школа - Моисей Израилевич

«Моисей Израилевич»


Здесь речь пойдёт о  нашем школьном преподавателе – учителе истории. Звали его несколько непривычно (во всяком случае, для нашего слуха) – Моисей Израилевич. Выражался он всегда вычурно и замысловато. У него была привычка говорить, сложив кисти рук узлом на животе, вращая при этом приложенными друг к другу кончиками больших пальцев. Он был сутуловат и оттого в профиль походил на большой вопросительный знак, но при этом любил повторять:
- У меня полная нравственная и физическая гармония!
Мы почему-то сразу невзлюбили Моисея Израилевича, хотя историк ничем, кроме своеобразной манеры держаться, нам особенно не досаждал. Он был не похож на других учителей, а этого было уже достаточно, чтобы ополчиться на него всем классом. Способы изводить его были многочисленны и изощрённы.
Одним из них, которым мы доводили нашего почтенного учителя просто до белого каления, было многоголосие. Мы сжимали губы и начинали мычать каждый свою тему. А поскольку наша школа называлась хоровой капеллой, построения наши были весьма сложны и многогранны. Главное, что при таком способе изведения, учитель никак не мог схватить за руку конкретного виновного. Стоило бедному историку подскочить к кому-то, как тот тут же замолкал, а поскольку рты у всех были закрыты, установить конкретного запевалу было практически невозможно.
Помимо этого у нас был мальчик с удивительно подходящей ему фамилией Баранов. Было даже непонятно, то ли его предкам дали такую фамилию за их характер, доставшийся ему по наследству, то ли фамилия сделала его таким. Как бы то ни было, если он бывал в чем-то не согласен с учителем, он вставал на стол, выставлял ногу вперёд и, сложив руки на груди, замирал в этой позе, олицетворяющей презрение и непокорность судьбе. Никакие уговоры на него не действовали. Угрозы тоже. Любые попытки скинуть его с постамента оканчивались ничем, ибо сам Баранов для своего возраста был физически развит не по годам.
Немало крови он выпил и у Моисея Израилевича. В один из моментов, когда наши выходки стали особенно невыносимы, он воскликнул, потрясая в воздухе кулаками:
- Да меня в прежней школе ученики на руках носили!
Это сообщение заинтересовало Баранова.
- Да, - прокомментировал он новую деталь биографии, поведанную о себе учителем, - а ученики-то в этой школе, наверное, такие: - и он, скосив глаза к переносице, изобразил на лице выражение крайней степени слабоумия, граничащего с кретинизмом.
Класс грохнул.
В принципе, Моисей Израилевич не долго задержался у нас – каких-то несколько месяцев, хотя и не уставал повторять, что его-то нашими выходками не проймёшь. Очевидно, не выдержали нервы. Ему можно было только посочувствовать. Тридцать наших гогочущих глоток оказались ему не по зубам. Не мог же он, в самом деле, подобно какой-нибудь учительнице сольфеджио Кольцовой, взвинчивать себя на каждом уроке до истерики и орать, доходя до визга, всё оставшееся до следующей перемены время.
Очевидно, последней каплей, переполнившей чашу его терпения, стал следующий эпизод.
Моисей Израилевич любил рассказывать новый материал, стоя в проходе между партами, опираясь на них кончиками пальцев. Как раз за одним из столов, за который он держался, сидела некто Долотовская  - не очень красивая, но чрезвычайно подвижная девочка с длинным носом. Этакий сорванец в юбке. Классная Пэппи Длинныйчулок. Она все время объяснения развлекалась тем, что иголкой от «козьей ножки» (кто не знает, - циркуль, куда вставлялся карандаш) играла между пальцами учителя. Развлекалась она таким образом довольно долго, пока глаз не изменил ей, и она не попала остриём прямо учителю по пальцу. Последствия не заставили себя долго ждать.
- Я сейчас плюну на тебя, девочка! – со свойственной ему манерой выражаться несколько витиевато раздельно, не меняя голоса, проговорил историк, хищнически изогнувшись над своей жертвой, как бы приготовившись клюнуть её своим острым носом.
Долотовская ему что-то ответила, глядя снизу вверх. Между ними завязалась оживлённая дискуссия. Класс молча внимал ей с видом живейшего интереса. Как вдруг что-то произошло. Причём столь стремительно , что я даже не успел ничего сообразить.
- Ах так! – вдруг вскочила Долотовская. – Ну и пожалуйста!
Вслед за этим послышался резкий гул, словно шум отдалённого землетрясения. Тридцать стульев в едином порыве были отодвинуты, тридцать пар ног застучали по полу, и вслед за Долотовской, из солидарности с ней, весь класс одним махом покинул помещение. Всё произошло столь стремительно, что я даже не успел ничего понять. Я просто замечтался, ведь ещё минуту назад в классе стояла сонная тишина, и слышалось лишь убаюкивающее бормотание учителя. Обстановка, как на поле боя, изменилась мгновенно, и вот я сижу уже в классе один на один с учителем, отделённый от своих товарищей непреодолимым расстоянием в 8 парт и закрытой дверью. Одно дело уйти из класса вместе со всеми и совсем другое – сделать это в одиночку, с независимым видом прошествовав мимо учителя к выходу. Для этого требовалась незаурядная выдержка, которой у меня не было. К тому же, я не испытывал абсолютно никаких чувств к Долотовской, в т.ч. и чувства солидарности с ней. Уходить же только потому, что все ушли, мне казалось ужасно глупым – стадное чувство, столь развитое обычно в таком возрасте, было даже тогда мне органически чуждо. Я вообще не понимал (как не понимаю этого до сих пор) такой реакции класса на случившееся.
Мы молча сидели вдвоём с учителем в классе, думая каждый о своём. Помню, меня удивило, что Моисей Израилевич не очень-то  и расстроился из-за сорванного урока. По-моему, он даже не удивился, словно давно ждал чего-то подобного.
Так и просидели мы с ним время, оставшееся до звонка. На дворе стояла весна, улица за окном была полна птичьего гвалта и того особенного весеннего гомона, столь будоражащего воображение и заставляющего сильнее биться сердце. Предвкушение чего-то неведомого рождало неясное томление, как это всегда бывает весной.
Это была последняя весна в этой школе – и моя, и нашего историка. Осенью я учился уже в другой школе. С Моисеем Израилевичем мы больше не встречались. И весь этот мир, царивший в тех стенах, мир злых шуток и дерзких проказ, где тон задавали Долотовские и Барановы, канул в Лету для нас обоих.

30.11.2004 г.