Последний бог

   
         Утро — серое — затянулось до часу дня. Именно тогда я проснулся и увидел день, в который меня занесло. По стенам скользили тени облаков. За окнами мчался низкий, придонный ветер, нес и ронял слабый, тающий снег. Под открытой форточкой за утренним чаем я почувствовал легкий запах смерти — тонкий сладкий аромат.
         Бог умер.
         Еще никто не знает. Нужно пойти туда... Может, удастся разжиться теплым свитером?.. Я неспешно оделся. Спешить некуда. Пройдет день или два, пока Бога хватятся.
         Дверь моей квартиры ходила на петлях со скрипом. Я придержал ее локтем, проверяя ключи в кармане.
         Мое отражение кралось за мной по пыльным стеклам витрин, я следил за ним вполглаза: шел, ссутулив плечи, подавшись вперед, на ветер, спутанные патлы мотались за спиной изодранным флагом. Поношенная куртка, седые джинсы при последнем издыхании — в дырах отчетливо просматривались мои костлявые колени... Живучий представитель вымершего вида. Мне нелегко давалась жизнь в этом городе.
         Такие серые дни всегда означают чью-то смерть. Они не серые даже. Они бесцветные.
         Бог жил тремя кварталами выше, в кирпичном доме старой планировки. В его подъезде стояла сухая, поскрипывающая тишина. Высокие потолки, деревянные перила, коврики у дверей. Третий этаж. Маленькая бронзовая табличка с именем возле звонка. Никто не знал, что Бог жил именно здесь. Я сам узнал совершенно случайно. Что ж, хотя бы увижу, как живут боги.
         Я толкнул дверь двумя пальцами. Она тяжело открылась внутрь. Я не притронулся к выключателю — сумеречного света оказалось достаточно.
         Наш Бог был стариком. Он не сумел до конца изжить свою человечность. За это его часто ругали в газетах. На тумбочке у кровати громоздились пузырьки с таблетками и каплями, помятый тюбик с мазью от боли в суставах. Мне сделалось тепло и печально внутри, посетило мгновенное глубокое понимание жившего здесь существа. Я подумал: "Он был добрым Богом, и за это его часто ругали в газетах." Когда все кончается, понимаешь, сколько стоила его мягкость в отношении к нам, людям. Он по-старчески баловал нас. Он любил нас, хотя его любовь была слепа и далека от действительности. Он во многом ошибался, и все же он нас любил. Хорошо, что он умер, не успев осознать нашу неблагодарность.
         Я побродил по квартире. Взять здесь мне было нечего. Не подходило по смыслу — что из убогого старческого быта может себе присвоить мародер мертвых богов? Пожелтевшую фотографию его жены в старомодной деревянной рамке? Сердечные капли? Антикварную настольную лампу? Тронутую молью шерстяную кофту, бесформенно повисшую на спинке стула? Она не заменит мне свитер, в котором я так нуждаюсь.
         Я забрел на кухню. Там тоже ничего не нашлось для меня.
         За окном мчался все тот же придонный ветер. Третий этаж попадал в его стремнину, а с шестого уже можно было глядеть на него сверху вниз. Снег поредел. Я опять продрогну по дороге назад...
         Сзади меня тихо окликнули. Точнее, кто-то попытался окликнуть, но вместо этого издал хриплый скрип. Я оглянулся.
         На пороге кухни стоял здоровенный серый кот. Длинная шерсть на боках выглядела примятой. Кот был растолстевший и старый. Круглые желтые глаза уставились на меня с усталой меланхоличностью. Он еще раз открыл рот, издал тихий скрип.
         — Ты откуда взялся? — спросил я. Должно быть, забежал следом из подъезда.
         Кот опустил глаза, разочарованный моей непонятливостью, медленно прошел мимо меня, потерся щекой о ножку стола. Указал взглядом на пустую пластмассовую миску.
         Вот оно что!.. Пропадет теперь зверюга...
         Кот сел посреди кухни и стал смотреть в одну точку с бесконечным терпением.
         Я расстегнул замок куртки, поднял кота с пола и сунул за пазуху. Животное было тяжелым, как мешок цемента. Поддерживая его снизу, чтобы не вывалился, я вышел на площадку.
         Господи, как это глупо! Мне самому частенько нечего есть...
         Я шел обратно. Все было по-прежнему. Только куртка топорщилась на животе, а между ног у меня болтался косматый серый хвост. С котом за пазухой мне было жарко, и я начал подумывать об иронии судьбы.
         — Зря он оставил тебя, — предупредил я, вытряхивая кота на пол в своей прихожей. — Иногда из любви мы делаем такие жестокие глупости, что самим потом страшно.
         Кот ничего мне не ответил. Медленно прошагал в комнату, прыгнул на подоконник и замер, наблюдая мир.
         В сумерках я позвонил Лиге и рассказал о смерти бога. Лига сам все знал, но не пошел туда. Сказал, что рад новым временам. Сказал, что нажрется в день траура, как скотина. Я сказал, что готов присоединиться.
         Ночью на проспекте выли сирены, стены домов ловили скользящие блики мигалок. Я проснулся с тревогой в горле, сглотал ее, не открывая глаз.
         В глубине города рождалась волна перемен — они узнали.
         Я покрепче прижал к боку кота, теснившего меня на узкой кровати.
         — Нас не тронут. Мы с тобой вовремя смылись, Клок! — шепнул я.
         В холодной сквознячной ночи, пронизанной электрическим предчувствием чужого и нового, мне этот кот был безгранично дорог. И я закрыл глаза, чтобы не помнить утром это чувство.
         
         Время перемен можно переждать, зарывшись под одеяло. Можно, я знаю. Посидеть тихо с недельку. Лечь на дно и погасить бортовые огни. Были времена, когда меня будоражил каждый рассвет. Эти времена прошли. Сейчас гораздо важнее удержаться за грунт, не позволить течению сорвать меня с места. Потому что мне не хватит сил долго держаться на плаву. У меня слабая печень и проклятия рода человеческого слишком сильно тяготят меня. Я не хочу умирать, это делает меня уязвимым.
         ...Но утро не было плохим, по-прежнему дул ветер. Я натянул джинсы, поначалу заблудившись в них спросонья, пошатываясь отправился в ванну. Заглянул в зеркало. Надо брить этого монстра, пока не утрачены последние признаки антропоморфности...
         Я смотрел в собственное лицо, в собственные глаза — от меня прежнего мало что осталось. Житель неведомой пустыни. Сожженная солнцем и ветрами кожа навсегда впитала смуглость, глаза были когда-то карими, а теперь утратили цвет, выгорели до болотного желто-зеленого. Я превращаюсь в одного из тех существ, которые мне иногда снятся...
         Стянув в хвост разросшуюся гриву, пронизанную серыми, жесткими нитками седины, я отвернулся от зеркала.
         Я завернул в комнату, накинул на голое мерзнущее тело драный свитер, которому вчера пытался найти замену. Кот спал в ворохе смятой постели, свесив с края хвост. Пусть кайфует, старый хрыч. Горшок ведь нужен...
          Кухня, чай. Хлеб подсох со вчера. День начался.
         Я дрейфовал над городом на своем последнем этаже и проводил время в нескончаемых попытках согреться. Я наблюдал за тем, что происходит внизу. Время без бога — это время самых широких возможностей. А город мчался сквозь время ночным экспрессом — я не знал, под каким небом проснусь. Я закрывал глаза в конце дня, и сон долго не наступал под моими изношенными, полупрозрачными веками. Тогда я страстно мечтал о солнце, мечтал, чтобы пришло тепло.
         Звонил Лига. Рассказывал страшные вещи. Говорил, что прошлый бог не оставил приемника, говорил, что творится черт знает что. Объявилось не меньше сотни разных богов, и каждый утверждает, что все другие — самозванцы. Может быть, будет война, может быть, что-нибудь еще хуже.
         ...Время широких возможностей...
         Я сказал, что скоро все кончится. Начало весны. Все измучены, им не хватит сил безумствовать долго. В это время жизнь дается с трудом.
         
         Конверт в почтовом ящике я нашел случайно, вернувшись домой после дежурства. Заглянул в ящик по привычке. Писем я не получал давным-давно, но мне любопытно было наблюдать за эволюцией мусора и фантиков, которые там появлялись, жили и исчезали. Сам я ничего из ящика не вынимал. А в этот раз, изменив привычке, вынул конверт.
         С минуту разглядывал находку, преодолевая недоумение. Потом сошел к лифту, нажал на кнопку и поехал на свой последний.
         Конверт был из коричневой, шершавой упаковочной бумаги. Вместо адреса отправителя какие-то штемпели.
         Кот дожидался меня в прихожей, задумчиво шевеля кончиком хвоста. Я прошел на кухню, открыл бутылку молока, машинально облизал крышку из фольги и дал молока зверю. Кот стал кушать, великодушно разрешив мне вернуться к своим делам.
         Конверт дожидался меня на полочке для телефона. С минуту я смотрел на него, подавляя смутное желание выбросить эту штуку. Потом я его вскрыл.
         "Уведомление. Согласно генерального законодательства (раздел 344.12 "о внеочередной передаче ответственности") Вы назначаетесь Исполняющим Обязанности Попечителя Реальности на срок… Администрация," — прочел я на жестком сероватом листе бумаги.
         — Шутка, — сказал я себе.
         Мне хотелось думать, что это шутка. Но мне почему-то было не смешно. Я снял телефонную трубку, набрал знакомый номер.
         — Лига…
         Он, наверное, понял, потому что я слишком долго молчал.
         — Я приеду, — сказал он и быстро повесил трубку.
         
         Что-то изменилось, что-то сломалось в механике небес, и на следующий день полил дождь. Город замер в недоумении, в ожидании, окна отражали серую штриховку, опасаясь в нее верить.
         Дождь уничтожил последние сугробы-партизаны, затаившиеся в укромных уголках, и откатил на запад по своим дождиным делам.
         А потом настало солнце.
         Город, убогий, черствый, измученный долгим межсезоньем, потрепанный армией лет и саморазрушительной ненавистью, внимательно слушал звенящую тишину света. Если долго смотреть, можно было увидеть, как он подался вверх каждым кирпичиком, каждой антенной на крыше и прогибами телеграфных проводов. Вражда была забыта. Все завороженно наблюдали, как по улицам расходится первое, осторожное тепло.
         Ко мне в окна ломилось солнце. Здесь, на верхнем этаже в нем можно было захлебнуться. Проснулись запахи и звуки, у каждой вещи теперь был цвет, и даже старый плед выхвалялся желтыми и кофейными клетками, которые всю зиму я видел черно-серыми.
         Кот возлежал на подоконнике, забыв солидность, подставлял под лучи косматое серое брюхо, щурился и смотрел на парящую золотистую пыль. С чердака было слышно, как беспокоятся о продолжении рода голуби.
         — Твоих рук дело? — спросил Лига.
         Он сидел у меня на кухне, наблюдая за тем, как я варю для него кофе.
         Я пожал плечом. Бессмысленно было отпираться.
         — Здорово, только знаешь… одной добротой ты мир не исправишь. Рано или поздно они все равно за тебя возьмутся. Ну, те, кто хотел, чтобы все было по-другому.
         — Доброта не для того, чтобы исправить, — пробормотал я, уставившись в турку. — И я не собирался их переделывать. Им просто нужно немного тепла.
         — Послушай, — осторожно заметил Лига. — Они же убьют тебя…
         — Знаю, — я снял турку с огня, разлил по чашкам бархатно пахнущий кофе, улыбнулся Лиге. — На этот случай у меня есть план!
         Лига внимательно глядел на меня все три минуты, пока я излагал.
         — Тебе такое под силу? — недоверчиво уточнил он. — И… когда?
         — Скоро. На днях. Ты потом… позаботься о косматом, ладно?
         — Ага.
         Кофе мы пили молча. Каждый глоток имел значение в сияющей тишине.
         
         Солнце прибывало, словно воды потопа. Город полыхал целыми кварталами, отражая стеклами закат. И по ночам солнце никуда не девалось, возмутительно сияло во всех до единого снах отдыхающих граждан.
         Где-то глубоко в сердцевине города таял лед, тот, другой, темный, нажитый годами мелких горестей и непрощенных обид, ежедневной ненависти и постыдных секретиков. Слабели путанные стяжки тросов, держащих на себе вес повседневной реальности. Оседали изгрызенные ржавчиной дверцы ловушек душ. Все, что когда-то имело смысл, распадалось до неузнаваемости, обращалось в мусор, в бессмысленный прах...
         Если вдуматься, так и должно быть каждую весну.
         Я просыпался счастливым и легким, я видел каждую мелочь в доме чистыми, ясными глазами… я любил свою жизнь, не смотря на то, что она, совершенно очевидно, заканчивалась. Но впервые для меня было по-настоящему важно, что над мертвыми людьми всегда вырастает трава.
         Я медлил. Хотел убедиться, что все сработает. Доброта ничего не исправит, но все же…
         — Ты с ума сошел!.. — голос Лиги в телефонной трубке был словно с другого края вселенной, пронизанный помехами каких-то звездных ветров и метеоритных осадков. — Что ты там вытворяешь?! В городе рушится память целыми кварталами! Они просыпаются и не знают, кто они есть! Они смотрят на чашку и видят чашку, смотрят на себя и видят себя, выглядывают в окно, а там обычное небо! Никакого подтекста!
         Мне вдруг стало понятно, что Лига там, за помехами протуберанцев, смеется, и в голосе его полно мальчишеского восторга.
         — Приезжай сегодня, — предложил я. — Мне пора сваливать.
         В сумерках мы выбрались на крышу полюбоваться на городские огни. Ветер здесь, наверху, был уже совсем летним. Где-то там, за горизонтом зрела гроза.
         — Значит… — начал Лига после долгого молчания.
         — Ну да, — отозвался я.
         — Раз так… буду скучать. Здорово ты… все это устроил.
         — Я тоже буду скучать.
         — А… как ты?..
         — Просто усну. Завтра проснусь уже кем-то другим. Мальчишкой или теткой, или водопроводчиком… сам не знаю.
         — И этот кто-то станет богом?
         — Ага. На один день. Потом дальше.
         — Офигеть!.. — недоверчиво заметил Лига. Помолчал, обдумывая. — А эти люди поймут… что стали богом?
         — Без понятия. Но я надеюсь.
         — Да уж… Те, кто хотел, чтобы все было по-другому, точно тебя не достанут…
         — Позаботься о Клочке. Он добрый зверюга.
         — Сделаю.
         — Тогда счастливо тебе.
         — И тебе.
         Лига пожал мне руку, крепко, без сантиментов, и оставил меня на крыше одного.
         
         Карие глаза, серые глаза, зеленые, голубые… теперь это уже не важно. Важно помнить каждое утро, что бог путешествует в снах, и если вы однажды проснетесь беспричинно счастливыми…