Монастырь

                Г Л А В А  1               

                Повсюду искал я покоя
                И в одном месте обрёл его—
                В углу, с книгой.

Прошло два года, канули в Лету и Лесь Нейжхлиба: люди поняли, что представляет собой его организация—умные бежали прочь, как от чумы, посредственность затаилась, а чернь, это конечно не том смысле, который придавали польские паны всем украинцам—быдло, продолжала верить в несбыточные мечты нацизма, сошёл с дистанции Ющенко, правда его партия не сошла с политической дороги, а жила, но с новым лидером, пыталась заявить о себе и Юлия Тимошенко, явно не понимая, что поезд давно уже ушёл. Остался Яценюк, который во-время пересмотрел свои взгляды на идеи национализма и создавал себе новый имидж.
Многое изменилось и в стране и в жизни Чумака. Уже месяц как он стал полковником, его отдел уже не назывался «отделом по борьбе с националистическими настроениями» и  был переведен в управление контрразведки генерала Власова. Правда его отдел продолжал оставаться в прямом подчинении Председателя СБУ. Изменился и сам Ващук, после того как стал владельцем большого канала телевидения. С высоты своего положения, он осмотрительно, но очень эффективно, убирал соперников с пути.
Многое изменилось, но не изменились две вещи:  отношение Чумака к работе следователя и увлечение  к чтению старых писателей, описывающих неторопливо и подробно каждую деталь. Зло, которое приносят правонарушители, считал он, имеются в виду не преступления, связанные с психическим состоянием человека, а профессиональные, не даёт права следователям становиться инквизиторами. Очень часто сами инквизиторы порождают серии правонарушений и не тогда когда объявляют людей преступниками, которые такими не являются, но в своей инквизиторской деятельности, которую считают самой справедливой, и из ненависти этих людей к несправедливому решению, делают этих людей настоящими преступниками.
Не любил Чумак, когда следователь применял пытки. Одна вещь,--любил говорить он,--заставляет подозреваемых испытывать ужас, более чем  обычный страх. И это боль. Под пыткой человек находится как бы во власти наркотических веществ. Всё, о чём он слышал и читал, оживает в памяти и под пыткой он скажет не только всё, что хочет следователь, но и всё, что может доставить удовольствие следователю. Между подозреваемым и следователем устанавливается связь и эта связь, как сказали бы священники, дьявольская.
Другим постулатом Чумака было то, что допрашивать надо немедленно и тем самым работа следователя неприятна. Бить приходится по самым слабым и в момент их наибольшей слабости. Но лучше испытать на себе неприязненное чувство допрашиваемого, чем допустить не раскрытие преступления. И таким образом, неприязнь допрашиваемого и чувство выполненного долга уравновешиваются. Первейший долг порядочного следователя—подозревать именно тех, кто кажется честным. По поводу чтения старых детективных романов, он считал, что читая эти книги приобретаешь внимание к каждой мелочи, что так необходимо каждому следователю.
С утра, в выходной день, он помог жене с покупками продовольствия, так как от их дачи магазин располагался в двух километрах и, приехав домой, вышел на веранду с книгой в руках. Иногда он успевал прочитать одну-две страницы. Иногда десяток в воскресные дни или даже целую главу, если не вызывали на работу, или пока вечером Елена не отправлялась на службу и он, как галантный кавалер, не провожал её до входа в театр. Ещё в советское время он прочитал в “Иностранной литературе” роман Умберто Эко “Имя Розы”. Тогда он довольно невнимательно, даже пропуская целые страницы, читал, не вдумываясь в писательский замысел. Через тридцать лет, не зная почему, ему захотелось вновь перечитать этот роман, тем более что прошедшие тридцать, ну, может быть не тридцать, а двадцать лет точно, изменили его мировоззрение. Он уже смутно помнил содержание романа и первые полчаса он читал с увлечением, а потом уже не замечал времени.
“Было ясное утро конца ноября. Ночью мело, но не сильно, и слой снега был не толще трёх пальцев. Затемно, отстояв хвалитны, мы слушали мессу в долинной деревушке. Потом двинулись в гору навстречу солнцу.
Мы поднимались по крутой тропе, огибавшей гору. Вдруг аббатство встало перед нами. Меня поразила не толщина стен—такими стенами огораживались монастыри во всём христианском мире,--а громадность постройки, которая, как я узнал позже, и была Храминой. Восьмиугольное сооружение сбоку выглядело четырёхугольником (совершеннейшая из фигур, отображающая стойкость и неприступность Града Божия). Южные грани возвышались над площадью аббатства, а северные росли из склона горы и отважно повисали над  бездной. Снизу, с некоторых точек, казалось, будто не постройка, а сама каменная скала громоздится до неба и, не меняя ни материала, ни цвета, переходит в сторожевую башню: произведение гигантов, родственных и земле и небу. Три пояса окон сообщали тройной ритм её вертикали, так что, оставаясь на земле физическим квадратом, в небе здание образовывало спиритуальный треугольник. Подойдя ближе, я увидел, что на каждом углу квадратного основания стоит башня-семигранник, из семи сторон которой пять обращены вовне, так что четыре стороны большого восьмиугольника превращены в четыре малых семигранника, которые снаружи представляются пятигранниками. Не может быть человек равнодушен к такому множеству священных чисел, полных, каждое, тончайшего духовного смысла. Восемь—число совершенства любого квадрата, семь—число даров Духа Святого, пять—число отделов неба, четыре—число евангелий. Величиной и планом Храмина походила на виденные мной позднее в южных краях Италии замок Урсино и замок Даль Монте, но была ещё неприступнее, и робость охватывала всякого идущего к аббатству путника. Добро ещё в то ясное утро у постройки был не такой мрачный вид, как в ненастную погоду.
Однако, не скажу, чтоб она выглядела приветливо. Мною овладел страх, и появилось неприятное предчувствие. Бог свидетель, что не от бредней незрелого разума, а оттого что слишком заметы были дурные знаки, оставленные на тех камнях ещё в давние времена, когда они были во власти гигантов. Задолго, задолго до того, как упрямые монахи взялись превратить проклятые камни в священное хранилище слова Божия.
Наши мулы вскарабкались на последний уступ въезда. Отсюда расходились три тропы. Вдруг учитель остановился и осмотрелся, кинув взгляд и на кромку дороги, и на дорогу, и  поверх дороги, где несколько вечнозелёных пиний, сойдясь, касались кронами, образуя что-то вроде седого от снега навеса.
--Богатое аббатство,--сказал он.—Аббату нравится хорошо выглядеть а людях. Я так привык к неожиданности его суждений, что не удивился и ничего не спросил. И некогда было спрашивать: за поворотом послышались крики, и навстречу высыпала возбуждённая толпа монахов и челяди. Один, завидев нас, отделился от остальных, свернул с пути и любезно приветствовал.
--Пожалуйте, отец мой,--сказал он,--и не удивляйтесь, что я знаю, кто вы, ибо о вашем приходе известили. Я Регимий Варагинский, келарь этого монастыря. Если вы тот самый, кем я вас счёл, то есть брат Вильгельм из Баскавиллы, надо доложить настоятелю. Ты,--обратился он к кому-то из свиты,--ступай наверх и объяви, что ожидаемый гость вступает в стены обители.
--Благодарю, отец келарь,--учтиво ответил учитель,--и тем более тронут, что вижу: ради меня вы прервали погоню. Но не огорчайтесь. Конь действительно поскакал в эту сторону и свернул на правую тропку. Далеко он уйти не должен: добежит до помойки и остановится. С откоса спускаться не будет—слишком умён.
--Вы когда его видели?—спросил келарь.
--А мы его не видели, верно, Адсон?—Вильгельм повернулся ко мне с лукавой усмешкой.—Но это неважно, так как ваш Гнедок именно там, где я говорю.
Келарь помялся, взглядывая то на Вильгельма, то на тропу, и в конце концов не выдержал:
--Откуда вы знаете, как его зовут?
--Уж знаю,--ответил Вильгельм.—Вы ищите Гнедка, это любимец настоятеля, лучший скакун на конюшне, тёмной масти, ростом без восьми вершков в сажень, хвост пышный, копыто малое и круглое, однако на скаку ровен. Голова некрупная, уши остры глаза очень велики. Подался он направо, как я уже сказал, и в любом случае советую поторопиться.
На мгновение келарь застыл в полной растерянности, затем махнул остальным и бросился вниз по правой тропинке, а наши мулы снова затрусили в гору. Я был вне себя от любопытства, но Вильгельм знаком велел обождать и не задавать вопросов. И впрямь через минуту послышались ликующие вопли и из-за поворота вывалились монахи, удерживая в поводу жеребца. Они обогнали нас, очумело озираясь, и скрылись в воротах аббатства. Допуская, грешным делом, что Вильгельм мешкал не случайно, а давая им время рассказать о происшествии. Я ведь видел уже и ранее, что учитель, во всём прочем образец высочайших добродетелей, попускает одному своему пороку—славолюбию особенно когда показывает проницательность. Зная его тончайший дипломатический ум, я понял также, что он хочет явиться в монастырь уже овеянный славой мудреца.
--А теперь откройте,--не утерпел я,--как вы догадались?
--Добрейший  Адсон,--отвечал учитель.—Всю поездку я учу тебя различать следы, по которым читаем в мире, как в огромной книге. Сказал же Алан Лилльский:
Всей вселенной нам творенье—
будто бы изображенье,
книга или зеркало.
И он судил о неисчерпаемом обилии символов, коими Господь через посредство творений своих глаголет к нам о вечной жизни. Однако вселенная ещё красноречивей, чем казалось Алану, и говорит не только о далёких вещах, но и о самых близких, и о них—яснее ясного. Даже стыдно повторять всё то, что ты сам обязан был увидеть. На развилке, на свежем снегу, были чёткие следы копыт, уходившие от нас налево. Отпечатки правильные, равномерно расположенные, копыто маленькое, круглое. Поскок ровный. А это означает, что лошадь чистокровная и шла спокойно, а не летела сломя голову. Далее. Там, где сросшиеся пинии образуют что-то вроде навеса, было сломано несколько ветвей—именно на высоте пяти футов, как я сказал келарю. Ты видел ежевичник у развилки? Там конь свернул направо, помахивая своим пышным хвостом, и оставил на шипах несколько длинных чёрных-пречёрных волос...Наконец, не скажешь ли ты, что не догадался про эту помойку. Мы ведь вместе видели на нижнем уступе горы поток нечистот, лившихся из-под восточной башни и пятнавших снег. А от развилки правая тропа может вести только туда.
--Да.—Кивнул я.--Но маленькая голова острые уши, большие глаза....
--Не знаю, что там на самом деле. Но, безусловно, монахи должны в это верить. Сказано же Исидором Севильским, что лучшего коня “стать такова: невелика глава плотно шкурою до кости покрыта, кратки и остры уши, очи зело громадны, широки ноздри, шея пряма, грива и хвост густы, подбитые копыта кругловидны.” Если бы жеребец, чей путь я выследил, не был и вправду лучшим на конюшне, как объяснить, что его ищут не только конюхи, но и сам отец келарь? А монах, когда он считает, что конь великолепен и превосходит все природные совершенства, видит в нём только то, что предписано видеть. Особенно если этот монах,—тут он иронически улыбнулся, явно по моему адресу,--если это учёный бенедиктинец.
--Ладно,--сказал я,--но почему Гнедок?
--Да ниспошлёт Святой Дух в твою башку хоть капельку мозгов, сын мой!—воскликнул учитель.—Ну какое другое имя может носить лошадь, если даже сам великий Буридан, готовясь вступить в ректорскую должность  Париже и произнеся речь о образцовом скакуне, не находит более оригинальной клички!
Вот каков был учитель. Не только читал он великую книгу натуры, но умел угадать и то, что вычитывают другие в книгах культуры, и что они мыслят. Сия способность, как увидим, немало раз ему пригодилась в последующие дни. Что же до Вильгельмова доказательства, то к концу оно показалось мне настолько простым, что вместо стыда за свою недогадливость я ощутил гордость, как некий соучастник расследования, и почти готов был восхищаться собственной смекалкой. Таковы свойства всего истинного, которое, как и всё доброе, легко находит путь в душу. И да славится святейшее имя Господа нашего Иисуса Христа ради сего чудесного ниспосланного мне открытия.
Но вернись к брошенной нити моя повесть, ты, которую этот дряхлый монах задерживает, копаясь в маргиналиях! Лучше расскажи, как подошли мы к главным воротам аббатства, и как Настоятель встречал нас на пороге с двумя послушниками, поднесши полную воды золотую  мису, и как мы спешились, а он вымыл в мысе руку Вильгельму и обнял, и поцеловал в уста, даруя святым благословением; а келарь в это время принимал меня.
--Я благодарен вам, Аббон,--сказал Вильгельм,--великая радость войти в обитель, осенённую вашей властию и прославленную по обе стороны гор. Паломником я прихожу, во имя нашего Господа, и как таковой сподобился от вас немалых почестей. Однако, в то же время я являюсь и от имени земного повелителя, о чём свидетельствует вручаемая  при сём грамота, и от его имени также хотел бы выразить вам благодарность за тёплый приём.
Беря письмо с имперскими печатями, Аббат отвечал, что так или иначе о визите Вильгельма он был предупреждён членами своего братства. Затем Настоятель велел келарю показать отведённые нам помещения, конюхам—принять наших мулов, а сам удалился, обещав придти позднее, когда мы отдохнём и восстановим силы, и нас повели на поместительное подворье, где монастырские постройки тянулись по бокам и по середине гладкого луга, устилавшего чашеобразную впадину (альпу), которой оканчивалась вершина горы.
Внутреннее расположение аббатства я ещё буду иметь случай описать не однажды и во всех подробностях. Сразу из-под въезда открывались обсаженная деревьями дорога, приводившая к ступеням монастырской церкви. Слева от дороги шли овощные гряды, за ними, как мне объяснили потом, ботанический сад, укрывавший от глаз два строения—баню и больницу с травохранилищем, прижимавшиеся почти вплотную к выгибу стены. Ещё дальше, по левую руку от церкви, возвышалась Храмина; между нею и церковью я заметил могильные кресты. Северный портал церкви смотрел прямо на южную башню Храмины, и очам новоприбывших путешественников первой появлялась её западная башня, а рядом, чуть левее, стены Храмины врастали в монастырскую ограду и другие башни висли над пропастью. Самую далёкую, северную, с трудом было видно.
Направо от церкви шли другие строения, повёрнутые к ней спиною и образовывавшие церковный двор: как заведено, почивальни, дом аббата и странноприимный дом, куда нас с Вильгельмом и доставили, проведя через роскошнейший фруктовый сад. Направо от дороги, на дальнем краю лужайки, обок южной стены и затем обок восточной, загибаясь за церковь, тянулись цепью службы и людские: конюшни, мельницы, маслодавильни, амбары и погреба, а также какое-то жильё, которое, по всей вероятности, должно было оказаться домом послушников. Ровность участка, всхолмлённого совсем несильно, позволяла древним создателям этого богоугодного мест соблюсти любые правила взаимной расстановки построек, лучше чем могли бы потребовать от кого бы то ни было Гонорий Августодунский или Вильгельм Дуранский.
По наклонению солнечных лучей на этот час дня я рассчитал, что большие въездные ворота, по-видимому, выходят строго на запад, а хор и алтарь—неукоснительно на восток. Таким образом, по утрам лучи зари прежде всего обращаются на почивальни и на стойла, пробуждая ото сна людей и животных. Никогда не доводилось мне видеть аббатства краше и соразмернее этого, хотя впоследствии я побывал и в Сан-Галло, и в Клюни, и в Фонтене, и в других, может быть даже и более обширных, зато хуже устроенных. Особенно же отличалось это аббатство от всех прочих благодаря нависавшей над остальными строениями, ни с чём не сопоставимой громаде Храмины. Никогда не обучался я искусству каменщика однако сразу понял, что Храмина древнее всех окружающих её построек и была воздвигнута, надо полагать, ради совершенно иных нужд, а аббатство основалось около неё гораздо позже, но с таким умыслом, чтобы башни Храмины были соотнесены с пределами церкви, вернее, наоборот, ибо из всех искусств архитектура отважнее всех стремится воссоздать собою миропорядок, которые древние люди именовали “космос”, то есть изукрашенный; он целокупен, как некое громадное животное, поражающее совершенством и согласием всех членов. И пробуди благословен Создатель, определивший, по свидетельству Августина, для каждой вещи число, тяжесть и меру.
Отец келарь был толстоват и простоват, но радушен; немолод, но крепок; невзрачен, но расторопен. Он довёл нас до странноприимных палат и показал кельи, вернее келью, приготовленную для учителя. Для меня, пообещал он, в течение суток выделят особый покой, поскольку я, хотя всего лишь послушник, но гость монастыря и буду размещён с положенными удобствами. А первую ночь мне предстояло провести в покое Вильгельма, в глубокой и просторной нише, где была постлана хорошая свежая солома. Это место, пояснил келарь, устраивается для челяди тех господ, которые привыкли спать не расставаясь с охраной. Монахи внесли вино, козий сыр, оливы, хлеб и превосходный изюм и оставили нас. Мы ели и пили с удовольствием. Учитель не соблюдал строго правило бенедиктинцев и вкушать в молчании не любил. Однако для беседы избрал предметы настолько добрые и достойные, что это выходило как если бы монах читал нам жития святых.
За завтраком я не удержался и стал расспрашивать его о лошади.
--В любом случае даже и прочитавши необходимые знаки на снегу и на ветвях, самого-то Гнедка вы всё-таки не видели. А знаки эти так или иначе свидетельствуют о любой лошади определённой породы. Значит, книга природы изъясняется только общими понятиями, как и учат многие именитые богословы?
--Не вполне, милейший Адсон,--ответствовал учитель.—Разумеется, подобные отпечатки передают, если угодно, впечатление о коне как о общем понятии, и  то же самое впечатление передадут они неизменно, в каком бы месте не были увидены. Однако увиденные именно в этом месте и именно в этот час дня, они говорят мне, что по меньшей мере один из любых существующих коней определённой породы побывал тут, и так я оказываюсь на полпути между представлением об идее коня и знанием единичного коня. Как бы то ни было, в любом случае всё, что мне известно о коне всеобщем, даётся через следы, а след единичен. Тут я оказываюсь, можно сказать, в тисках между единичностью следа и собственным неведением, принимающим достаточно зыбкую форму всеобщной—универсальной—идеи. Если издалека смотришь на предмет и трудно разобраться, что это, довольствуешься определением “крупное тело”. Приблизившись, ты уже получаешь возможность сказать, что это вроде бы животное, хотя пока не ясно, осёл это или лошадь. Наконец, когда оно же рядом, ты скажешь, что это конь, хотя и не знаешь, зовут его Гнедком или Воронком. И только оказавшись к предмету совсем вплотную, ты убеждаешься, что это Гнедок, то есть именно тот самый, единственный конь, а не любой. Вот это и есть полнейшее, совершеннейшее знание: проницание единичного. Вот так я час назад готов был строить предположения о любых конях—но не от широты своего разума, а от недостатка проницательности. Утолился же голод моего разума только тогда, когда я увидел единичного коня у монахов в поводу. Только в эту минуту я действительно удостоверился, что осуществлённое рассуждение привело меня прямо к истине. А те идеи, которые я употреблял, прежде чем воочию увидел не виденного до того коня, это были чистые знаки, как отпечатки конских копыт на снегу; знаки и знаки знаков используются только тогда, когда недостаток вещей.
Не раз я слыхал, как учитель скептически отзывается об универсальных идеях и гораздо более уважительно говорит об индивидуалиях; мне всегда казалось, что это из-за его британства и францисканства. Но в  тот день у меня не было сил для богословских диспутов; еле добравшись до ниши, я завернулся в одеяло и повалился в глубочайший сон.
Всякому входящему должно было казаться, что это не человек, а какой-то тюк. Обманулся, видимо, и Аббат, когда пришёл к Вильгельму около третьего часа. Так и вышло, что я незамеченный присутствовал при первой их беседе, разумеется, без тайного умысла, а лишь оттого, что внезапно открыться было бы менее пристойно, нежели затаиться со смирением, что я и сделал.
Итак, Аббат вошёл. Извинившись за вторжение, он снова приветствовал Вильгельма и объявил, что хочет говорить с глазу на глаз о довольно неприятном деле.
Начал он с похвалы догадливости Вильгельма, высказанной в истории с лошадью. Как же всё-таки удалось описать никогда не виденное животное? Вильгельм кратко повторил разъяснение, и Аббат пришёл в восторг. Меньшего, сказал он, нельзя ждать от человека, чья мудрость вошла а легенду. Теперь к делу. Он получил от настоятеля письмо, где речь идёт не только о тайной миссии, порученной Вильгельму императором, её разумеется придётся обсудить особо, но и о том, что в Англии и в Италии Вильгельм провёл как инквизитор несколько процессов, прославившись проницательностью—но в то же время и великодушием.
Особенно, добавил Аббат, я рад был узнать, что во многих случаях вы выносили оправдательный приговор. Я верю, а в эти скорбные дни наипаче, что в жизни Зло присутствует неотступно,--тут он быстро оглянулся, словно искал врага прямо в этой комнате,--но верю и что зло любит действовать через посредников. Оно наущает своих жертв вредительствовать так, чтобы подозрение пало на праведных, и ликует, видя, как сжигают праведника вместо его суккуба. Часто инквизиторы, доказывая усердие, любой ценой вырывают у подследственного признание, как будто быть хорошим следователем может считаться тот, кто, чтоб удачно закрыть процесс, нашёл козла отпущения.
--Значит, и инквизитор бывает орудием дьявола,--сказал Вильгельм.
--Возможно,--уклончиво ответил Аббат,--ибо неисповедимы пути Господни. И всё же не мне бросать тень подозрения на достойнейших особ. И менее всего на вас, как одного из них, в чьей помощи я сейчас нуждаюсь.  В моём аббатстве случилось нечто требующее вмешательства и  совета такого человека, как вы умного и скромного. Достаточно умного, чтобы многое открыть, и достаточного скромного, чтобы скрыт по необходимости то, что откроется. Ведь часто приходится устанавливать вину особ, обязанных славиться святостью. Тогда мы пресекаем зло тайно, не предавая дело огласке. Если пастырь оступился, пусть другие отойдут от него. Но горе, когда паства перестаёт доверять пастырям. 
--Ясно,--сказал Вильгельм. Я уже знал, что кротким и вежливым ответом он обычно прикрывает, приличия ради, свое несогласие и удивление.
--И посему,--продолжал аббат,--я убеждён, что разбирать вину пастыря может только человек вашего склада ум, умеющий отличать и доброе от злого, и—прежде всего—существенное от несущественного. Я рад был узнать, что вы осуждаете преступников лишь в тех случаях...
--Когда доказана действительная вина: отравление, растление малолетних или иная мерзость, кою мой язык не решается поименовать..
--вы осуждаете преступников лишь в тех случаях,--продолжал аббат будто не слыша,--когда присутствии злого духа в обвиняемом очевидно для всех и потому оправдание может выглядеть ещё возмутительнее, чем само преступление.
--Я осуждаю преступников только в тех случаях,--сказал Вильгельм,--когда доказано, что они действительно совершили преступление настолько тяжкие, что я с чистой совестью могу отдать их гражданским властям.
Поколебавшись настоятель спросил:
--Почему, говоря о преступлениях, вы упорно умалчиваете об их причине—дьявольском наущении?
--Потому что судить о причинах и следствиях достаточно трудно, и я думаю, что Господь единый вправе о них судить. Мы же пока не можем установить связь даже между столь очевидным следствие, как обгоревший ствол и столь явной причиной, как ударившая в него молния. Поэтому плести длиннейшие цепочки неверных причин и следствия, по-моему, такое же безумие, как строить башню до самого неба..
--Доктор Аквинский,--прервал его аббат,--не робея, выводил бытие Всевышнего из оснований одного лишь разума, исходя от причин, через причины, к первопричине.
--Кто я такой,--смиренно ответствовал Вильгельм,--чтобы противоречить доктору Аквинскому? Если к тому же доказываемое им бытиё Божие подтверждается таким изобилием инородных свидетельств, что и его пути на том крепки? Господь речёт к нам во глубине души нашей, о чём знал ещё Августин. И вы, святой отец, возглашали бы хвалу Господу и явственность его существования, даже если бы у Фомы не доказывалось...—Вильгельм запнулся и добавил: --Думаю, так?
--О, несомненно,--поспешил заверить аббат, и таким образом учитель весьма успешно остановил схоластический диспут, судя по всему, тяготивший его. Затем продолжил своё:
--Вернёмся к процессам. Вот дан, к примеру, человек, умерщвлённый через отравление. Это дано в непосредственном опыте. Вполне оправдано, если я, по некоторым недвусмысленным показателям, предположу, что совершил отравление другой человек. Такие простые цепочки причин и следствий мой разум вполне может выстраивать, основываясь на своём праве. Но какое имею я право утяжелять  цепочку, вводя предположение, что вредоносное действо совершено силой некоего постороннего вмешательства, на этот раз не человеческого, а диявольского? Я не хочу сказать, что это невозможно. Порою и дьявол метит пройденный путь недвусмысленными знаками, как ваш сбежавший Гнедок. Но для чего я обязан выискивать эти знаки? Разве мне недостаточно установленной вины именно этого человека, чтобы передать его под руку светской власти? В любом случае дело закончиться казнью, упокой Господи греховодную душу.
--Однако, помнится, три года назад на процессе в Килкенни по делу о попрании нравственности был вынесен приговор, гласивший, что в подсудимых вселился дьявол, и вы его не оспаривали.
--Не я составил его. Я и не оспаривал, это правда. Кто я, чтобы судить о путях распространения зла? В особенности если,--и Вильгельм голосом подчеркнул, что это главный довод,--если в ходе процесса все, кто возбудил расследование,--и епископ, и городские власти, и население, и, надо думать, сами подсудимые—все действительно жаждали обвинить в преступлении дьявольскую силу? Вот, по-моему, единственное веское доказательство работы дьявола: это упорство, с которым люди, причастные к процессам, обычно твердят, будто узнают нечистого по делам его.
--Значит,--с тревогой спросил аббат,--по-вашему, во многих процессах дьявол движет не только преступниками, но также—или даже в первую очередь—судьями?
--А разве можно утверждать подобное?—переспросил Вильгельм. И я отметил: вопрос построен так, чтобы аббату было неудобно настаивать на своём. Воспользовавшись его замешательством, Вильгельм сменил тему.—Но всё это давние дела. Теперь я оставил благородные обязанности судопроизводства. Выполнял я их по велению Господню...
--Несомненно—ввернул настоятель.
--а ныне,--продолжал Вильгельм,--занимаюсь иными не менее щекотливыми делами. Готов заняться и вашими, как только вы расскажите, что случилось.
Настоятель был видимо рад перейти к изложению вопроса. Рассказывал он осторожно, взвешивая слова, используя длинные перифразы и где возможно обходясь намёками. Событие, о котором шла речь, случилось несколько дней назад и сильно напугало монахов аббатства. Настоятель сказал, что обращается к Вильгельму как к знатоку человеческой натуры и следопыту дьявольских ухищрений и надеется, что тот, уделив новому расследованию толитку своего драгоценного времени, прольёт свет истины на печальную загадку. Известно было вот что. Адельма Оратонского, молодого монаха, но уже прославленного, несмотря на молодость—искуснейшего рисовальщика, украшавшего рукописи монастырского собрания великолепными миниатюрами,--рано утром нашёл козопас на дне обрыва под восточной башней Храмины. Поскольку на повечерии монахи видели Адельма в хоре, а к полунощнице он не явился, предполагается, что монах упал в пропасть в самые тёмные часы ночи. То была ночь с бурной грозой, со снегом, и льдины вонзались в землю, как бритвы. Шёл крупный град. Непогодой заправлял безудержный северный ветер. Снег то таял, то снова смерзался в острые сосульки-лезвия. Избитое, изорванное тело нашли под отвесным обрывом. Бедная бренная плоть, да упокоит Господь его душу. Ударяясь о скалы, тело несколько раз меняло траекторию, и трудно сказать, из какой именно точки началось падение: то есть какого именно окна башни, смотрящей на пропасть четырьмя стенами, в каждой по три этажа окон.
--Где вы похоронили несчастное тело?—спросил Вильгельм.
--Разумеется на кладбище,--ответил настоятель.—Оно располагается от северное стены церкви до Храмины и огородов.
--Понятно,--сказал Вильгельм.—Понятно и ваше дело. Если бы несчастный юноша оказался, Господи упаси, самоубийцей, поелику возможность случайного падения из окна заведомо исключена, --на следующее утро вы должны были найти одно из окон Храмины растворённым. А между тем все окна были закрыты, и ни под одним не было потёков воды.
Настоятель, как я уже говорил, был человек в высшей степени сдержанный и дипломатичный. Но тут он от изумления растерял все ораторские навыки, которые, по Аристотелю, приличествуют важному и великодушному мужу:
--Кто вам сказал?
--Вы.—ответил Вильгельм.—Если бы окно был открыто, вы знали бы, откуда он упал. Как я заметил при осмотре снаружи, речь идёт о больших окнах с матовым остеклением. Такие окна в подобных массивных зданиях отворяются выше человеческого роста. Следовательно, совершенно исключено, чтобы пострадавший выглянул и случайно потерял равновесие. Поэтому открытое окно недвусмысленно указывал бы на самоубийство. И вы бы не могли допустить погребения в освещённой земле. Но он похоронен как христианин. Это значит, что все окна были заперты. А поскольку они были заперты; и поскольку ни разу, даже в процессах о колдовстве, я не видел, чтобы непокаявшийся мертвец, при помощи Бога ли, или же диявола выбрался из пропасти ради того, чтобы замести следы собственного преступления,--я должен заключить, что предполагаемый самоубийца скорее всего был вышвырнут из окна человеческой рукой или, если вам так больше нравиться, дьявольской. И теперь вы теряетесь в догадках, кто бы это мог его, ну если не в самом деле выбросить из окна, то хотя бы загнать, сопротивляющегося, на высокий подоконник. И не удивительно, что вы неспокойны, покуда  аббатстве свободно промышляет злая воля, естественная или сверхъестественная—дело не в этом...
--Да, да,--откликнулся аббат, но я не понял, соглашается ли он с последними словами Вильгельма или же перебирает в уме доводы, которые Вильгельм так изумительно выстроил.—Да. Но откуда вы знаете, что ни под одним окном не было воды?
--От вас. Дул австр. А окна открываются на восток.
--Мало мне рассказывали о вашем уме,--проговорил настоятель.—Всё было так, и воды под окнами не нашли, и я не мог понять почему, а сейчас понимаю. Поймите и вы мою тревогу. Достаточно тяжко было бы уж и если один из моих монахов дошёл до богомерзкого греха самоубийства. Однако есть причины полагать, что второй из них повинен в грехе не менее вопиющем. И не только...
--Прежде всего, почему—второй из них? В аббатстве достаточно посторонних—конюших, козопасов, прислуги.
--Да, наша обитель хоть небольшая, но зажиточная,--важно подтвердил настоятель.—У нас на шестьдесят братьев сто пятьдесят человек челяди. Но прислуга ни при чём. Ведь преступление совершено в Храмине. Устройство Храмины вам, должно быть уже известно: в нижнем этаже поварни и трапезная, в двух верхних этажах скрипторий и библиотека. После вечернего стола Храмину замыкают, и доступ туда строжайше запрещён...—Тут Вильгельм, по-видимому, собрался что-то спросить, потому что аббат угадал его вопрос и добавил и очень неохотно:--запрещён всем, включая, разумеется монахов, но...
--Но что?
--Но...Для прислуги это совершенно, понимаете, совершенно невозможно: осмелиться войти в Храмину ночью...—Тут по лицу аббата пробежала какая-то вызывающая улыбка, но тут же угасла, как угасает ночная зарница.—то вы! Они смертельно этого боятся. Понимаете, когда хочешь что-то оборонять от простецов, запрет надо усилить угрозой: убедить, что с тем, кто нарушит, произойдёт нечто ужасное, скорее всего потустороннее. Простецы верят, а вот монахи...
--Ясно.
--Кроме того, у монаха может быть какая-то надобность проникнуть в запретное для других место. Надобность, как бы это выразиться, объяснимая, хотя и противозаконная.
Вильгельм заметил, что аббат не знает, как продолжить, и задал новый вопрос, однако ещё сильнее смутил собеседника.
--Говоря о предполагаемом убийстве, вы добавили: и не только...Что ещё имелось в виду?
--Я так сказал? Ну...Никто не убивает без причины, пусть и самой извращённой. И мне страшно помыслить об этой извращённости причины, способной толкнуть инока на убийство собрата. Вот. Это всё.
--Всё?
--Всё, что я могу рассказать.
--То есть—всё, что вам позволено рассказать?
--Прошу вас, брат Вильгельм, прошу тебя, брат.—Оба слова, и “вас” и “тебя”, аббат особо выделил голосом. Вильгельм сильно покраснел и пробормотал:
--Вижу: ты служитель Господен.
--Спасибо, Вильгельм,--отвечал аббат.
О Боже милостивый, какой же непозволительной тайны коснулись в тот миг мои увлёкшиеся наставники, один по велению отчаяния, другой по велению любопытства! Ведь даже я, жалкий послушник, не причастный ещё тайн святого служения Господня, я, недостойный мальчишка,--понял, что аббат имеет в виду нечто услышанное на исповеди. С уст исповедующегося дошло д нег некое греховодное признание, по-видимому, сопряжённое с трагической кончиной Адельма. Потом-то, наверное, аббат и просил Вильгельма раскрыть злодеяние, о котором он, аббат, уже знал, не имея права ни обвинять, ни наказать преступника. Он надеялся, что мой учитель силою разума прольёт свет на то, что сам он обязан укутывать тьмой во имя наивысшей силы—милосердия.
--Ладно,--сказал Вильгельм,--Я могу опросить монахов?
--Можете.
--Я могу свободно перемещатся внутри аббатства?
--Вы получите доступ повсюду.
--О моих полномочиях известят братьев?
--Всех и сегодня же вечером.
--В таком случае я начну немедленно, до оповещения. Кроме всего прочего, я давно предвкушал, и даже полагал не в малой степени целью своего путешествия, посещение вашей библиотеки, о которой во всех монастырях христианского мира говорят как о чуде.
Тут аббат вскочил на ног. Лицо его окаменело.
--Я обещал вам доступ во все пристройки аббатства, это правда. Но, разумеется, это не касается верхнего этажа Храмины—библиотеки.
--Почему?
--С этого объяснения следовало бы начать. Но я думал, что вы уже знаете...Дело в том, что наша библиотека отличается от остальных...
--Да. В ней больше книг, чем в любой библиотеке христианства. В сравнении с вашими собраниями хранилища братств Боббио и Помпзы, Клюнийского и Флерийского аббатств покажутся школьной комнатой мальчишки, долбящего азбуку. Шесть тысяч кодексов Новалесской библиотеки, которыми она восхвалялась боле ста лет, мелочь по сравнению с вашим собранием и, надо думать, многие из тех кодексов уже перекочевали к вам. Я знаю, что эта библиотека—единственый наш светоч; это лучшее, что может противоставить христианский мир тридцати шести библиотекам Багдада, десяти тысячам томов визиря Ибн аль-Альками; я знаю, что число ваших библий сравнимо с двумя тысячами четырьмястами каирскими коранами и что существование ваших запасов—блистательная явственность, посрамляющая наглую напраслину язычников, которые ещё в отдалённые времена похвалялись, по близости своей к князю неправды, будто их библиотека в Триполи наполнена шестью миллионами томов, населена восемьюдесятью тысячами толкователей и двумястами писцами...
--Да, это так, благодарение Богу.
--Я знаю, что в составе вашей братии много пришельцев из других аббатств, из различных государств мира. Одни приходят ненадолго, чтобы переписать редкие в их краях рукописи и взять переписанное с собой на родину, а вам они за это предоставляют другие рукописи, редкие в ваших краях, чтобы вы, переписав, приобщили к своей сокровищнице. Другие же приходят на долгие годы, иногда на всю жизнь—ибо только у вас они получают доступ к книгам, освещающим их области науки. Поэтому здесь у вас обретаются германцы даки, испанцы, французы и греки. Знаю, что именно вас Фридрих-император много лет назад просил по его заказу составить трактат о пророчествах Мерлина и перевести его на арабский язык, чтобы послать в подарок египетскому султану. Наконец, я знаю, что дае в таком славнейшем монастыре, как Мурбах, в наши убогие времена не осталось ни одного переписчика; что в Сан-Галло только несколько монахов обучено письму; и что отныне не здесь, а в городах учреждаются корпорации и гильдии мирян, чтобы переписывать по заказу университетов; и что ваше аббатство сейчас единственное из всех ото дня ко дню умножает знания, и не пост умножает, а осиявает всё более пышною славой родительский орден.
--Монастырь без книг,--подхватывая повёл аббат, как будто забываясь,--се подобствует граду без воев, кремлю без стратигов, яству без приправ, трапезной без яств, без трав вертограду, лугу без соцветий, древу без листвия. И наше братство, возрастая, стоя на двух заповедях—тружения и молитвославия—всему знаемому миру является как свет, как поместилище науки, как воскрешение древнейшей мудрости, спасённой от бедствий многих: пожаров, грабежей, землетрясений; мы как бы кузни новейший письменности и как хранилище вековечной. О, вам известно, до чего сумрачны наступившие годы; не выговоришь, не краснее, о чём недавно Веский совет был вынужден напоминать народам! О том, монахи обязаны рукополагаться! Коликие аббатства наши, две сотни лет бывые блистательными средоточиями высокоумия и святожительства, ныне прибежища нерадивцев! Орден пока могуч, однако, городским смрадом дохнуло и в наших богоугодных местах: народ Божий всё более поклоняется к торговле, к междоусобицам; там, в огромных градских сонмищах, где не успевает повсеместно владычествовать дух святости, уже не только изъясняются,( иного от мирян и ожидать нечего) но даже пишут уже на вульгарных наречиях! Помилуй Господи и упаси от того, чтобы хотя единое подобное сочинение попало в наши стены—неминуемо переродится целая обитель в рассадник ереси! По грехам человеческий мир дошёл до края пропасти, целиком охвачен бездоною, бездну призывающей! А завтра, как и предуказывал Гонорий, люди станут нарождаться телесами помельче, нежели мы; так ж как и мы мельче древних людей. Наш мир старится. Если ныне и имеет орден от Господа некоторое назначение, вот оно: противостоять этому гону ко краю пропасти, сохраняя, воспроизводя и оберегая сокровище знания, завещанное нашими отцами. Провидение так распорядилось, чтобы всесветская власть, которая при сотворении мира обреталась на востоке, постепенно с течением времени передвигалась всё сильнее к закату, тем и нас извещая, что кончина света такожде приближается, ибо гон событий в подлунной уже дошёл до пределов миропорядка. Но пока ещё тысячелетие не исполнилось, пока ещё окончательно не восторжествовало—хотя ждать и недолго—нечистое чудовище, Антихрист, нам надлежит оставаться на защите достояния христианского мира, сиречь Божия слова, кое дадено от Него Его пророкам и апостолам, и кое отцы наши воспроизводили благоговейно, не изменяя в нём ни звука, и кое в прежних школах благоговейно толковали,--даром что ныне в этих же школах змиеподобно угнездилась гордыня, зависть, безрассудство. Перед наступлением грядущей тьмы мы единственный факел света, единственный светлый луч над горизонтом. И покуда стоят эти священные древние стены, мы должны пребывать на страже Святого Слова Господня...
--Аминь,--благочестиво заключил Вильгельм.—Но какое отношение это всё имеет к запрету на вход в библиотеку?
--Видите ли, брат Вильгельм,--отвечал аббат,--для того, чтобы вершился святой неохватный труд, обогащающий эти стены,--и кивнул на Храмину, видневшуюся из окна и возвышавшуюся над самыми большими постройками, даже и над церковью,--для этого благочестивые люди работали веками, соблюдая железную дисциплину. Библиотека родилась из некоего плана, который пребывает в глубокой тайне, тайну же эту никому из иноков не положено знать. Только библиотекарю известен план хранилища, преподанный ему предшественником, и ещё при жизни он должен заповедать его преемнику, чтобы случайная гибель единственного посвящённого не лишила братства ключа к секретам библиотеки. Их знают двое, старый и молодой, но уста обоих опечатаны клятвой. Только библиотекарь имеет право двигаться по книжным лабиринтам, только он знает, где искать книги и куда их ставить, только он несёт ответ за их сохранность. Прочие монахи работают в скриптории, где они могут пользоваться списком книг, хранимых в библиотеке. В списке одни названия, говорящие не слишком много. И лишь библиотекарь, понимающий смысл расстановки томов, по степени доступности данной книги может судить, что она содержит—тайну, истину или ложь. Он единолично решает, когда и как предоставить книгу тому, кто её затребовал, и предоставить ли вообще. Иногда он советуется со мной. Ибо не всякая истина—не всякому уху предназначается, и не всякая ложь может быть распознана доверчиво душой. Да и братья, по уставу должны в скриптории заниматься заранее обусловленными работами, для которых потребны заранее оговоренные книги—и никакие другие. Нечего потакать всякому порыву безрассудного любопытства, рождённого слабостью ли дух опасной ли гордыней, либо дьявольским наущением.
--Значит, в библиотеке есть книг, содержащие лжеученья?
--И природа терпит чудищ. Ибо они часть божественного промысла, и чрез немыслимое их уродство проявляется сила Творца. Так же угодно божественному промыслу и существование магических книг, иудейской каббалы, сказок языческих поэтов и лживых учений, исповедуемых иноверцами. Верой столь незыблемой, столь святой одушевлялись те, кто устроил наше аббатство и учредил в нём библиотеку, что полагали, будто даже в клеветах ложных писаний око мудрого и набожного читателя способно прозреть свет—пусть самый слабый—свет божественного Знания. Но и для таких читателей библиотека пусть остаётся заповедищем. Именно по этим причинам, как вы понимаете, в библиотеку нельзя допустить всех и всякого. К тому же,--добавил аббат, как бы понимая, до чего не прочен последний аргумент,--книга так хрупка, так страдает от времени, так боится грызунов непогоды, неумелых рук! Если бы все эти сотни лет всякий, кто хочет, мусолил наши кодексы, большая часть не дожила бы до нынешних времён. Библиотекарь оберегает тома не только от людей но и от природных сил, посвящая жизнь борьбе с губительным Забвением, этим вековечным врагом Истины.
--Значит, никто, кроме двух человек, не входит в верхний этаж Храмины.
Аббат улыбнулся.
--Никто не должен. Никто не может. Никто, если и хочет, не сумеет. Библиотека защищается сама, она непроницаема, как истина, которую хранит в себе коварна, как лож, в ней заточённая. Лабиринт духовный—это и вещественный лабиринт. Войдя, вы можете не выйти из библиотеки. Я изложил вам наши правила и прошу вас соблюдать правила аббатства.
--Н вы допускаете, что Адельм упал в пропасть из окна библиотеки. Как я могу расследовать обстоятельства его гибели, если не осмотрю предполагаемое место преступления?
--Брат Вильгельм,--отвечал настоятель примирительным тоном,--человек, который смог описать моего Гнедка, никогда не видев его, и гибель Адельма, ничего не зная о ней, без труда сумеет судить о месте, куда доступ ему воспрещён.
Вильгельм ответил, поклонившись:
-Ваше высокопреподобие и строгость свою облекает мудростью. Да будет как вам угодно.
--Если я когда-либо, волею Господа, и бывал мудр,--это единственно оттого, что умею быть строгим.—ответил аббат.
--И наконец,--сказал Вильгельм.—Убертин?
--Он здесь. Ждёт вас.
--Когда?
--В любое время,--улыбнулся настоятель.—Вы его знаете. Несмотря на великую учёность, он равнодушен к библиотеке. Зовёт её преходящим обольщением. Проводит дни в церкви, молится, размышляет..
--Стар он?—поколебавшись, спросил Вильгельм.
--Вы давно его не видели?
--Много лет.
--Он устал. Отрешён от наших посюсторонних забот. Ему шестьдесят восемь лет. Но душа его, кажется, молода, как и прежде.
--Спасибо, отец настоятель. Я разыщу его немедленно.
Аббат пригласил нас трапезовать с братией после шестого часа. Вильгельм ответил, что совсем недавно позавтракал, и очень сытно, и что предпочтёт немедленно увидеться с Убертином. И аббат откланялся.
Когда он открывал дверь, со двора донёсся душераздирающий вопль—так кричат смертельно раненные. Затем—другие крики, не менее ужасные.
--Что это?—вздрогнул Вильгельм.
--Ничего,--ответил, улыбнувшись, аббат.—Об эту пору у нас колют свиней. У скотников много работы. Не  эта кровь должна вас заботить.
Так он сказал, и не оправдал свою репутацию прозорливца. Ибо на следующее утро...Но сдержи нетерпение, ты разнузданный язык! Ведь ещё в тот день, о коем речь, и ещё до ночи совершилось много такого, о чём нужно поведать скорее.»
Резкий телефонный звонок заставил Чумака вздрогнуть. Он нехотя отложил книгу и взял трубку.
--Игорь Анатольевич! Приезжай! Не хотелось тебя отрывать от домашних дел, но служба….
Чумак понимал, что Ващук давно знает о его пристрастии, но почему-то скрывает. Он давно и прекрасно знал отношение Чумака к домашним делам: ну сходит на рынок, ну поможет купит продукты жене, но чтобы починить кран или сделать уборку в доме—об этом не могло быть и речи.
  --Что случилось, Богдан Маркович?
--Ты знаешь, что к нам приехал Патриарх Кирилл?
--Звучит как к нам едете ревизор…Да он уже в третий раз приезжает. Что с того?
--Приезжай, надо поговорить.
--Еду.
Чумак вошёл в кабинет Ващука и сел на предложенное кресло. Подождал пока Ващук закончит что-то писать и приготовился слушать.
--Я повторяю снова,--Ващук поднял голову и как-то странно посмотрел на Чумака,--к нам в очередной раз приехал Патриарх.—И понизив голос, но так, чтобы собеседник услышал его, произнёс.--И как ему не надоест!
--Это церковное дел и нам нечего вмешиваться.
--Возможно ты и прав, но в католическом монастыре, как раз в это время произошло ЧП: я не знаю—убийство это или самоубийство, но вокруг него подняли столько шума, который подняли твои подопечные…
--Какие мои подопечные, Богдан Маркович?
--Ясно какие! Настроенные националистически субъекты,  группирующиеся вокруг Нейжхлиба,  вокруг бывшего премьер-министра и нашего недавнего спикера Верховной Рады. Хотя  песенка Тимошенко спета и она не сегодня-завтра сядет в тюрьму, но в средствам массовой информации нагло заявляет, что неё преследуют сотрудники СБУ.
--Да бросьте вы эту особу! Разве не знаете её талант создавать роль обиженной и униженной.
--Ты представляешь, она говорит, что телефоны прослушиваются, что номер машины нигде не зарегистрирован, которая за ней следит, что ей постоянно кто-то звонит и на русском языке угрожает физической расправой.
--Богдан Маркович! А из космоса никто за ней не прилетает на метле? Лучше о деле.
--Да. Мы по горячим следам создали комиссию, куда вошли и православные, и православные-униаты и католики. Ты включён в комиссию, как председатель и как представитель нашего управления. Администрация президента надеется, что дело будет рассмотрено честно.
--Само собой.
--И всё это во время визита. Специально или случайность—разберись досконально.
--Это какая-то мистика, Богдан Маркович! Перед вашим звонком я читал роман Эко о монастыре и расследовании ряда убийств в нём. Когда закончил главу, раздался ваш звонок. Ни позже, ни раньше.
--Насчёт мистики не спеши с выводами. Тебе просто везёт на неё. Вспомни поездку в Киргизию!
--Не забыл.
--Разве там была не мистика? Так что заканчивай с мистическими явлениями и приступай к действиям.
--Я могу взять с собой майор Масальского? Он—историки может быть полезен.
--Это же твой подчинённый! Если считаешь нужным—бери.
--Значит, я должен выполнить роль инквизитора,--пошутил Чумак.
--Игорь Анатольевич!—не принял шутки Ващук и перешёл на официальный язык.—Вы едете расследовать обычное уголовное дело, хотя и в непривычных обстоятельствах. Разве вы хотите кого-то сжечь на костре? Или обвинить в ереси? Так ведь действовали инквизиторы, если не ошибаюсь?
--Вы не ошибаетесь. Разрешите идти?
Чумак вызвал Масальского и пока тот ехал из-дому, начал просматривать текущие бумаги. Майор Масальский постучал в дверь кабинета Чумака и после разрешения, вошёл. Чумак обрисовал обстановку и попросил Масальского в течении двух-трёх дней составить ему пояснительную записку о монастырях.
--Я слабо разбираюсь  кто такие православные—униаты, чего они хотят и вообще в истории вопроса. Может быть там за  что-то удастся зацепиться.
--Я понял вас, товарищ полковник! Разрешите приступить к выполнению.
--Только не надо так официально, Олесь Константинович! А то у меня от официоза, после встречи с Ващуком, начинает болеть голова.
--Понял, Игорь Анатольевич!—усмехнулся Масальский и вышел.
                Г Л А В А  2

Масальский собирал материал по библиотекам, по Интернету по своим записям и принёс Чумаку большую папку информационного материала.
--Олесь Константинович! Времени у нас нет и поэтому читать, как я понимаю, долго. Давай доложи сам. Тем более, что история-- это твой хлеб, а я, если будет неясно, задам вопрос. Чувствую, что многое будет неясно. В советское время мы вообще не интересовались этим вопросом, а сейчас руки не доходят. Договорились
--Конечно. Украинская греко-католическая церковь (УГКЦ) — католическая церковь восточного обряда, действующая на Украине и в большинстве стран украинской диаспоры. Возникла в результате заключения Брестской унии 1596 году между Киевской митрополией Константинопольского Патриархата и Римской католической церковью. Условия унии предусматривали сохранение православными верующими и духовенством своих традиционных обрядов и языка богослужений при одновременном признании власти Папы Римского и католических догматов.
За прошедшие после унии столетия Греко-католическая (униатская) церковь укоренилась в западных областях Украины, которые входили в состав католических государств (Австро-Венгрия, Речь Посполитая, Польша), и стала традиционной религией для большинства жителей этих регионов, в то время как на востоке Украины сохранилось православие. К началу XIX века католичество восточного обряда на территории Российской империи было запрещено, а Киевская греко-католическая (униатская) митрополия — упразднена. Вместо неё Папа Римский основывает в 1807 с центром во Львове Галицкую митрополию УГКЦ, которая стала полной правопреемницей ликвидированной Киевской униатской митрополии.
В XX веке в период между двумя мировыми войнами УГКЦ активно и быстро развивается, в частности благодаря деятельности митрополита Галицкого Андрея Шептицкого. Во время Великой Отечественной войны и после окончательного установления советской власти УГКЦ подверглась гонениям со стороны советского государства в связи с тем, что она оказывала поддержку западноукраинским повстанцам, боровшимся против советской власти, за независимость Украины, и поддерживала контакты с центром мирового католицизма — Ватиканом.
После окончания Великой Отечественной войны советское государство способствовало созданию среди части греко-католического духовенства инициативной группы, которая призвала к упразднению унии между Греко-католической церковью и Римом и за «воссоединение» её с Русской православной церковью. Решение об этом было принято на так называемом Львовском «соборе» 1946 года Все без исключения епископы УГКЦ отказались участвовать в этом псевдособоре, и большинство из них впоследствии подверглись репресиям.
Начался так называемый катакомбный период УГКЦ, сопровождавшийся преследованиями духовенства и мирян УГКЦ, депортацией их в Сибирь и северные районы СССР. До 1990 года епископы, священники и монахи УГКЦ, остававшиеся в Западной Украине, продолжали работу с верующими нелегально. По некоторым данным, число их прихожан насчитывало до 4 миллионов человек, которые были вынуждены совершать богослужения в частных домах и квартирах или посещать римско-католические храмы. Значительная часть верующих, оставаясь греко-католиками, посещала православные храмы Русской православной церкви.
В феврале 1990 г. после встречи в Ватикане президента СССР Михаила Горбачёва и Папы Иоанна Павла II был снят запрет на создание униатских общин и дано добро на их регистрацию и проведение богослужений. Большая часть храмов УГКЦ на Западной Украине, отданных после 1946 года Русской православной церкви, вновь возвращена УГКЦ. Сегодня по численности приходов на Украине УГКЦ уступает лишь Православной Церкви Московского Патриархата. По состоянию на начало 2002 года, их было почти 3300. При этом подавляющее большинство приходов сосредоточены на Западной Украине.
29 августа 2005 г. начался новый период истории УГКЦ, ознаменовавшийся возвращением резиденции её главы из Львова в Киев. В этот день Папа Бенедикт XVI присвоил Предстоятелю УГКЦ новый церковный титул — Блаженнейший Верховный Архиепископ Киево-Галицкий. До этого, начиная с 23 декабря 1963 года, глава УГКЦ именовался Блаженнейшим Верховным Архиепископом Львовским; ещё перед этим, начиная с 1807 года, — Высокопреосвященнейшим Митрополитом Галицким; первоначальный же титул главы УГКЦ, начиная со времён Брестской унии, — Высокопреосвященнейший Митрополит Киевский и всея Руси. Однако, начиная ещё с 1960-х годов, само духовенство и миряне УГКЦ именуют Предстоятеля своей Церкви Блаженнейшим Патриархом Киево-Галицким и всея Руси. Официальные ватиканские власти этого титула не признают, однако и не возражают против его использования. Одна из главных целей современного руководства УГКЦ — добиться официального признания патриархата Ватиканом.
 Московский Патриархат (УПЦ МП)  жалуется на то, что украинское государство, по её мнению, специально поощряет рост влияния УГКЦ в стране, её экспансию на Восток. Именно с этим, как считает руководство УПЦ МП, связано решение синода епископов УГКЦ о переносе резиденции главы УГКЦ в Киев, где уже некоторое время ведётся строительство Святовоскресенского Патриаршего Собора УГКЦ, в то время как львовские власти не позволяют начать строительство кафедрального храма УПЦ у себя в городе. УПЦ МП также указывает на то, что чрезмерное количество греко-католических монастырей и их насельников, а также учащихся учебных заведений, при отсутствии мест для служения на западе Украины, свидетельствует о неизбежности миграции униатского духовенства на Восток (в том числе и за пределы Украины). С Украинской Православной Церковью Киевского Патриархата и Украинской Автокефальной Православной Церковью УГКЦ поддерживает дружеские и тёплые отношения, реализует общие проекты и даже проводит совместные богослужения.
В начале 2006 года стало известно, что УГКЦ планирует провести учёт имущества, которое принадлежало церкви до её ликвидации в 1946 году, после чего планируется начать переговоры с нынешними владельцами этого имущества относительно его возвращения или возмещения его стоимости. Имущество, о котором идет речь,-- это в основном храмы и помещения, которые принадлежали УГКЦ, а затем были частично национализированы либо переданы в собственность РПЦ. Часть этих помещений после 1990 года уже была возвращена. По мнению Украинской православной церкви Киевского патриархата (УПЦ КП), эти планы могут привести к обострению конфликта между УГКЦ и православными конфессиями на Западной Украине, к «повторению ситуации начала 1990-х годов с насильственным захватом храмов, помещений и кровопролитием». По мнению УПЦ КП, «православные церкви тоже могут требовать возвращения храмов, которые им принадлежали до подписания Брестской унии, а теперь находятся в собственности УГКЦ», так что УГКЦ вправе проводить учёт своего имущества лишь «с целью моральной реабилитации и документального восстановления исторической справедливости».
УГКЦ, насчитывающая 5,5 млн. верующих по всему миру, сегодня является крупнейшей восточной католической церковью.
Территориальная структура УГКЦ:
Киево-Галицкая митрополия (охватывает территорию Украины за исключением Закарпатья, где функционирует автономная Мукачевская епархия, которая формально находится в непосредственной юрисдикции Папы Римского):
2 архиепархии (Киевская, Львовская),
7 епархий (Ивано-Франковская, Тернопольско-Зборовская, Коломыйско-Черновицкая, Самборско-Дрогобычская, Стрыйская, Сокальская, Бучачская);
2 экзархата (Донецко-Харьковский, Одесско-Крымский).
С 26 января 2001 г. УГКЦ возглавляет Блаженнейший Любомир Кардинал Гузар. Это уже третий греко-католический Патриарх Киево-Галицкий и всея Руси. Его предшественниками были Блаженнейший Мирослав-Иоанн Кардинал Любачивский и Блаженнейший Иосиф Кардинал Слипый.
Комментируя свой пастырский визит на Украину, патриарх Кирилл заявил, что российский и украинский народы обладают «общей матрицей веры». По его словам, православие является «ключом к сохранению в современном мире духовной идентичности русского и украинского народов», которая должна основываться на общих христианских ценностях. Кирилл считает, что если русский, украинский и белорусский народы утратят свои религиозные ценности, то они просто перестанут быть самими собой, это будет «цивилизационная катастрофа».
Между тем, украинские националисты из движения «Свобода» уверены, что Кирилл едет на Украину с колониальной миссией строить «русский мир». Они уже провели несколько пикетов в Киеве. С националистами согласны представители раскольнической Украинской православной церкви Киевского патриархата (УПЦ КП), считающие, что Кирилл хочет «подмять» под себя украинскую власть. По мнению директора российского Института религии и права Романа Лункина, патриарх Кирилл «пытается выстроить восточнославянскую православную цивилизацию».
В пресс-службе патриарха Кирилла опровергли утверждения, что его поездка имеет какую-либо политическую подоплёку.  Кирилла интересует лишь паства, а в политику его «пытаются затолкнуть». Кирилл намерен неофициально встретиться с украинским лидером, причём инициатором встречи стал Янукович. Официальное подтверждение этой информации отсутствует. Завершится визит патриарха на Украину приездом в Киев, где Кирилл примет участие в праздничных мероприятиях, посвещённых годовщине крещения Руси.
Что касается монастырей, то самые древние:
В 1358 году в Крыму был основан монастырь Армянской апостольской церкви (ААЦ), восстановленный в статусе действующего в начале XXI века.
В XV—XVI веке в Крыму, близ центра ислама Крымского ханства — города-крепости Гезлев (ныне Евпатория) — был основан суфийский монастырь, его архитектурный ансамбль сохранился в первозданном виде до нашего времени.
  С 1988 года на Украине распространяется и буддизм, а в 1993 году в Донецкой области открылся первый в стране официальный буддийский монастырь.
Согласно информации Украинской греко-католической церкви (УГКЦ), по состоянию на начало 2010 года на Украине действовали 9 мужских и 18 женских униатских чинов и конгрегаций, в монастырях которых жили и работали 675 мужчин и 847 женщин.[
Францисканский монастырь сохранились в  Городке Львовской области.[83]
Первые католические храмы на территории Галицко-Волынского княжества появились лишь во 2-й половине XIII века - спустя почти три столетия после возведения первых православных церквей Червонной Руси. Причем, положение латинян в Галичине тогда было более, чем скромным: им разрешили возвести лишь два костела во Львове. Один предназначался для поселившихся здесь немецких купцов и ремесленников, другой - для Констанции, дочери венгерского короля Бэлы, которая стала женой галицкого князя Льва Даниловича. К религиозным и национальным меньшинствам в Галицкой Руси тогда относились вполне уважительно, будь то прибывшие из Западной Европы католики или монофизиты-армяне, всем им дозволялось строить собственные храмы.
Коренное население Галицкой Руси продолжало сохранять верность Православию. Однако православные русины, как крестьяне, так и шляхта, жили в основном в сельской местности. Поэтому окатоличивание Галиции происходило в эту пору, главным образом, благодаря городам. Здесь православные мещане оказались в меньшинстве, так как благодаря привилегиям религиозного и национального характера галицкие города и местечки были заселены в основном поляками и немцами. Даже евреи имели в них больше прав, чем русины. Последние, подобно иудеям, также были принуждены жить в строго определенных кварталах-гетто. С той поры и доныне во Львове и многих других городах Западной Украины сохранились улицы с названием "Русская" - места былого дозволенного поселения русинов. Православные горожане подвергались особенно сильной дискриминации. Даже назначение православного священника на городской приход зависело от католического по составу магистрата. Православным священникам нельзя было ходить по городу в облачении или даже в епитрахили. Если он должен был идти к больному, то разоблачался и нес облачение с собой. Тело умершего православного горожанина священник не мог провожать на кладбище в облачении, с колокольным звоном и свечами: священник должен был идти за гробом как частное лицо.
К 1530-м годам положение православных Галиции стало почти критическим. Этому способствовало стремление римо-католического архиепископа ставить митрополичьим наместником над православными приходами человека, который был бы активным пособником латинян в деле католического прозелитизма. Православные в свою очередь также пытались оказать влияние на выбор кандидата в наместники. Они обращались к королю с просьбой поставить наместником кандидата, который бы действовал в их пользу. Вплоть до середины XVIII века сохранялась под Свято-Юрской горой пещера, в которой подвизался святой князь-инок: в 1765 году ее засыпали по приказу униатского митрополита Льва Шептицкого, чтобы прекратить народное почитание находящихся под спудом мощей православного святого. Сам древний Свято-Юрский храм простоял также до середины XVIII, когда был снесен и был при митрополитах-униатах Афанасии и Льве Шептицких заменен помпезным собором в силе рококо, более соответствующим, по их мнению, новому греко-католическому характеру Львовской архиерейской кафедры. Однако по-прежнему Свято-Юрская гора хранит в своих недрах святые мощи православного князя Василия, а в крипте под главным храмом нынешних галицких униатов находятся погребения православных Львовских владык, начиная с Макария Тучапского. Есть среди них и могила епископа Гедеона Балобана - того самого, который в конце XVI века поначалу примкнул к заговору западно-русских православных епископов, задумавших заключить унию с Римом и подчиниться Риму, а затем решительно порвал с предателями Православия и стал одним из защитников православной веры от происков униатов.
Как говорилось ранее, католики начали отнимать монастыри и церкви принадлежащие православным.  Один из самых ярких - судьба Свято-Онуфриевского монастыря во Львове. Основанная православными еще во времена Галицко-Волынского княжества, в XIII веке, обитель была отстроена великими ревнителями Православия князьями Острожскими на протяжении XVI столетия. От этого времени сохранился главный храм монастыря. Грамотой Константинопольского Патриарха Иеремии обитель была в конце того же XVI века закреплена за Успенским православным братством, которое обустроило в ней свою типографию. Здесь трудился, а после смерти был погребен великий первопечатник диакон Иван Федоров. Лишь в XVIII веке Онуфриевский монастырь был передан монахам греко-католического базилианского ордена. Последние, кстати, намеренно уничтожили могилу и надгробную плиту первопечатника, которые напоминали о православном прошлом новоявленного базилианского кляштора. Монастырь был закрыт после Великой Отечественной войны, в советское время в его постройках размещался музей старинной книги имени Ивана Федорова. Но на исходе горбачевской "перестройки" львовские власти, среди которых уже доминировал националистический Рух, приняли решение о передаче Онуфриевского монастыря униатам, и в нем вновь водворились базилиане. Их первые шаги по обустройству древней обители выглядели программными: первым делом был ликвидирован музей старопечатной книги и уничтожен памятник Ивану Федорову, возведенный на месте его захоронения в советские годы.
Сходная участь постигла и Уневский монастырь близ Львова, известный с XV века. В обители, которая также принадлежала Львовскому православному братству, в конце XVI в. подвизался крупнейший духовный писатель Западной Руси Иван Вишенский, автор ярких антикатолических трактатов. Сегодня, как и во времена Шумлянского, и эта святыня занята униатскими монахами-базилианами. То же произошло и с Креховским монастырем на Львовщине, который был основан в начале XVII в. как оплот Православия в самый разгар гонений, учиненных католиками после Брестской унии 1596 года. В настоящее время Крехов также снова передан базилианам, устроившим здесь один из центров униатского прозелитизма на Западе Украины, при монастыре открыта греко-католическая семинария. Униатам, которых архиепископ Торан считает "законными владельцами" галицких храмов, передано сегодня и множество других монастырей и церквей Галиции, построенных задолго до Брестской унии. Это и старинные монастыри Львовщины: в Плиснеске, который, как полагают, был основан еще в XII веке, и Лаврове, впервые упомянутый в источниках в 1407 г., а также уникальный памятник зодчества древнего Галича - церковь св. Пантелеимона в с. Крылос (Шевченкове) Ивано-Франковской области, построенная в XII столетии. Примеров, подобных выше перечисленным, - бездна!
Следует заметить, что униаты имеют сегодня большинство своих храмов не только на Западе Украины, где местные власти всячески покровительствуют греко-католической церкви. Подобную же практику они пытаются перенести и на восток страны. Так, в Киеве греко-католики требовали передать им древний Михайловский Выдубицкий монастырь, известный с XI века, на том основании, что он в самом начале XVII века некоторое время принадлежал захватившим его греко-католикам, которых, впрочем, очень скоро изгнали оттуда казаки. Пытались католики заполучить и православный Троицкий Ионинский монастырь в Киеве, но ничего не смогли представить в подтверждение своего требования: обитель была основана вышедшим из Выдубицкого монастыря преподобным Ионой только во 2-й половине XIX в. и никакого отношения к греко-католичеству никогда не имела. Точно также ничем не подкреплялось стремление униатов получить Никольскую церковь, устроенную на месте погребения первого русского князя-христианина Аскольда, который в IX веке принял в Константинополе Православие с именем Николай, как предполагают на основании названия надмогильного храма. Но поскольку нужно все-таки было как-то обосновать свое стремление получить православный храм, греко-католиками была выдвинута фактически подкрепляемая легенда о том, что крестным отцом киевского князя якобы был Папа Римский Николай I, откуда дескать и христианское имя новокрещеного. Данная версия, тем не менее, убедила киевские власти, которые, не особо вникая в доказательную базу, приняли решение о передаче униатской общине не только храма на Аскольдовой Могиле, но и колокольни уничтоженной в советские годы православной церкви Николы Доброго на Подоле, построенной, кстати, московскими зодчими в конце XVII века.
Такие решительные попытки греко-католиков утвердиться сегодня в Киеве далеко не случайны. Киев, как известно, Брестской унии не принял. Греко-католики в начале XVII века пытались завладеть Софией Киевской и рядом других храмов Матери Городов Русских, но ни мало в том не преуспели. С тех пор греко-католиков в Киеве не было вплоть до Первой мировой войны, когда они вновь появились здесь, но в совсем незавидном качестве - как военнопленные австро-венгерской армии из числа призванных на фронт галичан. Для них в Киеве российскими военными властями по крайнему человеколюбию и был создан первый униатский храм - из Карпат на берега Днепра тогда перевезли и здесь заново собрали деревянную церковку. Простояла она в Киеве до 30-х годов, когда погибла вместе с большинством православных храмов столицы Украины, разрушенных большевиками.
Но увы, с историей в нынешней Украине обращаются более, чем вольно. С невообразимой легкостью здесь появляются сегодня новые мифы, полностью искажающие подлинную историю страны. Одна из таких новых легенд - активно тиражируемая греко-католическими изданиями мысль о том, что Киевскую Русь будто бы просвещали, главным образом, латинские миссионеры. Поэтому не удивительно, что первоиерарх УГКЦ кардинал Гузар недавно заявил о том, что Украинская греко-католическая церковь, как следует из ее названия, является не каким-то там локальным исповеданием галичан, а церковью всей Украины. За словами неизбежно следуют дела - в самый канун папского визита на Украину, в мае 2001 года, кардинал Любомир Гузар закладывает в Киеве новый кафедральный собор УГКЦ и объявляет о своем намерении перенести сюда из Львова духовный центр греко-католиков.
--Всё понятно, нокак обстоят дела с монашеством?
--27 февраля 2008 г. в рамках аудиенции, проходившей в Апостольском дворце Ватикана, Папа Римский Бенедикт XVI обратил внимание собравшихся на то, что процесс секуляризации, наблюдаемый в современном обществе, не обошел и монашеские ордена. Бенедикт XVI признал, что хотя сегодня на западе по-прежнему нет недостатка в мужчинах и женщинах, желающих посвятить свою жизнь Богу, численность членов монашеских орденов в Римско-Католической Церкви неуклонно снижается все последние годы, и это несмотря на то, что общая численность католиков в мире растет. В настоящее время к различным католическим монашеским орденам принадлежит 945210 человек. Большинство из них женщины: в мире насчитывается 753400 католических монахинь. Мужчин почти в 4 раза меньше - к мужским орденам принадлежит 191810 человек. Численность монашествующих Римско-Католической Церкви постоянно уменьшается. Только за 2005-2006 гг. их количество уменьшилось на 0,76%.
В настоящее время в Католической Церкви по-прежнему существуют  различные виды орденов: «созерцательные» (картезианцы), «смешанные» (бенедиктинцы), «деятельные» (иезуиты), «нищенствующие» (доминиканцы и францисканцы).  Особенностью системы католических орденов является то, что все они, без исключения, пользуются правом самоуправления в рамках устава, по которому они живут. Это означает, что после того как Папа Римский утверждает вновь образованный орден, он тем самым формально лишает себя права напрямую вмешиваться в его дела. В том же положении находится и секретарь Конгрегации по делам монашествующих, который обладает лишь властью инспектора, способного лишь проверять, как обстоят дела в том или ином ордене, но влиять на внутреннюю жизнь ордена он также формально не способен.
Охватить весь спектр проявлений монашеской католической традиции является непосильной задачей. Поэтому в качестве облегчения задачи современное состояние католических орденов можно рассмотреть на примере доминиканцев и  францисканцев. Это связано с их важной для Римской Церкви исторической ролью.  Эти же ордена наиболее активно проявляют себя в настоящее время на территории Украины.
В рамках восточной традиции внимание монашествующих никогда не концентрировалось на каких-либо отдельных аспектах служения миру: проповеди Евангелия, оказания материальной помощи, преподавании. Если что и выполнялось из этого списка восточными монахами, то только по мере необходимости и только в тех границах, когда это внешнее не отвлекало подвижника от его первой цели - достижения степени обожения.
По мысли востока, человек приходил в монастырь с целью покинуть мир, а не спасти его. По-другому дело обстояло на западе: “Францисканский орден понимает монашество несколько иначе: это не уход, а новое поручение нести в мир христианские ценности, делиться миром и добром”. Западное монашество с момента своего зарождения пошло своим, отличным от восточной традиции путем. Однако на протяжении первых веков в Западной Церкви отсутствовал такой отличительный элемент монашества как уход из мира. Стоит отметить, что сами католические монахи, непосредственно занятые в социальной сфере, говорят о том, что никакая, даже самая благородная помощь нуждающимся не сможет принести плодов, если за ней не стоит жизнь в общине, укрепленная молитвой.
--Вы неоднократно упоминали Ватиканский собор в жизни греко-католиков. Что он осуществил?
--Игорь Анатольевич!  Ранее говорилось о Брестской унии.
--Хорошо. И что же это была за уния?
--Чтобы ответить на ваш вопрос, немного истории. Церковь, объединившаяся с Ватиканом, теряет свое Православие и превращается в униатскую, которая в зависимости от национальных или поместных признаков может называться греко-католической (РКЦ), украинской греко-католической (УГКЦ) и т. д. Таких церквей немало, хотя некоторые из них состоят всего из нескольких тысяч человек. Униатские церкви полностью зависят от Ватикана, который относит их к так называемым «восточным католическим церквам», однако Православие никогда не признавало законность униатства, рассматривая униатов как отторгнутых насильственным и обманным путем от их исконной веры православных, и стремилось вернуть их в лоно своей Церкви

-- Какие унии наиболее известны?
--Среди многих попыток «объединения» наиболее известны три унии: Лионская (1274), как первая в истории, Флорентийская (1439) и Брестская (1596), как принесшие наибольший вред Православию.
Лионская уния была принята греками под давлением императора Михаила VIII Палеолога, отвоевавшего у латинян Константинополь и восстановившего Византийскую империю после захвата крестоносцами Константинополя и установления в нем латинской империи (1203-1261 годах), который стремился укрепить свою власть и заручиться поддержкой папы. Однако подавляющее большинство греческого духовенства и народ не приняли унию, несмотря на уговоры и насилия Палеолога  и с его смертью в 1282 году она прекратила свое существование.
--Что представляла собой Флорентийская уния?
--Уния проводилась по инициативе и под давлением греческого императора Иоанна VI Палеолога, который с помощью унии рассчитывал получить поддержку папы и помощь западных государств в борьбе с турками, окончательно сдавившими Византийскую империю. На соборе, проходившем вначале в Ферраре и перенесенном во Флоренцию, присутствовали папа с католиками и Палеолог с Константинопольским патриархом и несколькими греческими митрополитами и епископами, которые — в большинстве своем по принуждению — подписали унию с введением  в Символ веры. Отказался от подписи только святитель Марк, митрополит Ефесский, который возглавил борьбу против унии. На практике уния продвигалась крайне медленно, так как подавляющее большинство греческого духовенства и мирян ее отвергли, к тому же помощь Запада не последовала. Дважды на соборах Иерусалимском (1443) и Константинопольском (1450) восточные патриархи Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский анафематствовали унию и отлучали ее приверженцев. После захвата турками Константинополя (1453) уния прекратилась, оставив незначительное число ее приверженцев. Но главное — она дала Риму основание для насильственного обращения в унию и католизации православных на территориях, принадлежавших некогда Византии.
--Каковы особенности и судьба Брестской унии?
--Брестская уния состоялась в Речи Посполитой при короле-католике Сигизмунде III Вазе. В 1595 году иезуитам удалось уговорить Киевского митрополита Рогозу тайно направить в Рим двух епископов и подписать с папой акт об унии, которая, по мнению Рогозы, должна была улучшить положение православных, терпящих притеснения от властей и католиков. Православные сочли этот акт предательством и осудили на соборе. Однако Сигизмунд III утвердил акт о принятии унии, после чего православие в Польше было объявлено вне закона, последовали новые жестокие гонения на верующих, в руки униатов были переданы более 700 храмов и 128 православных монастырей. Все епархии Белоруссиии, Западной и Центральной Украины, включая Киевскую, насильственно присоединены к унии.
--Вот теперь понятно и можно поговорить о Ватиканском соборе.
--Особую роль для современного католического монашества сыграл II Ватиканский собор (1962-65 гг.), который поставил перед орденами двоякую задачу: с одной стороны ордена должны были возвратиться «к своему первоначальному духу», с другой - этот дух должен был найти «применение к меняющимся условиям времени», иногда, как показало будущее, ценой потери традиций, веками хранившихся западным монашеством. Состоявшиеся преобразования привели как к положительным результатам, так и к весьма спорным: с одной стороны, произведенные изменения заставили католических монахов вновь обратить внимание на важность созерцательной жизни и иные аспекты монашеской жизни, с другой - значительное число орденов отказалось от облачений, распорядка дня, телесных покаянных практик и иных внешних символов.
II Ватиканский собор последовательно проводил идею «равноценности» монашеского и мирянского пути. «Декрет об обновлении монашеской жизни» гласит, что хотя монашество и является особым духовным путем - путем посвящения себя Богу для «осуществления евангельских советов и верного их исполнения», оно (монашество) однако не является выше пути мирянина, которого вполне достаточно для спасения. «Монашеский образ жизни мирян, как мужчин так и женщин, составляет состояние, само в себе полное, для соблюдения евангельских советов», и «институты мирян, хотя и не являются монашескими орденами, все же сопряжены с подлинным и полным обещанием, признаваемым Церковью, исполнять евангельские советы в миру».
Подобная политика привела к тому, что люди перестали замечать в монашестве нечто особенное, отличное от жизни в миру, и уже не видели смысла принимать постриг. Данную мысль подтверждает статистика, которая четко показывает, что до середины XX века Доминиканский орден переживал подъем, который не был остановлен даже существенными количественными потерями, связанными с политическими катастрофами.
Негативные изменения коснулись и центрального стержня монашеской жизни - общины. Эти факторы привели к существенным изменениям в жизни орденов. Вопросы социальной помощи, образования и здравоохранения, ради которых и было образовано в XIX-XX вв. абсолютное большинство орденов, взяло на себя государство. Таким образом, многие общины были лишены стимула к существованию и не имеют больше юридического права на существование в силу утраты своей актуальности.
II Ватиканский собор предложил орденам новую концепцию личности, которая «восстанавливала» ценность отдельного монаха и его инициатив. Это привело к тому, что теперь настоятель общины не вправе требовать от отдельно взятого монаха чего-то, что не прописано в уставе ордена или в правилах жизни общины. Начал работать закон «разрешено все, что не запрещено». К примеру, настоятель не может запретить курить члену общины, если запрет на курение не прописан в правилах и не мешает существованию других братьев. Принуждение к отказу от курения в данном случае будет рассматриваться как ущемление личности.
 «Уравнилока», иногда искусственная, которую провел II Ватиканский собор, понизив статус священника и сделав его исключительно совершителем богослужения, привела к тому, что иеромонахи, оказавшиеся в равных с остальной братией условиях, оказались к этим условиям неприспособленными и совершенно беспомощными в хозяйственно-бытовом плане.
--Это понятно. А что же с орденами? Ведь они, по вашему мнению играют заметную роль в Украине.
--Да. Современные францисканский и доминиканский ордена возглавляют генералы. Поскольку ордена обладают собственной организацией и правительством, само собой разумеется, что они располагают и своими финансами, распорядитель которыми обычно носит титул "прокурора".
Францисканский орден не является одиночной структурой. «францисканцы» - общее название католической организации, состоящей из монахов, монахинь и мирян, которые построили свою жизнь на духовности св. Франциска. Св. Франциска считают основателем трех Орденов, при этом каждый из них имеет свою собственную историю. Первый орден - мужской. Это непосредственные продолжатели дела Франциска, те, кто называет себя «меньшими братьями». Второй орден - женский, основательницей которого является св. Клара. По имени основательницы, монахинь Второго ордена называют «клариссами». Третий орден - это францисканский Орден мирян. Его члены остаются в миру, и Орден предлагает им форму апостольской жизни, приспособленную к их положению.
Орден  францисканцев управляется генералом, который может иметь постоянное жительство в любой стране, где есть орден. В управлении орденом генералу помогают четверо его ассистентов (викарий, эконом, секретарь и советник), образующие генеральский совет, а также генеральный прокурор ордена, контролирующий финансы. Генерал, его ассистенты и прокурор переизбираются каждые 6 лет на генеральном капитуле ордена. Орден разделен на провинции, каждую из которых возглавляет провинциал, который избирается провинциальным капитулом каждые 3 года. Провинциал осуществляет управление подчиненной ему территории с помощью секретаря провинции и келаря. Францисканский монастырь имеет право на существование и признается как полноценное звено системы только при условии нахождения там не менее 4 монахов.
Отдельному монастырю разрешается самостоятельно делать покупки стоимостью до 200 евро. Покупка стоимостью свыше 200 евро должна быть одобрена советом. Совет имеет полномочия приобретать вещи стоимостью до 5 тыс. евро. Более дорогие вещи, необходимые монастырю (автомобили, новые помещения), приобретаются с благословения генерала ордена.
--А доминиканцы?
--В своей деятельности доминиканцы руководствуются уставом августинцев, который, впрочем, не является основополагающим документом в их деятельности, и конституциями, которые, в свою очередь, полностью определяют деятельность ордена и ставят перед ним задачу «проповеди и спасения душ». Доминиканский монастырь имеет право на существование и признается как полноценное звено орденской системы только при условии нахождения там не менее 12 монахов.
Доминиканский орден построен на принципах демократии. Настоятель (приор) монастыря - выборная должность. Приор выбирается путем анонимного голосования, проводимого среди братьев данной обители, на 3 года. В доминиканских монастырях живут не только монахи, но также и послушники (не моложе 18 лет), а также прислужники «конверсы», исполняющие хозяйственные работы. Нахождение конверсов в монастыре обусловлено изначальной научной загруженностью доминиканского монаха.
Несколько монастырей (конвентов) образуют провинцию. Во главе провинции стоит провинциальный приор, который избирается настоятелями монастырей и двумя делегатами от каждого монастыря на 4 года. Провинциал имеет право смещать приоров, возглавляет ежегодные провинциальные капитулы, а также совершает инспекционные поездки  по монастырям провинции, которую он возглавляет. Во главе ордена стоит генеральный магистр, который избирается на 9 лет провинциалами и двумя делегатами от каждой провинции. Право сместить магистра имеет только генеральный капитул, который собирается раз в 3 года. Магистр имеет право смещать провинциалов, совершает визитацию провинций, контролирует исполнение устава и конституций, возглавляет генеральный капитул.
Кроме смены магистра генеральный капитул имеет право вносить изменения в устав ордена. Но изменения вступают в силу только после их подтверждения на трех подряд генеральных капитулах или на верховном капитуле.
--А монастырь, куда мы отправляемся, принадлежит к какому ордену?
--Доминиканский орден.
--И чем же они отличаются?
--После раскола 1054 г. в недрах Римско-Католической Церкви начался процесс разведения, двоякого понимания разумного и сердечного постижения Божественных истин - богословия, с одной стороны, и мистики с другой. И если на востоке предание Церкви, выраженное в догматах, и личный опыт каждого христианина воспринимались в комплексе и никогда не разделялись, то на западе к 13 веку богословские суммы перестали удовлетворять религиозные потребности отдельного верующего и потребовались мистические мемуары подвижников, чтобы свидетельствовать о жизни Духа.
Асимметрия подобной системы привела к тому, что современные католики основываются в своей духовной жизни, черпают силы не в Предании Церкви, а почти исключительно из автобиографических произведений западных подвижников. Причем, если учесть во внимание, что РКЦ придерживается теории догматического развития, то и обычные верующие следуют этой теории в выборе очередного авторитета для руководства своей духовной жизнью.  История развития католического богословия непосредственно связана с историей францисканского и доминиканского орденов.
Доминиканский орден изначально задумывался как «богословский». Целью основания ордена было искоренение альбигойской ереси путем проповеди, а такая богословски окрашенная проповедь требовала соответствующих ресурсов. Именно поэтому основу созданного Домиником ордена проповедников составляли университетские профессора. Такая узконаправленная богословская традиция вызвала реакцию в  ордене доминиканцев. Возникшее в ХХ веке «новое» богословие, ставшее плодом наступления эпохи модерна, было вызвано к жизни в том числе и доминиканцами Мари-Домиником Шеню и Ивом Конгаром. «Новое» богословие предполагало возвращение к библейским, святоотеческим и литургическим истокам церковной действительности. За образец естественно бралось самосознание Церкви образца первого тысячелетия. Несогласные с папской позицией приверженцы «нового» богословия подверглись санкциям.
Богословский взлет францисканцев связан с фигурой «второго основателя» ордена Бонавентурой, который стал инициатором изучения богословия в орденской среде. Франциска Ассизского на заботило занятие наукой--он стремился к искоренению пороков христиан прежде всего личным примером. В числе первых францисканцев был лишь один университетский профессор, а именно св. Антоний Падуанский. Лишь после смерти Франциска руководство ордена стало посылать братьев в университеты для получения ими образования.
Таким образом, если «интеллектуальная деятельность воспринималась доминиканцами как цель, то францисканцы видели в ней лишь средство. Доминиканец познает Бога, потому что считает, что именно в познании Бога заключено вечное блаженство человека; францисканец познает Бога, чтобы сильнее полюбить Его, потому что верит, что вечное блаженство человека состоит в любви к Богу. Но инструмент познания - это интеллект, а инструмент любви - воля; вот почему говорится, что доминиканские богословы подчеркивают значение разума, а францисканские делают упор на волю».
--А миссионерство? Ведь это основной вид деятельности религиозных монастырей?
--Не совсем так но ближе к истине. В ордене францисканцев миссионерское служение является привилегированной формой апостольской деятельности. Францисканцы в 1924 г. имели в миссиях 2662 миссионера, обслуживавших 2,5 млн. католиков; доминиканцы в это время обслуживали в миссионерских округах 1,5 млн. католиков, с ними работали 724 миссионера.
--А современность?
--Современное католическое монашество находится в затруднительном состоянии. Об этом свидетельствует не только статистика, говорящая о планомерном количественном уменьшении членов монашеских орденов, но и те явления, которые возможно наблюдать сегодня в католической монашеской среде.
Изменения, произошедшие в Римско-Католической Церкви, во второй половине ХХ века непосредственно отразились и на монашестве. Призыв II Ватиканского собора вернуться к историческим истокам, харизме настоятелей подчеркнул тем самым исконную особенность  монашества и произвел благотворное влияние на современные ордена. Францисканцы половины ХХ века вновь сосредоточились на простоте Франциска Ассизского и его единении с бедными, а доминиканцы в духе Доминика де Гусмана продолжили богословские занятия. Параллельно с этим оба ордена продолжили активно заниматься миссионерской деятельностью.
--Вы всё время говорите о католицизме и православии. Разве они не христианские религиозные течения? Почему же они не вместе?
--Католическое вероисповедание возникло в результате раскола христианства в 1054 г. Католицизм имеет ряд особенностей в вероучении, культе и структуре религиозной организации, в которых отразились специфические черты развития западноевропейской цивилизации. Католическая Церковь строго централизована, имеет единый всемирный центр - Ватикан, единого главу - Папу Римского. В соответствии с католическим учением, Папа является наместником Иисуса Христа на земле, непогрешимым в делах веры и нравственности.
Источником вероучения католики признают (в отличие от протестантов) не только Священное Писание (Библию), но и Священное Предание, которое в католицизме (в отличие от православия) включает в себя, кроме постановлений вселенских соборов католической церкви, целый ряд нововведений. Самоназвание Католической Церкви буквально означает по-гречески «соборная», однако в интерпретации католических теологов понятие соборности, в отличие от православной традиции, понимается как «вселенскость», то есть количественная широта влияния. Действительно, католическое исповедание распространено не только в Европе, но и Северной и Южной Америках, в Африке и Азии. Расхождение католицизма и православия началось еще задолго до формального отделения римской кафедры от Вселенской Церкви в 1054 г. Одним из важнейших проявлений различия в богословии было разное восприятие проблемы почитания икон. Эта проблема возникла в связи с иконоборческой ересью в Византии в VIII - начале XI веков. Тогда же наметилось и новое богословское расхождение между Востоком и Западом, так называемая проблема филиокве, т.е. добавления к символу веры слов о том, что Дух Святой исходит не только от Отца, но и Сына.
Сохранив, особенно в первое время, многие черты древней неразделенной Церкви, католическая церковь приобрела с момента отпадения ясно обозначившиеся особенности в догматах, обрядах, устройстве церковного управления, дисциплине и канонах. В отличие от Восточной Церкви, католическая допускает возможность развития догматического учения своей церкви и дополнения его путем провозглашения новых догматов. Основные догматические нововведения западной церкви, на которых строится все здание католицизма, следующие:
учение об абсолютной, единоличной власти Римского епископа (папы) над Церковью, и о его непогрешимости;
учение об исхождении Святого Духа «и от Сына» (филиокве);
эти два пункта стали основными причинами несогласия в 1054 году. Логическим выводом из учения об абсолютной, единоличной власти Папы над Церковью было учение об учительской непогрешимости папы, сформулированное как догмат на I Ватиканском соборе в 1870 г.; изменилось учение о спасении, о первородном грехе, вследствие чего возникли догматы об удовлетворении Богу за грехи, о чистилище, сокровищнице заслуг и индульгенциях; в XIX и XX веках были провозглашены два новых, так называемых мариальных догмата: о непорочном зачатии Девы Марии (1854 г.) и Ее телесном вознесении на небо (1950); в 1962-1964 гг. на II Ватиканском соборе подверглось коренному пересмотру учение о Церкви и о ее роли в спасении человека.
Исторически одной из основных причин расхождения римской кафедры с восточной церковью стали претензии на абсолютную власть римского первосвященника в церкви. Первое ярко выраженное проявление этого стремления история относит к второй половине IX в., когда римский первосвященник стал требовать признания за ним решающего права назначения Константинопольского Патриарха, уверяя при этом, что ему, как преемнику апостола Петра, принадлежит вся полнота власти в Церкви. Как известно, апостол Петр был самым старшим и уважаемым из числа апостолов, и он проповедовал Слово Божие в Риме, где впоследствии образовалась Римская поместная Церковь.
Для современного католицизма характерен модернизм (II Ватиканский собор провозгласил политику «аджорнаменто»). При этом изменения коснулись традиционного христианского понимания Церкви как Богочеловеческого организма, вместо которого возникает развиваемое официальной «теологией культуры» понимание всех культур человечества как относительно равнозначимых в духовном отношении. «Теология культуры» является основой для католического экуменизма, то есть политики сближения всех религий под эгидой ватиканского престола. Практически это выражается в чрезвычайно высокой дипломатической активности Ватикана. Папа Иоанн Павел II совершал множество визитов в нехристианские страны, где участвовал в местных обрядах и церемониях, воздавал почести святыням, почитаемым в этих религиях. Характерно обращение католиков к восточному духовному опыту - одна из монашеских конгрегаций занята «обменом опытом» с буддийскими монахами в практике медитации, а в Индии открываются «католические ашрамы», с наставниками гуру-католиками и с практикой «христианской» медитации. Этим стирается характерная грань между безликим пантеизмом восточных верований и личностной христианской верой. Постоянными стали совместные молитвы католических священнослужителей с представителями других религий. Важную роль в процессе объединения всех религий играют отношения современного католицизма с иудаизмом. Тот же Иоанн Павел II принес извинения иудеям за «христианские гонения на евреев», признал иудаизм религией, равноценной христианству, но еще более древней. Были изменены древнейшие богослужебные тексты, обличавшие иудеев за Богоубийство, а почитаемые в католицизме святые, замученные иудеями, были «деканонизированы» (то есть их чтимые мощи были преданы земле, богослужения в их честь отменены).
--Прекрасно осведомлены.
--Я же историк.
--А что такое “восточный обряд”?
--Восточный обряд — это такая, разработанная иезуитами форма обращения в унию и католичество православных, главным образом, русских, где с целью привлекательности полностью сохраняется православная обрядовая форма богослужения, включая православное облачение священника с его внешним видом и манерами поведения, призывание православных святых и даже Символ веры читается без «филиокве». Единственным условием является беспрекословное подчинение верховной власти папы.
--И чем же грозит униатам визит патриарха Кирилла? И что это за заявление о диалоге с мусульманами?
--Ничего странного в этом нет. Межрелигиозные контакты проводятся повсеместно между всеми религиями. Патриарх Московский и всея Руси Кирилл заявил, что представители Русской православной церкви ведут с представителями ислама успешный диалог, а его главная цель — сохранение религиозного фактора в жизни человека. Как заявил представитель Синода цель заключается не в построении «сверхцеркви», как иногда нас обвиняют, не в доктринальном сближении, а в том, чтобы создать общую платформу для выражения совместной озабоченности относительно всего того, что происходит в современном мире.
У православия и ислама,--заявил он,-- есть общие темы для беседы и озабоченность о сохранении религиозного фактора в человеческой жизни. На Западе  бьют тревогу по поводу распространения ислама. Это реакция на глубочайший кризис западного христианства. Если вера и церковь перестают четко и ясно говорить людям, что есть добро, а что зло, они перестают быть нужны.
Визит патриарха –я цитирую слова,-- это не политическая поездка, а сугубо пастырская. Церковь не стремится заниматься политикой, в которую ее иногда насильно пытаются затолкнуть. Я бы не согласился с этим утверждением, потому что любой визит высшего церковного лица всегда является и политическим событием.
В этой связи не приходится особо удивляться активизации  национал-радикалов, которые грозятся сорвать или, по крайней мере, подпортить впечатление от общения Патриарха Кирилла с украинской паствой. Особенно стараются отметиться на антицерковной ниве украинские националисты из организации «Свобода», которые уже провели в Киеве на прошлой неделе серию пикетов. Как всегда отметился Нейжхлиба.
--Мы протестуем против приезда Патриарха Кирилла не с религиозной, а с политической целью – строить здесь русский мир.
Сейчас модно отрицать исторические факты без всяких доказательств или даже против всяких доказательств. В последнее время наши бедолаги историки приобрели скверную привычку наделять всеми мыслимыми пороками тех, кто раньше считался образцом добродетели, и, наоборот, приписывать благородные черты самым отъявленным злодеям прошлого. Они не допускают и мысли, что достоверное научное знание может появиться откуда-нибудь, кроме их всезнающих голов.


         


               Г Л А В А  3

Визит на Украину Патриарх Кирилл начал с Одессы. Он посетил Свято-Успенский кафедральный собор и мужской Свято-Успенский монастырь. Но его главной целью визита в Одессу было освящение  восстановленного Спассо-Преображенского собора и возглавил литургию. Городские власти сделали царский подарок и приняли решение о взятии на баланс собора  православной церкви Московского патриархата. Это был серьёзный удар по так называемым раскольникам. Благодарный патриарх  расширил программу визита и, несмотря на отсутствие времени встретился с общественностью города в театре оперы и балета.
На следующий день он вылетел в Крым и возложил венки к монументу героям русско-турецкой войны в Севастополе. Встреча прошла не так как хотелось бы иерархам Московского патриархата. Мусульманское население полуострова увидело явно политическую направленность визита. К тому же Патриарх решил высказаться о исламе.
--В западной Европе бьют тревогу по поводу распространения ислама. Причём не только из-за миграции, но и в связи с обращением в ислам западных европейцев. Это реакция на глубокий кризис западного христианства. Если богословие служанка философии, политкорректно обслуживающую совремённую политическую моду,--это не богословие, оно перестаёт затрагивать людей. Сейчас в мире наблюдается рост православия, а напряжённых конфликтов с исламом на постсоветском пространстве, к счастью, нет. У нас общие вопросы—вопросы нравственности, сохранения религиозного фактора в жизни человека. И диалог этот проходит с большим успехом.
Патриарх как и всякий политик, большой обманщик. Где он увидел на постсоветском пространстве дружеские объятия ислама и христианства? Неужели он не видит того, что видят рядовые члены общества? Мусульмане на постсоветском пространстве, да и в самой России топчут и рвут Библию. Строят мечети там, где им хочется. Изгоняют русскоязычное население из страны. Нужно ли с этим бороться? Бесспорно, но не говорить о уважении к исламу и тут же противопоставлять его православному христианству.
Что касается стран Западной Европы, то не злорадствовать нужно, а по-христиански, если ты христианин, а не политический деятель, надевший рясу ради карьеры, должен помочь братьям по вере. Ведь они жгут Библию, на которой основывается всё вероучение религии христианства. И неважно—католиков или православных, ведь вероучение у них общее. Почему надо злорадствовать, когда в лагере христиан мусульмане кричат «Аллах акбар», «Смерть неверным». Кто дал такое право одному из самых главных иерархов церкви заявлять о кризисе западного христианства? И откуда статистика увеличения числа православных? Разве после таких заявлений можно было скрыть  политическую составляющую визита.
Патриарх и сам понимал, что встреча в Крыму не принесла желаемого и озабоченный крымским приёмом вылетел в Днепропетровск. На заводе Южмаш его встретили сотни православных, которые хотели поближе подойти к своему духовному наставнику, но охрана не допустила сближения. На территории завода, выпускающего ракетно-космическую технику, вскоре будет построен  Храм Воскресения Христова, место строительства которого освятил лично патриарх. Его не смутило то, что завод занимается чисто материальный продукцией и на встрече он сказал:
--Закладка храма на территории прославленного предприятия событие историческое. Наш народ, прошедший сложный путь, вынес совершенно уникальный исторический опыт. Впитав который, он осознает, что движение вперёд успешно только тогда, когда веру сочетают со знанием, молитву сопрягают с трудом. Вы здесь создаёте точные космические объекты и знаете, что такое потеря ориентации. Это крах. Мы потеряли ориентацию  на излёте 20-го века, когда казалось, что мы могущественны, и у нас есть всё. Не хватало веры! Мне очень приятно видеть здесь не только молодёжь, но и старшее поколение, которое сформировалось в эпоху безбожия, а сегодня отвечает на приветствие «Христос Воскрес!»
На память он раздал образки с Патриархом Тихоном и поспешил на встречу с молодёжью в национальный университет. Такие встречи он любил особенно: молодёжь была доверчива и ещё не испытала на себе тягот жизни и ей можно было внушать что угодно.
--Я радуюсь за вас,--сказал патриарх-- я вспомнил о встрече с академиком Баевым. Он тогда сказал почти такие же слова и предположил, что опираясь на научные достижения, мыслящие люди могут чувствовать Бога во Вселенной. Наука никогда не сможет заменить собой веру, нравственные ценности и пример тому рухнувшая в одночасье марксистская идеология, которая, казалось бы, объясняет всё на свете. Наука не может заменить собой любовь, подменить совесть. В чём проблема марксизма? Было абсолютно ложное и не свойственное науке понимание, что это истина в последней инстанции. Эта философия рухнула в одночасье, когда  упали государственные перегородки.
Он мог говорить это молодому поколению, но не старшему, которое видело в рухнувшем государстве свою судьбу. Да и молодое поколение больше  интересовали злободневные вопросы: кризис, обстановка в Украине, на которые Патриарх так и не ответил. Патриарх на встрече с духовенством Днепропетровска нарисовал несколько ориентиров.
--Как нам жить и правильно работать?—спросили святые от
--Я хотел бы не приказать, а попросить вас очень серьёзно относиться ко всему, что говорите. Божественную истину можно передать и остроумно и невнятно, поэтому как мы говорим самая важная ваша задача. Представьте себе инженера на заводе, журналиста, крестьянина, простого прихожанина с его пенсиями, разводами, со всей стихией мира, которая его захватывает. Нужно всё время внушать им, что каждый их день и их благополучие зависят от Бога.
Надо общаться с молодёжью. Молодой человек подвержен соблазнам очень незащищён—это как дом с открытыми окнами. Ворвалась стихия и так навредила, что нужен большой ремонт. Нужно находить особый язык с молодёжью, особенно с теми, кто воспитан не в православных семьях. Если мы потеряем это поколение, то потеряем будущее.
Атмосферу визита ухудшили старания украинских властей перекрыть возможность свободного общения Патриарха с верующими. В любой другой стране это было бы оправдано, но в Украине, где не было терактов, подобные меры предосторожности вызывали не просто удивление, но и возмущение рядовых граждан. В итоге Патриарх, которого ждали как пастыря, превратился в их восприятии в источник проблем, а также в далёкую и недостижимую фигуру. И в итоге, даже те, кто ранее готов был вступить в драки с националистами, чтобы не позволить им помешать визиту Патриарха, сейчас только разочарованно смотрели на подготовку этих националистов к уличным театрализованным действиям, призванным пародировать и высмеивать визит Кирилла.
 В Одессе и Днепропетровске  тысячи верующих не смогли принять участие в совместной молитве со Святейшим Патриархом. На заводах, в вузах и церквах, где побывал Патриарх, собиралась отфильтрованная, проверенная, несколько раз пропущенная через металлоискатель публика. Случайных прохожих и рядовых прихожан отсекали двумя плотными кольцами милицейского оцепления. Во всех городах местные власти принимали решение о запрете любых уличный акций, а центр города перекрывало ГАИ, парализуя движение и создавая транспортные заторы. Даже представитель информационного отдела Русской православной церкви откровенно сказал:
--К сожалению, приходилось наблюдать, как тысячи верующих не смогли принять участие в совместных молитвах со Святейшим Патриархом, из-за милицейских кордонов. Принимаемые меры безопасности представляются несколько «чрезмерными». 
В изнывающую от зноя украинскую столицу Патриарх приехал в тот день, когда по прогнозам синоптиков ожидался дождь и некоторая прохлада. Церковники тут же приписали это божественному проведению. С раннего утра в Киево-Печёрскую лавру потянулись вереницы верующих, среди которых гордо вышагивали казаки. Им не удалось пробраться в лавру из-за трёх колец милицейского оцепления. В лавре состоялся Священный Синод Русской православной церкви и хотя повестка дня заранее не разглашалась журналисты знали, что главным вопросом будет проблема раскола и празднование очередной годовщины крещения Руси. На Священном Синоде  выступил Патриарх Кирилл, как всегда с политической программой, прикрытой заботой о сохранении православной веры.
--В великой радости,--сказал Патриарх, обращаясь к немного- численным верующим, приглашённым политическим деятелям и огромному числу людей в чёрных монашеских одеждах,--в простоте сердец празднуем День Крещения Руси. Тысяча с лишним лет прошло с тех пор, как развивается историческая жизнь народов, вышедших из киевской купели крещения. И как бы снисходительно и презрительно не взирали на нашу детскую веру сильные мира сего, будем хранить эту наивную веру, которая помогала и встать на защиту Отечества, и воспитывать детей, несмотря на все гонения и страхи. И впредь будем хранить чистоту веры православной, живя разных государствах, сохраняя духовное единство народа, у которого один божественный идеал—справедливость и праведность.
Как отмечали потом журналисты, комментируя это выступление, Патриарх наверное забыл, что  католики, и протестанты, да и вообще любая религия придерживается именно этого идеала. Основной лейтмотив этого выступления, как отмечали представители прессы, противопоставление православия другим христианским общинам. И спрашивали: разве можно на противопоставлении крепить веру. Разве можно с таким отношением к другим общинам говорить о расколе? Они были правы, потому что, естественно, после этих слов Патриарх перешёл к теме раскола.
--Когда Собор передавал автономию Украинской Православной Церкви это вовсе не значило, что она будет отобрана. Церковь не нарушает своих слов. Говорят, что Патриарх приехал в Украину, чтобы ограничить права Украинской Православной Церкви. Но я приезжаю не для этого, а чтобы помолиться вместе с паствой и поклониться святыням. (И именно поэтому верующих не допускали к совместным молитвам). Мы ещё раз простираем слова  к тем, кто находиться в расколе. Мы будем строить отношения с братьями, пребывающими в расколе, на основе любви. Когда мы говорим о любви, то не говорим загадками, не говорим языком дипломатии, а говорим языком Евангелия, чтобы снова стать едиными. Не только с раскольниками нужно строить отношения на основе любви. С каждым человеком, так как каждый человек тварь Божия. Каждому дана жизнь не просто так.( Журналисты перевели его слова на общепонятный—человеческий: мы не хотим делиться доходами с вами—раскольниками—а мечтаем складывать их в один общий карман—в карман Русской Православной Церкви.)
--В расколе нет благодати, нет правды—продолжал Патриарх.-- Почитайте тексты раскольников—они заполнены злобой, искажением фактов. Патриарху приписывают то, о чём он никогда не говорил и не думал. Церковь должна быть абсолютным антиподом, мы должны быть общиной любви, вот тогда люди сердцем своим будут делать выбор, как они это делают сейчас в отношении Русской православной церкви, отношение к которой трепетное и любовное.
Он почти слово в слово повторяет высказывания отцов церкви первых веков зарождения христианства по отношению к представителям другой религии: иудаизму и язычеству. Неужели по происшествии сотен веков нельзя найти слова, которые больше соответствовали нынешнему веку. Впечатление такое, что Патриарх не знает, что в Западной Украине именно так и относятся к религии. И откуда взялись бы раскольники, если на Украине такое трепетное отношение  русской православной церкви? В газетах, не принадлежащих приверженцам русской православной церкви появилась притча, языком которой любило говорить любое Евангелие:
--Полюбил беззубый волк баранинку—прибежал к кузнецу за железной челюстью, пообещав тому сотрудничество в дойке, стрижке и пирушке на бараньих костях. Наивный волк полагал, что у овечек короткая память на методы принуждения любви к русскому православию. От таких действий этого волчары разит духом Зверя.
Но вопрос о раскольничестве не так прост, как трактует его Патриарх. Да, он приехал на свою каноническую территорию к своей пастве, но власти, делая всё возможное по охране высокого гостя, стиснув зубы воспринимают его визит. И в первую очередь это связано с тем, что он хочет похоронить надежды на отделение от Русской Православной Церкви. Фактически это напоминает времена сопротивления Московской Церкви господству Константинополя. При Ющенко эти надежды были максимальными, но и при Януковиче от них не отказались. И не случайно Патриарх наградил Януковича орденом Святого Равноапостольного князя Владимира 1-й степени с целью привлечения на свою сторону. Так что прежде чем что-то говорить нужно вспомнить историю. С другой стороны, то, как верхи относятся к раскольничеству, говорит тот факт, что в Днепропетровске, городе отнюдь не украинскоязычном, на местном телевидении Патриарху предоставили 5 минут, столько же, как и его оппоненту из «раскольников».
И как бы не призывал Патриарх Кирилл к объединению, пока украинская власть не будет поддерживать раскольников, попытки эти не принесут результата. А вот если власть перестанет благосклонно взирать на раскол, он сам собой будет плавно сходить на нет. Пока такого оптимизма нет и власть не напрямую, а всё же поддерживает лидеров раскола, поскольку она украинская, а не российская власть. Даже сейчас в момент наибольшего доброжелательного отношения к России со стороны украинских властей, межцерковный конфликт только углубился, а следовательно и агрессия в обществе.
Особый политический смысл нынешнего визит Патриарха был его призыв к созданию «Русского мира». Патриарх Кирилл употребляет название «русский мир», добавляя туда прилагательное «православный» и тем самым он хочет подчеркнуть, что его визиты не политические, не националистические, а только во благо церковного единства. Великороссы, белорусы и украинцы исповедуют одну веру, говорят на близких языках  и эта вера должна способствовать их объединению. И поэтому в России не понимают,  чего там украинцы хотят—ведь они такие же, как мы. Но на самом деле это не так. Если сравнивать историю—то она имеет общие корни у славянских народов, даже несмотря на то, что одни исповедуют православие, а другие—католицизм. А вот если рассматривать историю православия, то на Украине это совсем другая история. В то время, как  в России была полное господство церкви, чего и сейчас добивается Патриарх Кирилл, одновременно это господство нарушал старообрядческий великий раскол, подавленный со свирепостью, но не уничтоженный. Лучшие силы русского православия ушли в раскол, народ был подавлен властью государства, которое поставило себе на службу и церковную власть. В сущности церковная власть потеряла поддержку народа.
Совершенно другая ситуация сложилась на Украине. В церквах не было старообрядческого раскола, но была многовековая борьба с католицизмом.  Тут сформировался совершенно другой церковный народ, была ситуация, когда все епископы были униатами, а церковный люд оставался православным. Ясно, что это была необычная церковная ситуация. В России церковь—это иерархи, а на Украине церковь—это народ и потому украинский народ был самостоятелен. В этом и заключается проблема для Кирилла, потому что он, несмотря на пропагандируемые либеральные тенденции, жёсткий бюрократ. Для него главное—вертикаль власти. И он не может измениться. И, как следствие, он не может удержаться от попытки навести бюрократический порядок и в церкви на Украине.
Во время своего визита он и попытался сделать это, но президент Янукович лишь частично поддержал его, в той части, которая укрепляла и его власть. Зная свой народ, президент уверен, что пружина может разжаться и в другую сторону, потому что украинский народ, как бы на него не давили, как было сказано выше, очень самостоятелен. Епископов можно уговорить, а вот народ—гораздо сложнее.
Понял ли Патриарх сложность исторического момента или нет, но он продолжал, даже себе во вред, произносить с амвона слова о «русском православном мире»
--Несмотря на сложны политический контекст, на противоречия, которые существуют в украинском обществе, абсолютное большинство народа хранит православную веру и духовные ценности, которые эта вера определяет. Это те же самые ценности, которые хранят в России, Украине и Белоруссии. Это те ценности, которые и очерчивают параметры очень важного культурного и цивилизованного понятия, которое и называется «Русский мир». Для украинцев хочу подчеркнуть, что «русский мир» не означает »российский». Тем более это не мир Российской федерации. Это тот мир, который вышел из нашей общей купели—Киевского Крещения.
Политическая сущность визита Патриарха, проявила себя в полной мере в этих словах. Ведь и раскольники именуют себя Украинской православной церковью. В Белоруссии политические элиты России не могут придти к соглашению с нынешним руководством и тогда на помощь им устремляется церковь. То же самое и в Украине. «Тем более, что это не мир Российской Федерации». А что же это? Если это не мир российский, то зачем и огород городить? Оказывается надо. После избрания президентом Януковича, националисты заговорили о полном политическом, экономическом и духовном подчинении России. Если Патриарх Московский задумал создать новую Империю с центром в Московском патриархате и который будет стоять над государствами и президентами, то это явно вписывается в понятие «русский мир».
Среди украинской части московского православия эту идею поддержат лишь немногие. И Кирилл, как политик прекрасно понимает это и призвал раскольников к объединению. Он напомнил, что двери церкви всегда открыты для возвращающихся под отчий кров. Призыв этот вряд ли приведёт к объединению, но заставит, пусть и малую часть украинского православия, задуматься. Этого и добивается Патриарх Кирилл во время своих визитов на Украину.
--И в какой раз повторю тем, кто не хочет слышать: мы не посягаем ни на суверенитет людей, ни на национальное самоопределение. Мы защищаем то, что принадлежит богу и то, что вручено Церкви. Если мы отступимся и перестанем защищать, то исчезнем из истории, как исчезали те, кто возводил гонения на Церковь, кто хулил имя Христово.
Всем, кому ненавистно идея «русского мира», всем кто называет её имперской красивой обёрткой, я говорю—«русский мир» не имеет никакого отношения ни к государству, ни к власти. Это духовная сила, которая поверх политики объединяет всех православных христиан. На Украине происходит много хорошего, что вселяет оптимизм. Но самое великое сокровище украинского народа ваше религиозное чувство, яркое, сильное мужественное и жертвенное. Мало мест на земле, где молятся так, как у вас. В этом сила Русского мира.
«Раскольники» приняли визит Патриарха спокойно. В этом смысле Патриарх Киевский отметил, что не может протестовать против визита Кирилла к мирянам своей церкви, но и призвал к сопротивлению в создании «русского мира», отметив, что под этой идеей кроется смысл лишения Украины её государственности и независимости. Этот призыв нашёл почти единодушное одобрение в западных и центральных областях Украины, но частично и в юго-восточной её части, вотчине Московского Патриархата. Не однозначно восприняла визит Патриарха и интеллигенция Украины. В высказываниях многих общественных деятелей звучала оценка визита, как идеологически-гуманитарной интервенцией и недопущения Украины к сближению с Европой. Историки, даже определённо не националистически настроенные, вспоминали советский период, когда было запрещено употреблять термин «Киевская Русь», а использовать «Древняя Русь», для того чтобы нивелировать приоритет Киева в основании государства Русь-Украина.
--Да,--рассуждал Чумак, который следил за визитом Патриарха --не даром Кирилл долгое время заведовал внешней политикой патриархата.
Он нисколько не был удивлён, когда прибыл к монастырю увидел огромную толпу демонстрантов с лозунгами, требующими прекратить визит Патриарха Кирилла в Украину и недопущению его в западные и центральные регионы страны. Патриарх Кирилл действительно попытался приехать в одну из центральных областей, но был встречен с такой враждебностью, что тут же  уехал. В толпе раздавались возгласы, требующие осудить Патриарха за вмешательство во внутренние дела страны. Чумак, как представитель закона не мог стать на сторону этих людей и не потому, что они, в основном были и представителями сошедшей с политического Олимпа Тимошенко, и свихнувшегося на почве фашизма Нейжхлиба, и набирающего националистическую истерию Яценюка. Эти люди бежали впереди «паравоза» и для них было безразлично правы они или нет. Они обязаны были отработать вложенные в них средства. Одно удивило Чумака—эти люди стояли молча, держа в руках плакаты с написанным текстом, обращённые вниз, к земле. Создавалось впечатление, что они чего-то ждали: команды или события. Чумак равнодушно проследовал мимо них к зданию монастыря. Он остался равнодушным и к тому факту, что некоторые члены комиссии по расследованию причин убийства или самоубийства, присоединились к толпе митингующих и вели явно не миротворческие разговоры. Почему? Он знал, что какие бы требования не выдвигали протестующие, сколько бы не поддерживали их некоторые члены комиссии и как бы они не мешали работе комиссии, заключение будет основано исключительно на фактах. И это заключение не будет ни на стороне «западных», ни на стороне «восточних» церковников, а на стороне закона. А что такое возможно, говорил тот факт, что в газетах появилась версия будто к убийству причастны «донецкие» богачи, которым надоела проповедь монахов монастыря о бедности Христа и убеждением следовать его примеру. Несмотря на всю чудовищную нелепость этой версии у неё нашлись сторонники. Были сторонники и того, что смерть наступила в результате несчастного случая, хотя экспертиза установила обратное. То есть разделение Украины на две части продолжало оставаться даже в составе комиссии, хотя националисты и вынуждены были умерить свои голоса на фоне улучшающейся жизни общества. Словом Чумаку предстояла нелёгкая работа и единственно на кого он мог положиться—был майор Масальский.
 



               


              Г Л А В А  4

Чумак и члены комиссии, гуськом пробирались к келье наставника. Вокруг сновали монахи и послушники все в чёрном. Основная часть монахов находилась в зале, где читал проповедь наставник. Туда и пробирались члены комиссии. Чумак, глядя на снующих монахов, вдруг вспомнил давно забытое.
В детстве Чумак гостил у родственников деда в Славянске. В тот год случилось самое большое за последние полвека нашествие гусениц шелкопряда. Он помнил, что уже подъезжая к дому, мимо огромного дуба, он увидел тонкий налёт мха который на самом деле оказался плотным сплетением гусениц. Дуб склонился под опутавшими его сетями шёлковых нитей. Внутри этих липких тюремных камер, стараясь разорвать сплетения, бился живой организм дерева. Листья были похожи на заключённых, которые в отчаянии прижимали лица к решёткам. Гусеницы заполонили каждую ветку могучего дерева—и сверху, и снизу, и с боков.
Когда они подъехали к дому, гусеницы оказались у него в волосах, на рубашке и даже на шнурках кед. Водитель, отец семейства, был покрыт ими с головы до ног. Его родственница, двоюродная сестра, которая также встречала его на вокзале, смахивала гусениц с волос. Гусеницы были жирные, чёрные,  голубыми в чёрную крапинку кружками на спине. Ножки с крошечными присосками, походили на извивающиеся рельсы. Позже, когда он попытался взять гусениц в руки, она тут же беспомощно сворачивалась, присасывалась сама к себе липкими лапками и получалась смешная завитушка.
С друзьями, которые у него появились вскоре, они заметили, что если наступить на один конец гусеницы, из другого конца ползли ядовито-чёрные кишки. И дорожка к дому была покрыта желтоватой жижей внутренностей гусениц. Как мера безопасности и способа борьбы с ними, каждое дерево оклеили липкой лентой, пропитанной ядовитым раствором, которые притягивали насекомых и отравляли их. За несколько дней лента покрывалась коричневатым слоем насекомых разного возраста. Их существование казалось ему в порядке вещей.
И сейчас, глядя на чёрные сутаны, суетящиеся в монастыре, он поймал себя на мысли, что они похожи на тех гусениц. Хотя в существовании служителей монастыря не было ничего не обычного, он всё время оглядывался в поисках гусениц. Ему казалось, что гусеницы, как и ключи к преступлениям, всегда рядом, нужно только поискать их. Буквально недавно он прочитал, что все бактерии и одноклеточные организмы, живущие под землёй, по весу в десять раз превышают массу растительного и животного перегноя. И вот это «не в порядке вещей». А как с этим бороться в эпоху сплошного помешательства на религии, он не знал. Тем более, что все эти «гусеницы» овладели искусством заговаривать зубы и красиво подавать себя задолго до того, как им начали пользоваться политики.
Ещё издалека они услышали громкий голос, доносившийся из большой кельи, похожей на трапезную залу. Они пошли на звук голоса  оказались перед сборищем монахов, внимательно и в тоже время покорно опустив головы, слушающих проповедь наставника.
--«Возлюбленные братья,--наставник обвёл взглядом залу и увидел стоящих в её начале членов комиссии,-- и вы дражайшие гости обители. Смерть поразила одного из наших братьев. Не вспоминаю уж о тех грехах—давних и самых свежих, коими запятнаны все собравшиеся. Смерть эту нельзя списать на немилость природы и потому среди вас присутствует человек, который должен выяснить причину и указать на виновника. Природа, как вы несомненно понимаете, преданна распорядку и определяет все сроки нашего дня—начав колыбелью, кончая могилой. Все вы, возможно, думаете, что, хотя и преисполняя вас печали, это тягостное событие не касаются ваших душ. Ибо все вы, кроме одного, ни в чём не повинны. А после того, как один из вас будет покаран, вам останется только оплакивать участь погибшего. А себя-то не придётся винить ни в какой недобросовестности, представая перед Божиим судом. Вот что вы думаете.
Дурни!—крикнул он ужасающим голосом.—Дурни безрассудные! Тот, кто убивал, он, конечно, принесёт к стопах Божиим бремя злодеяний. Не только потому, что согласился послужит посредником предустановлений Господа. Так же потребовалось и в своё время, чтобы кто-нибудь предал Иисуса, ради того, чтобы могло осуществиться чудо искупления. И тем не менее Господь приговорил к проклятию и вечному поношению того, кто его предал. То же самое и сейчас. Кто-то грешил тут, сея смерть и разорение. Однако я говорю вам, что это разорение было если не угодно Господу, то во всяком случае позволено. Им—ради наказания нашей гордыни.
Он умолк и обвёл глазами помрачневшее собрание. И в это же время чутким своим слухом смаковал напряжённую тишину.
--В этом братстве,--продолжил он,--обитает ядовитый грех гордыни. Но какой гордыни! Гордыня ли это властительства монастырём, отрезанным от мира? Нет, конечно. Гордыня накопительства? О, братие! Задолго до того, как в знаемом мире, пошли разговоры касательно бедности и обладания, с тех самых времён, наш монастырь хоть бы и владели в нём чем угодно—на самом деле не владели ничем.
Настоятель умолк, достал платок и вытер лоб. Хотя в келье было не жарко. Потом медленно пошёл навстречу членам комиссии и движением руки пригласил их следовать за ним. В келье наставника, довольно просторной, настоятель предложил все сесть и обратился к Чумаку. Несомненно он знал, что тот является председателем комиссии.
--Расскажите нам о происшествии,--попросил Чумак.
--Я могу точно сказать, что монах был отравлен. В этом нет никаких сомнений. У него отекло и посинело лицо, значит яд действовал на дыхательную систему, что лишило его возможности закричать. Он не  мог позвать на помощь, так как яд парализовал мускулы. Он стал трупом ещё до того, как умер. И яд был быстродействующим.
--Я думаю вскрытие покажет каким именно ядом он был отравлен. Но вы поставили диагноз, словно врач.
--Мы все здесь умеем немного врачевать. Жизнь заставляет нас уметь многое. Вам, конечно,  виднее насчёт вскрытия, чтобы распознать яд. Далее. Возле правой руки лежала смятая карта. Это была девятка пик. Ещё один предмет лежал на груди: длинный но очень узкий свиток из тонкой плотной бумаги, свёрнутый так туго, что смог бы уместиться в руке. Я был сразу же после оповещения возле трупа и приказал всем не подходить к пострадавшему. Я наклонился, чтобы проверить дыхание и убедился, что он не дышит. На пергаменте мелкими печатными буквами было написано на латыни.
--Что именно?—спросил Чумак.
--Свиток использовали как амулет или талисман. Текст, либо заклинание, либо молитва я не понял. Это средневековая вульгарная латынь, а в ней слова искажаются и лишаются окончаний. Чтобы прочесть текст нужно отдать на экспертизу знатоку вульгарной латыни, если такие ещё остались.
--Найдём. Итак. По-вашему—это несчастный случай?
Чумак спросил чисто интуитивно. Они только что приступили к рассмотрению обстоятельств и им была известна записка экспертов, рассматривающих происшествие в монастыре, как убийство. Не было никаких сомнений, что об этом знал и наставник. Почему же  он молчит, когда заходит речь о несчастном случае? Или пытается что-то скрыть?
--Я не знаю, --после долгого молчания ответил наставник.—Возможно вы правы. Отравление всегда возможно только в двух вариантах: сам принял яд под давлением или принял яд по неосторожности.
--Настоящий несчастный случай редко удаётся так точно воспроизвести. Мы пока только начали расследование и никаких выводов делать не в праве. Знаем только, что в вашем деле слишком много подробностей, словно кто-то нарочно подсовывает нам их одну за другой. «пообедал, взял книгу, пошёл в келью читать, не вышел к ужину, нашли мёртвым». Складывается впечатление, что наши националисты и ваши прихожане, хотят бросить тень на визит Патриарха Кирилла. И вот они говорят не о несчастном случае, а о убийстве. Почему? Патриарх точно не участвовал в этом, а сделал это кто- то из своих и националисты решили использовать этот случай в своих целях. Мне пока не ясно дно: почему жертвой стал простой монах. Что-то тут не вяжется. Да и за стенами монастыря стоит толпа с плакатами, осуждающими приезд Патриарха, но молчит. Чего они ждут? Если пораскинуть мозгами, то судя по поведению в лагере пикетчиков, жертва должна была бы быть более крупного масштаба.
--О Боже милостивый! Какой же непозволительной тайны коснулись мои послушники. Что же они не поделили?
Чумак понял, что аббат знает, кто совершил преступление, просит раскрыть преступление, но сам не имеет права ни обвинять, ни наказывать преступника.
--Ладно,--сказал Чумак.—Мы можем опросить монахов?
--Можете.
--Мы можем свободно перемещаться по монастырю?
--Вы получите доступ повсюду.
--О наших полномочиях должно быть сказано монахам.
--Сегодня вечером всех и оповещу.
--В таком случае мы начнём немедленно, до оповещения. Кроме того, нам известно о великолепной библиотеке в вашем монастыре. Не могли бы мы посетить её.
Аббат вскочил на ноги, лицо его окаменело.
--Я обещал вам доступ во все помещения. Но разумеется это не касается библиотеки.
--Почему?
--С этого надо было начать, но вы сами ответили на свой вопрос. Дело в том, что наша библиотека уникальна, а ваш визит внесёт дискомфорт и помешает налаженной работе с библиотечным материалам нашим послушникам. И кроме всего, там всегда тишина, а вы будете нарушать её своими вопросами.
--И чем же ваша библиотека отличается от остальных?—вопросил Масальский.
--В ней больше книг, чем в любой библиотеке христианства в Украине. В нашей обители много пришельцев из других монастырей, даже из других стран. Они приходят, чтобы переписать редкие рукописи и взять их с собой или на родину или в другой монастырь.
--Чем же славиться ваша библиотека?—не отставал Масальский.
--Тем, что наш монастырь единственный францисканский орден в Украине и в течение веков сюда стекались книги, которые ранее находились в других монастырях. Не следует забывать, что в наших краях первопечатник Федоров начинал свою деятельность и оставил нам в наследство богатый материал. И ещё существует один фактор—сумрачные времена, наступившие недавно, привели к тому, что во многие монастыри пришло много нерадивцев и теперь эти монастыри больше склоняются к торговле, к междоусобицам. В них растворяется дух святости и даже пишут они на вульгарных наречиях современности. Если мы допустим их в нашу библиотеку, тог она неминуемо превратиться в рассадник ереси. Теперь вы понимаете, почему доступ в библиотеку ограничен. Да и не каждому монаху можно предоставить всё, что находится в библиотеке.
--Значит в ней есть книги, содержащие лжеучения?
--И природа терпит чудеса, потому что она часть божественного промысла и через немыслимое уродство проявляется великая сила Творца. Так же угодно божественному промыслу и существование магических книг, иудейской каббалы, писаний языческих писателей и лживых учений, исповедуемых иноверцами.
--Всё это понятно, но ведь у убитого монаха оказалась книга. Почему она оказалась у него? Может быть произошла какая-то ошибка?
--Нет. Монахи иногда пользуются правом брать с собой в келью малозначительные книги. Эта была из разряда таких и не являлась раритетом. Надеюсь, что вы будете распутывать силу тьмы с использованием наивысшего добродетели—милосердия.
--Этот монастырь принадлежит к францисканскому ордену.—проговорил член комиссии из восточных регионов. Там всегда мало интересовались о орденах, течениях в религиях, в отличие от западных регионов.—Скажите, чем отличается этот орден от других. Я слышал, что существуют различные ордена и имеются ли они в Украине?
--Несомненно,--Чумак повернулся к Масальскому.—Олесь Константинович! Проведи работу и растолкуй разницу.
--Хорошо. Орденов действительно много, но наиболее значительные и успешные—три. Бенедиктинский орден—самый богатый и влиятельный орден. Основан Святым Бенедиктом Нурсийским в 529 году в Монтекассино. Согласно уставу бенедиктинцам вменялся в обязанности труд, как физический—земледелие, так и, в первую очередь, умственный--воспитание юношества, перевод, толкование и изготовление книг, собирание библиотек. Внутри ордена существовало несколько направлений. Всего насчитывалось 15 тысяч монастырей. Благодаря учёным-бенедикцианцам до наших дней сохранились шедевры древнегреческой, древнеримской и средневековой литературы.
Доминиканский орден основан Святым Домиником в Тулузе, как нищенский, миссионерский. Вскоре орден стал ревностно заниматься церковной проповедью и богословием. С первых дней своего существования вступил в борьбу с альбигойцами, обратившись к мечу.
--А кто такие альбигойцы?
--Альбигойцы, Церковь Альби — заимствованное от города Альби в Тарнском департаменте Франции название распространенного в Южной Европе религиозного течения «добрых людей». Доминиканцы, возводили упорствовавших в своих верованиях альбигойцев на костер или пытались возвратить в лоно католической церкви посредством тяжких епитимий. В учении альбигойцев главной темой являлась тема превосходящей любви «Небесного Доброго Отца», ради которой, по мнению верующих, был послан на землю Сын Божий Иисус Христос, «Масличное дерево», «Жених Брачного Чертога». Альбигойцы называли это проявление божественной любви по имени города «Альби». Это вкратце. Я ясно выразился?
--Вполне. Дальше.
--Доминиканцам после расправы с альбигойцами была доверена высшая церковная цензура и инквизиция. Позднее они были оттеснены от этой деятельности иезуитами.
Францисканский орден, нищенствующий монашеский орден, учреждённый Франциском Ассизским. Франциск углубил идею бедности, изначально присутствующую в христианстве и из отрицательного признака—отречение от мира—вывел положительный идеал—бедность, как подражание Христу. Традиционное монашеское отшельничество Франциск заменил апостольским миссионерством. Францисканец, отрекаясь от мра, дожжен был оставаться в миру. Однако, к середине 13-го века францисканцы стали верными слугами папской курии и вместе с доминиканцами осуществляли инквизицию над еретиками. Появились францисканские монастыри. Дошло до того, что нищенствующие францисканцы собирали церковные подати в пользу Рима. Вскоре внутри ордена выделилась партия, не желавшая допускать отступления от духа и буквы устава орден. Руководствуясь учением Иоахима Лорского, эта партия отходит от идеала и принимает имя «братьев Свободного Духа» или спиритуалов. От папской курии отпадает и более умеренная часть ордена. Она заключает союз с самым главным противником папы—императором Людовиком Баварским.
Все три ордена существуют в разных странах, в Украине официально существует только францисканский орден, в стенах которого мы и находимся. Большинство из их приверженцы католицизма и, в силу этого, противни православия.
--А разве существуют неофициальные религиозные учреждения?
--А сколько христианских сект в нашей стране? Кто-нибудь подсчитывал? Также и с орденами.
--Однако.—аббат решил возразить Масальскому и привлёк к себе внимание комиссии,--это не совсем достоверная информация о ордене францисканцев. Вернее не достоверная, а скорее всего, неполная.
--Так дополните,--попросили члены комиссии от западных регионов.
--Маленькая деревушка Нижин, названная по имени небольшой речки, была славна виноградниками и каменоломнями, откуда поставляли известняк для строительства домов и мостов в Париже. Владелец Нижина рыцарь Жан Море, министр и советник короля Карла Седьмого, подарил её в 1493 году монаху Франциску Морторито, более известному как святой Франциск, чтобы тот основал там монастырь. Виноградники и подземные галереи стали осваивать монахи-францисканцы. У святого Франциска уже был опыт по этой части. В 1454 году он основал монастырь в Калабрии в Италии и его монахи прославились там своими строгими правилами и добрыми делами. Они давали обет не есть мяса и не общаться с мирянами. Шерстяная, грубо тканная коричневая ряса, подпоясанная верёвкой с семью узлами, сандалии и широкополая шляпа—это было всё их одеяние. В нём они и зимой и летом в дождь и снег, и под жарким солнцем трудились в поте лица своего на монастырском винограднике и винокурнях. Строили монастырь почти сто лет. Благодаря щедрым дарам Анны Бретонской, монастырь разросся и занимал уже большую часть холма Шайо.  Народе называли этот монастырь и возникшее в нём аббатство ордена францисканцев «Добродетелью», отмечая тем самым благонравие монахов. Ещё их звали гномами, потому что немалую часть времени они проводили в подземных галереях, где располагались не только кельи, но и винные погреба и мастерские. Дело это не греховное, так как Священное Писание сообщает, что сам Иисус Христос пил вино. У них был покровитель Святой Венсен.
До сих пор, в отличие от первоначального замысла, в ордене существует религиозное братство, в которое входят монахи и миряне, как у нас. Церковь в аббатстве была построена шесть лет спустя, а освятили её после Варфоломеевской ночи 13августа 1578 года. Во время первого богослужения архиепископ использовал изготовленное монахами-гномами вино—мягкое, ароматное, прозрачное, что по тем временам, когда не знали способа осветления, было большой редкостью.
В монастырь часто наведывались прославленные Дюма-отцом мушкетёры и даже сам король Людовик Тринадцатый. Гномы дорожили своей маркой и не гонялись за количеством, заботясь главным образом за качеством и вино хранили в огромным дубовых бочках. В наших подвалах также вино храниться в таких же бочках.
--У вас есть вино? А почему оно не попадает на рынок?
--Да. Есть и техника его изготовления и сохранности та же, что и триста с лишним лет назад. Рынок? Как и в древние времена часть вина мы используем для богослужения, часть потребляем сами и угощаем посетителей и лишь остаток продаём на рынке. В отличие от прежних времён мы продаём на рынке больше вина. Надо же как-то выживать.
--Но его почти нет в магазинах!
--Это уже не наша забота. Возможно оно и не доходит до широкого потребителя. Я продолжу?
--Конечно.
--В прежние времена для перевозки использовались парусники, куда монахи грузили бочки с вином, а мы используем трейлеры. Монахи монастыря отравляли вино в Париж. Во времена Французской революции центральная площадь Парижа использовалась как место казни, которые воспринимались в народе как спектакли. Поэтому монастырское вино шло там нарасхват. После революции, когда все религиозные ордена запретили, монастырь пришёл в упадок, аббатство разграбили, часть зданий растащили, винные погреба продали. Последние постройки монастыря просуществовали до 1906 года. Потом в них размещалась ткацкая фабрика. Окончательно монастырь снесли в 1937 году. Со временем возникла идея создать на месте монастыря Музей вина. Но о францисканцах память осталась. Восковые фигуры гномов встречают посетителей, не забыты и сами монахи. Мы являемся прямыми наследниками тех монахов-францисканцев, у нас остались их правила, обычаи и быт. Изменилось  только то, что мы принадлежим не папской курии, а Украинской православной церкви. Как видит вражды с православием у нас быть не может. Разногласия—да, но нас объявили раскольниками и с этим мы никогда не смиримся.
--Спасибо. Очень хорошая экскурсия в прошлое. А мы можем осмотреть монастырь?
--Конечно. Я сейчас позову монаха и он проведёт вас по всем помещениям монастыря. К сожалению я не смогу присутствовать при вашем осмотре. Дела.
--Спасибо, пан аббат. Игорь Анатольевич! Вы с нами?
--Нет. Работа следователя не всегда состоит в беготне с места на место. Это не упрёк в вашу сторону. Мозговая деятельность не демонстрирует себя окружающим. Она протекает здесь,-- Чумак постучал по виску костяшками пальцев.—Поэтому с вашего разрешения мы с Олесем Константиновичем займёмся рутинным делом, а, именно, опросом монахов.
--Но мы бы тоже хотели послушать. Ведь мы занимаемся одним делом.
--Согласен, но профессионалы выполнят эту работу более качественно. Не будете же вы отрицать, что пан Масальский не профессионал. У следователя никогда не должна быть только одна версия преступления. Он должен рассматривать событие со всех сторон, ещё и ещё раз сопоставлять факты, которые накопились во время следствия. Сейчас у нас есть только одна версия: отравление. В ходе следствия может появится и другая версия, не укладывающаяся в созданную схему. Поэтому первую версию нельзя притягивать за уши. Её нужно или переработать так, чтобы она удовлетворяла новым данным, или отказаться от неё, как от негодной. Я думаю, что такой подход не нуждается в комментариях? Другое мнение может загрузит нас второстепенной работой и мы потеряем драгоценное время. Я ясно выразился?
--Вполне. Мешать вам мы не будем, но выдержите нас в курсе.
--Естественно. Мы—одна команда. Счастливо вам провести время при осмотре. Я думаю, что тут есть что посмотреть.
После того, как члены комиссии отправились в сопровождении монаха-гида на экскурсию, Чумак обратился  аббату.
—Пан аббат! Я знаю, что у вас много дел, но не согласитесь ли вы выслушать, а потом прокомментировать несколько версий случившегося.
--У меня действительно много дел, но убийство монаха стоит на первом месте. Прошу вас в мою келью.
Они прошли в келью настоятеля которого всё время отвлекали монахи разными вопросами. Вопросы были чисто хозяйственными и Чумак с Масальским поняли, что жизнь у аббата действительно не сахар. Ежедневно нужно было решать массу вопросов связанных с жизнедеятельностью монастыря, не говоря уж о внешних сношениях с различными государственными и религиозными органами. Пришли в келью и уселись на табуретки. Аббат предложил вино, но Чумак отрицательно покачал головой.
--Вы сказали, когда описывали предметы, находящиеся на теле и рядом с убитым, некую смятую игральную карту и свиток, похожий на заклинание или талисман?
--Верно.
--Вы можете что-либо сказать по этому поводу?
--Я думал вы расскажите мне об отравлении.
--Дойдёт и до этого очередь.
--Хорошо. Я приведу вас в келью монаха Романа. Он разбирается в таких делах.
Снова они шли по переходам и коридорам с кельями, пока не услышали звуки популярной песни. Оказалось эта келья и нужна им была. Осквернять свой проигрыватель поп-музыкой, подумал Чумак, как-то не пристало в монастыре. Здесь должна была бы звучать классическая музыка, а пластинкам с поп-музыкой место только на свалке. Но это было его мнение, хотя он и понимал, что монахи тоже люди и им свойственны различные вкусы. Вошли в келью и застали там монаха, сидевшего на табуретке и в такт музыке размахивающего руками. Заметив настоятеля, он выключил музыку и молча ждал распоряжений.
--Роман!  Тебе люди. Они хотят услышать ответ на некоторые вопросы.—Настоятель повторил вопрос Чумака и сел на освободившуюся табуретку.
-- Я могу рассказать, правда, вряд ли вы меня поймёте, так как вы оба люди здравомыслящие и рассудительные. Я имею ввиду—далёкие от религии. Но я попытаюсь, так как попросил настоятель и это может приблизить раскрытие преступления. Да, действительно, одним из моих увлечений является изучение древних суеверий. Чёрная и белая магия, оккультизм, некромантия, предсказания, заклинания, вызывание духов. Подобные вещи занимают меня как ребёнка игрушки.
--А разве христианство разрешает заниматься подобными вещами?
--Нет,--ответил настоятель.—Роман занимается этим с целью изучения, а христианство не запрещает изучать всё, что поможет бороться с язычеством. Вы можете верить или не верить, но я тоже увлекаюсь занятиями с магией и Роман в некотором роде является моим учителем. Сколько же всего досталось нам от язычества, сколько же всего надо изучить, чтобы бороться с ним. Было бы забавно, если бы заклинания действительно исполнялись. Впрочем, я уже говорил вам об этом.
--Как видите,--снова Роман завладел разговором,--иногда хобби является полезным делом. Да и в любом случае подобное хобби неплохое средство от скуки. Я не хочу сказать, что здесь приходиться скучать, но вечером, после молитв и долгого сидения в библиотеке, кроме чтения заняться нечем, вот и приходиться использовать хобби для преодоления соблазнов.  Меня имеются, вернее в библиотеке, труды признанных авторитетов: Хорста, Энемозера, Сибли и ещё целый стеллаж разрозненных изданий. Мне приходиться заниматься своим хобби несмотря на насмешки окружающих и если бы не настоятель….Я стараюсь не обращать на насмешки внимания. Ведь я не совершаю ничего предосудительного, прочитав пергамент и изобразив на нём Соломонов пентакль.
--Мы не собираемся упрекать вас, так что не надо оправдываться. Тем более, что наставник не запрещает вам заниматься этим и значит вы не занимаетесь ничем запретным. Вы сказали, что поставили на пергаменте пентакль. И что на нём написано?
Монах не спешил с ответом.
--Написано? А вы имеете ввиду надпись! Я не знаю. Но могу сказать, что это талисман для защиты от какого-то вида зла. Возможно одно из заклинаний Альберта Великого. Могу поискать—Альберт написал около двадцати томов. А разве наши уважаемые гости не разобрали текст, ведь к вашим услугам первоклассные лаборатории и эксперты.
--Нет,--сдержанно ответил Чумак,--н я бы не удивился если бы надпись была знакома вам. Нет? Я не имею ввиду, что вы сами написали заклинание и подбросили в келью убитого монаха. Но факт остаётся фактом—вещица вам знакома.
--Да? Думайте как хотите. Вы ни на шаг не продвинитесь, даже если раскопаете откуда был взят текст. Какой-то идиот наугад переписал его из книги и оставил на теле упокоенного, поскольку знал, что она приведёт ко мне. Больше ни к кому эта вещь в монастыре отношения иметь не может.
--Фактически вы признались в том, что свиток принадлежит вам. Я имею ввиду не лично а то, что вы взяли его из библиотеки.
--Так и есть. Но у меня его украли. Если тот, что найден на теле убиенного выделан из козьей кожи.
--Да. Он самый и вы признали, что вы взяли его из библиотеки.
--Да. Но я его не подбрасывал.
--А зачем он вам вообще был нужен
--Для работы. Я уже вам объяснил а настоятель подтвердил, что я занимаюсь подобным исследованием.
--Может быть вы догадываетесь, кто его украл у вас?
--Может быть.
--Тогда поделитесь с нами своими соображениями.
--Вы думаете, что я доносчик. Я не собираюсь ни на кого указывать пальцем. Я могу оклеветать невинного.
--Хорошо. Вернёмся к этому позже,--Чумак положил на стол карту,--что она может означать, например, в гадании?
--Я не хорошо разбираюсь в гадании. Но…Любая цыганка вам скажет, что пики предвещают беду. А девятка, по-моему, одна из самых плохих карт. Я, конечно, не знаю, была ли карта оставлена как знак, но во всяком случае карта очень важная.
--А как же насчёт человека, укравшего рукопись?
--Я уже сказал, что  могу обвинить невинного. Вы когда-нибудь слышали или читали о убийствах, в которых невинный человек садился в тюрьму только потому, что имел несчастье во время убийства в одиночестве бродить по улицам. Или потому, что кто-то ошибся.
--Вы правы, но в реальной жизни всё по-другому: убийца, будучи реалистом, может предоставить целый список свидетелей, видевших его в разных местах. В момент убийства у него может быть железное алиби и убийца решает, что единственный, кто может разоблачить его, специалист, именно, по древним рукописям. И потому хочет загнать его в ловушку, которая сработает, независимо от того, скажет он правду, или нет.
--А вы ничего не скажете—обратился Чумак в аббату.
--Нет. Совесть монаха—это его совесть. Скажет он или не скажет—на то воля Божия.
Аббат поднялся с табуретки и направился к выходу из кельи. Чумак и Масальский вышли следом.
--Надо внимательно приглядеть за монахом. Он что-то знает и потому ему грозит опасность.
--Не могу же я приставить к нему слежку или прослушку.
--Знаю, но понаблюдай за ним внимательно. Короче, сделай всё, что в твоих силах в этим условиях. Не привлекать же к этому членов комиссии.
--Сделаю.
--А пока отправимся в свою гостевую келью и подумаем.
--А может поужинаем и спать. Утро вечера мудренее.
--А мы успеем всё сделать до отхода ко сну. Видишь, как сказывается общение с наставником. Заговорил, словно монах.
За ужином они встретились с членами комиссии, которые были в восторге от экскурсии по монастырским зданиям, а утром монах поведёт их осматривать церковь. Расспросили у Чумака, как продвигается следствие и разошлись по своим кельям отдыхать.
 



               



               Г Л А В А  5

Утром члены комиссии в сопровождении монаха, приставленного к ним настоятелем, отправились в церковь. Чумак и Масальский остались в аббатстве, чтобы продолжить расследование. Когда, после обильного завтрака, члены комиссии отправились на осмотр церкви, они устроились за обеденным столом и обсудили итоги прошедшего дня. А затем отправились в библиотек и провели  там всё время до обеда.
Церковь конечно уступала многим старинным церквам на территории Украины. Она была обычной для  монастырей, не устремлённой ввысь, а накрепко связанной с землёй, то есть пошедшей не ввысь, а в ширину. Но таково было только основание церкви. Над его крепкими стенами, как над скалой, были надстроены квадратные зубцы, крепкие и могучие. Зубцами удерживалась верхняя не башня, а как бы новая церковь, венчаемая островерхой крышей и опоясанная рядами строгих окошек. Только шпиль вонзался отважно в небесный свод. Это была дань прежне католической принадлежности монастыря. Словом это была надёжная монастырская церковь, которые возводились предками ныне живущих в Украине верующих. Она была чужда каких ли красот и излишеств, столь любимыми нынешними архитекторами.
Два отвесных, гладких столпа стояли перед церковными воротами, которые издалека казались слитной аркой. Ворота были из дуба, окованные железом. Миновав вход, посетители оказывались под переплетённым арочным сводом. Когда глаза привыкли к полумраку, пришедшие увидели потрясающую картину. На ней был изображён небесный престол и на престоле Сидящий. Лицо Сидящего было сурово и скорбно, распахнутые очи обжигали пришедших к пределу человеческого существования. Волосы и борода величественно спадали у Сидящего по лицу и груди, как будто речные потоки, равномерными ручейками и ни один не был толще остальных. Венец, его покрывавший, был осыпан самоцветами и перлами, властная пурпуровая туника, украшенная вышивками, золотом и серебром стекала Ему на колени. Картина явно относилась к Средневековью, когда монахи и послушники исповедали католичество, что не уменьшало мастерства художника.
В левой руке, опущенной на колени, Он держал запечатанную книжку, правую же воздевал, знаменую не то благовещении, не то угрозу. Лик Его был озарён ужасающей красотой нимба, крестовидного и цветоносного и было ощущении, что зритель видит как переливается вокруг престола и над головой Сидящего радуга. Пере престолом, под ногами Сидящего простиралось море стеклянное, подобно кристаллу, а вокруг Сидящего, вокруг престла и над престолом виднелись четверо ужасных животных, ужасных для членов комиссии, однако милых и великолепных для Сидящего, которому они неустанно, очевидно, возглашали хвалу.
Конечно, ни один из членов комиссии не смог бы описать, что изобразил художник, но их любопытство было вознаграждено монахом-гидом. Монах очевидно, уже не первый раз давал объяснения, осматривающим церковь и речь его лилась уверенно и знающе. Он и сказал, что они не ужасны, если мы так и подумали. Вот, посмотрите человек, сидящий слева от Сидящего, потягивающий книжку. А вот кто действительно ужастен, так это находящийся с противоположного боку, орёл. Торчат взъерошенные перья, словно железная кольчуга, кривые когти хищно закручены, широкие крылья разведены. Теперь и сами члены комиссии разобрались, что у ног Сидящего, рядом с орлом, находились два других чудовища: телец и лев и каждое из этих двух чудовищ, которое в когтях и которое в копытах, держало книгу. При туловище, отвергнутом от престола, головы их были на престол устремлены, как будто в какой-то дикой судороге.
Оба они были крылаты, поводили боками, загребали лапами, изогнутыми, как змеи, и завершавшимися на конечностях, языками пламени. Оба были увенчаны ореолами и, невзирая на устрашающий вид, оба рождены не адскою силою, а небесами, а если и казались ужасными, то потому что рыкали в предвосхищении Сидящего, идущего судить живых и мёртвых.
--И когда картина была написана?--прервал монаха один из членов комиссии.
--Давно. Автора я не знаю, но картина датируется около 1650 года. Вам интересно, как я и что рассказываю?
--Очень интересно,--заявили члены комиссии.—Для некоторых из нас вообще впервые довелось присутствовать в монастыре. А слушать комментарии к божественной картине—никогда. Притом независимо от региона проживания У вас какое-то художественное образование?
--Нет. Я слышал объяснение от самого аббата, постарался понять его и теперь могу рассказывать другим. Если вы не возражает, продолжим. Если что-то будет непонятно, вы спрашивайте!
--Хорошо. Давайте дальше.
--Около престола, сбоку от четырёх животных и под ногами Сидящего, видимые как будто через прозрачную твердь хрустального моря, заполняя собой почти весь простор видения, снизу семь и семь, выше три и три, совсем сверху два и два, по сторонам престола, двадцать четыре старца восседают на двадцати четырёх небольших престолах, облачённые в белые одежды и златовенчанные. У одних в руках находятся гусли, у других—чаши, полные фимиама, но играет из них только один, все прочие охвачены восторгом, повернувшись к Сидящему, которому возносят хвалу и все члены вывернуты точно также, как  четырёх животных, с тем, чтобы каждый мог лицезреть Сидящего. Но у старцев искривление туловища выглядит не так по-скотски, а похоже на колена священного танца—так, наверное, плясал Давид перед ковчегом завета. И как бы ни было вывернуто туловище, из любого телоположения зеницы старцев, в опровержении всех законов, определяющих устойчивость тела, глядели в одну-единственную сиятельную точку.
Не правда ли, какая красота и гармония в наклонении их тел, противоприродном, но странно-красивом, в мистическом разговоре всех членов, чудодейственно освобождённых от телесной тяжести. Здесь заповедное число представляется в существенной видимости, как если бы на святейшее товарищество ниспослан буйный ветер, здесь дыхание жизни, восторг, сила чуда, претворённая из звучания в святозрачный образ.
Тела и их части, обитаемые духом, озарённые откровением, лики, дивом преображены, взоры, одушевлением пронизанные, лица, любовью воспламенённые, глаза, благоденствием преисполненные. Кто испепеляем мучительным блаженством, кто охвачен блаженной музыкой, кто трепетом преображён, кто счастьем. Вот все они голосят с растроганными лицами, с развеянными платьями, со сладострастием и с напряжением во всём их существе новое славопение, и уста их полуоткрыты умилением вековечной хвалы. А под пятами этих старцев, и выгибаясь над ними, и поверх престола, и над евангелическою четвернею, сплетаясь в симметрические струи, почти не отличаясь друг от друга из-за роскошества мысли художника, сводящей различные их свойства к великолепному тождеству, единых в инаковости  и инаких в единстве, в семейственном содействии, в совершеннейшей соразмерности сочленений, в сопряженности соцветий, как созвездие сладчайшего созвучия и связанности мастей по существу сторонних, как сочетание соприродное сонму струн цитры, сосредоточенной на единообразии смысла даже в самой сумасшедшей игре разнообразного, однако соединяющихся во взаимности, как плод любовного союза—так сплетаются и переливаются между собой всевозможные соцветия.
Под стопами старцев вы видите некие фигуры, которые перекрещиваются между собой. Это три четы львов. Какое символическое послание сообщали эти три четы львов, каждая переплетенная между собой как бы крестом? Чтобы успокоить потрясённый дух, как будто специально художник поставил между ними, чтобы укрощать дьявольскую природу львов и претворять её в символическую, два человеческих истукана, оба неестественного роста и оба—близнецы других, рядом стоящих двух, которые соседствуют с первыми. В них не трудно распознать Петра и Павла, Иеремию и Исаию, извивающихся в таком же танце, в каком изображены старцы.
А в самом низу картины вы видите всё исчадие ада. И сошлись они здесь в преддверии к явлению Сидящего, к лику его многообещающему и грозному. Все стояли перед тем, кто пришёл окончательно разделить живых и мёртвых. И невольно взор свой вы обращаете вверх, где нарисованы семь светильников и посреди светильников Сына Человеческого, опоясанного золотым поясом. Голова  его и волосы белы, очи—как пламень огненный. В деснице семь звёзд.
Монах умолк, слушатели подумали, что он окончил лекцию, но они ошибались и сам поняли свою ошибку, когда за их спинами, раздался голос и это был не голос монаха. Члены комиссии обернулись и увидели перед собой существо, похожее на монаха, хотя одежда его была замарана и ветха, как у бродяги. По выражению лица монаха-гида можно было подумать, что перед ними явился сам дьявол. Когда члены комиссии обернулись, рот человека расползся в улыбке и он, предостерегающе воздев руку, промолвил: »Покайтесь! Смерть на нас! Будет тут змей каратель! И счастье в боли, и стон в любви. Дом сей добр. Тут еда. И Господу Богу помолимся. Пропади всё прочее пропадом. Аминь.»
Членам комиссии он представился в обличии дьявола, но монах-гид сказал, что он покладист и добр. Зовут его все Сальватор, хотя это, очевидно, не его настоящее имя.
--Но вы же сами испугались его?
--Нет. Просто его голос раздался так неожиданно, когда я говорил о дьявольской силе. А почему, брат Сальватор,--обратился монах к немку,--ты говоришь »Покайтесь!»
--Господь благ душой, Иисус грядущ и в человеках покаяние бы.
--Он наверное из другого монастыря,--предположил член комиссии,--уж больно не похож а монахов, которых мы встречали.
-Да, он пришёл к нам давно и раньше жил у бенекдиканцев. И встречался там с апостолами.
--Какие такие «апостолы»?
--Секта, противостоящая украинской православной церкви подчинённая римскому папе.
Сальватор побледнел, отвесив монаху поясной поклон, он прошипел что-то вроде: «Изыди!», истово перекрестился и бросился прочь, непрерывно озираясь. Монах постоял в задумчивости, потом сказал:
--В настоящее время в монастыре находятся следующие здания: с запада одноэтажные каменные кельи, построенные давно и с пристроенными позднее деревянными кельями на каменной фундаменте. Слева от Святых ворот настоятельские кельи, где проживали прошлые настоятели. Деревянный на каменном фундаменте дом, где располагаются общая столовая для братьев, кухня, пекарня, несколько кладовых. Хозяйственные монастырские постройки: сарай для дров, сторожевая, конюшня, баня, прачечная. В монастыре есть свой фруктовый сад. Частично вы уже их видели, а сейчас мне нужно в часовню, чтобы встретиться с одним братом.
--Мы пойдём с вами.
--У меня личная встреча.
--Разве вы забыли распоряжение аббата: сопровождать нас повсюду?
--Хорошо. Пойдёмте. У меня секретов нет.
У входа в часовню, в левом приделе, на низкой колонне возвышалась каменная Богоматерь, высеченная в современной манере, с улыбкой, выдающимся животом, младенцем у груди, в нарядном платье. У подножья Богоматери, глубоко уйдя в молитву, ничком на земле лежал человек. Заслышав шум шагов, человек поднял лицо. Это был старец, безбородый, безволосый, со светло-голубыми глазами, рот, почти без морщинок, с черепом, который плотно обтягивался кожей, так что вся голова походила на мумию. Он обратил на пришедших рассеянные глаза, с трудом пробуждаясь от видений, показавшихся ему во время молитвы. Монах-гид что-то хотел сказать или спросить, но старец опередил его.
--Идите в келью Романа. Там уже собрались ваши коллеги. Проводи их, брат Анастас.
Он снова упал на пол и продолжил молитву. Анастас повинуясь приказу, повёл членов комиссии в келью Романа.

                *  *   *   *   *   *   *   *   *   *   *   *
Чумак и Масальский после ухода членов комиссии, подвели итоги пребывания в библиотеке и направились в келью настоятеля. Тот встретил их сдержанно, но дружелюбно.
--Чем могу помочь?
--Мы хотели бы вместе с вами рассмотреть версию с отравлением.
--Мне казалось, что это основная версия?
--Возможно. Именно поэтому я вспомнил, что читал о ядах. И попросил своего коллегу зайти в вашу библиотеку и поискать. Он нашёл, то что искал. Это книга Мьюрелла «Как поступать в случае отравления ядом»--Масальский показал тоненькую книжицу,--а вторая—великолепная книга Томпсона «Яды и отравители»--Масальский показал и вторую книгу, много толще первой в синем переплёте.--Обе принадлежат вашей библиотеке а не подброшенны нами, о чём свидетельствует на каждой второй странице штамп монастыря. Обнаружение их в библиотеке чистая случайность. Я думаю, что убийца воспользовался ими для своих целей, чтобы создать видимость магического убийства, то есть ситуации невозможной в реальной жизни. Кроме того, мой коллега проверил кто брал в последнее время обе книги и, оказалось, что брал их  отравленный брат Григорий. Пока этот факт ни о чём не говорит, но подумать над этим следует. Так вот, существует такой яд, если принять его на голодный желудок, то он начнёт действовать спустя четверть часа или около того. Но если он попадает в желудок после еды, то время действия может растянуться до часа или даже больше. Олесь Константинович! Прошу зачитать один из случаев, описных в книге Томпсона.
--В книге Томпсона,--Масальский, сверяясь с текстом в книге, начал по памяти цитировать автора,-- на сто двадцать четвёртой странице приведен случай, произошедший с уличным торговцем в Стокгольме. Этот человек, продававший с тележки сирень и душистую лаванду, однажды стал вести себя так, словно был пьян или находился под воздействием наркотиков. Начал громко и странно говорить, потом толкать свою тележку быстрее и быстрее, пока не побежал вместе с ней, и в конце концов, покачнувшись, упал без сознания.
Вначале на тележку никто не обратил внимания: в ней лежали букеты лаванды и пахли они лавандой, только запах был гораздо сильнее обычного. Прошло довольно много времени, прежде чем раскрыли секрет. К счастью, до этого времени в полиции никто не осматривал тележку. Торговца доставили в больницу, где он умер, в его кармане врач обнаружили флакон с нитробензолом.
Оказывается торговец, не пожелав удовлетвориться естественным ароматом букетов  лаванды, решил усилить его чтобы привлечь покупателей. Нитробензол в парфюмерии используется именно для этих целей, но перестарался. Это был безусловно несчастный случай, чего нельзя сказать о смерти вашего монаха.
--Вы не ошибаетесь.
--Нитробензол—я цитирую Бутэ, продолжал Масальский,--представляет собой светлую маслянистую жидкость, которую можно легко приобрести в аптеках, благодаря его широкому применению в самых различных областях. Умышленно распылённый в растворённом виде в цветах с выраженным запахом, он не может быть выявлен ни жертвой, ни кем-либо другим, подошедшим к цветам слишком близко или слишком долго вдыхающим эти испарения.
--Но ведь всё это я вам уже говорил!—проговорил аббат.
--Да, говорили. Маловероятно, чтоб вдыхая испарения жертва осознавала это,--я продолжаю цитировать доктора Бутэ, на этот раз продемонстрировал свою память Чумак.—Испарения действуют медленно и со временем производят эффект, сходный с алкогольным возбуждением.
--И это я вам говорил!
--Испарения действуют,--как бы не слыша его продолжал Чумак,--медленно—отнюдь не несколько секунд—потому совершенно определённо нельзя произвести параллель со смертью вашего монаха, ничего общего не имеющего с несчастным случаем.
--И я говорил не о несчастном случае.
--Правильно. Вы говорили и мы внимательно прислушались к вашим словам. Послушайте и вы нас. Давайте рассмотрим другие отличия от несчастного случая. Ни один убийца, отравивший, например, букет, не мог предвидеть когда именно появиться жертва и произойдёт то, что произошло. Брат Григорий, если бы он надышался нитроглицерином заранее, до своего прихода в келью, повёл бы себя так, как торговец в писанном случае.
--Вы правы,--согласился настоятель. Это очевидно. А что же сделал убийца?
--Он хотел отравить, но не брата Григория.
--Бог мой! Ещё одна загадка!
--Нет. Но об этом немного позже. Итак, злодей хотел убить жертву, но так, чтобы никто не заподозрил его. Жертву должны были найти мёртвой на полу. Естественно, доказательство смерти обнаружили бы сразу, как вы и сделали, пан аббат.
--Но мотивы?
--Мотивы? Сейчас вы возлагаете тяжёлую обязанность на меня. Я должен сделать это, но только при присутствии всех членов комиссии. Я даже не могу поручить это моему ближайшему помощнику пану Масальскому.
--Вы меня заинтриговали. Но пока найдут членов комиссии, вы можете ответить на несколько вопросоа?
--Конечно.
--Как можно было достать нитробензол в монастыре?
--Как ни парадоксально, но купить нитробензол довольно просто. Под самыми различными названиями он широко применяется в самых различных областях. Однако, пойти в аптеку и попросить продать несколько грамм кислоты, вызовет любопытство, что нежелательно для убийцы. Мы с вами осмотрели весь монастырь, чтобы найти ёмкость, в которой могла бы храниться жидкость, но поиски оказались безрезультатными до тех пор, пока Майор Масальский не услышал разговор между двумя вашими монахами.
--Разговор? О чём?
--О мотоциклах.
—Вы хотите сказать….
--Да. Кислоту из аккумулятора мотоцикла можно взять не вызывая подозрений. В современных аккумуляторах кислота надёжно защищена, а вот в старом мотоцикле, который принадлежит вам….Дальнейшее я думаю объяснять не нужно?
--Нет объясните!
--Вы взяли кислоту, потом взяли одну из книг, которой пользовался убитый и обрызгали её кислотой. Когда влага испарилась, вы положили книгу на место и стали ждать. Результат сказался скоро и книгу вы не успели уничтожить. Так же как и книги по отравлению ядами. Просто вы не думали, что их могут отыскать и навести на след убийства.
--Но мотив? Я повторяю—какой мотив для убийства?
--Вы правы. Картину, нарисованную мной, осуществить вы не могли. Это доказывает и ваше поведение, как во время смерти монаха, так и после неё. Это было только предположение и одна из возможных версий. К вам она не имеет никакого отношения, а почему—вы поймёте позже и держать обиду на нас вы не в праве. Отравить могли и семенами паслёна. Он ведь растёт у вас в монастыре?
--Да. В чисто медицинских целях.
--В ваших же книгах из библиотеки по медицине сказано, что яд из семян паслёна приводит жертву в состояние невероятной экзальтации перед тем, как человек впадает в кому и умирает. Поведение брата Григория перед смертью вполне можно рассматривать под этим углом. Единственным противоречием в этой версии является тот факт, что перед  тем как погибнуть, старый монах читал рукопись, очевидно, украденную у брата Романа  впервые им увиденную. С таким вниманием и вполне спокойно.
Таким образом, кто-то положил большую дозу яда, но не вызывающую мгновенную смерть, в чай. Вы ведь пьёте чай в библиотеке?
--Конечно. И я сам разливаю его по чашкам. Это происходи в определённое время и каждый за столом имеет своё мест.
--А в тот день, вы отлучились или вас отвлекли от чаепития и вы пришли в библиотеку, когда все уже сидели за столом.
--Так.
--А вы не помните в каком порядке монахи сидели за столом?
--Нет. Но мне кажется, что не в обычном порядке. Но это только предположение.
--Конечно, но ваше предположение было правильным. Так вот в библиотеке убийца мог свободно общаться с жертвой на виду у всех, потом украсть книгу у Романа и с нею вернутся в келью Григория. Скорее яд начал оказывать своё действие и монах впал в эмоциональное состояние: говорить сам с собой, возможно пел. Он, очевидно, предположил, что на него снизошло чудесное откровение и ему и в голову не могло придти, что его отравили. Потом ему подложили всё то, что вы описали нам.
--И кто же убийца?
--По нашему глубокому убеждению….
Договорить Чумак не успел. В келью поспешно вбежал библиотекарь и перекрестившись, выпалил:
--В своей келье убит брат Роман.


         


              Г Л А В А  6

Возле кельи брата Романа собрались почти все обитатели монастыря. Здесь  они встретили и членов комиссии. Чумак попросил настоятеля убрать всех посторонних с места преступления и затем они приступили к осмотру.
--Ваше мнение полковник?—спросил представитель западных регионов.
Чумак долго не отвечал, осматривая помещение и труп. Все вещи, по уверению настоятеля были на месте.
--Могу сказать, что убийца не имел личной ненависти к убитому. Он стал жертвой потому что много знал или догадывался, но во время не поделился со следствием. Это, повторяю—возможно, стало причиной убийства. Убийца учёл, что Роман не высказал своих подозрений по поводу украденной у него рукописи и воспользовался этим обстоятельством. И снова убийство совершено при помощи яда.
--То есть убийства похожи?—продолжал допытываться член комиссии.
--Да, похожи. Убийца хотел оглушить Романа, но, очевидно, удар оказался слишком сильным и он убил его.
--Почему вы решили, что он хотел оглушит его, а не убить сразу?
--Вы посмотрите на его лицо. Вам не показалось, что убийца пытался разжать ему челюсти?
--Действительно,--в разговор вступили и остальные члены комиссии.—Поэтому у него и разбито всё лицо. Он пытался разжать челюсти, но не мог и тогда разбил челюсти молотком и влил яд.
Чумак не стал вмешиваться и комментировать слова одного из членов комиссии. Когда человек всё время спит и просыпается лишь в тот момент, когда всем уже всё ясно, он неминуемо задаёт вопрос, на который уже был получен ответ.
--Вы правы,--вежливо ответил Чумак.—Монах мог обо всём рассказать и этим представлял угрозу для отравителя. Он думал, что сможет постоять за себя. Не смог!
--Пан аббат,--обратился к настоятелю Чумак.—Расскажите нам о Романе. Может быть это даст нам представление о нем, как о человеке.
--Роман испытал то, что испытывают юноши в его возрасте. На его пути встретилась девушка, блондинка с лучистыми глазами. Женщина, созданная для любви и они вступили в таинство брака освящённую богом.
--А при чём тут бог?—вопрос сформулировал Масальский, который был далёк от всего религиозного и опирался только на знания науки.
--А кто же, как не он обрёк человека испытывать сладкое чувство?
--С вашей точки зрения всё именно так и обстоит,--Чумак вмешался, чтобы охладить пыл своего коллеги,--Но почему он постригся в монахи?
--Вопрос правильный. Потому что любил. Любовь—это желание, это сладостная боль, которая жаждет утоления и, найдя его, умирает. Любовь жаждущая продолжает жить вечно, любовь утоленная—умирает. Насыщаться, за уставленным яствами столом и удерживать голод—такая головоломка стояла между ними. Оба не были неоперившимися юнцами. Они были сложившимися, разумными людьми. Оба любили прежде, до своей встречи и задушили любовь ласками и поцелуями и погребли её в могиле пресыщенности. Всё прекрасное прекрасно, пока ты не обладаешь им.
Их называли изумительной парой, им завидовали. Но была одна беда—у них не было детей. Почему? Они считали это своей тайной, но тайна эта была противна Богу. Они думали своей платонической любовью обманут природу, людей, Бога. Они жаждали друг друга, но боялись испугать Любовь. Но вот молча наблюдавший за ними Бог «проснулся» и однажды, они подняли голову и посмотрели друг на друга и поняли, что что-то ушло. Они посмотрели друг на друга и прочитали в глазах не любовь, а безразличие. Любовь ушла. Роман пытался различными заклинаниями и амулетами удержать любовь. И они продолжали жить вместе. Бог милосерден и совершил акт милосердия—женщина умерла. Так Роман и оказался в монастыре и продолжал заниматься магией, амулетами и заговорами.
—Но ведь это противоречит христианской религии.
--Вы говорите о магии? Но магии бывают двух видов. Есть магия от лукавого, применяющая для погибели человечества такие средства, о которых опасно даже упоминать. И есть магия божественная к которой божественная премудрость проявляется через премудрость человеческую и прилагается для преобразования природы. А одна из её главных задач—удлинить человеческую жизнь. Это магия святая и она привлекает мудрецов. И не только открытие новых тайн мироздания ожидает мудрецов, но и переосмысливание тех тайн, которые милостью Божией были известны иудеям и прочим древним народам.
--Почему же тогда христианская религия так долго не давала народам овладеть наукой?—не отставал от аббата представитель восточных регионов.
--Потому что не все пастыри христианства готовы были к восприятию науки и носителей науки принимали за колдунов. Однако, это не относилось к представителям трёх крупнейших орденов. Там к науке относились с должным вниманием и благодаря этому вниманию были сохранены многие тайны науки.
--А сейчас всё изменилось?
--Не совсем. Многие пастыри христиан так и не воспринимают науку. И не потому, что она от дьявола. Не всегда научные знания воспринимаются так как положено, в силу того, что не все способны их понять и объяснить. А некоторые пытаются и дурно использовать.
--И кто же эти люди?
--Простые смертные, слепо верящие в Бога.
--А вас самого за эти слова не смогут принять за ученика дьявола?—вмешался в разговор католический священник.
--Нет. В Бога надо верить душой и сердцем, а не фанатично. Приведу вам пример. Сейчас не мало врачей и отличных лекарств. И вот эти люди, о которых я говорю, принимая лекарства, просят священников добавлять священные слова, которые обладают целебно силой. И эти люди верят, что выздоравливают именно от этих слов, а не от лекарств. Это противно Божьему замыслу, ведь Он и наделил лекарей способностью лечить. И нужно верить врачам, то есть людям науки, а не словам. Другое дело плохо то, что приходится скрывать находки науки от людей, обладающих знаниями, но вздумали изменить законы природы, с целью расширения своей личной власти.
--Пан аббат! Мы можем поговорить с соседом Григория по келье. Он ведь жил не один?—Чумак решил прекратить бессмысленный разговор, потому что никогда, даже если священнослужитель и высказывает здравые мысли, не смогут придти к общему знаменателю верующий в Бога и верующий атеист.
--Конечно. У нас немного помещений и нет возможности расселить всех в отдельные кельи. Естественно, старые монахи, которые прожили здесь всю свою жизнь, имеют обособленное жильё.
--Понятно. А как зовут соседа Григория?
--Имя его Авитарий. Не знаю настоящее оно или нет, но он так назвался по приходу в монастырь.
Чумак кивнул но на лице появилась хитрая улыбка.
--Попросите никого не отлучаться из монастыря. Закройте все двери и приставьте к ним верных монахов.
--Это обязательно?
--Это мера предосторожности, чтобы преступник не предпринял полпытки к бегству. Вы не проводите нас к брату Авитарию?
--Мы тоже хотим присутствовать.—заявили члены комиссии.
--Все мы не вместимся. Давайте сделаем так: мы с Масальским и ещё двое, избранных вами, войдём в келью. Уверяю вас, что беседа, которая состоится будет подробно записана и вы сможете прочитать суть разговора. Возражения есть?
--Нет. Вполне приемлемо.
Они прошли по длинному коридору и в самом конце вошли в келью. На кровати сидел монах, среднего возраста и молился. Увидев настоятеля он прервал молитву.
--Брат Авитарий! Это следователи. Они хотят поговорить с тобой. Будь с ними открытым.—Аббат обернулся к Чумаку.—Я вам не нужен?
--Нет.
--Тогда я пойду. Дела.—Он вышел и опустил занавеску, прикрывающую вход. Чумак показал Масальскому на единственную табуретку и стол. Тот уселся, достал бумагу и приготовился записывать.
--Вы были последним, кто видел брата Григория живым и первым, кто обнаружил его мёртвым в келье. Расскажите, как это произошло?
--А рассказывать нечего. Я увидел его мёртвым и лежащую рядом рукопись. Удивился, как она попала к нему, потому что она принадлежала брату Роману и обычно он вместе с настоятелем работает с ней. Но теперь у него об этом не спросишь.
--Да это так. По рассказу настоятеля и ваших братьев рукопись не редкая. У вас в монастыре много таких рукописей?
--Наши единственные сокровища—уважение правил, молитвы и работа.
--И какова же работа?
--Вид работы, принятый в монастыре—почти целиком сводиться к учению и к охране знаний. К охране, а не к разысканию. Ибо знание, в силу своей божественности, полновесно и совершенно даже в самых началах, оно совершенно и полно уже в истоке—в божественном слове, которое высказывается само через себя. Знание в силу своей человечности, целиком определилось и целиком исполнилось смысла уже в те столетия, которые протекали от проповеди пророков до истолкование отцов церкви. Ем нет продвижения, ему нет смены столетий, знание не нуждается в прибавлении, самое большее—в возвышенном, неустанном пересказывании. История человечества осуществляется через постоянное восхождение от сотворения мира, через искупление, к возвращение Христа торжествующего, который сойдёт в одеянии нимба, чтобы судить живых и мёртвых. Однако, божественному и человеческому знанию не дано следовать дорогой этого восхождения. Крепкое, как нерушимая скала, оно должно позволить нам, когда мы смиренно вслушиваемся в его голос, наблюдать и предсказывать это восхождение, но само знание в движении не участвует. Я есмь тот, кто есть—сказал Бог евреев. Я есмь путь, истина и жизнь,--сказал наш Господь. Так вот всё, что существует на земле—только восторженные комментарии к этим двум истинам. Всё, что было сказано кроме этого, было сказано пророками, евангелистам, отцами церкви и христианскими религиозными докторами для того, чтобы объяснить смысл этих двух речений. Иногда подходящий к ним комментарий обнаруживается и у язычников, от которых самые истины были укрыты, но их суждения вмещает в себя христианская традиция. И всё. За вычетом этого, сказать больше нечего, лишь обдумывать, истолковывать, оберегать. К этим обязанностям сводилась и должна бы впредь сводиться обязанность нашего аббатства и ни к чему другому.
--Вы говорите о знании совершенно противоположно вашему настоятелю. Вы обобщаете и философствуете, как настоятель монастыря. Не смелое ли заявление? Ведь настоятель осуществляет руководство аббатства, а не вы. Или вы считаете, что аббат уже не руководит обителью?
--Нет. Не считаю, раз н жив. Что касается обобщений и философствования—то иначе и быть не может. Столько лет занимаясь сохранением Слова Божиего совместно с братьями, под руководством наставника—разве это не приводит к тому, что образ мыслей будет общим?
--И сколько лет вы совместно с братьями занимаетесь сохранением Слова Божиего?
--Уже более пяти лет.
--А до того чем занимались?
--Разными делами. А вы разве не согласны с тем, что общая жизнь способствует и возникновению  общности мыслей.
--Конечно, нет. В светской жизни такое случается довольно часто. Значит и в здесь такое возможно. Мы вас перебили Продолжайте!
--В древности один восточный халиф сжёг знаменитую библиотеку одной знаменитой и гордой столицы. Пока горели книги он говорил, что этим книгам надо было сгореть, потому что они повторяли то, что уже сказано в Коране, священной для мусульман книге и значит они бесполезны, ибо противоречат Корану.. Ибо они противоречат тому что сказано в Коране и, следовательно, они вредны. Христиане, отцы церкви и философы не согласны с такой постановкой вопроса. Всё, что служит разъяснением и доказательством Священного Писания, должно сохраниться чтобы умножить славу Слов Господа. Но и всё, что Писанию противоречит, уничтожаться не должно, потому что только сохранённое, оно может быть опровергнуто теми силами, которую получают подобную возможность и подобное задание, теми способами, которые укажет Господь и в то время, когда он укажет.
--Игорь Анатольевич!—Масальский посмотрел на Чумака и то сразу понял его восклицание.
--Нет. Записывать это не надо. Пусть человек порезвиться.—И вновь повернулся к брат Авитарию.--Вы же противоречите себе. Здесь находиться католический священник и он не даст солгать. Сколько было уничтожено евангелий, которые не вписывались в канонический свод? А сколько книг было уничтожено, которые противоречили написанному в канонических евангелиях?
--Вы не совсем правы,--вмешался католический священник.—Все вредоносные книги были уничтожены после вселенского Сбора, который постановил, что они вредны.
--Какая разница кто постановил—они были уничтожены!
--Это правда,--как будто не замечая слов католического священника продолжил брат Авитарий.—Но уничтожением занимались не монастыри. В монастырских библиотеках сохранялось всё. И только стихийные бедствия: огонь, наводнение, землетрясение—уничтожали бесценные сокровища. Вспомните, что труды Аристотеля и других философов древности сохранились только благодаря монастырским библиотекам.
--А к примеру,--не вытерпел Масальский-историк,--иезуиты уничтожали всё подряд, что не подходило к их образу мышления.
--Это было давно, но после перерождения иезуитских монастырей в центр науки и знаний, они, как и францисканцы и бенедиктанцы и, даже доминиканцы, прославившиеся своим инквизиторством, перестали заниматься уничтожением. Потому что ответственность любого монашеского ордена перед столетиями состояла, как и нынче в том, чтобы перечитывать и повторять слова святой истины, оберегать слова, враждебные истине, не перенимая эту скверну и не поддаваясь гордыне, искушающей брата.
--И в чём же соблазн той гордыне, которая искушает монаха?
--Это соблазн истолковывать свою работу не как охрану, а как разыскание неких сведений, которые до сих пор почему-то не даны роду человеческому. Как будто не слышны самые крайние, самые последние из сведений! Те, что в устах последнего Ангела, пророчащего в последней книге Священного Писания. Помните: «И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что-нибудь к ним, на того наложит Бог язвы, о которых записано в книге сей; и если кто отнимет что-нибудь книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и о том, что написано в книге сей».  Не кажется ли вам, что слова указывают на бедность века в котором мы  существуем, на то, что происходит за стенами этой обители? На то, что происходит в городах и сёлах, в университетах и соборах, где происходит разжигание вражды между христианами и христианами? Враждебно настроенная русская православная церковь пытается забрать наши соборы, наши земли, наших верующих. Как не допустить этого? Я не знаю. Знаю, что наша церковь нуждатся в защите, а не в дурацком изыскании подробностей. Вот гордыня, которая как змея угнездилась за пределами монастыря. Я говорю об этом прямо к тем, кто тщиться не божеский поступок. Я говорю тем, в ком и есть эта гордыня, которую Господь собирался покарать и которую Он непременно покарает, если они не смирятся и не отступятся! Ибо Господу не составит труда найти управу и Он отыщет орудие мщения!
--Ну, вот! Теперь вы начали говорить более понятно. Намного ближе к той истине, которую так покарал ваш Господь, сказав: «Не убий!». Олесь Константинович! Вот теперь записывайте, пожалуй!
Авитарий как будто не слушал Чумака, он продолжал вещать, словно жрец среди язычников, призывая в свидетели богов.
--В ком же, как в символе воплотилась вся описанная гордыня? Кому служат гордецы и их знаменосцы и помощники? Кто в сущности орудует и продолжает орудовать вне этих стен и тем самым извещает нас здесь, что сроки злодеяния приближаются? Сроки приближаются, а Господь утешает нас. Потому что если сроки приближаются, когда осознаёшь, что наступают страдания, утешение Господне говорит о том, что они не будут бесконечными во времени, что всё во вселенной начинается и кончается. Кто же это? Я думаю, что вы прекрасно поняли о ком я говорю? Однако, не решаетесь назвать его имени! Может быть, его имя также и ваше? И вы боитесь его, этого имени? И если вы боитесь, то я не боюсь! Я выкрикну это имя самым громким голосом и произнесу его, чтобы вас до самых кишок пронзи величайший ужас и зубы ваши заколотились бы, перекусывая языки, и леденела бы в ваших жилах кровь и тёмной пеной накатилась бы на ваши глаза. Вот эта тварь позорная! Это Антихрист—патриарх Московский Кирилл.
Монах замолчал и возникла долгая пауза. Монахи были в шоке, так же как и члены комиссии. Авитарий пустыми глазами смотрел на Чумака и Масальского. Он часто дышал, а потом заговорил снова.
--Может быть вы мне скажите—нет он ещё не появился! Где знаки его прихода? Неразумен тот, кто так скажет. Эти знаки у вас перед глазами—предчувствие грядущих катастроф. Сказано, что когда сроки будут уже близки, поднимется царь с востока, господин наглых беззаконий, умертвляющий людей, обманщик, искатель земных сокровищ. В его эпоху никто не будет считать серебра, в цене будет только золото и не только природное. Я прекрасно осознаю, что вы уже поняли о ком я говорю! Я сказал вам—и гадать не нужно. Антихрист когда приходит, он приходит не один. Он приходит в толпе злодеев, которые будут разорять наши храмы и монастыри.
В повисшей тишине прозвучало шуршание. Это приближался наставник, вызванный братьями. А Авитарий продолжал бичевать всех подряд. Он как будто видел перед собой стоящего патриарха Кирилла и кричал ему в лицо.
--И вот тут-то наступит миг, именно в этот миг оно наступит—Антихристово богохульное появление. И тогда будут захвачены все наши церкви, все наши земли, все наши монастыри и вся наша паства и начнётся притесненные её. Тогда блаженны те, кто уже не будет жить и те, кому, живя, придётся выжить! Вот он человек греха, сын погибели со своими ложными достоинствами. Сей Кирилл подчинит себе земли наши и развалит пути сообщения, а в руках у него будет железо и огонь карающий, и он будет жечь всё своей яростью и злость его будет пламя, сила его будет святотатство, обольщение.
Немая сцена продолжалось и было слышно только шуршание ручки по бумаге и бесстрастный Масальский записывал всё, что извергал из себя в приступе Авитарий.
--Это будет время, когда распространиться беззаконие, сыновья поднимут руки на родителей, жена злоумыслит против мужа, муж поставит жену перед судьями, не будет больше уважения к старшим. Господь произнесёт слова, чтобы отогнать тех, кто не заслужил спасения. Отойдите от меня, скажет Он и отойдите проклятые в огонь, приготовленный Кириллом и его помощниками. Я дал вам своё подобие, а вы следовали образу иному. Вы сделались служителями другого господина, идите  же к нему в темноту, живите с ним, с этим змеем неотдыхающим! И с приходом Антихриста смениться светская власть, которая перестанет внимать Святому Писанию, а внимать светам болтунов и неверующих. Господь сотворил нам уста, чтобы мы славили Его, а не употребляли их на пустословие. Он дал нам очи, чтобы мы узрели свет Его предписаний, а не использовали, чтобы вглядываться в тьму. Каждому Он воздаст по заслугам. И верьте мне, Антихристу-Кириллу о укажет место его мучений. В имя Отца, Сына и Святого Духа!
Было очевидно, что Авитарий пророчествовал для окруживших его келью монахов. После его слов раздалось дружное: «Аминь!»
--Хватить пророчествовать, как древнеиудейский пророк,--прервал молчание Чумак.—Пан Степан Хмара! Вы арестованы по обвинению в двух убийствах. Через несколько часов сюда прибудет группа милиционеров и уведёт вас в тюрьму. А пока вы посидите здесь под надзором майора Масальского. Всех прошу разойтись, а членов комиссии и настоятеля, пройти в библиотеку.
Как только Чумак назвал имя, которое было неизвестно монахам, они с любопытством посмотрели на настоятеля. Но, очевидно, и он был ошарашен и молча стоял у входа в келью, где совсем недавно было совершенно убийство одного из братьев. Монахи потянулись к своим кельям, на ходу обмениваясь впечатлениями.   





 


                Г Л А В А  7

Места хватило всем. Настоятель весьма эмоционально обратился к Чумаку.
--Хотелось бы обсудить события, произошедшие в келье брата Авитария.—Он повернулся лицом к Чумаку и взгляд его был суров.—Вы можете рассказать, что случилось?
--Могу,--спокойно ответил Чумак.—И вы сами это знаете—был убит один из ваших монахов.
--И вы уверены, что убийца—брат Авитарий?
--Его настоящее имя не Авитарий, а Степан Хмара. Но об этом немного позже. Скажите, чем интересовался этот человек?
--Он многим интересовался.
--А кроме монашеской жизни?
--Разной ересью.
--Например?
--Например, политикой.
--Политикой? Видите, как интересно.
--Церковной политикой.
--Я и не сомневался. И очень сильно отношениями между русской православной церковью и украинской православной церковью. Не так ли?
--Да. Трудно смириться с идеей, что в мире нет порядка, потому что оскорбляется воля Господа и его всемогущество из-за распрей внутри церкви. Хаос, происходящий внутри наших отношений, связан со случайностями, которые не будучи тщательно рассмотрены и изучены, вылились на улицы и в церкви. И не мы начали эту братоубийственную войну. Нас назвали раскольниками и у нас стали отбирать земли и церкви, и верующих. А вот это случайностями не назовёшь.
--Я вас прекрасно понимаю, но я сотрудник правоохранительных органов, а не церковный философ и мне отношения между церквами, которые приводят к убийствам, не понятно. Как может быть внеземное существо повязано случайностями и хаосом, творящемся на земле. Чем же тогда отличается Бог и хаос? Не равнозначно ли это тому, что Бога нет?
--Вы затронули тему, которую много лет обсуждали на Вселенских Соборах…
--Извините, я не хотел бы принять участие в философском споре. Я понимаю, что любой церковный деятель, ответив на мой вопрос: »Да!»--перестал бы быть церковником….
--Вы имеете ввиду,--перебил Чумака наставник,--что перестали бы существовать знания, которые можно исповедовать, так как утратился бы самый критерий истины, или то, что вы не могли бы впредь исповедовать свои знания, потому что другие вам бы этого не позволили
--Я снова повторяю вам, я не хочу, да и не могу, участвовать в философском церковном диспуте. У меня другая задача и я её выполнил. Вы просите, чтобы я рассказал, как мы с Масальским пришли к заключению, кто убийца или вы не хотите.
--Очень хотим, но вы поймите и мою тревогу. Достаточно тяжко было, если бы монах дошёл до богомерзкого греха самоубийства. Этого не случилось, однако есть причина полагать, что второй убиенный повинен в вопиющем грехе. И не только…
--Вы правы. Он не назвал нам подозреваемого.
--Нет. Не суди и не судим будешь. Он не назвал имя потому что наша обитель хоть и небольшая, но зажиточная. У нас 60 братьев и 150 человек челяди. Я называю «челядью» этих людей не ради оскорбления, а по принятому уставу. Преступление совершено, я имею ввиду первое преступление, в келье, а туда вход запрещён челяди. Но…
--Что но?
--Но для прислуги это совершенно, понимаете, совершенно невозможно, осмелиться войти в келью брата.—По лицу аббата пробежала жалкая улыбка и тут же угасла.—Они смертельно бояться этого. Когда хочешь что-то защитить в монастыре от простецов, запрет приходиться усилить угрозой: убедить, что с тем, кто нарушит запрет, произойдёт нечто ужасное, скорее всего потустороннее. Простецы верят, а вот те, которые…
--Ясно.
--Кроме того у этих людей может возникнуть какая-то надобность проникнуть в запретное для других место. Надобность, как бы выразиться, объяснимая, хотя и не соответствующая уставу монастыря.
--Это тоже понятно. Говоря о втором убийстве вы  сказали: и не только». Что вы имели ввиду?
--Я сказал? Ну..Никто не убивает без причины, пусть и самой извращённой. И мне страшно помыслить об этой извращённой причине, способной толкнуть брата на убийство брата. Вот. Это всё.
--Не волнуйтесь. Никакой извращённой причины не было. И мы с вами пришли к выводу, что смерть брата Романа была совершена с целью не допустить разоблачения. А вас не интересует почему был убит брат Григорий?
--И почему?
--Потому что он был убит случайно. Жертвой должны были стать вы. Кто такой Григорий? Простой монах. А если происками «москалей» жертвой окажется такой человек, как вы, то будет большой шум в церковной жизни. Члены нашей комиссии видели, как ждали этой жертвы митингующие националисты и как быстро разошлись, узнав о гибели простого монаха.
--Этого не может быть!
--А вы разве не поняли, как сказал Хмара, кто должен был быть жертвой? Он сказал, что обычно эту рукопись читали вы и брат Роман. Возможно, Роман читал её в библиотеке и пил чай предназначенный вам, а рукопись могла помочь Хмаре перевести стрелки на Романа. А потом он понял, что будет разоблачён и читал нам пророчества и, наверное, очень жалел, что его слышали не все монахи.
--А подлежит ли он суду светскому?
--Все равны перед законом. Вы бы лучше подумали, как хотели с вами обойтись ваши союзники.
--Они честные порядочные люди. Просто ни в оппозиции к нынешнему руководству.
--Вы действительно хотите узнать какие они «честные и порядочные»?
--Мы все хотим,--отозвались члены комиссии.
--Вот на территории всей Западной Украины до сих пор можно услышать: «Ющенко—наш президент!» и «Слава Украине!». Но граждане Украины хотят видеть человека, который является президентом всей Украины. Так уж сложилось, что  стране под названием Украина, живут не только украинцы, но и поляки, и русские, и гагаузы, и евреи, и греки, и венгры. И все они хотят именовать себя гражданами Украины, а не украинцами. Вы понимаете, что я хочу сказать? Что национальность не определяется наименованием страны. И пока, ваши друзья, украинские националисты, не перестанут на каждом углу орать про свою нацию, в стране не удастся навести мир.
--Яркая картина,--сказал католический священник.—Вы знаете, я на вашей стороне. Что же касается оппозиции, то по-моему мнению, оппозиция в Украине слаба, растерянна, разобщена, некреативна, ее лидеры доверием избирателей не пользуются, эффективно оппонировать власти она не способна.
--Вот вы и попали в самую точку,--Чумак не хотел ввязываться в спор, тем более по политической тематике, но в монастыре, в библиотеке сошлись две Украины. И не попытаться соединить их, хотя бы на уровне членов комиссии, он не мог. – Знаете ли вы, какая была главная предвыборная ошибка Юлии Тимошенко, стоившую ей не только победы на выборах, но и возможности, проиграв, эффективно противостоять действующей власти из оппозиционной ниши?
--Нет.
--Она сделала ставку на правонационалистические силы, отказавшись от общедемократической риторики. Между тем даже Ющенко в 2004 году понимал, что «голый» национализм не позволит ему получить более-менее заметную народную поддержку и маскировал свою пещерную сущность «десятью первыми указами», подписанными на «майдане» еще до его судебного назначения президентом и так и не введенными в действие ввиду того, что после инаугурации Ющенко посчитал свои собственные обещания «антиукраинскими».
С той поры, не в последнюю очередь из-за бездумной политики Ющенко, которого даже его сторонники назвали «адским разрушителем идеалов», националисты ощутимо потеряли поддержку избирателей. 
 При этом надо учитывать, что националисты, у которых «гетманов» больше, чем членов партий, органически не способны объединиться. Зато они с удовольствием цепляются к любой «социально близкой» политической силе, способной на собственном горбу привезти их в парламент. При этом они требуют права определять идеологию партии-благодетеля, засоряя информационное пространство вокруг нее своими голодоморно-геноцидными, ксенофобскими изысками, препятствуя расширению ее электоральной базы за пределы интеллектуально убогого, но крайне агрессивного радикально-националистического избирателя
оппозиция  ломает копья, пытаясь выбрать оптимальный путь возвращения во власть, а также до хрипоты спорят о том, что после победы делать с нами, с действующей властью. Вариантов до убогости немного: пересажать, перевешать или просто выслать за пределы страны, а также перессорить граждан на основе разъобщения церквей.  Поэтому  нынешняя оппозиция в ее неижхлибовском, и тимошенковском, и постющенковском исполнении сделала ставку на радикальный национализм.
Можете мне поверить, что нашим националистам все равно — будет ли власть называться советской, украинской, «новым порядком» или «общеевропейским домом». Главное, чтобы за ними были зарезервированы в этой власти места не пыльные, но доходные. Лишь бы оставаться высшей номенклатурой. Если же их отправляют в оппозицию и просят убедить избирателя в действенности и благодатности для государства своих концепций, националисты впадают в истерику — им и государство это уже не подходит, и избиратели в нем не такие, и народ до демократии не дотянулся.
Не стану утверждать, что аппарат действующей власти сформирован сплошь из святых людей. Но она сделала решительный шаг в сторону сближения с Россией. Кому в первую очередь нужен этот шаг? Конечно, Украине. И вопрос не в том, что Россия все время чего-то должна. В частности, Москва должна сделать для Украины что-то хорошее и им за это воздастся. Причем чем больше Москва сделает, тем больше получит.  Другой подход, согласно которому сама украинская государственность по определению направлена против России, тоже абсолютно не верен. Если развивать эту логику, то получается, что, пока будет существовать украинская государственность, у неё будут проблемы.
Главное достижение нынешней власти состоит в том, что они ясно поняли--Украина без России для Европы не интересна. Без России мы лишь дополнительный источник проблем для Брюсселя, как в экономике, так и в политике. И зачастую совершенно обоснованно говорится о том, что в наших отношениях добрые пожелания слишком медленно переходят в плоскость реальных действий.
Надо учитывать, что Украина, которая не является для России определенным подспорьем и мостом в отношениях с Западной Европой, Москве тоже не очень интересна. Вот почему, если мы будем занимать пассивную позицию в налаживании отношений с Западной Европой и Россией или позиции по принципу «сделайте нам что-нибудь, чтобы вы  нам понравились», то Киев отстанет от «поезда», а именно от тех тенденций в международных отношениях, которые набирают ход.
Открыто говорить об этом необходимо, потому что на данный момент политический образ Украины значительно уступает ее реальным размерам. Может быть, это прозвучало обидно для националистов, но именно они пытаются снова вбить клин в наши отношения с Россией и провокация со смертью монаха, укладывается в эту концепцию.
--Спасибо, полковник. Вам бы в политики!
--Благодарю. Не рвусь. Мне и на моём месте нормально. Чтобы поставить точку в отношении ваших союзников, хочу сказать, что для них убить человека—явление обычное, как явствует из нынешних событий. А разве это не грех по вашим церковным законам? И не надо церковные дела смешивать со светскими. Лучше всего сели бы за стол и переговорили с московскими гостями, а не устраивали концерты с убийствами.
--А может это перст Божий?
--Перст Божий, насколько я помню, не убивает, а созидает. Существуют границы, которые переходить нельзя никому—ни мирянину, ни священнослужителю.
Разговор можно было бы прекратить, но беспокойные члены комиссии западных регионов, снова начли бомбардировать Чумака.
--Не понимаем!—задумчиво проговорил католический священник,  шагая из одного угла в другой.—Для чего нужно было жертвовать репутацией и так рисковать? Я имею ввиду оппозицию. Ведь весь этот сценарий был сшит белыми нитками.
--Вы забываете, что на карту была поставлена «великая цель»--не дать «расколоть» патриарху Кириллу украинскую православную церковь и кроме того напоминаю, что Хмара был членом националистической организации.
--По-вашему так это свойственно представителям украинской православной церкви? Этот час наступает в жизни каждого человека, в жизни каждого мало-мальски живого человека. Иные ведь безгрешны не от того, что так уж дорожат добродетелью, а просто по лени. Те же из нас кому приходилось поддаться искушению, знают, что это такое.
--Согласен с вами.  Я и  не говорил того, что это свойственно украинской православной церкви. Возможно и представители русской православной церкви ради спасения своих «идеалов» пошли бы на преступление. Не знаю, а только констатирую факт, что представитель этой церкви совершил преступление и будет отвечать по законам Украины. А вот и наш Олесь Константинович. Как прошло?
--Нормально. Преступник в наручниках доставлен в Прокуратуру.
--Если вопросов больше нет,--подытожил Чумак,--прошу вас подписать протокол допроса. Есть возражения?
Никто не проронил ни слова. Один за другим подходили члены комиссии к столу и подписывали протокол. Последним подписал настоятель монастыря. Масальский сложил бумги в папку и посмотрел на Чумака.
-Домой, Олесь Константинович!   


 



            
           Г Л А В А  8

После успешного завершения дела, Чумак, растянувшись на кровати, дочитывал полюбившуюся книгу.
«Старец умолк. Обоими раскрытыми ладонями он придерживал книгу, как будто лаская её листы, как будто разглаживая бумагу, чтобы удобнее было читать. А может быть, прикрывая её от чьёй-нибудь хищной хватки.
--В любом случае всё это было бесполезно,--произнёс Вильгельм.—Игра окончена. Я нашёл тебя, я нашёл книгу, а мёртвые умерли напрасно.
--Не напрасно,--ответил Хорхе.—Слишком многие—это да, это возможно. Если нужно доказывать, что эта книга проклята Богом,--вот тебе ещё одно доказательство. Но умерли они вряд ли напрасно. И чтобы они точно не напрасно умерли—пусть добавиться ещё один мертвец.
И выговорив это, он взялся своими бесплотными, почти прозрачными руками за один из листов и медленно потянул его на себя, отрывая полоску, потом ещё одну, и ещё, раздирая на клочки мягкие листы рукописи и запихивая обрывки один за другим к себе в рот и старательно жуя, будто гостию святого причастия, которая должна перейти в плоть его собственной плоти.
Вильгельм  сидел и смотрел, как завороженный, казалось, не сознавая, что происходит. Ещё не выйдя из оцепенения, он перегнулся к старику и крикнул:
--Что ты делаешь?
В ответ Хорхе ощерился, обнажив бескровные дёсна, и желтоватая слюна потекла с бледных губ на седую, с проплешинами, щетину, покрывающую подбородок.
--Ты ведь ждал седьмой трубы—разве не так? Слушай же, что говорит голос с неба! “Скрой то, что говорили семь громов, и не пиши сего, а пойди возьми раскрытую книжку и съешь её: она будет горька во чреве твоём, но в устах твоих будет сладка, как мёд”. Видишь? Вот я и скрываю то, чему не следует звучать, скрываю в своей утробе и сам становлюсь ему могилой.
И он смеялся, Хорхе. Впервые за всё время я услышал, как он смеётся. Он смеялся гортанью, так странно и невесело кривя губы, что, казалось, будто он не смеётся, а плачет.
--Ты не ждал такого, Вильгельм, правда? Не ждал такой развязки? С Божьей помощью старик снова перехитрил тебя, правда?
И поскольку Вильгельм всё тянулся, стараясь ухватить книгу, Хорхе, улавливая его движение по какому-то неощутимому колебанию воздуха, отстранился от стола, левой рукой притискивая книгу к самой груди, а правой продолжая раздирать её на части и класть эти части в рот. Между ними находился стол. Вильгельм, не в силах дотянуться до старика, бегом кинулся в обход стола, но зацепился подолом за табурет, тот рухнул на пол, и по его грохоту Хорхе разгадал уловку противника. Тогда он захохотал снова, на этот раз ещё громче, и с неожиданным проворством вытянул правую руку, нашаривая лампу; струи нагретого воздуха безошибочно указывали ему, где она; поднеся ладонь к пламени, он схватился за фитиль, как будто не чувствуя боли. Свет потух. Всё покрылось мраком, и в третий, последний раз послышался смех Хорхе, кричащего:
--Ловите меня теперь! Теперь я вижу лучше вашего!
Смех оборвался. Больше ничего не было слышно. Ходить он умел, как мы знали, совершенно бесшумно, что и делало всегда такими внезапными его появления. И только время от времени в разных местах комнаты раздавался резкий звук рвущейся бумаги.
--Адсон!—заорал Вильгельм что есть мочи.—Стой на дверях, не давай ему уйти!
Но он опоздал со своим распоряжением. С самого начала я прикидывал, дрожа от нетерпения, как мне схватить старика; и, чуть только погас свет, я ринулся ему наперерез, предполагая обогнуть стол с другой стороны, не с той, где стоял Вильгельм. Слишком поздно я сообразил, что тем самым открываю Хорхе свободный проход к двери, тем более что старик перемещался в темноте с необыкновенным проворством. И действительно, звук рвущейся бумаги послышался уже у нас за спинами, и так глухо, как будто шёл из соседней комнаты. Вместе с ним до нас донёсся и другой звук—натужный, нарастающий скрип заржавелых дверных петель.
--Зеркало!—взвыл Вильгельм.—Он нас запирает!
И мы бросились на шум, туда, где, должно быть, находился выход. Я налетел на скамейку и больно стукнулся ногой, но почти не заметил этого, потому что мозг, как молния, пронизывала мысль: если Хорхе захлопнет дверь нам отсюда живыми не выбраться.  Темноте мы не сумеем открыть замок, тем более что неизвестно ни где спрятана пружина, ни как она действует.
Думаю, что Вильгельма вела та же сила отчаяния, что и меня, потому что тела наши столкнулись в ту самую секунду, когда мы, добежав до порога двери, приняли на себя удар зеркальной рамы, захлопывавшейся нам в лицо. Видно, мы поспели более чем вовремя. Дверь, встретив сопротивление, дернулась, ослабела и подалась. Мы напирали: она пошла назад и открылась. Вероятно, Хорхе почувствовал, что силы неравны бросил дверь и снова ударился в бегство. Итак, из проклятой комнаты мы спаслись но оставалось только гадать, в каком направлении улепётывает старец. Тьма была непроглядная. Внезапно я сообразил, что выход есть.
--Учитель, да ведь у меня огниво
--Так чего ты ждёшь!—завопил Вильгельм.—Ищи лампу, зажигай скорее!
Я снова бросился в темноту, обратно, в предел Африки, вытянув руки, ощупывая всё вокруг в поисках фонаря, и наткнулся на него почти сразу же—по-моему, это было одно из чудес Господних. Сунув руки в складки рясы, я отыскал огниво. Рук у меня дрожали, и зажечь фонарь удалось только с третьей или четвёртой попытки. А Вильгельм, стоя в дверях, всё подгонял:
--Скорее! Скорее!
Наконец лампа засветилась.
--Быстрее!—крикнул Вильгельм, бросаясь в темноту.—Иначе он сожрёт всего Аристотеля!
--И умрёт!—горестно вторил я, устремляясь за ним в глубины лабиринта.
--Велика важность, что он умрёт, проклятущий!—отвечал Вильгельм, обшаривая глазами тьму и вращая головой во все возможные стороны.—Всё равно он уже так наелся, что надеяться ему не на что. Но книга!
Потом он остановился и заговорил более спокойно.
--Погоди. Так мы его никогда не поймаем. Ну-ка замри и молчи.
Мы застыли в полном безмолвии. И только благодаря этому безмолвию смогли расслышать где-то очень далеко шум столкновения тела с чем-то твёрдым и звук падения нескольких книг.
--Он там!—вскрикнули мы одновремённо.
Мы рванулись в сторону, откуда доносился шум, но тут же обнаружили, что быстро бежать не можем. Дело в том, что вся библиотека, за исключением предела Африки, была пронизана воздуховодами, откуда в эту ночь внутрь здания проникали потоки шипящего и стонущего воздуха, то усиливающиеся, то ослабевающие в зависимости от скорости ветра на улице. Эти перемещения воздуха вкупе с быстрым перемещением огня грозили загасить свет, с таким трудом нами добытый. Так что быстрее передвигаться мы не могли. Надо было как-то задержать Хорхе. Я ломал голову, как бы это сделать. Но Вильгельма осенила противоположная мысль, и он громко закричал:
--Эй, старик! Считай, что мы тебя поймали! Мы теперь с фонарём!
И это была замечательная мысль, потому что услышав такое, Хорхе, по-видимому, засуетился и наддал ходу, нарушив свой привычный темп, всегда позволявший ему путешествовать в потёмках, как зрячему при ярком свете. И, должно быть, поэтому очень скоро опять послышался грохот. Когда, бросившись на шум, мы вбежали в залу, то увидели, что Хорхе упал на пол, по-прежнему с книгой в руках, и теперь, силясь встать, барахтается в куче других книг, обрушившихся на него со стола, о который он споткнулся и, свалив его, свалился сам. Он пытался встать на ноги, но в то же время продолжал разрывать страницу за страницей, как будто цель его была—как можно полней и скорее насытиться добычей.
Когда мы подбежали, он уже встал на ноги и, расслышав наше приближение, пятился, не отворачивая от нас незрячее лицо. Лицо это в красном отливе фонарного луча предстало совершенно кошмарным. Черты были искажены, болезненный пот струился по лбу и щекам. Глазницы, обычно белые, как смерть, сейчас набухли кровью. Изо рта торчали концы пергаментных полос, как у сказочного чудища, так наполнившего брюхо, что новая еда не идёт уже в желудок и лезет обратно из пасти. Корчи страдания, распространение яда, в избытке змеившегося по всем кровеносным сосудам, и отчаяния, дьявольская тяга к самоуничтожению сделали своё дело. То, что прежде составляло почтённую наружность седого старца, превратилось в нечто уродливое и позорное. В другое время это могло бы вызвать неудержимый смех. Но сейчас наши души не отзывались на смешное: мы как будто сами превратились в каких-то зверей, в собак, учуявших подбитую дичь.
Ничто не мешало нам спокойно задержать старика. Вместо этого мы налетели со всего размаху. Он вывернулся, обнимая руками книгу, крепко прижатую к груди. Я действовал одной левой, правой в это время пытался как можно выше поднять фонарь. Но как-то вышло, что дыхание огня тронуло его лицо. Он почувствовал жар и с полузадушенным воем, с хрипением, роняя изо рта полупережёванные листы, высвободил правую руку, удерживая книгу только левой, вцепился рукой в лампу и с дикой силой рванул на себя, размахнулся—и метнул её куда-то вперёд, как можно дальше от нас.
Фонарь упал на самую середину кучи книг, ссыпавшихся со стола и валявшихся одна на другой в распахнутом, растрепанном виде. Масло потекло из лампы. Огонь мгновенно схватился за хрупкие пергаменты, как за связку сухих сучьев. Всё случилось в течение нескольких секунд. Книги вспыхнули с такой яростью, как будто их тысячелетние страницы с незапамятных времён вожделели очистительного пламени и ликовали теперь, найдя возможность утолить лютую жажду пожара. Вильгельм увидев это, на мгновение ослабил хватку. Старец вырвался и тотчас отбежал на несколько шагов. Вильгельм махнул руками, не зная, что предпринять: хватать ли снова Хорхе или кидаться сбивать пламя, плясавшее на вершине небольшого костра. Одна из книг, самая старая, вдруг полыхнула ярко и резко, выбросив к потолку длинный язык огня..
Тоненькие сквозняки, способные загасить слабый огонь, на живое, сильное пламя действовали противоположным образом: они раздували его и вдобавок подхватывали обрывки горящей бумаги и возносили их к потолку.
--Гаси огонь, скорее!—закричал Вильгельм.—А то всё сгорит!.Я подскочил к огню и остановился, не зная, что предпринять. Видя моё замешательство, подбежал и Вильгельм. Голыми руками ничего сделать было нельзя. Мы метались, вытягивали руки, ища, чем бы погасить огонь. Тут меня как будто осенило. Я схватился за подол рясы, задрал её, стаскивая через голову и набрасывая на пылающее пламя.  Но пламя было уже слишком  сильным, оно охватило мою одежду и пожрало её в мгновение ока. Я еле успел выпростать обожжённые руки, повернулся к Вильгельму и увидел за его спиной Хорхе неслышно подкравшегося к нам. Жар был уже так силён, что он прекрасно знал, куда идёт. Уверенным движением он занёс над головой руку и швырнул Аристотеля в самое пекло.
Вильгельм издал непонятный вопль и с дикой жестокостью, со всей силы толкнул старика. Тот отлетел к шкапу, ударился головой об угол и рухнул на пол.  Вильгельм, с уст которого сорвалось, мниться мне, ужаснейшее ругательство, даже не поглядел на упавшего. Он кинулся к книгам. Слишком поздно. Аристотель, вернее то что осталось после стариковского угощения, уже догорал.
Тем временем самые живые искры, покружившись над потолком, липли к стенам, и переплёты книг в одном из пристенных шкапов начали выгибаться, видимо, поддаваясь натиску огня. Стало ясно, что в комнате занялись уже не один, а два пожара. Вильгельм понял, что голыми руками мы не сможем их погасить, и решил спасать книги—книгами. Он схватил том, который вроде бы был крепче переплетен и более тяжёл, чем остальные, и попытался им, как дубиной, разгромить враждебную стихию. Однако молотя коваными застёжками по книжному костру, он достиг только того, что взлетели новые искры. Он стал затаптывать пламя, но снова только повредил делу, потому что крохотные лёгкие частицы почти испепелённого пергамента взметнулись и закружились, как нетопыри, по воздуху, в то время как воздух в союзе со своим пылающим сородичем помогал им взлетать и зажигать земную материю новых и новых листов.
Какой-то злой воле было угодно, чтобы это случилось в одной из самых беспорядочных комнат лабиринта. С полок по всем стенам свисали рыхлые трубки манускриптов, очень и очень затрёпанные книги высовывали из своих переплётов, как из разинутых ртов, языки телячьей кожи,--засохшие за многие десятилетия; вдобавок и на столе, судя по всему, накопилось великое множество разных рукописей, которые Малахия в эти несколько дней не успел, видимо, расставить по местам. Таким образом, комната после разгрома, учинённого Хорхе, была вся завалена пергаментами, которые только и ждали возможности совокупиться с воздушной стихией.
Короче говоря, Это была уже не зала, а сковородка, или неопалимая купина. Шкапы тоже, в самозабвенном порыве к гибели, начали легонько потрескивать. Я вдруг подумал, что весь этот лабиринт—не что иное, как чудовищных размеров жертвенный костёр, заботливо уложенный, ожидающий первой искры.
--Воды, воды нужно—воскликнул Вильгельм. И сам себе возразил.—Да где же найти воду в этом аду?
--В кухне, внизу, в кухне,--закричал я.
Вильгельм посмотрел на меня в замешательстве, лицо его было розово от бушующих отсветов.
--Да, но пока мы спустимся и поднимемся...К чёрту!—вдруг прокричал он.—В любом случае комната эта пропала, и следующая, наверное, тоже. Бежим скорее вниз, я буду искать воду,  ты позовёшь людей, здесь понадобится много рук!
Мы кое-как нашли путь к лестнице. Зарево освещало и соседние комнаты, хотя по мере удаления идти становилось всё темнее, а в последних залах мы искали дорогу на ощупь. На втором этаже было тихо. Бледный ночной свет еле-еле озарял скрипторий. Мы сбежали ниже, в трапезную. Вильгельм бросился в кухню за водой, а я к наружно двери. Я тряс засов, не в силах сообразить, как он отодвигается. От возбуждения я не владел ни головой, ни руками и потратил на этот засов уйму времени. Наконец я справился с ним, распахнул дверь и вылетел на улицу, метнулся было к спальному корпусу, но тут же понял, что слишком долго придётся будить всех монахов по очереди. И тут меня осенило, и я побежал к церкви, на ходу стараясь вспомнить, откуда идёт лестница на колокольную башню. Задыхаясь, взлетел я на колокольню, ухватился сразу за все канаты, идущие от колоколов и, стал раскачивать языки. Я тянул из что было мочи; канат главного колокола, расходившись, возносил меня всё выше и выше. В библиотеке я обжёг тыльную сторону рук. Ладони тогда не пострадали. Их я изранил теперь, сдирая кожу о канаты, пока не полилась обильно кровь и мне не пришлось ослабить хватку.
Но шуму и так должно было хватить. Я снова скатился с лестницы вниз—как раз в то время, когда первые монахи выскакивали из спального корпуса, а издалека долетали голоса разбуженных служек, толпившихся на порогах своих жилищ. Ко мне обращались, меня расспрашивали, но внезапно я забыл все слова и не мог ничего сказать, а потом с уст почему-то посыпались звуки моей родной речи. Окровавленной рукой я указывал на окна южного крыла Храмины, в которых за гипсовыми стёклами колыхался необычайно яркий свет. По силе свечения я догадался, что в то время, пока я бегал и звонил в колокола, огонь перекинулся и на другие залы. Все окна Африки и весь переход между южной и восточной башнями полыхали злой зарёй.
--Воду, несите воду!—заорал я.
Сначала никто меня не понимал. Монахи настолько привыкли считать библиотеку заклятым, недоступным местом что не могли даже помыслить, будто ей угрожает самая глупейшая опасность, как обыкновенному крестьянскому домишке. Те, кто первыми подняли глаза на окна Храмины, осеняли себя крестом и бормотали что-то перепуганное, и я понял, что они поверил в новые знамения. Я стал трясти их за одежду, за плечи, умоляя понять, и насилу кто-то наконец перевёл мои всхлипывания на нормальный человеческий язык.
Это был Николай Моримундский. Он сказал:
--Библиотека горит!
--Ну да,--пробормотал я, падая на землю как подкошенный.
Николай объявил необыкновенную энергию, отдал приказания слугам, определил, что должен делать каждый монах, кого-то отослал открывать вторые ворота Храмины, кого-то отправил за вёдрами и любой, какая есть, посудой для воды, перечислил и указал все источники и хранилища влаги внутри монастырских стен. Скотникам он велел выводить всех мулов и ослов и грузить кувшинами. Если бы подобные распоряжения отдавал человек, наделённый властью, его бы послушали мгновенно. Но служки были приучены выполнять приказы Ремигия, писцы—Малахии, все монахи—аббата. Увы, никого из троих там не было. Монахи искали глазами аббата, чтоб получить от него утешение и поддержку, и не находили, и один только я знал, что аббат уже мёртв, а если не мёртв, то умирает в эту минуту, замурованный в аппендиксе стены, в душегубке, которая превратилась уже в печку, в Фаларидова быка.
Николай направлял скотников в одну сторону, но кто-то из монахов, движимый самыми добрыми намерениями, гнал их в противоположную. Многие собратья явно утратили присутствие духа, другие не могли стряхнуть сон. Я старался объясниться с ними, я уже снова обрёл дар речи, но достаточно вспомнить, что я был почти гол, моя ряса оказалась в пламени, и вид такого мальчишки, окровавленного, почернелого от копоти, постыдно безволосого телом, одуревшего от холода, вряд ли мог внушить им доверие.
 Николаю кое-как удалось согнать перепуганных монахов и служек к дверям кухни. Тем временем кто-то сшиб замки. Кто-то ещё догадался принести факелы. Нашим глазам открылся полнейший разгром: я понял, что это Вильгельм метался по кухне, ничего не видя, пытаясь отыскать воду и какую-нибудь посуду для её переноски.
В это время дверь, ведущая в трапезную, приоткрылась и высунулся Вильгельм: обожжённое лицо, тлеющая ряса, в руках большая кастрюля. Меня охватила ужасная жалость к нему. Это была аллегория человеческого бессилия. Я понимал, что если даже ему удалось дотащить горшок с водой до третьего этажа в полной тьме, и даже если он сумел проделать это не дин раз—всё  он мало чего добился. Я вспомнил из жития СВ. Августина, как ему явился мальчик, вычерпывавший ложкой море. Мальчик был ангел и таким манером потешался над святым, вознамеривавшимся проникнуть в тайны божественной природы. И как тот ангел, заговорил ко мне Вильгельм, прислонившись в измождении к косяку дверного проёма:
--Это невозможно. Нам этого не одолеть. Даже со всеми монахами аббатства. Библиотека погибла.
В отличие от ангела, Вильгельм плакал. Я прижался к нему, в то время как он срывал скатерть со стола и укутывал ею мои плечи. Обнявшись, мы наблюдали, обессиленные, убитые горем, за тем, что происходило вокруг. Люди бестолково метались во все стороны, многие бежали с голыми руками вверх по винтовой лестнице и сталкивались с другими, которые с такими же голыми руками, движимые безрассудным любопытством, уже побывали наверху, а теперь спускались за какой-нибудь посудиной. Более расторопные с самого начала запасались вёдрами и ковшами и лишь после этого обнаруживали, что воды в кухне явно недостаточно. Внезапно в залу ввалилась вереница мулов, тащивших кувшины с водой. Мулы метались и взбрыкивали, погонщики ударами усмиряли их, снимали кувшины и, нагрузив на спины, направлялись с ними к очагу пожара. Но они не знали дороги в скрипторий, и дополнительное время терялось на то, чтобы узнать от кого-нибудь из писцов, как пройти. Дальше, взбираясь по лестнице, они сталкивались с теми, кто  ужасе бежал вниз. При этом возникала толкотня; несколько кувшинов разбилось, и вода без толку протекала на пол; другие кувшины, придерживаемые доброхотными чужими руками, благополучно доплыли до верху лестницы. Я бросился следом за погонщиками, но дальше скриптория пройти мне не удалось. С лестницы, уходившей в библиотеку, валил густой дым, и последние из тех, кто пытался прорваться вверх по лестнице восточной башни, отступали, корчась от кашля, с красными глазами, уверяя, что в этот д войти уже невозможно. 
Тут я увидел Бенция. С перекошенным лицом, надрываясь под тяжестью огромного кувшина, он спешил наверх с первого этажа. Услышав горькие слова отступавших, он выкрикнул, обращаясь к нам:
-Ад всё равно проглотит вас, трусы!
Потом оглянулся, как будто ища поддержки, и увидел меня.
--Адсон,--прорыдал он,--библиотека...библиотека!
Ответа он не ждал. Дотащил свой кувшин до лестницы, взвалил его на плечи и скрылся в дыму. Больше его никто никогда не видел. Я услышал треск откуда-то сверху. С вольт скриптория валились куски камня вперемешку с кусками извести. Замок вольты, вылепленный в виде цветка, отделился и рухнул на пол в нескольких вершках от места, где я стоял. Пол лабиринта начал подаваться. Я сбежал на нижний этаж и выбежал на улицу. Там самые рьяные служители орудовали приставными лестницами, пытаясь подобраться к окнам верхних этажей и поднять воду через них. Но и наиболее высокие лестницы едва-едва доходили до окон скриптория, а те, кому удалось вскарабкаться туда всё равно не могли открыть окна снаружи. Послали сказать, чтоб окна распахнули изнутри, но никто уже не отважился подняться на второй этаж.
Тем временем я глядел на окна третьего этажа. Вся библиотека, по-видимому, уже превратилась в большую огненную жаровню, и пламя быстро шло из комнаты в комнату, набрасываясь на новые и новые тысячи пересохших листов. Все окна теперь были озарены, чёрный дым вытягивался через крышу: огонь, должно быть, уже завладел и балками чердачного свода. Храмина, всегда казавшаяся такой надёжной, такой четырёхугольной, сейчас представала хрупкой, жалкой, в расщелинах, с проеденными насквозь стенами, с полуразрушенной кладкой, позволявшей теперь пламени беспрепятственно добираться до деревянного каркаса везде, где он был упрятан в  толщу стен.
Внезапно несколько окон лопнуло со звоном, как будто бы изнутри их выдавила неведомая сила, и искры выпорхнули наружу, сияя, как стая светляков в темноте ночи. Ветер переменил направление, стал слабее, и это тоже было к несчастью, потому что сильный ветер, возможно, загаси бы эти искры, а лёгкий их поддерживал и раздувал и вместе с искрами кружил и нёс по воздуху обрывки пергамента, истончившиеся от внутреннего жара. В это мгновение прозвучал гул разлома; пол лабиринта провалился в нескольких местах, рассыпая свои брызжущие огнём балки на нижний этаж, и я увидел, как взметнулись языки пламени, овладевающего скрипторием, который тоже был наполнен книгами и рукописями, расставленными по стенам и наваленными на столах, ждущими только приглашения жадного пламени. Я услышал, как вопль отчаяния вырвался из уст писцов, стоявших поодаль; защищая волосы руками, некоторые героически пытались пробраться наверх, чтобы спасать свои любимые пергаменты. Бесполезно. Кухня и трапезная напоминали прибежище душ, проклятых Богом, метавшихся в разных направлениях, сталкиваясь и мешая друг другу. Люди спотыкались, падали, те, кто нёс воду, проливали драгоценную влагу. А мулы, оказавшись на кухне, почувствовав близость огня, с топотом рвались к выходу, сбивая  ног людей и не щадя собственных перепуганных погонщиков. Было очень хорошо видно, как в каждом отдельном случае эта смешанная толпа простолюдинов  господ, образованных, но крайне неумелых людей, лишённая руководства, только мешает сама себе и не добивается даже того, чего в общем можно ещё было добиться.
Весь монастырь был охвачен ужасом. Но это было только началом катастрофы. Торжествующая, рокочущая огневая туча, вывалившись из окон и через крышу потонувшей в огне Храмины, на крыльях ветра пронеслась по воздуху и обрушилась на перекрытия церкви. Кто не знает, сколько величайших соборов погибло от нападения огня! Ибо хотя дом Господен с виду прекрасен и защищён подобно Иерусалиму небесному своей каменной оболочкой, которой он по праву кичится, но при этом его стены и перекрытия стоят на уязвимой, хотя и превосходной деревянной конструкции. И хотя собор построен из камня и походит на чудесный лес своими колоннами, расходящимися к вышине, как ветви, переплетенные с вольтами потолка, колоннами, величественными, как вековые дубы,-- всё же часто его основ и вправду состоит из дуба, также как из дерева состоит все его внутреннее убранство: алтари, хоры, расписанные доски, скамьи, седалища, канделябры. Так же была устроена и аббатская церковь с её непревзойдённым порталом, поразившим меня в первый же день. И занялась она в считанные минуты. Монахи и все обитатели монастырской ограды поняли, наконец, что дело идёт уже  о выживании всего аббатства. И забегали ещё более решительно и бестолково, стараясь дать отпор беде.
Конечно, церковь была гораздо доступнее и поэтому гораздо защищённее, чем библиотека. Библиотека была приговорена с первой минуты в силу самой свое непроницаемости, таинственности, оборонявшей её столько лет, в силу крайней затруднённости доступа к хранилищу. Церковь же, по-матерински распахнутая для всех в часы молитвы, распахнулась для всех и в час, когда ей потребовалась помощь. Но в аббатстве уже не было воды. Вернее, её было очень мало. Были исчерпаны или подходили к концу все накопленные запасы, а из источников вода поступала равномерно, но очень скудно. Природа в своей равнодушной медлительности не желала сообразовываться с требованием момента. Пожар в церкви потушить было можно, но никто уже не понимал, с какой стороны за это браться. К тому же огонь шёл сверху вниз. Непонятно было, как попасть наверх, чтобы сбивать пламя оттуда, тушить его землёй и тряпками. А когда огонь добрался до низа, бросать в него землю и тряпки было уже бесполезно, потому что тогда обвалилась и крыша, похоронив под собой немало сражавшихся с пожаром.
Так к воплям, оплакивающим дивные богатства, присоединились и возгласы боли. У многих были обожжены лица переломаны кости, много тел навеки исчезло под камнепадом рушащихся вольт. Ветер дохнул с новым пылом, и с новым пылом забушевала чума над несчастным аббатством. Сразу после церкви загорелись конюшни и хлевы. Обезумевшие животные, порвав цеп, своротили стойла, вышибли ворота и, одурев от ужаса, заметались по подворью, оглашая воздух ржанием, мычанием, блеянием, хрюканьем. В гривы нескольких лошадей залетели горящие искры, и потрясённому взору тех, кто мог ещё видеть, явились адские существа: огненные они, летящие по равнине, круа всё на своём пути, не зная ни цели, ни предела. Я видел, как дряхлый Алинард, чудом уцелевший в суматохе, стоял и озирался, не понимая, что творится вокруг него. Со всего разбега на него налетел красавец Гнедок, объятый пламенем, сшиб с ног и пронёсся сверху, втоптав его в пыль. Он остался лежать—бедная бесформенная оболочка. Но я не мог, не успевал ни подбежать к нему, ни оплакать его кончину, потому что подобные страшные зрелища окружали меня со всех сторон.
Загоревшиеся кони разнесли огонь повсеместно, туда, куда ветер ещё не добросил языки пламени и искры. Горели уже и кузни, и дом послушников. Толпы народу метались по площади без всякой цели или с совершенно  бесполезными целями. Я увидел Николая, с пробитой головой, в продранной одежде, побеждённого отчаянием. Он стоял на коленях возле въездных ворот, посылая проклятию Господню. Я увидел и Пацифика Тиволийского. Даже не пытаясь помочь тушившим пожар он ловил пробегавшего мимо испуганного мула. Схватив мула и вскочив на него верхом, он встретился глазами со мной и крикнул, чтобы я скорее следовал его примеру и бежал отсюда, спасаясь из этого жуткого подобия Армагеддона.
Тут я вдруг ужаснулся и подумал: а где Вильгельм? Не пострадал ли и он под каким-нибудь обломком здания? Я стал разыскивать его—и наконец обнаружил недалеко от церковного двора. В руке он держал свой походный посох. Когда огонь уже подобрался к странноприимному дому, он зашёл в келью, чтобы спасти хотя бы свои драгоценные орудия. Он захватил и мой мешок, где я нашёл во что переодеться. Переводя дыхание, мы остановились и оглянулись вокруг.
Аббатство было обречено. Почти все его постройки в большей или меньшей степени были затронуты пламенем. То, что ещё не горело, должно было загореться с мига на миг. Всё в природе, от расположений стихий до действий спасателей, способствовало тому, чтобы монастырь сгорел дотла. Огня не было только на участках, где не было и строений—на огороде в саду перед церковным двором. Больше ничего нельзя было сделать, чтобы спасти постройки. Оставалось бросить всякую надежду спасти их и, отойдя на безопасное место, спокойно смотреть, как всё погибает.
Ближе всего к нам была церковь, которая уже сейчас горела совсем вяло. Это общее свойство подобных больших строений—разом вспыхивать всеми деревянными частями, а потом дотлевать по многу часов, иногда по многу дней. Совсем иначе горела Храмина. В ней питание огня было гораздо более богатое. Пламя, целиком завладев скрипторием, спустилось уже в помещения трапезной и кухни. А третий этаж, В котором прежде на протяжении многих сотен лет располагался лабиринт, был уничтожен почти полностью.
--Это была самая большая библиотека христианства,--сказал Вильгельм.—Сейчас,--продолжил он,--Антихрист, должно быть, действительно возобладает, потому что нет больше знаний, чтобы от него защищаться. Впрочем, сегодня ночью мы уже смотрели ему в лицо.
--Кому в лицо?—ошеломлённо спросил я.
--Хорхе. В этом лице, иссушённом ненавистью к философии, я впервые в жизни увидел лицо Антихриста. Он не из племени Иудина идёт, как считают его провозвестники, и не из дальней страны. Антихрист способен родиться из того же благочестия, из той же любви к Господу, однако чрезмерной. Из любви к истине. Как еретик рождается из святого, а бесноватый—из провидца. Бойся, Адсон, пророков из тех, кто расположен отдать жизнь за истину. Обычно они вместе со своей жизнью отдают жизни многих других. Иногда—ещё до того, как отдать свою. А иногда—и вместо того, чтобы отдать свою. Хорхе совершил дьявольские деяния потому, что он так сладострастно любил свою правоту, что полагал, будто всё позволено тому, кто борется с неправотой. Хорхе боялся второй книги Аристотеля потому, что он, вероятно, учила преображать любую истину, дабы не становиться рабами собственных убеждений. Должно быть, обязанность всякого, кто любит людей,--учить смеяться над истиной, учить смеяться саму истину, так как единственная твёрдая истина—что надо освобождаться от нездоровой страсти к истине.
--Учитель,--выговорил я с мучением,--вы сейчас рассуждаете так потому, что ранены в самую душу. Но ведь существует же истина, та которую вы открыли сегодня, та, к которой вы пришли, истолковывая знаки, собранные в предыдущие дни. Хорхе победил, но вы победили Хорхе, потому что обнажили его замысел.
--И замысла не было,--сказал Вильгельм,--и открыл я его по ошибке.
В этих словах имелось внутреннее противоречие, и я не понял, действительно ли Вильгельм хотел допустить его.
--Но ведь правильно, что отпечатки на снегу обозначали Гнедка,--сказал я,--правильно, что Адельм покончил с собой, правильно, что Венанций не утопился в бочке, правильно, что лабиринт был устроен именно так, как вы предположили, правильно, что предел Африки открывался с помощью с помощью слова, правильно, что загадочная книга принадлежала Аристотелю. Я мог бы и продолжить список правильных открытий, которые вам удалось совершить с помощью вашей науки...
--Я никогда не сомневался в правильности знаков, Адсон. Это единственное, чем располагает человек, чтобы ориентироваться в мире. Чего я не мог понять, это связей между знаками. Я вышел на Хорхе через апокалиптическую схему, которая вроде бы обусловливала все убийства; а она оказалась чистой случайностью. Я вышел на Хорхе, ища организатора всех преступлений, а оказалось, что в каждом преступлении был свой организатор, или его не было вовсе. Я дошёл до Хорхе, расследуя замысел извращённого и великоумного сознания, а замысла никакого не было, вернее сказать, сам Хорхе не смог соответствовать собственному первоначальному замыслу, а потом началась цепь причин побочных, причин прямых, причин противоречивых, которые развивались уже самостоятельно и приводили к появлению связей, не зависящих ни от какого замысла. Где ты видишь мою мудрость? Я упирался и топтался на месте, я гнался за видимостью порядка, в то время как должен был знать, чт порядка в мире не существует.
--Однако, исходя из ошибочных порядков, вы всё-таки кое-что нашли.
--Ты сейчас очень хорошо сказал, Адсон, спасибо тебе. Исходный порядок—это как сеть, ил как лестница, которую используют, чтоб куда-нибудь подняться. Однако после этого лестницу необходимо отбрасывать, потому что обнаруживается, что хотя она пригодилась, в ней самой не было никакого смысла. Как в пословице: следует отбросить священную лестницу, взойдя на неё. Так ведь говорят?
-Да, так говорят. Кто это сказал впервые?
--Один мистик с твоей родины. Он написал это где-то, не помню где. И не так уж необходимо, чтобы кто-нибудь в один прекрасный день снова нашёл эту рукопись. Единственные полезные истины—это орудия, которые потом отбрасываются.
--Вам не за что себя упрекать. Вы сделали всё, что могли.
--Всё, что мог человек. Это мало. Трудно смириться с идеей, что в мире не может быть порядка, потому что им оскорблялась бы свободная воля Господа и его всемогущество. Так свобода Господа—это для нас приговор, по крайней мере приговор нашему высокомерию.
Я осмелился в первый и последний раз в моей жизни вывести богословское умозаключение:
--Но как это может быть, чтобы непреложное существо было повязано случайностями? Чем же тогда различаются Бог и первоначальный хаос? Утверждать абсолютное всемогущество Господа и в то же время Его абсолютную свободу, в частности о собственных Его установлений—не равнозначно ли доказательству, что Бог не существует?
Вильгельм взглянул на меня без какого бы то ни было выражаемого на лице чувства и проговорил:
--Скажи, мог ли бы учёный продолжать исповедовать своё знание после того, как ответил бы “да” на твой вопрос?
Я не понял смысла его слов:
--Вы имеете в виду,--переспросил я,--что перестали бы существовать знания, которые можно исповедовать, так как утратился бы самый критерий истины, или то вы не могли бы впредь исповедовать свои знания, потому что другие вам бы этого не позволили?
В эту минуту часть перекрытий спального корпуса рухнула вниз с ужасающим грохотом, выбросив к небу снопы сияющих искр. Стадо овец и коз, мечущееся по двору, отбежало поближе к нам с надрывающим душу блеянием. Служки толпой промчались в другом направлении, крича и вопя, чуть не свалив нас с ног.
--Слишком большая сумятица тут,--сказал Вильгельм.—Не в смятении, не  смятении Господь.
Аббатство горело три дня и три ночи, и никакие усилия ни к чему не привели. Уже утром на седьмой день нашего пребывания в тех местах, когда все уцелевшие увидели, что ни одну из построек спасти они не в силах, когда стены самых великолепных зданий рассыпались в порошок, а церковь, изогнувшись вокруг оси, проглотила собственную башню—тогда уже ни у одного человека не осталось желания бороться против Божьей кары. Всё более устало тащились люди со своими жалкими вёдрами к источнику за водой. В отдалении тихо истлевала капитулярная зала, над не горели пышные аббатские покои. Когда огонь дополз до задворок кузни, служки заблаговременно вынесшие оттуда всю ценную утварь, даже не пытались тушить пожар, а предпочитали гоняться по клонам горы за разбежавшейся скотиной, которая в ночной суматохе сумела как-то найти выход за монастырскую ограду.
Я видел, как некоторые служки рылись на пепелище церкви. Я понял, что они, наверное, ищут ход в крипту с сокровищами, хотят награбить ценностей, прежде чем удариться в бегство. Не знаю, удалось ли им что-нибудь откопать, не знаю, не ушла ли под землю крипта, не знаю, не ушли ли вместе с ней в земные недра и безрассудные грабители, польстившиеся на церковное добро.
Понемногу стали подходить мужчины из деревни, то ли предложить помощь, то ли посмотреть, не найдётся ли и для них какой-нибудь  поживы. Мёртвые как лежали, так и оставались лежать среди тлеющих развалин. На третий день, перевязав раненых, похоронив трупы, к которым можно было подступиться, монахи и прочие жители окрестностей собрали что могли и оставили ещё курившуюся дымом гору как место, проклятое Богом. Не знаю, куда они потом все девались.
Мы с Вильгельмом покинули эти места верхом на двух лошадёнках, пойманных поблизости в лесу. Мы посчитали их ничьим добром. Дорога лежала к востоку. Прибывши снова в Боббио, мы получили худые известие об императоре. В Риме он был коронован народом. Считая отныне для себя невозможным всякое примирение с Иоанном, он избрал антипапу, Николая Пятого. Марсилий был назначен духовным наместником в Риме, однако по его вине или, может быть, по его слабости произошли в этом городе вещи, которые довольно грустно рассказывать. Там пытали священников, преданных папе и не желавших служить мессу; приора августинианцев бросили в львиный ров на Капитолии. Марсилий и Иоанн Яндунский провозгласили Иоанна еретиком, а Людовик приговорил его к казни. Император управлял дурно, ожесточал против себя местных феодалов, забирал деньги из народной казны. По мере того как до нас доходили эти новости, мы замедляли своё продвижение к Риму, и я понял, что Вильгельму не хочется оказываться свидетелем событий, которые были столь оскорбительны всем его упованиям.
Когда мы въехали в Помпозу, нам сказали, что Рим взбунтовался против Людовика, который ушёл оттуда в Пизу, в то время как в папскую столицу победоносно вступили легаты Иоанна. В это время Михаил Цезенский осознал, что пребывание в Авиньоне не приносит никакой пользы и, наоборот, угрожает его жизни, и бежал, присоединившись к Людовику в Пизе. Император тем временем лишился и поддержки и Каструччо, владетеля Луккского и Пистойского, потому что тот умер.
Короче, предвосхищая ход событий и зная, что Баварец намерен отступать в Мюнхен, мы изменили свой путь и решили увидеться с ним там: вдобавок и Вильгельм чувствовал, что Италия становиться для нег небезопасна. В последние месяцы и годы окончательно развалился союз Людовика с феодалами-гибеллинами. Через год антипапа Николай сдался на милость Иоанна, придя к нему с верёвкой на шее.
Добравшись до Мюнхена Баварского, я вынужден был расстаться, обливаясь слезами, с моим добрым учителем. Его будущее было смутным. Мои родители предпочли, чтобы я возвратился в Мельк. С той ужасной ночи, когда Вильгельм делился со мной своим отчаянием у падающих стен аббатства, мы по какому-то молчаливому соглашению ни разу больше не говорили о то, что было. И ни словом не коснулись этого предмета во время нашего горестного прощания.
Учитель дал мне много полезных советов относительно предстоящего ученья и подарил стёкла, сделанные Николаем, так как к нему тогда же вернулись его собственные. Ты ещё совсем молод, сказал он при этом, но наступит день, когда они тебе понадобятся. Сейчас они у меня на носу, когда я пишу эти строки. Потом он крепко обнял меня, с отеческой нежностью, и уехал. Больше я его не видел. Очень много лет спустя я узнал, что он умер в моровую язву, опустошившую Европу в середине нашего века. Не устаю молиться, чтобы Господь принял душу его и простил ему многочисленные приступы гордыни, которым он был подвержен из-за дивной смелости своего ума.
Через много лет, уже довольно-таки зрелым человеком, я возымел возможность совершить путешествие в Италию по поручению своего настоятеля. Не удержавшись от соблазна, на обратном пути я описал довольно большой крюк, чтобы увидеть, что ещё осталось от аббатства. Две деревеньки у подножья горы были безлюдны, земли вокруг—заброшены. Я добрался до верхнего плато, и зрелище запустения и смерти открылось моему взору, затуманенному слезами.
От огромных великолепных построек,  украшавшись собою место, оставались разрозненные руины, как от памятников древнего язычества на римских пустырях. Плющ затянул собою обломки стен, колонны, редкие сохранившиеся архитравы.. Дикие злаки заполонили площадку, прорываясь повсюду, и даже нельзя было увидеть, где были много лет назад огород и сад, Только место, где было кладбище, всё ещё узнавалось по нескольким могилам, до сих пор выступающим из земли. Единственные представители живого, высокогорные хищные птицы охотились на ящерицы на змей, которые, как василиски, гнездились между камнями и прятались во всех провалах стен. От портала церкви остались жалкие обломки, поедаемые плесенью. Тимпан уцелел наполовину, и я мог разобрать размытые природной влагой и затянутые зловещими лишайниками левый глаз Христа восседающего и какую-то часть морды льва.
Храмина сохранилась почти целиком, кроме разрушенной южной башни. Она, казалось, сумела выстоять, бросив вызов бегу времени. Две наружные башни, повисавшие над пропастью, казались совершенно нетронутыми, но окна по всем сторонам зияли пустыми глазницами, из которых сочились наружу, как гной, дурно пахнувшие вьюнки. Внутри Храмины порождение искусства, полууничтоженное, смешивалось с порождением природы, и в просторной кухонной половине взору открывалось высокое небо, видимое сквозь второй и сквозь третий этаж, потому что все перекрытия были обрушены вниз, точно падшие ангелы. Всё, что не было зелено от мха, было до сих пор черно от копоти, насчитывающей несколько десятилетий.
Разрывая обломки, я то и дело натыкался на мелкие пергаменты, слетевшие с этажа скриптория, выпавшие из библиотеки и пережившие все эти годы, как переживают время сокровища, зарытые в земле; и я стал разбирать их, как будто намериваясь сложить разлетевшуюся по листам книгу. Потом я увидел, что в одной из бывших башен до сих пор вьётся вверх, ненадёжная, но почти неразрушенная, винтовая лестница в скрипторий а оттуда, карабкаясь по покатой стенке, можно было забраться и на высоту библиотеки; но библиотека теперь была только путаницей переходов, прижимавшихся ко внешним стенам и выходивших в каждом своём конце, в пустоту.
Около уцелевшей стены я вдруг увидел шкап, непостижимо достоявший до самого того года, плотно прислонённый, как бы сросшийся с камнями. Не знаю уж, как ему удалось продержаться против нападений огня, водяной гнили и насекомых. Внутри ещё сохранились несколько листов. Другие обрывки я подобрал, роясь в нижних развалинах. Бедная жатва была уготована мне, но я провёл целый день за её сбором, как будто т этих разрозненных членов библиотеки я ожидал получить какое-то послание. Одни куски пергамента непоправимо выцвели, другие позволяли разобрать тени каких-то линий, иногда—признак одного, двух слов. Очень редко, но попадались и куски, на которых можно было прочесть целые фразы; бывало, что я находил вполне сохранённые переплёты, уцелевшие благодаря защите того, что некогда было металлической оковкой. Приведения книг, наружной видимостью ещё напоминавших книги, но выеденные, пустые изнутри. И всё-таки иногда, в некоторых случаях, мог оставаться в середине лист, пол-листа, удавалось разглядеть заставку, заглавие.
Я подобрал все реликвии, которые сумел найти, и набил ими две большие дорожные сумки, выбросив полезные вещи, лишь бы поместилось моё нищее сокровище. Во время обратной дороги и потом, в Мельке я провёл многие и многие часы за расшифровкой этих клочков. Иногда по одному слову, по следу слова я догадывался, о каком произведении идёт речь. Когда с течением времени ко мне в руки попадали другие экземпляры тех же книг, я занимался ими с особой любовью, как будто судьба нарочно посылала мне этот подарок, как будто те знаки, по которым я определял и называл уничтоженную книгу, были ясным небесным знамением, почти что говорившим: “возьми и прочитай”. К окончанию моей кропотливой работы собралось что-то вроде малой библиотеки—лишь слабый намёк на ту великую, пропавшую—библиотека, составленная из обрывков, цитат, неоконченных предложений, обрубков, культяпок книг.
Ем чаще я перечитываю этот список, тем больше убеждаюсь, что он—результат чистой случайности и никакого послания в себе не таит. И всё-таки его полуоборванные страницы сопровождали меня всю жизнь, которую мне суждено прожить с того времени, и я часто обращался к ним за советом, как будто к оракулу, и по какому-то странному наитию меня посещает чувство, что всё написанное на этих листах, всё читаемое тобою, неведомый читатель, не что иное как центон, фигурное стихотворение, громадный акростих, не сообщающий и не пересказывающий ничего, кроме того, о чём говорили старые книжные обрывки, и я уже не знаю, я ли до сей поры рассказывал о них, или они рассказывали моими устами. Но какая из двух возможностей не восторжествует, всё равно, чем больше я сам себе повторяю ту повесть, которая родилась из всего этого, тем меньше я понимаю, было ли в ней какое-либо содержание, идущее дальше, чем естественная последовательность событий и связующих их времён. И довольно тяжко ныне старому монаху, на пороге кончины, не уметь понять, содержат ли написанные им строки некий тайный смысл, или несколько, или множество, или никакого.
А может быть моё неумение видеть—провозвестие великой тьмы, которая надвигается на нас и набрасывает свою тень на одряхлевший мир. Где ныне слава Вавилона? Где прошлогодние снега? Земля танцует танец Макабров, иногда мне кажется, будто по Дунаю идут корабли, набитые сумасшедшими, идут в тёмную землю. Мне остаётся только молчать. О, сколь полезно, сколь весело и сладко сидеть в тиши, молчать, говорить с Богом! Скоро уж я возвращусь к своим началам. И я уже не верю, что это будет Господь славоносный, как говорили мне аббаты моего ордена, или Господь великой радости, как уповали давешние минореты, а может быть, даже и не Господь милосердия. Бог—полное Ничто, его не касаются ни “теперь”, ни “здесь”.
Скоро уж я поступлю туда, в наиширочайшую пустыню, совершенно гладкую и неизмеримую, где подлинно честное сердце изнывает в благостыне. Я погружусь в божественные сумерки, в немую тишину и в неописуемое согласие, и в этом погружении утратится и всякое подобие и всякое неподобие, и в этой бездне мой дух утратит самого себя и не будет больше знать ни подобного, ни неподобного, ни иного; и будут забыты любые различия, я попаду в простейшее начало, в молчащую пустоту, туда, где не видно ни какой разницы, в глубины, где никто не обретёт себе собственного места, уйду в молчаливое совершенство, в ненаселённое, где нет ни дела, ни образа. И нет Бога.
Р.S. Опишу Вильгельма, своего учителя, знакомство с которым и подвигло меня на написание сих мемуаров. Видом брат Вильгельм мог запомниться самому рассеянному человеку. Ростом выше обычного, он казался ещё выше из-за худобы. Взгляд острый, проницательный. Тонкий, чуть крючковатый нос сообщал лицу настороженность, пропадавшую в минуты отупения. Подбородок также выказывал сильную волю, хотя длиннота лица, усыпанного веснушками, могла означать и неуверенность в себе, и застенчивость. Со временем я убедился: то, что казалось в нём нерешительностью, было любопытством.
Я не знал тогда, да и не знаю сейчас, чего искал Вильгельм. Допускаю, что и сам он не знал, а движим был единственной страстью—к истине, и страдал от единственного опасения—неотступного—что истина не то, чем кажется в данный миг. Поручение его мне было неизвестно до конца путешествия. Подлинные цели мне открылись в конце путешествия. Я сделался писцом и учеником при нём и никогда не пожалел, ибо узрел дела, достойные увековечения—ради чего и тружусь ныне—в память тех, кто придёт за нами.         
В скриптории холодно, палец у меня ноет. Оставляю эти письмена, уже не знаю кому, уже не знаю о чём.»
Жена Елена, когда пришла с работы, застала мужа крепко спящим и чмокающим во сне губам, словно младенец.
         

         











          Чумак Игорь Анатольевич—реальная личность. Он родился в Донецке и никогда не занимался расследованием уголовных дел или террористических актов. И тем не менее, работая в различных организациях, благодаря аналитическому складу ума, помог в разбирательстве сложных жизненно значимых перипетиях  жизни многих людей. И, как следствие, его помнят многие люди, оказавшиеся по обе стороны баррикад. Одни с уважением, другие—с ненавистью. И важно отметит, что сам Чумак никогда предвзято не относился к тем, которых он, по тем или иным причинам, “раскрывал” и показывал их истинные лица.  Все факты и многие герои—вымышлены.