Кочевник без коня

Кочевник без коня (парадоксальная история)
***
Не спится… Теплый степной воздух ласкает каждый  нерв, раздраженный предпраздничной суетой. Еще чуть-чуть, и прибуду в аул. Радостно! Нет, не то, чтобы я изголодался по шумным, вечно ссорящимся между собой, и в то же время так сильно любящим друг друга, людям. От долгого общения с которыми на меня быстро находила усталость – вязкая, тягучая, словно засахарившийся мед. Она обволакивала все мое существо, валила с ног, сковывая каждый сустав, атрофируя мельчайшую клеточку души, превращая в хаос эмоции и чувства… Но, несмотря на это, сейчас мне отрадно думать о предстоящей встрече с ними. Ведь я иду проведать свою отчизну. После двадцати пяти лет скитаний по вольной, бескрайней степи, безвозмездно дарящей свободу кочевнику.
Навряд ли уже увижу милую, нежную мать… Не почувствую тепло маленьких, но небывало сильных, рук, любовно взъерошивавших мальчишеские вихры. Заботливо приносившие маленькую пиалу свежезабродившего кумыса перед сном, тепло укутывающие сына одеялом. Она пела мне колыбельную – слегка грубоватым, степенно-плавным голосом, завораживающим позднего гостя – постояльца-кочевника… Да, теперь я войду в дом именно им – немного не верится…
Брось сомневаться, Азат! - который раз говорю себе. Ты – кочевник. Правда, не такой, как остальные. У тебя нет коня. Нет лука и стрел. Вы удивляетесь, знаю.
Я ушел из дома, когда мне было тринадцать лет. Не взяв с собой ни того, ни другого. Ушел, потому что не мог более терпеть суетливой, бесконечно веселой беготни ребятишек перед нашей юртой. Никогда не понимал их звонкого, радужного смеха… Не смел принимать участие в забавах и играх, хотя меня постоянно приглашали. И еще. Я был ленив. Я не помогал отцу пасти скот. Не ходил с ним в кочевье. Поэтому и не умею сидеть верхом. Я ничего не делал. Кроме того, что одиноко лежал в просторной, уютной юрте и молча ненавидел тот вечный гвалт, создававшийся малышней.
И вот. Просто. Даже ни с кем не попрощавшись. Втихушку. Ночью. Без ничего. А зачем мне было что-то брать? Мои руки, к великому позору родителей и всех родственников, не знали, как держать лук. Горе-помощник на охоте! Отца поднимали на смех – он так и не сумел посадить сына на коня.
Отец. Он терпел. Он ни разу не поднял на меня руку. Терпеливо сносил унизительные укоры стариков и издевательства соседей. Вечная память ему, наверняка лежащему в душистой, пропитанной терпким, горючим запахом полыни, земле…
Я выбрался из юрты.
Не задумываясь, куда. Наугад. Шел. Безудержно, по-томному долго… Думалось, никогда не найти кромки разноцветного, шершавого полотна степи…
Но нет. Время от времени на моем пути попадались аулы. Многолюдные, громкие. Я заходил в первую попавшуюся юрту и просил хозяев дать мне немного курта. Гостеприимные! Меня сначала кормили до отвала… А вообще-то может показаться странным – привычная  норма – всего половинка белого шарика в день. В большем и не нуждался, и не нуждаюсь…
Иногда встречались кочевники. Усталые, злые… Не заговаривающие со мной, пешим. Я не сержусь. Ведь презрение – справедливо. Но только не злость. «Товарищи» ненавидят меня за то, что Азат, не имея коня, быстрее их прибывает в аул. И вообще, оказывается, преодолевает в день расстояние в два-три раза большее, чем они – на лошади. Но я ничем не могу объяснить это из ряда вон выходящее явление… Могу только сказать точно одно – эх, у меня ни разу за двадцать пять лет кочевья не было верного друга-коня! Сейчас мне  тридцать восемь… Поздно. Нет, да и не будет коня!..
Я ударился в рассуждения. Ворошу ненужные воспоминания. Что проку в них? Никакого, как и в этой темной, пустой ночи, рассыпающей пылинки звездного пепла по замершему, словно чего-то испугавшемуся, небу…
Совсем скоро рассвет. Наверное, не стоит ждать. Вставай, Азат! Стряхиваю непослушные, надоедливые, ласковые травинки со старых, с клиньями, шаровар. Осталось немного. Какая же ты стала, моя родина?..
***
Вот она! Вот! Не могу ошибиться! Это наша юрта! Помню! Помню! И – не верю глазам своим… И. Боюсь. Крепко привязанная войлочная дверь злобно щерится. Неужто не пустит вернувшегося?..
И все-таки я устал. Сегодня прошел намного больше, чем обычно. Но страх, непонятно откуда взявшийся, заковал мертвым льдом кровь в жилах. Нет, не ступить и шагу теперь.
- Азат!.. – Слышу вдруг за спиной голос. – Тот самый, слегка грубоватый… Не может быть!
- Твой аул давно снялся с места. И ушел в горы. Какой же ты глупец! – Смех. Заливистый, звонкий… Родной. Так почему не смею обернуться?
Внезапно буйной ордой набежали мысли. Острыми копьями закололо сердце.
Я и вправду дурак! Совершенно забыл про то, что аул обязательно снимется… Но ведь они должны вернуться сюда! Из гор. Или… Нет? Получается, сейчас здесь остановились другие? Я путаюсь…  О, не знаю! Не знаю! Всегда кочую один и поэтому не знаю заведенных порядков!
Резко поворачиваюсь. Понимаю – теперь мне не услышать родных нот в голосе стоящей передо мной.
Злюсь. Низкого роста. Некрасивая. Застиранное кулиш койлек, на котором вдобавок живого места нет. Все в заплатах.
С непокрытой головой! Почему такой срам сразу не заметил? А глаза. Будто в лужу окунулся.
Подкатывает тошнота. Давно меня не тошнило. Двадцать пять лет не тошнило.
- Ненавижу. – слетает с моих губ. Рот начинает наполняться смоляным гноем.
Не могу сейчас терпеть. Натерпелся еще тогда. Когда они бегали там, за юртой.
Нужно развернуться и уйти. Пытать девчонку об ауле – выше моих сил. И… Смысл потерян.
О! В свои тридцать восемь лет я продолжаю рассуждать, как тринадцатилетний!
Соль. Проклятая соль начинает потихоньку выступать на глазах. Путь! Путь был напрасен! Чувствую – не могу более сдерживаться. Ноги резко подкашиваются, и Азат уже не в силах стоять…
Великий позор мне сейчас! Я опустился на землю и смешливо-горько, по-детски, заплакал.
***
- Не плачь. Слышишь, не плачь! Твой путь никогда не был напрасным! Да, ты безвозвратно потерял родных, но зато обрел меня! – Большая, с потрескавшейся, обветренной кожей ладонь осторожно касается моей щеки.
Руки. Огромные! А сама-то! Хрупенькая.
Удивленно смотрю в раскосые черные глаза… Нет, их взгляд не был теплым. И не был холодным. Ни злым. Ни добрым. Ни участия в нем. Ни укора. Ни сожаления. Лишь бархатная, завораживающая, и в то же время отпугивающая, болезненная пустота…
- Разве мы знакомы? Ты разговариваешь со мной, будто знаешь всю жизнь. И какое право имеешь учить того, кто старше тебя? Тем более – мужчину. – Мой голос страстно желает сорваться на крик, но вместо этого наоборот, становится спокойным и тихим. Я понимаю – забавно, совсем по-мальчишечьи, возмущаюсь…
Она улыбается, обнажая крепкие, ровные, белые зубы. Единственное, что привлекает в ней – мельком проносится в голове.
- Я знаю тебя с детства. Ведь именно меня ты не мог терпеть, Азат! Помню – сидел целыми днями в юрте, недовольный, хмурый. Тебе опротивела искренняя детская радость. В конце концов тринадцатилетнего не стало… И я сразу перестала шуметь. Ох, хитрый!
Пока ты бесцельно бродил по степи, аул успел сменить много-много мест.
Давно все ушли отсюда. Только я осталась. Заранее знала – придешь.
И еще. Не упрекай. Вовсе не учу, а просто говорю то, что есть. И не называй меня девчонкой -  младше ненамного. Меньше даже, чем на шесть лет.
- Дай кумыса. – Неожиданно для самого себя, приказываю… - Я не помню тебя. Перед нашей юртой бегали мальчуганы, а не ты.
И… Хочу пить! Скорее!
Позволь, как к тебе обращаться?
- Багила. – Она почтенно кланяется, низко-низко… Растрепанные пряди льются на ее босые ступни, мутным ручьем стекают на землю…
Меня давит жажда. 
***
Я отказался заходить в юрту. Которая и вправду оказалась «одиночкой» здесь. Отказался. Нанес тем самым глубокое оскорбление непонятной, странной женщине, потерявшей всякий стыд. Багила вызывала у меня смешанные чувства – отвращение соединялось с жалостью, ненависть внезапно переходила в робкую, низкую, скотскую нежность…
- Держи. – Она подает пиалу - немытую, заляпанную чем-то липким, омерзительно пахнущим…
Морщась, я выпиваю. И почему вдруг захотелось пить?..
Еще. Еще. Еще.
Как ты опустился, Азат! Просишь дать себе напиться у падшей. Простоволосой женщины! И все-таки. Не можешь остановиться…
Жажда сильнее тебя. Приказывает повиноваться и брать из нечистых рук пиалу, полную необузданного, пенистого напитка.
То, что это – асау кумыс – я понял слишком поздно. А должен был сразу почувствовать его буйный привкус! Но… Не почувствовал.
Невиданное творится... О… Разноцветный травяной ковер клочьями начинает вырываться из-под ног; небо из прозрачно-голубого превращается в цвет той самой немытой пиалы.
- Багила! Багила! – в отчаянии зову я.
- Захмелел? Быстро мне удалось сбросить тебя с коня! –  смех помоями течет из извилистого, темного рта.
 - И что прикажешь с тобой делать, джигит?..  – Ее руки, словно два ядных змея, ловко обвиваются вокруг моей шеи…
Неожиданно язык задевает твердое, сладкое, неотворенное…
Руки. Горят густым, жадным, ревущим пламенем. Оно дико, неистово пляшет по ее тонкому, гибкому стану… По прерывисто, нервно дышащей, раскаленной добела, груди…
Вдруг резко отшатываюсь. Будто кто-то незримый облил меня холодной водой, потушил неистовый, алчущий пожар…
Я сижу на земле. Непослушными, дрожащими пальцами пытаясь запахнуть бешмет.
- Ты что, никогда не знал женщины? – звук уставшего, манящего голоса закладывает мне уши.
***
- Куда?! Стой! Ах, ладно! Чтоб тебе пусто было!
Но я уже не слышу гневные, презрительные крики Багилы, летящие мне вдогонку.
Никогда прежде так не бегал, как сейчас бегу. Быстрее отсюда! Подальше от этого тлена, от клеверного, дурманящего запаха ее тела…
Багила права –  не знал женщины. И не желал и не желаю знать! Один! Всегда один! Навеки! И ни за что не позволю отобрать у себя свободу!
Страсть – сковывает независимость. Только она в состоянии продать душу в добровольное безумное рабство.
Нет! Не моя доля!
Ох, мысли мешаются…
А если…
Не верю!
Я – закаленный, зрелый человек. Не какой-нибудь шестнадцатилетний юноша, в котором только-только начала кипеть кровь… И до встречи с Багилой всегда умел обуздывать чувства…
Ах, природа! Столько лет боролся с тобой ради беспечной, нескончаемой воли! Природа! Ты ведь давно полегла под ударами моей чести! Ты не могла в один миг, нежданно, оправиться…
Горе! Горе мне!
Злую, поганую шутку сыграла со мной ненасытная плоть!
- Азат недостоин меня! По-моему, он когда-то проиграл в кыз-куу, а?..И потому обессилел. – О! Не могу прекратить назойливую трескотню за юртой…
Голова закружилась, и я, споткнувшись на ровном месте, рухнул в чьи-то крепкие, удушливые объятия.
***
- Больно! Ай! – Вскакиваю, словно кипятком ошпаренный; недоуменно озираюсь по сторонам.
Что я наделал! Оказывается, упал на ребенка! И придавил собою!
Скорчившись, на земле лежит мальчик лет пяти.
Лихорадочно бросаюсь поднимать его, осторожно ставлю на тоненькие загорелые ножки…
- Аке! Аке! Разиня! – он с размаху бьет меня по лицу крошечной ладошкой.
Пораженный неслыханной дерзостью, я застываю в забавной, неподобающей для взрослого человека, позе. К тому же, совершенно теряю дар речи…
Онемевший, гляжу на малолетнего наглеца с такой злостью, что мальчик, словно испуганная пташка, быстро-быстро начинает щебетать писклявым, нудным голоском: «Аке! Аке! Прости! Прости! Не буду, не буду больше!». – Худенькое, нежное тельце забила дрожь. И ребенок затрясся в беззвучных, каких-то наигранных, неестественных, рыданиях.
- Почему называешь меня отцом? – наконец  выхожу из каменного оцепенения, делаю неимоверное усилие, чтобы взять себя в руки…
- Аке! Аке! Неужели ушибся сильнее, чем я? Разве не узнаешь своего любимого сына? Аке! Аке! Отчего ты постарел? От падения, да? Видимо, забыл – тебе растить еще Гафу! А тут! На пять лет целых постарел! – Он прижимается ко мне, слезы текут по круглому, румяному личику, карие глазенки растерянно хлопают длинными пушистыми ресницами…
О,ничего не понимаю!
Одет в лохмотья, бедный! – В чистое, белоснежное рванье. – Нежданно-негаданно, без предупреждения, жалость громко стукнула мягким, напористым кулачком по сердцу.
- Я не сильно придавил тебя, Гафу?.. Нет?.. Тогда не реви. Пойдем! Нам давно пора с места трогаться. А мы нюни распустили! – Что за чушь несу?! С этого момента язык живет будто отдельно от разума…
Внезапно приходит нелепое, но верное, четкое осознание – отныне не первый подчиняется второму, а совсем наоборот.
- В путь, Аке! – мальчонка с нетерпеливой, проворной готовностью хватает меня за руку.
Цепкая детская хватка…
***
- Гафу! Гафу! Сколько еще осталось?.. – Я страшно устал… Ноги стерлись в кровь… И жажда… Опять!.. Дикая жажда одолевает меня!..
«Где твоя хваленая выносливость, Азат?» - спросите вы. Отвечу: мы идем уже долго… так долго, что мною потерян счет дням, часам, годам… идем без отдыха… на нашем пути никогда не встречаются ни кочевники, ни аулы…
В степи только я и Гафу.
Если честно, не могу и предположить, куда приведет этот бесконечно длящийся путь…
Но твердо уверен в одном – Азат обязан идти за мальчиком. Обязан.
Милый, назойливый, вредный! Ставший родным, Гафу!
Я неуклонно старею и уж слышу - по пятам за мной ступает третий путник -  неминуемая, неизбежная, с такой лаской влекущая к себе, седовласая красавица-смерть…
Не помню, сколько мне лет... Лишь чувствую – каждый новый шаг становится делать все труднее, больнее… Невыносимее.
А Гафу – мой пятилетний приемыш – продолжает вприпрыжку скакать по исхоженной, когда-то давно проторенной неизвестными странниками, дороге.
Дитя смеется кристальным, лазоревым смехом, радостно взмахивает ручонками, тормошит старика, призывая поторопиться.
Тяжело дышать. Порой ноги отказываются идти, и я падаю плашмя и лежу подолгу, глядя в грозовое, строгое небо…
Дождь. Благодатный, живой, светлый. Смывает усталость, возвращает дряхлеющим членам потерянную силу…
Знаю – осталось немного. Хотя Гафу и молчит –  он не слышит моего вопроса, он устремлен вперед.
Чуть-чуть, Азат. Чуть-чуть…
***
Пришли, Аке! – Мальчик весело пляшет вокруг меня, дергает за бороду, повисает на шее.
- Не балуй, не балуй! – нежно перехватываю расшалившиеся ручонки.
Я разучился удивляться. Мы стоим возле нашей юрты. Только войлочная дверь больше не щерится. Ее – нет.
Навстречу нам выходит молодая, статная, небывало красивая, женщина. Она бережно берет на руки Гафу, тут же прильнувшего к ней. Слегка грубоватым, степенно плавным голосом, начинает петь колыбельную…
- Мама! – вскрикиваю…- Мама!..
- Замолчи, старая кляча! Ты сделал все, что обязан был сделать. Чего тебе еще надо?..
Ни юрты. Ни Гафу. Ни матери. Лишь уставший, но по-прежнему истомно манящий, голос Багилы.   
***
В бессильной ярости сжимаю свои сухонькие стариковские кулачки…
- Нужно уметь смиряться, Азат. – Та же ухмылка. Те же ровные, белые зубы…
- «Чтоб тебе пусто было!» - Я помню твои слова! Получи теперь за это, получи!
О, откуда в руках появился нож?..
Наугад, с закрытыми глазами, кидаю.
- Метил в сердце, не так ли? А попал – в бедро. – Улыбается Багила.
Она лежит на траве, счастливая, ясная…
- Мы умрем вместе, ты знал?..
- Да. – Покорно отвечаю…
Я больше не чувствую ненависти.
Два тонких, острых лезвия стремительно, неумолимо летят на нас из опрокинутой, немытой, заляпанной чем-то липким, пиалы.

Конец января – 1 февраля 2011 г.