
– Так как? – спрашивает он серьезно.
– Нет.
И он не интересуется, почему. Ему вдруг становится скучно с ней, жаль времени, потраченного на разговор ни о чем, и блеск ее карих глаз начинает раздражать.
– Потому что... – начинает она.
– Смотри, Серега! Эй, Серый! – зовет Саша. – Откуда ты тут взялся?
Серега подходит к столику.
– Не помешаю?
– Садись, давай. Мы вот с Аней решили к ней поехать, – сообщает Сашка доверительным тоном. – Но проблема вот в чем... Деликатная проблемка, но мы все здесь врачи – нас этим не смутишь. Аня фанатка группового секса, и нам нужен партнер. Мы уже хотели объявить конкурс среди посетителей ресторана на лучшее исполнение стриптиза. И тут вдруг появляешься ты. Анечка, посмотри на Сережу – мой друг, соратник и вообще очень аккуратный парень: презервативы три раза стирает с порошком в стиральной машине. Годится?
Она, не зная, как реагировать, продолжает улыбаться натянутой улыбкой. Самойлов тем временем поднимается и уходит.
– Вы тут пока привыкайте друг к другу...

– Зачем он это делает? – спрашивает она у Сереги, когда фигура Самойлова совсем исчезает из поля зрения.
– Что именно?
Для Сереги – привычная ситуация. Он должен утешать очередную Сашкину знакомую.
– Хочешь переспать с ним? – спрашивает он прямо.
– Нет. Хочу, чтобы он меня любил.
– Он? Это вряд ли возможно.
– Но я хочу этого добиться. Поэтому я сейчас ему и отказала...
И снова Серега не понимает.
– Если ты отказала ему сейчас – он больше не станет тобой интересоваться. Пожалуй, это было ваше первое и последнее свидание. Обычно он поступает именно так. Не ищет связи или любовного романа, ищет тело на одну ночь. Ничего больше.
– А для души?
– Ничего. Его душа в этом не нуждается. Может, и нет у него никакой души, а ты будешь напрасно стараться? Убивать на него свое время? Это, знаешь ли, не для тебя, мне кажется, – привычно говорит Серега.
– Почему?
– Ты для этого слишком красива. Ты кажешься уверенной, самостоятельной девушкой. Это тебя должны добиваться. По тебе должны страдать и обливаться слезами... Аня...
Имя подставляется. Хорошо, если она уже плачет или вздыхает от горя. Тут, конечно, несколько другой вариант: эта не была с ним в постели и не намерена вышибить клин клином. Она так – заранее – страдает. И, пожалуй, точно уже его потеряла.
– Аня, – повторяет Серега, сбившись с мысли. – Аня...
Красивая девочка. Конечно, не очень молода. Лет так двадцати шести, но худенькая и тонкая, как школьница.
– Пойду я, – прощается она, наконец. – Спасибо за дружескую поддержку.
Спешит уйти из «Коринфа». Среди ночи возвращается к себе в кабинет и перечитывает записи в блокноте, сделанные после разговора с его матерью. Что она вообще знает о нем? Фактически – ничего. Какую-то бредовую историю из прошлого. А об умершей девушке? Тем более ничего.
Психология – явно не та наука, которая решает все проблемы. Она создает новые. Не помогает, а запутывает. Конечно, Аня не была ни лучшей на курсе, ни лучшей в группе. Так, почитывала псевдонаучные журналы, спекулирующие на искаженном фрейдизме, но она же здравый человек, она должна разобраться.
Выписывает из блокнота адрес матери покойной и всматривается в строчки. Неизвестно, живет ли еще кто-то по этому адресу. И Инна Сергеевна не поможет в поиске: она давным-давно перестала общаться с подругой.
Аня так и засыпает в своем кабинете на диване. Поздно ехать домой. И не хочется. Хочется только одного – найти и вернуть этого Самойлова. Но как вернуть его из того мира, куда он уходит?

 8. ПОИСК

– Я знаю, что десять лет назад вы потеряли дочь. Сейчас вы можете говорить об этом?
Женщина смотрит вопросительно: не удивленно, не огорченно, не гневно. Спокойная глубокая печаль не выдает ее мыслей. На вид она немолода – лет шестидесяти, тяжелых, горьких лет. А на самом деле, пожалуй, ровесница Инны Сергеевны.
Аня не нашла ее по записанному адресу. Но соседи дали другой – оставленный на случай писем. Женщина переехала в пригород, в маленькую деревеньку, чтобы жить тихо и одиноко, не встречать знакомых, не слышать утешения подруг. 
Она совершенно одна. И это уже навсегда.
– Проходите... Я могу говорить об этом. Но не понимаю, что вас интересует...
– Да-да, я объясню, – Аня проходит в дом. – Знаю, что это странно и не хотела бы тревожить вас. Но есть еще один человек, который до сих пор не может прийти в себя после смерти вашей дочери. Он очень страдает. Его родные пытаются ему помочь, но неизвестно, к чему может привести его страсть...
Ее зовут Татьяной Валерьевной. Женщина слушает сосредоточенно, молча, не перебивая Аню. А между тем – заваривает чай, придвигает ей варенье в блюдечке, печенье...
– Его страсть, – повторяет Аня, – длится со дня ее похорон, уже десять лет...
– Постойте. Я, кажется, поняла, о ком вы говорите. О том мальчике. О сыне Инны, о Саше. Она тогда рассказывала мне что-то, – припоминает Татьяна Валерьевна.
– Он уже не мальчик. Но он не может ее забыть. Он видит ее в своих снах. Ему кажется, что они общаются. И...
И мать плачет. Тихо-тихо. Потому что она была бы счастлива видеть свою дочь и общаться с ней, но ей этого не дано. А дано – какому-то чужому, незнакомому парню, и значит, его любовь и его желание видеть ее сильнее.
– Я хочу знать, как она умерла, – решается Аня. – Это важно, чтобы уберечь его, помочь ему...
– Что он говорит о ней? – спрашивает мать, вытирая слезы.
– Не знаю точно. Он не обсуждает это. Он видит ее не на земле, и не на небе. Там сумрак. И она напевает что-то. Пожалуй, это все, что мне известно. Знаю еще, что он сам нашел ее. Так ему кажется...
– Вы не верите?
– Это похоже на его фантазию. Он придумал себе другой мир. Именно поэтому я хочу знать о вашей дочери как можно больше, чтобы доказать ему, что все иллюзия. Обман. Его вымысел. Ведь они не были знакомы?
– Нет, конечно. Они даже не виделись, когда Вера была жива. Он был совсем ребенком. А Вера... и со мной виделась нечасто. Мне, правда... не хотелось бы говорить об этом. Я скажу только, что она покончила с собой.
Аня опускает глаза.
– Она сама это сделала. Так решила. Ее парень не пришел даже на похороны.
– То есть она это сделала из-за него?
– Я много думала об этом... О том, что не уберегла ее, не спасла. Но я до сих пор не знаю, что было между ними, и был ли он виноват в ее смерти. Я просто однажды вернулась с работы и увидела ванну, наполненную кровью. Она порезала руки – вот так – вдоль. Над водой еще был пар, но ее тело уже остывало. А потом, когда я пришла в себя, пара уже не было. Меня откачали врачи скорой помощи, а ее – нет. Она умерла.
Немногие пришли на похороны. Ее Олег не пришел. Я позвонила ему, но ничего не могла ни сказать, ни спросить, плакала. «Придите в себя!» – сказал он и повесил трубку.
Потом этот мальчик застыл у ее гроба. А для меня – все застыло... И с тех пор – я не знаю, сколько дней прошло. Вчера это было, или давно... Я жду только одного – пока перестану чувствовать. Привыкнуть к этой потере невозможно. Пережить эту боль нельзя. Это уже не жизнь. 
– Вы не виноваты, – повторяет Аня заученную фразу.
И Татьяна Валерьевна отворачивается. Не спорит с Аней. И добавить ей нечего. Для нее смерть дочери – до сих пор загадка, потому и болит настолько сильно.
Аня от чашки чая переводит взгляд за окно. Видна улица – старые дома с выцветшими шиферными крышами, облинявшие от дождей заборы, кое-где – клочья грязного, залежавшегося снега. Март подползает незаметно – стискивает сердце прежними заморозками. Холодно жить на свете.
– Кто этот Олег? – спрашивает все-таки Аня.
– Не знаю толком. Знаю, что он был старше Веры. Знаю, что она была с ним связана.
– Любила его?
Ане кажется странным выражение «была связана». Татьяна Валерьевна выбрала его умышленно – не сказала «любила» или «была его любовницей».
– Не знаю, – повторяет она. – Когда она звонила ему из дому, она обычно спрашивала: «Где ты? Я тебе нужна?». И ничего больше. Если он отвечал, что нужна, она одевалась как можно лучше и уезжала.
– А где она работала?
– В какой-то фирме, кажется, вместе с ним. Но она никогда не говорила со мной об этом. И еще давала частные уроки английского – сразу после института, а потом бросила.
– У вас не осталось его телефона?
– Нет... – Татьяна Валерьевна смотрит виновато. – Я переехала, чтобы забыть все…
Аня кивает.
– Ясно...
Обычная защитная реакция человеческой психики – бегство.
– Почему же он не пришел на похороны, вы не знаете? Если он был ее коллегой, то..
– Не знаю. Я тогда подумала, что он, может, женат и не хочет лишних проблем...
Незаконченные фразы совсем обрываются. Это уже не важно. Важно, что она ушла сама, добровольно. Знает ли Самойлов, что его девушка покончила с собой? Вряд ли об этом сказали несмышленому ребенку, застывшему у гроба спящей красавицы. Но если он узнает об этом сейчас, это, пожалуй, способно остановить его. Она покончила с собой из-за другого мужчины. В этой истории ему точно нет места.
Аня смотрит из окна своего «ниссана» на деревенскую грязь. Оставляет позади чьи-то ветхие дома, чьи-то полуразрушенные жизни, чью-то непроходящую боль.
Ей легче. Теперь она знает, что сказать Самойлову при встрече. Кажется, что знает. И в то же время продолжает чувствовать непонятное беспокойство, словно уже боится потерять то, что ей не принадлежит.

  9. ВМЕСТЕ

Свет знакомо меркнет. Это темнота в темноте. И это – неожиданный свет в темноте. Ее неясный силуэт – Мари...
Она подходит ближе. И протягивает руку:
– Здравствуй, Саша.
– Мари...
Он прижимает ее ладошку к губам и чувствует в руках зыбкость текущего песка.
– Прости меня. Ты мог попасть в опасность из-за меня... в прошлый раз, когда я захотела тебя увидеть...
Мари виновато улыбается.
– Нет, – он качает головой. – Я был очень счастлив.
– Очень-очень? – смеется она.
Саша опускает глаза.
– Мари...
Ее имя – песня. Ее голос – музыка. Ее взгляд – сияние в сумраке.
– Я люблю тебя, – выдыхает он, не в силах сопротивляться волне счастья.
Она отворачивает лицо.
– Видишь, я не пою сегодня. Мне уже не так больно. Ты приходишь и отвлекаешь меня от моей боли.
– Я хочу остаться с тобой здесь.
И Мари приближает свое лицо к нему. Ее глаза сияют совсем рядом.
– Саша, ты не понимаешь, где находишься. Не знаешь, каким может быть этот мир...
Он кладет руки ей на плечи. Кажется, что счастье пружинит в его теле.
– Мне все равно, где я. Я хочу быть с тобой. Почему ты мне не веришь?
– Если бы я не верила, я бы не приходила к тебе. Я верю.
Она обнимает его и кладет голову ему на грудь. Теперь Саша чувствует ее близкой, родной – частью его самого. Он робко тянется губами к ее губам.
– Мари...
Она не отстраняется, но он ловит губами только прохладу сумрака и влагу нереальной пустыни.
– Тебя нет? Тебя нет, Мари? Я хочу спасти тебя, а тебя нет...
– Я есть...
Мир переворачивается. Беззвездное небо оказывается вокруг них и под ногами, сливаясь с песчаной зыбкостью. Вертикальные линии тянутся в горизонталь. Мари оказывается в его объятиях, и оба ныряют в сумрак до самого дна.
Он чувствует ее. Но как-то странно чувствует. Нет привычного жара женского тела. Есть прохладная невесомость в его руках – и в то же время нереальная глубина каждого ощущения. Она жива, но ее жизнь – не из плоти и крови. Ее жизнь – из сумрака, тумана, зыбкости, всхлипывания ночи.
Ее платье исчезает. Саша гладит руками ее кожу, ловит ее дыхание и пытается услышать удары ее сердца.
– Мари, любимая моя…
За что он ее так любит? Почему с таким безоглядным восторгом отдается нахлынувшей волне счастья? Это не имеет ничего общего ни с его прежней жизнью, ни с прежними снами о ней, ни с их прежними свиданиями и его мечтами.
Он чувствует себя переполненным ею, уже не знает границы между своим и ее телом – чувствует за себя и за нее, чувствует небо и землю одновременно, чувствует сушу и море, день и ночь, жару и холод, чувствует, как две стихии сливаются в одну. И даже больше – жизнь и смерть сплетаются в единый клубок, до бесконечности, до бесчувственности забытья.
Мари – солнце в бессолнечном космосе. Сияние в сумраке. Дыхание бездыханной пустыни. Любовь, выжившая в изгнании.
Любовь... Не эфемерное, не надуманное, не фантастическое чувство. Она – сама любовь. То настоящее и всепоглощающее, что он чувствует, прикасаясь к ней...
Не зря он так долго ждал этого. Он к этому шел. Он искал близости с ней, как больные ищут чудесного исцеления.
Их действия нельзя разложить на простые элементы, он не может сказать, к примеру, что именно она делает и как. Она покорна, и в то же время отдает больше, чем принимает, отплачивая своей невесомостью за тяжесть его тела. Саша пытается запомнить каждый их миг вместе, но время течет иначе. Мига нет. Есть паутина времени, сотканная из тысячи его прикосновений к ее телу и тысячи ее поцелуев.
Он теряется. Он стремится проникнуть в нее полностью и остаться в ней, чтобы никогда ее не потерять. Чтобы стать ею...
– Саша, мой мальчик, – шепчут ее губы. – Ты так долго ждал меня…
Он ждал ее всегда, так ему кажется. Времени без нее не существует. И она не спешит освободиться из его объятий. Еще долго они лежат молча, погрузившись в зыбкую влагу обволакивающего сумрака.
– Тебе пора, – наконец, говорит она.
И он вдруг замечает, что она снова одета в свое бежевое платье с длинными рукавами, которое надежно скрывает ее фигуру, прячет ее от его взгляда и растворяет в полумраке.
– Почему?
– Ты должен вернуться. Чем дольше ты будешь здесь, тем труднее тебе будет возвращаться, – предупреждает Мари.
Мысль о разлуке кажется ему чудовищной.
– Я не хочу никуда возвращаться, – повторяет он твердо.
Она отступает.
– Разве ты не хочешь, чтобы я остался здесь? Скажи только, что я должен сделать, чтобы остаться? – он ловит ее за руки и заглядывает ей в глаза.
Она молчит и уже не улыбается.
– Скажи мне! – молит он. – Ты же знаешь, Мари. Я должен умереть?
– Нет, нет! – она качает головой. – Нет, Саша. Даже не думай об этом...
– Я должен умереть? Это правда?
– Нет. Если ты умрешь, ты не попадешь сюда. Мы не встретимся...
– Тогда что?
– Я буду приходить сама.
– Я не живу, Мари. Я только жду тебя. Жду тебя постоянно. Мне не нужна такая жизнь...
– Ты не знаешь, о чем говоришь.
– Нет, это ты не знаешь, что без тебя я ничего не чувствую, ничего не хочу...
– Мой мальчик, – она гладит его по волосам, словно легкий ветер шевелит их.
Воздух неподвижен, непрозрачен. Небо беззвездно. И Саша понимает, что их мир начинает таять. Все его тело рвется на части от боли. Он проваливается в черный колодец...

Свет слишком ярок. Злое, безжалостное солнце вмиг высушивает влагу из его воспоминаний.
Саша резко садится в постели. Он дома. В своей кровати. Перед окном. Будильник вдруг заходится звоном, Саша тянется и отключает его машинально.
Новый день уже рвется в окна – солнечными лучами, сигналами машин, всей своей яростью и сумасшествием. Кроме всего прочего, начинает трещать мобильный. Саша откликается рассеянно:
– Слушаю.
– Саша, это ты?
– Я, скорее всего.
– Это Аня Марченко. Мы можем поговорить о деле?
– О каком?
Она молчит.
– Ты хочешь со мной встретиться? – догадывается он.
Аня пропускает мимо ушей едкие нотки в его голосе.
– Да, хочу. Но это будет деловая беседа.
Отражение в зеркале пожимает плечами.
– Снова в девять в «Коринфе»?
– Давай.
Она отключается первой. Саша отшвыривает телефон. День накидывается и хватает за горло. Гадко жить на свете...

  10. ДУШЕВНАЯ БЕСЕДА

Аня Марченко, Аня Марченко... Что она хочет от него, если не хочет с ним переспать? Странно она смотрит – с какой-то плохо скрываемой обидой.
Саша чувствует себя утомленным. Вечер словно плывет куда-то вдаль, и она тоже будто плывет. Все вокруг пьяны, и Саша тоже слегка пьян, и весь «Коринф» кажется ему шатко-зыбким местом, в котором нет ровных линий, все плавно закругляется и перетекает.
– Что ты хочешь от меня, Аня?
Это раздражает. Ее молчание, ее пытливый взгляд, не напряженность.
– Я хочу предупредить тебя об опасности...
– Снова террористы?
– Нет.
– «Коринф» заминирован? Что тебе об этом известно? Когда взорвется эта чертова бомба? Через пять минут? Мы еще успеем потрахаться в задней комнате! Здесь есть замечательные комнаты с продавленными диванами! Бомба именно там? Тем лучше! Нас ждет незабываемая ночь!
– Ты вообще нормальный?
– А ты?
– Саша, послушай меня! Ты не хочешь быть серьезным, потому что не хочешь раскрывать мне душу, – с горечью начинает она.
– Что-что? – перебивает он. – Душу? Тебя интересует моя душа? Девочка, ты не усложняй, пожалуйста, эту жизнь.
– Я не усложняю. Но ведь ты – не одноклеточное, не примитивное животное. Я вижу, что ты пытаешься остаться вне жизни, потому...
– Ошибка! Я всегда пытаюсь проникнуть внутрь и поглубже! – смеется он.
Она упорно продолжает.
– Я хочу поговорить о Вере.
– О ком?
– О Вере...
Он молчит. Кажется, добросовестно припоминает имя.
– Какая-то твоя подруга?
– Твоя подруга, Саша. Та подруга, которую ты видишь во сне.
– Мои сны транслируют по первому каналу? – смеется он. – В полночь? Вместо жесткого порно?
– Послушай...
– Не хочу тебя слушать! – он резко отставляет стакан. – Я не понимаю, о чем ты говоришь. Если тебе захотелось поиграть в шизолога – это не ко мне. Ясно?
– Я не играю. Я, действительно, психолог. Это моя работа, и сейчас я пытаюсь тебе помочь...
– Чей заказ? Для передачи «Народный герой-спасатель»? – снова смеется Самойлов.
И понимает, что теперь она не врет, и та пустота, которая зияла между ними, заполняется мгновенно, но чем? Сыростью и слякотью гадкой родительской заботы и никчемными стараниями этой дуры.
– Ты напрасно смеешься, Саша. Твоя психика – это, в самом деле, проблема. Твое мироощущение неустойчиво. Твои сны обманчивы, – говорит она увереннее. – Ты не знаешь всей правды не только о мире, который тебя окружает, но даже об объекте своей страсти, потому что тебя всегда хотели защитить от этого, оградить от лишней информации. Ты не знаешь причин ее смерти, и твое воображение рисует какую-то привлекательную картину. Вера, она...
– Я не знаю никакой Веры! Не понимаю, о чем ты говоришь, – отрезает Самойлов. – Если ты имеешь в виду фантазии моей матери, то тебе следовало бы продолжать свои сеансы с ней, а не со мной.
«Коринф» уже не колышется в пьяных волнах шума и света. Он застывает на месте – в самой уродливой и неприглядной форме. Лица посетителей искажаются в бликах. Музыка режет слух. 
– Я не стану тебя слушать, – Саша поднимается, спасаясь от отвратительной картины. – Я ухожу. А тебе советую самой расплатиться за заказ деньгами моих родителей.
И Аня вскакивает следом.
– Не нужно давать мне советы, идиот! Если ты не остановишься, ты погибнешь, как и она!
Самойлов вдруг хватает ее за запястье и встряхивает в воздухе, не отдавая себе отчета в том, что делает.
– Что за шантаж, моя прелесть? Ты же ничего не знаешь!
Аня вырывается, потирает запястье и снова садится.
– Скотина! – бросает зло.
– Так ты разговариваешь с пациентами? – скалится Самойлов. – Такому обращению учат в университете?
– Ты не пациент. Ты животное. Не понимаю, как ты рассуждаешь. Как ты чувствуешь. Не знаю, как говорить с тобой.
– А ты не говори, – подмигивает он.
Они снова сидят друг напротив друга. И Саша пытается сообразить, может ли она знать что-то, и если знает, то откуда.
Она знает о Вере... Веру теперь зовут Мари. Для него это не странно, потому что у каждого бывает в жизни много имен, из которых важны не все.
– Значит, сны существуют? – вмешивается Аня в ход его мыслей.
– Сны – естественный физиологический процесс, не так ли, доктор?
– Ты видишь ее? Эту девушку?
– Кого я только ни вижу!
В подтверждение этого он обводит зал глазами – картина вечера прежняя. Искаженные лица в неестественном свете ламп. К соседнему столику движется крепкий мужчина в сопровождении девчонки в черных очках. Она садится с ним рядом и сдвигает черные очки на лоб. К его блестящей лысине приклеивается пятно от лампы.
– Алина, доченька, давай поговорим откровенно, – начинает крепыш.
У кого-то семейный вечер. Саша еще раз бросает взгляд на ее лицо. Очень бледное даже для желтоватого полумрака «Коринфа», губы без помады, серовато-пепельного цвета...
– Я виделась с ее матерью... – слышится голос Ани.
– Мне это неинтересно.
Саша наблюдает, как крепыш наливает дочке в бокал. Она пьет, не глядя ни на него, ни по сторонам. Похоже, выбрала какую-то точку на скатерти и смотрит так пристально, словно изучает карту неизвестной страны со всеми нанесенными на нее населенными пунктами и тонко прочерченными линиями железных дорог. Это город А – и именно туда она смотрит, пытаясь увидеть, как живут там люди, и лучше ли их жизнь ее собственной.
И Саша вдруг понимает, что чей-то семейный вечер становится для него интереснее всего, что может выдумать психолог-Аня. 
– Ты же ищешь ее? – снова спрашивает она. – Ты же хочешь быть с ней?
– Я хочу быть только с тобой, моя прелесть. Сейчас – на этом столе, при всех. И хочу, чтобы у тебя был оргазм.
Аня запинается. Не может продолжать. Сегодня, скорее всего, не самый удачный день для разговора. Самойлов не воспринимает ее слова серьезно, значит, ему надо дать время все обдумать.
– Если захочешь найти ответы, я тебе помогу. Но только когда ты перестанешь строить из себя клоуна.
Она вскакивает и уходит. Саша прибавляет к прощанию несколько крепких матов ей вдогонку. Расплачивается и вдруг видит, что девчонка, дочь лысого, идет к туалету.
И снова что-то необъяснимое сбивает его с пути. Он оглядывает массивную фигуру папаши, откинувшегося на спинку диванчика в углу, и идет за ней.
Дверь туалетной комнаты захлопывается. И, не раздумывая ни секунды, он толкает дверь и входит. Внутри – пожилая дама у раковины и эта девочка рядом с зеркалом – с помадой в руке. Первая всплескивает мокрыми ладошками.
– Это женский!
– Тетя, идите себе.
Саша подходит к «дочери» и останавливается рядом. Очки лежат у зеркала. Она обращает к нему огромные, подведенные черным карандашом и ничуть не удивленные глаза:
– Он видел, как ты входил?
– Не знаю.
– Тогда – отваливай. Встретимся в другом месте. Где, скажи быстренько...
– Восточная, сто двадцать пять-б, вторая квартира.
– Когда?
– В половине первого.
Она опускает глаза на часы.
– Я приду.
И выходит, крася на ходу серые губы. Саша еще с минуту стоит в нерешительном раздумье, не понимая, что произошло. Потом и сам смотрит на часы – почти двенадцать. Нужно поторопиться, потому что никакого дома сто двадцать пять-б по улице Восточной не существует. Просто, пришло в голову...

  11. ДОГОВОР

– Ненавижу! Ненавижу!
Аня бьет кулаком в подушку.
– Пижон! Сволочь! Ненавижу тебя!
Понять не может, что ее так задело. Профессиональный интерес завел в какие-то дебри. Не то, что его не может разгадать, а себя – не может. Дался ей этот Самойлов!
Единственное, чего хочет – доказать ему, что она права, и он – в опасности. И она докажет, даже если придется эту опасность катализировать. Он хотел теракта? Он его получит. Он его заслужил уже тем, что отнесся к ней так несерьезно. Она устроит его нервам такую встряску, что он все равно обратится к ней за помощью. Он не обойдется без нее...
– Дима? Димочка, ты ничем не занят?
Вот уж кто не ожидал ее услышать, так это Димочка. Мямлит что-то, пока она не представляется еще раз:
– Это Аня. А-ня. Ты понял? А-ня.
– Анька? Ты? Каким... этим... ветром? – врубается насилу тот.
– Поговорить надо, Дим.
– Приехать?
– Давай.
Он еще помнит ее адрес. И ее еще помнит. Для него она роскошная девушка. Умная и образованная. Красивая, раскованная, сексуальная. Только одно не радует – всегда готова поднять его на смех. 
Дима не меняется: та же джинсовая куртка с заплатой на локте и те же кроссовки с тою же пылью. И довольная физиономия.
Аня, по старой памяти, покупает для него темное пиво и наблюдает, с каким удовольствием он поглощает коричневую жидкость.
– С кем ты был?
– Ни с кем? Один.
Как бы там ни было, а Аня для него – единственная на свете, даже если она сейчас вытащила его из чьей-то постели.
– Поможешь мне в одном деле, Дим? – начинает она издалека.
Он пьет и кивает. Но, выслушав ее, начинает сомневаться.
– Зачем тебе этот лох? Шизик какой-то.
– Не из горячих чувств, не думай, – отрезает она. – У меня с ним давние счеты. Поставить его на место нужно.
– Без базара. Только машина – шефа.
– Думаешь, он заявление писать будет? Он же невменяемый. И ты... сделай все аккуратно, Дим...
Пиво выпито. Чипсы съедены.
– Двенадцать уже, – говорит зачем-то он.
И продолжает с глупой улыбкой:
– Страшно домой ехать. Темно.
Аня поднимается из кресла и резко гасит свет.
– А здесь не страшно?
– С тобой – нет, – радуется он темноте.
Мужчина нужен. Без мужчины тоскливо. Аня еще помнит его тело, помнит, как он целуется и как занимается любовью. Это как открыть старую, зачитанную до дыр книгу и читать заново, прекрасно зная, чем закончится. Сюжет неинтересный, но другого времяпровождения не предвидится.
– Значит, договорились? – переспрашивает она для верности.
– На счет твоего шизика? Договорились.
Дима не хочет отвлекаться. Две-три страницы уже перевернуты. Она уже припомнила во всех деталях его пылесосную хватку и стальные мышцы его рук. И может предсказать со стопроцентной точностью, что произойдет в следующий момент.
– Дим, я не хочу...
Как ни тоскливо без мужчины, но Диму она не хочет. Стоит перед глазами фигура Самойлова, кривятся в насмешливой улыбке его губы.
– Зато я хочу, – парирует Дима.
– Слушай, Дима, нет! – упирается она.
– С чего это ты? Ночь на дворе, куда я пойду?
Вот и аргумент: поздно уже идти и искать где-то девчонку.
– Скотина ты, Уваров.
Он убирает от нее руки.
– Нет, так нет. Можно подумать, мы никогда с тобой не трахались.
– Мы уже давно расстались, – она одергивает свитер.
– И с кем ты была в последний раз?
Она некоторое время молчит.
– С тобой...
– Что, теперь шизика этого хочешь? – не унимается Дима.
– С ума сошел?! – она топает ногой в пол.
– Соседей разбудишь...
Теперь молчат оба.
– А хочешь, поженимся? – вдруг спрашивает он.
– Поженимся?
– Нет, серьезно. Мне уже тридцать. И тебе уже тоже... тоже пора детей рожать, а не за шизиками бегать. А я люблю тебя, правда, Ань. Слышишь?
Не так уж и плохо он целуется. Ну, есть в нем что-то от пылесоса, но ни один «ровента-дюмбо» не предложит выйти за него замуж. Это не пустяк ведь, не высморкаться, не просто «делать секс». А Уваров, вот, предлагает...
Аня сдерживает его напор и целует как можно нежнее. Разве есть другой такой, кто приедет к ней посреди ночи, поддержит ее в самых отчаянных решениях и скажет ей такие хорошие слова?
А Самойлова... она поставит на место, и ее страсть пройдет. Это наваждение не может длиться долго.
В постели с Димой горячо. Как-то бешено-бесчувственно, но жарко от марафона его лихорадочных движений. И снова она начинает думать о том, как делает это Самойлов. Неужели так же плавно и насмешливо, как общается с людьми? Неужели такое возможно? Тогда как он ведет себя в своих снах – глядит на свой идеал с такой же иронией?
Дима тем временем проезжает на три остановки вперед, читая старую книгу. Она не успевает следовать за его ритмом и отказывается догонять его. Замирает совершенно и ждет, пока эта книга захлопнется. Надоело... Никогда! Никогда в жизни она не выйдет замуж за Уварова...

  12. ДОЧЬ

Вот эта улица, вот этот дом, вот эта девушка...
Дома нет, поэтому она вертит головой и присматривается к табличкам с номерами. Саша наблюдает за ней.
– Твою мать! – бросает она в темноту.
Еще раз оглядывается на сто двадцать пятый дом.
– Что за фигня такая?
На тротуаре скользко. Ее трясет от холода. Наконец, потеряв терпение, она ставит ногу на обледенелую скамейку между домами и закуривает. Отборная ругань режет мерзлый воздух.
Он не понимает, что толкнуло ее так скоро согласиться и искать его по малоизвестному адресу. Но он и сам поступил бездумно, предложив ей это.
– Алина? – Саша выходит из тени и идет к ней. – Меня ждешь?
Она резко оборачивается.
– Похоже, тебя, придурок! – бросает сдержанно. – Думала, уже не явишься. Что за дебильная конспирация? Можно было просто наружу выйти.
Говорит колкости, но заметно успокаивается. Смотрит на него почти с удовольствием. Похоже, действительно, очень рада, что он пришел и не обманул ее. Докуривает неспеша.
– Вот я задубела. Да и день такой выдался... У папаши снова что-то... с головой... Ладно, что ты мне принес, мой мальчик?
Она смотрит вопросительно. И он невольно отступает. Теперь ясно – она приняла его за мелкого наркоторговца. Решила, что он ее знает и потому предлагает товар. А иначе зачем бы он подошел к ней в туалете, и зачем бы она согласилась прийти сюда?
Саша про себя пытается угадать, на какой она стадии и чего именно от него ждет. У нее трясутся руки. У нее круги под глазами. И совершенно серые губы. Но он не может определить четко: настолько мало всегда интересовался подобными развлечениями.
– А зачем ты принимаешь?
– Зачем мет курю? – она улыбается. – От нервов. Так легче жить. Я тогда меньше думаю, меньше чувствую себя живой. А ты... смешной парень. Как тебя зовут?
– Саша.
– Так вот, Саша, знаешь, когда я была маленькой... Вообще это было в другом городе... У нас во дворе жила кошка. Рыжая такая, худая-худющая кошка. Знаешь, как над ней мальчишки издевались? Дети вообще очень жестокие, не то что консервные банки там привязывали, а... и с крыши ее бросали, и били, и топтали ногами, и хвост ей отрубили, и бензином ее обливали и жгли, а она все жила, жила... Пряталась от людей. Однажды даже котят родила, но мальчишки нашли и убили всех ее котят. И она ходила с дикими, безумными глазами, кричала, искала своих детей... А потом, знаешь, одна женщина стала ее кормить, забрала к себе в квартиру, вымыла, расчесала. И ничего, эта тварь поправилась, обросла шерстью, перестала вбирать в себя голову при виде человека... Я верю, что жизнь меняется, Саша. К лучшему или к худшему, но все проходит. И я хочу, чтобы потом – так же, как этой твари, мне бы повезло. Ладно, давай товар...
– У меня нет товара...
– Как нет?
– Я не дилер. Я просто увидел тебя в «Коринфе», и меня зацепило...
– Что?! – мгновенно вскипает она. – Зацепило?! Какого тогда хера я сюда перлась в такой мороз?
– Хочешь пойдем ко мне? – предлагает он спокойно.
– Похоже, что я раздаю бонусы? – кривится она.
– Не проблема, – кивает он. – Заплачу.
И она отступает.
– Я не это имела в виду. Я не проститутка.
– Тогда просто выпьем кофе.
– Только одна проблема: если я не курю, мне плохо. Мне очень плохо жить. Я понадеялась на тебя...
Алина садится на ледяную скамейку, словно вмерзает в зиму. Падает головой на колени. Потом резко подхватывается. 
– Нужно ехать. Можно еще купить в одном месте. Только далеко... Ты подвел меня. Ты очень меня подвел.
Идет мимо него в темноту. Проходит под фонарем и исчезает.
И все отзывается болью – жуткой потерей, непроходящей зимой. 
– Алина...
Странная девчонка – в мороз с черными очками в волосах вместо шапки. Нет ничего из того, что обычно действует на инстинкты, но неоконченный разговор мучит.
– Эй, Алина!.. Ну, куда ты в такую ночь? – он идет следом. – Я с тобой пойду.
Где-то впереди она останавливается. И кричит оттуда:
– Ты тоже возьмешь?
– Да, – он подходит ближе.
– Тогда поедем к одному хмырю – на хутор.
– За город?
– Не, так, на окраину. Тачку надо взять.
Алина выходит прямо на проезжую часть и голосует попуткам. Тормозит какую-то «вольво», называет район.
– Давай, давай, Саш, быстренько.
Он садится сзади. Мужик за рулем косится на Алину.
– Куда так поздно?
– К бабушке. День рождения у нее – восемьдесят шесть, а мы забыли. Пока трахнулись – уже ночь совсем. А поздравить надо. Вот, Саша подарок купил...
– Что ты купил? – интересуется тот.
– Очки. Плюс пять, – отвечает Сашка.

За городом снега больше. Они выходят, и Алина уверенно идет к калитке, открывает, уверенного отпихивает ногой лающую собаку, барабанит в дверь дома.
– Эй, хмырь! Эй! Просыпайся там! Антон, это я! Вставай, скотина рыжая!.. А, извини, что разбудила. Я не одна. Это Саша.
Саша пожимает руку какому-то рыжему качку.
– Я вас не впущу, ребята. Ко мне жена вернулась. Начнет сейчас – кто и что...
Он уходит и возвращается с товаром. Один пакетик голубоватого порошка для Алины, другой – для Сашки. Стоит дорого. Сашка платит за все.
– Угощаю.
– Вот я нашла сына миллионера, – Алина довольно хлопает его по плечу. – Живем!
Выходят на трассу и снова голосуют. И Саша чувствует, что устал, что уже почти утро, а утром – снова на работу. Что дым от ее сигареты раздражает, и метамфетамин ему не нужен. Что все глупо, бессмысленно.
– Куда пойдем? – спрашивает она в городе. – Возьмем номер?
Неизвестно, как она привыкла жить. Ночевать в гостиницах с мужиками? Постоянно курить мет? Ужинать в «Коринфе»? Зачем такая жизнь?
А зачем другая?
Они снимают номер в «Меридиане».
– До утра? – спокойно интересуется администратор.
– Да, хотим выспаться, – заверяет Алина.
В комнате падает на постель, раскинув руки. Потом достает из сумочки маленький бонг, похожий на трубку со стеклянным резервуаром, наполняет его до половины водой и курит свой мет. Протягивает Саше, но он отказывается. 
– Классный день неожиданно выдался! – смеется Алина. – Я в душ.
И кричит из ванной сквозь шум воды:
– Здорово! Как мне здесь нравится! Как я люблю гостиницы! Всю жизнь жила бы в отелях! В «Меридиане»! В душе! Утонула бы здесь!
И он понимает, почему ее все так веселит. Он садится на постель и смотрит на часы – половина четвертого. 
Она возвращается в махровом полотенце, обмотанном вокруг груди, с мокрыми волосами, свисающими сосульками, с улыбкой на совсем юном без косметики и слегка порозовевшем лице. Опускается перед ним на пол.
– Ну, как ты хочешь?
Он пожимает плечами:
– Честно говоря, никак. Не обижайся. Я вообще сейчас не хочу.
– И часто у тебя не встает? – она делает испуганные глаза.
– Не часто. Я устал сейчас. Не хочу, – улыбается он.
– Будем спать просто?
Он ложится в одежде, и она падает рядом и обнимает его. Ее возбуждение не может пройти так быстро. Саша отворачивается от ее оживших, розовых губ. Да, ну... Глупо было бы пользоваться ею сейчас... Она уже не хохочет, просто влага от ее полотенца становится все ближе и теплее. Она кладет голову ему на грудь. 
– Сколько тебе лет? – спрашивает Саша.
– Двадцать три, – говорит она. – Хочешь сказать, что тебе больше? Ты вообще мальчишка.
– Само собой, – улыбается Саша.
– Знаешь, что меня заводит? Этот дым делает меня сильной, другой. Я верю в то, что невозможное возможно...
– Надолго?
И она продолжает уже без улыбки.
– Ну, зачем ты так? Не будь злым, жизнь и без того очень злая. Злее всех людей на земле. Знаешь, чему я научилась раньше всего: есть невозможные вещи. То, чего у тебя никогда не будет. То, чего с тобой никогда не случится. То, что никогда не исполнится. Не только миллион долларов, а и другие – простые вещи. Свой дом. Или там, человек, которого ты любишь. Чего-то у тебя, сто процентов, не будет. Для тебя – никогда не будет. Стоит мне подумать о невозможном – я заплачу. Ты это знаешь?
– Да. Есть абсолютно невозможные вещи. Я не могу быть с девушкой, которую люблю.
– Вот видишь. Вместо этого – ты сейчас здесь, со мной в постели. Даже если мы ничего не делаем, это неправильно, подло. И вся жизнь подлая.
Она отодвигается от него. Саша приподнимается и смотрит ей в глаза. А в них – ничего, белый потолок номера.
– Нужно не думать о невозможном, а радоваться тому, что ты можешь себе позволить – еду или новые колготки. Или бутылку мартини. Но я не хочу так жить. Это мучит меня... Мне очень плохо... Я хочу чужую жизнь, чужие мозги – кажется, мне так будет легче...
– Чем ты занимаешься? – спрашивает он.
– Помогаю папаше.
– Что делаешь?
– Веду документацию.
– Документацию?
Никак не ожидал такого сухого секретарского ответа.
– И еще, если клиент начинает сомневаться, я прихожу ему на помощь – как подарок в счет дальнейшего сотрудничества. Как аванс. Я работаю вот таким Авансом. У папаши хороший бизнес – целая финансовая корпорация, сеть банков.
– Он не папа тебе? – понимает, наконец, Саша.
– Конечно, нет. Я его на одном фуршете встретила – пришла с журналистом, ушла с финансистом. Так фартануло. А отца у меня, если по правде, нет. Раз не помогает, значит, нет. Раз ему все равно, что я по миру маюсь, значит, нет. Раз ему без разницы, под кого его дочь ради денег ложится, значит, нет его. Я матери не могу в глаза смотреть, потому что помочь ей ничем не могу. И она мне – ничем. Денег ей даю, а она не берет, только плачет, потому что знает, как я их зарабатываю, эти вонючие деньги. А я – ничего, привыкла. Папаша очень помогает. Мучит меня, но – помогает. Я уже и квартиру сняла отдельную, далековато, правда, но там дешевле. Вот так и живу. Понял?
– Понял.
– А ты как?
– Я тоже привык.
– К чему тебе привыкать? У тебя все должно быть тип-топ: работа, дом, семья. Ты не женат?
– Нет.
– Ну, вот. Женишься. Нарожаете ребятишек. Заведете коккер-спаниэля.
И Саша тоже смотрит в потолок. Белое-белое нереальное небо.
– Вот к этому я и привык. К тому, что для меня возможно. А мне не нужны ни дом, ни семья, ни коккер-спаниэль. Ни женщина на ночь. Это не приносит мне удовлетворения. Даже не отвлекает...
Она кивает.
– Ясно. А почему ты не можешь быть с той, кого ты любишь? Она тебя бросила?
– Нет. Она умерла.
– Умерла? ****ец. Это уж точно – на всю жизнь...
Она умерла... на всю жизнь. Навсегда.
Но должно же быть какое-то решение...
Эта дура что-то говорила, Эта Аня-шизолог...
Саша пытается припомнить, как они расстались. Нехорошо, кажется... Но до этого она сказала, что что-то выяснила. Ездила к ее матери. А Саша никогда не хотел ничего выяснять, боясь прикоснуться руками к живой, кровоточащей ране. Жил от свидания до свидания, от сна – до сна.
Он укрывает уснувшую Алину одеялом и смотрит на часы – почти пять.
Девочка обнимает его во сне, и он тоже обнимает ее. Правда, подлая, дешевая жизнь. Не хочется быть тридцать пятым у какой-то наркоманки. А в принципе – какая разница? Ей ведь удалось отвлечь его. А единственный он только для Мари, как и она – единственная для него.

  13. КАТАСТРОФА

День проходит привычно. Когда каждый день становится привычкой, стираются границы суток, месяцев и лет. По-прежнему март. Март уже теплеет – подлизывается к очерствевшим сердцам горожан, снег тает, ледяная корка линяет. Через распахнутое окно в офис врывается чириканье воробьев.
Серега не разговаривает. Может, с Иркой поругался, может еще что-то. И оттого, что Саша не спал всю ночь и его клонит ко сну, яркие лучи солнца и чириканье за окном раздражают.
Он думает о том, что хорошо было бы поесть, но открывать рот, жевать и глотать привычную еду из буфета не хочется.
День теряется в сонном полумраке вечера. Его не тянет домой, скорее – в отель, к Алине. Но она не в отеле. Может, в «Коринфе» – с папашей, может еще где-то с кем-то. А может, в компании, секретарские бумажки печатает.
Он едет домой, на какой-то из остановок посреди пути выходит и идет дальше пешком. И вдруг на перекрестке, уже почти у самой обочины, что-то толкает его в бок. Сильно толкает. Словно сзади внезапно возникает гора или стена, обрушивается на него скрежетом тормозов, а потом несется дальше. Мелькают контуры огромного джипа, и Саша врезается в асфальт. Он не теряет сознания, ясно чувствует боль в колене и локтях, но не может собрать силы, чтобы совладать со своим телом и подняться на ноги.
И снова – толпа зевак. Похоже, люди целыми днями ждут дорожно-транспортных происшествий и тому подобного, надеясь попасть в программу «Я – очевидец».
– Пьяные носятся!
– Сынки депутатские!
– Убили парня...
– Да он шел на красный!
– На зеленый!
– На красный!
Мнения расходятся. Саша садится на асфальте. Колено кровоточит, и обе руки ободраны, но другой боли он не чувствует.
Появляются врачи и милиция. Бинтуют наспех. Саша продолжает сидеть на бордюре и давать туманные разъяснения ментам.
– Вы можете подняться?
– Вполне...
Он встает на ноги, и милиционер, стоящий рядом с ним, подхватывает с асфальта выпавший из его кармана пакетик с голубым порошком.
– Приличный вес, парень...
Резким жестом отстраняет врача:
– Это наш клиент. Первой помощи с него хватит.

В кабинете старлей Федоров пытается выяснить, с какой целью, Саша приобрел такую дозу метамфетамина. Разумеется, делает вывод, что перед ним – дилер-новичок, который сам порядком вмазался и влетел под колеса джипа.
– Твои дела плохи, – заключает с удовольствием Федоров. – До утра посиди в одиночке – раскумарься. А утром протоколы попишем.
Отбирают ключи, деньги, мобильный телефон.
– Эй, звякнуть дайте, – Сашка зажимает рукой окровавленные бинты.
– В рельсу звякнешь, – отрезает охранник.
– Да, ладно, – Федоров подталкивает ему мобилу. – Передай привет от меня своей девочке.
Сашка набирает коричневыми от засохшей крови пальцами знакомый номер.
– Папа?.. Нормально. Тебе передает привет старший лейтенант Федоров. Четырнадцатое отделение милиции.
Федоров забирает телефон обратно.
– Ну, не надо вот этого вот – папами меня тут пугать и мамами...
Саша остается один в камере, садится на скамью. Ясно, если человека задержали с наркотиками, это исключает всякое объективное отношение. Обдолбаный нарик влетел под джип – без вариантов. Но хорошо, что не в обезьяннике закрыли. И хорошо, что не с другими наркоманами. И хорошо, что боль ощущается слабее. Выходит, все хорошо.

Но – в приступе боли – свет лампочки начинает меркнуть, и становится прохладно. Ноги чувствуют песок, а губы – влажный воздух. Зыбкая невесомость поглощает боль, тело становится легким-легким, и Саша понимает, что движется в сумраке навстречу светлой тени.
И тень движется к нему.
– Саша!
– Мари!
Они обнимаются.
– Я так давно не видела тебя...
Он смотрит на свои руки и видит, что они целы и невредимы, разбитое колено не кровоточит, и его одежда нигде не разорвана. Он совсем не чувствует боли и, как всегда, предчувствие счастья охватывает тело.
Что-то вертится в голове... Какой-то вопрос, который он хотел ей задать. Не то, как остаться с ней, а что-то другое... Саше трудно сосредоточиться...
– Мари, почему... почему...
– Что «почему»?
Она целует его в губы.
– Почему тебя называют Верой? – проговаривает он с усилием.
– Где? Там?
При слове «там» она никуда не указывает – ни вниз, ни вверх, ни в сторону.
– Да, там, – кивает Саша поспешно.
– Потому что там я была Верой.
– Ты все помнишь? Всех помнишь?
– Конечно. Это мое наказание. Я не могу ничего забыть, чтобы постоянно чувствовать боль.
Он привлекает ее к себе.
– Моя Мари...
Она вдруг отстраняется и всматривается в него.
– Я чувствую и твою боль...
Он смотрит удивленно.
– Я чувствую за тебя, – ее глаза наполняются тревогой. – Где ты находишься?
– Я с тобой.
– Нет. Ты в замкнутой комнате. Ты несвободен. Ты должен туда вернуться.
– Я не хочу уходить.
– Я знаю. Но тебя ждут. Тебя ждет мужчина. Я приду потом. Я не оставлю тебя, Саша. Иногда я забываю о том, что часть тебя остается там, и ты должен быть осторожен... Возвращайся...
Возвращайся, возвращайся... Ее голос отдаляется. Небо падает на землю – пространство сплющивается, и в это стиснутое пространство просачивается боль.

Саша открывает глаза. Свет лампы режет воздух острыми лучами. В камере перед ним сидит его отец и не говорит ни слова.
Саша тянется к лицу и трет веки грязными, окровавленными руками. Отец смотрит молча. Ждет, пока он придет в себя, вернется из своего сна.
– Саша, сынок... Прежде чем мы уйдем отсюда, – начинает глухо.
– Меня выпустят?
– Конечно. Я поговорил с ребятами. Но – прежде чем мы выйдем отсюда и я отвезу тебя в клинику, ответь мне на один вопрос.
Саша кивает.
– Это твои наркотики?
– Нет, – говорит Саша. – Я не употребляю наркотики.
– Значит, это было другое, – произносит отец с горечью. – Один из твоих летаргических снов...
– Нет. Я не спал. Все произошло случайно. Машина налетела на меня, – спорит Саша.
И отец качает головой:
– Так не может больше продолжаться, ты понимаешь? Мы с матерью умираем каждый раз, когда ты выходишь за порог дома. Но мы же не можем водить тебя за руку или оставлять взаперти...
– Что я должен сделать?
Он соглашается заранее. Он принимает все условия, чтобы прекратить этот липкий разговор и остаться одному, здесь, наедине с Мари...
– Ты должен обратиться к психологу. К специалисту...
– Хорошо.
– Хорошо? Ты сделаешь это? – не может поверить отец.
– Конечно. Я знаю, что мама говорила с Анной Марченко. Я пойду к ней. Хочешь, пойдем вместе?
– Да, – лицо отца оживает. – Прости, сынок, но я боюсь тебе верить. Это очень, очень правильное решение. Ты должен перебороть себя, поставить крест раз и навсегда...
– Да, крест, да, – кивает Саша.
Крест, так крест. Он давно об этом мечтает. Холм и крест. Остается только убедиться, что он все делает правильно. Консультация у психолога не помешает.
Отец обнимает его за плечи.
– Сашенька... Скоро все это закончится...
– Да, скоро... – кивает он. – Идем, пап. Эти тряпки промокли от крови...

  14. КОНСУЛЬТАЦИЯ

Димочка пожимает плечами:
– Так, задел его слегка. На перекрестке.
И сердце Ани обрывается ледяным хрустом.
– Он жив?
– Жив, конечно. Только его менты повязали – за наркоту.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. При нем мета нашли почти на штуку. Закрыли, а в полночь уже и выпустили: отец приехал. Менты извинились, но порошок себе оставили. Мол, инцидент исчерпан.
– Откуда у него метамфетамин?
– Вот этого не знаю. Барыжил, по ходу, твой парниша. Ну, что? – заканчивает Уваров вопросом.
– Что? – переспрашивает Аня.
– Что делать собираешься?
– Я? Ничего...
Он обнимает ее за плечи. Предлагает скрепить их договор еще раз, и она не отказывается больше и не выворачивается из его рук. Отчего же не скрепить?
Димочка, как обычно, лихорадочно стремителен. Врываться и ощущать себя внутри женского тела ему нужно резко, а потом догоняться и мучить ее бесконечными повторениями того, что никакого повторения не достойно. Она терпит – думает о Самойлове, о том, каково ему сейчас и хуже ли, чем ей.
Думает, думает...
– Спать что ли будешь? – тормошит ее Дима.
– Угу...
Насколько сильно он пострадал, интересно. Больно ли ему? Все-таки, лучше, если бы было больно. Чтоб знал! Да, чтоб знал!
– Ну, не вздыхай так, – Дима прижимается к ее спине. – Хочешь, поженимся?
– Давай лучше спать, – решает Аня.

В конце концов март становится мартом: милым весенним месяцем. Асфальт нагревается, как модный теплый пол в огромном офисе с распахнутыми окнами. Бесхозяйственность, ветер, сигаретный дым, солнечные лучи, испаряющаяся влага, запах мокрых стволов деревьев, – все это действует на подсознание. Весна! Гормон счастья эндорфин будоражит мозг под влиянием весенней гаммы запахов. Все это химия, это легко объясняется.
А Аня все думает о том, как обошлась с Самойловым. И достаточно ли жестко обошлась. И вдруг дверь ее кабинета распахивается, и входит пожилой мужчина в дорогом костюме, который представляется Иваном Андреевичем Самойловым.
– Саша – ваш сын?
Чуть было не выкрикнула: «Что с ним?»
– Да, вы уже слышали о Саше... от моей жены. И теперь... он сам хочет поговорить с вами. Он ждет за дверью. И я зашел, чтобы убедиться, что этот разговор, действительно, пойдет ему на пользу, – нажимает он. – Вы знаете нашу ситуацию. Мы очень за него переживаем...
– Уверяю вас, я помогу вашему сыну. Я – специалист.
Она сама в это верит. Не могла даже надеяться, что ее план сработает на все сто – и вдруг такой результат. Самойлов перед ней – с мольбой о помощи.
Самойлов перед ней? Самойлов ли это? Похудевший, с немного запавшими щеками, с черными волосами, упавшими на лицо, с какими-то вылинявшими голубыми глазами. И явно не с мольбой о помощи. С той же кривой улыбкой...
Отец выходит, и Саша садится в кресло перед ее столом.
– Ну, здравствуй, шизолог Аня. Теперь... я хочу знать всю историю.
– А что изменилось?
Она окидывает взглядом его фигуру – нигде не видно ни следов аварии, ни шрамов.
– Что-то изменилось. Я понял, что этот мир зашкаливает. А картина другого – неясная, нечеткая и неполная. Я хочу знать, по крайней мере, то, что знаешь ты, – говорит он спокойно.
– Хочешь, чтобы я рассказала историю о тебе? – провоцирует она.
– Нет, хочу, чтобы ты рассказала мне историю о Вере...
О Вере... Итак, они будут говорить о другой женщине, чтобы навсегда поставить в этой истории точку.
– Что ты знаешь о ней? – спрашивает она для начала.
– Я знаю, что она мертва. И хочу знать, как она жила...
И Аня удивляется про себя его неискаженной логике. Это не консультация больного у психолога. Это просто разговор двух малознакомых людей о чьей-то жизни и смерти.
Аня вкратце излагает те скупые факты, которые узнала от ее матери. Он кивает. И на лице ничего не отражается. Он просто слушает – без особого интереса, словно ищет подтверждение тому, о чем догадывался и без чужих свидетельств.
– Они были близки? – переспрашивает он об Олеге.
– Скорее всего, – говорит Аня и снова вглядывается в его лицо – пустота...
– Он был старше?
– Да, это был солидный мужчина. Но, кроме любовных отношений, эта связь держалась на чем-то еще. Скорее всего, она от него зависела.
– Возможно. И как она умерла?
Нужен ли ответ? Теперь уже Аня начинает сомневаться.
– Она... ты не знаешь? Она не говорила тебе?
– Я просто хочу знать причину ее смерти.
– Самоубийство. Подробности?
– Нет, достаточно. Подробности мне известны.
И впервые его лицо искажает боль. Он вспоминает, как она смотрит на свои руки – без единого следа шрама, как бормочет свою мелодию, чтобы не чувствовать того, что пережила. Но это не отпускает...
Аня привстает из кресла. Самойлов убирает руками волосы от лица и приглаживает их назад. Молчит с полминуты, а потом, словно случайно, упирается взглядом в Аню.
– Что еще скажешь?
– Саша, это ненастоящий мир. Он тебе кажется. Ты просто бежишь туда. Ты ищешь защиты, потому что ты очень раним.
– Я? – улыбается Саша. – Я никуда не бегу. Я не параноик, как ты думаешь.
– Саша, тебе нужна помощь. Ты должен признать, что твое сознание нездорово.
– Историю «обо мне» я не заказывал, – обрывает он. – И тем более не просил ставить мне диагноз.
– Зачем тогда пришел на прием? – недоумевает она.
– Я пришел не на прием, а поговорить с тобой. И, кроме того, вижу, что ты хочешь сказать мне что-то еще, но не решаешься... – Его тон становится мягче. – Ань?
Вот и все. Это финал их беседы. Она закрывает лицо руками и чувствует, как вокруг нее начинают обваливаться декорации ее жизни: стены ее кабинета, ночи с Уваровым, распорядок каждого ее дня. Это крах всего.
– Я люблю тебя, – говорит она, не открывая глаз.
Город в руинах. Весь мир в руинах, словно, действительно, взорвалась бомба.
– Именно этим вызвана твоя агрессия? – спрашивает он по-прежнему мягко.
– Это не агрессия, – она вспоминает о подстроенной аварии. – Я просто услышала эту историю от твоей матери, и она настолько заворожила меня...
Она открывает глаза и видит, как Саша качает головой.
– Нет никакой истории. Я просто был под дозой. Не хочу говорить родителям. Проще пойти поболтать с психологом.
Она уже не знает, чему верить. Новая версия более похожа на правду, чем все сказки о другом мире.
– Ты наркоман?
– Могу показать вены, – кивает он покорно. – Закрой дверь на ключ,
Она подходит к двери и щелкает замком, и только потом соображает, что ситуация не настолько прозрачна. Самойлов поднимается из кресла и берет ее за плечи.
Молча. И она молча оборачивается – и ее губы встречаются с его губами. Она пытается отстраниться.
– А вены?
Он снимает свитер, обнажая содранные до кости, но уже зарубцевавшиеся руки.
– Здесь уже... ничего... не видно...
Роняет слова медленно, его губы медлят. Его движения застывают, словно он ожидает, в какую сторону качнется маятник. Но Аня прижимается к его телу и уже чувствует, что он реагирует помимо своей воли. И, наконец, отвечает на ее поцелуй, подталкивает ее к дивану, на который обычно ложатся пациенты.
Он не торопится, его действия не хаотичны, он уверен в себе. А она все не может решить, похож он на наркомана или на мужчину, который любит кого-то до гроба. Точнее – после гроба...
– Тебя не смущают эти измены? – спрашивает она вдруг. – Ты ведь изменяешь ей сейчас.
– Я никому не изменяю. Сейчас я с тобой.
Я с тобой. Ты со мной. Оба уже голые – за дверью ее кабинета. Более того – он уже в ней, без суеты и спешки. Разрушенная жизнь замирает. Живет только ее тело, впитывая его жадно.
Странная плавность – болезненная, изматывающая, садистская, словно его руки становятся все сильнее, а тело все тяжелее. Она чувствует вдруг, что не выдерживает, что еще одно движение, и она сорвется куда-то, ухнет вниз со своей вершины – одна, без него. И сама уже не в силах остановиться.
Он на секунду замирает, словно подталкивает ее к обрыву и наблюдает со стороны за ее желанием и страхом упасть, а потом снова начинает двигаться. И этого достаточно. Она вжимается в его тело со стоном, чтобы не потерять его в своем падении. Он обрывает все – молча, без единого звука или вздоха.
Самойлов встает и одевается. Аня смотрит на него и никак не может прийти в себя. Он подходит к двери...
– Саша...
Оборачивается.
– Да. Одевайся пока. Давай попрощаемся.
И пока она одевается, он продолжает говорить глухо:
– После этого мы встречаться не будем. Ты это все забудь поскорее. Просто такой псих тебе попался.
– Я тебя люблю...
– Никакой любви нет. Просто так говорят, чтоб красиво было.
Открывает дверь и уходит. Аня смотрит ему вслед, и все расплывается от слез.

  15. ЗАГАДКА

После визита Саши к психологу родители заметно успокоились. Даже если ужинали в молчании, взгляд матери уже не так метался, останавливался на фигуре сына подолгу и задерживался на его лице.
Отец вдруг заговорил о делах, которые ведет, и оттого, что он уже давно не рассказывал о своей работе за ужином, у всех возникло ощущение, словно они вернулись на десять лет назад – все теперешние проблемы ушли, родители помолодели, и для всех опять настало время пить чай за семейным столом.

Саша отмалчивается. Слышит какие-то обрывки из рассказа отца, большую часть не слышит и не пытается даже понять, в чем состоит суть этого запутанного дела. Он видит улыбку матери и чувствует, что для них что-то изменилось, но эта перемена не трогает его совершенно, потому что его мир уже отделился от их мира. Он не радуется их радости и не печалится их горю. И в то же время продолжает слушать, улыбаться и кивать. Продолжает быть их сыном. Продолжает жить.
Потом долго смотрит в потолок своей комнаты. Нельзя даже сказать, что он мысленно прощается с чем-то: ему ничего не жаль и не с чем прощаться. Ни от чего в жизни он не получал особого удовольствия: ни от еды, ни от секса, ни от книг, ни от новых фильмов. Все было для него безразличным: работа и отдых, лица мужчин и женщин, чувства родных и посторонних людей. Он вообще считал бы себя ненормальным, если бы не Мари. Мари – его жизнь, его дом, его любовь. Все для него. И если выбирать между «всем» и тем, что безразлично, он выбирает «все» – без колебаний.

Он идет в сумраке. Впервые идет так долго – ей навстречу, но не видя ее тени.
Ноги вязнут в песке. Он смотрит вниз и замечает, что ступни его босы, и от прохладного песка зябнут пальцы. Шаги замедляются.
Наконец, впереди показывается знакомый контур ее фигуры.
– Мари!
Он пытается ускорить шаг. Она приближается сама. Молчит, не хочет даже обнять его.
– Я понял, Мари... Я понял. Я знаю, как остаться с тобой.
Небо вдруг становится ниже, словно ложится на плечи, а сумрак сгущается.
– Твое сердце бьется иначе, – говорит она тихо. – Но здесь очень больно, мой мальчик. Сейчас ты не можешь понять этого.
– Я этого хочу.
– И это я чувствую, – кивает она. – Но сначала я хотела бы попросить тебя – впервые за все время, что я тебя знаю, сделать что-то для меня... Это очень важно, Саша...
– О чем ты просишь? – не может понять он. – Я сделаю все, что ты захочешь, только бы остаться с тобой.
– Прежде, чем мы будем вместе, прежде, чем ты придешь ко мне навсегда, прежде... всего, – Мари еще думает, – прежде, чем ты умрешь так, как ты решил, я хочу чтобы ты помог выжить другому человеку. Сюда есть только один путь, и я чувствую, как она идет по нему. Она ступает в мои следы. Если ты спасешь ее жизнь, спасешь и меня – я перестану чувствовать боль. Она должна остаться в живых, Саша... – просит Мари.
Небо лежит на плечах, прислушиваясь к каждому ее слову. Приплюснутое жестяное небо – тяжелое и влажное. И Саша вдруг начинает ощущать, как оно давит.
– Кому я должен помочь?
– Ты знаешь, Саша. Я не буду приходить к тебе, пока ты не сделаешь этого. Она не просит. Я прошу за нее.
Он слышит только «не буду приходить» и ловит ее за руку.
– Не оставляй меня, Мари!
– Нет. Никогда. Я буду ждать тебя здесь...
– Я люблю тебя...
– И я люблю тебя, Саша...
Сумрак поглощает ее контуры, проглатывает и растворяет. И в то же время – боль врывается в тело: небо, упавшее на землю, расплющивает его мозг. Мелькают тени – врывается солнечный свет.
Начинается утро...

Возвращение мучительно. Но в этот раз – мучительнее в десять тысяч раз, потому что он возвращается не просто в апрельский день, а – снова в свою прожитую жизнь, от которой уже отказался. Надевает одежду, из которой вырос.
Он резко садится в постели. Снова придется вернуться на работу с больничным, есть в буфете, говорить с родителями, встречаться с людьми...
Жить дальше и... искать ее.
Кто она? Он ее знает. Знает, что она нуждается в помощи. Да мало ли девчонок он знает, и мало ли кто в чем нуждается...
Саша берется за голову и смотрит на будильник. Через секунду тот разливается дребезжащим звоном. Сигнал к тому, что пора вливаться в общий поток и течь вместе с толпой по улицам в скучном, монотонном ритме.
Он снова падает в постель: умереть бы! Никогда не видеть этого солнца! Не терпеть ни одного рассвета!
Дверь тихонько приоткрывается и входит мама.
– Саша, не спишь?
– Нет.
– Пойдешь на работу?
Если не хочет – нет проблем, отец достанет другой больничный: после аварии не так легко прийти в себя. Но Саша поднимается.
– Пойду, конечно.
Конечно... Когда успел начаться апрель? Люди на улицах – под действием гормона счастья – несутся еще быстрее. Еще быстрее бегут троллейбусы и летят наперегонки желтые маршрутки.
И вдруг солнце уходит за тучи. Небо начинает сочиться дождем на землю, набухает лужами на дорогах и скользит на тротуарной плитке. Саша ступает в облака, прилипшие к тротуару, и думает о том, как ему жить дальше, где искать эту девушку и какая помощь может быть ей нужна. Думает о том, что вообще он может дать людям, если сам не нуждается ни в чем и не ждет ничего от других.
Похоже, кроме как болью, он никогда ничем не отплачивал за интерес к себе. И если речь идет об Ане... Аня... Не вспоминать бы... Но тот, кто нуждается в помощи, тот «не просит». А она... требует, вырывает из сердца то, что ей не принадлежит.
Что же делать? – думает он каждую секунду, словно лихорадочные размышления могут привести к быстрому и простому решению. Кто она? Где она? С кем она сейчас?
Остается только ждать. Наблюдать за окружающими и чувствовать, как уходит время – время, которое он мог бы провести с Мари.   
Над тротуаром движутся зонты и норовят задеть. Саша чувствует, что одежда совсем промокла и липнет к телу. Нет, если жить дальше, то машина не помешает. Отец рад будет сделать ему подарок. По крайней мере, это докажет, что Саша начал мыслить здраво – о простых и обыкновенных вещах, о быте, о комфорте и будущем.

ЧАСТЬ 2. АЛИНА

1. НАУГАД

Апрель идет медленно. Тянется – капает, подсыхает скользкой коркой и снова тает. Саша курит больше. Курит в офисе, курит в комнате у окна, курит на кухне. 
– Что ты так дымишь? – настораживается отец.
– Па, купи мне машину...
– Машину?
– Буду девчонок катать...
Права у Сашки есть, автошколу он закончил честно. Давно, лет в двадцать. Думал отвлечься.
Отец сияет, как Саша и ожидал.
– Какую хочешь?
– Не знаю. Все равно. Красивую...
– Ясно, ясно. Я сам...
У отца новый мерс, но авто сына он представляет как-то иначе.
– Ягуар хочешь? – берет круто.
Саша пожимает плечами.
– Только не усни за рулем...
Все, запретные темы кончились. Все рады, что Саша не отключается больше, а иначе отец не рисковал бы так с машиной.
Буквально на следующий день Саша садится за руль серебристого ягуара. Даже в городе, переполненном иномарками, машина притягивает восхищенные взгляды. А он не чувствует ни капли удовлетворения – просто делает очередной шаг в заданном направлении.
И дальше продолжает жить наугад. На ощупь, вглядываясь в лица прохожих, пытаясь различить лицо той, которая ждет от него помощи. Но выражения лиц привычны: девчонки засматриваются на него, мужики – на машину, начальник – на его безукоризненные программы, Серега – на купюры, которыми Сашка расплачивается в ресторане.
– А хорошо ты живешь, Самойлов, – делает вывод Серега. – Гладко-гладко. Вот, что значит нормальные родители, а не отец-алкоголик и мать-бухгалтер. Жаль, что не выбирают родаков. Я бы твоих выбрал. Еще бы и по стопам отца пошел в юридический, а не на компьютеры идиотские. Ты чего на юрфак не пошел?
– Мне не нравилось.
– А программирование нравилось?
– Нет.
– Нет... Вот, в этом и дело. Ты живешь, и тебе ничего не нравится. Машина тебе твоя нравится?
– Машина как машина, – Саша пожимает плечами.
– Вот, а мне нравится, когда моя утром заводится. А Ирке нравится, когда в троллейбусе людей мало и сесть можно. Она тогда просто счастлива. Видишь, какие разные люди.
Серега еще подливает себе водки.
– А тебе хватит. Тебе же и водка не нравится.
– Водка как водка.
– Скажи, зачем ты живешь, Самойлов? – зло пьянеет Серега. – Зачем пьешь водку, от которой другой получал бы кайф?
– Сказать честно, я ищу одного человека. И не могу найти. Словно хожу в темноте, вглядываюсь во все лица и не узнаю никого...
Серега пытается сосредоточиться.
– Кого ты ищешь?
– Не знаю.
– Не знаешь, кого ищешь? И только для этого живешь? Chercher la femme?
– Да, – кивает Саша.
– Не похож ты что-то на романтика...
– Нет, ты не понял. Не для чувства, не для секса. Это другое...
В «Коринфе» не очень весело. Даже кажется, что зимой было веселее, а с весной стало холоднее и тоскливее. Правда, отопление отключили и как-то зябко, и выпитая водка не греет.
Серега вертит головой во все стороны.
– А я – вовек никого бы не искал! Кого искать в этом борделе? Но с Иркой... ничего не выходит. Да и как может выйти? Так, живем вместе, живем, живем, и что из этого? Жениться? На какие деньги? Детей рожать? Чтобы они под церковью побирались? Ей кажется, я о семье не думаю. А я знаю, что на презервативы у меня хватает, а на памперсы – не хватит. А, все... перегулял уже. Мне ****ей не хочется. Мне дома хочется жить и с сыном уроки делать, пока я математику еще помню. А потом – смотрю в ее глаза, всегда зареванные, красные, и понимаю, что этого у нас никогда не будет. Сколько я на этой фирме получаю? Копейки... Потому и видеть ее не хочу, что другой мне не надо. Вот нужна она, какая есть – со своей вечной головной болью, с больными зубами, с гастритом. Мы с ее гастритом уже пять лет прожили, я привык к нему, как к родному. А так – снимешь какую-то шалаву и думаешь – гори оно все огнем, вся эта жизнь! Самому себе назло. Вон, смотри, какая фифа – очки на полморды...
Серега смотрит за спину Самойлову.
– На диван упала – ногу за ногу. Курит. И улыбается сама себе – сто процентов не от табачного дыма. С официантом заигрывает. Я подсяду – и со мной заигрывать будет...
– Попробуй, – кивает Саша.
– Сейчас, очки снимет. Может, страшило какое...
Серега еще выпивает. Снова смотрит вдаль.
– Опа, сняла очки. Нет, ничего она. Глаза только сильно накрасила. В ухе – дырок пять, не меньше.
– Она одна? – спрашивает Саша.
– Сейчас не одна будет, – решается Серега.
– Не надо. Я ее знаю, – останавливает он. – Она с папиком.
– Проститутка?
– Нет. Просто при папике.
– Откуда знаешь? – удивляется тот.
Саша оглядывается. Алина сидит одна за отдаленным столиком в углу, развалившись на диванчике. Смотрит на еду и не ест. Вдруг резко оборачивается в его сторону и узнает его – мгновенно. Улыбается еще шире.
И он еще с минуту смотрит на нее молча. Чувствует, что поиск окончился. Осталось только сложить стопкой факты. Отчего вдруг нахлынула такая уверенность? Оттого, что все в жизни просто. И всегда было просто. В подтверждение этого она машет ему рукой:
– Давай сюда!
Серега поднимается:
– Пойду я, пожалуй. У тебя и тут, я вижу, все схвачено…

2. НЕВОЗМОЖНОЕ

– А я еды набрала, а жрать не могу. Не идет что-то, – она смеется и снова закуривает.
Саша садится рядом и принюхивается.
– Крепкие с ментолом?
– Почти, – она хихикает.
– Я поговорить с тобой хотел, – решается он.
– Поговорить? Со мной? О-о-о! Двадцать баксов час беседы!
Он смотрит молча. Кажется, продолжать – не имеет особого смысла.
– Ты сейчас хорошо соображаешь, Алина? – спрашивает на всякий случай.
– Хочешь что-то предложить?
– Поедем в «Меридиан»...
– В «Меридиан»? С тобой, импотентом? Не смеши меня...
– Просто поговорим.
– О чем?
– О невозможном...
– О чем?
Она обрывает саму себя и смеется.
– Поедем, если хочешь. Только у меня денег нет. Я все сегодня выложила – за эти «крепкие с ментолом». И за эту жратву, которую не могу видеть…
На стоянке окидывает подозрительным взглядом его машину.
– Твоя что ли?
– Садись, не мерзни.
Она садится рядом и врубает магнитолу на всю громкость.
– Эх, золотой мой мальчик...

В номере ее начинает рвать. Она закрывается в ванной, включает воду, но Саша слышит, как ее выворачивает наизнанку. Выходит спустя полчаса, без косметики, с совершенно желтым лицом.
– Извини. В этот раз я импотент. Тошнит что-то.
– Мало куришь.
Она отмахивается.
– Нет, нет. Это все равно. Я целый день не могла есть...
Заворачивается в одеяло и садится на кровать.
– В тот раз было то же самое... Мы вот так сидели, ничего не делали. Я помню...
– Мы лежали.
Саша выключает свет, укладывает ее в постель и ложится рядом.
– Не хочешь рассказать мне всю историю?
– Мою?
– Да.
– Не хочу.
– И не хочешь ничего изменить? – спрашивает он снова.
– А что тут можно изменить? Я хочу жить хорошо...
– По-твоему, все это «хорошо»?
– Да...
– Тогда что для тебя «невозможное»?
– А ты... что... волшебник в голубом вертолете? «Невозможное»... это, ну... много вещей... Это... не знаю... это... свой дом, работа – без секса, за которую платят, муж, ребенок, уик-энды с мамой, отпуск на островах, сериалы по вечерам, и чтобы меня любили, чтобы никогда не тошнило, и кошка...
– Простые вещи...
– Не для меня. Олег говорит, что нужно брать то, что жизнь дает, и не выдумывать.
– Твоего папика Олег зовут?
– Да. Ты его знаешь?
– У него финансовая корпорация?
– Он банкир.
– Я знал одну девушку, которая работала на него. Она умерла. Давно. Десять лет назад...
– Вера?
Он молчит.
– Она так же работала, как я теперь, – кивает Алина.
– Знаешь, что случилось потом?
– Знаю, – говорит она спокойно. – Она покончила с собой. Олег рассказывал. Она просто не выдержала. Для молодой женщины это странное положение, зыбкое: и любовница, и секретарь, и проститутка. Она была наркоманкой, нервы сдали...
– А ты выдержишь? – спрашивает он прямо.
– Я – да. Я же не наркоманка.
Саша молчит. В номере светло от оранжевых уличных фонарей. Так светло, словно яркое, злое солнце заглядывает в окна, чтобы сжечь сжигает все внутри. Он поднимается, зашторивает все окна и снова возвращается в постель.
– Это ее ты любишь? – неожиданно спрашивает Алина.
И он продолжает молчать. Хочет ответить, что Мари – все в его жизни, вся его жизнь, но не может произнести ни слова.
– А ты помнишь, что было до нее? – интересуется Алина.
– До нее?
– Вообще... Что-нибудь...
– Не знаю. Я ходил в школу. Помню одну зиму... Намело огромные сугробы. Мы бродили с одной девчонкой по парку, она выгуливала собаку, боксера, а я ходил следом. Собака проваливалась в снег по самый живот.
– Как ее звали?
Снова тишина.
– Девочку, не собаку, – помогает Алина.
– Девочку? Валя... или Света, не помню. Валя, кажется...
Алина кивает про себя:
– Видишь, ты жил и до нее...
– Но после нее... – он осекается.
– Значит, твое «невозможное» – встретиться с Верой?
– Если ты полюбишь кого-то, разве не захочешь оставить все ради этого человека?
Теперь она задумывается.
– Я никогда не хотела оставить все ради кого-то. Знаю, что моя жизнь так и будет продолжаться. Гнилой апельсин – мое счастье. Горький, но другого не будет, – говорит убежденно.
Похоже, оба споткнулись о «невозможное». И чтобы помочь ей, нужно предложить что-то существенное, то есть отказаться от собственной мечты быть с Мари. Это ловушка.

3. УТРО

Она засыпает тихо, как ребенок. Засыпает, а он все думает, как помочь ей так, чтобы не предать Мари, не предать своей любви к ней и своих мыслей о ней. Обмануть эту девочку? Вытащить ее, а потом уйти самому? К чему это приведет? Нет ответа...
Но оставить ее жить прежней жизнью он не может. Это уже не зависит от воли Мари. Значит, и дальше ему придется двигаться наугад в сумраке, который не отступает. Только на миг он почувствовал твердую почву под ногами, когда увидел ее в «Коринфе» и узнал в ней человека, которого ищет. А дальше – снова на ощупь. В сумраке, где ничего не исполнится со стопроцентной гарантией.
Она просыпается и трет глаза.
– О, легче... Ты еще здесь?
Утром голос звучит по-другому. И его голос тоже – более уверенно и четко:
– Знаешь, что я подумал, Алина. Давай будем вместе, поженимся, ты уйдешь от Олега... и все будет хорошо.
– У кого? – спрашивает она без улыбки.
– У всех. Ты оставишь эту фигню, которой занимаешься...
– А ты оставишь ее?
– По-твоему, я похож на психа? Я понимаю, что жизнь идет дальше.
– Ты же наркоман.
– Нет. Я тогда так, за компанию купил. Еще и менты меня взяли с метом. Держали, пока отец не приехал.
– А кто твой отец?
– Адвокат. Самойлов. Слышала?
– Слышала. А меня ты за Золушку держишь?
И в ту же секунду, пока он еще молчит, она поднимается и начинает одеваться.
– Ну-ну, поиграл в доброго принца и хватит. Я в такие сказки не верю.
Она уже одета – в свои высокие сапоги, капри, свитер и куртку не самой дорогой кожи. Очки уже задвинуты в волосы, а губы накрашены алой помадой.
– Прощай, прынц!
Он идет за ней к двери.
– Алина... я же знаю, как тебе плохо...
– А вот об этом мне не говори ничего, – она, не оборачиваясь, открывает дверь. – Ты не знаешь, хорошо мне или плохо. Я всегда так жила. Это мой вариант счастья.
– Почему же тогда ты хочешь покончить с собой?
– Кто сказал? – она останавливается.
– Ты сказала во сне.
– Во сне? Так это сон был. Одной, значит, надо спать. Я это к тому сказала, что так тоже долго нельзя, понимаешь? И так нельзя, и не так нельзя...
– Алина...
Он обнимает ее и прижимает к себе ее голову.
– Ну, вот, еще и ты меня трахни. Хочешь?
– Нет.
– Спасибо, – она смеется. – Спасибо, правда. За то, что сказал все это, и за то, что ты хороший. Но дальше – каждый своей дорожкой пойдет.
Она приподнимается на носках и целует его в щеку.
– Умоешься потом.
– Я все равно поговорю с Олегом, – бросает он на прощанье.
Она оборачивается, как от удара.
– Что?! С Олегом? Зачем?
– Затем, что ты не будешь больше у него работать, – говорит Саша просто.
Ее глаза наполняются ужасом.
– Ты, что, в самом деле, псих? Ты ненормальный?  Кто тебе дал право лезть в мою жизнь? Решать за меня? Ты знаешь Олега? Ты знаешь, какой он? Ты знаешь, как он реагирует на все это? Ты знаешь, во сколько раз мне будет хуже?
– Хочешь всю жизнь быть для него подстилкой?
– Недоумок! – пощечина визжит в воздухе и обжигает лицо. – Таким, как ты, место в дурке!
Вторую оплеуху он останавливает. Захлопывает ногой дверь и толкает Алину к стене.
– Тихо, тихо! Не нужно шуметь в гостиницах.
– Пусти меня...
Но инстинкты уже сработали – он не может разжать рук и дать ей уйти. Она уже не уйдет – так просто.
Он целует ее алые губы и сплевывает горькую помаду.
– Не плюй! Это «максфактор»! – фыркает она.
Они впервые целуются, и Саша отмечает про себя, что она не так уж и виртуозна, как он себе представил. Или он просто зол на нее – за ее дикое, безумное упрямство, и больше хочет наказать ее, чем подарить ей удовольствие.
В постели стаскивает с нее сапоги и куртку, задирает свитер и натыкается на бюстгальтер, прикрывающий маленькие груди.
– Что ты так криво улыбаешься? – она сама снимает свитер и лифчик.
– Я не улыбаюсь.
Наверное, потому, что за окнами уже встало солнце, что никто из них даже и не думает закрывать глаза, что они не стеснены особыми комплексами, что до этого ругались и готовы были убить друг друга, выходит какой-то смешной, ничуть не робкий и не таинственный секс.
– Улыбается он! Сейчас ты штаны снимешь – я буду улыбаться!
Саша стягивает плавки.
– Ну, улыбайся.
– Напугал! Через две минуты я смеяться буду, а не улыбаться!
И он тоже смеется. Целует ее лицо, поглаживает кожу, но она останавливает его губы и отпихивает руки:
– Не люблю этой фигни. Не целуй меня. Тебе нельзя. Мне можно... А тебе – нет.
Эти слова все меняют. Он вдруг понимает, что – кто бы у нее ни был, а она – робкая и не очень умелая девочка, которая рада отдавать кому-то свою нежность, но ее нежность – не востребована, болтается в пространстве, как космическая пыль, и мешает ей самой жить своей жизнью и радоваться своему гнилому апельсиновому счастью.
Он входит в нее и смотрит ей в глаза...
– Ой, – говорит она и смеется.
В самом деле, их жизнь – всего лишь шутка, а правда – только этот миг, когда им кажется, что они шутят.
Их две минуты давно истекли, и еще – двадцать два раза по две минуты, но она обнимает его все крепче и целует с открытыми глазами – вслепую, словно раздает пощечины наотмашь.
Растворяется пространство, время исчезает, и в этот момент Саша – яснее, чем прежде, видит, что это ОНА, словно снова ложится на плечи нездешнее небо и целует губы прохладным сумраком. И оба проваливаются в сумрак до самого дна...
Солнечный свет, наконец, проникает в сознание. Саша приподнимается и смотрит на Алину. Она лежит без движения – с закрытыми глазами.
– В душ пойдешь? Или я пойду? – спрашивает он.
– Иди...
Возвращается и застает ее в прежней позе.
– Что?
– Ничего. Выбило...
Теперь она поднимается, исчезает в ванной, потом появляется, одевается молча.
– Не хочешь, чтобы я поговорил с Олегом? – спрашивает он на прощанье.
– Не хочу.
– А замуж за меня не хочешь?
– Потому что ты ловко трахаешься? Не хочу.
Она останавливается в дверях.
– Давай это решим, Саша. Раз и навсегда. Мы вот встретились, ладно. Но на этом все.
– Что «все»?
– Все. Больше мы встречаться не будем. Секса у меня и так предостаточно...
– Не для секса.
– А для чего еще ты нужен, пры-ы-ынц?
– Я могу исполнить твое «невозможное»...
– А я твое – не могу. Это ты у нас – исполнитель, артист Большого театра. И забудь про Олега, прошу тебя...
В этот раз дверь хлопает резко и решительно. Но что бы она ни ответила, Саше все равно. Он не свернет с этого пути, потому что другого попросту нет.

4. ПАПАША

Предложение о браке всегда звучит фальшиво. Как бы там ни было, а для молодого мужчины не вполне естественно ограничивать себя одной связью – с одной женщиной. Алина очень хорошо это понимает.
Но что, в таком случае, хочет от нее Самойлов – не может понять. Она не считает его полоумным, но рок, звучащий в его голосе, очень настораживает. У Алины чутье на такие вещи. Самойлов кажется ей странным.
Папаше пятьдесят два года. Это крепкий, коренастый мужчина, не очень высокого роста, лысый. И спортивный стиль, который он предпочитает в одежде, никак не позволяет его внешности ассоциироваться с образом финансиста, бизнесмена и денежного мешка. Похож папаша, скорее, на тренера по боям без правил, на охранника казино или уголовника. Деятельность его, действительно, была связана с отмыванием черного капитала, но к ответственности папаша никогда не привлекался и зону не топтал.
Лицо у Олега достаточно молодое, и даже моложе, чем на его же паспортном фото. Немятое, гладковыбритое и совсем не улыбчивое. А для паспорта он вдруг улыбнулся, и улыбка, неестественная для его лица, состарила черты.
В его глазах не бывает света. Это глаза, которые поглощают солнечные лучи и ничего не отдают взамен. Странным свойством обладают глаза некоторых людей: если такой человек смотрит на картину, даже шедевр становится беднее. Своим взглядом он словно ворует что-то. Вот так папаша смотрит на Алину. Ей всегда становится не по себе от этого взгляда, хочется проверить, на месте ли сережки и деньги в кошельке. 
Но назвать папашу угрюмым человеком тоже нельзя. В компании он всегда рассказывает анекдоты и сам много смеется. Просто когда смех затихает, то в его лице не остается ничего, кроме внутренней настороженности. Он всегда собран и сосредоточен, потому что всегда готов к опасности. Алина знает о его связях с мафиозными структурами столицы, хотя официально – его бизнес чист и безукоризнен. Просто клиенты его банков – в основном, бандиты. Так тянется еще с девяностых, с ними лучше дружить и сотрудничать. Этих людей костюмы мало исправляют, беседы они ведут далеко не светские. В ресторанах по-братски рассказывают друг другу, кто кому присунул, кто кого прокинул и кто на кого *** положил. Алина обычно смеется. Нельзя сказать, что папаша часто подкладывал ее «авансом» под потенциальных клиентов, но иногда, после таких вот братских посиделок, приходилось их убеждать в его исключительной лояльности.
Папаша женат. Но официально – разведен. Большая часть капитала записана на жену и двадцатилетнюю дочь, которая учится за границей. Так, на всякий случай.
От Алины он требует только одного – безропотного подчинения. Но касается это не только ее обязанностей секретаря или любовницы, а – всей ее жизни, ее существования, ее всецело, каждого органа ее тела, каждой функции ее организма, каждой ее мысли.
Мысли... Мысли – оставьте. Это ее личное дело. Она живет так, словно верит, что все вокруг ненастоящее, поэтому не может иметь никакого будущего и не может ранить больно. Так бывает всегда, когда человек сам по себе живет в пространстве, когда о нем некому заботиться, некому ему помочь, когда он стоит на ногах непрочно и чувствует, что земля то и дело ускользает.
Так живет Алина – словно ее носит в невесомости. Хочет прибиться к чему-то, чтобы ухватиться, вгрызться зубами – и держаться всю жизнь, а ухватиться – не за что. Не стоит усилий, пусто. До папаши она сменила много работ: и учительницей была, и в библиотеке пыль нюхала, и на курсах английского языка преподавала, но это так все, чтобы только выжить, чтобы чай и сахар покупать. А с папашей – легче, вечером можно в «Коринфе» расслабиться и выпить мартини. И платит он достаточно. Не за все, конечно, чего требует от нее, но... с ним легче, правда. И она всегда рада для него стараться, потому что стараться нужно для тех, кто может помочь.
А этот Самойлов все спутал. Напомнил, что не «легче», а тяжелее становится с каждым днем. Она, в самом деле, много думала о самоубийстве, о способах, о возможной реакции знакомых. Но так, как многие думают, абстрактно. Один раз только накрыло по-серьезному, после очередного скандала с папашей, сидела и мечтала все бросить, думала о том, как ненавидит папашу именно за то, что продалась ему – целиком, по самый хвостик. А он – гадкий человек. Он давит. Терзает ее. Но он такой – и его не переделать. Он просто садист по натуре. И она должна принимать это как данность.
От наркоты тоже толку мало. Расслабляет ненадолго, но неожиданно стало затягивать. Табак вонючий так не затягивал, как мет. Она стала бояться, что не остановится. Есть знакомые, которые употребляют изредка, раз в месяц, чтобы отдохнуть. Но она чувствует, что не сможет так, что влипнет, что уже пора завязывать. А потом думает, какая разница. Ради чего беречь себя? Откуда вдруг взялся Самойлов и встряхнул все эти мысли?
Этот Самойлов, Самойлов. Странный тип. Странный, нет другого определения. Видно, что чего-то своего добивается, а чего, непонятно. Может, она – наследница африканского миллиардера, и только один он об этом знает?
– О чем думаешь? Написала? – папаша выходит в приемную за бумажкой.
– Да, уже и факс отослала.
– А, ну все. Не будем тут торчать до ночи. В «Коринф» поеду перекушу. Со мной?
– Нет, Олег. Я – домой. Устала что-то.
– Я потом звякну. Часов в одиннадцать. Если нужна будешь...
Она может быть нужна. Значит, лучше не раздеваться и не смывать косметику. Тогда зачем ехать домой?
Но она едет – через весь город на свою окраину. Квартира полупуста. Модный минимализм – белые стены и диван посреди гостиной. Но диван – новый. Она сама купила этот огромный диван и зеркало. Другой мебели пока нет. Одежда – на полу сложена. Все равно это не ее жилье, зачем обставляться шкафами? Так, сняла на время. На время своей жизни. Ненадолго.
Она падает на диван и ждет, позвонит ли папаша.

Олег ужинает в «Коринфе». Шофер и (по совместительству) охранник дремлет в машине. А он поджидает одного приятеля, который недавно вернулся с Кипра. Интересно про Кипр послушать. Тот там домик прикупил на берегу. Говорит – все свои вокруг, пацаны свои, путаны свои, море – чистейшее, кругом – боулинги, бары и казино. Рай.
Олег ест жаркое и думает о рае. Нет, с женой бы не поехал, а вот с Алиной – можно было бы махнуть летом. Позагорать...
В «Коринфе» тускло. А летом и во всем городе будет тускло, все побегут, куда глаза глядят – подальше от раскаленного асфальта.
И вдруг за стол Олега подсаживается молодой человек, перебивая все его мысли. Незнакомый парень – симпатичной, но неприветливой внешности. Высокий, острый. Темные волосы зачесаны назад и завязаны в хвост. Олег не знаком с ним – сто процентов. И первая мысль – об опасности, об охраннике, но парень мгновенно улавливает его настороженность:
– Не бойтесь, Олег Константинович. Вы меня не знаете, но у меня есть к вам один разговор – о человеке, с которым мы оба знакомы.
Так, деловая беседа. Для этого не нужны особые рекомендации. Нормально, по-братски. Только с виду – парень лоховат. И вдруг Олег замечает у него в руке ключи от ягуара.
– Я вас слушаю, – кивает как можно любезнее. – Представиться не желаете?
– Александр Самойлов.
– Самойлов? Не сын ли?
– Речь не о моем отце. А об Алине, – обрывает его Саша.
– О ком?
– О вашей любовнице, то есть секретарше.
– О ком? – напрягается Олег.
– Об Алине...
Так, откуда он взялся?
– И что вы мне можете сказать об Алине?
– Только одно: вашему сотрудничеству пришел конец. Она на вас больше не работает.
– Что-то я ее заявления не видел.
– Заявления не нужно. Я говорю вам, что она больше не будет исполнять ваши прихоти – ни за какие деньги.
– А вы ей, простите... кто? Муж? Отец? Или хрен собачий?
– Она моя невеста, – находится Саша. – Мы помолвлены.
– По... что? Да иди ты в жопу, парень! Пусть она сама мне скажет, глядя в глаза, чего конкретно хочет. А вот так приходить и портить мне настроение не нужно. Я человек нервный.
Самойлов смотрит на Олега спокойно. Так спокойно, словно пересматривает в провинциальном кинотеатре старый фильм с никому не известными актерами.
– Вы знаете, до чего ее доводите?
Олег от удивления не находит слов. Пытается угадать, что придает парню такую уверенность и позволяет дерзить с такой наглостью. Имя его отца?
– А ты знаешь, кому ты сейчас выдвигаешь условия? – нажимает раздраженно.
– Это не условия. Это ультиматум, – бросает Самойлов.
Олег уже не думает о причине спора, не думает об Алине. Думает только о том, что какой-то сопляк, выскочка, на него наехал так круто. Кажется, что все в «Коринфе» наблюдают за реакцией Олега. Он достает мобильник и спокойно вызывает охранника:
– Эй, Дим, тут у меня из-под стола какой-то сморчок вылез – сотри его отсюда.
И продолжает, обращаясь к Самойлову:
– Мне сейчас просто в лом подняться и въехать тебе в табло. Но в другой раз – ты мне на глаза не попадайся, жених...
В тот же момент у Самойлова за спиной вырастает Дима и берет его за шиворот.
– Опять ты, псих? Пойдем-ка на воздух...
И уже оказавшись снаружи, Саша вдруг узнает черный джип, толкнувший его на перекрестке, и более того – узнает даже массивную фигуру шофера.
Дима отдергивает от него руку. Саша отступает и отряхивается, не сводя глаз с охранника.
– Здравствуй, секьюрити...
– Давай-давай, шизик, вали отсюда. И чтоб рядом с шефом я тебя не видел. Въехал?
А Саша все смотрит, пытаясь собрать все фрагменты воедино. Выходит, не он начал этот спор, а папаша, который пытался убрать его еще месяц назад – руками своего шофера. Тогда откуда Олег узнал о нем? И как почувствовал в нем опасность?
– К твоему шефу я еще вернусь, – предупреждает Саша на прощанье.
– Попробуй, шизоид, – спокойно хмыкает Дима.
Саша идет к машине.

5. СЕМЕЙНЫЕ РАЗБОРКИ

– Повсюду белые домики. А знаешь, какие там деньги зарабатывают? Не крутые, а даже те, кто просто в барах работает, в «Гудисах», в отелях. В каждой семье по три-четыре машины.
Олег хочет услышать о рае. А слышит о деньгах, о машинах, об отелях. Как везде.
– А море?
– Да, море охуенное. А знаешь, какие дорогие там купальники? Моя выбрала за сто сорок евро. Красный с сеточкой, с веревкой в жопе. И такая цена, прикинь! – Юрка округляет глаза.
Мелко все как-то. Ну и что, что дорого? Жизнь вообще – дорогая штука, не только на Кипре. Просто некоторые хотят подчеркнуть, что для них – дороже всего. Не в секонд-хенде же купальники покупать?
– О чем задумался? Поедешь? – влезает Юрка в его мысли.
– Куда?
– На Кипр.
– А... будет видно. Поеду, может. Потом.
– С Алиной?
Олег пожимает плечами, скрывая нарастающую злость. И снова смотрит на часы. Где же она?
Наконец, появляется Алина. Движется к его столику и смотрит на Юрку: вся ли это компания. Оглядывается по сторонам.
– Садись, садись, моя девочка, – Олег придвигает ей стул.
– Зачем ты мне позвонил? – она нервно закуривает. – Просто так?
– С Юрой здороваться не надо?
– Здравствуй, Юра, – фыркает она в его сторону. – Что ж ты не загорел?
Юрка наливает всем.
– Ну, за встречу. Я только позавчера прилетел...
И снова говорит о белых домиках, о море, о купальниках. Алина кивает. Наконец, Юрка прощается.
Олег некоторое время смотрит на нее, а потом вырывает из ее пальцев сигарету и гасит в пепельнице.
– Ну, что скажешь?
– По поводу? – кривится она. – Выпил?
– Нет, не пил.
– А что случилось?
Он смотрит испытывающе. Чувствует, как волнами поднимается злость и клокочет в горле. Значит, она недовольна. Жалуется на него своему жениху. Значит, и жених есть – благородных кровей, богатенький Буратино, сын достойнейшего Папы Карло.
Олег пытается сдержать себя. Не стоит начинать разборки в таком людном месте.
– Поедем ко мне? – предлагает как можно мягче. – Или тебя кто-то ждет?
– Никто меня не ждет, – она дергает плечами. – Поедем, если хочешь.
В машине она молчит. В квартире Олега снимает туфли и по-домашнему обувает шлепки. Он живет здесь один, иногда – живет в другой квартире с женой, иногда ездит за город – на «дачу». Есть много мест, где Олег может хорошо провести время.
Алина садится на диван и прижимает к себе подушку.
– Я замерзла. Весна какая-то, как и не весна...
– Значит, собираешься замуж? – спрашивает он, останавливаясь над ней и глядя свысока.
– Что? – она усмехается. – Замуж? За кого?
И он едва сдерживается, чтобы не стереть ее улыбку одним ударом.
– Похоже, что ты больше не хочешь со мной работать...
– С чего ты взял? – она продолжает улыбаться.
– Я это слышал. Слышал, что ты очень недовольна. Устала. И хочешь все изменить...
– От кого ты мог это слышать? – бледнеет она.
– От того, кому ты это говорила...
– Никому.
– От того, с кем ты обсуждаешь наши отношения. Я очень не люблю этого, Алина...
– Я ни с кем…
Он пытается смягчить удар, чтобы не раскрошить ей зубы, но по тому, как ее отбрасывает в сторону, понимает, что не смягчил. Она падает с дивана, и ее голова гулко ударяется об пол.
Поднимается медленно. Выпрямляет спину, а потом отрывает руки от лица.
– За что? Я никому ничего не говорила.
Огромный соблазн въехать ей еще раз, но ее фигура вдруг кажется ему совсем хрупкой. И так черными очками уже не обойдется, пол-лица мгновенно заливает кровавая тень.
– Приложи лед.
Она плетется на кухню, и он идет следом.
– Ко мне приходил этот твой Самойлов...
– Кто?
И лед летит в стену, раскалывается и падает на пол.
– Ты прекратишь придуриваться или нет?! Не знаешь, кто такой Самойлов? Твой золотой женишок!
– Я знаю, кто такой Самойлов. Но он мне не жених... Просто один знакомый психопат...
– Ты с ним трахалась?
– Нет.
– Не ври мне! Я все равно узнаю!
– Нет. Я с ним не была! Ты что с ума сошел? Зачем мне это нужно?
– Не знаю. Не знаю, зачем тебе это нужно. Что тогда он от тебя хочет?
Алина дергает плечами. Олег не в первый раз устраивает ей сцены ревности, но, пожалуй, в первый раз – на трезвую голову. И в первый раз – не беспричинно. Но как только сцена входит в обычное русло – с оплеухами и угрозами – она перестает бояться. Сознание будто отключается.
– Он с головой, по ходу, не дружит. Я не знаю, чего он хочет. Не нервничай, Олег.
– Ты видишь, чтобы я нервничал? Мне просто не нравится, когда какой-то сопляк ставит мне свои условия. В следующий раз – я не буду с ним добрым...
Он сгребает ее в охапку и целует в ударенную щеку.
– Трахнуть тебя что ли…
Она отворачивается.
– Что ты молчишь? Не хочешь меня?
– Хочу.
Олег вталкивает ее в спальню и стаскивает с нее брюки.
– Ты же меня любишь, правда?
– Правда.
– И не обманываешь?
– Никогда.
Он разворачивает ее спиной.
– Чтоб я твоей побитой рожи не видел...
Секс с ним всегда долгий и резкий, словно это продолжение ссоры, скандала или пытки. Его член царапает изнутри и обдирает все до крови. Долбит в самые мозги. Она стонет.
– Нравится тебе?
– Нравится.
– И ты не давала этому Самойлову?
– Нет.
– И если я его замочу, тебе не будет жалко?
– Нет.
И еще с полчаса в том же ритме, но без вопросов. И после всего – вывод:
– Не верю я тебе, сука!
Олег застегивает брюки.
– Не верю ни одному твоему слову! И если увижу его на своей территории – он покойник.
Она вдруг начинает хохотать.
– А как ты свою территорию помечаешь? На столбы ссышь?
– Убирайся вон! Полежи завтра дома...
– Сам полижи!
– Сейчас я так полижу, что черные очки между ног наденешь!
– О, как прикольно! Ты такой классный, Олег, такой остроумный. Спасибо за выходной.
– Вали отсюда!
Алина уходит. Голова горит, словно ее разрывает. Слева она нащупывает огромную шишку и чувствует, как подступает тошнота.
Сотрясение мозга, не иначе, – думает про себя. Приложить бы лед. Вспоминается лед, расколовшийся от удара о стену и тающий на кухонном полу.
Он же не виноват, я сама упала и так стукнулась. А он не хотел, – носятся в голове разрозненные мысли. – Зато зубы уцелели. И нос. А шишка, может, пройдет...
Спать больно. Она ощущает жуткое сердцебиение и не может уснуть. От сигарет, – думает Алина. – От сигарет, от кофе, от мета, от Олега, от того, что укачало в такси, от пощечины, от этой шишки в мозгах, от этой жизни...

6. ОТДЫХ

Пробуждение ужасно. Голову не оторвать от подушки, словно она прилипла. Алина ощупывает шишку и плетется в ванную. Крови нет, просто полголовы немеет и лучше к ней не прикасаться.
Приступ тошноты снова валит в постель. Она лежит без движения. Хочется подумать о жизни и поплакать, но мысли, сотрясенные в голове, не поддаются построению. Вспоминается почему-то учеба в институте и участие в студенческих научных конференциях, посвященных гендерным проблемам, потом – мрачные глаза матери и крыша ее дома, уже не один десяток лет нуждающаяся в ремонте. Денег у Алины она не берет принципиально. Вспоминается Олег – и все плохое, что между ними было. А было ли хорошее? Неизвестно. Такое свойство у ее памяти – сохранять и накапливать все дурные воспоминания, а хорошие – сжигать в течение дня. Вспоминается Рыжий Хмырь и те двести баксов, которые она ему задолжала. Вспоминается вся боль и болит еще больше.
А Самойлов? Кто он такой, чтобы добавлять ей боли? Он, свинья, не имел на это никакого права. Увидеть бы его – и убить! Убить... От бессильной злости текут на подушку слезы, она переворачивает ее на другую сторону, потом снова плачет и снова переворачивает.
На телефонные звонки не отвечает, но телефон упорно трещит. Наверное, папаша решил справиться о ее здоровье. Она пытается подумать о чем-то хорошем, а почему-то приходит на ум только секс с Самойловым, который так исковеркал ее и без того неидеальную жизнь. Вспоминается его обволакивающая, неестественная нежность, все фразы, которые она ему говорила и все его ответы, все их дурацкие шутки, и она снова переворачивает насквозь промокшую подушку.
Она ему не верит. Не может понять, почему, но не верит. Нужно забыть о нем, нужно лечить голову, есть через тошноту и жить дальше... через тошноту.
К обеду она встает на ноги. Заваривает в кастрюльке бульон из пакетика и пьет его медленно, не чувствуя искусственного вкуса поддельной курятины. Слышит, что снова звонит телефон и не отвечает. День отдыха.
А через полчаса кто-то стучит в дверь. Громко и настойчиво:
– Алина? Алина! Ты дома?
И она из-за двери узнает голос Самойлова. Верно, найти ее не так уж и сложно: ее адрес есть в отделе кадров, и девчонки из отдела вряд ли откажут такому красивому парню с ключами от ягуара в руке.
И она не открывает. Стоит у двери перед зеркалом и смотрит на свое отражение: лицо распухло, всю левую сторону залило красноватой чернотой, волосы на голове слиплись и обвисли.
– Алина, открой дверь!
Она вытирает слезы и не решается открыть. Плачет тихо-тихо, чтобы он не услышал. Все шутки уже сказаны – нечего добавить. А об остальном – лучше не шутить. Не говорить вообще.
Потом закрывает лицо рукой и все-таки впускает его. Он входит. Молча отрывает ее ладонь от щеки.
– Вот, это из-за тебя, – говорит она просто.
Он отшатывается, словно тоже чувствует удар. А она вдруг забывает все свои обвинения – только бы не сделать ему еще хуже, и улыбается сквозь слезы:
– Чего ты? Это совсем не больно. Я же мазохистка. Мне даже нравится. Прикольно. Бац! – и морда синяя.
Подходит и кладет голову ему на грудь.
– Мой мальчик, не думай об этом. Это даже забавно.
– Что ты говоришь?! Ты сошла с ума?
Он отстраняется и закуривает. Курит, курит.
– Ты должна уйти от него, – повторяет, наконец.
– Нет. Мы поговорили. И все уладили. Все останется, как есть.
Он опирается спиной о дверь, словно падает.
– Ну, ясно... Я понял, – кивает самому себе. – Ты хочешь жить своей жизнью, какая бы она ни была. И мне предлагаешь жить своей. Все исправить – выше моих сил. Это... непосильная задача. Я обещал это сделать. И от этого многое зависит, но...
– Кому обещал?!
Он молчит. И она отворачивается, чтобы больше никогда не видеть его лица.
– Я все не могла понять, в чем ложь, где. Все было так хорошо – на словах. Все толково ты объяснил. Теперь ясно, зачем... Для кого все это... Не для меня...
– Алина...
– Уходи! – она едва ли не выталкивает его за дверь. – У меня все хорошо будет! А ты – будешь гнить с ней заживо. Ты уже гниешь! Ненавижу эту паранойю! Это вообще никак не связано с жизнью! Это бред! Ты не знаешь, что творится вокруг! Не понимаешь, что он убить меня хотел из-за тебя – и мог убить! И ему ничего бы за это не было. Но моя жизнь для тебя – так, ерунда какая-то. А вот она, покойница – это все. Вот и живи с ней, объясняйся ей в любви и трахайся с ней! Шизик хренов! Придурок!

7. БЕЗ СНОВ

Без снов пусто. Вдруг осталась только реальность – корявый, будничный, бесцветный мир. Саша пытается понять, как живут в нем другие люди, и не может. Все в вечной погоне за чем-то, за какими-то благами, которые призваны сделать жизнь счастливее.
Саша не гонится ни за чем. Весь смысл для него уже потерян: он не видит ее. Он разлучен с Мари и мучится от собственного бессилия.
Как это решить? Говорить с Алиной – бесполезно. Самому себе дороже – больнее. Это нужно решить как-то иначе, просто, легко, одним махом.
– Саша, о чем ты думаешь? – спрашивает мама.
И он вздрагивает. О чем? Как ответить?
– О лете.
О лете... О ходе времени. О... о лете.
Он думает о том, что Олег пытался свести с ним счеты, пытался его убить, и если они снова встретятся – это решится само собой. Саша даст ему второй шанс, а папаша даст ему возможность хотя бы поговорить о Мари. И после этого разговора тому, кто останется в живых, в любом случае, будет легче.
Это лето не делится на двоих. Вот и простое решение – не делить.
Идея уже не выходит из головы. Кажется, что выход найден, и сам Олег подсказал его. Саша каждый вечер проезжает мимо «Эльбруса», ночного клуба, который папаша купил недавно и еще не обустроил окончательно. Замечает, что посетители прибывают, что Олег экономит на популярных диджеях – играют никому не известные мальчишки.
Однажды видел, как в «Эльбрус» входила Алина. Вышла из такси, одернула юбку. Сделала шаг, покачнулась, закурила – и вошла. Может, папаша позвал – предоставить кому-то очередной «аванс» или просто развлечься. 
О ней сложно думать спокойно. О ней вообще сложно думать. С виду – все по-прежнему. Выглядит бледной, но уже не прячет лицо за очками, синяки сошли.
Ну и все... Что тут скажешь? Это ее жизнь. Он не станет больше помогать ей – ни за что на свете. Может, Мари вовсе не это имела в виду, а он понял так – по-своему. Этого наверняка никто не знает.
Мари... что она сделала с ним? Оставила наедине с его поражением. Ясно, она не виновата. Даже Алина не виновата. Виноват только тот, кто все сломал. Олег...

Покупать оружие в городе небезопасно. Нужно знать точки и доверять людям, которые тебе продают. А эти люди обычно не вызывают доверия. Сашка не знает ни людей, ни точек. Знает только Рыжего Хмыря, и то – через Алину.
Едет к нему без предупреждения за город и – чудом – застает дома. Память у Хмыря – феноменальная, особенно на лица тех, кто однажды заплатил ему хорошие деньги.
– Сколько возьмешь? – начинает он деловой разговор. – Дозу? Две?
Сашка мотает головой.
– Помоги мне, друг. Я хочу купить пистолет.
– Ствол? Какой?
Нормально, Хмырь поможет. Только зачем он задает вопросы, на которые Сашка не может ответить. Он даже в армии не служил: отец заблаговременно отмазал. Откуда он может знать ответы?
– Небольшой, – находится Саша.
Пытается припомнить имя Хмыря, но это оказывается еще сложнее, чем описать оружие.
– Чтоб стрелял? – скалится тот.
– Да.
– А ты умеешь?
– Ну, – кивает Сашка.
И тот качает головой.
– Без базара – ты платишь бабки. Но послушай моего совета – лучше найми киллера. Я знаю ребят, которые возьмутся с дорогой душой.
– Нет. Не нужно. Я хочу всего лишь ствол.
– Ну, сделаю.
Не такая уж проблема. На следующий вечер Хмырь выкладывает перед Сашкой маленький, черный, тяжелый пистолет. Сашка беспомощно вертит его в руках. Хмырь достает патроны и подталкивает ему обойму холостых.
– Если тебе не для коллекции, то тут, в посадке, можешь пристреляться.
Нормально, не стыдно. Просто не приходилось раньше держать в руках оружие. А теперь пришлось, а руки дрожат. Хмырь помогает целиться по пивным бутылкам и консервным банкам, придерживает за локоть. И замечает между прочим:
– Стою с тобой рядом, а у самого душа в пятки уходит. По-моему, ты псих, парень.
– Нет, – заверяет Сашка. – Я не псих.
Похоже, Хмырь остается при своем мнении.
– Есть у меня шансы, как думаешь? – интересуется спокойно Сашка.
– Все твои шансы в том, что от тебя этого не ожидаешь, – честно признается тот. – Делай все быстро. Подойди совсем близко – и стреляй. Иначе я бы на тебя не поставил.
На том и прощаются. Сашка благодарит. Он не уверен, что хочет действовать быстро. Просто – хочет действовать.
Продолжает присматриваться к «Эльбрусу» и остается вполне доволен. Папаша бывает там не реже трех раз в неделю, приезжает не совсем поздно – около восьми вечера, и задерживается не более чем на час-полтора. Клубный шум его раздражает. Продолжает вечер, как обычно, в «Коринфе». Такой у него ритм. И Саша уже вошел в него и живет его ритмом.
Ягуар бросается в глаза. Саша оставляет авто в гараже, а сам слоняется вечерними проспектами и изучает маршрут человека, с которым теперь связан очень тесно – и будет связан до смерти. Живет с ним в городе – бок-о-бок, словно притирается к нему и к его окружению. Шофер Дима не всегда за рулем, кстати. Иногда Олег ездит без него – это заметно даже по скорости: гоняет в городе на пределе.
Итак, остается самое простое, обдуманное до мелочей и вполне осуществимое: войти в «Эльбрус», когда папаша внутри, и подняться в его кабинет на втором этаже, пока охрана не успела сориентироваться. Охранники обычно слоняются у входных дверей, а в глубину зала смотрят между делом, не очень внимательно. Итак, нужно войти в кабинет папаши...
Не ради убийства. Конкретной цели – убить Олега – у Саши нет. Он не намерен убивать. Но он продолжает действовать, словно, на самом деле, является орудием чужой воли, и остается уверенным только в том, что, в любом случае, не проиграет.

8. ЛЮБОВЬ

Наверно, любовь всегда была на свете, знала разные времена и всегда оставалась выше продажного мира. Но то, как человек согласует себя с любовью, – отдельная история. Очень легко жить, игнорируя ее. Тогда на сердце спокойно, потому что пусто. Человек не догадывается даже, что сердце может быть переполнено таким светлым и сияющим чувством.
Алина считает, что от любви нужно отказаться, отступиться и предать свое сердце так же, как и оно предало ее, вдруг влюбившись. Она видела многих мужчин, пережила и стерпела много связей и полюбить после этого казалось ей абсолютно невозможным. Но появился этот Самойлов, и ее сердце купилось на путаную ложь. Любовь только мешает терзает и выворачивает наизнанку. Каждый день Алина борется с нею и каждый день терпит поражение.
Отчего так? Все мужчины устроены одинаково, и характер у каждого – не подарок. Но внезапно – к одному из всех – возникает такое родственное, нежное чувство, словно этот один – твое все, ближе него у тебя никого нет и не будет. Странно это... Это же не кровное родство. И Алина не верит в то, что где-то на свете может маяться ее половина, а тем более в то, что это Самойлов.
И дело вовсе не в сексе. Секс, на самом деле, не роднит души, после него можно расставаться не то что чужими людьми, а врагами, и ненавидеть друг друга – до скончания времен, уж Алина-то знает. Любовь никак не связана с сексом, а только – с собственным сердцем и внезапной, щемящей болью за чужого человека.
Как она орала на Самойлова! Обвиняла его во всех смертных грехах, а через два дня стала мучиться: где он, как он, что с ним? А он – исчез. Не видно его и не слышно.
Лето пылит в городе. Хлопает листвой и форточками, командует кондиционерами. Город пустеет. Всем становится скучно и хочется ехать – подальше от пыльных трасс.
– Махнем на Кипр? – предлагает папаша резво.
– На Кипр?
– Там хорошо, говорят.
– Я слышала.
– Поедем?
Если спрашивает, значит, сомневается, брать ли ее с собой. Иначе – решил бы за нее сам, как обычно, без лишних вопросов.
– Не хочу, – отказывается Алина. – Я не люблю море.
– А что ты любишь?
– Снег...
– Дура.
Самойлов пропал совершенно. Он не любит ее, это ясно. Он псих, который любит мертвую девушку, видит ее в своих снах и ради нее готов ломать судьбы живых людей. Другой жизни он не хочет. И они решили это – навсегда. Она сказала ему «нет» и правильно сделала, потому что верить ему – себя не уважать. А так хотелось верить...
И сейчас так хочется верить – до слез. И эти слезы застилают и Кипр, и море, и солнце. И курить уже бесполезно – от жары и без того голова идет кругом. А что делать, если не курить?
И она думает: а зачем уважать себя? Зачем, если она его любит? Почему от Олега она не требует уважения к себе, а от Самойлова – требует, до такой невообразимой степени? И ответ только один: любовь не продается, в любви ей хочется максимума чувств, того, что парень уже отдал своей покойнице. Это к ней он относится, как к живой, а к Алине – как к мертвой, словно ее и нет, позволяет себе игнорировать ее мнение и распоряжаться ее судьбой. И все – ради той, которая давно умерла, которая не может ничего чувствовать и не может ему ответить.   
Алина снова курит. Сердце задыхается от жары и дыма. Сознание уплывает – так проще, так легче становится дышать этим летом.
Мысли вертятся вокруг Самойлова. Она пытается расслабиться – танцует в папашином «Эльбрусе», ест в «Коринфе» рыбу – и ее рвет. Говорят, в каком-то океане водится ядовитая рыба, может, она и заплыла в ее тарелку. Но Алина не умирает – умывается в туалете, надвигает очки на глаза и едет домой.
Ничего, пройдет. Сотрясение мозга и то прошло. Не проходит только любовь. Время стирает ее, это верно. Но месяц – еще не время, за месяц не сотрется.
Нужно ждать, пока переболит. Алина лежит и ждет. Потом звонит папаша, зовет на какой-то фуршет.
– Я не могу. Я рыбой отравилась, и меня рвет.
– Я тебе, ****ь, честь делаю, которой у тебя уже давно нет, – представить тебя хочу нужным людям, а ты мне здесь про рыбу развозишь! – взрывается Олег в трубку.
– У меня рвота.
– Я тебе говорил – не обкуривайся до одури! Сейчас я приеду – прочищу тебе мозги.
И Алина плачет в трубку:
– Не надо, Олег, пожалуйста. Не приезжай. Мне, правда, очень плохо. Я не могу...
– С кем ты там?
– Я одна, одна... Меня, правда, рвет...
– Вот сука! Хочешь, чтобы я тебе верил? Я не поверю тебе никогда!
– Хорошо... Приезжай и проверь.
Он молчит несколько секунд.
– Ладно. Отлежись до завтра. Потом поговорим. И на Кипр – ты летишь со мной. Я уже заказал билеты. Я там тебя вылечу – от всех твоих болезней сразу!
И все – связь обрывается. Она чувствует, что Кипр – не просто точка на карте. Это последняя точка на карте ее жизни. Она утонет там в кипящем море – и ее вынесет на раскаленный песок побережья. Она не переживет этого.
Алина поднимается и начинает собирать вещи. Кипр – так Кипр. Каждый человек движется к своей смерти. Вот и финишная прямая. Так будет даже лучше. Уехала – и не вернулась. Мать будет думать, что на далеком сказочном острове она вышла замуж за принца. Или за вождя племени туземцев. Вряд ли она догадывается о том, что Кипр – цивилизованная страна, недавно вошедшая в Евросоюз. Мама будет за нее рада.
И Алина тоже будет очень рада. Потому что ее не будет.

9. «ЭЛЬБРУС»

Вершина? Скорее всего, одна из впадин. Нет, не самое дно – но очень похоже. Саша проходит внутрь, озирается в танцующей толпе и, со стаканом мартини в руке, продвигается к лестнице на второй этаж.
Поднимается беспрепятственно. Просто рассеянно идет по ступеням вверх, прихлебывая мартини. На втором – несколько закрытых, еще не отремонтированных комнат, мимо которых он проходит к угловой – к кабинету Олега. Его машина – внизу, на стоянке. Значит, он должен быть здесь.
Саша вежливо стучит, а потом толкает дверь. Открыто. Накурено. Папаша стоит, склонившись над столом, и что-то подписывает. Так, на минутку заскочил – разобраться со счетами за воду и электричество.
– Сейчас поедем, Дим. Упади пока.
– Спасибо.
Саша поворачивает ключ, торчащий в замочной скважине, и кладет его себе в карман.
Оборачивается и встречает изумленный взгляд Олега.
– Ты?
Страха во взгляде нет.
– Ты, шизик? – переспрашивает Олег уже совсем спокойно. – Давно люлей не получал?
Не выпуская стакан из левой руки, Саша достает правой пистолет, направляет на папашу и отпивает еще мартини.
– Садись.
И по его взгляду понимает, что тот не ожидал, и что безоружен, и что теперь вся его надежда – на силу своих рук, на стремительность и цепкость. Саша упирается спиной в стену.
– Присядешь? Или стрелять?
Папаша покорно садится в кресло перед столом.
– Чего ты добиваешься, парень? Хочешь свою девку – бери ее. Вытащи из-под кого-то и бери себе. Тут все просто.
– Я хочу Мари...
– Кого?
– Прекрасно знаешь, кого. Я хочу услышать, что ты сделал с Мари...
Олег отводит глаза.
– Не говори, что не помнишь ее.
Оружие – это сильный аргумент. Олег не может сказать, что не помнит, кто такая Мари.
– Мари, Мари... – медлит он. – Была такая девочка. Работала на меня. Один француз назвал ее Мари, когда мы заключали контракт с его компанией. Ну, и все... Ничего больше...
И Саша стреляет.
Нельзя сказать, что он целится или сосредотачивается на выстреле. Он стреляет так же невнимательно, как за секунду до этого пил мартини.
Но этот выстрел меняет все. Олег хватается рукой за левое плечо, и кровь просачивается между его пальцами. Он поднимает к Самойлову вмиг побелевшее лицо.
– Я все тебе сказал.
– Нет. Я хочу знать, как ты ее убил.
– Я не убивал ее! Нет! Она умерла сама. Сама... Она была под дозой. Обычная смерть, обычная. Я тоже не ожидал, но...
– А сейчас у тебя будет обычная смерть, – усмехается Саша.
– Нет! Не надо! Я знаю, что я виноват. Я признаю. Я сам подсадил ее, но она очень нервничала, не умела расслабиться, и я хотел ей помочь...
Саша еще отпивает из стакана. Умышленно дает Олегу фору, но тот, оглушенный болью, не решается броситься на него. Решает растопить сердце Самойлова уговорами:
– Это все прошло, мальчик. Это давно кончилось. Не нужно горячиться.
– А с Алиной не то же самое?
– Нет. Абсолютно. Я отпускаю ее – на все четыре стороны. Возьми ее себе – лечи ее, воспитывай. Только не стреляй, прошу тебя. Мы с ней хотели лететь на Кипр, отдыхать. Но с тобой – ей лучше будет, ясно. Ты прав, прав. Ваше дело – молодое. А я и сам отдохну – там хорошо, белые домики, красиво, как в раю...
– О рае мечтаешь?
Бледное лицо Олега вытягивается.
– О тишине мечтаю. О покое. О спокойной жизни – без таких вот выскочек, как ты. Знаешь, что будет, если ты меня убьешь? Твой отец тебя не вытащит, – предупреждает Олег.
– А если ты меня убьешь, то тебе ничего не будет, так? Ты уже однажды пытался, когда твой Дима наехал на меня на перекрестке. Попробуешь еще раз?
– Ты что-то путаешь, – папаша перепуганно округляет глаза. – Да я знать тебя не знал, пока ты в «Коринфе» ко мне не подсел! Ей Богу, мальчик! Ты хорошо подумай, вспомни.
Саша допивает мартини.
– Не было, говоришь?
– Не было, – клятвенно заверяет Олег.
– Не хотел меня убить?
– Ей Богу, никогда! – божится тот. – У нас с тобой вообще проблем не должно быть. А прошлое... это уже прошло. Прошло совсем...
– Не совсем, как видишь...
Саша садится напротив и кладет оружие на стол. И Олег смотрит на пистолет и не решается схватить его.
– Значит, у нас с тобой проблем быть не должно? – снова усмехается Саша.
И Олег не выдерживает, хватает со стола ствол и направляет прямо ему в лоб.
– У меня только одна проблема – ты, шизик! Кто ты такой, чтобы задавать мне тупые вопросы про тупых баб? Кто ты такой?!
– Хочешь визитку? Потом – возьми у меня в кармане, – советует Саша.
Плечо Олега продолжает кровить. Рукав весь вымок, и красные пятна уже ползут по бумагам на столе.
– Стреляй, – говорит спокойно Саша. – Я не хочу ходить по земле рядом с такой мразью, как ты.
– Тогда проще было бы тебе убить меня...
– А завтра я встретил бы другого – такого же, как ты...
И Олег отшвыривает ствол.
– Убирайся отсюда!.. Не тебе учить меня жить! Тебе все досталось – на золотом блюдечке из отцовских рук, а я всего добивался сам.
– Сам? – сомневается Саша. – Используя слабых, истеричных девчонок? Чтобы потом мечтать о рае и считать себя достойным человеком, а не вонючим сутенером? Не знаю, кто из нас двоих псих.
Саша поднимает с полу свой пистолет и идет к двери. Но Олег, собрав все силы бывшего боксера, набрасывается на него сзади.
– Ты, сопляк, будешь учить меня жизни? Ты?!
Обхватывает его руки, но Саша разворачивается резко и – натыкается на мощный удар в подбородок. Врезается спиной в дверь и чувствует только, что ствол еще в его руке и что нужно только решиться – окончить это все одним выстрелом.
Олег уже не замечает ни оружия, ни кровавых следов, которые оставляет на полу кабинета.
– Сопляк! Что ты мне тут глаза закатываешь, как баба?
Теперь и Саша сплевывает кровь, но вместо того, чтобы стрелять, он пытается уклониться от кулаков папаши. Тот правой рукой врезается в дверь рядом с его головой, но левый кулак попадает точно в солнечное сплетение. Саша сгибается вдвое и падает на колени.
Олег уже забыл о собственной боли. Он видит Самойлова на полу и поддает тому ботинком по шее.
– Вот так же ползала и она, твоя Мари! Скреблась когтями об пол, как сдыхающая кошка. Просила оставить ее, убегала и заставляла меня ее искать. Пока не присмирела и не стала послушной девочкой. То есть толковой шлюхой. У нее были все данные, согласись. Я очень хорошо ее помню, твою Мари. Наркотики пошли ей на пользу. Ну, что? Понял, по каким законам идет жизнь? Больше не хочешь давать мне уроки хороших манер?
Саша все-таки стреляет. А потом отвечает:
– Хочу... Но тебе уже не поможет.
Олег тоже падает. Пуля проходит чуть ниже первой, прошив легкое. Саша смотрит на него и понимает, что следовало бы звать врачей.
Время вдруг останавливается. Становится слышна музыка, долетающая снизу, и свистящее, хриплое дыхание Олега. Саша опускается рядом с ним на пол. Ждет чего-то.
Олег открывает глаза.
– Ты еще тут, псих? Знаешь, что делать дальше?
– Нет, – отвечает Саша.
– Вот здесь в столе, пока я помню... в верхнем ящике – ключ от соседней двери справа, – говорит он. – Выходишь, эту дверь закрываешь и входишь в соседний кабинет, там – ремонт, мешки с цементом, кирпичи на полу, а за ними – черная лестница. Ты по ней спустишься вниз и выйдешь с той стороны бара. Там дверь открыта. И уйдешь тихо. А пистолет этот – не жалей – выбрось в реку, так, чтобы никто не видел.
– Врачей тебе вызвать? – спрашивает Саша.
– Нет. Врачей мне уже не надо. Я знал... Знал, что умру сегодня, но это забылось. А теперь я вспомнил... Она мне приснилась, пришла ко мне, как живая... Просто вошла утром в комнату и сказала, что я умру. Она это так... весело сказала, как пропела – умирай, умирай. И я тогда тоже рассмеялся, а потом проснулся... и забыл... Это не сон был, не сон...
– Я видел ее десять лет подряд в таких вот снах, – говорит вдруг Саша. – А теперь не вижу.
– Не сиди здесь, иди! Я знаю, что ты не виноват. Она помнила обо мне и на том свете. Вот и все. Отыскала меня, как и я всегда отыскивал ее, где бы она ни спряталась. Хотела сделать мне так же больно, как я сделал ей. Ты ни в чем не виноват, я понимаю. Уходи скорее – не жди, пока я умру, не жди...
Саша поднимается и прячет оружие за пояс.
– Она любила тебя? – задает последний вопрос.
И Олег улыбается.
– Очень любила и... очень боялась. Готова была делать все, что я скажу, как собачонка. Она и сейчас меня любит... И за это мстит мне.
И Саша отворачивается.
– Уходи тихо, не шуми, – говорит Олег.
Саша берет из ящика стола ключ, выходит, замыкает за собой дверь кабинета. Входит в соседнюю комнату, из нее спускается вниз по черной лестнице, толкает плечом входную дверь – и она открывается в переулок за баром.
Перед ним лежит темная и безлюдная дорога. Он бросает пистолет с моста, перед дверью своей квартиры снимает рубашку с пятнами крови, чтобы не перепугать родителей, а потом долго трет ее в ванной. И пятна отстирываются. И это простое занятие отвлекает его от того, что он оставил позади.

10. СЧАСТЬЕ

Больше ничего не происходит. Что-то такое передают в новостях об убийстве банкира, но это – другая, чужая, далекая история. Знать о ней ничего не хочется.
Продолжается жизнь без снов, похожая на смерть. Ничего не слышно о Мари. «Пока ты не спасешь ее, я не буду к тебе приходить, не буду...», – продолжает слышать Саша. А спас ли он ее? И где она вообще?
Он ищет ее в «Коринфе» – и не находит. Зато, совершенно неожиданно, натыкается взглядом на психоаналитика-Аню, спокойно ужинающую в компании с Димой, охранником покойного Олега. Саша прячется за колонну. Шизолог-Аня? Ну, конечно. Очень похоже на женскую властную хватку – подстроить аварию на дороге.
А Алина – не властная собственница, не захватчица. Просто – девочка, которая сбилась с пути, потому что под ногами – вязкий песок.
Вязкое-вязкое прошлое. Когда в двадцать пять лет есть, в чем увязнуть, будущее не радует. С виду – все намного лучше и спокойнее, чем было раньше. В семье теплее. Отец не хмурится, мать не отводит взгляда от его лица.
На работе тоже легче. Многие разбрелись по отпускам, дела заглохли, и Саша – один за всех – подтягивает хвосты.
Ночи душные. Проваливаешься в густую темноту и выныриваешь. И в этой темноте – пусто. Ни-ко-го...
Саша не знает, ждать ли ее. Хочет ее увидеть, но уже и сам не может понять, выполнил ли ее условия. А поехать к Алине домой не решается.
И это очень странно. Боится к ней ехать. Не ее боится, а того чувства, которое она в нем вызывает. Знает, что это чувство делает его неправым перед Мари, а чувство к Мари – перед Алиной. Не может решиться увидеться с ней... Боится – самого себя, словно еще глубже вязнет в песке.

Этот район – совсем окраина, глушь. Но квартира – после капитального ремонта, и дверь новая. Евро-дверь, а за ней – вовсе не евро-жизнь. Тишина. Саша стучит, и никто ему не отвечает и не открывает. 
– Алина?
Молчание...
– Алина... Это я. Алина?
Там ничего не слышно – с той стороны. И он тоже замолкает. Просто стоит перед дверью и ждет. Не может звать, не может звонить или стучать – и уйти тоже не в силах.
И вдруг в эту тишину открывается дверь.
– Ну, входи.
Она в брюках и маечке. Только брюки висят, и маечка тоже болтается, и часы с руки угрожают свалиться.
Он проходит внутрь и видит совершенно пустую комнату. Мебели у нее он не замечал и раньше, но все вещи, которые валялись горой на полу, теперь сложены в большую дорожную сумку. Алина садится на диван и ставит на нее ноги. И Саша садится рядом. 
– Ты куда-то собралась?
Ее лицо бледно – своей обычной нездоровой бледностью, которую она даже не пытается скрыть пудрой или румянами. И она очень спокойна. И, зная ее, он понимает, что это спокойствие – до или после истерики, потому что ее дыхание обрывается вздохами.
– Ты уезжаешь? – снова спрашивает он.
– Знаешь, что случилось? – вдруг улыбается она.
– Нет.
– Я собралась уезжать. Навсегда. Уложила все вещи – чтобы ничего обо мне не напоминало. Олег взял два билета на Кипр. И вдруг его убили...
Она продолжает улыбаться.
– Его убили. И мы никуда не можем лететь. Потому что он умер. Я была на похоронах. Потом ко мне приходили из милиции – спросили, были ли у Олега враги. А их было так много, что они устали записывать и ушли. Потом назначили нового директора, и он меня не уволил, потому что я знаю лучше него, что делается в банках. Вот что случилось...
– Почему «навсегда»? – спрашивает Саша.
– Что?
– Ты сказала, что собралась уезжать «навсегда».
– Потому что я бы не вернулась.
– Ясно...
– А теперь мне кажется, что моя жизнь выровнялась. Была кривая-гнутая, и вдруг стала прямая и ровная. И я сижу и думаю, что не может чья-то жизнь зависеть от чьей-то смерти – до такой степени, но выходит, что может. Так гладко стало все вокруг. Я тогда злая была, – вспоминает вдруг она. – Кричала, наговорила тебе гадостей. Не помню, что именно, но ты забудь все это...
– Ты была права, по-своему...
– По-своему – я, по-своему – ты. Вот так и будем жить дальше – каждый со своей правдой.
Она хочет спросить, зачем же все-таки он хотел ее видеть, если их правды такие разные и не могут никак согласоваться, но не может выдавить больше ни слова.
– Ты не жалеешь о нем? – вдруг спрашивает Самойлов об Олеге.
И она качает головой.
– Нет, нет. Жестоко так говорить, но я рада его смерти. Рано или поздно, он убил бы меня, а так – я получила обратно свою жизнь и свободу. Я радуюсь так, как нельзя радоваться смерти человека. Но я была наказана за это раньше, мне кажется. А... ты как?
Он пожимает плечами. Она не понимает, о чем спрашивает. Как он – после убийства? Как он – после ее отказа? Как он – вообще?
– Не знаю, как. Живу просто.
– А она?
– Кто?
И снова Алина осекается: не говорить же «твоя девушка».
Саша смотрит на нее долго и потом пожимает плечами:
– Видишь, как получается. Не выходит «просто». Даже для того, чтобы «просто поговорить», мы слишком хорошо друг друга знаем. Мне за тебя очень больно, Алина...
– А мне – за тебя. Не могу все это выбросить из головы. Не проходит. Мне почему-то кажется, что ты в опасности, но я не знаю, как тебе помочь...
Она пытается улыбнуться, словно хочет высмеять свои беспочвенные фантазии, но улыбка выходит натянутая и кривая.
– Ты сейчас плакала? Перед тем, как я пришел?
– Да, – кивает она. – Плакала. От того, что резко все изменилось. От неожиданности. От счастья. И от того, что ты пришел, – говорит она и плачет.
И он привлекает ее голову к себе. И теперь пустота звенит между ними больше, чем когда бы то ни было. Он знает, что должен сказать ей, что любит ее и хочет сделать ее счастливой. И уже не поймет, чувствует ли он это или чувствует только потребность это сказать...
– Все, все, пусти, – она отстраняется. – Я не хочу секса.
– И я не хочу.
– Больше никогда в жизни не буду заниматься сексом. Ни за что на свете!
– И я тоже...
– А ты – с чего? – смеется она.
– Ты же не хочешь...
Она вытирает лицо от слез и снова смеется.
– Знаешь, отчего я счастлива? Оттого, что мне больше ничего не надо в жизни – ни завтрашнего дня, ни мета, ни сигарет, ни будущего. Я люблю тебя – и я очень счастлива. И от тебя – мне тоже ничего не нужно: ни ответа, ни секса, ни взаимности. Ты есть. Ты живешь на свете. И этого достаточно. Выходит, жизнь зависит не только от чьей-то смерти, но и от чьей-то жизни. От жизни чужого человека, который тебе роднее всех родных. Ты это понимаешь? – улыбается она. – Хотя бы примерно?
– Я это понимаю, потому что... потому что... я...
В воздухе вдруг становятся различимы волны, словно откуда-то дует никому не видимый ветер и колеблет пространство комнаты. Саша замолкает, чувствует головокружение и понимает, что начинает уходить... Фраза обрывается...

 11. МРАК

Лицо Алины исчезает. Исчезает она сама, исчезает ее квартира, опускается непрозрачный, влажный сумрак и заполняет все пространство под ненастоящим, жестяным небом.
Сумрак проникает в тело, растворяя его в темноте вечной беззвездной ночи.
Саша стоит посреди безжизненной пустыни и смотрит на очертания гор вдали. Контуры хребтов то тают, то выступают из мрака четче и наплывают на него – словно пространство продолжает колебаться.
Он пытается оглядеться, но везде выступают горы. Обычного предчувствия счастья нет. Есть только липкая, неуютная робость, словно он ждет чего-то горького. Это ощущение непохоже ни на одно из тех радостных чувств, которые он испытывал, попадая в этот сумрак. 
Пространство беззвучно, безлюдно и мрачно. Он делает несколько шагов и останавливается. Оглядывается в поисках ее тени.
И она идет к нему. По мере ее приближения, он все сильнее чувствует горечь утраты, словно что-то едкое растекается по телу. Но что он теряет? Какой из этих миров? Он смотрит на нее в нерешительности. 
– Саша...
– Мари...
Она останавливается в нескольких шагах от него, и почему-то не возникает даже мысли броситься к ней, обнять ее и прижать к себе.
– Я пришла к тебе, чтобы попрощаться. Я ухожу отсюда...
– Почему? Я же... я сделал все, как ты просила, – не понимает он.
Она прерывает его жестом.
– Я знаю. Ты сделал все правильно. Я больше не чувствую боли. Эта пытка для меня закончилась, – она, словно в доказательство, протягивает к нему руки и опускает. – Но и тебя я не чувствую больше. Я потеряла твое сердце. И теперь мне легко. Я помнила о тебе, чтобы проститься с тобой и попросить тебя забыть то, что умерло, и беречь то, что ты нашел. Мы теряем многое, но жизнь продолжается. Наша смерть – это тоже жизнь, но совсем другая. Мы все идем к ней – каждый своей дорогой. Я поняла это только теперь, благодаря тебе, потому что холодное ожидание для меня закончилось. Потом – через много-много лет – мы увидимся и поговорим об этом. Но пока – на время – ты должен меня забыть. Наши встречи больше не могут приносить нам радости, потому что нарушат гармонию.
Она приближается и целует его в щеку.
– Прощай, Саша. Мы не скоро увидимся, но никогда не забудем друг друга насовсем. Мы все расстаемся – на короткое время, чтобы потом радоваться встрече.
– Но я люблю тебя, – говорит он, отступая в растерянности.
– И я люблю тебя. Я буду любить тебя всегда и помнить, что ты для меня сделал.
– Убил человека? – мрачнеет он.
– Нет. Спас человека. Спас, чтобы хранить ее жизнь, чтобы ей не было так больно, как было мне. Спас человека, который сделает много добра другим и вырастит прекрасных детей.
Ее тень в бежевом платье начинает таять. Но в этот раз все происходит иначе. Когда она растворяется в сумраке, для него ничего не меняется: он продолжает видеть контуры горных хребтов вдали и синеватый от темноты песок под ногами.
А потом он остается совершенно один, словно окунается в то одиночество, в котором Мари проводила здесь дни и ночи. И тогда пространство начинает сворачиваться, давить, расплющивая его, растирая в песок и смешивая с сумраком.
И он видит, что все вокруг ужасно – влажный, липкий мрак крадется к телу, заостряет все болезненные ощущения до предела, до взрыва боли – Саша вдруг начинает испытывать мучительный страх, и одна мысль о том, что он может остаться в этом мертвом, безвоздушном пространстве навсегда, заставляет его упасть на колени и молить небеса о пощаде.
Но небес нет. Есть только жуткий мрак. Хочется кричать от отчаяния, но голос пропадает. Хочется разбиться о горные хребты, чтобы прекратить эту пытку холодным ужасом. Но никаких гор нет – есть только клубы влажного, липкого мрака вокруг него и под ногами.
Он кричит из всех сил, но не слышит себя. Бьет кулаками по песку, но не чувствует ударов. Бежит, но остается на месте. И, наконец, падает без сил, устав бороться с сумрачной пустыней.
Туман проникает в тело, растворяет его мысли. Так жила здесь Мари до тех пор, пока не ушла отсюда. И так хотел жить здесь он – только бы не расставаться с нею.
Но она спасла его от этого кошмара. Все кончилось.
Как только Саша понимает это, сумрак начинает редеть, и проскальзывают солнечные лучи. Туман рассеивается. В легкие снова проникает воздух, и тело обретает свой вес. Саша понимает, что он лежит на чем-то мягком и над ним висит потолок обычной комнаты.

Комната залита солнцем. Жалюзи открыты – полоски света и тени прошивают пространство. Рядом сидит худенькая, бледная девочка и смотрит – не на него, а себе под ноги, на сложенную дорожную сумку. На глазах у Саши выступают слезы... от солнечного света, от того, что он видит ее и от радости спасения.
Он окончательно приходит в себя и садится. Алина продолжает молчать.
– Ну? – выдавливает, наконец. – Как ты?
Как он – после обморока? После разлуки с Мари? После непрозрачного безвоздушного сумрака? Как он – вообще?..
И как ей рассказать об этом? Как найти такие слова, чтобы она поверила ему? Саша смотрит на нее, подыскивая какие-то простые формулировки, но на ум вдруг приходит и психоаналитик-Аня, и покушение на перекрестке, и ствол, купленный у Хмыря, и пятна крови на его рубашке, и светлый взгляд матери, устремленный на него с надеждой.
– Алина, я не псих. Это не то, что ты думаешь. Я программистом работаю, устаю сильно. От этого, от переутомления – обмороки...
– Ясно, – кивает она.
И продолжает качать головой вверх-вниз, думая о чем-то своем.
И он уходит. Боится спросить о ее мыслях.

12. КЛАДБИЩЕ

Так они и не попрощались. Он ушел, ушел молча. И она прекрасно понимает, что это не тот человек, на здравый рассудок которого можно положиться, но не в силах ни на секунду отвлечься от мыслей о нем.
Алина распаковывает вещи и раскладывает аккуратными стопками. Ничего, дальше пойдет ровная-гладкая жизнь – покатит, как по рельсам.
Звонок в дверь отрывает ее от ее занятия. Она идет в нерешительности к двери и думает, кому известен ее адрес. Так, нескольким приятелям. На пороге – один из приятелей, Рыжий Хмырь – Антон.
– Опа! Уборка?
– Да, убираю тут немного, – она пропускает его в квартиру.
– Что-то ты совсем пропала.
– Завязала.
– Да хоть сто раз завяжи. На тебе долг. Я рискую, я вам доверять должен.
– Кому это нам?
– Да хоть тебе, хоть дружку твоему.
– Какому дружку? – удивляется Алина.
– Да Сашке твоему.
– Он за наркотой снова приезжал?
– Что, женушка, прозевала? – ржет Антон. – Успокойся, не за наркотой. По другому делу. По серьезному мужскому делу, тебе знать не нужно.
– За оружием? – не может поверить Алина, хотя хорошо знает, какими еще делами промышляет Хмырь.
– Ты думай лучше, как долг погасить. Я и счетчик включить могу, – грозит он. 
– Ну, Антон... знаешь же, что я заплачу.
– Кто вас знает – то появляетесь, то исчезаете. А у меня – бизнес.
– Ясно-ясно, – она выпроваживает его за дверь. – Через неделю занесу.
И садится на диван. Значит…
Самойлов купил оружие. Олег убит. Она свободна. И все это – ради любви к давно умершей девушке.
Ничего не сказал ей, словно это не должно ее касаться. И ушел. Алина сидит неподвижно, пытаясь понять, насколько опасен этот Самойлов и насколько опасно то, что она узнала. Лучше, действительно, не видеть его, не встречаться с ним, ничего не слышать о нем.
Но ведь и ему не может быть легко. Просто он не позволяет себе выплеснуть на нее ни капли своей боли.
И вдруг она понимает, что на самом деле ничего абсолютно не знает о нем – и никогда не пыталась узнать. А теперь уже поздно: он исчез, и его не найти в большом городе. Невозможно даже поговорить с ним. Нет его. Нет номера его телефона. Нет адреса. Нет названия его фирмы. Ничего нет.

А Самойлов сидит на работе за компьютером, смотрит в монитор и думает, сможет ли он жить после того, что было. И вариантов нет – сможет. Сможет...
Серега пожимает руку на прощанье:
– Еду. Нашел работу в Канаде через Интернет.
– А Ирка?
– А Ирка пока остается. Но я потом заберу ее. Куда я без нее? Я без нее – так, полчеловека, без ее больного желудка.
Улыбается. Сколько всего Сашка за ним помнит: и дебошей, и пьянок, и ночей со многими неизвестными, а остались на свете – только он и его Ирка. И без одного – нет другого, нет никакой Канады, нет всего остального мира.
– Порш пришлось продать, – продолжает улыбаться Серега. – Только на билет и хватило. Хорошо, хоть хватило, совсем убитая была машина.
Сашка хлопает по плечу:
– Удачи!
Удача... Не угадаешь, где она водится, может, как раз в Канаде.

Сашка чувствует, что прошлое закончилось – в один момент. И хочется попрощаться с Мари – не как с живой, не как с тенью, а как с тем, что ушло из его жизни. Он покупает букет цветов и едет на кладбище.
В полдень – пусто. Жарко и ветрено. Тянутся ровные ряды надгробий и памятников. Саша редко бывал здесь, про себя не желая и боясь убедиться в том, что она действительно мертва и похоронена где-то, наряду с другими, и теперь не без труда отыскивает ее могилу.
Кладет цветы на гробницу и всматривается в ее имя на белом камне, словно пытается разглядеть ее лицо. Но камень отсвечивает солнечными бликами и слепит глаза. В солнечную погоду здесь не мрачно. Ветер шумит в тополиных аллеях, и между гробницами расхаживают голуби.
– Мари... Теперь и я пришел, чтобы попрощаться с тобой, чтобы простить тебя и попросить у тебя прощения. Буду верить, что мы увидимся в другой жизни. А эту жизнь я проживу без тебя – в мыслях о другой девушке, которую не смог сделать счастливой и которую потерял...
Но благодаря ей я понял, что ошибался... Что любовь – это очень живое чувство, не сон, не фантазия. Что она из плоти и крови, что настоящей она может быть только наяву и только наяву может иметь продолжение. Это не туманный сумрак. Это солнечные лучи в глазах любимой. 

Саша поднимает взгляд к небу. Синее-синее небо взмывает еще выше. Ослепительно чистое. Недосягаемо прекрасное. Бесконечно живое.
Он в последний раз смотрит на белый камень и уже собирается покинуть кладбище, когда вдруг вдали замечает бежевую тень... Она движется медленно, но приближается. Саша уже различает цветы в ее руках. И застывает от изумления. Девушка идет в его сторону.
На миг он закрывает глаза – от знакомого цвета ее платья, от ее мерных шагов, от того, что солнце непривычно золотит ее волосы и делает еще ярче розы в ее руках. Никогда он не видел этой картины в таком живом цвете, пронизанной солнечными лучами и воздухом.
А потом замечает то, чего не разглядел раньше: место рядом с могилой Мари уже не пустует. Рядом возвышается такой же белый камень с надписью: «Войтенко Олег Константинович. 1952 – 2004. Помним, любим, скорбим. Жена, дочь». Именно к этому камню идет Алина, не замечая ничего и никого вокруг. И только подойдя совсем близко, поднимает глаза на Сашу. Цветы падают. Он приближается к ней и обнимает, уводя в сторону от могил.

2004 г.