Оглянуться назад. Вторая часть. Гл. 2

           Гл.2 НОВЫЙ ФРОНТ. АННА ПАВЛОВНА

            С квартирой нам сильно повезло. Улица наша, Советская, тянулась вниз от обувной фабрики к Днепру и находилась в шикарном районе – возле парка Шевченко. Квартира из четырех комнат в трехэтажном доме, вплотную примыкающая к цеху фабрики,  принадлежала Анне Павловне, у которой муж – офицер – погиб на  фронте, а она сама еще не вернулась из эвакуации. Дочь  ее жила в Киеве, и Анну Павловну быстренько уплотнили, поселив нас в одной из комнат окнами во двор,  на север. Вторую занимала семья из трех человек, с мальчиком моих лет.
            До возвращения хозяйки мы, дети, носились по всей квартире, радуясь простору, солнцу и свободе. Окна владелицы выходили на юг и сейчас были распахнуты. Из них мы выглядывали на нашу улицу, такую зеленую, с глухим  кирпичным забором на противоположной стороне, за которым находилась областная больница. Между этим забором и дорогой вниз  через всю длину улицы простирался холмистый участок земли.  Это ничейное пространство называлось у всех «бугорком». Кто-то давно высадил на бугорке фруктовые деревья, а потом взрослые догадались между ними устроить огород. Но пока до этого не додумались, все детские игры проходили на бугорке.
           Вскоре семья с мальчиком получила где-то жилье, и мы стали обладателями  целых двух комнат размером в двадцать девять квадратных метров. Анна Павловна вернулась с  Урала,  и началась эпоха кухонной войны с ежедневными боями,  из которых неизменным победителем выходила Анна Павловна, а мама была повержена с сердечным приступом.
            Более колоритной фигуры, чем Анна Павловна,   я в своей жизни не встречала. Мать у нее была цыганкой, что оставило на внешности яркий след в виде черных очей, курчавых волос, носа с горбинкой. Взгляд у нашей соседки был одновременно и цепкий. Словом – профессиональный взгляд вороватой  уличной гадалки.
Повзрослев, я поняла, что Анна Павловна была женщиной даже красивой, с соблазнительными формами, на которые мужики облизывались. Но вот голос у нее звучал отнюдь не музыкально – громко и визгливо. Он портил ее образ.
           Анна Павловна считала, что имеет право на оба выхода из квартиры – во двор и на улицу, а мы – только во двор, через так называемую кухню (она же – коридор).  В этой кухне есть плита, где топят дровами и углем (общая), кран с холодной водой. На этой плите Анна Павловна тоже готовит еду, хотя на ее половине квартиры  есть и ванна, и туалет, и маленькая кухня с прихожей. Но там ей скучно! Она не может сидеть в одиночестве! Она – охотница по природе, а не просто вдова. Ей нужна дичь! Она же и актриса. Ей нужна публика и аплодисменты под занавес! Дичь – папа. Публика – мама.
          Утром Анна Павловна будит нас громким появлением в кухне. Проходя  мимо нашей двери, зовет своего кота, с которым общается исключительно вслух:
          – Мурзик! Сейчас мы будем есть жарковье! Или ты хочешь блинчик с мясом?
          Анна Павловна образования не имеет. Хотя речь у нее колоритна – как раз по причине исковерканных словечек и выражений.
          Запах «жарковья», которое предпочел Мурзик, вползает через нашу замочную скважину и терзает пустые желудки, потому что мясо в нашем меню бывает только, когда папа «достает» в магазине «выброшенные» косточки с остатками мяса.  Вареные кости тщательно обстругиваются ножом, а стружка идет в перловую кашу. На тех костях,  что мы добывали в селе под обстрелом, мяса было куда больше. А наша соседка доставала  свое мясное добро из «командирского пайка», как она хвасталась. «Жарковье» она готовила из тушенки, напоминая мне о наших немецких квартирантах.
           Да, наше меню по сравнению с соседским – просто катастрофа для чужого привередливого носа!
          Жарить картофель на драгоценном подсолнечном масле – роскошь непозволительная, и тогда мы придумали такое, такое... Но об этом   чуть позднее, а пока...
          - Ешь,  мой сладкий! Сейчас молочка дам, – нежничает Анна Павловна с котом, а сама стреляет глазами в нашу дверь – ожидает выхода папы.

          Летом мы готовим на примусе, как и наша соседка. Примусы стоят рядышком на плите. Папа просыпается раньше всех, и он уже умылся, пока соседка, окрещенная всем двором за «дурной глаз» Анной Падловной, а еще проще – Падлихой, дрыхнет в своих солнечных больших комнатах. Но ему пора на работу! Он должен выйти и растопить примус (это делается сначала на веранде, куда выходит кухня), чтобы приготовить  нам завтрак.
           Сначала папа медлит, оттягивая неминуемую встречу с Анной Павловной, но деваться некуда.
           – Здравствуйте, Евсей Григорьевич! – визгливо поет соседка и принимает такое положение в тесном пространстве кухни, что мимо не прошмыгнешь.
           Она в своем обычном наряде: ослепительно оранжевого цвета  халат из атласа распахнут снизу и сверху, смыкаясь только на животе. Сверху – мощная грудь, едва прикрытая кружевной комбинацией, снизу – полные бедра   под той же полупрозрачной комбинацией. Диковинное белье – из посылки. Трофейная щедрость  из  Германии.  Наш папочка сроду ничего подобного маме не дарил.
           Вообще-то Анне Павловне наш папа не нужен. Он не красавец, да еще очкарик,  женат,  у него трое детей и больная жена (вон, какая худая и желтая!). А наша дама охотится за выгодными женихами   и  солидными! Меньше всего она походит на вдову, убитую горем. Ей хочется замуж. Падлихе  нужна реакция мамы, у которой явно шалит нервная система, а совсем не папа. Он – удачный объект для этой игры в охоту. Папа пытается молча протиснуться мимо полуголой соседки, не зацепив ее. Он отворачивается, сопит возмущенно, но не способен на грубое действие или слово.
            И мама, оскорбленная его пассивностью, появляется на пороге:
            – Сима, иди сюда!
            Я слышу, как потом мои родители ругают шепотом эту цыганку, мерзавку, «простигосподи», и мама чуть не плачет:
            – Ты не мог ее оттолкнуть? Почему ты всегда молчишь? Это она меня оскорбляет! Разделась, грудь выкатила, а ты...
            В таком «разобранном» виде Анна Павловна выходила и на охоту из окна собственной квартиры. То есть, вываливаясь по самый живот из окошка, демонстрируя свои прелести, она высматривала одиноких прохожих мужеского полу и с высоты второго этажа задавала им вопрос:
            – Скажите, сколько время?
            Чаще ей отвечали, что не знают, ведь часы были привилегией единиц. Но если уж прохожий поднимал глаза, то не мог больше оторваться от удивительного зрелища.  Одни плевались, разглядев, другие заводили диалог. И два раза из сотни попыток Падлиха высмотрела себе то, что надо. Но об этом потом.
             А пока мы осваивали наше новое  семейное гнездо и двор, который играл в дальнейшем чуть ли не главную роль в нашей судьбе, а уж в детской – точно...
            Я люблю заглядывать в будущее и вспоминать  прошлое по одной причине: меня потрясает тайна связи между этими двумя временами. Как, в какой момент, по какой причине судьба столкнула разных людей, чтобы потом навсегда их развести или наоборот – соединить?
               Улица Советская, ставшая потом  Дмитрия  Донского,  короткая  – в семь домов, если не считать углового здания фабрики. Затем улица делает коленце и переходит  в переулок, почти упирающийся в железную дорогу и берег Днепра.
             Наш дом под номером один трехэтажный, построенный до революции. Широкая арка ведет  во двор,  с двух сторон закрытый   глухими стенами фабричных   зданий, а с других двух – соседним двором, на территории которого располагался дом номер 3 – наш близнец.
             До войны тут жили привольно – на каждом этаже было по две четырехкомнатных квартиры.   К нашему приезду  количество семей, а значит и квартир  удвоилось. Теперь это были коммуналки, где общими считались кухня, ванная и туалет, а также выход во двор и на улицу – черный и парадный.  Однако своевольным решением Анны Павловны только мы были лишены этой свободы передвижения по общей квартире. Наш туалет находился во дворе, ни ванной, ни душа мы не имели, зато имели счастье ежедневного общения с говорливой и скандальной соседкой.
              Находился еще во дворе одноэтажный домишко, где до революции, очевидно, жила прислуга и всякий мелкий люд, а теперь он был тесно набит несколькими семействами.
              Двор был не просто общим – он жил общей жизнью! Он участвовал во всех событиях, он был полем для боевых действий между взрослыми, детьми, теми и другими одновременно. Здесь проходили не только битвы – здесь устраивались сцены перемирия. Сюда выносились семейные личные драмы, трагедии и комедии. Двор стал главным персонажем в нашей детской жизни.
              Главным украшением его был сад. Настоящий! С двумя высоченными шелковицами – белой и красной, несколькими яблонями, тремя абрикосовыми деревьями и одной грушей. Урожай, которому повезло уберечься от детских ртов в период созревания, делился поровну, подушно,  между всеми жильцами. Выносились кастрюли, ведра, тазики, и каждый глава семьи уносил свою долю. Только шелковица не попадала в этот порядок дележки – сама осыпалась и съедалась на ходу.
              И вся остальная земля была поделена на участки, где одни жильцы сажали огород, другие разводили цветы, третьи строили сараи. Эти сараи спасали всех как дополнительная площадь для хранения старых вещей. В них же держали дрова и уголь.
              Понятно, что именно посадила наша мама, едва  ей выделили клочок земли против наших окон. Конечно, цветы! Таких красивых не было ни у кого! А потом она еще  высадила вишенку. Так что у нас появился персональный садик, огороженный низеньким штакетником и даже имеющий свои тропинки.

Продолжение  http://proza.ru/2011/02/02/798