Держись, Димоша!

               
Дмитрий Иванович Панченко, в быту просто Димоша, был ярким воплощением человека честного, совестного, но слабохарактерного. Слабость его естества была известна и слишком распространена среди славянского, да и не только, населения земного шара. Дмитрий Иванович любил выпить, а выпив становился, как он сам выражался, «хуже фашиста». Скандалил, крепко ругался, безобразил и даже дрался. Димоша был, как в народе говорят «запойный». Бывало не пил месяцами, даже не нюхал спиртного, но стоило ему после длительного воздержания  позволить себе в знойный летний день бутылочку-другую холодного пивка, которое он, к слову говоря, очень любил и в молодости поглощал неимоверное количество, как он, сам того не желая, незаметно и плавно, как в болото, вступал в фазу именуемую «запоем». Просыпался утром весь в испарине, дрожа от страха и неизвестности. Что было накануне вечером он никогда не помнил, но знал, что ничего хорошего не могло быть в принципе. Димоша обладал богатым воображением, которое беспощадно рисовало в его воспалённом мозгу самые страшные и душуразрывающие картины. Стоило его жене, Елизавете Петровне, женщине вздорной и нервической, громко опустить крышку на кастрюлю или, не дай бог, раздастся звонок в дверь, сердце бедолаги обрывалось и уходило в пятки. Депрессия, как извращённый и не знающий жалости палач, изводила Димошу безжалостно и монотонно.
Продрожав так час-другой, подтверждая слова жены, как-то метко и ядовито подметившей: «Ну, что, герой, вечером- лев, а утром- заяц!», Димоша, не в силах выносить эту мучительную пытку страхом, виновато подходил к жене и срывающимся голосом просил у неё две гривны «на поправку». Иногда, что, впрочем, случалось не особенно часто, Елизавета Петровна, чтобы побыстрее отцепиться от унизительно назойливого мужа, гневно швыряла спасительные гривны и шипела: «чтоб ты не вернулся, зараза!».
Втянув виноватую голову в узкие плечи, быстрой вороватой походкой, Димоша нёсся на «точку», где махнув разом двухсотграммовый стакан самогона, усыпив тем самым совесть и загнав в глубокое подполье до завтрашнего утра страх, приходил в себя и расправлял плечи.
Из-за этой своей привязанности, о которой он говорил друзьям собутыльникам: «Аки царь наш зело пил, токмо и аз многогрешный сим стражду». Димоша давно не имел постоянного места работы. Переходил с работы на работу пробыв не более трёх месяцев на одном месте. Невыход на работу означал у Димоши начало запоя и наоборот. В пьяном же безобразии он был до того беспокоен, гадок и несносен, что раза три-четыре в год ходил с подбитым глазом, но значительно чаще ночевал в отделении милиции и знал там все смены по имени отчеству…
В одно из таких тяжких утренних пробуждений Димоша, не открывая глаз, попытался с тяжким вздохом перевернуться на бок, чтобы протянуть спасительное забытьё. Тяжёлый вздох застрял в его горле и он обмер от удивления, за которым животный, глубокий страх сковал и почти лишил его способности соображать. Он был по рукам и ногам привязан к железной панцирной кровати. Непослушные мысли молниеносным калейдоскопом, лавиной, не останавливающейся ни на секунду, бросили Димошу в события вчерашнего дня. Воспалённый мозг его и леденящий душу ужас не давали зацепиться за прошлое и хоть мало-мальски объяснить причину его теперешнего положения.
Он открыл глаза, и его взору представилась такая картина: больничная палата с высоким белым потолком, спящие на кроватях люди и тускло светившая лампочка под потолком. Был конец октября и темнело рано, поэтому не возможно было определить, что на улице утро или вечер. За окнами чернела темнота, а на окнах стояли решётки. Осознав, что находится в больнице, Димоша стал вспоминать. И вспомнил. Обрывки событий вчерашнего вечера, покружившись, сложились в такую картину: карета скорой помощи, смирительная рубашка, тумаки, которыми его щедро награждали два сердитых дюжих санитара.. Приёмная, где его раздевают. Длинный, мрачный, тёмный коридор.. Кабинет врача, который наливает ему спирта.. Да, точно! Димоша его выпивает.. И всё.. Слава Богу, что не было милиции.. Вроде бы не было.
Димоша приободрился, если так можно назвать то облегчение, которое он испытал при воспоминании об отсутствии в сценарии вчерашнего дня людей в погонах. «Уже легче»- подумал он.
Пролежав, пытаясь ещё что-то припомнить, минут десять, и безрезультатно стараясь самостоятельно избавиться от сковывавших движение пут, Димоша повернул голову налево и позвал.
--Слышь, браток? Эй! Браток!
 Человек не реагировал. Димоша видел слева от себя измождённое, землистого цвета, небритое старческое лицо с белой марлевой повязкой на глазах. Он, как и Димоша, был крепко привязан к кровати.
Димоша завопил.
--Сестра! Сестра!!!
В палату сразу же вошла миловидная медицинская сестра и подошла к нему,  выжидательно сложив на груди руки.
--Чего?
--Развяжи! В туалет хочу!
--Подождите, Панченко. Как вы себя чувствуете?
--Я уже сказал- в туалет хочу! Развяжи, чего мне ждать?
Медсестра молча повернулась и вышла. Через минуту она вернулась в сопровождении маленького плотного человека, который держа в одной руке обрезанную бутылку из под кока-колы, другой откинул одеяло и стал стаскивать с протестующего Димоши трусы.
--Э! Э-э-э! Бродяга!..- Димоша опешил.- Сестра что за дела?!
Бродяга, до колен стянув с Димоши трусы, повернул к нему лицо с единственным глазом и, радостно улыбаясь, обнажив при этом одинокий огромный, верхний третий слева зуб, произнёс загадочное: «Ы-ы-ы-ы» и не обращая внимания на отчаянное сопротивление и протесты Димоши, взял рукой его детородный орган, после чего радостно и призывно закивал.
--Ы-ы-ы!
Сжав от отвращения губы и отвернувшись, Димоша облегчился и повернул голову к медсестре.
--Где я?!
--Ничего не помните, Панченко? Вы- дома.- ответила она.
--Где???
--В областной психиатрической больнице. Отдыхайте…
--Мальчики, на ужин! Встаём быстренько! Коломиец, Вильченко. Поднимаемся!- она постучала ногой по кровати.- Виля, а ну быстро встал!
В голове  Димоши затуманилось: «Психбольница? Вечер? Ужин? Мысли плясали и кружились, туманя и без того заблудившееся сознание.
--Сестра, развяжи!
--А вы вести себя хорошо будете? Как вы себя чувствуете?
--Хорошо я себя чувствую! Хо-ро-шо!
--Ну, подождите. Скоро развяжут.
Она вышла, оставив растерянного Димошу в паническом раздумье. «Зовут на ужин, значит сейчас не более восьми часов вечера. А я вчера в десять вечера был в баре»- вспоминал Димоша,- «Что же получается? Я здесь уже почти сутки?.. Что вчера было? Вторник. Значит сегодня вечер среды»…
Зашла медсестра, но уже в сопровождении крепкого детины в зелёной форме санитара. Подойдя молча к  Димоше, он стал его развязывать.
--Какой сегодня день?- спросил освобождаемый пленник.
--Четверг.- ответил санитар.
--???
Вконец ошарашенный, Димоша поднялся и сделал два шага к двери. Ноги плохо слушались, голова стала тяжёлой, тяжёлыми стали и мозги, которые набухли как на дрожжах, грозя вырваться на волю через глазные отверстия.
--Как вы себя чувствуете?- допытывалась медсестра.
--Нормально.- соврал Димоша, опасаясь, что его снова привяжут.
--Ужинать будете?
--Не, пойду покурю.
--Пойдёмте на пост, я отдам вам ваши сигареты,- любезно предложила сестричка и пошла вперёд, показывая дорогу.
Взяв сигареты, Димоша спросил
--А курить где?
--Не помните? В туалете.- она указала на дверь с табличкой «Туалет».
Это было прокуренное полутёмное помещение с умывальником и решёткой на окне на два посадочных места. Под окном на трубах сидели три субъекта. Они курили и молча смотрели перед собой. На Димошу никто не обратил внимания. Он закурил, присел на корточки и спросил
--Мужики, это в натуре психбольница?
--Да, дурдом!- громко пролаял мужик с далеко выдвинутой челюстью и огромными, как у Пушкина, бакенбардами. Он был одет в синий пиджак с закатанными рукавами и цветастые больничные штаны.
--А день сегодня какой?- спросил недоверчивый Димоша, слабо полагаясь на слова санитара.
--Четверг, второе ноября.- деловито пробасил мужик, глянув на ручные часы.
--Так я уже здесь двое суток!- вскричал Димоша.- Ничего не помню!
--А как ты будешь помнить!- проорали бакенбарды и дальше тише, сцепив зубы в которых он держал самокрутку.- Аминазином накололи, галаперидолом накормили! Тут можешь и неделю ничего не помнить.- и снова заорал.- Поняв?
--А что я делал?- осторожно спросил Димоша.
--Та шо ты тилькы не делал!- махнул рукой собеседник.- Та ты не переживай- тут все такие.
--Успокоил.- пробурчал Димоша.
После перекура новоиспечённый пациент психбольницы добрёл до своей палаты, носящей название  «наблюдательная» и, получив укол в зад, впадая в забытье, проговорил: «Только не привязывайте».
…Пасмурное осеннее утро мрачно и невесело заглянуло в зарешеченные  окна наблюдательной палаты.
--Мальчики, подъём на завтрак! Встаём! Встаём!
Димоша открыл глаза и с удовлетворением потянулся. Чувствовал он себя гораздо лучше, к тому же не был связан. Когда он зашёл в столовую, все места были заняты. Ему и ещё пяти опоздавшим пришлось подождать. Но ждали они не более минуты. Пока Димоша брал свою порцию хлеба, кукурузной каши и чая, столовая почти опустела. Ели больные по-армейски. Быстро и без раздумий, как саранча. В столовой остались только те пациенты, которые ждали с ним места, и ещё пару человек, которые просили добавки. Одному- молодому и плечистому, дали, а другого- старого, худого и несчастного вида прогнали, обругав при этом
--Иди-иди, Виля, хватит!- сказали в раздаточной.
--Виля, а ну быстро вышел! Давай- давай!- коренастый санитар взял двумя толстыми пальцами тонкую воробьиную шею старика, подтолкнул его к выходу и с размаху залепил смачный поджопник. Виля вылетел из столовой и быстрой семенящей походкой рванул наутёк.
--Виля, куда? А ну в туалет, быстро!- раздалось из коридора.
Виля не сбавляя оборотов, произвёл поворот и засеменил в противоположную сторону.
Димоша устроился напротив человека с бакенбардами, который был в числе опоздавших.
-Слышь…
-Лёня меня зовут!- мрачно перебили его бакенбарды.
--Ну хорошо, Лёня…
--А ничего хорошего тут нету! Поняв?
Димоша подавил раздражение и обратился к лёниному соседу, внимательно смотревшему на Димошину порцию.
--Уважаемый, а чё, деда прогнали?
--А гамно ты за ним убирать будешь?- претензиозно заорал грубиян Лёня.- Вин уже всих задовбав! Ему сколько ни дасы- всё сожрёт! А потом? Не понимае людына!
После завтрака и перекура прозвучала команда:
--На таблеточки!
Пациенты выстроились в очередь и каждому медсестра высыпала в ладонь лекарства, которые находились в бутылочках с указанными фамилиями. Затем внимательно следила за тем, чтобы таблетки отправлялись по назначению и называла следующую фамилию.
--Панченко!
Димоше досталась целая жменя разноцветных и разнокалиберных таблеток. За таблетками следовал обход. Заведующий отделением, Владимир Сергеевич, не молодой, но пышущий здоровьем и энергией мужчина, поочерёдно подходил к больным и расспрашивал о самочувствии, о сне и аппетите. В самом конце спрашивал о жалобах и просьбах. Если были, то становился мрачен и недоволен, после чего, как правило, в палате производился обыск. Зная эту его особенность, больные на последний вопрос всегда отвечали одно и то же: «Нет».
Подойдя к Димоше и расспросив его, он коротко бросил:
--После обхода зайдёшь ко мне в кабинет.
Заведующий отделением сидел за столом и что то писал, время от времени беззвучно шевеля полными губами.
--Можно?- в полуоткрытой двери показалась димошина голова.-Заходи, закрывай дверь, садись.. Ну, как настроение?
--Та, вроде, ничё.. Только состояние такое, как будто на тормозе.
--А ты что думал? Скажи спасибо, что вовремя тебя доставили, а то мог бы уже на кладбище отдыхать.
--А что со мной было?
--Алкогольный психоз дорогой. А по простому- белая горячка. Ну, ничего, мы справились. Кризис позади. Подлечим и, как говорится, с чистой совестью- на свободу.
--А это точно белая горячка была? Вы уверены?
--Дорогой, я здесь работаю тридцать лет. Сам посуди, если человек змей по коридору ловит и гоняется за медсёстрами, пытаясь и тех избавить от ползучих гадов? Алкогольный галлюциноз. Первый признак алкогольного психоза. Давно пьёте?
--Да… Пью.
--Закончите жизнь здесь, если не прекратите.- Владимир Сергеевич перешёл на официальное «Вы».- Вы видели сколько здесь больных? Пятьдесят два и добрая часть от последствий связанных с алкоголизмом. В вашей палате видел своего соседа слева?- заведующий снова перешёл на дружеское «Ты».
--Тот дед, что с повязкой на глазах?
--Да. Валера Гудима. А ему нет ещё и пятидесяти. Сколько тебе лет?
--Сорок шесть.
--Вот тебе и пример. Думай!
--А чего он с повязкой?
--Недоглядели.. Глаза себе повыдирал.
--Как??- опешил Димоша и предположил.- Взял что то острое, ну, там, ложку в столовой и повыкалывал?
--Нет, дорогой. Руками. Пальцами. Сначала один, потом другой. Санитары зашли, а у него на одеяле два синих глаза лежат.. Вот теперь проблемы. Это же ЧП! Отписывайся теперь!... Да-а-а.. А всё водочка. Алкогольный психоз, депрессия. Так, что тебя ждёт безрадостное будущее. Видел у себя в палате Самарского?
--Нет ещё.
--Алкогольное слабоумие. Разве это жизнь! Молодые люди! Да-а-а… Сердечная мышца у тебя слабовата. Нарушена моторика сердца. Вот твоя кардиограмма. Хорошего мало. Инфаркт миокарда, отёк мозга, ведущий за собой отёк лёгких, слепота, паралич частичный или полный. Полная колода ожидающей тебя перспективы. Тяни любую карту- вытянешь психушку или кладбище. Тебе решать. Если хочешь пожить, я тебе помогу, но ты сам захотеть должен, а пока будем лечиться… Ну, хорошо. У меня сейчас много забот из-за Гудимы. Иди в палату, отдыхай.
И начались для Димоши больничные будни. Резиновые, они бесконечно тянулись, складываясь в часы, дни и недели. Однообразные и монотонные. После завтрака следовали таблетки, потом прогулки по коридору, перекуры, беспредметные разговоры, лежание на кровати и думы, думы, думы. Часов в одиннадцать те больные, у которых были передачи от родных, доставали снедь из холодильника и ели. Далее перекур и снова бесцельное угрюмое хождение по коридору. Деятельный, энергичный и словоохотливый Димоша весь свой жизнелюбивый потенциал загонял на задворки сознания и только мечтал о том, чтобы поскорее наступил вечер, а вечером, ложась спать, молил Бога, чтобы побыстрее заснуть и не мучиться от изматывающего бездействия и однообразия. Он страдал, хоть внешне был спокоен и отрешён. «Надо завязывать с бухлом»- всё чаще и настойчивей думал он.-«Выхода другого нет.. Когда же я выйду отсюда? Устал.. Хоть бы почитать что-нибудь!»
По вечерам, с восьми до половины  девятого, желающим открывали бытовую комнату и включали телевизор. В тумбочке под телевизором Димоша обнаружил большую стопку книг и, с азартом произвёл ревизию. Подсознательно он искал книгу, на страницах которой бы описывались страдания, лишения, невыносимые муки и, сравнивая их со своими бедами, находить в том утешение, что кому-то хуже. Перекладывая книги он наткнулся на роман Чарльза Диккенса- «Трудные Дни» и глаза его радостно загорелись, но прочитав его утешился мало, -его времена были труднее. Пытка монотонностью и неизвестностью-«Когда же меня выпустят?», изводила его. Владимир Сергеевич сказал, что в зависимости от хода лечения, которое заключалось в поглощении неимоверного количества таблеток и уколов.
--У нас есть люди, которые лежат более двенадцати лет.
У Димоши подогнулись колени, и неприятный колючий холод заполнил его внутренности. Его нет-нет да и посещала мысль, что это жена сговорилась с заведующим отделения, чтобы сделать из него, Димоши, всамделишного дурачка, шпигуя таблетками и уколами, и навечно поселить в психбольнице. Он время от времени, когда ему это удавалось, выбрасывал таблетки и мучился думами о подлом предательстве и дьявольской изощрённости своей супружницы…
Однажды утром, гуляя по коридору, Димоша присел на лавку отдохнуть. Он сидел и наблюдал, как один из больных моет пол; сидел без мыслей, просто сидел, отрешённо глядя перед собой. Вдруг, прохаживавшийся вместе со всеми маленький человечек, который так любезно помог ему облегчиться в тот вечер, когда связанный Димоша очнулся после забытья, остановился перед ним и молча, заложив короткие руки за спину, стал смотреть на Димошу, не сводя с него взгляда своего единственного глаза. Одет он был в серый свитер, из под которого торчала рубашка светло-розового цвета и спортивные брюки, которые он подтягивал не то, что до груди, а под самые, что ни на есть подмышки. Телосложения он был маленького и щуплого, но обладал большим животом и такой же задницей. Глядя на такого человека сбоку, сразу становилось понятным, что имел ввиду русский народ, говоря: «поперёк себя шире». На фоне детского, небритого лица с открытым пустым ртом, явно бросался в глаза единственный большой зуб, верхний третий слева, а единственный глаз, карапуз был одноглазым, неотрывно остановился на лице Димоши. Стоял он и не двигался, за всё время даже не пошевелился. Как истукан. Звали его Сирожа.
Димоша глянул в его единственный глаз и отвернулся. Просидев так с минуту и видя, что Сирожа не отходит, он резко с вызовом повернулся. Тот стоял, как и прежде, не сводя с лица Димоши глаза. «Фу, как неприятно. Вот досада! Уставился же, кретин, как влюблённый поэт на закат солнца.»- всё более раздражаясь думал Димоша. Вставать и уходить ему не хотелось.-«Да и с какой стати! Буду тоже смотреть на него, может поймёт и отстанет. Не говорить же ему: «Не смотри на меня», или «иди отсюда». Глупо и как бы вроде обидишь человека. Нельзя, его, дурачка, бог обидел. Но всё же он мне надоел!» Димоша подчёркнуто демонстративно подпёр голову рукой, поставив локоть на сложенные колени и, не мигая, вытаращив глаза, уставился в лицо одноглазого соперника. Ноль эмоций! Никакого эффекта! Сирожа всё так же не двигаясь пристально смотрел на Димошу. Тот запаниковал, заёрзал, даже сплюнул с досады. «Что же это такое?! Посмотрите на это явление! Зараза! Может он на меня и не смотрит, а просто задумался и впал в транс?.. В гляделки мне с ним играть, что ли? Вот, блин! Ладно, пойду покурю»- оправдал он своё бегство и, не глядя на Сирожу, раздражённой дёрганной походкой ретировался в туалет.
С этого дня Сирожа стал преследовать Димошу. Только тому стоило оказаться в коридоре в стационарном положении сидя или стоя, как он тут же становился мишенью для одноглазого бандита. Тот появлялся через минуту-другую и, заложив руки за спину, буравил несчастную жертву своим единственным, не знающим жалости, глазом-буравчиком. Димоша, отказавшись от борьбы, позорно сбегал, но однажды раздражение взяло над ним верх. Он грозно сдвинул брови, вздёрнул воинственно подбородок и смело уставился в глаз-одиночку.
--Ну, что там, Сирожа?- зло спросил он.
Спросил и обомлел. Сирожа расплылся в счастливейшей улыбке, показав пару нижних передних, радостно и энергично закивал, расцепил сложенные за спиной руки и протянул Димоше узкую слабую ладонь.
--Ы-ы-ы! Да!- кивал он, смеясь во весь свой большой неполноценный рот.
Зрелище было до того комичное, что Димоша громко искренне рассмеялся, впервые со дня своего заточения, и пожал сухую, маленькую как у ребёнка ладонь. Сирожа тут же повернулся и, сцепив руки за спиной, пошёл восвояси.
На следующий день повторилось всё в точности: радость Сирожи, его одобрительное «Да», рукопожатие и расход. Димоша нашёл противоядие. Четыре  сами по себе ничего не значащих слова: «ну, что там, Сирожа», не только решили становящейся невыносимой проблему, но и доставили Димоше немалое развлечение. Он уже не считал Сирожу назойливым малым, а сам искал его общества и, завершая зрительную дуэль, задавал свой хитрый вопрос. После реакции Сирожи смеялся вместе с ним и даже обнимал своего нового знакомца. Смеялся и думал: «Дожился. Видел бы меня кто из знакомых, точно сказал бы «нашёл себе друга-собрата по разуму».
Сирожа оказался ещё тем фруктом! Время от времени он, движимый одобрением Димоши, которого до слёз потешали артистические способности игривого карапуза, подходил к тому либо другому больному и, не обращая ни малейшего внимания на его чувства, начинал того передразнивать, копировать манеру его разговора, как тот машет руками или трясёт головой, или чихает, или чешется. Передразнивал и с полуоткрытым ртом следил за реакцией Димоши. Если тот смеялся, то пересмешник во все природные возможности открывал свой почти пустой рот и радостно кивая, провозглашал победное «Да!» Затем,  снова показывал кивком головы на осмеянного, корчил рожицу, проходился вразвалочку, показывая какие кривые ноги у объекта его нападок и, повернувшись к Димоше, подтверждал: «Да!». Димоша угощал игривого насмешника печеньем, яблоками и голубцами, которые приносила ему жена.
Из наблюдательной палаты его перевели в палату №3. Палата понравилась Димоше. Не было того затхлого, гнилого запаха, так преследовавшего его в «наблюдательной», где большинство были тяжёлыми больными, многие лежачими, соответственно справляли нужду под себя; кто просил «утку», ну а Виля, старик, который просил в столовой добавки и ему не дали, ежедневно, под крики медсестры и больных, с отвисшими мокрыми кальсонами препровождался в душевую, где при содействии разъярённых больных раздевался и при помощи половой щётки обмывался и переодевался в чистое и сухое. Димоша поражался полному отсутствию брезгливости у умалишённых. Они совершенно спокойно и обыденно мыли руками страшное отхожее место, рылись в оплёванном мусорном ведре, служащим пепельницей, прямо на полу туалета, где частенько съедались послеобеденные пирожки с повидлом, раскладывали газеты и крутили самокрутки, убирали друг за другом экскременты, за что получали от санитаров сигарету и подкармливались в столовой.
Димоша стал ходить на свидания к жене. Проходили они два раза в неделю. Она приносила ему еду, сигареты и компот.
--Хорошо дело!- прокричал ему однажды Лёня, человек с бакенбардами.- Перевели в третью палату- скоро выпишут. Третья-дембельская. Тут це як правило. Поняв?
В отделении было много уникальных личностей. Лёня, например, был опальным оппозиционером Государственной Думы России. Всё знал, обо всём имел своё твёрдое законодательное мнение. Говорил громко, раскатисто, басил. После очередной своей речи или поучительного наставления всегда спрашивал понял ли его собеседник, и, гордо неся величавую голову, увенчанную государственными бакенбардами, медленно с достоинством удалялся.
В палате №3 проживало несколько таких одарённых ребят. Человек по фамилии Панкович, досиживающий в психбольнице последний год из девяти, которые ему дали за убийство, говорил, что он божий избранник, которому и Бог и Сатана дали силу: «Я не хотел, отказывался, но разве с ними поспоришь?». Он стеклянными голубыми глазами останавливался на собеседнике и саркастически улыбался, как бы говоря: «Понятно что, нет. Кто с Богом может спорить? Тут и говорить нечего… Но я сначала отказывался. Да. Но Бог сказал- ты мой избранник! Ты должен выполнить свою миссию! Но теперь всё будет нормально.. Тяжело было. Да-а-а. Но я справился. Человечество будет жить. Можешь больше не переживать! Всё что сказал мне Бог, я выполнил. Тяжело было, да! Но теперь будет всё нормально». Человеку, спасшему человечество, было лет сорок. Он, как и подавляющее большинство пациентов отделения, получал пенсию по второй группе инвалидности, так, что деньги по отделению ходили, да и родственники на свиданиях тыкали десятку-другую. На эти деньги с помощью больного по прозвищу «дебильный Андрей», у которого было разрешение на выход за стены отделения; он три раза в день ходил на пищеблок за едой для больных, покупал в аптеке медицинский спирт в стограммовых бутылочках, чай и кофе, если спирта купить не удавалось. Последние употреблялись в сухом виде, запиваемые холодной сырой водой, так как кипяток выдавать больным запрещали. С этим было строго. Процедура поглощения сухого чая называлась «закинуться».
Ещё Димоше запомнился необычайно высокий и до невозможности тощий человек по фамилии Виржик и по прозвищу «Нинзя». Этот был, что называется «три в одном». Сколько ему лет он не знал, но говорил, что родился в 2002 году и всех называл не иначе как «дядя». К тому же он был хоккеистом-профессионалом, которого выкрали из Канады диверсанты и запрятали в больнице. И, наконец, он был Казановой, но не часто, раза два в месяц. Ежедневно занимался рукоблудством и, если его ругали или смеялись, тихо и доверительно сообщал: «Цэ хорошо. Воно чиркае».
Димоша делил кров и пищу с прорицателем, знаменитым поэтом, записывающим частушки из уст больных в одной палате и помпезно выдаваемые за собственные сочинения в другой, шпионом, глухонемым, суровым молчаливым человеком с длинным лошадиным безбровым лицом, тонким щелевидным ртом и огромными, во всю длину лица ушами. Время от времени его прорывало на красноречие и он, взяв под руку свою жертву, изводил её своими рассказами. В остальное же время  мрачно ходил по коридору, сцепив губы и на обращавшихся к нему не обращал внимания. Показывал на свой рот и уши, разводил руками и отрицательно мотал массивной лошадиной головой. Было много интересного и талантливого люда, но и идиотов было не меньше…
Ноябрь, а вместе с ним осень 2007 года приказали долго жить. Выпал первый снег, такой же прекрасный, белый и чистый, как намерения и мысли Димоши. Второго декабря его вызвал заведующий отделением и, пожелав удачи и здоровья, выписал из больницы. Он переступил порог, услышал как за спиной щёлкнул замок и вышел на улицу полный решительной и отчаянной уверенности, что сюда, в поистине дом скорби, он больше не вернётся и та его прежняя пьяная жизнь, которая привела его сюда, навсегда останется в прошлом. Новая, жизнь, как новый белый снег, лежала перед ним. Димоша полной грудью вдохнул морозный свежий воздух, засунул руки в карманы и зашагал к остановке.
Пожелаем же и мы ему решимости и стойкости.
Держись, Димоша!