Хроники подлых времен

Вот такое кино

Ездил я намедни «Уик-энд» покупать с программой на телевизор. Ну, что такое «Уик-энд», вы и сами знаете, а про «намедни» в словаре Даля справитесь. Набраконьерил перед этим, в выходные значит, как положено, карпёшки, да и торганул её  удачно на двадцать тысяч на местном толчке. Отметил, понятно, на три штуки, а без «Уик-энда» всё, однако, чего как не хватает. Дома баба ещё с любовью лезла, но баба-то она всегда баба, а «Уик-энд» раз в неделю. Пришлось, ясное дело, приголубить, рука-то у меня не тяжёлая. Хотелось бы ещё  заметить, что живу я в городе с названием просто-таки матершинном – прости Господи – Копейском прозывается. Такого и у Даля теперь не найти. С 1992 года, говорят, слова: и Копейск, и Копейка остались только в специальном матершинном словаре, который зарыт в фундаменте Кремлёвской библиотеки спецхрана. Этот словарь, говорят, и Горбачёв прочитать не успел. В общем, настроение, хоть и с выходных, а далеко не как с Гавайских островов, а всё потому, что без «Уик-энда». Подъезжаю к газетному киоску, уже к пятому, где оказались и «Уик-энд», и продавец, а газету не продают. На старые деньги (это 1992 года) не продают, а на новые, не могут сдать сдачу новыми. Прошу сдачу старыми – сдачи нет и старыми. А у меня новыми одна в пять тысяч и одна в девять тысяч и всё в рыбьей чешуе, а старыми две по девять тысяч и шесть по пятьсот не меньше замызганные. А совсем старых (1961 года) всего сорок рублей, но шелестят, хотя и с трудом. Чуть я ей в мордовскую республику не швырнул и с трудом шелестящие, и чешуйчатые, но сдержался. Что я ей Клинтон что ли? Сел в седло, да и по газам как говорится, а у машины, как на грех, всё в одну кучу, раз и педаль провернуло начисто. Машина же не фунт изюма – 36 тысяч новыми. А у меня 23 старыми. По радио же, то тут, то там говорят, чтоб я не волновался, что на старые деньги ещё будут продавать два дня, и чтоб я не создавал ажиотажа. А нигде только и не продают, ждут, говорят, разъяснений, ждут, когда Указ в газетах напечатают. А что по радио и телевидению Указы передают, так там, говорят, печать не разглядишь. Были уже случаи, говорят. Вот тебе и раз – думаю – как же я то про Указ узнаю, если мне газет ни на старые, ни на новые, не продают. Вильнул, значит, мне «Уик-энд» хвостом бесплатно, как карп в 23 тысячи «фантиков». И машина досадно поломалась – хоть выбрасывай. Беру с расстройства флакон вина на новую бумажку, но в чешуе, они мне с флаконом сдают бумажки старые, но шелестят. Пью и слушаю радио. Одно радио говорит, что это Верховный Совет виноват, а другое радио говорит, что это в Центробанке напутали. А рядом тётка стоит и говорит что, извиняюсь, : сам Сатана виноват и мы исчадия адовы виноваты и гореть нам в гиене огненной. Огляделся я кругом и встал у меня загривок. И стыдно стало мне бросать нищему в его старую шляпу старые деньги, но и смешно стало глядеть, как он их оттуда выкидывает. Ветерок весело то тут, то там разметал порванные на мелкие клочки старые деньги. А народ весь метался, как тот мой карп в неводе – кино и только. В общем, поднял я себе малость настроение и взял таки «Уик-энд». У той же киоскёрши. Я ей флакон водки взял, а она мне взамен – «Уик-энд» и книжку Мадонны дала. Хотела ещё и «Пентхауз» всучить за машину мою педальную, но я полистал-полистал, нет, думаю, моя баба лучше и отказался. Дома ещё новость. Баба радостная ходит, из комиссионки за свадебное  платье сорок тысяч получила. Посмотрел – все бумажки оказались старыми. Пришлось приголубить, ну да, рука у меня лёгкая, отходчивая. Бабу выгнал со двора, машину забросил в стайку, сел на табурет, развернул любимый «Уик-энд» на любимой 13 странице, а там рассказ.
Хохотал уже я над этим рассказом до седьмых соплей и умопомрачения, что не заметил, как и жена вернулась. Рассказ-то «Такое кино» называется, а у меня «Вот такое кино» получилось.               













Поединок.


Доллар упал, приподнялся и снова упал. С рассечённой губы на пол стекала алая струйка крови. На трибунах творилось нечто невообразимое. Публика бесновалась и улюлюкала, и только умудрённые в спорте болельщики с самых первых престижных рядов, магнаты от спорта, с тройными и с более подбородками, располневшие и обрюзгшие с презентацией, удовлетворённо пожимали друг другу пухлые и сальные сардельками пальцы.
- « Так его интервента … мать! – расплывались магнаты в улыбке – пусть знает наших. » Телекамеры крупным планом «наезжали» на довольные улыбчивые лица. Телевизионная трансляция этого поединка, в прямом эфире, велась на всю страну. Металлурги и фермеры, гувернанты, домохозяйки и их лошади, рыбаки и морячки, весь народ: и весь сброд, и весь цвет нашего общества – все были прикованы к теле, к радио и к другим средствам информации. Никто не работал. И только небольшая непатриотическая часть населения ещё продолжала ходить отмечаться на работе, создавая при этом  ещё и какую-то видимость этой самой работы. Но поединок затмевал собой всё и даже смерть родителей, не отвлекла бы присутствующих от столь притягательного зрелища. На ярко освещённом ринге (коммунизм - есть Советская власть плюс электрификация всей страны ) одна тысяча триста полновесных рублей нового образца 1993 года и полные достоинства, боролись в честном бою с долларом за звание конвертируемой волюты. Приятно было посмотреть на этих молодцов и на их слаженные действия. Да и сами рубли, как в хорошей армии были сложены на каждой купюрной бумажке в сотни и в тысячи. Доллар по сравнению с ними имел весьма блёклый вид – бледный, зелёный и тощенький, он уже в середине первого раунда всё больше жался к канатам, избегая прямого контакта. Рублям стоило немалого усилия вытаскивать его на середину за зелёную потную маячку, чтобы обрабатывать его со всех сторон. Тактика и стратегия видимо были разработаны давно, совместно с главным тренером. Одни рубли вытаскивали доллар на середину, другие подставляли ножку и валили, а там уже все хором набрасывались и били, кто куда попадёт, пока не звучала команда «Брэк». Рефери разводил и тех и того в стороны, давал немного отдышаться  дилерам  и брокерам, и снова сводил в бою. И начиналось всё сначала. Сперва, ещё в самом начале поединка, публика явно отдавала предпочтение доллару. Побросав заводы и фабрики, мартены и блюминги, корабли и спутники, кроме публичных домов, где никогда не отличались патриотизмом, она расселась на места, согласно купленных билетов и принялась уминать «МакДональдсы», «Айс-крим» и «Марс» со «Сникерсом». «Милки Вэй» витал где-то под потолком и его трудно было достать. Публика с галёрки уминала чечевицу под названием: « Помощь Е.С.»  За рубль не давали и двух пенсов. Да и доллар выглядел ещё вполне респектабельно, не доллар, а прямо Рэмбо с картинки. Куда только и подевалась его респектабельность и гонор, когда против него выставили тысячу наших. В середине раунда ставки стали прыгать, как картинки в калейдоскопе, и доллар заметался из угла в угол. Удары его стали неточны, он стал чаще уходить в глухую защиту и даже пропустил несколько ударов. Стоило доллару упасть хоть на два пункта, и тренеры Содружества тут же поздравляли себя с новой победой, с новыми высокими чинами, открывали два-три новых банка и увеличивали налоги и пошлину. Стоило же доллару только подняться, как на ринг тут же выскакивало часто сразу до полусотни новеньких свежих и хрустящих рублей. Второй раунд начался с объявления и на ринг вместо тысячи, весело подтягивая трёхцветные трусики, выбежали тысяча триста рублей нового достоинства, им даже не пришлось подныривать под канаты. Доллар в первый раз чуть не упал сразу перед рингом, увидев такое рублёвое скопище. Всё поле ринга напоминало собой рублёвую зону. Рефери помог доллару выйти на середину. Так, обычно, помогают старушке зайти в переполненный автобус, да доллар и напоминал собой больше старушку с трясущимися и плохо слушающимися ногами. Едва протискавшись до середины, доллар неожиданно получил сильнейший удар Хуком слева в челюсть, в глазах мелькнули и поплыли красные звёзды, а с ними и видения мамы и папы. В этот момент раздался гонг и начался второй раунд.
- « Процесс пошёл» - довольно хмыкнули в первом ряду.
Доллар держался, примерно, двадцать секунд. Согнувшись в коленях, чтобы его труднее было сбить, пригнув голову, плотно прижав тяжёлый подбородок к могучей груди, он раздавал удары направо  и налево, раскидывая, наседавшие на него со всех сторон , рубли.
- « Моя киска съела бы « Вискас »…- тихо, как молитву, шептали его рассечённые в кровь губы.
Казалось порой, что он сможет одолеть своего так неожиданно возросшего противника. Но здесь неоценимую поддержку рублю оказали болельщики.               
« Даёшь Аляску!» - и «поцелуй нас в задницу !» были саиыми мягкими выражениями, слышимими долларом.
- « Бей зелёного, пока не покраснеет» - кричали слева.
- « На ваучер его, на ваучер !» - кричали справа.
- « В приватизацию,… его мать !» - неслось сверху.
- « На каркалыгу !» - неслось с далёкой галёрки.
Из первых рядов, с лукавой усмешкой, рефери передали записку. Рефери остановил бой и зачитал записку. Это оказался указ, запрещающий доллару хождение справа налево. После этого доллар уже били, кто как хотел. В рубль будто вселились новые силы, пришла чёткость и слаженность : и наседали, и валили, и били все хором. Вскоре у доллара был разбит и нос, что придало рублям ещё больше уверенности в правильности выбранного пути.
- « Наше дело правое – мы победим !» - бесновалась публика.
А рубль будто мстил; и за свой недостроенный коммунизм , и за всё то серенькое , гадкое прошлое , что жгло позором и за что было так  мучительно больно , нанося Доллару всё новые и новые удары. Доллар упал , приподнялся и снова упал. Из его кровавых глазниц плохо просматривались прерии , мулатки и мустанги. Мамы с папой не виделось совсем. Доллар чувствовал себя , как на дне Ниагарского водопада. Вспомнился видеоклип рекламы « Файв- Файв-Файв – удивительно приятный мягкий вкус» и у Доллара горлом пошла кровь. Подходил к концу второй раунд. Шустрые , улыбчивые толстячки из первых рядов , проверив содержимое своих карманов , подготавливали новую записку : хождение долларов в коммерческих банках и в прочих структурах приостановить до особого распоряжения . А за канатами , в это время , весело подпрыгивали , и подёргивали согнутыми в локтях руками , разминаясь в ожидании выхода на ринг , всё новые и новые пачки рублей.
Публика была пьяна и горда. Публика была горда и своей страной и сами собой , и во всей публике все были – господа.
Впереди ещё был третий раунд , но за исход поединка уже никто не сомневался.      
 
 
Роман в слезах.


В литературном объединении при отделении милиции Новолячинского района уже третий час шла читка очередного Опуса Безыльянова. К слову сказать; «читка» -
- это уменьшительно-пренебрежительное от глагола « читать», а не от существительного « Чита». Но это не существенно, да и обсуждалось на прошлом занятии. Читка, или вернее «читище» затягивалось, вернее растягивалось, в смысле , удлинялось. К тому же Безыльянов, умудрённый опытом тридцатилетней безупречной милицейской службы, хотя и распёртый собственным величием, читал свой шедевр с каким-то ранее не замечавшимся за ним надрывом и как одну сплошную скороговорку, «глотая» не только слоги, слова, но и целые фразы. Так Безыльянов дорожил чужим временем. Ведь роман он читал уже третье заседание подряд и сегодня видимо решил  во что бы то ни стало дочитать его до конца. Скороговорка всё убыстрялась и убыстрялась наводя на слушателей почти сонное состояние.И только когда, во второй раз, с громким стуком об пол упали очки поэтессы Стёпиной, а следом за очками чуть не упала и сама Стёпина, произошло непредвиденное: Безыльянов прервался, а в следующую секундную паузу, в почти неуловимый момент всеобщего замешательства, когда уже все вздрогнули, но ещё не всех отпустило, прорезался голос капитана Жмурина – руководителя литобъединения да и отделения милиции тоже.
- « Ну, я думаю, замнём на этом – сказал Жмурин, обведя всех осовевшим и несколько даже отрешённым взглядом –
- перейдём, значит думаю, к обсуждению».
Все облегчённо вздохнули, одновременно и сочувствуя и завидуя неприметному мужеству капитана Жмурина. Говорят, что в эту ночь Жмурин со Стёпиной были на задании, и даже, говорят, были на задержании. По крайней мере ни тот, ни другая – дома не ночевали.
- « Я хотел здесь вот ещё…»- начал было робко старшина Безыльянов, но под строгим взглядом капитана осёкся, замолчал и как-то странно осунувшись стал собирать отпечатанные через два интервала листы в папочку. Второй экземпляр лежал на столе у руководителя.
- « Кто хочет высказаться, прошу – ещё раз обвёл всех взглядом Жмурин – и посмотрел на часы».
Ещё ни разу до этого Жмурин не прерывал Безыльянова в литобъединении и все стали мучительно соображать, что всё это могло означать: или здесь  сказывалось трудное ночное задание или…»
Возникла неловкая затяжная пауза. В это время Стёпина из-под стола доставала закатившиеся туда очки. Каждый обдумывал своё тяжёлое положение. Наконец, когда пауза начинала становиться почти невыносимой, фельдшер Хрынова, почётный и заслуженный милиционер Российской Федерации – степенная женщина пятьдесятшестого размера и одинаковых бюста, веса и талии, аккуратно высморкалась в платочек, и , как было по традиции и заведено, начала первой.
- « В целом – начала Хрынова и вытянув губы задумалась –
- произведение Безыльянова, забыла название, производит определённое впечатление. Фабула и сюжет хотя и целеустремлённо, как я думаю, размыты, но дают неожиданный поворот в хронологически развёртываемых ситуациях, что несомненно вызывает вместе с чувством тонкой недосказанности определённый задел к пониманию хода мысли автора, пытающегося осмыслить всю полифонию и своего «я» и всего мироздания поэтапно разворачиваемую перед нами многогранными осколками…»
Так Хрынова говорила ещё примерно минут двадцать и закончила тем, что: автору надо ещё много работать над окончательным вариантом романа, больше прислушиваться к жизни, и тогда возможно после двух-трёх переработок и некоторых сокращений, произведение можно было бы предложить в городскую или на худой конец в районную газету « Новая Ляча» - тут Хрынова опять аккуратно высморкалась – в виде отдельного рассказа.
Немного помолчали.
- « А мне здорово понравилось, даже можно сказать, надо печатать и всё тут» - воскликнул, как отрубил, недавно принятый на службу рядовой  Камарадзян. Он был под началом у Безыльянова , а от того зависело его дальнейшее продвижение по службе.
- « Хорошо, что хоть мамой не поклялся – даже вздрогнула сидящая рядом с ним Хрынова – кричит как на разводе».
После этого высказываться все стали разом. Двое высказались за то что роман следует сократить, а трое за то что к роману следует дописать ещё как минимум две части, тут же став объяснять, что и как в них должно происходить, при том так, чтобы и сохранить как они говорили
« непредсказуемую фабулу». Балконский предлагал: середину оставить всё как есть, а конец и начало поменять местами, как у Лермонтова. Валконский напротив, уверял, что середина как нельзя лучше смотрелась бы впереди, а вот начало лучше вынести после конца. Молоденький Лиходеев тоже несколько раз вскакивал и пытался что-то сказать, но не мог связать мысли, или они у него просто ускользали, и он удручённо садился обратно. Безыльянов что-то быстро черкал в своей милицейской планшетке химическим карандашом. Лоб его морщился, а фиолетовые от карандаша губы будто что-то пережёвывали. Стёпина
Удивлённо поинтересовалась: « почему в названии написано « Роман в слезах» , а героя звать не Романом, а как
И Безыльянова  Феоктистом?»
Безыльянов открыл было рот, но Жмурин его опередил.
- « Я полагаю так – начал Жмурин и располагающе откинувшись в кресле, похрустев костяшками пальцев,
Снова многозначительно повторил – я полагаю так…
Что в лице Безыльянова-Амурейского, это его новый литературный псевдоним, мы имеем личность даровитую, незаурядную, личность неординарную и больше того,
личность я бы сказал непредсказуемую ни в своих словах,
ни в действиях. Несомненен рост молодого начинающего автора ступившего на стезю литературного поприща».
Все обратились в напряжённое внимание, изобразив сколько можно на лицах всю серъёзность и ответственность за причастность в таинстве рождения автора.
- « Но – Жмурин задумался пожевав кончик ручки – это и
Всё».
- « К сожалению» - закончил он с паузой.
- « Помните – вдруг оживился капитан – как ещё только начав к нам ходить, Безыльянов принёс чудесные поэтические миниатюры, криминальные кажется, как это:
                Вышла Мурка из трамвая
                В декольте – спина сырая
Или  вот ещё:
                « Крестики нолики»
                Враз не разрешишь
                За решёткой « гомики»
                Выигрыш на шишь»
Чудно, свежо, ново, а что сейчас» - Жмурин стал грубо листать рукопись Безыльянова выискивая нужное место.
- « А вот, хотя бы это из двенадцатой главы – Жмурин наклонился над рукописью и стал читать: « Неожиданно
Феоктисту преградил дорогу  мальчуган лет пяти-шести,
Верхом на палочке, как и играют в лошадок дети.
- Дядя, давай я тебе машину помою – мальчишка искоса задрал к нему чумазое личико и хитро улыбался.
- У меня нет машины – почти инстинктивно соврал Феоктист
И покраснел от собственного неумелого обмана.
Они стояли на территории кооперативных гаражей.
- Врёшь, дядя, есть. «Запорожец» у тебя – продолжал будто
С издёвкой мальчик, похлопывая себя по ножке палочкой,
и неловко сплюнул, прямо себе на курточку.
Феоктист мучительно соображал, что же отвечать дальше,
а столь знакомый противный холодок уже пошёл по телу,
по членам и начинал жечь сердце. И становилось гадко, что
ты большой сильный мужчина, капитан милиции, хоть и не
в форме, не знаешь, что ответить этому чумазенькому чертёнку, сопляку, этому выкидушу рано спившейся и умершей Перестройки.
- Говорю же нет – выдавил Феоктист. Придать фразе cколько-нибудь шутливый тон ему так и не удалось.
В этот момент из-за гаражей вывернулась стайка мальчишек: восемь или десять, таких же чумазых, в таких
же грязных и штопанных, разноцветных полимерных
курточках, как и первый, от семи до двенадцати лет. Старшему, явно вожаку, на вид было лет двенадцать, хотя,
кто его знает, может ему было и все четырнадцать. Старший
из «жестянки» высасывал пиво. Феоктист быстро отмечал про себя все детали и соображал, что предпринимать дальше. Но вот старший ловким пинком отправил пустую банку на крыши гаражей, ещё раз смерил Феоктиста взглядом и махнув своему окружению рукой сказал: « Лад –
но, айда пацанва пиво пить». Он побежал. Пивной ларёк – железная будка, уже два раза сгоравшая, а после последнего пожара, даже не крашенная, стоял сразу за воротами ко –
оператива. Дитё перестройки – как окрестил его про себя Феоктист, бросило свою палочку, подобрало ручонками
фалды длинной ему курточки и тоже кинулось догонять
остальных из компании на своих кривых рахитичных ножках. Феоктист закурил, его руки немного дрожали...»
Жмурин снова откинулся в кресле, отшвырнул рукопись на
край стола и победным взором оглядел присутствующих,
-« Нонсенс, полный нонсенс, бред сивой кобылы» - всё больше крепчал и крепчал голос Жмурина.
Капитан даже встал и теперь стоял грозно наклонившись
Вперёд и опираясь о стол широко расставленными руками,-
- « я уже не говорю, что ситуация совершенно неправдоподобная и не гиперболическая, но она ведь в контексте всей рукописи вносит только диссонанс и дисгармонию общей траектории романа, но и …»
« Суконки продажные – скрипел про себя зубами Безыльянов – суконки, души суконные, шинели суконные,
Гранатой бы вас  Ф-1».
В горле стоял как спазматический комок, в голове гудело
и до сознания доходили только отдельные фразы. Два или
три раза Жмурин ещё что-то вычитывал из рукописи, быстро взглядывал на часы и наконец как обессиленный
плюхнулся в кресло.
-«…В общем, автору надо ещё хорошо поработать и над собой и над романом – расслышал вдруг Безыльянов как
в бреду – хочется верить, что автор правильно учтёт замеченные недостатки, учтёт пожелания, и не остановится
На достигнутом уровне, а…»
Стёпина поправляла сбившийся чулок и при этом мило улыбалась.
-« Плюнуть бы вам в харю, мздоимцы – навязчиво клокотало в голове Безыльянова-Амурейского – ишь ты, им оказывается  «неправдоподобная ситуация» , да чтоб вам
Суки каждый день таких неправдоподобностей !»
             В литобъединении ещё никто не знал, что Безыльянов написал и втиснул в роман двенадцатую главу
только сегодня под утро, и ничего в ней не было выдуманного, всё в главе было чистой правдой. А перед этим, этой же ночью, и этого здесь тоже пока никто не знал,
у Безыльянова сгорел гараж вместе с его «Запорожцем»
1985-го года выпуска, портативной радиостанцией стоящей
на учёте в их Отделении милиции и сорока литрами бензина
сворованными из гаража того же самого Отделения.

                18. 4. 1994 года.
 
Герой не нашего времени.
(или о Правде: слово в слово.)


Афиноген Ковыряшкин, немолодой, но на удивление всем, ещё прыщавый человек и именем своим и фамилией
так и просился в герои юмористического рассказа. Но в жизни было всё наоборот. Благодаря и своему имени и фамилии Афиноген приобрёл характер угрюмый, нелюдимый и даже злопамятный. В школе, несмотря на его отличные знания, его дразнили не иначе как Офанарел Ковыряшкин. И даже учителя откровенно восхищаясь им и выводя очередную «пятёрку» в школьном журнале не забывали дружелюбно заметить: «Ну, ты сегодня Ковыряшкин и вправду офанарел.» Медали за школу Ковыряшкину конечно не дали. Сказали, что не хватило «по разнарядке». Но Ковыряшкин не расстроился. Хватит и красного аттестата. Тем более, что у него уже была медаль «за спасение утопающих» из-за которой правда он всё лето провалялся в больнице. Не попав из-за больницы в институт, не попал Афиноген и в армию: обнаружился энурез. Но Ковыряшкин не расстроился и здесь, в нём ещё оставались остатки врождённого оптимизма. К тому же вместе с энурезом, он обнаружил у себя склонность не только к писанию, но и к писанию.
- «Творить, творить и только творить – воскликнул Ковыряшкин – и моё имя прогремит в веках!» Но Божьей милостью, или скорее Божьей немилостью, судьба наградив Афиногега не медовым характером, уготавливала того ещё и в сатирики. А может бога здесь и не было. А было болезненное шевеление мозжечка Афиногена, которое он впрочем мнил за литературный талант.
-«Идти на работу, в народ – продолжал восклицать Ковыряшкин – и моё имя не будет объектом для насмешек!» На работе и в самом деле имя Ковыряшкина не склоняли. Больше того обращались по имени-отчеству. Завод благодаря рацпредложениям Афиногена завоевал несколько медалей на международных выставках. Но прошёл определённый срок и Афиноген Эдуардович и сам не заметил как превратился в Афиногена Энурезовича. Когда же Афиноген услышал о себе: Офанарел Энурезович, он был полностью выбит из рядов оптимистов. Как пыль из персидского ковра, как шар из лузы, как член из партии. Афиноген ещё усиленней засел за творчество и решил жениться, сменив со свадьбой, хотя бы фамилию. Его избранницей оказалась миниатюрная и смугленькая Жанет Сгулия, отец которой был к тому же с богатым революционным прошлым. Но, что же выяснилось Афиногену Ковыряшкину мечтающему о славе «тонкого юмориста», но провидением опущенному до неблагодарного разряда «гнусных сатириков»? Во-первых,
оказалось что его итальянских кровей Жанет Сгулия, оказалась всего лишь рязанских кровей и Жанет Срулия. Да-да, самая обыкновенная Срулия. Во-вторых, хотя отец Жанет и отсидел 10 лет с «хвостиком» в Гулаге и так же, как и все бился головой о гранитную стенку и кричал, что сын за отца не ответчик, но сидел он единственно за своё имя «Ким». Так в деле и было записано: «Ким Срулия своим ФИО порочит Коммунистический Интернационал Молодёжи. Слово в слово. За время отсидки, был заработан и «хвостик» в 5 лет: за кривую неблагонадёжную улыбку. Слово в слово. И хотя Ким Срулия опять бился головой о стенку и кричал, что кривая улыбка из-за выбитых с одной стороны зубов, на это никто из гражданин-начальников внимания не обращал. Но зубы были выбиты и с другой стороны. Напрасно Ким уверял, что его фамилия итальянская и правильно пишется Сгулия, а кто палочку перед «г» пририсовал он не знает. Пусть лучше сотрут эту палочку – плакал Ким и судят его как итальянского шпиона. И продолжал биться о стенку. Ким Срулия видимо был склонен к буйству. В деле так и записали: склонен к буйству. Слово в слово. Но когда ему объяснили что сейчас его фамилию распишут в три слова и сделают из него шпиона китайского, Срулия смирился, что и позволило ему освободиться досрочно на три месяца. Сразу после смерти Великого. Единственная польза от лет, проведённых в лагере, была под старость сотворённая и такая же единственная дочь Жанет. Вот что узнал Ковыряшкин в Загсе в незабываемый день подачи заявления. А его Жанет стояла и моргала своими выпученными рязанскими глазами. Его Жанет… в своей глупости затмевающая всех… одним словом вылитая итальянка. Прима. Улыбка Джоконды. Груди ядрёные крепкие, не в пример рязанским. Не груди – вишнёвые косточки. Так и хочется сплюнуть. Бёдра… Впрочем о бёдрах не буду. Замечу только что они, будто корявым знаком вопроса стояли за фамилией Срулия. При мысли о том, что этот знак вопроса ещё и придётся гладить, то есть при мысли об этих бёдрах Афиноген Ковыряшкин вдруг побледнел, качнулся, глотнул воздуха и бросился вон из приёмной, будто хотел наложить на себя руки.
«Срулия, Срулия» как молотком било его по мозжечку. Он не помнил, сколько долго бился в двери, разбил дверное стекло и изрезал себе в кровь лоб и руки. Но дверь не открывалась. Дверь открывалась в другую сторону. Так в бесчувственном состоянии из приёмной Загса Афиноген попал в приёмный покой и не наложил на себя руки, но напротив ему наложили и на руки и на лоб швы. Через пол года его выписали. При выписке из больницы в медицинской карточке кроме всего прочего Афиноген прочитал: склонен к буйству. В конце этой записи стоял жирный и такой же корявый, как бёдра Жанет, знак вопроса. Спорить было не о чем да и неохота. Из Афиногена ещё не вышли последние умиротворяющие его мозжечок таблетки.
- «Срулия» - вспомнилось вдруг Ковыряшкину с облегчением и тихой благодарностью. На улице стояла весна, зелёная благоухающая и сам Ковыряшкин стоял, как просветлённый свыше, как заново родившийся. А уста то складывались в младенческую улыбку, то почти молитвенно шептали: «Срулия, Срулия». Вскоре Афиноген и Жанет поженились. Менять фамилию Афиноген не стал. Веским же доводом к свадьбе послужила талонная система на водку. На свадьбу же разрешалось приобретать целых два ящика. Жанет оказалась не девочкой. Чего тут было больше рязанского или итальянского, Афиноген доискиваться не стал, но тихо утопил свои печали в оставшейся от свадьбы водке. Жизнь налаживалась. Через год народилась и дочка. И хотя отец хотел назвать дочку Маней, а мать Дусей, Мандусей дочь называть не стали. А назвали дочь просто Марией. Ещё через год Афиногена «сократили» на работе. Действие таблеток прошло совсем, а в медицинской карточке кто-то стёр вопросительный знак. В новом паспорте Жанет Ковыряшкина оказалась записанной как Женат Ковыряшкина.Слово в слово. Афиноген даже не удивился. Теперь она ходит добивается исправления документов. Ей обещают скоро исправить. Ким Срулия, тесть Ковыряшкина, совсем постарел и кажется снова становится буйным. Он тоже ходит по инстанциям с гордо поднятой головой, называет себя демократом и добивается льгот, как будто с Советской властью. Пока ему тоже обещают. А Афиноген Ковыряшкин ничего не добивается, не по собственному желанию уволенный, он окончательно опустился, доверился судьбе и безнадёжно ступил на склизкую засаженную тропу литературного поприща. Пишет он редко, пишет длинно и бездарно, и пишет преимущественно в свой стол. Но когда случай предоставляет ему выпить, или начинает больно давить на мозжечок, он непременно садится к столу и начинает писать. Только о правде: слово в слово. Все свои творения он ласково подписывает Афиноген Ковыряшкин – Срулия. И с последней точкой в его воспалённом мозгу опять вспихивает та буйствующая в своей вакханалии весна. Та весна, когда он прозрел и примирился. Вспыхивают и начинают кружить хоровод желания неисполненные и не исполнимые. И чем неисполнимее желание, тем и дороже, тем и чудеснее, загадочнее, как тот розовый туман в котором можно прожить всю жизнь, но так и не взять в руки. К желаниям примыкают мелкие незатейливые прихоти с лёгким румянцем стыда, детские шалости, наивные, смешные, и легко ускользающие из памяти. И вот уже в круг включаются и другие стремления, дерзновения, мечты, и уже просто события, эпизоды. Всё это кружится, ликует и хохочет в неудержимой пляске на празднике Жизни. И вот уже пляшут и Вечность и Космос и его Жанет с вопросами – бёдрами, грудями – вишнёвыми косточками, и улыбкой Джоконды.
О! как она прекрасна в своей глупости, как юна и беззащитна.
Ковыряшкин сидя засыпает. Так спят ангелы или младенцы. Губы расплываются в детской безгрешной улыбке. Пухленькие и красиво очерченной формы, они что-то будто шепчут нам и изредка причмокивают. Так просыпается в них Природа и инстинкт и поиск в такой же тёплой, мягкой, влажной и нежной как и они – груди матери. Один мир отходит, иссякает и словно истончается на нет, уступая Миру другому постепенно заполняющему всё пространство – Миру сновидений. Но калейдоскоп житейских событий вторгается и в сны, и начинает крутить свои яркие и такие никчёмные картинки. Ковыряшкин и смеётся и плачет только в снах. И слёзы умиления и счастья и жалости текут сначала тоненькими ручейками, затем ручъём и вот уже хлынули, как вешние буйствующие воды. Не будем мешать ему в его счастьи. Вот уже и брюки его стали мокрыми. Ковыряшкин просыпается от холода. Что-то жидкое, липкое и пахучее, на чём он сидит, начинает заполнять его сознание.
- « Срулия, Срулия? – вопрошает он в темноту.
Ангелы замирают у его изголовья. Ковыряшкин тупо и пьяно оглядывается, но никого не замечает.
- « Срулия» - с мягкой безвольной улыбкой шепчут ещё и ещё раз губы, и Ковыряшкин снова умиротворённо засыпает.
    Январь – февраль 1995 года.
                               
Долго жить.


«Кто ест мертвечину, живёт долго»,- Фанеев зачеркнул немного, оловянной поварёшкой и осторожно перелил содержимое в небольшую фаянсовую тарелочку. Смотреть в кастрюлю не хотелось. Два огромных коровьих масла блестели из кастрюли, как изуродованные черепа младенцев. Костный бульон тоже оставлял желать лучшего и большого аппетита не вызывал. Фёдор бульон не процеживал. Он только собрал сверху бульона ложкой сколько мог плавающие коричневые плёнки похожие на водоросли. Соскрёб такие же налипшие водоросли с кастрюльной крышки и вытряхнул всё из ложки в кошачью миску. Кошка подбежала, но только понюхала и села рядом с миской. Задрав голову, она уставилась на Фёдора своими жёлтыми в крапинку глазами.
«Нажралась уже где-то» - подумал Фёдор.
«Ну, сиди, сиди, думай» - сказал он кошке и понёс свою тарелочку с бульоном плоскую тарелку и тоже отнёс в комнату. Нарезал хлеба, лука, вытащил из кастрюли один масол, сложил всё на большую плоскую тарелку и тоже от неё в комнату. Включил телевизор и сел за стол. Прибежавшая кошка тёрлась о его ноги.
«Ладно - пожурил её Фёдор – сожрёшь плёнки, налью и тебе бульона».
Кошка была редкой – четырёхцветной масти. Фёдор слышал, что такие приносят в дом счастье. С такой кошкой смело можно было проводить операции где-нибудь в Иране –«бурю в пустыне», или в Афганистане –«захват дворца Амина», или в Чечне –«разоружение бандформирований». Кошка продолжала тереться о ноги. Фёдор её не отпинывал, хотя счастья она в дом не приносила. Кроме котят. Котят же приходилось топить, их никто не разбирал. По улицам и без них бегало много бездомных кошек. Фёдор Фанеев зачеркнул ложкой серо-мутный бульон, по поверхности которого плавали ярко-жёлтые и большие, как солнца, жировые пятна и, стараясь не нюхать, проглотил. Когда-то так, в детстве, мать учила его пить рыбий жир.
«Бульон как бульон – прислушиваясь к себе, с удовлетворением отметил про себя Фёдор – в животе, кажется, не урчит. Он ещё чуть помедлил, но ничего не произошло, и стал хлебать ложкой бульон, напирая больше на хлеб.
Вот уже полтора года Фанеев жил один. Конечно, он и с супругой жил по-всякому, как все. У них долго не ладилось с детьми. Лет, наверное, шесть жене пришлось побегать по докторам, и наконец, когда она забеременела, ей насоветовали рожать, ехать в Москву. За три месяца до родов, только август заканчивался, её и проводили. А после третьего октября – «после разгрома красно-коричневых в Белом доме», она и пропала. Сначала сообщили, что «без вести», а потом, когда он уже сам пооббивал все московские пороги, что «вроде как умерла во время операции родов вместе с ребёнком». В какой-то там клинике без документов, и установить точное место захоронения невозможно. В Москве с Фёдором все обращались вежливо и сочувствующе. Из какого-то Фонда Фёдору выдали даже пособие, которое он и пропил там же в Москве. После чего, немного успокоившись и с ничего не значащими бумажками о смерти своей жены, Фёдор и вернулся в свой шахтёрский уральский городишко.
Сегодня у Фанеева начался отпуск. Впрочем отпускных денег не перечислили, как и зарплаты за последние четыре месяца, - обычное дело на их работе. Даже купить бутылку Фанееву сегодня было не на что. Мясо же той явно полумёртвой коровы, что им месяц назад выдали «под зарплату» он почти всё доел. В «выварке» выставленной на мороз оставались одни обрезанные рёбра, часть хребтины и тазовые изрубленные и загогулистые кости. На улице же стояла весна, оттепель, ярко слепило глаза солнце, с крыш текло, и оттаявшие кости явно начинали подпахивать. Перед варкой их приходилось мыть в двух водах, а то и скоблить ножом.
- «Ничего – думал Фанеев хлебая бульон и изредка отправляя в рот и солнечные кружки лука – ворон живёт долго, гораздо дольше орла, хотя и орёл не гнушается мертвечиной. Шакал тоже живёт долго. И медведь живёт долго, если конечно ест мертвечину. С малины долго не проживёшь. И синичке с сальца долго не жить. А мне жить долго». Фанеев отставил пустую тарелку и ухватив двумя руками мосол, стал выгрызать из того сухожилия. Сухожилия выгрызались плохо. Впрочем ножом вырезать тоже было почти нечего.
- «А, Санька Прохин – дурак – безразлично вспомнилось Фанееву – в тридцать пять и на тот свет. Гонял всё на работе со своими профсоюзами, права всё для нас – дураков отстаивал. Боже упаси в долг у кого спросить, не то что украсть! Дурак – он и есть дурак, демократию всё отстаивал, реформы».
- « Как страшно – ужаснулся вдруг своим же мыслям Фёдор – и как всё просто».
Отложенный на тарелку обглоданный мосол лежал и желтел как череп Йорика. Фанеева даже передёрнуло.
Санька пошёл на тот свет, а я на другой день пошёл в отпуск. И всё так просто, всё так буднично – перед глазами встала будто живая картинка их вчерашней работы, а в голове что-то тупо и глухо стукало, лишь картинки неслись, сменяя одну за другой. Обычная работа, обычный рабочий «наряд» - менять с «Белазов» «лысую резину» на почти такую же, немногим лучше «лысую резину». Обычный зряшный труд, обычный трёп, обычные переругивания. Санька пошёл в раскомандировку попить. Мы по-прежнему «на пупок раз-два» продолжали катать резину в угол ангара. Думали: где-бы достать денег на обмытие моего отпуска. А через двадцать минут мастер обнаружил Саньку в раскомандировке уже завалившегося на стульях. Сбежались на крик и мы, но что уже не делали, всё было бесполезно. В аптечке был только резиновый жгут и валокардин. Через пятьдесят минут приехала «скорая помощь» - благо наш угольный разрез стоит почти в центре города. Набежали медики, разложили приборы и минут пять или десять били Саньку «током». Наверное, больше из приличия, а Санька лежал с чуть перекошенным лицом в грязной мазутной фуфайке, в таких же грязных брюках и даже не дёргался. Он лежал до неприличия мёртвый. И мы рабочие, отстранённые вдруг медиками от Саньки, трясшие его всё время, стучащие в грудную клетку и дующие в рот до самого приезда врачей, вдруг осознали, что Санька – труп. Обычная жизнь и ещё обычнее смерть. А медики привычно свернули свои приборы, привычно сказали «инфаркт» и увезли тело Саньки. Самый обычный труп и на самом обычном «Рафике». И картинки исчезли.
Белёсо замерцал вдруг включившийся телевизор, значит, на посёлок дали свет, и стал гонять по экрану косые решётчатые полосы. Звука не было. Кошка запрыгнула к Фёдору на колени и осторожно носом тянулась к лежащей на столе кости.
- « К матери не пойдёшь – стал решать где-бы занять денег Фёдор – что к ней в самом деле, у ней самой пенсии только на хлеб хватает. Можно к Зойке конечно, она баба одинокая, и накормит, и согреет. Но и к Зойке не пойдёшь с пустыми руками. Надо где-то хоть на пузырь водки раздобыть. Октябрьскую зарплату обещали дать к 8-е Марта…
- «Фу ты – чертыхнулся Фанеев – это же и Зойке надо подарок сделать. Зойка на сегодня явно отпадала. Фёдор отогнал мысли и шлёпнул по лбу кошку, уже успевшую дотронуться носом до «черепа Йорика». Кошка спрыгнула, но не обиделась и Фанеев пошёл наливать ей бульон. Попутно поставил самовар. Телевизор рябил, мельтешил, но полосы пошли реже. Это был старый, но хорошо послуживший телевизор с почти полностью севшими лампами и плохо поддающийся настройке. Когда он хорошо прогревался, то имел привычку настраиваться сам. Фёдор уже привык к этой его привычке и в настройку телевизора старался не вмешиваться.
- «У взрослых привычки менять трудно – думал Фанеев возвращаясь из кухни с деревянной дощечкой. Надо взять за привычку есть мертвечину – твёрдо решил он.
«Солженицын ел – наткнулся взгляд Фанеева на книжные полки – ему жить долго».
«А Есенин не ел – упёрся взгляд в томик Есенина – Есенин предпочитал трескать шампанское с икрой».
Фёдор снова сел за стол и принялся выколачивать из мосла па дощечку, и выковыривать ножом, костный мозг. Нож был тонкий, мозга на нём умещалось мало, да и размазывался мозг по всему ножу. Есть с ножа было неудобно. Но зато на дощечку, особенно после работы ножом, выколачивалась довольно изрядная жёлто-белёсая кашица, нежнейшая и тёплая, даже с парком. Фёдор с удовольствием втягивал её в рот прямо с дощечки. Мельтешение на экране прекратилось, но Фёдор не обращал на экран внимания, он был занят мозгом. В последнее время он не любил смотреть телевизор с его многочисленными рекламами всевозможных тампонов и внушением, как хорошо с этими тампонами в жизни и вертеться на стуле и дрыгать в кровати ногами. Наконец насытившись, Фёдор расслабленно поднял взгляд на телевизор. И замер… Из телевизора за ним оказывается уже наблюдали, молча, и также неподвижно, как неподвижно глядел в экран и Фёдор.
Такие же, как у Фёдора очки, такие же усы, и такой же как у Фёдора возраст. С улыбочкой, и только лицо в рамке, а снизу три слова: «Владислав Листьев убит».
В это время засвистел самовар.                (03.03.1995 г.)
 
Пошатываясь от усталости.


       Вчера взорвалось у соседа и сгорело две любовницы. Я не обращаю на подобные мелочи внимания. Наш дом – Россия и этим всё сказано. Я исправно тружусь на работе и ещё не падаю в голодные обмороки. Я горжусь своей профессией – я горняк. Но приходя, после работы домой, пошатываясь от усталости, я обычно включаю телевизор, ибо холодильник выключен давно. И что я вижу и слышу, падая в постель, пошатываясь от усталости. Пошатываясь от усталости в меня начинают лезть телевизионные новости. Это даёт некоторый отдых. С экрана демонстрируют 1,2,3,..5,..7 фотографий без вести пропавших. Туда им и дорога. Безмерно рад, что там не оказалось моей фотографии. На Дальнем Востоке не платят зарплату по году и сгорело 700 тысяч гектар леса. Рад что мне зарплату не дают только полгода и у нас не так много леса. На конфликт в Чечне ушло 10 триллионов рублей. Даже весело. Красноуший журналист на фоне «Рабочего и Колхозницы» уверяет меня, как эти «рабочий и колхозница» мучили меня в течение 70-ти лет. Смех со скорбью. Взорван мост с проходящим по нему пассажирским поездом. О жертвах не сообщается. Сообщается, что это уточняется. Разбились 3 самолёта, и как лётчики не выводили самолёты из крена, автопилоты уверенно вывели все три самолёта прямо в скалы. Мне надоедает всё это смотреть и слушать, и я переключаю телевизор на другой канал, здесь кажется показывают Ленинград. Извиняюсь, Петербург. На весь экран: полведра наваристого супа. Ведро хорошее – эмалированное. К горлу подходят спазмы и найдя в кухонном буфете полпакетика вермишели, я начинаю её жевать. Через час придут из школы дети. Весёлое дело! Чем же мне их кормить? Меня начинает раздирать хохот. Хохот внутренний, тем не менее, не менее раздирающий. Хохот умиротворяющий, ум…уми…уме…умертвляющий. Хохот меня успокаивает, хотя это и не к месту. Пошатываясь от хохота я возвращаюсь в постель. По телевизору показывают ленинградского, опять извиняюсь, петербургского людоеда. На вопрос журналиста: «какой был съеденный людоедом художник?», людоед скромно потупясь, отвечает: «худенький». Но в моей памяти остаются полведра наваристого супа и всё остальное в моей голове уже просто плохо укладывается. Видимо я уже догрыз и последние остатки совести. Мне остаётся только сожалеть, почему людоед не ел грудных детей, воруя тех из колясок. Бедный, начинаю я жалеть людоеда: ведь грудных детей он мог бы кушать целиком с косточками и никогда бы не попался. Но уже началась другая передача... пляски голых задниц и …может мне мерещится, но всё равно извиняюсь, голых писи.
Постель приятно греет тело, а мой кулак приятно греет зажатая горсть вермишели. Если долго и тихо (не дёргаясь) лежать в постели и смотреть телевизор, на ушах может накопиться изрядная куча лапши. Из этой лапши, пошатываясь от усталости, сегодня я буду готовить детям ужин.
               
                Зима 1995 г.            
   
 
Как я баллотировался в Госдуму.


Когда в моём огороде и на моей уборной кто-то написал, да ещё и краской: «Наш дом-Россия», я понял, что пора браться и мне, если не обустройством своей уборной, то хотя бы России. Достали они меня этой надписью, задели за живое, а нервы, они ведь тоже не железные. Из уборной с дверкой на одной петле, так и не сходив по человечески, я уже твёрдо знал, решил, хватит – Буду баллотироваться! Пора думаю и мне «пристреливаться к Белому Дому». Я тоже, не какая-нибудь там мразь, и не красный и беспартийный, я может не менее, а может и более всяких там – патриот. А за Россию болею так чуть не ежедневно, и можно сказать неустанно. В общем сказано – сделано. Тут и предисловие всё.
Пить бросил, курить бросил, жена сама ушла. Бегаю, оформляюсь, регистрируюсь. Дружков конечно подключил: один автобиографию мне пишет, другой подписи собирает, третий со старушек налог на базаре дерёт. Без капитала, сами знаете: никуда. Тут уже и «гонка» вовсю началась, а я всё с названием долго не мог определиться. В названии ведь половина успеха. Вытащил я из сарайки счёты недоломанные и давай костяшками клацать. «Наш дом – Россия» - звучит конечно неплохо, но Чум – думаю сразу отпадает, Яранга – тоже, Вигвам – туда же, а я вообще в бараке живу. Считаю, клацаю, дома налево, чумы направо. И вижу, ничего у меня с «Домом» не выгорает. Корифан по моему примеру, на соседней шахте, тоже баллотироваться стал, партию создал «Гуляй Россия!», так за него горой сейчас полобъединения стоит: шесть часов в шахте, потом на-Гора шесть часов гуляют.Программа у него такая. Давай я другие блоки общёлкивать. А блоков: тут тебе и «Коровы» и «Ёжики», и «Женщины», и «Яблоки», и «Рыбки» золотые, и «Лебеди», и кого только нет, даже «Пиво», а всё не то. Как не прикину на счётах – везде недобирают. Как ни крути: а женщины в привычной позе всё пятятся назад, и «рыба» тянет в воду, и «лебедь» в облака. Что с женщин взять!? У них и программа-то вся: «Как постелит, так и ляжет». А если и ляжет, то всё равно к народу задницей, -
-это я по своей жене сужу, та ещё «женщина». Решил я по другим местам «зондаж» произвести. У чукчи знакомого спрашиваю ( он у нас на шахте стахановцем работает ): «ты-то за кого будешь голосовать?». Смеётся шельма, но отвечает твёрдо: «за коммунистов».
-«А почему, гад, ты нас в прошлое тянешь?»- резонно, как с экрана телевизора, спрашиваю я. Опять смеётся: «А самолёт-говорит-хорошо, «Мерседес»-хорошо, а ал-ле-ня лучше!!». Плюнул я на этого анекдота и ушёл. А тут уже и все названия разобрали. Даже «Партия работников жилищно-коммунального хозяйства» обьявмлась. Эта партия, позже, даже прославилась: попала в книгу рекордов Гиннеса как «партия одного избирателя». За неё изо всей России одна моя дочь голосовала. Но не буду говорить имя моей Лены, не хочу подводить дочь, потому что, хотя ей и обещали, но ещё не сняли с психучёта. А сроки летят, летят и …поджимают. И побежал я регистрировать свою партию, ведь всё в спешке, как «Мужчины России». А по дороге догадался ещё и детей прибавить, как никак «наше светлое будущее», к тому же соврать не дадут. Зарекастрировали, тьфу ты, извиняюсь, зарегистрировали. Аббревиатура названия короткая, лаконичная, а не то что там какие-то «ёжики с яблоками» - «МуДе России». А сами мы значит «МуДеРоссы». Звучит. Получил и печати, и символики, всё как полагается. Эмблемой же партии ( и на флаге она тоже ) я выбрал 2 (два) Киви и Банан. Банан 1 (один). Сам флаг красивый – бледнорозовый. С таким флагом, думаю, и у коммунистов можно немного электората оторвать. Эмблема крупная, во весь флаг, как Солнце у Японии. Такому флагу и японцам не грех позавидовать, если только до харакири не дойдёт. Банан только между Киви получился зеленый как и Киви, краски жёлтой не нашёл. Но это, думаю, ничего, мы бы потом его на Съезде после выборов в жёлтый переутвердили. Надо ведь партию и после выборов чем-то занять. А без прицела в будущее тоже никак нельзя. ФСБ правда придралась: «Кто это-говорит- яйца зелёные на флаге нарисовал?». Но я им достойно отвечаю (имидж у меня такой): «Сами Вы- говорю я – «яйца», а это не яйца, а национальный, любимый и уважаемый в народе Киви».
-«Ах – говорит, кто-то в лычках- КиВиН, так это ты из КэВэЭна сюда приехал перед нами выступать – и продолжает с издёвочкой – а клюв почему у твоего КиВиНа висит и тоже зелёный?».
-«Это не клюв – отвечаю я достойно, но уже с дрожью, - а банан…- а сам смотрю, как тот зеленеет не хуже моего банана, и для убедительности добавляю – это Египетский банан, а на Вас я…(тут и меня почему-то и того с издевательскими лычками схватили, иначе бы мы сцепились)…буду жаловаться- успел выкрикнуть я – в ООН самому Ярафату». Тут-то и началась вся волокита. И каюсь, ребята меня об этом предупреждали.
- «Это такая волокита – предупреждали они – не приведи Господи! И тебе волокиты не избежать».
В общем устроили мне и «бурю в пустыне» и «Египетские ночи», и самого «Ярафата» показали. Да и полы мной вытерли лучше всякого «Сименса». Но я жаловаться не стал, нельзя терять имидж. Я только на другой день, когда от них ушёл, подал в суд на 500 миллионов. ФСБ богатая, так что думаю, за этим не заржавеет. Но и они, гады, своё дело сделали: с этими волокитами, я так и не успел в Центризбирком.
Ну, что ещё сказать? Первый блин – комом, но и попытка – не пытка. А народ всё-таки за меня голосовал.
-«Так какой – спрашивали у меня – номер твоей партии в списках? Мы только за тебя, милый, будем голосовать».
И я достойно, шмыгая, ещё распухшим от всяких волокит, носом, отвечал: А номер нашей партии, милые вы мои, самый последний, в квадратике, где написано –«против всех кандидатов».Голосуя за этот квадратик, знайте, что вы голосуете за нашу партию. Кому будет трудно запомнить, вспомните Сталинград 43-го и что было после. Вспомните, что о народе всегда вспоминают в последнюю очередь, и нашу с вами партию в списках поставили тоже на самое распоследнее место.
Р.S.  Специально, я потом проверил, по результатам выборов: квадратик что «против всех кандидатов» успешно, без всяких усилий, с большим запасом преодолел планку пятипроцентного барьера, а вместе с «Гуляй Россия!», выступая единым блоком «МуДеРоссы» заняли бы ведущее место в Госдуме.
Что мы и собираемся сделать на следующих выборах. А это мы пока просто так – только пристреливались.


                08.03.1996 г.

 
Дуська.


Когда Дуську приговорили к расстрелу, та моментально извернувшись, вырвалась из рук и скрылась под диваном.
- «Залаза цалапучая – заревел Колька – тваль долефолменная!»
- «Что!? Что!? – от удивления даже икнул сидящий за столом отец, и стакан, только что выпитого им «Разгуляя» чуть не отрыгнулся обратно.
Отец пил редко, разве что по большим праздникам, да с получки, но сегодня с работы пришёл изрядно пьяный, да ещё с бутылкой «Разгуляя».
- «А чё она делётся – продолжал обиженно всхлипывать Колька – мы иглаем, иглаем, а она делётся».
Пятилетнюю Катю плач старшего брата, наоборот, даже развеселил. Она залезла с ногами на диван, корчила брату рожицы и при этом энергично стукала себя кулаком по затылку.
- «А ты зачем себя бъёшь, тоже хочешь зареветь – отец с трудом перевёл свой уже осоловевший взгляд на дочь – или дурой хочешь вырасти?»
- «Нет – смеялась с дивана дочь и продолжала бить себя по затылку – это чтобы сила была, как у Швалцнегела».
Отец молча отвернулся и стал наливать второй стакан. На детей времени не было. Надо было думать, где перезанять денег и,… Но думать он уже ни о чём не мог: ни о перезанятии денег, ни о воспитании детей, ни о… Голод съел все мысли. Голод съел всё, даже мысли о детях. Съев всё, голод оставил одно желание: забыться, отключиться, не помнить. Мозг требовал отдыха в виде полного отключения, а иначе он мог свихнуться.
Отец пил «Разгуляй», а Колька Первый и Екатерина Вторая (как иногда ласково шутили над ними родители) шваброй, из-под дивана, выуживали Дуську. Играли, как хотели.
- «Демократия» - усмехнулся отец.
- «Именем леволюции, вылазь!» - кричал, заглядывая под диван, Колька.
- «Вылазь, а то хуже будет!» - поддакивала брату Катька.
- «Мяу» - жалобно раздавалось из-под дивана.
После таких переговоров в ход, как последний аргумент мирных намерений, пускалось шурование под диваном шваброй. Но из-под дивана шваброй извлекались только пыль, паутина и перья. Дуська не показывалась. Дети, лёжа на полу, видели, как её тёмный комок забился в углу дивана и старательно тыкали туда шваброй.
- «Дуся, вылась пожалуста – стала просить под диван Катя, ей становилось жалко Дуську – мы тебе больно не сделаем,…ласстлеляем и всё».
- «Нечего её плосить – решительно перебил Катю Николай – надо её пылесосом вытащить».
- «Тихий, тихий, а сильный – кто это? – засмеялась Катя и сама же со смехом отвечала – плавильно, пылесос. И как мы ланьше не догодались?» - Катя даже закружилась по комнате и захлопала в ладошки.
Вскоре из спальни был притащен пылесос, да и собран вполне правильно, согласно заводской инструкции. Дети сами умудрились соединить и шланг и патрубки с насадкой, и включить в сеть. Отец, сидя, спал, уронив на стол голову, а от «Разгуляя» осталось одна пустая бутылка. С рёвом пылесоса начался последний штурм Дуськиной цитадели. В комнату со вздыбленной шерстью, распушенным хвостом и выпученными глазами, будто перепуганная, заскочила другая четырехмастная кошка – мать Дуськи. Из – под дивана уже не мяукали, а только шипели зло и мстительно. От неожиданного рева включившегося пылесоса вздрогнул и проснулся отец. Ничего не понимая, он выскочил изо стола, думая, что звенит будильник, а значит нельзя опаздывать на работу, но вскоре осознал происходящее,и стало закипать в нем что – то подспудное, тяжелое, и никак не хорошее, а наоборот, он и сам это понимал, - мерзкое.
- « Вы что тут!?» - криком вырвалось у отца из горла. Он с ужасом понимал, что это слова не его, а совсем чужие, и что он никогда бы не смог даже в мыслях произнести такие слова, но вот они – эти слова против его воли неслись из его горла, словно прорвавшийся из раны гной, словно рвотные судороги и спазмы.
-« Вы что, бля…, кошку пылесосом мучить» - отец, чуть не задохнувшись, схватил Кольку за шиворот и тряс перед собой. Колька вытаращил на отца глаза и молчал. От страха у него отнялся язык. Катька убежала и, закрывшись в туалете, во всю мочь голосила. Отец отпустил Кольку и выключил пылесос. Из – под дивана взъерошенная и вся в паутине вылезла Дуська и убежала скрываться в спальной.
-« Мы не мучить – у Николая вдруг перед отцом неудержимо хлынули слезы – мы-ы то-олько ласстлелять».
-« Что? – допытывался отец, - говори внятно, ничего не пойму».
-« У- у- у- бить» - еще более заревел Николай.
-« Как - убить?» - опешил отец, и ему стало жалко за сына.         Он даже погладил его, успокаивая.
-« Катя – крикнул он дочери – не плачь, иди сюда, я вам на мороженку дам». Плач прекратился, и из туалета нерешительно, с опаской показалась Катя.
-« А вам на лаботе зайплату давали?» - спросила она, все еще не решаясь выйти из туалета и готовая в любой миг захлопнуть за собой дверь.
-« Обещали дать, я занял денежек» - соврал отец.
-« А у кого? – не поверила дочь,- ты уже у всех занимал, сам же говолил».
-« Я у Чубайса занял, доченька, у него денежек много».
-« И Чубайс дал?» - размазывал по лицу слезы Николай.
-« Да, дал – начал сочинять отец, - Чубайс – он хороший, рыжий только, как наша Дуська.
-« А наша Дуська плохая» - шепотом сказала подошедшая Катя. Она еще немного подумала, но ничего не придумав, молча залезла к отцу на колени и обняла того за шею.
-« Почему?» - сделал удивленное лицо отец.
-« А нам бабушка конфетки давала, а Дуська конфетки нашла и вместе с фантиками сгрызла».
-« И за это вы ее решили расстрелять?» - деланно ужаснулся отец.
-« Мы же поналошку» - засмеялась Катя.
-« И как, если не секрет? – продолжал расспрашивать отец.
-« Как ты маму… тапочком по носу», - смеялась Катя. Коля тоже засмеялся. Отец сидел, силясь вспомнить, когда это он «расстреливал» маму тапочком по носу, и не смог вспомнить. Так и не вспомнив, он тяжело вздохнул, погладил детей по головам и сказал:
-« А кошек мучить и расстреливать все же не надо. Они же наши кошки, наша семья, можно сказать. А Дуська – она ведь не со зла, а просто с голода ваши конфетки украла, и чтоб вы раззявами не росли».
-« А ты, папка, за Чубайса голосовал?»,- ни с того, ни с сего вдруг спросила дочь. Отец поразился.
-« Да, - ответил он неуверенно, - за реформы». И размышлял, что же дочь ему еще выдаст.
-« А я – за Лебедя, а Колька – за Ельцина» - сообщила Катя и опять засмеялась. Николай исподлобья смотрел на отца и шмыгал носом. На личике подсыхали размазанные следы от слез. Николай был на год старше сестры, а потому и смеялся гораздо реже.
-« А почему за Ельцина и Лебедя? – продолжал удивляться отец.
-« Ельцин же все – лавно выиглает» - заулыбался Колька.
-« У нас в садике – опять шепотом на ухо отцу откровенничала Катя и отмахиваясь от брата, - Малия Ивановна за Зюганова голосовала, а мы ее не любим».
-« Почему?» - опять удивился отец.
-« А она нас утлом, когда в садик плиходим, - встрял в разговор Колька, - заставляет залядку делать».
-« И заставляет зубы чистить» - обиженно добавила Катя.
-« Ну, ладно, - подытожил отец, - идите гуляйте весело, дружно, и чтоб без всяких там плачей или расстрелов. Марш!»
-« А моложенка?..» - сразу приуныли дети.
Отец отрезал им по куску хлеба.
-« Сегодня мороженое уже закрылось, а завтра куплю, обязательно», - и отец ласково шлепнул обоих по попкам, дав понять, что тема про мороженое на сегодня закрыта окончательно.
-« А жвачку? – стала вымаливать Катя,- ты еще в плошлый лаз жвачку обещал».
-« Жвачку – нельзя,- как отрезал отец, - марш гулять!».

                II.

-« Господи, опять нельзя, - шептала ночью жена мужу, - давай уже как – нибудь так обойдемся. Эти… самые.., представляешь везде только по три тысячи…»
-« Дуську надо куда-то выбросить» - сонно отвечал муж. Голова начинала трещать от «Разгуляя».
-« Тебе зарплату – то обещают?» - спросила жена.
-« Обещают, чтоб им пусто было» - ответил муж.
-« Нам сегодня на работе по два килограмма манки давали, так я  еле три килограмма выпросила, - сообщила жена, - завтра сварю».
-« Дуську надо выбросить» - будто через зубную боль простонал муж.
-« А Дуську – то за что? – опять зашептала жена, - какая – никакая, а тварь божья, да и дети к ней привыкли. Ты что, спишь?» - толкнула она мужа в бок.
-« Боюсь, детей не прокормим» - сквозь дрему отвечал муж.
-« Ну, ладно, давай спать, завтра будет можно, а Дуську все – таки жалко, она – то в чем виновата?» - продолжала шептать жена.
Жена повернулась лицом к стенке и продолжала думать: то о том, где перезанять деньги, то о воспитании детей, пересчитывала в уме, сколько накопилось долгов и кому надо отдать в первую очередь, думала, когда муж получит зарплату, и думала, когда же хоть какой – нибудь наступит просвет в их жизни. Думалось о детях, о себе, о муже и всех было жалко и хотелось плакать. Хотелось любви.
-« Ты на меня не обижаешься за сегодня?» - тихонько спросила она, оглянувшись на мужа. Но тот спал. Даже у спящего выражение лица было угрюмое и тяжелое. Жена отвернулась и слезы неслышно потекли на ее подушку. Думы опять одолели ее и не давали заснуть. На диван запрыгнула и устраивалась спать в ногах Дуська.
« Дуська – то в чем виновата? – жена совсем уткнулась лицом в подушку, чтобы не разрыдаться, - господи, господи, господи… спаси и сохрани». Слезы так и катились из глаз.
А дети – как их на ноги поставить? Если и хлеба в доме нету, идти воровать? Господи, господи, господи, за что так немилосердно… даже к Дуське?
Сквозь сон вдруг начинал всхлипывать и реветь кто – нибудь из детей. Приходилось вставать, успокаивать их и петь шепотом: « ладушки, ладушки…», пока и ее не свалил наконец тяжелый и беспокойный, совсем не женский сон.


               

                III.


Отец проснулся раньше других. Мучила похмельная жажда. Не стал будить ни жену, ни детей, молча прошел на кухню. Включил свет. Пол кухни был щедро усыпан манкой, где небольшими горками, где россыпью. Манная дорожка пролегала и до кошачьего лаза в подпол, где наполовину из лаза торчал и прогрызенный, уже пустой, полиэтиленовый пакет.
Дуськина работа – безучастно отметил про себя отец и прошел до крана. Напился воды. Подобрал и выкинул в ведро рваный пакет. Постоял, выбрал из пепельницы окурок, закурил. Наконец достал из стола пустую кастрюлю и присев на корточки, пригоршнями, где почище, стал собирать манку. Соринки он тщательно убирал в сторону, а на кошачьи следы по манке старался не обращать внимания.
« Что зря родных расстраивать?» - думал он, медленно, как песок в песочных часах, ссыпая манку в кастрюлю.  «Следить за собой лучше надо, да пищу открытой для кошек не оставлять. Сами виноваты.»
Головная боль тяжело, но медленно отступала.
Наступил яркий, солнечный и выходной день. Жизнь продолжалась, и надо было жить.
И совсем не хотелось выбрасывать ни манку, ни Дуську.


                01.08.97г.




Утро светлого воскресенья.


В 5.55 утра Егоршин-дежурный электрослесарь механосборочного цеха знаменитого во всем мире завода уже трясся в трамвае 15 маршрута на свое, чтоб его черт побрал, как говорил сам Егоршин, родное предприятие. Предприятие являлось первенцем тяжелого машиностроения, построенное в годы первых пятилеток и на голом энтузиазме, оно являлось не только гордостью Егоршина, но и всего города в целом. Но сегодня Егоршину было не до энтузиазма, да и не до гордости. Славно проведенный вчерашний день сегодня отдавался тяжелым похмельем и не менее тяжелыми думами. Дома оставалась пьяная жена и такие же пьяные свояк со свояченицей. Дети еще загодя были отправлены к бабке. Утром допили полбанки теплого водянистого пива.
«Свояченицу, конечно же, погонят за пивом, а свояк наверняка опять начнет лапаться с его бабой» - не хотелось и думать, но думалось Егоршину. Сам же Егоршин состоял сегодня в праздничном наряде на заводе. Конечно же, Егоршин послал бы все эти праздничные наряды вместе с начальником на никому не нужном заводе, который простаивал уже второй месяц и не выплачивал зарплаты  за все четыре месяца, но за Егоршиным тоже «висело» три прогула, и их надо было отрабатывать. А день сегодня был светлый, хотя и неприметный из окон трамвая. День, во-первых, назывался: Пасха, а во-вторых: Первомай-международный праздник всех трудящихся. Егоршин смотрел в окошко и тускло, безразлично наблюдал: то как стайка воробьев дралась за какую-нибудь черствую корку, то как из-за квартальных коробок начинали выползать лица малых народностей с тележками и груженные стокилограммовыми баулами-коммерсанты, то как ветер маленькими смерчиками начинал крутить и гонять по тротуару обрывки бумаг, картона и прочего цивилизованного хлама. Музыки не было. Балконы были не в транспарантах, а в решетках, и фонарные столбы, уже отключившиеся, мелькали за окошком однообразными бетонными виселицами. Никаких флажков, цветов, ни серпастых, ни молоткастых звездочек, которыми обычно в одну ночь перед таким праздником обряжались столбы, не было. Да и улицы были не мытые.
Не до карнавалу,-провернулось в голове Егоршина.
В трамвае тоже все были как сонные. Кто ехал, как и Егоршин, на работу-невыспавшиеся, озабоченные, и плюс старухи-божьи одуванчики, напряженно вцепившиеся в свои сумки-новое поколение малого бизнеса,которым еще весь день предстояло толкаться среди прохожих по Комсомольской площади, предлагая свой бойкий товар-крепко обхваченную руками и прижатую, как младенца к груди-поллитровку русской водки. 
-« Христос воскрес, граждане!»-вдруг громко, на весь трамвай, раздалось справа от Егоршина.
Егоршин оторвал взгляд от окна. В проходе, держась за поручень, с ухмылкой на лице, стоял парень в «кожане» и в разноцветноатласных штанах. Его покачивало. Никто кроме Егоршина и не обернулся.
-« Да, Христос же воскрес!»-еще громче и как будто в недоумении воскликнул снова парень.
Тишина заполнила паузу и задушила неродившееся эхо. И только колеса стучали: «на крест, на крест, на крест».
-« Ну тогда,-не услышав ответа и несколько будто этим поразившись и явно пародируя- тогда…Товарищи!-раздалось хорошо поставленным трибунным голосом,- поздравляю вас с праздником Первомай-международным праздником солидарности всех трудящихся!»
Трамвай продолжал катить также молчаливо, лишь стуча и громыхая на стыках. Трамвай гнал, как загнанный. Только двери с щемящим звуком то раздвигались, то сдвигались, щелкали,и трамвай, как заведенный, то набирал скорость, то тормозил и останавливался. И опять за работу принимались двери.
-«Вот они, гегемоны-тьфу!»-обратился парень уже к своему напарнику. Тот такой же, как и первый, и возрастом, и одеждой, с такой же в «полубокс» стрижкой, грязным, а может, просто больным ногтем отметил на уже начатой бутылке водки черту, сморщился и стал переливать содержимое себе в рот. Но почти тут же поперхнулся, отнял бутылку и, резко наклонившись над сиденьем, стал отплевываться. С трудом отплевавшись, а под конец и высморкавшись, обтерев грязные пальцы о сиденье, с трудом выдавил:
-« Зараза!...говорил же тебе-давай тачку возьмем». «Зараза», видимо, относилось к бутылке. Напарник вытащил из кармана синенькое пасхальное яичко и, облупив то о спинку сиденья, стал чистить скорлупу.
-« а спорим,-стоящий плюхнулся в кресло и подтащил рукой из прохода свою левую ногу,-хоть на ящик коньяка, я сейчас опять встану, опять скажу всем «Христос воскрес!», и никто не откликнется.
Напарник молча вперед протянул для спора руку. Разбились. Также молча передал и бутылку. Первый взял бутылку, заглянул в лицо рядом сидящей девушки-удостовериться, что она не возражает, та отвернулась к окну,и мелкими глотками стал пить водку.
« а не один ли черт, кто из них будет пить ящик коньяка»-решил Егоршин и снова отвернулся к окошку. Спор ему был неинтересен.
-« Товарищи!-наконец опять громогласно раздалось по вагону,- Иисус воскрес!»
-« Молчат,гегемоны проклятые,-через минуту подытожил первый, как с сожалением,-ни на Первомай, ни на Иисуса не откликаются, понял…ящик с тебя».
Парень второй раз плюхнулся в кресло и опять стал подтаскивать под сиденье ногу.
-« Христос воскрес!», -нараспев заголосил он на весь вагон,-«Христос воскрес!»
-« А ну-ка, там, замолчите!-раздался вдруг впереди молоденький басок,-языки-то быстро окорочу!»
Егоршин глянул вперед. В трех-четырех метрах от них, держась за поручень, стоя ехал молодюсенький парнишка. В форме, ну как в войну одевали солдат РОА или полицию в оккупированных деревеньках. По крайней мере, в такой форме их показывали в кино.
« ОМОНовец,СПЕЦНАЗовез ли, и не разберешь»,-колыхнулось в голове Егоршина. К тому же тот отвернулся и опять стоял к ним спиной в своей черной немецкой кепочке и с начинающими краснеть ушами.
-« Во! Откликнулся…блюститель правопорядку,-удивленно и срадостью донеслось справа,- блюститель правопорядку не молчит. Сейчас он придет нас арестовывать и окорачивать. А мы ему что…правильно- «корки». А он нам что…правильно, будет молчать в жопу, как миленький».
Трамвай остановился, и в открывшиеся двери выскочил молоденький парнишка-то ли ОМОНовец, то ли СПЕЦНАЗовец, кто их сейчас разберет.
-« Наверное, побежал за помощью, от греха подальше»-подумал Егоршин и вновь отвернулся к окну.
-« Христос воскрес!-на церковный лад, с дребезжащим басом протяжно гудел подтягивающий ногу парень
-« Христос воскрес!-и опять чуть громче- Христос воскрес!!!»
-« ВОИСТИНУ ВОСКРЕС!»-быстро бросила им вслед пожилая, но еще молодящаяся тетка, тоже выскакивая из трамвая.
Медленно с шумом поползли назад закрывающиеся двери. Стукнулась и покатилась,расплескивая недопитую водку, бутылка. Скрюченного, как при моленьи,напарника первого громко начало рвать.


                01.05.94г.         
   
 
В сирени у Врат Рая.


Сам я не крещённый. Ну, да не в этом дело. Главное дело – Вера. А я всегда верил в разум. Да и верю. Причём не в какой-то там Высший, а просто в обычный человеческий разум. Поэтому, когда я ощутил за своей спиной крылья, я ничему не удивился: дело житейское – и у курицы крылья есть. А здесь и объяснять нечего. Ещё вчера я почувствовал себя неважно: взяла тоска за душу да так, что без полёта душе и не вырваться. Праздника душе захотелось – полёта. Взял я с тоски водки, устроил душе праздник. Да видно водка передозирована была дихлофосом. Ясное дело – мухи с дихлофоса дохнут, а у людей вырастают крылья. Значит, и со мной такое же приключилось. Лёг, наверное, после праздника ТАМ спать без крыльев, а проснулся уже ЗДЕСЬ и с крыльями. Всё то же самое, даже тело. Полетал рядом, осмотрелся. Вижу ступеньки в небо ведут, прозрачные почти что, и почти невидимые, вроде как воздух колышется, а ступеньки то и проглядывают. И как я их в той жизни не замечал? Значит, думаю, видимый спектр для крылатых и здесь более расширен, может думаю, даже больше, чем для летучих мышей в той жизни, соответственно. А ступеньки так и зовут, так и манят, так и приглашают. Чудно, думаю, больно уж хлипкие на вид, но надо подниматься, ведь зовут. Оглянулся я на свой дом, как в последний раз, на сад цветущий, на бутылку недопитую, на тело своё ТАМ, под кустом брошенное. Ни радости, ни сожаления. Все ЗДЕСЬ будем. Перекрестился для пущей веры, а то вдруг ступеньки не выдержат, да и стал потихоньку, сначала с опаской, а потом всё уверенней, подниматься. В той жизни, с точно таким же чувством, я впервые подходил к эскалатору, только там эскалатор сам тебя везёт, а здесь приходится самому подниматься. Но в целом тоже приятно, боязнь проходит вскоре после первых же ступенек, да и усталости совсем никакой не чувствуешь, тело как ничего не весит, да и крылья за спиной красивые, лёгкие, как одуванчики. Всё кругом так кажется и дышит лёгкостью и чем выше поднимаешься, так кажется, всё легче и легче. А времени нет совсем, потому что спешить уже никуда не надо. Так и не заметил, как дошёл до ворот РАЯ. А душа, можно сказать, уже и не душа, а одна песня. Дошёл до ворот, встал, не знаю уж кто, тоже с крыльями, попросили подождать. Стою, жду, отдыхаю – как сказал бы я ТАМ в той жизни, а ЗДЕСЬ просто стою, любопытствую в сплошной умиротворённости, и в полной, можно сказать, даже в полнейшей эйфории от происходящего. Ворота у Рая открытые, замков никаких не видно, да и сам Рай приятно лицезреть: дорожки все ухоженные, песочком посыпанные, бордюрчики крашенные, а кругом зелень, кусты, и всё в цвету. И цветы все диковинные, аж в глазах переливается. Птички поют, порхают, и слов даже не найдёшь, глянешь на них, услышишь, и сразу чувствуешь: райские птички. В отдалении и домики сквозь зелень проглядывают, как из детских сказочных книжек. А сразу за воротами, направо, смотрю – щит красочный на кресте большом приколочен, и надпись на щите переливается. «План Рая» - с удовольствием прочитал я. Да и просто невозможно не без удовольствия такую красивую надпись читать. Помню, ещё в той жизни, любил я захаживать в ресторан «Рубин» - тоже надписью переливался первые полгода. Но потом, когда я впервые увидел светящееся «Р  сто ран  Руб   «, да ещё и дёргавшееся и моргавшее, как тифозное, так меня даже впервые вырвало перед входом, то есть перед вхождением в ресторан, а не после выхода из него. А ЗДЕСЬ ничего, смотрю: горит – переливается, душу радует, и буквы никакие не выпадают, и в целом одна приятность для всего тела. И если, конечно, можно так выразиться, то можно сказать – один чистый, большой и непорочный оргазм.               
Насладился надписью, впрочем стал и план с приятным любопытством разглядывать. У ангелов, видимо, чувство любопытства вместе с их зрением широкого диапазона, тоже гораздо более развито, чем у людей. Сам план тоже приятен и взору, и прочтению – чувствуется рука умелого архитектора. В центре, как и положено, площадь, кругом сады, парки, фонтаны, широкие аллеи, проспекты, здания. Ближе к краям, тоже всё в зелени, уже попроще, аж до сладостной истомы: улочки, дорожки, тропинки. Всё грамотно и спланировано, и обозначено. Стал читать названия: «Центральная площадь им. В.И.Ленина», а от неё на пять лучей расходились: проспекты – Коммунистический, Труда, Славы, Мира… и Аллея Героев. Всё приятно, привычно и благородно. Живи да радуйся – так и поёт душа, так и трепещут крылышки, и лёгкость необыкновенная. Стал разглядывать и по краям Плана: улица Панельная, тупик Ручейный, проулок Железнодорожный. Вот на « Железнодорожном проулке» я и споткнулся… И что-то стронулось в моей душе, хотя до этого, я и души то можно сказать, не чувствовал: только одна лёгкость была и песня. Вот что-то в этой песне и оборвалось, неуловимое что-то, даже не нота, а разве что только дыхание ноты.
«Постой, постой – сказал я сам себе, хотя и до этого я стоял – что же это получается?»
Я ведь и в ТОЙ жизни жил, можно сказать, почти в похожей ситуации. Только в ТОЙ жизни моя улица называлась «тупик Железнодорожный», а параллельно ей шёл как раз наоборот «Ручейный проулок». О, что это был за ручейный проулок: вылитый рай для комаров, гнусов и прочей всякой кусачей гадости. Я уже не говорю про свой Железнодорожный тупик, где непонятно для чего из цистерн в цистерны постоянно перекачивали: то мазут, то соляр, то бензин, и с не меньшим упорством, перегружали всякие: пестициды-формальдегиды, септики, антисептики и чего-то уж совсем вонючего и серо-буро-малинового из химии-алхимии. Редкими праздниками для нас в ТОЙ жизни, были только те дни, когда в тупик загонялись цистерны с вином, спиртом, или просто винным суслом. Это были поистине райские дни, и конечно для нас – ТЕХ из ТОЙ жизни, для тех, которые в той жизни, так быстро уставали, и так нечаянно быстро, для ВСЕХ из ТОЙ жизни, стремились и переходили сюда – в ЭТУ вечную лёгкую жизнь, в жизнь – песню, в жизнь – лёгкость, где даже время стоит, а не надоедает своим тиканьем. Тиканьем своих будильников.
«Что же это такое – подумалось мне, и в моей безутешной голове засвербили мысли – что же это меня для пущей радости и лицеприятной обстановки что-ли, сюда хотят поселить, чтобы не пугать непривычными для меня видами, что обычно бывает при переезде с одного места на другое в ТОЙ жизни, или чтобы в душе даже не зарождалось чувства неустроенности, или даже намёков к беспокойству.., или к дискомфорту.., или…к беспорядкам?»
«Что же это такое – как застряло в голове – меня опять хотят поселить в Железнодорожном тупике!?»
Получается, что и ЗДЕСЬ для кого-то, несомненно более праведного, чем я ( я то в ТОЙ жизни и вовсе был некрещеный ), опять жильё в центре с Коммунистическим проспектом, а для таких как я из ТОЙ жизни, опять окраины с Железнодорожным тупиком?
«Ну уж дудки – говорил я сам себе, и, по-моему, даже не песней – что это за Рай за такой, если кому-то Центр, а кому-то Окраины? И вообще мне такой Рай на хре…»
Это и было моей ошибкой.
В тот же миг ворота Рая захлопнулись и Время стронулось, задавив меня тяжестью мигов. Вечности не было, и вместе с ней не было лёгкости. Ступеньки под ногами разом, вдруг, провалились и я успев заорать: «мать твою…» очнулся на холодной и пропитанной грязью земле, под кустом сирени.
Я был живой.
Впрочем и это меня, и не удивило, да и не обрадовало. Сирень тяжело возвышалась надо мной густо усыпанная гроздями сиреневых цветов – крестиков, и где-то среди тех «крестиков», должна была находиться и моя, на пять лепестков – «звёздочка». Под рукой валялась недопитая бутылка, а от земли, да и от меня самого, исходил тяжёлый терпкий запах сирени, мочи и керосина. Голова была тяжёлая и страшно болела. Болело всё тело, особенно спина,
вся в синяках, в ссадинах и без крыльев. Видимо, всё-таки, я здорово хрястнулся, когда падал с Неба на Землю.
            Теперь, по прошествии времени, я часто думаю, а может сама наша жизнь на Земле собственно и является Адом, а уж после смерти, собственно уже и начинается настоящая Жизнь, как и должно Жизни пребывающей в вечном РАЕ?
              Или наоборот: что и ТАМ в ТОЙ жизни, и ЗДЕСЬ в ЭТОЙ, никакой существенной разницы нет, а разница лишь есть между ЦЕНТРОМ и ОКРАИНОЙ?
И что какой бы ты не был, а Центр, хоть на Земле, хоть на Небесах, хоть ещё где ни было, собственно и есть Рай – единственный и неповторимый. Как и Окраина, хоть куда ты её не засунь, хоть трижды её ещё промажь керосином для блеска, была, остаётся, да и видимо будет оставаться, всего лишь навсего, самым, что ни на есть, обыкновенным Адом.
Может быть у нас живущих в ЭТОЙ жизни и, тем более, на Окраине до этого ещё не дошёл Разум?
Совсем непонятно, почему и меня из ТОЙ жизни, вдруг, ни за что, вернули назад в жизнь ЭТУ?
Из-за недопитой бутылки?...
Или, всё-таки, из-за правды?...

                27.05.1997г.
               
 
Обыкновенное чудо.


Сорока трёх лет, худой и беззубый, Моисей Захаров пробирался вместе со своей женой, небольшого роста, полной, и на удивление зубастой женщиной, вдоль рядов городского мини-рынка. Мини-рынок располагался на главной площади города и вокруг её. Он давно разросся, захватив и прилегающие к площади улочки и газоны, и подходы к фонтану. Мини-рынок был гораздо больше Центрального рынка и по площади и по количеству посетителей. По количеству посетителей, пожалуй, мини-рынок был больше на целый порядок. С 8-ми утра до 5-ти вечера мини-рынок был, что называется – «яблоку негде упасть». Это был почти мир, планета, Клондайк для воров-карманников, и прочего нечистоплотного «элемента». Втянувшись, потоком людей, в ряды рынка из него уже нельзя было выбраться. Потом, правда, поток разбивался на несколько «рукавов», но и это мало спасало положение. Попав на рынок, выбраться из него можно было не меньше, чем через час. Волею Истории, чуть не в центре рынка стоял постамент, на котором опять же стоял бронзовый Ленин грозно сдвинув брови, зажав в руке кепку, и обозревая с явным неудовольствием окружающее. Моисей Захаров держал руку в кармане, зажав в кулаке гаманок с деньгами. Более крупные деньги хранились у супруги на груди. По мере продвижения вдоль рядов у Моисея всё больше и больше начинало портиться настроение. Впрочем и перед входом в ряды его нельзя было назвать радужным. Более радужным было настроение у Захаровой, так как её грудь согревали пять бумажек по сто тысяч рублей каждая. И хотя эти бумажки и были ими не честно заработанными, а просто выпрошенные ими у родителей в долг, Захарову это не мало не смущало.
«На то они и родители – успокаивала она мужа – наши вырастут, и мы им также будем помогать».
«Если вообще доживём до тех пор – пробовал шутить муж беззубым ртом – мы ведь ещё и Мармеладовым должны триста тысяч».
«Ты им машину делал, так что подождут – ответствовала жена – а мне гамаши нужны, а то скоро, прости Господи, совсем всем сверкать буду».
Другой рукой Моисей крепко держал жену за руку и вытаскивал её из толпы, когда её вдруг заносило и затормаживало около какого-нибудь лотка с женскими, как он выражался, «причиндалами». Впрочем, порой, на одном и том же лотке наряду с «женскими причиндалами» можно было обнаружить ( вдруг ) и «домашний» творог и хозяйственное мыло и даже бочковую сельдь. На бочковую селёдку жена Моисея дышала всегда неровно. Моисею с большим трудом, тогда удавалось отрывать жену от приглянувшейся ей селёдки.
«Ладно, не будем покупать мне гамаши – канючила она мужа – давай возьмём хоть одну селёдочку?»
Моисей молча выдёргивал жену из толпы.
«Детям…- чуть не плакала жена, и Моисей сдавался.
Как правило, эта селёдочка, оказывалась акулой чуть меньше среднего размера, и гаманок Моисея опустевал сразу.Вместо этой селёдочки, пркидывал про себя в уме, Моисей, мы могли бы взять добрую курицу в килограмм, или полтора килограмма «ножек Буша», и скрежетал, если так можно сказать, остатками зубов.
«С картошечкой вечером поедим» – ласково шептала ему довольная жена.
«Можно будет и бутылочку взять – добавляла она, видя, что муж не больно развеселился.
«Да я не против – отвечал тот – держи селёдку крепче, только мы пока ещё и картошки то не купили».
И они продолжали продвигаться по рынку.
Моисея на рынке бесило многое: и грязь под ногами, которую преодолевать можно было только в сапогах, и людская толкучка, и неразбериха в товаре, когда презервативы торговали, вдруг, на одном лотке вместе с шоколадными конфетами, а чёрную изоляционную ленту можно было найти среди ажурных женских плавок. Бесило Моисея и то, что среди полупустующих магазинов по всему городу, где кроме водки и хлеба, часто ничего не лежало, так как ещё с баз перекупщики, весь товар свозили на этот рынок, даже не «Центральный», где были оборудованы и места, и прилавки, и крыша над головой, а именно на этот так называемый «мини», где снег с осени растаптывался в грязь, а грязь не просыхала до конца июня. Народ добавлял грязи в виде бумаги, окурков, разбитых тарных ящиков, давленых пивных банок, разбитого стекла и прочего цивилизованного хлама. Повсеместно в грязи гнили и пищевые отходы: капустные листья, банановая кожура, огрызки яблок. А по, за углам своры грязных, бездомных и худых собак догрызали сворованные ими из мясных лавок, кости. Бесили Моисея и совсем не рыночные цены, да и уж совсем никак не рыночные отношения, и если на первом рыночном лотке товар продавался по три тысячи, то и сто других лотков по всему базару продавали подобный товар тоже по три тысячи. Торговаться было бесполезно, даже если товар был и полностью сгнивший.
«Я не хозяйка – с вымученной улыбкой говорила лотошница – менять цену не имею права».
«Какой же это к чёрту рынок – чертыхался Захаров – да в советских магазинах рынка было в сто раз больше, чем здесь, и если астраханские арбузы продавались по тридцать копеек за килограмм, то гнилые никогда не стоили больше пяти копеек».
То тут, то там около продуктовых ларьков торчали «Мисс Перестройки» - грязные, в изношенных допотопных одеждах, - спившиеся и бездомные старухи. Не менее страшные беженцы, цыгане, калеки и прочие больные психи. Все те, кто не смог, или не захотел, вписаться в Перестройку, кто не захотел приобщаться к «светлому будущему», все те, кто постарался пропить свой «ваучер» сразу, а не вкладывать его в какой-нибудь «МММ», как это сделали остальные умные люди. С лотков «Мисс» подбирали ломанные крошки от макарон, лапши, а прослюнявленным пальцем подбирали остатки просыпанных круп и крупинки просыпанного сахара, быстро отправляя всё это в рот. Кто-то выклянчивал верхние зелёные листья с капусты, кто-то полусгнивший банан, или мандарин, или «голую» кость для супчика. Мужчины – «кавалеры Мисок» попрошайничали меньше, чем «мисс», они были более приспособлены к рынку. Они молча стояли отдыхая около лотка, час, два, три…пять, и просто улучив момент старались украсть-стащить с лотка, что плохо лежит, растворившись сразу после этого в толпе. Иногда, кому-нибудь из таких, удавалось оторвать и кральку копчёной колбасы. Если его и ловили на этом и били, кральку всё равно спасти не удавалось, он её успевал съедать во время битья. Захаровы замечая таких, ещё пуще прижимали к себе кошельки и старались двигаться по центру людского коридора.
Наконец приобретались и дешёвые, но на вид хорошие китайские гамаши, и башкирская картошка, и пачечка чая с нарисованным на ней «Элефантом». Захарову надоедало разглядывать цены. Товар по качеству становился всё хуже и хуже, а цена оставалась всё та же, и та же. Захаров даже перестал злиться, необходимые покупки, в основном, были сделаны и ожидать чего-то сверхъестественного не приходилось. Они стали пробираться к выходу. Как тут-то и произошло чудо.
Обыкновенное чудо, хоть и из ряда вон выходящих.
Нет, бронзовый Ленин не повернулся спиной к народу, да и Захаровы не нашли бумажник с десятью миллионами. Просто, почти чуть не у выхода с рынка, в проходе между обшарпанными ржавыми киосками, напоминающие амбары для угля, они обнаружили большой киоск хорошей современной конструкции из лёгких «крылатых» металлов и с большой остеклённостью. В киоске, среди множества, в основном, рыбных товаров, величаво покоилось и «Чудо».
Нет, то что там покоилась крупная копчёная горбуша, отлично пахнущая даже через плотно вроде бы закрытые стёкла витрины, вовсе не являлось, каким-нибудь чудом. Копчёной горбуши было «завались» по всему рынку. И хорошей, и дрянной, всякой.
Чудом являлся ценник стоящий рядом с горбушей.
А ценник говорил, что эта горбуша в два раза дешевле всей остальной горбуши по базару, и даже дешевле той солёной селёдки, что лежала у Захаровых в сумке. Очереди не было. Захарова стала смотреть в глаза мужу. Таким жалостливым, виноватым взглядом может смотреть только собака в глаза своему хозяину, и побитая, перед этим, тем же хозяином.
«Ладно – сказал Моисей, загораживая собой жену – доставай деньги».
Хоть Моисей и считал всегда, что «лучшая селёдка – это колбаса», но и он понимал, что отказываться от чуда – грех. Угрюмая маска его лица несколько прояснилась. Он постучал в окно и то немедленно отворилось. Запах горбуши заполонил округу.
«Можно посмотреть горбушу – протиснулась вперёд Захарова – она не сгнившая?»
На удивление, им показали горбушу и снаружи и изнутри, дали понюхать. Всё ещё сомневаясь и боясь подвоха, Захаровы переминались. За ними стала собираться очередь. Видя нерешительность покупателей продавщица отрезала им по ломтику горбуши. И сомнения были отброшены.
«Нам одну, но самую хорошую» – решительно попросил продавца Моисей.
Продавщица вытащила пять самых больших искрящихся солнцем рыбин: «Выбирайте».
Моисей не знал, что и делать, ему, вдруг, захотелось взять все пять рыбин, но он не знал, хватит ли у них на эти пять рыбин денег. Сзади начинала напирать очередь.
«Нам, видите ли, надо больному в больницу – сказал Моисей – на свадьбу».
Ему хотелось петь, шутить и смеяться.
«Правда, – неподдельно изумилась продавщица – что прямо в больнице и свадьбу будете делать!?»
«Да, – ликовал в душе Захаров продолжая шутить – друг из Чечни без ног приехал с гангреной, а его тут невеста ждала, жить без него не может».
«Какой ужас!» - испугалась продавщица – продолжая взвешивать выбранные Захаровыми две рыбины. На большее у Захаровых денег не было.
«Да шутит он, не видите что-ли?» - постаралась успокоить изумлённую продавщицу Захарова.
Тем временем, рыбины, общим весом, чуть более трёх килограмм, начинали уплывать в её сумку.
«Это она шутит – обиделся на жену Моисей – какие могут быть шутки, когда у того уже и пах посинел».
Все рассмеялись.
«Не обращайте на него внимания – торкнула мужа в бок супруга – давай уже, пошли отсюда».
             Домой Захаровы возвращались пешком с тяжело гружёнными сумками, но довольные. Ведь горбуш они купили целых две штуки.
«Вечно ты суёшься со своими прибаутками» – шутя бранила Моисея жена и тут же невольно смеялась, вспоминая какой взгляд был у, чуть не поверившей им, продавщицы.
Потом было продолжение обыкновенного чуда: селёдка, водка, пиво, горбуша, любовь и, опять селёдка, водка…
Потом с пивом и горбушей пошли к Мармеладовым. Потом заняли у Мармеладовых ещё сто тысяч.
На четвёртый день Моисей, впервые самостоятельно, пошёл один за рыбой.
За горбушей.
Каково же было его разочарование, когда на месте того, чуть не сказочного киоска, он обнаружил только скрученные прутья с застывшими огромными слезами из крылатого металла и мелкий, оплавленный, затоптанный в грязь стеклянный бисер. Чуть в стороне от пепелища валялся чёрный от копоти, раздавленный скелет кассового аппарата.
Обыкновенного Чуда не было. Чудо кончилось.
А иначе и быть не могло. Ведь на то оно и Чудо, чтобы являться человеку только один раз в жизни.

                15.04.1996г.
 
Иду на Вы!
( журнальный вариант)

         «Давай, я на тебя пойду?»
«На меня, так на меня, - я в общем-то был не против, и мы с подругой поменялись местами.
«Но, чёрт возьми, - теперь я лежал на спине и мог спокойно предаваться своим размышлениям – почему «на тебя пойду?»
Сам я человек интеллигентный и знаю, что есть выражение, если и не крылатое, то что-то около этого: «Иду на Вы!», и откуда поэтому появилось это убого тривиальное подругино «Давай я на тебя пойду?» - никак не мог взять в голову. Хотелось курить, но я боялся обидеть свою подругу, озабоченную, и кажется не без удовольствия, исполнением своих «супружеских» обязанностей. Но курить хотелось, да и это её дурацкое: «давай на тебя пойду?» - не выходило из головы. Я приподнял голову, поймал рукой её колыхавшуюся ритмично вверх-вниз грудь и медленно, долго, будто затягиваясь стал целовать её левый сосок. Будто в знак благодарности.
Подругу стало качать всё быстрее и быстрее, лицо её исказилось, а по пунцовым и шее, и груди, побежал пот. Диван скрипел словно корабль выброшенный на рифы и разбиваемый штормом, как в смертной агонии, перед полным крахом и погружением в пучины, на нём всё скрипело, трещало и хлюпало.
«Почему она не сказала «Иду на Вы!», как все нормальные люди?» - вертелось в голове…

                ( продолжение следует )
 
Жизнеутверждающий.

         Меня попросили написать жизнеутверждающий рассказ. На работе.
«А то, понимаешь – объяснили они мне – без такого рассказа, да и что тебе объяснять, сам знаешь: жизнь такая, что впору чёрт те, что с собой сотворить – ужасное».
При этом они утёрли пунцовый ротик от налипших крошек кекса.
«А грустных рассказов не надо – попросили меня снова – от них так только и хочется, что залезть на табуретку под люстрой и…»
«А верёвки нет» - пошутил я.
«Верёвка то есть, да потолки низкие» - пошутили они.
Я улыбнулся им, а они улыбнулись мне.
Может мои обвисшие спереди штаны стали подозрительно топорщиться…но, головой, или чем там другим, но стронулось что-то и поехало и во мне, всё более, и более вздымая жизнеутверждающее. В самом деле, недурственно было бы что-то сделать хорошее – жизнеутверждающее. Хотя бы для них. Или их. Хотя бы рассказ – хотя бы про себя. Ведь не всегда же штаны обвисшие, ведь не всегда же гульфик застёгнутый. Да и в редакции «Новых времён» не раз намекали: что-нибудь коротенькое бы, но жизнеутверждающее. Сколько же лет можно всё по уши и в дерьме ( Дерьмо – смотри словарь Даля )?
Со стены в кабинете редактора с лукавым прищуром улыбался мне Ленин. С портрета, но как живой. Уголки глаз его казалось так и светились искорками.
«А ведь и в самом деле сколько можно? – подумал я.
Гонорар обещали – жизнеутверждающее – да и ещё где – в кабинете у Самого – у редактора. Я уж не говорю: кто.
Солнце стоит высоко, а морковка в полный рост – чего ещё надо. Да и водка с Нового года будет, как и пятьдесят лет назад: двадцать один двадцать, а не какие-то там тыщи. Чего ещё лучше!?
             Пришёл домой, погрыз морковки с огорода и сразу же сел за рассказ.
Три листа я накатал сразу: как у одного коммерсанта изнасиловали всю семью, но не убили (жизнеутверждающее начало), а самого заставили собственноручно поджечь свой гараж с «Вольво». После этого случая, когда уже «Вольво» догорал, всю жизнь до этого угрюмый, подчёркиваю угрюмый коммерсант, стал хохотать и хохочет, не прекращая, уже целый год. В углах глаз у него даже искорки образовались, как у Ленина. А Ленин вечно живой – всем известно. В псих больницу коммерсанта не взяли, так как до психбольницы, хотя он и хохотал не прекращая, он успел записаться в местное отделение компартии, а «политических» у нас нет, как и 58-ой статьи. Сами понимаете: когда за 57-ой сразу идёт 59-ая – это, даже более, чем жизнеутверждающее. Когда не валят лес, лес растёт. А лес растёт – тут тебе и кислород, и опять же ценный мех, и опять же диетическое мясо… Да, что я, тут и без мяса и без меха, одним кислородом захлебнуться можно. И я на самом деле начинаю захлёбываться и от кислорода и от смеха, и бегу на кухню сморкаться и вытирать слёзы от нахлынувшего умиления за такую удачливую перемену в жизни «коммерсанта». Ведь его даже в армию не берут, хотя совсем недавно, туда брали и не таких. Так и остался коммерсант, на сколько раньше денег хватило, при своих лампасах, есаулом запаса и полным Георгиевским кавалером.
             «А не попить ли нам кофейку? – спросил граф графиню и уложив графиню на постель, стал быстро-быстро её иметь. А в это время за окном ковали железо» - вспомнилось мне. Когда-то так писал свои жизнеутверждающие романы Эмиль Золя.
«Как же мне закончить свой жизнеутверждающий рассказ?» -резонно заметил я себе.
Может быть так: «А в это время за окном устанавливали новый коммерческий киоск». Я даже выглянул в окно. За окном была только Муза. С лукавым прищуром, как в светлое будущее, она смотрела на покосившиеся ворота и ела пирожок с морковной начинкой.
Так на ворота могут смотреть только бараны – зафиксировалось в мозгу.
«Не улетела бы только» - ещё подумалось мне.
Потом я внимательно перечитал свой рассказ и без всякого сожаления порвал.
«Тоже мне – Муза называется – зло подумал я – прилетела какая-то вся обшарпанная, да ещё с морковным пирожком, в соавторы набивается. Не могла хотя бы с беляшом прилететь»
Несколько расстроившись я походил по комнате, покурил и собственноручно сжёг свой изорванный рассказ, как Гоголь.
Но хохота, как у коммерсанта, или как у Гоголя, не получилось. Даже искорок у глаз не получилось. Обиженная Муза улетела.
«Ну и чёрт с тобой – даже с радостью подумал я – и сами с усами – без тебя так вот сейчас возьмём и ещё лучше напишем. Может даже с Клавкой, сегодня вечером».
Обвисшие штаны стали подозрительно топорщиться.
«А ведь они попросили» - недвусмысленно вспомнилось мне.
Да ещё и как попросили: жизнеутверждающе.
Тихая всепоглощающая радость от предчувствия скорого свидания с Клавкой растекалась по почти невесомому телу. Да и от откуда оно с морковки могло быть весомым. Я снова погрыз полезный корнеплод и решительно подошёл к столу. На новом листе бумаги моя рука уверенно вывела заглавие:
                Жизнеутверждающий.
Глаза мои лучились светом, лукавыми искорками и уверенно смотрели в будущее. По крайней мере, на ближайшую ночь. Удобно пододвинув табурет к столу и ещё более удобно усевшись, я ещё более уверенно, с новой строки стал писать:
              «Гонорар за этот рассказ мне выдали авансом… и прямо в кабинете редактора».                Такое вот жизнеутверждающее начало.
Конец же вышел ещё более жизнеутверждающим.
Клавка даже забеременела.
Что ж, я не виноват. Они попросили, а я изволил.

                05.09.1997г.
 
Трусы в клеточку.

           Я, как Жванецкий: сказал, записал, выдал.
Часто бесплатно.
Ещё чаще, за деньги.
Трусы в клетку, небо голубое. Или наоборот – трусы голубые, а небо в клетку?
Но, не важно, главное есть выбор, или как ещё говорят – Альтернатива. Хочешь, пиши бесплатно в голубых трусах и за небо в клетку. Хочешь, за деньги, хоть и в трусах в клетку, но зато небо голубое.
Вот и сейчас – сижу, строчу.
Сижу не там, и строчу не из того. А если бы из того и там, то тогда уже небо в клетку, а не трусы.
Потянулся, встал, упал, отжался.
Глянул в окно – одичал.
Так ведь и прёт и лезет в окошко эта самая, нами любимая, демократия. От счастья аж захлёбываешься, аж не продыхнуть. Думать не надо, делать ничего не надо, вообще ничего не надо. Потому что всё есть. Успевай только записывать и выдавать.
Выдаю.
И за деньги, и за бесплатно, но чаще в трусах в клеточку. Ещё чаще, в тех же трусах и за деньги. Куры денег не клюют и деньги не пахнут.
Потому, видимо и не клюют, что не пахнут.
Недавно выдал Рабиновича бесплатно, но в клеточку в трусах.
Вчера, Горбачёва в голубых трусах, но за деньги.
Ем раков.
Вчера ел раков за Рабиновича и по три рубля.
Сегодня, за Горбачёва и по пять.
Вчера мог есть раков по три, а сегодня уже по пять.
Ешь – не хочу.
Я не хочу, но ем.
Если сегодня кого выдам, завтра смогу есть и по семь. Если конечно смогу. Но завтра.
А сегодня, ем по пять.
Потому что могу, хотя совсем не хочу.
Но заставляют…Долг и Гражданственность.
Он в голубых трусах, она совсем без трусов.
Но, какая Свобода! Хочешь, ходи в трусах, хочешь без трусов.
Без трусов, конечно, хочешь больше, но…
Я хожу в трусах.
Трусы в клеточку, зато небо голубое.
И ем раков, хотя и не хочу, но ем.
Вчера ел по три, сегодня по пять, а завтра, как пить дать, буду есть по семь.
Потому, что смогу, если выдам.
Потому что трусы в клеточку, а небо, наоборот, голубое.
Говорят, завтра, по семь будут лучше, чем сегодня по пять.
Хочешь – верь, хочешь – не верь, потому что – Свобода и Демократия.
Не веришь!? Ну и не верь, значить сам такой.
Больно надо.
А я, что я!? За что купил, за то и продаю, потому что рынок. Хотя, и не себе в убыток.
Чтобы были и небо голубое, и трусы в клеточку, а не наоборот.
Чтобы были и Свобода, и Демократия, и Рынок.
И что б Долг в голубых трусах, и Гражданственность без трусов, и Я в трусах в клеточку.
А ты, что не веришь, так иди, проходи, топай!
Затмевают только тут всю эстраду.
Юмора он видите ли не понимает.
Наш дом – Россия, а твой дом…да…да…Сортир! Белый значит.
А Вы? Вы вот что подумали, когда я сказал, что завтра раки будут по семь?
Что это мой детский юмор, или апрельский розыгрыш?
Да! Правильно подумали, тут и думать не надо: это линия Партии и Правительства.
Ах, мне подсказывают: Партию разогнали.
Ну, так и что? Партия как жила, так и живёт.
Не Президента же мне вместо Партии вклинивать?
Это вы уж сами его вклинивайте, без трусов.
А я пока в трусах в клеточку. И небо пока голубое.
Сижу, строчу, выдаю. И ем раков.
Вчера, ел раков по три рубля.
Сегодня, ем раков по пять.
А завтра, буду есть по семь.
Ну и что с того, что те которые были вчера и по три, были лучше, чем, сегодня, но по пять? Сегодня, которые я ем, по пять, которые и сейчас какие-то…ну совсем не те, которых я ел вчера и по три.

Те, вчера, по три были: «О-го-го!!!»
А, сегодня, по пять: «О-го-го!!!». «О-го-го!!!» - да уже не то!
Представляете, что мне завтра придётся есть по семь!?
Если не выдам!
Эх, лучше б и не представлять. И по семь, но завтра. А сегодня, ем ещё по пять, но сегодня.
А вчера были лучше, чем сегодня,.. и по три.
А сегодня раки уже по пять, но хуже. Хотя и лучше, чем те которые ещё только будут, но не раньше, чем завтра – и уже по семь.
Говорят, те раки, которые будут завтра по семь, вообще позавчерашние.
Позавчерашние, я то помню, вообще по рублю были.
А эти, позавчерашние будут продаваться только завтра, но уже по семь.
Но, лучше не думать, не помнить, ни вообще…
А это, когда-нибудь, всё равно да кончится.
А пока главное – Свобода,Свобода и Свобода.
И пока, главное, что б остался Я, пусть и в трусах в клеточку, но что б небо то, уж точно: голубое – голубое.

                14.04.1997г.
 
Детские игры.

        Однажды, в одном маленьком дворике, да это и неважно, где посередине стояли обязательная песочница с «Грибком» и пара – другая качелек-каруселек, играли как обычно, да и также, как обычно, ничем не примечательные дети. Кто-то лепил из песка куличики, домики, кто-то стряпал «кашу-малашу», кто-то толкал по песку «танк-кирпич» и гудел за него. Кто-то играл в ножички, кто-то в расшибалочку. Как нормальные дети, и как и принято у детей, все они, или почти все, имели свои детские клички. Среди детишек, здесь были и «Вождь красномордых», и «Зюга», и «Чика», и Борька «Ель», которого ещё называли  «Дубом», были «Чубик», и «Жирик», и «Грач», и «Шоха», да и в кличках ли дело. Кто-то строил «домики», кто-то давил их «танком», и всем было весело. «Чика» уговорил «Зюгу» и они увлечённо играли в «орляночку»: выстраивались стопочкой монеты гербом вверх, и по очереди Зюга с Чикой, били по этому монетному столбику железной «битой». Хотя и били по гербу, называлось это у детей – бить по орлу. Чубик и Дуба играли в ножички. С локтя, с колена, с носа, с отскоком. Не играли только с примерными детьми, но их во дворе было не так и много. Одиноко около подъезда слонялся примерный мальчик со странной и длинной кличкой «Гайдар шагает впереди», да по тротуару прыгала со своей скакалочкой-удавочкой девочка по фамилии Новодворская, но со странной кличкой «Старые ворота».
Взрослые жили, или не жили, терпели своей жизнью. Времена были не то культа, не то застоя, не то оттепели. Это были времена, про которые метко было сказано, что «время было мерзопакостное, но рыба в реках была». А дети были простые, все из народа, даже больше, из народной гущи – дети батраков, прачек, сапожников, и прочих тому подобных. Солнце было большое, круглое, жёлтое и очень тёплое.
Вот, не обращая внимания на примерных детей, а кому они и нужны были эти дети, в дом быстро вошла молодая супружеская,он и она, пара с японскими баулами. На втором этаже зашторилось окошко.
-«Харакири» делать пошли»- засмеялся Шоха своим друзьям по песочнице.
-«Не Харакири, а Хакамаду»- поправил того Зюга и сгрёб в грязный карман щербатые и гнутые как блюдца, выигранные монеты. Сквозь дырку от выпавшего молочного зуба сплюнул Мишка «Кучерявый», которого ещё никто не дразнил «Меченным». Не было причин. Дети опять отвлеклись на игры. Мишка описался и заплакал.
-«Процесс пошёл» - засмеялись детишки. Засмеялась даже Новодворская, она поймала где-то кошку и теперь ходила по двору счастливая – искала, где бы ту повесить. С треском и блеском вдруг из подъезда выкатилась детская коляска.
С японским треском и русским блеском. Или наоборот. С криком «Банзай» коляска устремилась к песочнице, чем внесла немалое смятение среди играющих. Кто-то предложил играть в «Дочки-матери». Мальчики наперебой стали предлагать себя на роль Папы.
Но день подходил к закату.
-«Боря, домой!» - раздалось справа.
-«Гена, марш домой!» - раздалось слева.
А следом уже стало раздаваться и: Вовик, и Толик, и Жорик.
Наступал вечер, а весёлый день кончился. Позже кончилось и счастливое детство.
А дети будут расти. Сменятся и их игры, сменятся и их клички. Выяснится, что все эти бывшие дети – по меньшей мере, дети баронов, или графов и князей. Песочница и стоявший рядом с ней «грибок» разрушатся, а двор вместо бельевых верёвок, опояшут и так и сяк металлические, проволочные, деревянные – то ли могильные оградки, то ли суверенные границы. Каждый из бывших детей будет в кровь и в клочья бороться за счастье народа. За Свободу вообще будет принято драться, чуть не до применения атомного оружия.
И всем Им, и Всё будет гораздо Лучше, чем Прежде.
Ведь кто мог предположить, что все эти дети из одного большого дома и одного маленького дворика, вырастут в больших и высоких государственных деятелей?
             Перетерпел бы народ и счастье, да и свободу, наверное, перетерпел бы, если бы только ещё, те Бывшие не забыли простого, может быть и наивного как Коммунизм, изречения: «Ребята, давайте жить дружно!», которое неутомимо и постоянно для всех детишек, и с кличками и без кличек, твердит небезызвестный мультфильмовский кот Леопольд.

                30.03.1996г.
Про охоту.

       Сам я не охотник, но и без охоты человеку никак нельзя. На то он и хищник, человек то есть. Ну, а охотник, если он конечно настоящий – он, извините, или как дурак, или как дитё малое. Недаром говорят: охота пуще неволи. Я то сам не такой. Я ради какого-нибудь Чирка стограммового, того хоть за лапы привязывай на охоту и в хорошую погоду не пойду, не то что в мороз. А вот весной, что греха таить и меня порой так на охоту затянет, что и побалуешься. И чаще всего себе же и на шею. Раз, правда, было дело, сосед меня и зимой на охоту заманил. С тех пор, впрочем, и не хожу, зимой значит. Дело же было так.
Уговорил меня сосед обещаниями, а расписывать он ещё тот мастер, не то что я сейчас перед вами: что мы на охоте медведя, или там кабана на худой конец, так в первый же час и завалим.
-«Лес – говорит – в это время так и кишит ими. Они ведь в мороз к жилью жмутся. А мы их рядом с жильём и возмём».
Уговорил в общем меня, а я как дурак и уши развесил. Забыл даже, что медведи зимой в берлогах спят.
И пошли мы значит на охоту.
Уж сколько мы снегу в лесу истоптали и вспоминать страшно. А кроме наших следов, если и были в лесу следы, так только мышиные. Проклял я всё, а соседа в первую очередь. Сто раз собирался уйти, на мат перешёл разговаривать, весь на сопли изошёл, а соседу хоть бы что. Он даже сопли с мороза не вытирает, стоит, знай себе, за ёлкой пригнувшись, как заправский, и прислушивается.
-«Тише, тише – вдруг зашипит – кажется ветка хрустнула?».
Я тоже затаюсь…
А он разогнётся: «Ну, вот, опять вспугнул!»
Стоишь, как оплёванный, не знаешь, что и ответить.
«Давай теперь потихоньку вон в тот пролесок, там зверь сидит, голодно ему – шепчет – вот он и не уходит».
И начинаем мы красться, сначала в один пролесок, потом во второй, в третий…
Так и таскались мы по пролескам из одного в другой целых три дня. Одно и утешение только, что не голодно было. Я то свою провизию в первый день «умял».
-«Чего ещё – думаю – сосед целый рюкзак тушёнки набрал, если «в первый же час зверя завалим»?
Потом дошло, когда на его прокорм перешёл. Хорошо ещё, что хоть водкой оба в меру загрузились, а иначе это вообще и не охота бы была, а одно издевательство. А мороз стоял, к слову сказать такой, что всё думаю: «кранты, если не «концы», то «конец» точно откину».
А зверя как не было, так и нет. Два последних дня мы вообще только за своими пустыми бутылками и охотились: и в лёт их били и с трёх метров расстреливали, по всякому.
Но есть видно бог на свете: сжалился и над нами. И когда мы уже на тракт домой выбирались, даже и воробья не встретив, ударила оттепель, а мы, чуть нос к носу не столкнулись с двумя оленятами – важенками. У стожка в поле. Как вдарили мы из всех стволов, не сговариваясь, он в левого, я в правого, только гул пошёл. А мы, (такой вдруг азарт напал) в полсекунды наверное ружья перезарядили и ещё им пару раз вдогонку дали. Только стали наши олени в лес уходить и к тому же в разные стороны. Мы за ними. По снегу смотрим – кровь, оба получились подраненные. Тут и мы поумнее стали, и хоть и в хмелю, а за одним стали гнаться. Как говорится: «за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь». Гонялись мы, гонялись, с час наверно, а только, хоть и подраненный он был, и кровь на снегу была, а ушёл он от нас. Вернулись мы и решили уже за вторым подраненным идти. И точно. Уже через полчаса в лесу обнаружили, лежит на снегу. Мы за ним, он от нас. И отдыхает потом в снегу. Мы до него, а он опять от нас. Прямо наваждение какое-то. С нас пот ручъём, хоть самим в снег вались, а он у нас: то на горизонте, то ближе, а догнать всё не можем. Но смотрим, чаще он стал отдыхать и расстояние наверное до ста метров сократилось. Тоже нас не меньше часа прогонял. А когда уже до него метров двадцать – тридцать осталось, выскочил от нас из леса на тракт и упал там уже окончательно. Чудом только не успели мы из леса выскочить: «Ниву» заметили. А что там за «Нива», кто её знает, может «Охотнадзор» какой? А мы так толком и не разглядели кого гоняли: может оленёнка, а может и козла какого? Только с «Охотнадзором» в любом случае шутки плохи. Ещё два часа в лесу просидели, а уж как стемнело, на тракт вышли. Вскоре костёр заметили, пошли на него, как ни в чём не бывало, дорогу спросить.
Подошли, а там мужики пируют. И «Нива» стоит, а от нашего оленёнка уже почти одни только шампуры и остались. Предложили и нам шашлыка по кусочку. Но мы почему-то отказались, чёрт его знает почему? Обидно что-ли стало, что они всего можно сказать нашего почти родного оленёнка съели, а нам как с барского плеча кинули: «Можете взять по кусочку». Поинтересовались только как к дому выйти. Оказалось, что до деревни, откуда ходит транспорт, не больше двух километров.
И «завалили» мы оказывается не важенку, а колхозную овцу. Вторая же овца с простреленными ушами сама прибежала в колхоз. Говорить мужикам, что это мы овцу «завалили», мы конечно не стали. Чего хвастаться? А иначе, наверняка бы эти колхозники нас самих на шашлык завалили. Вот и вся охота.
Весной совсем другое дело. И другая охота.
«Вот ты знаешь, почему весной медведи из берлог повылазя, берёзы гнут? Выберут подходящую себе по размеру, встанут в рост, обнимут лапами и рыча давай ту налево – направо ломать. Не знаешь!? А я расскажу.
Медведь, он ведь как. Он прежде всего, как с осени на всю зиму наестся, надирает большой пук травы, да и заколачивает его себе в зад, чтобы зимой зря ничего не выходило, да и что б берлогу не обмарать. А весной, значит, ему и приходится берёзы гнуть, всё для того, что б легче тужиться, что б затычка из его назад выскочила. Иной медведь, который подходящей берёзы не найдёт, так целую неделю может протужиться, но его можно отличить по рёву, и к такому медведю, весной близко лучше не подходить. Да и тебе пожалуй было бы не совсем приятно. Если бы ты тужился от запора, а к тебе, в это время, вдруг кто-то близко подошёл.
А со мной, впрочем, совсем другая история произошла. Тоже этой весной. Я ведь с чего и начинал? С того, что какой из меня охотник? Я и не охочусь давно. Так только, если случай подвернётся. А тут, как на грех, опять этот сосед, уже со «своей половиной» нарисовался. Ну и «загуляли» мы на нашей квартире. Я уж и не помню, что мы отмечали: то ли открытие охотничьего сезона, то ли закрытие, то ли, то что он «завалил» таки медведя, или «завалит». Совсем ничего не помню. Помню только, что водки было не меньше, чем тогда тушёнки в рюкзаке. Так целый день и прогуляли. Сосед же, как «наелся», так пьяный опять на охоту стал звать.
-«Лес – говорит – в это время так и кишит ими».
Зверями то есть. Ну вы то уже знаете: у моего соседа, как выпьет, в любое время года и суток, «всё кишит и кишит». Я как мог отказывался. Жена меня всё равно бы не отпустила. Да и соседа его жена тоже удерживала. Но, вот совсем не помню, только ушёл сосед как мы его не удерживали. А соседку оставили у себя ночевать, постелили на полу. Почему-то и мне и моей жене показалось, что её обязательно поймает милиция, если она пойдёт ночевать домой. А почему так показалось и не скажешь. Мы то с соседями живём на одной лестничной площадке, друг против друга.
Тут-то всё и началось. Не помню, когда мы спать легли, я с женой на тахте, соседка на полу, только просыпаюсь я в три ночи и вроде как уже в соображении. Луна в окно светит, часы на стене тикают, а соседка на полу. Ладно, прошёл на кухню, рассола нашёл, попил, потом посидел, сигарету искурил. Вернулся в комнату, смотрю: моя спит «без задних ног», Луна в окно светит, часы на стене, соседка на полу. И так Луна ладно соседку на полу освещает, и ногу её со сбитой юбкой, из-под одеяла, выпростанную, что вот и не хотел, а ещё раз пошёл на кухню покурить. Сижу, курю, а мысли в голове вот так прямо и ворочаются.
«Соседка то – думаю – ядреная девица, неплохо было бы к ней подлечь?»
Да она и не почувствует ничего, пьяная ведь.
«А если и почувствует – рассуждаю по себя – так и ей, пьяной, наверное будет приятно. Моя всё равно спит «без задних ног», а в случае чего, так можно будет и оправдаться: что мол спьяну постели перепутал».
Докурил значит я сигарету и вот с такими мыслями, уже потихоньку пошёл в комнату. Смотрю, всё по-прежнему:жена спит, часы тикают, а у соседки из-под полурасстёгнутой блузки ещё и груди лунами поблёскивают.Осмотрелся я ещё раз, и вот ведь пьяный – пьяным, а соображение есть, прошёл «на цыпках» к окну, потихоньку зашторил всё окно шторами, подождал у окна, пока глаза привыкнут и опять, потихоньку «на цыпках» прокрался до соседки. Прилёг рядом, почти не дыша, запустил руку под одеяло и потихоньку по ноге соседки стал скользить рукой вверх. Так рука охотника тихо скользит по прикладу, нежно обнимая его и гладя, подбираясь к спусковому крючку. Вот рука дошла до подтяжки и пошла выше уже по голому телу. У меня даже сердце замерло. Соседка казалось улыбалась мне во сне. Она даже будто потянулась ко мне с улыбкой, когда рука достигла её трусиков и уже осмелев пыталась проникнуть под их резинку. Я медленно закрыл левый глаз, как перед выстрелом и…будто граната разорвалась в моих глазах тысячью осколков!
Схватившись за лицо руками я бросился в кухню, а следом за мной «летела» оказывается «моя» и била меня по лицу какой-то тряпкой. Дверь на кухню она захлопнула и ещё наверное полчаса хлестала меня своими же, как потом выяснилось, трусами. И всё это молча. Вот такая охота.
Ну и что мне тут оставалось делать?
Одно и оставалось: как можно нелепей защищаться и старательно изображать из себя пьяного. Я мычал, плакал и, то лез целоваться, то звал за собой в атаку. Наконец, полностью выбившись из сил и из своих артистических способностей, упал и притворился спящим. Жена проплакалась и ушла из кухни. А я так и не рискнул уйти из кухни, там и заночевал. Утром продрог «как цусик», да и проснулся, пошёл в комнату. А моя сидит как ни в чём не бывало с соседкой «мирком», «лясы» точит, да водочкой опохмеляется. Я ещё поудивлялся: как мол это я в кухне оказалось спал, но жена мне втихаря кулак показала, я и замолк. Тоже сел водочку пить. Вот так значит я в капкан и попался. Теперь, если на охоту весной и пойду, то куда-нибудь подальше. Это же надо было дураку догадаться ещё и шторки задвигать. Моя, оказывается наблюдала за мной всё с самого начала: и как я курить ходил на кухню два раза, и как на цыпочках по комнате выхаживал, и как шторки задвигал, и как к соседке, опять разведчиком, крался.
              А соседке, что, она опохмелилась водочкой да и ушла, как та «коза с простреленными ушами», а мне вот, перед своей женой, ещё целую неделю пришлось «тужиться», как тому весеннему медведю.

                Ночь на 17 мая 1996г.
 
Чай без сахара.

         Это случилось 15 сентября 1985 года. Случилось то, что по прошествии трёх месяцев я снова сел писать. Благо ручку я искал недолго, всего лишь пару раз махнув веником под диваном. Вдохновения никакого, одна злость, но пишу. Встретил сегодня друга, старого давнишнего друга, может, по прошествии времени его и другом уже трудно назвать, но товарища, с которым можно вспомнить, можно поговорить. Но о чём говорить? Сам я молодой литератор, руковожу соответствующим кружком, соответственно в газете. Но вдохновения никакого. Друг пришёл, мне и вспомнилось, ведь как писал, как начинал. Злость пришла, что и меня быт заедать начал.
Ну да всё ни к этому, вы уж извините, вдохновения то никакого. Дал другу рыбки сушённой, я ведь в природе понимаю, люблю порыбачить с удочкой, в лесу грибочки, ягодки пособирать, птиц послушать, а тут, как на грех, к рыбке ни пива, ни кваса, ни вина золотого.
                Жил был старик
                Со своею старухой
                У самого синего моря.
                Было вино золотое,
                Стало вино злое.
Пошёл я с другом в пивбар. Два пивбара оказались закрытыми по неизвестной причине, бутылочного пива нигде не оказалось, а в третьем пивбаре стояла очередь, которую, как нам сказали, надо было отстоять часа два или три. Русский мужик вообще любит всё делать не торопясь, но основательно. Сейчас же мужик пошёл; уж если начнёт гнуть палку, так будет гнуть пока не сломает. Рассказывают, так когда то в Китае с воробьями боролись: замахала вся страна руками, все воробьи и передохли, из сил выбились, летать то. Потом ввозили воробьёв из других стран, да их акклиматизацией занимались. Постояли мы с другом в очереди полчаса, сжевали по одной сушённой рыбке, да и пошли восвояси. Стоит ли стоять три часа, чтобы посидеть за склизкими обшарпанными столиками на столь же обшарпанных и расшатанных стульчиках, и втягивая в себя пену пива сомнительного не только на вкус но и цвет? Вот и мы тоже подумали, что не стоит. Можно и в ресторане графинчик пива заказать. Погода стояла отличная: жарко, сухо, настоящее бабье лето. Воздух казалось дремал, а деревья красовались в своих новых, с декольте, нарядах. По дороге нам встретился, кто бы вы думали? – корифей городской и даже областной литературы Вениамин Склоровский – в недалёком прошлом заведующий культпросветработой при дворцах культуры области, а в настоящее время забулдыга из забулдыг, пьяница-отдери уши, которого уже ни одна вытрезвительная машина не забирала, а милиционеры обходили стороной. Вениамин Склоровский чем то сосредоточенно занимался около двух тротуарных урн, но заметив меня, засеменил к нам нетвёрдыми ногами. Минут двадцать он разливался, источая перед нами запахи перегара, мочи и ещё какой то плесени, о том как поживает поэтесса Н  и как его приглашают в газету Р на должность Х. Похвалил меня (отрядно, отрядно – говорил он – что означало – отрадно, отрадно) за последние публикации, хотя (я то лучше его знаю) последние полгода я нигде не печатался. Напоследок он жалобным голосом попросил меня купить ему хлебушка. Он так и сказал: хлебушка. Я не стал себе портить настроения, тем более, что и сам уже забыл, как он занимал у меня «пятёрку на два дня», а у Вениамина могло хватить ума и потащиться следом за нами, зашёл в магазин и купил ему буханку белого хлеба. Зачем то спросил у него закурить, а когда он стал рыться в своём рванном мешке ища сигареты, увидел в мешке три буханки, точно такого же, как и я купил, хлеба. Нехорошее чувство кольнуло меня где-то под печёнкой и физиономия моя в этот момент несколько сморщилась. Я закурил, отдал ему хлеб и мы с другом пошли дальше.
«Вот кому, так кому в наше время трудно» - думалось мне.
Да и как ему писать-то сейчас, да и пишет ли? А писал он не иначе: как под вечер выпивал пять литров пива и запершись в туалете, сидел и мычал на унитазе, пока его не прошибал геморрой. Тут к нему приходила Муза, и уже вдвоём с геморроем он мучил её, если не сказать, издевался над ней, до самого утра, распинывая её, где-то до отбивной. Зато утром из туалета выползал Автор со своим новым рассказом накатанным на туалетной бумаге, газетах и даже частью на двери. Он даже в редакции умудрялся читать свои произведения писаные на такой бумаге, да ещё сетуя, что один из интересных «кусочков» ещё остался на туалетной стене.
«Как-то ему сейчас – думал я – когда даже огуречный лосьон стал дефицитом».                «А на вопрос в магазине: «Есть ли «Шипр»? – продавцы вопросом же справляются: «Это который пьют-то?»
Какая тут к чёрту Муза, какое Вдохновение, когда под сушённую рыбу, ты не можешь найти в целом городе, хотя бы литр настоящего прохладного свежего пива.
«Мятное», «Бархатное», «Рижское», «Жигулёвское», «Московское» - где ты теперь, и в каких подвалах скисаешь?
                Было пиво «Мятное»,
                Было «Жигулёвское»,
                Было пиво «Рижское»,
                Да ещё «Московское».
               
                Стало пиво Кислое,
                Мутное, с Водицей,
                Как моча в анализах
                Беременной девицы.
В ресторан никого не пускали, но окололитературными путями, мы всё же в него прошли. Верхний зал был откуплен под свадьбу и нам пришлось пройти в банкетный зал с баром. Пива не было и здесь! Зато была водка и коньяк в неограниченном количестве и с ограниченным ассортиментом закусок. Полный же ассортимент закусок был следующий: салат из свежих огурцов, шоколад, лимонад и хлеб. Мы взяли по стакану водки, а шоколаду предпочли сушённую рыбу с хлебом. Народу в баре было битком. Все пили, все о чём то громко говорили, кто-то плясал под магнитофон. Бармен за стойкой только и успевал, что сдёргивать с бутылок золотые пробки, да рассовывать по карманам пятёрки с десятками. Мы посидели с другом, выпили свою водку, добавив правда ещё по сто грамм, поговорили, вспомнили беззаботные юность с детством, договорились о рыбалке. Мир становился проще, но не понятней. Ради интереса, мы заглянули и вверх на свадьбу. В огромном зале гремела музыка. Музыканты то ли пели, то ли кричали: «А этой свадьбе было места мало…», а в дальнем углу зала находилась свадьба: двадцать сервированных столов и только за шестью – семью столиками народ, человек двадцать, а может быть тридцать. Молодёжь шепталась о чём то своём, четыре девушки танцевали тоже сами с собой, а пожилые сидели с натянутыми улыбками. Жениха с невестой от нас загораживал самовар. Оказалось что это была не то Комсомольско-Молодёжная, не то Молодёжно-безалкогольная свадьба. Музыка кончилась и музыканты побросав инструменты торопливо удалились к себе за шторы. Мы постояли ещё с минуту и тут девчата со свадьбы стали хором кричать: «Чай без сахара, чай без сахара!»
Смущённые молодожёны поднялись и стали целоваться.
Мы пошли вниз, а сверху нам вслед неслось: «Раз, два, три, четыре, мало, мало,…пять, шесть…»
В туалете блевал в раковину и утирался красным полотенцем с надписью «Совет да Любовь» Свидетель.
На выходе из ресторана стояла машина вытрезвителя. В последнее время такие машины, народом были почему то прозваны «Луноходами». Рядом с Луноходом околачивались почти пьяные милиционеры и высматривали себе добычу. Одного я даже узнал, это был Н. Рыскин, и очень удивился, потому что Н. Рыскин не более чем весной, даже летом, был замешан в одном довольно, даже не просто щекотливом, но откровенно похабном деле. А поплатился он за это, как я уже успел заметить, всего лишь тем, что поменял погоны старшего лейтенанта на погоны старшего сержанта. Летом его видимо таскали по судам и допросам, и вот осенью он опять объявился в доблестных защитниках правопорядка. Дело же то, если в двух словах, заключалось в следующем. Этой весной, или начале лета, в медвытрезвитель были доставлены три пьяные школьницы –восьмиклассницы. Где они «отмечали» - в ресторане, в гостях ли, и «Что» - сочинение или экзамен, остаётся неизвестным. Девочки в вытрезвителе не на шутку перепугались, и их можно понять: из благопристойных семей, с благопристойным воспитанием, и упасть на «дно», о котором они возможно не читали и у Горького, о непременной разгласке этого «падения», здесь часто и сильный человек впадает в отчаянье. Н. Рыскин дежурил по вытрезвителю. В камеру к пьяным девочкам часто заглядывали, посмеиваясь и с назидательными шутками, милиционеры. Окончелось же тем, что насмерть перепуганных девочек уводили по одной в пустую холодную камеру, где они, в обмен за разрыв всех бумаг и документов о посещении ими медвытрезвителя, то есть становясь опять благопристойного поведения, расплачивались за это, и не с одним, и ни по разу, своей честью. Открылось же дело после того, что одна из девочек забеременела.
«От дерьма бы подальше» - подумал я и вышел с другом из ресторана опять теми же потайными путями. Голове мешала думать мысль, что я трезв, как собака.
           Придя к себе домой – в двенадцати метровую комнатушку семейного общежития, в которой я умудрялся жить со своей женой и двумя детьми, уже школьного возраста, а когда-то ухитрялся ещё творить, я сел и вместо того, чтобы писать заявление об уходе с работы, «которая не может предоставить моей семье нормальное человеческое жилище», стал писать эту галиматью.
Да и что мои проблемы?               

Когда «Хлебушка надо», когда «Чай без сахара».
Да и вдохновения никакого.

                16.09.1985г.
 
«За» и «Против».

              Я за революции!
              За перестройку!
              За демократию!
              За гласность!
              И за ускорение!
              За интенсификацию!
              За разоружение!
              За выборы!
              И перевыборы.
              Я за коллективизм!
              И за коллектив!
              И за актив!
              За актив в коллективе!
      Мнение коллектива – моё мнение!
      Мнение актива – моё мнение вдвойне!
      За актив я вообще двумя руками «За»!
               Я за хозрасчёт!
               И за самофинансирование!
               И за самоокупаемость!
       «От каждого по труду – каждому по рублю!»
                Я за новое мышление!
                И переосмысление!
Конечно приятно сознавать… что и в твоём сознании… в едином порыве… как по всей стране…произошёл перелом.
Приятно чувствовать себя хозяином!...
Но, не думайте, что я только «За».
Да, я против Иван Иваныча, которого сняли с должности.
                Против застоя!
                И застолья!
                Против консерватизма!
                И авантюризма!
                Против депрессии
                И репрессии!
                Против коррупции!
                Против плохой продукции!
                Против торможения!
                Против воло – киты!
                И протекции!
                Против диверсантов!
                И диссидентов!
          Против хулиганствующих элементов!
Товарищи! Коллектив! Я – ваш! Я рад за всех нас! Рад, что мы все единогласно собрались здесь. Единогласно хлопаем. Единогласно хмуримся. Я рад нашей встрече! И как хозяин своего слова и мнения… я поддерживаю Вас и присоединяю свой голос, а также поднимаю свою руку, во всех Вами проводящихся собраниях, конференциях и аудиенциях, за все Ваши единогласные «За», и за все Ваши единогласные «Против».
Кто «За»!?

                15.01.1988г.
               





           Продолжение рассказа «Иду на Вы!».

      Тут я и приплыл.

                22.12.1990г.








                Хроники подлых времён

           Все мои друзья – писатели. И это накладывает на меня, что ни говорите, тоже, какие-ни какие, но обязанности. Сам я не писатель, но скажу честно, люблю что-то вроде как пофилософствовать, особенно за мытьём посуды оставшейся после очередных позавчерашних попоек с друзьями. К этому времени обычно проходит похмелье, и возвращается способность к двигательной деятельности и философствованию. Но о друзьях…
Один приезжает ко мне обычно на «Волге», на такси, и обычно в невменяемом состоянии. Он три или четыре раза расплачивается с таксистом, изливаясь перед ним в дружбе, пока я уже чуть не за шиворот утаскиваю его в дом, где он из всевозможных карманов начинает извлекать бутылки с дешёвым креплённым вином, и наконец здороваясь. Зовут друга Глебом. Я с женой конечно приятно огорошены его приездом, или сказать наездом, ибо «наезжает» он в гости не чаще одного – двух раз за год. В гостях – писатель. Пусть ещё никем не признанный, нигде не известный, ни разу не печатавшийся, и с рукописью не только не троганной чьими-то руками, но даже и издали не виденной – но писатель. Правда, как он сам говорил, рукопись он читал Гилдину и она ему понравилась, хоть это проверить сейчас и не представлялось возможным. Гилдин был спившийся, изгнанный из Союза писателей, старикашка и находящийся уже второй год где-то на излечении. Глебу немногим перевалило за двадцать девять. Он высок, широк в кости, с красивым крупным и немного скуластым лицом деревенского, я бы не сказал пахаря, но тракториста. Большой, угрюмый и молчаливый, он в то же время имеет что-то от сердца мягкое и добродушное. Тоже видно и в его глазах – одновременно и угрюмое, усталое и мягкое, добродушное. Его вьющиеся чёрные волосы со взбитым на лбу вихрем неплохо украшают его, хотя в волосах блестит и седина. Седина друга портит, потому что он ещё холост. Всем остальным друзьям, к слову, как и мне по тридцать и все уже женаты. Глеб всегда приезжает «высказаться». «Высказываться» трезвый он не может ввиду своей молчаливости и, наверное, как он в душе считает «мешковатости». Вино же делает друга немногим разговорчивее и раскрепощённым из пут мешковатости. У меня друг обычно долго спит одетый в кресле, потом с осоловелым взглядом, заплетающимся языком говорит: «Значит, и ты мне не можешь помочь?»- после чего я с женой уже по-настоящему укладываем его спать. Извиняюсь, но в два часа ночи хочется и своих семейных радостей.
 Другой друг приходит ко мне обычно пешком. Этот другой обстоятельно исследует происшедшие со времени его последнего посещения, изменения в моей семейной жизни, и поэтому с его приходом я стараюсь курить дорогие сигареты. Другого, или вернее второго друга, зовут Виктором. Виктора украшают: жена, «рога», квартира и машина. Приносит он всегда одну, аккуратно завёрнутую в газету бутылку вина, и пьет, по меньшей мере, в три раза больше Глеба. У Виктора тоже есть что-то из сочинений и впрочем также ни кем не виденных, и даже Гилдиным.
Третий друг, извиняюсь, не накладывает на меня ни каких обязанностей. Он ко мне в гости не ходит. Я к нему в гости хожу, захватывая с собой бутылку вина, не завёрнутую в бумагу. Саша – так зовут третьего друга, печатается в газетах, пьёт больше из приличия, не имеет ни «рогов», ни машины, ни даже одухотворённого лица, хотя бы и тракториста, и этим отличается, и я бы даже сказал отдаляется, от всех друзей и от меня тоже.
 Моя жена, пожалуй, связующее звено во всей этой компании. Моя жена – прелесть. Она прочитала одного «Колобка» по обязательной программе и переплюнула этим знанием все «поиски истины» моих друзей да и мои тоже, «её собственного мужа». Таких жён мало, и в этом мне со своей женой повезло. В чём ещё был несомненный плюс моей жены перед жёнами друзей, так это в том, что она умела и любила быть в компании, и если когда и «шипела», то «с глазу на глаз» и не больше двух-трёх часов. Моя жена была отходчивой женщиной. Наш дом был рад гостям. Окончательно же наш дом приобрёл популярность, когда моя жена вывалила моим друзьям, буквально на уши, огромную кипу листов со своими сказками, которые оно оказалось писала в четвёртом – шестом классах, и даже печатала в «Пионерской правде». Наш дом стал чем-то вроде Литературного кружка. Всем нам было далеко до сказок моей жены. В своей глупой наивности моя жена оказалась умнее нас и поэтому в нашей компании негласно стала чем-то вроде судьи-эксперта и рецензента. Но в эту последнюю, будь она не ладна, попойку, судьба свела нас всех вместе. Разумеется без жён. У Витьки жена работала в ночную смену. У Сашки жена лежала в больнице со вторым ребёнком. У Глеба подруг не было, а моя дражайшая «половина» с ребёнком в очередной раз убежала к своим родителям меня пугать разводами. У жён это модно. Я,  конечно, как мог, расстроился, допил из холодильника пол бутылки остававшегося вина, и решил успокоить свои нервы сочинительством, хоть я и не писатель. Ну, да вы пожалуй и сами догадались, коль скоро это читаете. И так я взял ручку и своё новое творение начал словами:
«Френк Лослел и Джон Голдсбуер сидели в надутом ими полиэтиленовом шаре и …»
«Название придёт позже, - думал я, - главное «загорется»!»
Но дальше не загоралось.
Я думал, что вот всё это правда и Френк Лослел с Джёном Голдсбуером сидели в полиэтиленовом шаре и даже распили в нём три бутылки портвейна, но в это всё равно никто не поверит. Хотя тот шар и до сих пор служит парником для огурцов.                «Главное успеть побольше написать до прихода жены» - думал я.
Но в это время пришли друзья. Вернее Сашка с Витьткой притащили Глеба, и началась попойка.
А Френк Лослел с Джоном Голдсбуером остались сидеть в шаре.
Уже со второй бутылки Сашка начал читать свои стихи, Виктор беспокоился, хватит ли вина, а Глеб, с открытым ртом и с наушниками на голове, спал в кресле. Ему никто не мог помочь. После третьей, мир стал розовым, женщины были отвергнуты, гремела музыка и даже Глеб проснувшись что-то мычал и пытался не то встать, не то улыбнуться. После пятой, Сашка с Витькой спорили о преимуществе солённых маслят перед рыжиками, а Глеб тыкал по пустой тарелке вилкой и твердил: «Только груздь!».
«Только груздь способен нас вывести на прямую дорогу!».
«Доколе! – уже кричал он – господа доколе… Фёдор Михайлович прав… только груздь…давайте выпьем!».
Все выпили и только Глеб долго стоял качаясь, пока подносил стопку ко рту, наконец судорожно опрокинул в себя и тут же зажав рот рукой побежал к раковине – его рвало.
«Жениться тебе пора, а то сопьёшься – заметил Виктор и выпил ещё стопку – узнал бы почём фунт счастья».
«Это грудинка что-ли, или пониже?» – осведомился, сглаживая неловкость Глеб упёршись взглядом в обыкновенную колбасу, но не дождавшись ответа, продолжил, уже ни к кому конкретно не обращаясь: «Женщина – есть источник величайшего несчастия и есть продукт невесёлых раздумий…»
-«Слушайте! – Сашка стал читать стихи:
                Скамейка раскорячив ноги
                Ждала задумчивых влюблённых.»
-«Источник ли, продукт ли – всё одно – баба»- подытожил Виктор.
-«К чёрту, что это? – Глеб увидел мой листок – Хрен Лосев и Джон Кол…»
-«Сам ты Хрен Лосев – я вырвал листок и забросил на шифоньер – правильно говорят, не умеешь пить – не пей».
-«И всё-таки, Фёдор Михайлович прав – не обиделся Глеб – тяжёлые времена, сударь, в нашем городе.., я напишу «Реквием поколению» и Хрен Лосев будет там главным героем. Выпьем за поколение!»
-«Выпьем, только потом затрёшь за собой» - ответствовал я.
Затирать не пришлось, у Глеба открылось «второе дыхание». Сразу после одной, он выпил другую стопку, посидел, непонятно за что извинился, и пошёл во двор курить. Виктор пил не закусывая, жадно курил и вдруг начал расточаться, что все бабы – лгуньи, сволочи, стервы и всё прочее: гнусное и непотребное. Я как мог утешал его, а Сашка предлагал всем вместе отправиться завтра в лес по грибы.
-«Стрелять их надо, а не по грибы!» - чуть не плевался Виктор.
-«И вообще этот Хрен Лосев мне положительно нравится – услышали мы вдруг от возвращавшегося Глеба. Его душил смех, его раздирало от смеха, он пытался продолжать, но только начинал, и его опять раздирало смехом, он глотал воздух, закашливался и размазывал по лицу выскочившие слёзы.
-«Хоть нос то вытри, захлебнёшься – огрызнулся, видно приняв смех на свой счёт, Виктор и стал разливать из бутылки – мы уж думали ты не очухаешься, Хрен Лосев…»
-«Нет, - загрозил шутя пальцем Сашка – я так не думал, карася выкинь на берег, а через день влей водки и тот очухается, а Глеб не карась…да и какой он Лосев!?»
-«Все мы Хрены Лосевы – наконец прорвалось у Глеба и он окончательно закатился, даже уже не в смехе, а в кашле.
Кое-как мы его отходили, исколотив ему спину и дав выпить. Наконец снова расселись за стол.
-«Ты молодец, - тяжело облокотился на меня Глеб, и как в подтверждение своих слов стал бить кулаком свободной руки по столу – а Хрен Лосев- дурак, и «Реквием поколению» я посвящу тебе, хоть там и будет твой Хрен, но…Ты знаешь, как я его начну? Нет, ты знаешь, как я его начну? Я его начну с лая собаки на грязную в ночи улицу в лунных отсветах, а закончу, закончу я его тем что будет яркий солнечный день, и дорога будет асфальтовой, только собака, вот что жаль, будет раздавленной на этой дороге, десятками машин. И это будет плач во вселенной. И солнце будет плакать. Это будет Реквием поколению».
-«А что Хрен Лосев?» - выпил и спросил Сашка.
-«А, Лосев!? Лосев, на то и Лосев, он будет ходить сначала пешком по грязной дороге, а потом будет ездить на машине по асфальту и мало будет думать. Он даже не заметит, как по нему будут плакать и Вселенная и Солнце и даже та раздавленная собака.Но, всё, выпьем!»
Выпили.
-«Не будет бегать где попало. Давай за собаку выпьем» - сказал Виктор и распечатал следующую бутылку.
                «Любят дамы кушать груздь.
                Да, груздь особенный,
                Что б ядреный был как брус,
                Да малосоленый.
                Чтобы шляпочка была
                В меру скользкою.
                Чтобы помнил кавалер
                С дамой роль свою»
- имитировал Сашка с наколотым на вилку груздём.
Виктор тоже развеселился.
После девятой бутылки вернулась жена, часы показывали без пяти минут, двенадцать. Друзья, да и я тоже, стушевались и только Глеб рассыпался в комплиментах, полез целоваться и стал предлагать всем выпить за жену друга. Мы все, уже с моей женой, выпили по стопке, после чего она поставила оставшиеся бутылки в холодильник пообещав переколотить их, если мы до них дотронемся.
-«И вообще, пора по домам, и спать» - сказала она.
Жена расстелила два матраца на полу и ушла в комнату переодеваться. Я пошёл за ней, обнял сзади, стал что-то шептать на ушко и целовать в шею.
-«Иди лучше друзей укладывай» - ответила жена и с треском стала снимать платье. Я вышел. Друзья уже успели выпить ещё по стопке, «украв» бутылку из холодильника и поставив взамен пустую и укладывали спать Глеба. Рассыпанные по полу пластинки и магнитные плёнки были сметены в угол. Я пожал плечами, мол веселье кончилось и предложил друзьям стелить постели и укладываться спать. Сашка с Витькой наотрез отказались, засунули бутылку в карман и стали прощаться.
-«Мы ещё по городу прошвырнёмся» - объяснили они.
Витька предлагал идти к ресторану, а Сашка к знакомой поэтессе.
-«Ну, ладно не теряйтесь – пожелал я им на дорогу – завтра ведь в лес».
Я закрыл за ними ворота, поцеловал в морду, еле успокоившегося от лая и от радости служить, пса и пошёл домой.
«Фрэнк Лосвел и Джон Голдсбуер сидели в надутом ими полиэтиленовом шаре и пили портвейн. Портвейн был замечательный – «13» и, к тому же «Абрау-Дюрсо». Пили Фрэнк с Джоном на вполне законных основаниях, шар получился добрым, оболочка была крепкой, и значит можно было думать о предстоящих запусках. Рассчитан шар был грузоподъёмностью в двадцать килограмм, и значит, была уверенность, что даже в наихудших условиях, шар поднимет никак не менее десяти килограмм».
-«Ты спать будешь, или мне соседа позвать? Да и сомневаюсь я, что он у тебя десять килограмм поднимет» - жена стояла за спиной, и вдруг наклонившись утопила меня в своих рассыпавшихся волосах.
-«Так что, соседа звать?» - переспросила она.
-«К чёрту соседей, к чёрту друзей» - вынырнул я из её волос.
С грохотом опрокинулся стул, но поднимать его было некому, я держал на руках жену.
-«Ну знаешь – сказала она – если ты ещё перед сном и помоешься, может из тебя ещё что и выйдет…в смысле писателя. Прощения просить не думаешь?»
Я поцеловал жену и пошёл выполнять приказы.
-«Какой ты холодный – зашептала мне жена в постели – ты думал спать сегодня с друзьями?»
-«Нет» - шептал я обнимая её и поворачивая к себе.
--«Не дыши только на меня» - попросила она.
Через стенку доносился храп Глеба.
Следующий день конечно лучше не вспоминать. Я мыл пола, посуду, раковину. Жена не разговаривала, к тому же в огороде, почему- то оказались вытоптанными наполовину помидоры и лук, а в собачьем чугунке оказались огурцы. Глеба не было, он ушёл неизвестно когда, и это похоже не знала даже моя собака. Я делал уборку, окончательно примеряясь с мыслью, что ничего из меня не вышло, да и никогда уже не выйдет. И если что-то у меня и будет лучшее, так это моя дочь и мой будущий сын. А все эти писания лучше в печку. Пусть, всё это и немного грустно, но мне нисколько было не жаль ни себя, ни Фрэнка Лосвела с Джоном Голдсбуером, сидящими в своём и ими надутом шаре. Жизнь бывает и не такой. Да и давно пора стоять на земле, а не витать в облаках. В голове переплетались непонятные мысли, тяжёлые, гулкие и распирающиеся до боли. А на душе было и тошно, и больно, и светло. Я сунул голову под открытый кран, а в рот засунул два пальца.
Только через две недели ко мне заехали на машине Витька со своей женой и Сашка. Мы быстро собрались. Я взял с собой жену, дочь, прихватил из холодильника две бутылки остававшегося вина и сев в машину мы тронулись в лес за грибами.
      Кто из нас тогда, четверть века назад, мог знать, или даже только предположить, что время в нашей стране, да и для нас самих, фактически остановилось. Наше время, превратилось в безвременье, и хотя стрелки часов продолжали двигаться, а с календарей продолжали слетать листки дней, это уже было не время, а всего лишь времена. Причём времена подлые. Дел тоже не было, вместо дел были одни сплошные хроники. А мы в этих подлых временах, тоже были не людьми, а всего лишь хрониками.
     Хрониками в Хрониках Подлых Времён.


                1982, 2007 гг.

               

               
            











                Песня о Боре Вестнике.

     За бугром далёким моря
Есть страна с Высокой Бабой.
Эта баба держит факел.
Только песня не о бабе,
Не о факеле и даже,
Не про то как там живётся
Чернокожим, тьфу ты, неграм.
Негры – тоже человеки!
Эта песня про нас с вами,
Что глядят за бугор моря,
Как старик глядит за гребни,
Золотую клича рыбку
Инвестиций, так как пьяный
Он разбил своё корыто.
В том корыте и мы с вами!
В этой рыбке, а не в рынке
Видит старый закусь к пиву,
Что как злато держит в банке
Из которой так и лезет
Так и прёт, как дивиденты
И свисает гордо пена.
В этой пене – смысл свободы!
В этой пене – жажда жизни!
И уверенность, что пиво
Не такое и плохое,
Видит в этой пене Старый.
«Эх! Сюда б ещё и рыбку
И мечта осуществится!» -
- Так вещает Боря – вестник.
Каждый раз и год за годом,
Нам стоящим как пингвины
Друг за другом, ждущим пиво
И томящимся от жажды
С безысходною тоскою,
Упираясь взглядом в спину,
Что стоит перед тобою.
Кто быть может взявши пиво
Не оставит тем кто сзади.
Жив ли он? Никто не знает!
А умрёт – свободы больше!
И кому какое дело
Если выпадет в осадок
Этот впередистоящий,
Как Гагарин перед стартом.
Только это не Гагарин!
Здесь Гагариных не видно.
Тело тощее скукожив
И запрятав под пальтишки
Стоит очередь, ждёт пиво
Молчаливо, словно небыль.
Даже Смерть в реальной жизни
И грохочет и смеётся,
И полна движенья, гнева,
И бессильной дикой злобы
От борьбы с проклятой Жизнью,
Что не сразу ей даётся
Под удар косы кровавой,
Что мелькает чаще молний!
Косит Смерть по праву слабых,
Косит бедных, косит правых,
И богатых тоже косит.
Перед Смертью – все мы братья.
Вся блестящая от пота
Она празднует победу
И швыряет стрелы молний,
Молний жутких, всех из Ада,
От которых трудно скрыться
Или спрятаться в утёсах.
Редкий кто на дно заляжет,
Но и это не спасенье
От смертельных молний. Деньги –
- Демон жёлтый, демон смерти
Всех накроет словно солнце
И столкнёт в пучину пены,
В бездну фальши, в бездну риска…
А шампанское без риска –
- То же пиво, но без пены.
Так швыряя деньги в сердце,
Деньги в души и в могилы,
Смерть смеётся: Не помогут
Деньги в Аде откупиться!
Боря – вестник сосёт пиво,
Своё пиво и из банки,
Из стеклянной, поллитровой
В изумруд зелённой банки.
Здесь в Пивной, он самый главный,
Он живёт здесь и ночует,
Вроде сторожа. За это
Он имеет право выпить
Сколько хочет пивной пены.
И его не выгоняют.
Что с больного человека
Взять – последнюю рубаху?
Он её давно уж пропил,
И на что ему рубаха,
«Если жизни смысл в свободе.
Если смысл в Высокой Бабе,
Что стоит и держит факел
Над седым от пены морем.
А мечта в сушённой рыбке…
Стоит только наклониться
Бабе той напиться пены…
И домысливай что хочешь –
- В этом тоже смысл свободы» -
- Так вещает Боря – вестник,
Нам, по дням, стоящим молча,
Молчаливо ждущим пиво.
Пиво как глоток Свободы
В этой жизни, что б ей пусто…
Только Боря – развлеченье
Нам «лапшу» на наши уши
Вешает, а мы и рады –
- Вроде, значит как живые.
Не сгорает и Пивная,
Всем другим на удивленье.
Может потому что Боря
В ней ночует пьяный с пены,
Между молний, над ревущей
От бессилья над ним Смерти.
И от этого на сердце
Стресса нет, а есть надежда:
Не сожгут Пивную с Борей!
Потому что Боря – вестник!
Потому что Боря – вестник,
И убогий, и увечный, но
Тварь Божья! И под пену
Ему нужно только рыбку.
Так вещает Боря – вестник.
«Пусть живёт на свете Боря!»

                8 – 18 апреля 1997 года.

 
 
Светлой памяти Российской
Демократии посвящается.

Наше ДИВо.

              Все кто знал Д.И.Волкогонова 666-го навсегда запомнили его светлооким с голубой поволокою искристых глаз, несокрушимым борцом за народное счастье. Я имел счастье познакомиться с ним в далёком 1974 году, когда нами, скромным автором этих строк и Волкогоновым 666-ым, в пику тоталитаристской КПСС была образована Партия Свободных Мужчин и Женщин. Все 33 года существования ПСМЖ, до её преобразования в Партию Хороших Людей и Женщин ( ПХЛЖ ) в 2007 году, мы, и в первую очередь Волкогонов 666-ой, будили, можно даже сказать, трясли нашу страну СССР, а позже Россию, как когда-то, точно также будили и трясли былинного Илью Муромца 33 года пребывавшего в Коме, а проще сказать: в Коммунизме.
               Идеи вялотекущего коммунизма неизбежно переходящие в своём развитии в устойчивую Кому, уже в то время до зуда волновали наши молодые и горячие сердца.
Это было Время Великих Потрясений (ВВП).
Это было Время Великих Потрясений, и без излишней скромности, можно заметить, Потрясений сделанных руками (да и не только руками) нашей, в то время ещё небольшой, но уже набирающей силы и вес Партии Свободных Мужчин и Женщин. В то время (ВВП), хитрыми и наглыми, в своей безнаказанности КПССными вертухаями в моду стали внедряться всевозможные Социалистические Обязательства и соответствующие Соцсоревнования.
Петька давал соцобязательства соревноваться с Васькой, а Васька переписывал соцобязательства у Петьки, чтобы соревноваться с ним же, с Петькой.
Соцобязательства не давали только «слуги народа», так как они и без соревнований были всегда впереди.
В это время металлурги стали трудиться под лозунгом: «Наша сила в плавках!». И скажем честно, боясь репрессий и всяких гонений, трудились неплохо. Выдвинуло свои Лозунги с Девизами и Министерство связи СССР. Так связисты стали работать под Лозунгом: «Наш Девиз: Связь без брака, хочешь стоя, хочешь раком!». Небезинтересна история ошибки закравшейся в этот лозунг, а именно ошибки закравшейся в слово «раком». Современные Российские лингвисты и филологи, не без оснований предполагают и успешно доказывают, что скорее всего, и по всей видимости слово «раком» обозначает, не что иное, как слово «райком». Но у русских всегда, как в извечной задачке: «А и Б сидели на трубе, А упала, Б пропала, что осталось на трубе?». В задачке, как было коммунистами придумано в ответе: на трубе оставалась буква «И». А в нашей задачке «раком», наоборот: «Ра» и «ком» оставались, а пропадала «Й».
В научно-популярные журналы тех же времён, ненавязчиво, но широкомасштабно стала не только вкрадываться, но и проповедываться мысль, что: «Все женщины – Фрактали!».
И советская интеллигенция, также ненавязчиво и широкомасштабно стала трудиться (интересно только, что у них называлось трудом?) под этим Лозунгом.
И конечно же, над всеми этими трудовыми лозунгами, горел лозунг «слуг народа»: «Партия – наш Рулевой!».
Трудовой народ с чувством полного удовлетворения глядел, что этот Лозунг про Рулевого, горел и ярче и выше всех других лозунгов, но лучше бы он горел синим пламенем.
Откликаясь на призывы КПСС ( а не откликнуться было нельзя ) и на этот их лозунг про Рулевого, даже всем возможно ещё известная, певунья, поэтесса и Звезда нашего времени А.Б. Пугачёва, вынуждена была сочинить и лично исполнить песню «Паромщик». Боясь же возможных репрессий от КПСС, в случае неправильного толкования её «Паромщика-Рулевого», ей пришлось на свой страх и риск сняться в фильме: «Женщина которая поёт». Но намёк фильма оказался не только ясным, но и более, чем прозрачным. Ведь всем давно известно, что когда женщина поёт, то мужик стонет. Хотя по принципам демократии да и всей человеческой сущности всё должно происходить как раз наоборот, то есть, когда в мужике всё поёт, то женщина должна не петь, а стонать, и стонать до полного изнеможения, или, по научному, до так называемого оргазма. Репрессии на А.Б. Пугачёву не замедлили сказаться и сразу вскоре после выхода «Женщины которая поёт», партноменклатурные идолы решили дочь Пугачёвой принародно выставить посмешищем и показать в непотребном и унизительном виде, заставив (видимо как всегда добровольно принудительно) сняться в фильме с претенциозным и уничтожительным названием: «Чучело».
Вот в таких почти непереносимых условиях ВВП зародилась и стала крепчать час от часу Партия Свободных Мужчин и Женщин во главе с её бессменными руководителями: автором этих строк и Д.И. Волкогоновым 666-ым. Много чего пришлось пережить за эти 33 года ПСМЖ. Не избежал репрессивных гонений ни сам автор, ни его соратник по Партии Д.И. Волкогонов. Как только не обзывали Д.И. Волкогонова 666-го в Средствах Массовой Информации (СМИ) и даже в (ТАСС) Телеграфном Агентстве Советского Союза. Его обзывали и Лжедмитрием, и Иудовичем, и просто Волчарой, но мы, его соратники по ПСМЖ, всегда его звали просто: наш ДИВ, или наше ДИВо. И чем больше на нас сыпались гонения, как яблоки с дерева на Исаака Ньютона, тем больше и сильнее продолжали мы трясти это дряхлеющее дерево Власти с его вертикалями и горизонталями, становясь, с каждым упавшим на нас яблоком, умнее, мудрее и строже.
Много чего было и другого, включая и прямое предательство Великих Идей в самой ПСМЖ, всего не перескажешь. Но мы всегда говорили и продолжаем говорить: «Наше дело Правое, а не Левое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!
          27 мая 2007 года ПСМЖ полностью выполнив все свои задачи и Программы по Уничтожению Тоталитарного Ограниченного Прошлого и Настоящего (УТОПиН) и по Большому Освобождению Мужчин и Женщин (БОМЖ) до Прихода Полной Свободы (ППС), объявила о переименовании ПСМЖ (Партии Свободных Мужчин и Женщин) в ПХЛЖ (Партия Хороших Людей и Женщин), которая продолжит свою работу по ППС (Полный Приход Свободы) через УТОНиБ (Уничтожение Тоталитарного Ограниченного Настоящего и Будущего).
Д.И. Волкогонов 666-ой являлся одним из разработчиков Положений, Устава и Программ ПХЛЖ. Он дерзко и яростно с открытым забралом бросился в новую борьбу с демократическими и политическими извращенцами за Полный Приход Свободы до Полного Изнеможения (ППС до ПИ)
Время Великих Потрясений не прошло. 5 июня 2007 года бандитская пуля, подло из-за угла, подстерегла нашего Героя – нашего дорогого Волкогонова 666-го – нашего демократического  ДИВа. Перестало биться сердце нашего ПХЛЖ соратника, а чуть позже прекратилось и дыхание.
ПХЛЖ хорошо знает, и я лично, что Волкогонов 666-ой всю свою рано прекратившуюся и сознательную жизнь был всегда на самом острие в эпицентре взрыва нашего непутёвого, нелогичного, мракообразного Российского Жизнеуложения или Российского Жизненного Уклада (РЖУ). Такого Уклада на который ни в кои времена (ВВП), и ни в кои веки не стоило бы и укладываться. Но не таким был наш ДИВ. На острие Зла, всю свою жизнь он простоял буквально обеими ногами (и не только ими) ни разу не дрогнув и не пошелохнувшись. Он как был, есть, так и будет Умом, Честью и Совестью нашей Российской Демократии. Волкогонов 666-ой обладал недюжинной силой усидчивости, памяти, ума и сообразительности. Все мы знаем его великолепные трактаты, эссе, статьи, телевыступления, а то и просто хлёсткие и меткие, не в бровь, а в глаз, будто плевки, афористичные высказывания, являющиеся сейчас Эталоном и Классикой в демократической и Философии и Софистике.
Да, бандитская пуля с летальным исходом оборвала жизнь нашего Волкогонова, нашего ДИВа, но уже когда перестало биться его сердце, последним усилием воли и на последнем издыхании, Волкогонов успел передать мне свою последнюю волю, завещав мне, за любой счёт и с полной передачей мне авторских прав, но со своим именем, право на издание всех, не изданных им при жизни и не опубликованных ранее, своих статей, трактатов, эссе, очерков, включая его Заметки на полях Истории, и все другие его Заметки на полях по Поводу и без Повода. С этими последними словами он передал мне потёртую и видавшую виды папку. После чего мой долголетний соратник, а ныне труп Волкогонов 666-ой откинулся навзничь, рука передавшая мне папку, моментально окаменела, а в ДИВных остекляневших глазах навсегда застыло облако. Облако нашей Надежды.
Перечитав неопубликованные статьи и заметки Волкогонова 666-го, я с нескрываемым ужасом восхищения осознал какую Глобальную Величину по размаху мыслей, трактования Истории, плюрализму, метафоричности и мега форичности, энергетике и я бы даже сказал масштабированности всего содеянного и даже не содеянного, но только ещё подготавливаемого к Содеянию, потеряла Мировая Общественность в лице нашего ДИВа.
Но пока есть хорошие люди, будет жить, процветать и крепнуть дело ПХЛЖ до ППС и до ПИ.
В знак протеста за Тоталитарное Прошлое и за добровольно- принудительно обритоголовленое «Чучело», на улицы уже вышли полностью добровольно обритоголовленные «скинхеды». Крепнет, растёт и всё уверенней идёт своей несокрушимой поступью ПХЛЖ.
Растут и множаться ряды  ПХЛЖ и ЛСБ (Людей Светлого Будущего).Мы не отступаем от своих Идей, но стояли на них, стоим и стоять будем до Полного Прихода Свободы и до Полного Изнеможения!
5 июня 2007 года погибло наше ДИВо, а на следующий день я узнал, что родился великий русский поэт А.С. Пушкин. О гибели ДИВа, к сожалению, нигде не сообщалось.Ну что ещё можно подумать, после этого, о нашем родимом, но богом проклятым, Отечестве? В котором, ещё не нами, но в подтверждение наших мыслей самим А.С. Пушкиным было сказано:
                Товарищ, верь, взойдёт она
                Звезда пленительного Счастья.
                Россия вспрянет ото сна
                И на обломках Самовластья
                Напишут наши Имена!

               
                6.6.2007 г.
 
 
РЕШЕНИЯ

Внеочередного Чрезвычайного Съезда ПСМЖ
(Партии Свободных Мужчин и Женщин) с полными полномочиями.

          1.  Съезд констатирует, что за 33 (тридцать три) года ПСМЖ (основана в 1974 году) полностью, и в частности, выполнила все свои задачи данные Программой-минимум, и Программой-максимум.
          2.  Все мужчины и женщины стали окончательно и бесповоротно Свободными.
           3.   Ряд отдельных мужчин и женщин из Секретариата ПСМЖ ( Яблинский, Немчура, Хапомада и Неайс) в своей Свободе дел, поступков, действий и помыслов, исходя из принципов Свободы, Равенства и Братства и неверно трактуя Идеи Освобождения, скатились в правый уклон, освободив себя не только от Всего и Всея, но и от ПСМЖ, перейдя как гнусные предатели в Партию Власти, украв при этом Печати и Кассу ПСМЖ.
          4.   Исходя из Идеи Освобождения до Прихода Полной Свободы, ПСМЖ всегда заявляла, что можно быть свободным от Всего и Всея, но не от Партии.
С Приходом Полной Свободы естественным путём должны отмереть все Партии закабаления (КПСС – Коммунистическая Партия Советского Союза, ПЛВ – Партия Любителей Пива, СПС – Союз Правых Сил и т.д. и т.п.). Точно также, таким же естественным путём, но в последнюю очередь, должна была отмереть и ПСМЖ, знаменуя этим Приход Полной Свободы.
          5.   ВЧС ПСМЖ с ПП, за измену отдельных мужчин и женщин из Секретариата ПСМЖ, предаёт последних Анафеме, а за кражу Печати и Кассы ПСМЖ, Анафеме предаются и все их родственники, до седьмого колена включительно.
          6.   ВЧС ПСМЖ с ПП, во избежание в дальнейшем как левых уклонов: СНУ и СС ( Свобода Насилия и Убийств и Свобода Суицида ), так и правых уклонов: ПСоП ( Полная Свобода от Партии ), принимает судьбоносное решение о переименовании ПСМЖ ( Партия Свободных Мужчин и Женщин ) в ПХЛЖ ( Партия Хороших Людей и Женщин ).
          7.   ФНЖ ПСМЖ ( Фракция Неудовлетворённых Женщин ПСМЖ ) данными решениями ВЧС ПСМЖ с ПП глубоко и полностью удовлетворена.
           8.   ФСМ ПСМЖ ( Фракция Сексуальных Меньшинств ПСМЖ ) удовлетворена частично и в частности.
          9.   ПХЛЖ избрав Секретариат и Председателя, как правоприемница ПСМЖ 27 мая 2007 года объявила о прекращении деятельности ПСМЖ, открыла 1-ый Съезд Партии Хороших Людей и Женщин и утвердила Общие Положения, Устав, а также разработала и утвердила Программу-Минимум, и Программу-Максимум.


                Общие Положения ПХЛЖ.

          1.   Все люди – братья и сёстры.
          2.   Все люди – братья по разуму и сёстры по недоразумению.
          3.   Всё что от Бога и от Председателя – Хорошо.
          4.   Всё что не от Бога и от Председателя – Плохо.
          5.   Всё плохое – от Лукавого и от денег.
          6.   Нет плохих женщин, бывают только плохие мужчины.

          По предложению ФНЖ (Фракции Неудовлетворённых Женщин) 1-ый Съезд ПХЛЖ в Общие Положения добавил следующие Положения:
          7.   Положение: лёжа.
          8.   Положение: стоя.
          9.   Положение: по диагонали.
         10.  Положение: на четвереньках.
         11.  Положение: в виде буквы «Г».
         12.  То, что лежит плохо, плохо, а не хорошо.
         13.  Хорошо то, что хорошо кончается и в любых положениях.


                Устав ПХЛЖ.


          1.   Съезд ПХЛЖ есть Высший Орган ПХЛЖ со всеми вытекающими отсюда Последствиями.
          2.   В ПХЛЖ состоят все хорошие люди и все женщины, за исключением исключённых из ПХЛЖ плохих людей, вплоть до их полного исправления в хорошую сторону, и восстановления в ПХЛЖ через Съезд ПХЛЖ.
          3.   Устав ПХЛЖ имеет право отклоняться от Устава ПХЛЖ в дни народных гуляний, празднеств и других мероприятий: (Новый год, Рождество, Пасха, Варфоломеевская ночь, День Независимости, Ночь длинных ножей, Розовая, или иная по цвету, Революция, День Святой Инквизиции и т.п.) используя для реализации своей деятельности и отдыха все имеющиеся у ПХЛЖ средства, а также деньги, за исключением плохих (грязных) денег.


                Программа-Минимум.


          1.   Конец хорошего, есть Начало ещё более лучшего.
          2.   Хорошего Бездна, стоит только хорошо и навсегда окунуться.
          3.   Расход Плохих Людей.
                Программа- Максимум.


          1.   Отмена частной собственности на средства производства, воспроизводства и потребления.
          2.   Отмирание Денег и Партий.
          3.   Миром правит Любовь, а не деньги. Есть Власть Любви, нет Власти денег.
          4. Приход Полной Свободы до Полного Изнеможения.



          Кроме этого, 1-ый Съезд ПХЛЖ, исходя из принципов
Свободы, Равенства, Братства и Идей Освобождения, по предложению ФНЖ ПХЛЖ, разрешает последней именоваться ФНЖб ПХЛЖ (Фракция Неудовлетворённых Женщин – большевичек ПХЛЖ).
          Кроме этого, 1-ый Съезд ПХЛЖ, исходя из принципов
Свободы, Равенства, Братства и Идей Освобождения, по
предложению ФСМ ПХЛЖ, разрешает последней
именоваться ФСМм ПХЛЖ (Фракция Сексуальных Меньшинств –меньшевиков ПХЛЖ).
          Кроме этого, 1-ый Съезд ПХЛЖ, по предложению ФСМм ПХЛЖ, принимает отдельное решение и соглашается с тем, что:
                1.   «плюс» на «плюс» даёт «плюс».
                2.   «минус» на «минус» даёт «плюс».
                3.   «плюс» на «минус» даёт «минус».

На этом 1-ый Съезд ПХЛЖ закончил свою работу.


                27 мая – 3 июня 2007 года.


               
 
Мой друг – еврей Катальник.

        - « Прошу сразу учесть, что я ничего против Великого и могучего еврейского народа не имею, хотя, он этого и не заслуживает» - так обычно начинал свой очередной монолог А. Катальник после принятия, хотя бы одной ( кружки, пинты, фляги, рюмки – ненужное зачеркнуть) пива. Да-да, не удивляйтесь, именно так, а не иначе, и начинал он все свои рассказы, невзирая на то что, являлся однофамильцем великому А. Пушкину, о котором вы наверное все слышали. Впрочем, или вернее сказать, Вернее А. Пушкину он являлся скорее одноимёнцем, чем однофамильцем. Но после второй ( кружки, пинты, фляги, рюмки – ненужное зачеркнуть ) пива А. Катальнику объяснять разницу между однофамильцем и одноимёнцем, было совершенно бесполезно. Поэтому мы не будем этим заниматься и в этом рассказе. Всё равно это бесполезно, бессмысленно и никто не поймёт. Перейдём поэтому сразу, как говорят, к делу. Чуть-чуть не написал «к телу» - избитый штамп Ги де Мопассана, но вписать который рука так и зудится. Поэтому, опять повторюсь ( верное лекарство от зуда ) перейдём к делу А. Катальника.
А. Катальник был молодым, подающим надежды ( поэтом, прозаиком, карикатуристом, скульптором, человеком – ненужное зачеркнуть ) средне-пожилого возраста, ближе к старости, и с неувядающей неизбывно юной душой, даже не скажем Курсистки из Смольного дворца, но скажем Революционера-романтика, пусть даже, и из того же Смольного.
Это, впрочем, не имеет никакого значения к данному повествованию, хотя и кто знает, что в нашей жизни имеет значение, а что не имеет? Да и тем более в наши Времена?
А. Катальник всей своей внешностью (или Имиджем?),чем то напоминал ( если кто не знает, посмотрите в библиотеке ) дорогого, нашей стране и за рубежом, Всесоюзного старосту М. Калинина в период своего наивысшего расцвета, когда в 1920 году он приезжал в город Краснорепейск и выступал перед рабочими ремонтных мастерских на месте своего будущего памятника. В длинном скромном пальто, полувоенного пошива, в папахе, стоит он задумчиво на своём постаменте под сенью разросшихся, от времени, ив, и будто укрывшись ими от назойливых взглядов, уже теперешних современных рабочих Краснорепейска. Мудрый взгляд обращён к площадке на которой и происходил когда-то митинг. Позже эта площадка даже была заасфальтирована, но за последние 30 лет пришла в запустение и уныние. Асфальт, после каких-то ремонтных работ, был разрушен и не восстановлен, а площадка стала зарастать всякой сорной травой, включая и доминирующий для города – красный репей. С несколько потухшим взором и с немым укором, смотрит задумчивый Всесоюзный староста на площадку перед собой и на всё её теперешнее безобразие, не в силах расцепить пальцы своих опущенных рук, чтобы всплеснуть в отчаянии, хотя бы этими своими руками. Вот таким собственно, почти один к одному, и представлялся городу А. Катальник. Знаменит он был тем ( а то что он был знаменит в городе – это было несомненно, и ни у кого не вызывало сомнения и даже тени сомнения ), что всё выходящее из под его рук, как напоминал для забывчивых и сам А. Катальник, так вот всё выходящее из под его рук, было не как по другому и не как то иначе, а только и только: не просто Талантливым, но Гениальным. Всё что ни творил А. Катальник, и в большей части для родного города, было Обвально Гениально. Нельзя не упомянуть несколько его ранних скульптурных работ, для осознания всего величия, как и скромности, в деле беззаветного служения своему Отечеству и родному городу.
Так при входе на городское кладбище им был установлен памятник Неизвестному Солдату-Освободителю, стоящему у пограничного столба. Странным образом, особенно в предзакатные часы, этот Солдат-Освободитель напоминал Фантомаса из одноимённого фильма, даже бронза памятника отливала зеленью, а бронза глазниц солдата неожиданно вспыхивала красным, отчего жители Краснорепейска, даже в слабые сумерки, не рисковали ходить рядом с кладбищем. Следующую, уже скульптурную композицию, состоящую из Вождей Мирового Пролетариата: Карла Маркса и Фридриха Энгельса, с удручающим видом перебирающих в своих карманах, видимо, мелочь, он установил перед входом в центральный городской ресторан. Можно было бы упомянуть и скульптурную композицию из группы людей, стоящую при въезде в город, но как бы идущих ( или уходящих? ) почему-то за черту города в сторону рядом, но за чертой города расположенного мясокомбината. Жители города не одно десятилетие, спорили по поводу этой групповой композиции: « Смогут, или всё- таки не смогут дойти до мясокомбината, чтобы отовариться колбасой, эти бедные люди?» Но лучшей из своих ранних работ, сам А. Катальник считал композицию установленную в центральном парке, и конечно же на центральном его месте. Выполненная из высоколегированной стали, она представляла собой прямо стоящего и как бы выходящего из огромного цветка – лотоса, стилизованного человека раскинувшего чуть вверх и по сторонам руки. Этими руками человек держался за два по его бокам раскрывшимся лепесткам лотоса, а может быть только придерживал эти лепестки. Два других лепестка, спереди и сзади человека были, вроде как увядшие и лежащие у подножия памятника, стилизованные под ступеньки к этому самому памятнику. Других лепестков у этого скульптурного Лотоса не было. Вся композиция была сварной из плоских элементов и до того величественна и даже грозна, что в народе однозначно была прозвана, как «Зомби выходящий из своего гроба». И действительно, не надо было даже сильно приглядываться, чтобы заметить, что два, по бокам, лепестка лотоса ни на что другое, кроме как на две распахнутые крышки гроба, не походили. По мысли автора, лепестки Лотоса, но удивительно похожие на распахнутые крышки, вертикально стоящего гроба, должны были навевать думы о поражении смерти перед жизнью. В дополнение ко всему, даже при небольшом ветре, эти лепестки лотоса – крышки гроба гудели. Пожилой народ перестал гулять в центре парка, почему-то полагая, что когда-нибудь этот 80-ти тонный «Зомби», вместе со своими крышками, обязательно от ветра упадёт и убьёт не менее трёх человек. И может быть, даже, и самого мэра города, дозволившего воздвигнуть этот памятник. Почему- то всеми забывалось, что памятник был воздвигнут задолго до того, как были придуманы «мэры». И действующий мэр был совершенно ни при чём. Назывался же этот величественный и монументальнейший памятник: «Жизнь побеждающая Смерть».
Кроме этих, можно упомянуть такие работы Катальника, как «Кубок кипящей крови народного гнева» прозванный в народе – просто рюмкой, и скульптурную композицию «Юность Любви». Правда судьба этих скульптур оказалась незавидной, так как и «Кубок кипящей крови», и «Юность Любви» были украдены неизвестными и видимо сданы в «Цветмет», хотя и стояли на ярко освещённых проспектах города. «Кубок кипящей крови» стоял в центральном сквере, напротив Администрации города, а «Юность Любви» на центральном проспекте рядом с дворцом «Юбилейный». В «Кубке» было около одной тонны бронзы, ну а в «Юности» наверное не менее 15 – 20-ти тонн.
«Юность Любви» изображала из себя молодую пару, парня и девушку которые взявшись за руку, как бы кружились, потому что тела их отклонялись назад, а на девушке была развевающаяся и согласно тем же законам вращения, юбка.
Причём своей свободной рукой, тоже как бы отброшенной назад, девушка вроде как нечаянно показывала на дворец, а парень своей свободной рукой, показывал напротив, в противоположную сторону, а именно на кусты и ели рядом располагавшегося сквера. Жители города, сразу после установки «Юности», стали шутить и по её поводу. Они сразу заметили, что девушка вроде как предлагает парню сходить с ней в дворец на кино или на танцы, а нехороший парень, вроде как недвусмысленно пытается затащить девушку, без всяких там дворцов, сразу в кусты. В народе так и думали, глядя на эту скульптуру: «Уговорит парень девку в кусты, или не уговорит?» Когда, тридцать лет спустя скульптура ( а это как вы помните почти двадцать тонн бронзы ) исчезла со своего каменного постамента, в народе так и решили, конечно не без тяжёлого чувства в душе, что всё-таки энтот Изверг Её Уговорил.
Автора скульптуры, после её пропажы, натурально чуть не парализовало и он на три недели провалился в глухой запой, благодаря которому и остался жив, слава Богу, без парализации или ещё более чего летального.
Вот, в общем-то, в целом, если буквально в двух словах, или совсем кратко, что представлял из себя мой друг и знаменитость Краснорепейска А. Катальник. И это, заметьте себе, только в скульптурной деятельности. А ведь Катальник ещё кроме ваяния, умудрялся писать стихи и прозу, живопись и карикатуру, а в последнее время, даже вышивать крестиком. Но это конечно же, если уж совсем кратко и в первую очередь до того как мой друг А. Катальник принимал первую (флягу, кружку, пинту, бутылку, рюмку – ненужное зачеркнуть ) пива.
Сразу же после принятия первой, той самой, пива и после того как он просил учесть…(см. начало всех его рассказов ) он продолжал: «Евреи – не люди!!!»
«То есть может среди них и могли бы встретиться люди, но не Жиды, а все евреи – Жиды! Жиды и жидомассоны правят Миром. Не надо быть жидом, чтобы понять эту простую здесь истину! И не понимающий этой истины – Жид!
Жид, жид, и жид – тоже самое что и еврей, только хуже.
Когда я учился в ВХУТЕМАСе все преподаватели были евреи, все до единого, как и все учащиеся, то есть студенты. Буквально все до единого евреи, все без исключения. Все, кроме меня. Я даже не знаю, как я туда попал, потому что я не еврей. А попадали туда только евреи. И только по протекции. И по блату разумеется. И по подкупу. Но, всё-таки больше всего по протекции. Я учился у Разумеева-Дальского и целых четыре года, даже не знал, что он еврей. Он взял фамилию от своей второй жены. Они все берут фамилии от своих жён. А его последняя жена, кстати моя однокурстница, уже вообще чистокровная жидомассонка. Сперва с этой жидовкой у нас весь курс переспал, а уж потом она Разумеевой стала, хотя до этого была какой-то там «…блат».
Обычно я с Катальником, когда денег было мало, пили разливное пиво в парковой кафешке «Спартак». Когда же, кому-либо из двоих, вдруг перепадала целая месячная зарплата, а не часть и не проценты от неё, то мы позволяли себе пить бутылочное пиво в «Медузе» - в том самом ресторане, в который так и не решались войти Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом. Катальник пил пиво и начинал свой рассказ, я же поначалу, пил пиво обыкновенно молча, уткнув свой нос в кружку с пивной пеной. Иногда свой нос приходилось утыкать в те же самые, либо флягу, либо банку, либо пинту, либо рюмку. Но главное, даже не то что край пивной кружки я обильно посыпал солью, которая потом частью застревала в моих усах, а то, что я любил пить пиво молча. Молча пил пиво, молча слушал очередные рассказы Катальника, миролюбиво терпя даже то, что все рассказы были похожи друг на друга как все его евреи, пока дело не доходило до жидомассонок, жидовок, и как их всех Катальник доводил до оргазма. Других женщин у Катальника не было, но и эти, в смысле которые были, как впоследствии оказывалось, все до единой, были жидовки. Тут я обычно не сдерживался и вынимая усы из пива начинал возражать, в защиту женщин в частности, и в защиту жидовок в особенности. Так между нами возникал дружелюбный диалог по мере выпитого пива плавно переходящий в ораторское красноречие, чуть не до драки.
-«Ну, как же так можно батенька, помилуй господи – вопрошал я к Катальнику – всех женщин и в жидовки!?»
-«А вот так, - ухмылялся довольный Катальник – и по другому хоть как- никак нельзя, хоть как ты её по другому, хоть за плечи, хоть за ноги, хоть за спину – а всё одно – жидовки».
-«Нет, так нельзя – продолжал увещевать я – что русские что ли не могут ноги за спину?»
-«Да, потому и не могут – распаляясь перебивал друг – потому что русских-то и нету (он всегда подчёркивал это своё НЕТУ), кругом одни жидовки, жидовки и жидовки!»
Он жадно отпивал из кружки пиво и не давая мне опомнится, вдруг спрашивал меня: «А ты, часом, сам-то не Жид, что так рьяно их защищаешь?»
«Умом Россию не объять, аршином общим не измерить» - приходило в голову самым неожиданным образом. Спорить с Катальником было бесполезно, и я пододвигал к себе другую кружку, или банку, или, во что там ещё было налито, пива. Катальник меня поражал своей необъяснимостью. Конечно можно понять русского, что он за честь считает гордится тем, что именно ему судьба уготовила родиться русским, он даже рад, что он русский, и потому имеет особое, как бы даже право, ненавидеть и свою Родину, как он её называет: позорную Россию, и ненавидеть самого себя, за то что и сам родился в самой что ни на есть позорной России, и таким же самым что ни на есть позорным русским. Это наверное врождённая, на генетическом уровне, не только гордость, но и радость русского человека. Радость от собственной ненависти и к себе – позорному русскому, и к своей позорной Родине, и к своему позорному проживанию на этой позорной территории. Всё это, повторюсь, совершенно понятно в отношении русского человека, это скажем так, его национальная черта и даже привилегия по сравнению с другими народами – ненавидеть и себя и свою Родину и место своего проживания: так называемую малую Родину. Впрочем, малая Родина для русского мала только своими размерами, но не своим позором. Чаще, малая Родина для русского даже ещё более позорна, чем его большая Родина.
Часто малая Родина не только более позорна своей большой Родины, но и позорна до седьмого колена – и такая малая Родина доставляет особую радость и даже гордость для проживающего на ней русского. Но когда мой друг – еврей Катальник (а он никогда не скрывал, что он русский, хотя и под большим подпитием и соглашался, что еврей) и вдруг этот еврей, опять же повторяюсь, начинает ругать всё мировое еврейское сообщество, опять же всех женщин – жидовок, и как он с ними, меня это возмущает до глубины души, трахался.
-«Да не имеешь ты никакого такого права – еврейская твоя морда, ругать свою еврейскую нацию!» - и конечно всё это (но не пиво) я выплёскиваю своему другу Катальнику прямо в лицо.
-«Ну как же – захожусь я в запале, аж соль сыплется с усов –так они тебе всё и дали жидовки, и прямо таки все после тебя сразу и вышли в люди, а на самом то деле, они все потаскухи, и Содом и Гоморра, и как ты там  их ещё называешь…и все беды от евреев?»
-«Да так,- ухмыляется довольный Катальник – Именно так».
-«Да не может такого быть?» - не унимаюсь я.
-«Именно может, и может быть именно так!»- злорадствует Катальник –как и ты – именно может и есть самый. что ни на есть настоящий еврей предпочитающий жидовок».
-«Как же была мне нужда защищать евреев – я даже сплёвываю на пол – только и среди евреев хороших людей много».
-«Жидовка – это в переводе на русский, воровка».

-«Ну, ладно ты совсем меня запутал – говорю я – жидовки –жидовками, но при чём всё это имеет отношение ко всей еврейской нации, среди которой тоже есть немало хороших представителей своего народа?»
-«А мы, сейчас других спросим – вскипает и Катальник – проведём референдум и ты узнаешь, что эти гады евреи уже завоевали весь мир и управляют нами, и не дают жить по человечески».
-«Так уж и весь мир?» - с иронией удивляюсь я.                «Всё правительство в Москве – евреи!!!» - выпаливает он, и на нас с подозрением начинают оглядываться, а рядом стоящие отодвигаться.
-«Тише ты дура – чуть не шиплю я Катальнику в лицо – пивом захлебнёшься».
-«А вот мы спросим – продолжает он с задором - спросим!»
-«Да молчи ты, а то сейчас вся кафешка разбежится, а референдум нам в ментовке устроят с мордобоем».
Кое-как Катальник успокаивается.
-«А в ментовке тоже только одни жиды и работают, обирают нас русских, жидяры поганые» – говорит в свою пивную ёмкость Катальник и чуть не плачет.
-«Ошибаешься друг – говорю я ему – вот как раз в ментовке, ни евреев, ни тем более жидяр нет, работают там исключительно одни господа-товарищи русские Вани».
-«Конечно – говорит он – по-твоему и Гольцбаум – начальник городской ментовки – русский?»
Мне приходиться согласиться, что Гольцбаум еврей.
-«И жидяра» - добавляет Катальник.
-«И жидяра» - соглашаюсь я.
Стоим, молча пьём пиво. Я чищу рыбу.
-«Скажи – спрашиваю я его – а сушёная вобла, еврейка или нет?»
-«Да нет – несколько подумав, отвечает он – тем более сушёная. Вообще вобла не еврейка, даже живая. Вобла она так себе – нацменка какая-нибудь».
Катальник пьёт пиво и грызёт сушёный хвост воблы.
- «Вобла – она вообще то всегда была исконно русской рыбой – встревает какой-то мужичонка потёртого вида с претензией на интеллигентность – можно хвостик?» Впрочем, хвостик этот он уже шелушит в своих мелко трясущихся руках. Я с Катальником не успели и рта раскрыть. Ну, да делать нечего. В небольшом подпитии русский мужик всегда дружелюбен. Не раздувать же международный скандал из-за какого-то хвостика?
-« А вот кошки те еврейки – без тени сомнения продолжает развивать тему Катальник – особенно сиамские, те уж точно жидомасонки». Мужичок с интересом слушает наш разговор. Он даже принёс со своего столика пиво и представился. Наша компания ему явно нравилась. Да и мы мысленно согласились с тем, что мужичок, хоть и потёртый, но ещё не совсем пропащий и явно из интеллигенции. Он нам не мешал, а даже интересовал нас как тип, который возможно тоже ещё может сказать что-нибудь умное. Мы наверное были похожи на святую троицу.
- Ну ладно о кошках. А вот Христос, ну тот который Иисус -он еврей или нет?- продолжаю спрашивать я.
- Христос еврей. Все иудеи - евреи – отвечает Катальник, покусывая рыбку.
- А хороший или нет?
- Христос – хороший – односложно отвечает Катальник. Сушеная вобла явно действует на него умиротворяюще.
- Ну вот, видишь – чуть не вскрикиваю я – есть же на свете хорошие евреи.
- Нет. – отвечает жующий воблу – они были когда-то, две тысячи лет назад, а сейчас их нет. Мужичонка тоже согласно кивает головой. Опять двадцать пять. Я умолкаю и тоже пью пиво, закусывая нацменкой.
-«Если хочешь спросить меня – начал Катальник – то сразу отвечу, что среди кошек хотя они и еврейки, возможно ещё и встречаются хорошие кошки, те которые ловят мышей, но и они в большинстве своём выводятся, а на их место заступают преимущественно одни жидовки, стремящиеся, хоть что-то да украсть, хоть кусок колбасы, хоть сыр, хоть сметану с маслом. А попробуй её проучить за воровство, так она ещё и уйдёт обиженная к другому, где ей будет теплее, сытнее, и легче, без хлопот, воровать».
Катальник осмотрел столик, подумал немного пошарив в кармане и пошёл к буфету заказать новое пиво. Там он конечно задержался, кто-то из очереди его узнал, он что-то там рассуждал и с ними, и жестикулировал рукой в сторону увядающего осенью парка. Земля парка была усыпана листьями, будто золотыми шуршащими банкнотами, но аттракционы уже стояли прикованные на замки с цепями к своим ограждениям. Откуда-то доносился еле слышный скрип плохо припаркованной качели. И вдобавок ко всему, среди голых и казалось будто кем-то прореженных деревьев, а так оно и казалось, начинал, и как раз в сторону кафе проглядываться облик «Зомби выходящего из гроба». Приподняв лицо  и приподнявшись, будто на цыпочки, «Зомби» поверх крон деревьев пытался выглядеть, что там происходит в кафе. Даже своими приподнятыми руками казалось он не только распахнул и придерживал лепестки своего лотоса (крышки гроба), но и пытался раздвинуть в сторону и сами стволы, преграждающим ему путь, деревьев. Я отвернулся от этой осенней закафейной перспективы и стал допивать пиво. От буфетной стойки вскоре подошёл А. Катальник с ёмкостями наполненными , новым и пенным пивом. Видимо У буфетной стойки его кто-то остограммил и  водочкой. Катальник был в весёлом расположении духа и очень радостно сообщил мне последнюю новость, что и Спартак, именем которого названо кафе был евреем.
-«Всё ты врёшь, хотя и не знаешь почему – ответил я – евреем был Спартак Мишулин, а этот Спартак был вовсе не евреем, а царём рабов из города Спарты».
-«А цари у рабов разве не евреи?» - чуть не смеялся Катальник.
-«Сам ты раб у царей, хотя и еврей – отвечал я – если хочешь знать, ты как раз и есть тот плохой еврей из-за которого все беды».
-«Да я не закончил – перебил он меня, оказывается он меня и не слушал – про этих самых кошек». Где кошке теплее, сытнее, и легче воровать, там у кошки и Родина. Совершенно точно также, как у кошек, и у всех евреев. Поэтому-то во всех тёплых и сытных местах приживаются только евреи. Всех остальных они выселяют на задворки.
-«Слушай – я просто хотел, чтобы Катальник меня услышал – а твой «Зомби» случайно не еврей, как ты сам говоришь, часом – такой же ведь как и ты горбоносый да и стоит в центре парка, отстранив, как ты говоришь, всех остальных на задворки?».
-«Ну, во первых, центр парка – не Москва, а те же самые Краснорепейские задворки, где мы с тобой и находимся – ответствовал Катальник – а находиться мы с тобой здесь стали ещё с тех пор, как жидовка Екатерина вторая начала свозить сюда всех русских и патриотов России – закончил он и отхлебнул пива.
-«Ну, ты задвинул, патриотов России – чуть не поперхнулся я.
-«Да, задвинул».
-«Не знаю про горбоносых и Екатерину, но все коммуняки были евреями» – неожиданно встрял потёртый интеллигент.
-«Э-э-э-э, да он оказывается политический – невольно подумалось мне – на демократа вроде не похож, не казачок ли засланный?».
Сашка тоже немного оторопел и оторвал свои губы от кружки.
-«Может все коммуняки и евреи – начал он – но не Сталин, Сталин был вовсе не евреем, а грузином и к тому же русским патриотом».
-«Постойте, Ленин же тоже не еврей, а мордва – не удержался я.
-«Еврей ли, мордва ли, это ещё надвое сказано, а вот Россию жидам продал» – разговорился интеллигентствующий.
Видимо количество выпитого и ему стало хватать для поддержания разговора.
-«Слушай, ты Ленина не трожь» - поддержал меня Катальник.
-«А Горбачёв, а Лигачёв, Яковлев, Гайдар, Ельцин, что не евреи?» - затрёсся мужичок своими ручонками и даже расплескал пиво.
Даже молодёжь за соседними столиками обернулась в нашу сторону. Пить пиво они предпочитали молча и из жестяных банок. Я сходил до стойки бара и купив бутылку водки вернулся обратно. Катальник продолжал о чём-то ожесточённо спорить с нашим потёртым компаньоном.
-«Слушай, а ты не из засланных ли будешь?» - спросил я мужичка, отвинчивая с бутылки пробку.
-«Я никогда не был из засранных – не расслышав, обиделся на меня мужик – я преподавал высшую философию…»
-«Какую, какую философию!? – не удержался и чуть не подавился от хохота Катальник – уж не Хакамада ли твой поводырь отче».
Отче, ещё более обиделся и стал пить своё пиво. Рыбку он у нас больше не просил.
-«Закусывай рыбкой то, что стесняться» - сказал я мужичку, чувствуя, из-за затянувшейся паузы, что где-то родился мент.
-«Могу и сам угостить» - по-прежнему обиженно ответил мужик и ушёл к стойке бара отовариваться.
-«А деньги то у него вроде есть, - тихо сказал мне Катальник, и поглядев вслед удалившемуся мужичку, закончил не то спрашивая, не то утверждая – ну, не жид ли!?»
-«Белых офицеров, хоть по отмашке рукой можно было определить, а тут хрен поймёшь» - ответил я и пожал для убедительности плечами.
-«Давай, выпьем?» - предложил Катальник.
Водка начинала греть тело, а выглядывавший из-за деревьев «Зомби» казался уже не таким страшным. Да и как он мог быть страшным, если он собой украшал город? Мужик куда-то пропал, среди клиентов кафе его не было видно, но зато, когда он вновь появился рядом с нами и поставил на столик целую бутылку водки, присовокупив к ней плавленый сырок, Катальник растаял в чувствах.
-«Вот это по-русски!» - воскликнул он и не дожидаясь разрешения мужичка стал распечатывать водку.
Начинало смеркаться. В летнем кафе становилось всё люднее и люднее. От народа и гама становилось даже душно. Только «Зомби» как пограничник на посту, молчаливо и пристально, даже с какой-то ехидцей в улыбке продолжал всматриваться, будто хотел навсегда запомнить, в лица посетителей кафешки.
-«Вот она «Жизнь побеждающая Смерть» - гладил бутылку Катальник.
-«Пойдём что ли на воздух – попросил я – там и за «Жизнь» договорим».
-«Только с философией в высшей материи» - встрял мужик.
-«Ладно – примиряющее похлопал мужика по плечу Катальник – с философией, так с философией».
               Но за философию в высшей материи, нам толком переговорить не удалось. Мы конечно, всё-таки говорили и за философию, но это у меня всё как-то стёрлось из памяти, что и вспоминать собственно нечего. Наверное с час мы пили водку в какой-то чащобе парка, да ещё вперемешку с бутылочным пивом. Отстаивая свою русскость и патриотичность, Катальник затеял с мужичком борьбу нанайских мальчиков, весело укатав друг друга в дорожной пыли и изрядно нацепляв на себя репейных колючек. Я как третий лишний, был за судью, пил пиво и следил за ними, чтобы всё было по правилам. Потом снова пили водку и чистили себя от репейников. Что-то опять громко спорили о философии и евреях, совершенно забыв и о «Зомби» и о осмотрительности. Собственно за эту неосмотрительность и расслабленность, мы оказались «повязанными» ментами. Когда нас «вязали», мы оказывается ещё и сопротивлялись, а мужик успел допить прямо из горлышка остатки водки, - что было совершенно по-русски, вот в эти то секунды все философские мысли у меня, куда-то непростительно быстро стали улетучиваться, уступая место одному голому прагматизму. Уже в «УАЗике» пока нас везли в отделение, в голове окончательно сформировалась и свербила только одна мысль: «А чего спрашивается, надо было сопротивляться?». В камере мы пробыли наверное часа три, или четыре, после чего, меня с Катальником выпустили. Оказывается Катальник всё-таки сумел дозвониться до Гольцбаума, и нас решено было отпустить. Вот что значить – известная личность. В камере нам было совершенно не до философии, к тому же мужичка-философа с нами не выпустили, видимо менты решили преподать ему философию по полной программе и в наивысшей материи. Что стало с тем мужичком в дальнейшем, мне неизвестно. А на тот момент, когда нас выпускали из отделения, фактически все судьбы человеческие ничего не стоили, по сравнению с собственным освобождением. Что после этого вспоминать, или переживать, о каком-то там мужичке?». Уходя из милиции, мы с Катальником были как никогда хмуры, серьёзны и озабоченны. Всем своим видом мы, будто школьники, демонстрировали полное раскаяние и осознание всей ужасающей степени своей вины за совершённые нами неблаговидные проступки. Зато уйдя от ментовки  за километр на меня с Катальником накатило необыкновенное чувство свободы и какой-то почти ребяческой радости. Я чуть не затанцевал, а Катальник вдруг весело подмигнул мне и неожиданно громко запел:
                «Навстречу утренней заре
                По Ангаре, по Ангаре».
Слава богу, мы с ним были, почти в чистом поле.
              Вот таким был, да и остаётся, да и останется в народной памяти, мой друг – еврей Катальник. Даже именно не обыкновенным, а Необыкновенным и Великим Русским Патриотом. Русским патриотом и без преувеличения, и целиком, с большой буквы. Таким же, каким был до него другой такой же патриот и к тому же однофамилец, вернее одноимёнец, великий эфиоп Александр Пушкин. Хотя и в его жилах от бабушки Ганнибала была примешана еврейская кровь, и который был женат опять же на Наталье Гончаровой, которая безусловно была еврейкой, а возможно, где-то даже и в большей степени, жидовкой.

                1999 г.