3. Йемен. Прогулка без личного оружия

...Сразу же за этим списком в записной книжке почему-то кусочек стиха, услышанного в Москве от Жеки Лаврентьева, художника, недолгого приятеля моего брата:
Ударит осколок под левый сосок,
трава заалеет во рву…
Я пальцы изрежу о стебли осок,
минуту ещё поживу.

Нас любили в Йемене, мальчишки на улице кричали: "Руси тамам!" А к египтянам было другое отношение. Все-таки они пришли с оружием. Месяцев через семь, когда в гражданской войне был небольшой перерыв, мы поехали на своих грузовиках и летучках к Красному морю, в Ходейду. Это порт, построенный русскими специалистами. В горах гостили у египтян, кто-то даже чай пил. Там возле шоссе под скалой стояла их батарея. Купались в горной речке под водопадом. С гор спустились -   безбрежная полупустыня Тихама, жаркий ветер в лицо. Спали в палатках  -  как в бане. Купались в горячем море. На береговом песочке какие-то крабики мельтешат, как насекомые. Снуют туда-сюда быстро-быстро — на тоненьких ножках. На песке валяются обломки коралловых рифов (привез домой кусочек). Встретил там однокашника — вместе учились в артиллерийской школе. Он был заклятым врагом тамошнего моего приятеля Тольки Путана, уроженца Тихвина. Но здесь… Здесь я был начальником, а потому он изобразил гостеприимство — сидели вечером у него под вентилятором и пили спирт. Понемножку. Только в Москве, в пересылке-распределителе на Красной Пресне, когда мы туда вернулись, он позволил себе небольшую неспровоцированную атаку. Его имя… имя… имя забыл.

А назад едем  -  египтян уже нет... Ночью их повязали, выкололи глаза и отправили босиком по асфальту в столицу. Китайцы еще до войны построили шоссе от столицы до Красного моря.

К нам другое отношение… Другое... Однажды на границе с Саудовской Аравией переводчик сдуру попался бедуинам. Не успел прибежать к самолёту. Собственно, в пустыне граница достаточно условна… Они посадили его на верблюда и несколько дней вот так транспортировали в английский протекторат Аден. Зной, верблюжья качка — до тошноты… Пески… На верблюдов потом спокойно смотреть не мог. И фляжку с водой все время таскал в кармане. Похитители водой поили его только за деньги. Втридорога. Любопытно, да? — Деньги не отобрали. В Адене его за хорошую цену продали англичанам, те отправили в Лондон, оттуда — в Москву, а из столицы уж назад в Сану — бакшиш отрабатывать. У меня есть снимок, где он с йеменским президентом и нашим полковником (потом – генералом) Кузоваткиным шагает по территории мастерской. Вокруг, естественно, охрана с винтовками.

Маршал ас-Саляль почему-то не любил ездить в городе потихоньку. Всегда о его продвижении извещала завывающая сирена, так что вся Сана слышала — где-то едет наш маршал. На открытых джипах его сопровождала охрана, ощетинившаяся бендуками и рашашами.

К концу века все йеменцы помирились. Только с евреями арабы до сих пор… А мы… мы не помним зла? Не злопамятны... Памятозлобие — один из тягчайших грехов. Мимо поверженного иудея пройдут раввин и левит, а православный остановится, перевяжет раны и увезет в гостиницу. Да еще денег на уход даст... Наверное, поэтому наша держава стоит тысячелетие. Все наши большие и маленькие враги "внутри нее" давно стали друзьями (только отдельно взятые чеченцы на нас ещё пока сердятся). Нам бы лишь научиться не заимствовать у наших заклятых европейских друзей дурное. Либерте-эгалите... 1813 год… С кем "эгалите"? Братья крестьяне в крепостном рабстве... С французами "фратерните", последнюю рубаху отдадим, от родного языка откажемся... Пардон, месье... медам... Всемирная отзывчивость... Общечеловеки... Мондиалисты... Монетаристы... Марксисты... Сплошь улицы Бебеля, Клары Цеткин, Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Впрочем, это не наша затея.

…Если из окон бейт Али смотреть на город, то взгляд, во-первых, утыкается в радиостанцию. Она в ста метрах. Или в двухстах. По радио каждый день: "Джумгурия, джумгурия… Республика, республика… (Это такая песня… Гимн?) Ля малакийя у ля раджаийя, джумгурия, джумгурия…" Ахмед пытался нам объяснить на пальцах, кто такие "малакийя" и "раджаийя", но я уже забыл. Кажется, какие-то враги. "Ля" — это отрицание. Забыл… Всё-таки с тех пор прошло чуть не сорок (теперь уж чуть не пятьдесят) лет.

А между нашим дворцом и радиостанцией – волейбольные столбы, площадка со скорпионами. Мы их что ли там вкопали, эти столбы? Не помню… Помню, как кто-то собирал на площадке скорпионов и сажал их в банку.

Здесь пауза. В августе (это 2001 год) мне снился сон… Будто за моей спиной сидевший сатана шоколадного цвета, похожий то ли на собаку, то ли на обезьяну, сказал: "Я не дам тебе написать". Протянул свою коричневую лапу и забрал мою ручку. Тут я проснулся (среди ночи), легкий мороз по коже… Стал читать молитву и снова уснул. И чего он остервенился? Вполне безобидная вещь…

С тех пор я чуть не месяц бездельничаю. А сейчас вот сел к столу, чтобы продолжить эту вещь… О чем же я там? Про Йемен… Про Йемен уже надоело писать. Да и пребывать там скоро надоело. Тоска… Русским надо жить в России, хоть за морем и длинный рубль.

Через год мы оттуда улетели. Осталась только молодёжь… От горной Саны до побережья Красного моря, к Ходейде, летели в брюхе АН-12, который шел низко над горами, чтобы нас не заморозить и не оставить без кислорода (десантники в нем путешествуют с кислородными масками). Но как летели от Ходейды до Каира — не помню. Хоть убей… В Каире приземлились на военном аэродроме и стали тянуть жребий из шапки. И мне с таким же бедолагой досталось сидеть на аэродроме и караулить чемоданы. Целая гора чемоданов… Помню, прибегал какой-то наш переводчик с горящими глазами и просил продать английскую рубашку. Продал ему одну (или две?), чтоб отвязался. У них тут все гораздо дороже, чем там, у нас, под боком у английского Адена. Аден тогда еще был английским протекторатом и туда регулярно летал самолетик с советским экипажем (это уже к концу нашей командировки, ближе к концу 63 года, когда стало поспокойнее). Однажды летчики перевернулись в своем газике по пути с аэродрома, потому что их шофер любил давить местных ничейных собак. Это нам рассказал авиационный старшина (наврал, наверное), который чего-то себе повредил и долго жил на больничном положении в огромной нашей комнате. Очень симпатичный дядька. Впрочем, возможно, он по совместительству надзирал, присматривал за нами… Он нам потом возил лампы для магнитофонов из Адена.
Мы ж были глупые, маленькие дети...

Не помню, как летели домой. Помню лишь, как приземлились в Симферополе, и нас досматривал таможенник на грузовом открытом люке двенадцатого АНа. Открыли чемоданы, он выборочно попросил показать содержимое карманов… Потом пересели в АН-24 и полетели в Москву. В качестве сидений там были боковые лавки, а в середине – какой-то груз. Как выяснилось, с нами путешествовал огромный зеленый ящик из-под артиллерийского ЗИПа — с кофейными зернами, подарок какому-то московскому генералу. Алаверды — от нашего столика вашему столику… По дороге немножко выпивали — у кого что было. Я на египетские фунты, вырученные за рубашку, купил две бутылки спиртного. "Мартини" выпили в самолете, а в другой был египетский ром. Потом меня москвичи пожурили: мол, этого добра и у нас полно. Кубинский даже лучше… Сидели тогда на кухне у художников Лаврентьевых — вместе с Хвалей, потомком графьев Хваленских. Говорили о том о сем, главным образом о современном и не очень современном искусстве. Жанна говорит: ах, как хорошо… в кои-то поры так хорошо разговариваем… Ее покойный отец был каким-то знаменитым московским чекистом кавказского происхождения. "Гроза Москвы". А дочь пошла в художники… внучка — тоже… Сейчас все как-то очень несчастны, Жанна состарилась и больна туберкулезом. Это друзья моего брата, с ними он года полтора учился в Суриковском художественном институте, а потом сбежал ловить рыбу в Атлантике. Даже ходил боцманом на парусниках. Хваля давно помер, Лаврентьев давным-давно развелся с Жанной… Точнее — Жанна с ним. А тогда…

Тогда я пришел к ним с тремя чемоданами, в одном из которых лежал большой-пребольшой ламповый четырехдорожечный стереомагнитофон "Грюндихь" западногерманского происхождения. С записями. Все с удовольствием слушали концерт американца Гарри Белафонте. Народные песни… Фолк зонг. Выяснилось, что у дочки завтра день рождения (кажется, четыре года), — значит, что-то надо подарить. Сходил в банк, поменял девять долларов (всю мою наличность) на семь рублей — и чего-то купил имениннице. Лопух. На эти доллары в спецмагазине "Березка" они бы могли купить… Ну, какой-нибудь дефицит. Чего-нибудь эдакое, чего не купишь в рядовом советском магазине.

А утром после именин… Нам было приказано утром собраться в бюро пропусков Генерального штаба. Пришел туда похмельный, тошнит, еле стою. Долго ждали. Потом долго сидели в каком-то холле Генштаба, от скуки ребята бродили по коридорам — в джинсах, в живописных свитерках. В конце концов какой-то начальник велел всех нас выгнать, чтоб глаза не мозолили своим непристойным видом. Нам было приказано отправляться в свои войсковые соединения.

Кажется, на другой день я прикатил на электричке в Химки, пошел в свой зенитный полк, зашел к ребятам в артиллерийскую мастерскую. Потом отправился в штаб полка, где был принят самим полковником Толстенко.

— Товарищ полковник, разрешите доложить не по форме…
Я же был в штатском, в темно-сером итальянском демисезонном пальто и в достаточно скромных коричневых штанах с еле заметным фиолетовым отливом. А он почему-то ка-а-ак закричит:

— Видел я вас таких – перевидел! Марш дослуживать!
А на дворе уж ноябрь, я уж четвертый год служу — пора и домой. Я ж не матрос, чтобы дослуживать четвертый год… Однако спорить не стал, потому что сразу понял — бесполезно. Сказал "есть" — и пошел из кабинета. Следом вышел замполит и утешил: полковник, мол, погорячился… Что ж тебя оставлять… Сначала тебя на месяц в карантин, а потом все равно демобилизация… Ехали потом с замполитом в электричке до Москвы, я ему чего-то рассказывал про йеменскую нищую жизнь, а он сожалел: "Надо бы… надо бы тебя на денёк оставить, чтобы батарейцам рассказал… не ценят советскую власть… дурачок Денисов тут приехал дослуживать и соловьём разливается про тамошнее изобилие".

Так вот получилось, что никто спасибо не сказал — ни в полку, ни в Генштабе. Ну, и не надо. Нам платили серебряные талеры Марии Терезии за страх и риск — чего ж еще вдобавок спасибо говорить. Это было бы слишком. Мы ж не космонавты, чтобы сразу делать героями и майорами… К тому же похвала нам не полезна. Гораздо полезнее хула… Правда, говорят, что хуже всего — равнодушие.

...Через 20 лет Родина всё-таки вспомнила о нас. 17 января 1983 года вышло постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР, в соответствии с которым были выданы зелёные книжечки: «Предъявитель настоящего свидетельства за успешное выполнение заданий Правительства СССР имеет право на льготы…»

(Недавно нашёл в инете коротенькие воспоминания бывшего лейтенанта-оружейника, отправленного в Россию из Йемена месяца за четыре до нашего отбытия: "Указом Президиума Верховного Совета СССР от 17.04.1964 года «За мужество, отвагу и трудовую доблесть, проявленные при выполнении специального задания Правительства СССР» мне, еще одному офицеру и сержанту были вручены ордена Красная Звезда, три человека были удостоены медали «За боевые заслуги»". Так что все наши ордена и медали - на совести   начальствующего состава...)

А я вернулся к друзьям-художникам, они к тому времени сдали в скупку кое-какие мои заграничные тряпки, и мы полмесяца гуляли-пировали по Москве. Потом уехал в Калининград к Евгению, брату своему. В поезде по радио сообщили, что американцы застрелили своего президента Кеннеди. Сик транзит глориа мунди… Проходит земная слава… Проходит… Брат жил тогда в Светлом, жена его Рита была на сносях (родила мне племянника Бориса в конце декабря). Недавно Женька вспомнил, что я тогда подарил ему пистолет-зажигалку из нержавейки. Ее забрал потом приятель, а мою собственную утащили в предбаннике заводской душевой. Такая досада… Привез еще им всяких тряпок, которые давно износились… Чего там — тела изнашиваются… изнашиваются… истлевают.

Из Калининграда вернулся в Москву, граф Хваленский к тому времени где-то заработал немного денег, и мы пошли в грузинский ресторан "Арагви". Хваля был благородным человеком. Да. Решил дать ответный грузинский пир — в ответ на мои угощенья. Вот кусочек воспоминаний брата моего Евгения Ивановича (журн. «Урал») — про Владимира и его дом.

"Вот эта улица, вот этот дом, Вовка Хваленский бежит в гастроном, крутится, вертится — хочет купить, чтобы Гараеву водки налить… Действительно, бежит! Из Самарского бежит переулка. Где гастроном? Проспект Мира, близ остановки метро "Ботанический сад". Вернулся! Бежит волна, шумит волна... на берег вал плеснул, в нем вся душа тоски полна, как будто друг шепнул: "Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, наш кораблик, плыви!" Увы, нет никого и ничего. Нет в живых Иоганна Вольфганга, нет Хвали, не с кем водрузить "верстовой столб" в доме, которого тоже нет. Снесли к Московской олимпиаде. Разобрали реликвию, одну из немногих уцелевших, когда горел-шумел пожар московский. Пронумеровали каждое бревнышко, пообещав восстановить в ином месте "ювелирно мелочной отделкой подробностей", да, как всегда, обманули, сволочи. Выждали немного да под шумок и пре-дали огню. Скучно на этом свете, господа! И грустно.

Конечно, дом давно превратился в коммуналку, скопище тесных курятников, однако Хвалина комната всё ещё сохраняла остатки былой дворянской импозантности. Её олицетворяла и Вовкина тетушка. Её кисти принадлежали небольшие натюрморты с сиренями и пейзажики а-ля Бенуа, плотно скученные на высоких стенах. В темных рамах, сами потемневшие от времени, они отражались в черном лаке рояля и как бы продолжались на круглом столе, накрытом тяжелой скатертью. В центре — круглая ваза с цветами в любое время года. Антресоль, где стояла кушетка Графули, и дворянские шпаги над изголовьем тоже олицетворяли нечто, канувшее в небытие, даже крыльцо с толстыми высокими колоннами, под которыми я часто ночевал, ныне превращенное в террасу, некогда выходило в "бабушкин сад", давало пищу уму.

Когда я смотрел с террасы сквозь стеклянную дверь и видел то, что видел, в том числе и тётушку, проходившую комнатой в своей постоянной шали, наброшенной на плечи, то "магический кристалл" стекла превращал её в блоковскую незнакомку, ушедшую раньше Графули в "туманну даль"… И ни одного замечания с её стороны по поводу наших выпивок! Она была выше этого. Однажды я, правда, слышал, как она выговаривала племяннику, но это касалось собак. То ли он покормил их не вовремя, то ли не выгулял своевременно. Последнее касалось только Мая, широкогрудого овчара. Болонка Хэппи, похожая на большой кусок свалявшейся шерсти, была старее кумранских свитков и доживала свой век, не подымаясь с подстилки. Здоровяк Май ненамного пережил её. Сначала отнялись задние ноги, потом… Конечно, Хваля его не "ликвидировал". Ухаживал, лечил, позволил умереть своей смертью и похоронил под террасой".

Не помню, чего там еще было. Правда, Хвалину комнату немножко помню: высокие темные стены, уходящие в туманную бесконечность, лесенка на антресоли… Простился в конце концов с Лаврентьевым, Хвалей, Жанной, Зиной, Ниной Шумской, со всеми приветливыми москвичами…

Кстати, побывал в Перловке у дяди Володи. Пришлось наврать ему, что побывал в Гизе и любовался пирамидами. Не мог же я ему сообщить, что сидел на военном аэродроме рядом с кучей чемоданов. Правда, пирамиды я все-таки видел — из самолета. А ребята наши действительно ездили в эту египетскую Гизу. К давно уснувшим фараонам… Сегодня мумии святотатственно выставлены напоказ. Не к добру… Мы все время копошимся на древних кладбищах, беспокоим усопших. Добром это не кончится…

Египет по-арабски — Миср, а египтяне — масри…