Рабочий стол

1. ДЕВОЧКА

Как я стремлюсь ее очаровать! Так, что мои коллеги косятся на меня удивленно, задетые жаром моего юмора. Не понимают меня. Я и сам себя не понимаю. Горю.
Она не слишком красива. Высокая, в строгом костюме, новая секретарша нашего босса. И она совсем еще девочка. Смотрит диковато, молчит и улыбается. У нее немного тяжелая челюсть, но улыбка – совершенного несмышленыша. Студентка четвертого курса. Сколько? Ну, лет двадцать. Не больше. А судя по стеснительному взгляду – тринадцать с половиной.
Я не смотрю ей в глаза. Глаза у нее, похоже, темно-серые или темно-зеленые, но я боюсь нырнуть в их манящую темноту. Манит – помимо ее воли. Она меня не манит, она не умеет этого.
Несу совершенный бред, она улыбается и смотрит на свои колени. Босса еще нет, она не при деле, в новом коллективе ей неловко, и, пожалуй, даже я кажусь ей странным.
Девочку зовут Юля. Я ей отрекомендовался как первый зам, а теперь задержался в приемной, чтобы ее очаровать. Хочется того максимума обожания, который может светиться в девичьих глазах. Но она даже реагирует слабо. К тому же мы не наедине – девчонки оставили свои кабинеты, устроив в приемной небольшую акцию протеста против рабочих будней. Слушают меня, развесив уши.
– Юля, а как ты знаешь компьютер? – интересуюсь я между прочим, надеясь, что в будущем смогу предложить ей свою помощь.
– Я прошла компьютерные курсы, – с готовностью отвечает она.
Но это не та готовность, которая мне нужна. Я не собираюсь давать ей никаких заданий, вообще ничего, кроме нескольких деланно невнимательных взглядов. Наконец, народ растекается по рабочим местам. А я задерживаюсь у окна и обращаюсь к ней после паузы:
– Не робей, привыкнешь. Здесь не очень страшно. И люди у нас добрые.
– А Павел Михайлович? – спрашивает она с опаской.
– Он... тоже ничего. Просто орет постоянно. Я и сам его поначалу боялся – под стол забивался и лежал смирно.
Она улыбается – все той же совершенно бессмысленной улыбкой. Непонятно, что за ней скрывается. А может, абсолютно ничего, пустота.
Наедине с ней скучно. Словно действительно наедине с пустотой. Кажется, у меня в двадцать лет уже было полно мыслей в голове, и все они просились наружу.
– На кого ты учишься?
– На историка.
– Знаешь много историй?
– Каких?
– О жизни.
– Знаю кое-что.
Что она может знать, кроме содержания скупого на описания учебника? Кроме истории знакомства своих родителей и истории развода соседки по подъезду? Вряд ли она любила кого-то.
Я все стою у окна. Она, шмыгнув носом, отворачивается к компьютеру. Ей не до меня совершенно и не до разговоров.
Я ухожу к себе в кабинет, долго сижу без движения, пока, наконец, окунаюсь в работу. И как только погружаюсь в какую-то совершенно сумасшедшую смету, в дверях возникает Юля и робко переминается на пороге.
– Извините, Илья Вадимович, мой компьютер...
– Давай на «ты». Меня Илья зовут.
– Мой компьютер...
– Что?
– Он остановился.
Таким определениям учат на компьютерных курсах? Видно, я учился в другое время.
Комп висит. Я тупо перезагружаю, а Юля стоит за моей спиной и произносит убитым голосом что-то вроде: «У меня и дома такое было. Потух совсем. Я думала, все внутри пропало. А там такая батарея была, которую надо подзаряжать»...
– Центральное отопление…
– А потом мы его завели...
Появляется знакомая заставка.
– Жив-здоров. Ты его не убила.
– Спасибо.
И вдруг я понимаю, какая между нами разница. Я в свои двадцать шесть далек от нее, как далек от берега корабль, шесть лет назад ушедший под парусом в кругосветное путешествие. Бесполезно оглядываться.
Но я оглядываюсь. Я впервые пристально смотрю на нее. Ее волосы были окрашены в рыжий цвет, но крашеные концы отросли, и голова стала двухцветной. Лоб у нее выпуклый, и черты мягкие. Нет ни тени резкости, но лицо не кажется добрым. Может, она слишком скована для доброты.
Мы так и стоим молча. Она не понимает, почему я не ухожу, и смотрит на оживший комп за моей спиной.
– Зови, если что, – предлагаю я.
– Спасибо, – повторяет она.
И тут входит Большой Босс, с размаху швыряя папку на секретарский стол.
– Этот Иванов, прохвост хренов! Вчера намутил, – он замечает новенькую девочку, мимоходом кивает и снова обращается ко мне, – намутил с этой канализацией. А я до ночи ошибку искал. Хорошо, хоть разбираюсь в этом... в этом дерьме! Все уже разошлись к чертовой матери – пиво пить и баб трахать, а я, как бухгалтер вшивый, копался! Это нормально?
– Ни в коем случае! – поддерживаю охотно я. – Это работа прохвоста Иванова.
– Эту бестолочь унесло в отпуск. И мобильник, гад, отключил. Вот – в такой херне придется и тебе теперь ковыряться! – бросает он Юле сгоряча.
Павлу Михайловичу пятьдесят семь лет, но он моложав и подтянут. Вся его несдержанность выражается только в мате, резких жестах и приступах повышенного кровяного давления, которые, бывает, укладывают его в постель на несколько дней.
– Зовут как?
– Юля...
– Это ты он Ивана Даниловича?
Опа! Блат. Иван Данилович – первый вице-мэр нашего городка, богатого вице-мэрами. Уж не дочка ли?
– Я его племянница, – сознается Юля.
Ну, мог и получше место девочке подыскать. Да, видно, другие ближайшим родственникам приберег. А это – так, пыльная должность, еще и босс – неврастеник. Не позавидуешь...
– И нашел я эту ошибку! Нашел! Придурок шестьдесят восемь на три неправильно умножил! Так вот с дегенератами работать! Так вот, Юля!
Боссу она уже нравится – скромная девочка в мешковатом костюме. Никакого провокационного мини. К тому же родственница уважаемого человека...
Он проходит к себе, удовлетворенный зычным звучанием своего голоса и раскатистым утренним тембром, хлопает дверью, а потом орет из-за двери, игнорируя телефон:
– Юля, кофе!!!
Сколько я его знаю, Босс всегда пил крепкий кофе без кофеина, обманывая горечью свой многоопытный организм, но организм с недавних пор стал откликаться отнюдь не удовольствием, а болью в печени. И по сей день никто не сдается. Босс глушит кофе, а печень продолжает болеть.
Юля стучит чашками. Я еще с минуту наблюдаю за ее неловкими пальчиками и выхожу из приемной.

2. ЭВЕЛИНА

Ее неловкие пальчики, ее длинные розовые губы. За день она не понравилась никому.
– Илюша, ты намекни ей, пусть она не «выкает» всем и не извиняется постоянно, – попросили девчонки.
А я целый день думал о ней. О том, что плоско: новая секретарша – новый секс. Я ей не Босс, конечно, но и не мальчишка с улицы. В принципе – служебный роман. Секс на рабочем столе. Полезное с приятным. Не отходя от кассы. Для пользы дела. Но в целом – плоско.
Потом я думал, согласится ли она. И если не согласится, то почему. А если согласится, то когда. Сегодня вечером? Завтра? Через месяц? Через два месяца? К Новому году?
Потом я наблюдал, как она выходит из кабинета, закрывает дверь на ключ, а ключ отдает охраннику. Тот даже не посмотрел ей вслед. Широкие брючины нисколько его не привлекли.
Я вернулся в кабинет и пронаблюдал, как она прошла под моими окнами. Я не решился подвезти ее, чтобы она не подумала, что я пристаю к ней и домогаюсь. Но мысль о ее неловких пальчиках засела глубоко.

Я не умею отвлекаться. Пока выбранная женщина не станет моей, я обречен на бессонные ночи, беспокойные мысли и туманные рассветы. Если она соглашается быстро и без упрямства, чтобы так же быстро расстаться со мной, все довольны и без обид. Но если она сопротивляется, выдвигая нелепые аргументы своего отказа, и ждет от меня отступления, я добиваюсь ее еще с большим азартом и ухожу сразу после секса. Я мщу ей за ее кокетливое упрямство. Мне не жаль ее. Мне не больно от ее страданий. Мне не печально от ее слез. В таких случаях я очень расчетлив – ни моего адреса, ни номера телефона, ни моих более или менее четких координат эти женщины обычно не знают. Я просто исчезаю.
Но легкие победы привлекают все меньше, а в трудных победах я становлюсь жестоким, и секс превращается в войну, в противостояние, в наказание, и все больше отдаляется от того чувства, на котором должен основываться. Чувство стирается совершенно из программы моих действий. Остается погоня за удовольствием, завоевание этого удовольствия и пустота, которая захлестывает с головой. Пожалуй, я не знаю, что такое любовь, и не мог бы доподлинно описать это чувство, хотя, в целом, я мастер описывать абстрактные понятия. Это не угнетает меня. Угнетает другое – все ускоряющийся ритм жизни. Гонка. Погоня и бегство. От цели к цели. От прошлого к тому, что через день станет прошлым.
Мысль о ее пальчиках на миг удерживает меня на месте. Но с наступлением вечера привычный ритм берет свое, и я несусь по знакомому адресу. По адресу, где меня ждут и уже почти ненавидят...
Ее зовут Эвелина. Мы еще не близки, хотя знакомы более месяца. Это все тянется... тянется и ноет, как открытая рана. Она мила и изысканна. Живет одна. Зарплата переводчика в солидной компании позволяет ей снимать отдельную квартиру. Она девушка с запросами, но не с такими высокими, чтобы я не мог сымитировать свое им соответствие.
Познакомились мы случайно. Я увидел ее в супермаркете, а потом с искусностью маньяка проследил за ее высокой, худой и гибкой фигурой и обратился к ней за переводом. Она сказала, что не берет частных заказов, но потом согласилась мне помочь. Я заплатил за перевод с английского какой-то бредовой инструкции и пригласил в ресторан. Она согласилась без особой охоты. И эта неохота подстегнула меня. Ритм ускорился, сердце забилось чаще.
Ее зовут Эвелина. Мне кажется, даже в этом имени есть что-то тягучее, как жевательная резинка. Это рослая, тонкая блондинка с черными корнями волос. Все естественное в себе она вытравила каким-то блондексом, запасенным в избытке в ее ванной и представляющим на коробке подобие Мерилин Монро. Она достаточно умна для подобия, но решительно настроена на общепринятые стандарты красоты и успешности. И запросы к мужчине у нее соответствующие. Ей не хочется «за жизнь поговорить» или обсудить свой первый неудачный секс, она то и дело норовит выпытать перспективы бизнеса и размеры банковского счета. Не члена, заметьте. Это – в последнюю очередь, потому что она все равно собирается изменять будущему мужу. Может, всех блондинок научили такому практицизму новомодные психологи, но я считаю, что отучить их от этого должен я.
– Ах, Эвелин, ты прекрасна, спору нет!
Молодец Пушкин! За двести лет до нашего рождения выдумал все комплименты.
Она смотрит на букет алых роз в моих руках.
– Милая, – я едва касаюсь губами ее щеки. – Я так соскучился.
Колючий веник вонзается ей в пальцы. Она оценивает по весу букет и довольно улыбается.
– Очень приятно. Ты внимателен.
Я внимателен. Я нежен. Я ангел. Я ангел смерти теплых человеческих чувств.
Вечером мы ужинаем в ресторане, жуем ароматную и дорогую пищу, ее зубки поблескивают, и я понимаю, что мое желание не имеет ничего общего даже с симпатией к этой женщине. Она мне даже не симпатична. Меня привлек показной шик ее хищных повадок. Она выслеживала свою добычу, а я – очередную жертву. На этой охоте мы и  встретились.
Она ест быстро, успевая говорить и улыбаться. Вообще ведет себя в ресторанах очень проворно, проявляя необычную даже для себя цепкость.
А в конце ужина, уже насытившись и выпив несколько бокалов вина, усмехается томно.
– Вернемся ко мне, дорогой?
И я вдруг думаю, что моя игра, нет, моя роль делает меня старше, опытнее и коварнее. Что, пожалуй, я молод для этого шикарного ресторана и для этой женщины, и для этой роли. Но я уже вступил в игру. И каждый раз принимаю возрастающие ставки.
Мы возвращаемся к ней. Сентябрьская ночь выдается кажется душной.
Она не включает свет. Не знаю, похожа ли она теперь на хищницу. Я уже не думаю об этом. Я не думаю ни о чем. Ее тело излучает жадный, неудержимый призыв, и я откликаюсь на него. Она сама делает шаг ко мне. Я толкал ее к этому, но сейчас она сама делает этот шаг. В этот момент она не ослепла, не потеряла слух или способность рассуждать, не позабыла о своих запросах и претензиях, не перепутала меня со своей фантазией. Но она шагнула ко мне.
Я обнимаю ее бережно, касаюсь ее губ нежно, но моя нежность на этом заканчивается. Я не умею быть нежным с женщинами. Я просто стремлюсь к разрядке. Она как опытная женщина еще пытается применить ко мне свои навыки, отточенные на вялых телах ее прежних любовников, но я сковываю ее движения. Я забираю себе ее тело, оно мне нужно, чтобы поскорее кончить. Она соглашается и на это. Кажется, она жива только от моего дыхания, движется только в моем ритме, ее сердце не бьется, оно эхом повторяет удары моего. Ее уже не существует. Существует только тело, которое дарит мне наслаждение.
Она открывает глаза, когда я почти одет. Смотрит с растерянной улыбкой. 
– Ты уходишь?
– Конечно.
– До завтра?
– Нет. Мы больше никогда не увидимся.
Ох, как женщины боятся слова «никогда»! Для них это временная дыра длиною в вечность. Они не знают, что вечность – мала, поскольку не может быть дольше краткой человеческой жизни.
– Я не люблю тебя. Не хочу тебя больше видеть.
Она молчит, потеряв всякую способность осознавать происходящее. Моя странная гримаса сбивает ее с толку.
– Мы больше не увидимся! – повторяю я.
Она смотрит широко раскрытыми глазами. Но когда я подхожу к двери, в ее взгляде мелькает внезапное понимание, она бросается за мной и хватает меня за рукав.
– Не уходи, Илья! Не бросай меня! Я же не отталкиваю тебя. Я ничего не требую. Я просто… я должны была выбирать, чтобы позаботиться о себе. Я одна на свете. Я сама строю свою жизнь. У меня нет ни родителей, ни сестер, ни братьев. Мне некому помочь. Я так боялась ошибиться... Но я люблю тебя!
Я отцепляю ее холодную ладонь.
– Но ты ошиблась.
Я больше не вижу ее глаз. Вокруг расстилается ночь, мутная, туманная и по-прежнему душная. Где-то позади остается онемевшая Эвелина, а впереди несутся машины по дорогам ночного города.
Я чувствую себя лучше. Намного лучше, чем утром. Я чувствую свой ритм, ритм этого шоссе и этого города. Амплитуды совпадают, мир вертится, и я продолжаю вертеться в мире.

3. ТРУДОВАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

Мое жилище не роскошно. Вещей и мебели – минимум. Квартира однокомнатная, и сплю я на тахте в кухне. Всю гостиную занимает техника: телевизор, компьютер, принтер, сканер. Короче говоря, работа берет свое. Отдых предполагается на ковре, застилающем весь пол в гостиной. Ковер черный, а стены и потолок белые. Вот и все убранство. Я вхожу в свою квартиру, как дискета в щель дисковода. Мы идеально подходим друг другу. Мы единое целое.
Я падаю на ковер и смотрю в потолок, широко раскинув руки. Покой не приходит, словно маятник продолжает раскачиваться. Об Эвелине я уже не думаю, она уже исчезла для меня в пустоте этой ночи. Но что-то другое, похожее на странное беспокойство, покусывает меня изнутри. Царапает коготками неловких пальчиков.
Эта девочка. Новая секретарша старого Босса. Она не похожа ни на одну из моих прежних женщин. Она не моя женщина. Она – студентка Юля. Она существует в своем мире и даже одним глазком не хочет заглянуть в мой.
Эта девочка. Почему мне так захотелось ее очаровать? Зачем я добивался ее вымученной улыбки с такой настойчивостью? Ее улыбка не стоит моих усилий, не стоит моего беспокойства. Это пустая, блуждающая, несознательная улыбка вежливости, не окрашенная даже тенью нежности, не говоря уже об обожании.
Зачем мне ее обожание? Ее обожание было бы скучным... И вдруг я понимаю, что новая цель найдена, что я пойду на все, чтобы добиться ее скучного обожания, а добившись, бросить в ожидании моего возвращения, которого не будет никогда.
О, как боятся женщины слова «никогда»! Это слово убивает их красоту, их молодость и очарование. Это слово – смертельное оружие. Вирус, передающийся равнодушным взглядом мужчины. Равнодушие любимого – пытка, которую способны вынести немногие. Думаю, эта девочка не знает противоядий. Ее организм не может быть закален и подготовлен к страстному натиску и холоду внезапного равнодушия. Ее сердце неопытно. И поэтому обречено.
В комнату проникает сумрак. Я лежу и смотрю в потолок. И вижу ее лицо с наивным блеском грустных глаз. То, что я не понравился ей с первого взгляда, только подзадоривает меня. Барьеры, которые придется взять, – дополнительный адреналин в крови.
С мыслью о ее лице я засыпаю, а просыпаюсь от холодных лучей сентябрьского солнца. Солнце пробивается из-за туч. Я привожу себя в порядок, меняю костюм и долго смотрю за окно. Рассвет мрачный. Солнце прячется за толщу серых туч, грозящих пролиться дождем над городом. Но дождь медлит. Дождь не торопится – ворчит в тучах, угрожая городу, застывшему в лете.
Лето уходит. Напряженное лето без отпуска, сотканное из десятков похожих будней, мало чем отличающихся от осенних и зимних рабочих дней. Пожалуй, декабрьские будни – тяжелее, период отчетности давит на психику. А летом – пыльно, скучно и зябко от кондиционеров. Лично мне эта техника не по душе. Бродят потоки холодного воздуха и леденят и без того холодное сердце. Босс ушел в отпуск – смотался в Крым и вернулся загорелым. А я пыхтел за него и мерз в его кабинете от кондиционеров.
Может, мне и хочется тепла. Тепла, которого нет во мне самом, и тепла, которого я не встречал в других людях.
Я еду на работу. Утром всегда напряженно, нервозно и зыбко на дорогах. Большинство людей в мире ненавидят свою работу. Утренняя дорога из дома – в троллейбусе или в собственном авто – кажется им одинаково мучительной. Но меня всегда радует путь в офис нашей фирмы. Конечно, место Большого Босса радовало бы меня больше, чем мое собственное, но хорошие отношения в коллективе и стабильность я тоже высоко ценю.
Небо все-таки прорывается дождем. На лобовом стекле пляшут дворники, где-то вверху урчит, вода хлюпает обмельчавшей рекой на трассе.

В холле офиса снова мини-забастовка. Девчонки обсуждают, когда наступит в этом году бабье лето. Юрик и Сашка тоже спорят. В споре рождается истина о том, что в природе существует два бабьих лета – первое и, соответственно, второе. И если первое дождливое, то второе – сухое, с паутиной и золотыми листьями. Я тоже останавливаюсь и закуриваю. А если первое бабье лето сухое и теплое...
Все обсуждают серьезно. Это таблицы, графики, чертежи, сметы и диаграммы утомляют, а бабьи споры о лете и осени могут длиться бесконечно. 
– Эй, эй, ребята! – я киваю на машину Босса за окном.
Большой Босс ездит на маленьком, как комнатный щенок, пежо. Мы смотрим, как он вываливается из машины под дождь, и в тот же миг все бросаются по своим кабинетам. Я встречаю в холле – промокшего в один миг – Босса. Он разгоняет рукой сигаретный дым и выдает длинную полуцензурную тираду:
– Дождь этот, мать его! Какого хрена он льет как из ведра? Разогнался! На дорогах – хоть веслами греби! И – представь – попал в пробку! В чем-то и наша деревня столица, будь она неладна! Оказывается, менты дорогу перекрыли, а народ из машин вывалил – посмотреть. А было бы на что смотреть! Дурища какая-то из окна сиганула. Шмяк – и мокрое место. А тут и без того мокро, дождь течет с кровью. Вот такая мерзость с утра...
Я отворачиваюсь и смотрю на дождь.
– Это в центре? – интересуюсь, машинально прикидывая маршрут Босса.
– По Маяковского – из девятиэтажки.
Мне хочется узнать номер дома, но я останавливаю себя. Неподходящий день для совпадений. Неподходящий дождь.
И вдруг дверь распахивается и входит Юля с большим черным зонтом, который силится закрыть. Какое-то время мы наблюдаем за ее безуспешными попытками собрать старый проржавевший зонт в единое целое, а потом я галантно предлагаю ей свою помощь.
Она вскидывает глаза.
– Спасибо, Илья Вадимович. А я в пробку попала на Маяковского, – оправдывается она перед Боссом. – Не смогла раньше... Автобус остановили. Там из сто второго дома девушка выбросилась на асфальт... Ужас!
Я возвращаю ей зонт.
– Ужас, – соглашается Босс. – А работать надо...
Номер квартиры меня даже не интересует. Я молча иду к себе в кабинет и закрываю жалюзи.
Мысли о Юле на миг оставляют меня. Меня вообще оставляют все мысли: о дожде, о номерах, о бабьем лете и бабах. Хочется смыть все это. Смыть с лица земли. Но дождь течет с кровью...

Она упорно говорит мне «вы». В этом «вы» – тяжесть сорвавшегося с высоты недостроенного здания кирпича. Это «вы» придавливает к земле. И в то же время она не сторонится меня особо – то есть она сторонится всех одинаково, с трудом осваиваясь на новом месте.
В полдень я встречаю ее в буфете. Она пьет апельсиновый сок веселого желто-оранжевого цвета и отказывается от предложенных мною пирожных. Мотает по-ослиному головой с упорством диабетика.
Я оглядываю уже опустевшее кафе и сажусь за ее столик.
– Как работается?
– Угу, – кивает она. – Ничего, нормально.
– А учеба?
– На заочное перевожусь. Мне работать надо...
– Зачем?
– У меня еще два братика – школьники. Все деньги на них уходят. А я уже взрослая, должна сама себя кормить и одевать...
– А ты уже взрослая? – усмехаюсь я.
Она не улавливает иронии.
– Взрослая, – отвечает вполне серьезно. – Мне уже двадцать лет. Я не должна быть родителям обузой. Как только получу первую зарплату, сниму отдельную квартиру. Буду жить своей жизнью. А работа мне нравится. Ничего, я справлюсь. Мама просила Ивана Даниловича, чтобы он меня куда-то пристроил. Он не очень-то нам помогает, а тут вдруг помог. Второго такого шанса не будет. Я справлюсь, – повторяет она самой себе. Я, правда, взрослая.
Я смотрю в ее лицо пристально.
– А как ты думаешь, я – взрослый?
– Вы?
Похоже, она вообще не думает обо мне.
– Конечно.
– Сколько мне лет?
– Лет тридцать пять, – она пожимает плечами. – У вас прочное положение в фирме.
– А если я скажу, что до тридцати мне далеко, будешь говорить мне ты?
И снова она не улыбается.
– А правила субординации?
Делает последний глоток и оставляет стакан. Мне хочется схватить ее за руку и удержать рядом с собой подольше, но я останавливаю себя и поднимаюсь первым.

Хорошо было бы, если бы нас объединила какая-то трудовая деятельность. К вечеру Босс вызывает меня к себе и поручает на завтра проверку одного из проектов. Проверка чисто формальная – для подстраховки после проколов Иванова с канализацией, но я нахожу нужный предлог:
– Павел Михайлович, не могу я больше в экран пялиться. Выделите мне вашу девочку, мы вдвоем быстро проверим.
Он рассеянно кивает и вводит ее в курс дела выкриком из кабинета:
– Юля, возьми у меня бумажки! Иди к Илье – подбейте все цифры! И не чухайтесь там долго!
А когда Босс исчезает, она смотрит на меня измученно.
– Разве это задание на сегодня? Я думала...
– Завтра будет уже другое задание, – отрезаю я.
Она хлопает ресницами. Тем временем офис пустеет, а за окнами в сумраке продолжает идти дождь.
– Позвони домой и скажи, что задержишься, – советую я.
Она покорно идет к телефону. Выглядит не очень радостной. Смотрит устало и совершенно равнодушно. Бубнит в телефонную трубку что-то о срочной работе.
Мы садимся рядом перед экраном компа, я кладу руку на спинку ее стула.
Жест робких школьников. Но я боюсь показаться ей агрессивным. Мои пальцы не чувствуют тепла, исходящего от ее тела. Я все ближе склоняюсь к ее голове, вглядываясь в дисплей. Она отодвигается, читая вслух колонки цифр. Я сверяю с распечаткой. Excel дрожит на экране, словно по экрану компьютера стекают капли дождя.
Наши волосы уже смешиваются. Наше дыхание уже в два раза теплее, а цифры еще более абстрактны. Она снова пытается отодвинуться.
– Илья Вадимович, мне неудобно.
Непонятно, о чем она говорит. Неудобно читать на экране, или неудобно сидеть на стуле, или неудобно находиться рядом со мной.
– Прости, – я чуть отстраняюсь. – Не хотел тебя стеснить.
Она продолжает оглашать цифры. И я уже не смотрю в лист. Смотрю на ее полукрашеные волосы, на ее длинное ухо с сережкой – маленьким красным камешком, обрамленным тонкой золотой каемкой, на ее выпуклый большой лоб.
– Юля... я устал от цифр... Давай пойдем в ресторан... Посидим где-то...
– Нет.
Она снова мотает головой.
– Ты встречаешься с кем-то?
– Сегодня?
– Вообще.
Пожимает плечами. Самый бестолковый жест на свете.
– Ты встречаешься с парнем?
– Илья Вадимович, почему я должна отвечать?
– Не отвечай, если не хочешь.
Она поднимается и подходит к окну.
– Я думаю, вам это неинтересно, на самом деле, с кем я встречаюсь.
– А что мне интересно, по-твоему? – я поднимаюсь и подхожу к ней.
– Вам интересно затащить меня в постель, – просто и спокойно отвечает она. – Так, из спортивного интереса.
– Ты так считаешь? – я упираюсь рукой в раму, не касаясь ее плеч, но приближая свое лицо к ее лицу.
Она смотрит прямо мне в глаза.
– Я вас прошу оставить все... как есть. Я дорожу своей работой. И не хочу осложнений. Вы симпатичный, обеспеченный мужчина, я не думаю, что вы обделены женским вниманием. Я вам не нужна – даже для ровного счета. А я не хочу конфликта, не хочу говорить об этом с Павлом Михайловичем.
– Что?! Ты собираешься стучать на меня Большому Боссу? – поражаюсь я.
– Я вынуждена буду это сделать, – кивает она спокойно.
– Только за то, что я пригласил тебя в ресторан?
– Нет. За то, что вы пытаетесь сейчас меня обнять, – отвечает она.
– Я не пытаюсь тебя обнять, – говорю я, не убирая рук, и еще ближе придвигаясь к ее телу.
Наконец, волна едва ощутимого тепла ударяет в мою грудь. Да, я перегнул. Я задел не те струны, но не из-за собственной неловкости. Просто ее скрипка совершенно разлажена: болью отзывается то, что не должно болеть в двадцать лет. 
– Ох, Юля, может, я и хочу тебя обнять, но не пытаюсь этого сделать, – я разжимаю руки и отстраняюсь. – Тебе незачем бояться меня или искать тайный смысл в моих предложениях. Я одинок. Просто хочу подарить кому-то свое время и… себя самого.
Она смотрит в пол.
– Я не могу принять такого щедрого подарка...
И я смеюсь.
– Брось! Я не хотел тебя напугать. Можешь рассказать Боссу, о чем захочешь. Но мое предложение остается в силе – ресторан мексиканской кухни.
Она улыбается из вежливости.
– Нет, спасибо. Меня ждут дома. Давайте досчитаем – и разбежимся по домам.
И мы считаем дальше. А потом бежим, как белые мыши, которые вырвались из секретной лаборатории. Я даже не предлагаю ее подвезти, хотя на улице темно и троллейбусы тонут в лужах. Она – с ее убежденностью – не утонет.
Убежденность меня не умиляет. От нее ноют зубы, как от оскомины. Я мог бы разделаться с этой оскоминой на узком подоконнике офиса, если бы не убрал тогда рук. Ее тепло уже захлестывало меня. Но мне нужно было ее согласие, ее просьба, ее желание.
Я подожду. Я терпеливо буду ждать своего часа. Она вступила в борьбу со мной за свободу своего выбора. Но я уже сделал за нее ее выбор. И она должна принять его. Должна принять меня. И пока она меня не примет, я буду галантен и вежлив, у меня хватит на это терпения.
Мне все равно, что с ней станет потом. Пусть льется вот такой же холодный дождь и смывает пятна чьей-то крови. Мне все равно. Мне не жаль. Мне не холоднее от этого.

4. СПЕЦЭФФЕКТ

Это та самая милиция, от которой бывают в дождь пробки на дорогах. Но стучаться ко мне в такую рань и совать в дверь свои истрепанные документы – увольте!
– Илья Вадимович Колесников?
Какой-то старлей и какой-то тип в штатском по фамилии Вепрев. Я одергиваю футболку.
– Что-то случилось?
Они проходят в квартиру и бесцеремонно осматриваются. Не иначе – в поисках особо опасного преступника-рецидивиста.
– Вы знакомы с Эвелиной Марковой? – напрямую интересуется старлей, явно засидевшийся в своем звании.
– Конечно. Переводчица фирмы «Базис». Я обращался к ней по поводу инструкции к игровой приставке.
Вепрев садится на кухонный табурет.
– Случилось непоправимое. Вчера она выбросилась из окна своей квартиры.
– Действительно непоправимое, – соглашаюсь я. – И?
– В ее блокноте были ваши координаты.
– Да-да. Вполне возможно, – я тоже сажусь. – Мы однажды встречались в нерабочее время. Она интересовалась программным обеспечением, и я показал ей пару нелегальных точек. Это не вполне законно, верно?
Вепрев пожимает плечами.
– Мы проверяем, не подтолкнул ли ее кто...
– Из окна?
– Нет, к самоубийству.
Я, как по команде, впадаю в сентиментальное маразматическое настроение:
– Да-да, вполне возможно. Она произвела на меня впечатление очень успешной, счастливой, обеспеченной девушки. Она несла заряд такого, знаете ли, светлого оптимизма...
– Заряд? – настораживается старлей.
– Заряд положительной эмоциональности. Сейчас, в наше непростое время, такие люди встречаются очень редко. Я не могу поверить, что она покончила с собой по собственной воле. Хотя, с другой стороны, она показалась мне не тем человеком, который легко поддается чужому влиянию. В любом случае, это ужасное несчастье для ее родителей...
– У нее не было родителей, – говорит на это Вепрев.
И, подумав с минуту, добавляет:
– Спасибо, Илья Вадимович. Извините за беспокойство. У светлых личностей бывают такие черные депрессии, что всякое может случиться...
И я снова соглашаюсь:
– Вы правы. Я лично знал одного вполне вменяемого человека, который из-за того, что его оскорбили в автобусе, решил повеситься на чердаке. Хорошо, что ремень оборвался. Напился с горя да и опомнился.
– Водка, она... лучшее лекарство, – соглашается старлей.
Я провожаю ранних гостей за дверь. Дождь уже прекратил царапаться в стекла когтями остывающих пальцев.
Я пью кофе и долго сижу посреди комнаты на ковре. Мне вдруг начинает казаться, что я схожу с ума. Такая простая мысль приходит ко мне впервые, и ее новизна пугает. Может, поразительное хладнокровие при разговоре с представителями следственных органов и навело меня на эту странную мысль.
Я схожу с ума. Я нахожу удовольствие в убийстве. Я лгу. Изворачиваюсь и не чувствую не только мук совести или раскаяния, но даже элементарного страха. И вдруг прихожу в себя...
Я не убивал ее. Я никого не убивал. Я не присваивал себе ее жизнь. Наоборот, я предоставил ей полную свободу, а она распорядилась ею так неумно. Моей вины в этом нет.
Дождь окончился, но за окнами по-прежнему хмуро. Листва не кажется яркой, ее края уже заметно желтеют, словно дождь смыл зеленую краску с листьев. Осень входит в город хмурой и недовольной хозяйкой, оставившей на время свой дом гостям и вернувшейся, чтобы навести в нем порядок.

И снова мысли возвращаются к моей девочке. Моя девочка – теперь только так я называю ее про себя. Фортуна оказалась не на моей стороне: она составила обо мне не очень хорошее мнение, несмотря на всю значимость моего положения. Мой маленький проницательный ангел...
Теперь мне поможет только фокус, только один из тех дешевых спецэффектов, которые та любят женщины. Спасение любимой от шайки насильников, из лап грабителя или от гнева начальника. Своевременное и уместное появление перед ее глазами с предложением разнообразных услуг – подвезти домой, выгулять ее собачку, починить сорванную с петель дверь. Или просто вовремя поднести зажигалку к ее сигарете.
Женщины любят спецэффекты. И я на них способен. Я обдумываю каждую из потенциальных возможностей реализации своих планов. Моя девочка может очень скоро попасть в некое неприятное положение, из которого ее некому будет выручить, кроме меня. А это «неприятное положение» можно и организовать... по крайней мере, способствовать ее попаданию в мышеловку.

Вдохновленный, я еду на работу. Осень, умывшая дождем город, внушает мне надежду. Работа уже кипит. И даже моя девочка что-то щелкает на компьютере, подергивая за хвост тормозящую мышь. Я прохожу мимо, едва кивая в распахнутые двери приемной.
Работа не отвлекает. Мозг силится найти ловушку для моей мышки. В полдень – ровно в обеденный перерыв – Большой Босс вызывает меня к себе. Юли в приемной нет. Я задерживаюсь, поглаживая рукой спинку ее стула, но не ощущаю ни капли выветрившегося тепла и вхожу в его кабинет.
Мы говорим о делах, которые могли бы обсудить и после обеда. Я не привязан к часам приема пищи, но эгоистичное попрание Боссом распорядка дня меня раздражает. В свою очередь мне тоже хочется лишить его доброго расположения духа.   
– Что слышно от «Стройтраста»?
– Продолжения не будет.
– Уже решено?
– По крайней мере, мне так передали.
– Мы многое теряем. И они – тоже. Им придется организовывать собственную контору, а на это уйдет время.
Босс берется за голову. Итак, болевая точка найдена.
– Ты же знаешь, что они остались недовольны. Банк просто зарубил этот проект. Морозов до сих пор упрекает меня какими-то просчетами.
Босс кривится.
– Я знаю. Но мы могли бы вернуться к этому... Предложить им совершенно новую смету. Сейчас нас не подгоняют сроки. Мы могли бы все исправить.
– Исправлять сейчас – признать свою ошибку. Если вообще была ошибка...
– Если банк говорит, то была...
Он трет рукой лоб.
– Если бы ты взялся за проект с самого начала, а не исправлял бы за другими, все решилось бы иначе. Я знаю, что значит, выискивать чужие просчеты.
– Так совпало.
Он еще больше кривится.
– И что ты предлагаешь делать?
– Я мог бы... вернуться к этой смете. Но нужно поговорить с Морозовым...
– Ты поговоришь? – перекладывает на меня Босс.
– Вполне, – я пожимаю плечами. – Проблема в дополнительном финансировании. Думаю, мы больше ничего не получим.
– Черт с ним, с этим финансированием. Нам не нужна плохая реклама. Сделай это, Илья. Сделай для меня, – наконец, сдается Босс. – Это не должно висеть на нас.

Из кабинета Босса я набираю «Стройтраст» и с трудом добиваюсь связи с главным. Морозов откликается невесело, и, узнав меня, спрашивает напрямую:
– Ты из конторы звонишь?
– И, заметь, по громкой связи. Босс возвращается к вашей теме, ты в курсе?
– Нового контракта с вами не будет, – плюет Морозов в трубку.
– Контракт нам не нужен. Это наша инициатива.
– В зад себе засуньте вашу инициативу! Раньше соображать надо было! Я уничтожил все к черту, все данные, все ваши бумажки! Теперь начнем все заново, с новыми людьми.
– Я сам возьмусь за это, – прерываю я.
– А этот старый кукурузный качан? – спрашивает Морозов, помня о громкой связи.
Я радуюсь тому, что отключил ее вовремя.
– Обещаю тебе...
– Чихал я на ваши обещания!
– Миша, дай нам неделю. За неделю ты все равно не организуешь собственное бюро. Всего одну неделю...
– Чтобы вы выучили арифметику?
Я смеюсь и кладу трубку. Это и есть «добро» Морозова. Неделю он подождет.
– У него не осталось этой сметы, – информирую я Босса. – Он уничтожил ее как невоплотимую в жизнь.
Босс рассеянно собирается с мыслями.
– То есть, он согласен дать нам шанс?
Я молчу. Старику нужно время, чтобы подумать.
– Да... да... Где-то остался этот проект. В секретарском компьютере, кажется. Точно, – вспоминает он. – Только там.
– Ясно. У нас есть неделя. Попробуем что-нибудь придумать.
Глаза Босса затуманиваются надеждой, и я выхожу в приемную.
Юли еще нет. Моя девочка где-то еще жует черствые обеденные бутерброды. Я склоняюсь над ее остывшим стулом и кладу руку на ее непослушную мышь.
Нахожу среди документов проект под названием «Стройтраст» и удаляю все файлы. Информация, вбитая в чертежи, таблицы, графики и схемы, исчезает. Тает в виртуальном пространстве вместе с надеждами Босса и доверием Морозова. Никакого проекта больше не существует.
Я возвращаюсь к себе в кабинет и сажусь на подоконник. Осень за окном хмурится. На небе – узкие просветы между тучами, словно кто-то нарезал тучи ножом и разложил на блюде.

Сцена происходит в приемной. Босс стоит перед столом моей девочки, а сама она сидит, укрывшись за дисплеем компьютера, как за баррикадой, и пытаясь спрятаться от нарастающего рева «кукурузного качана».
– А, Илья! – реагирует Босс на мое появление. – Нет никакого проекта! Поздравляю тебя!
– Как нет?! – явственно леденею я. – Я как раз собирался изучить его детально...
– Нечего изучать! Все...
Юля не подает голоса.
– Его нет в этом компьютере? – спрашиваю я. – Вы же сказали, что он здесь.
– У ребят тогда в кабинете стены красили, и они работали здесь.
– Стены?
– При чем тут стены?! – взрывается Босс. – Теперь, когда мы («мы» – заметьте!) уговорили Морозова дать нам время на исправление, все срывается из-за того, что эта дура уничтожила проект!
– Ты его уничтожила? – обращаюсь я к обезумевшей от ужаса Юле.
Вряд ли она способна мне ответить. Ее лицо совершенно бледно, а губы шевелятся беззвучно.
– Я не открывала его... – насилу выдавливает она. – Я видела эту папку, но я ее не трогала... Может, когда он выключился, все пропало?
– Ну, не идиотка? – обращается ко мне Босс.
Я в растерянности сажусь в кресло.
– Это необъяснимо. Здесь не бывает посторонних... Юля, девочка моя, вспомни хорошенько, когда пропала эта папка? – спрашиваю я мягко.
Босс отвечает вместо Юли:
– Какая к черту «девочка»?! Идиотка, не иначе. Пусть теперь мне все ее родственники ищут этот проект в своих вшивых мэриях! Прислали чокнутую!
– Павел Михайлович, поезжайте домой. Мы придумаем что-нибудь, – обещаю я неуверенно.
– Что ты придумаешь? Во второй раз просрали заказ!
Я вывожу его из приемной. Когда возвращаюсь, Юля горько плачет. Так плачет, что слезы заливают лицо и руки.
Я сажусь напротив и молча наблюдаю за ее горем. Губы дрожат. Она встает и подходит к окну, отворачиваясь от меня. Вытирает слезы ладошкой.
– Я не знаю, куда пропала эта папка... Я, правда, даже не трогала ее.
– Но ее нет.
Она всхлипывает. Плечики подпрыгивают, но я сдерживаюсь, чтобы не подойти к ней и не унять дрожь ее худенького тела.
– Мы что-нибудь придумаем, – повторяю растерянно.
– Здесь ничего нельзя придумать. Я напишу заявление и уйду.
– Ты же не виновата, – я качаю головой. – Ты ее даже не трогала.
Она оборачивается ко мне.
– Но папка исчезла.

Я молчу. Следует дать ей время хорошенько прочувствовать свое отчаянное положение и безысходность тупика. Моя девочка, моя компьютерная мышка, ты оказалась в скверной ситуации, ты попала в мышеловку и не видишь никакого выхода. Ты в совершенной темноте, моя милая. Ты даже не мышь, ты – маленький беспомощный крот, который сослепу обвинил меня в приставании. О, нет! Я не пристаю к тебе. Это ты пристаешь ко мне со своими проблемами!
Я начинаю расхаживать по приемной мимо ее стола и ненавистного компьютера. Сегодня, мой ангел, ты не получишь от меня ни одного нежного взгляда.
– Что же делать?! – она заламывает руки.
– Не вижу никакого выхода, – резюмирую я. – А этот проект очень важен. Это лицо нашей фирмы. Лицо, которое мы однажды уже потеряли.
Она прижимает руки к щекам. Я снова сажусь в кресло. Минуты тянутся медленно.
– Никогда не предполагала ничего подобного. Думала, если он и будет орать на меня, то, по крайней мере, я буду этого заслуживать. Но так... – ее голос обрывается.
Я все еще медлю. Не решаюсь протянуть ей тоненькую соломинку.
– Не отчаивайся. Надо подумать...
– Что тут думать? – она обреченно разводит руками.
– Пока офис пуст, мы можем перетряхнуть все компьютеры. Может, где-то сохранилась хотя бы часть этого проекта.
– Такое возможно? – загораются ее глаза.
– Будем надеяться...
Похоже на церемонию. Мы забираем у охранника ключи ото всех кабинетов, входим в каждый поочередно и включаем технику. Она следит за моими действиями уже без особой надежды.
– Оставьте это, Илья Вадимович, – просит, наконец. – Не тратьте свое время. Нигде нет этой папки.
– Я же сказал, что хотел бы потратить свое время на тебя...
Но я говорю это невнимательно, находясь на расстоянии трех метров от ее тела. И у нее еще не успели высохнуть слезы. Эротики в этом нет, точнее, она ее не улавливает.
Мы открываем очередную дверь, и я включаю Сашкин комп. Поиск длится уже более двух часов, и ему самое время увенчаться успехом.
– Смотри, Юля! Вот эта папка! Не в сетевых, а в личных документах!
– Где?
Там, где Сашка ее и оставлял до начала окраски стен – в своем кабинете, в своем компе, на своем рабочем столе.
– Это она? – не верит своим глазам Юля.
– Ну, может, не вся. Но большая часть. Неси скорее дискету, пока она не исчезла снова.
Юля мчится за дискетой. Мы бережно переносим файлы и закрываем кабинет.
– Думаю, и Босс мог бы ее найти, если бы захотел искать, – бросаю я небрежно.
– Я бы сошла с ума раньше... Спасибо, Илья...
– На здоровье.
Я отступаю.
– Спасибо, – повторяет она.
Мы выходим вместе. Ей уже поздно бежать на троллейбусную остановку. Я предлагаю подвезти ее домой и в довершение вечера мне хочется щелкнуть зажигалкой у ее сигареты.
Но вдруг она хватает меня за руку, едва не поворачивая руль вправо.
– Останови, Илья...
Я открываю ей дверцу. Она выскакивает в темноту ночи. Несколько секунд и сижу в недоумении, потом выхожу за ней. Нахожу ее держащейся рукой за фонарный столб.
Мою девочку рвет, выворачивая наизнанку. Может, обеденные бутерброды не пошли впрок, может, сказался пережитый стресс или укачало в авто.
– Уйди, Илья, уйди...
Но я не могу уйти. Я подхожу и обхватываю ее за плечи, придерживая ее голову. Она сплевывает слюну с желчью. Пахнет вокруг дурно – пахнет пьяным дебошем в дешевом кабаке.
– Девочка моя...
Она вытирает слезы, текущие по щекам. И я тоже вытираю ее лицо от слез.
– Что с тобой?
Она продолжает плакать, не поднимая на меня глаз.
– Не плачь, моя девочка. Пожалуйста. Все будет хорошо.
Она отстраняет мои руки. И я не могу понять, что заставило ее рыдать с такой силой.
– Не плачь, – повторяю я беспомощно.
– Мне хочется, чтобы этого никогда не было, – говорит вдруг она.
– Чего?
– Всего этого.
Отступает, словно хочет навсегда исчезнуть в темноте. А потом идет обратно к машине. И когда я сажусь за руль, произносит виновато:
– Прости. Тяжелый день.
– Это забудется...
– Если бы...
И я по-прежнему не знаю, что она имеет в виду. Брань Большого Босса? Поиск этой идиотской папки? Эту рвоту на дороге?
Прощаясь около дома, она еще раз меня благодарит. А я еще с полчаса сижу за рулем без движения. Мышеловка раскрылась, и мышка ускользнула в свою норку. Но она не уйдет и не спрячется от меня. Теперь уже не уйдет.
И вдруг мне начинает казаться, что не она, а я сам попал в мышеловку. Не сегодня это случилось, и эта мышеловка уже никогда не раскроется.
И среди ночи становится жутко. Спасаясь от истеричного фарса сегодняшнего дня, я несусь домой. Падаю на ковер, ощущая привычную прохладу... Засыпаю... Умираю в своем капкане. Чтобы завтра ожить и умереть снова. Неужели это ее рук дело? Дело ее неумелых пальчиков?

5. КАЧЕСТВЕННЫЙ СЕКС

Утром я предупреждаю Босса о том, что ко вчерашнему разговору лучше не возвращаться. Ему нужен результат, и ради результата он готов на любые жертвы, хотя в сторону Юли косится раздраженно.
Я пропадаю за компьютером. Я именно пропадаю. Долгое воздержание и бесконечные мысли о ней медленно превращают меня в параноика. Я не умею отвлекаться – даже на работу. Машинально просматриваю Морозовскую смету, а сам думаю о том, был ли у нее мужчина. Сдержанная уверенность, которая сквозит даже в ее стеснении, подсказывает мне, что был. Но в то, что она что-то чувствовала с ним, я отказываюсь верить. Она ничего не могла чувствовать в свой испуганный первый раз. Чтобы чувствовать, она должна доверить свое тело целиком и полностью беспощадному собственнику, который был бы настойчив, переступив через ее недоверие и стыд, и подчинил бы ее себе – от мимолетных мыслей до трепета ее холодных пальчиков – без остатка.
Колонки морозовских цифр не в силах отвлечь меня. Я так заведен, что малейшее прикосновение способно привести ко взрыву. Благо, никто даже не заглядывает в кабинет. В обед – скрипящими от напряжения шагами – я добираюсь до кафе на первом этаже здания нашей фирмы. Меня шатает так, как будто я не видел пищи по меньшей мере неделю.
Кое-как глотаю кислый лимонад и смотрю за окно. Нет, нужно отвлечься... Можно скоротать вечер приличном ночном клубе... Или, еще лучше, в неприличном. Только бы разорвать кольцо мыслей...
Моя девочка... Моя высокая, угловатая, скованная малышка. Что такого замечательного в твоем лице, что заставляет меня замирать у двери приемной Большого Босса? После того, как вчера я удачно исполнил роль героя-спасателя, самое время скромно скрыться в тень своего желания. Но как сложно бывает следовать своим же правилам!
Шаги пружинят около двери, за которой сидит она. Она... Самый необычный выбор в моей жизни – ни тени лоска идеальной женщины, ни ног супермодели, ни улыбки актрисы, ни осветленных волос Мэрилин. Что же заставляет меня замирать у двери, за которой ее неловкие холодные пальчики терзают клавиатуру? Парадоксальная ситуация...
Я прохожу мимо и возвращаюсь к себе. Проект, который я взялся переделывать добровольно, уже бесит меня. Я сажусь на подоконник и долго вглядываюсь в осень, которая наводит свои порядки, преображая город. И вдруг дверь распахивается и, едва постучавшись, входит Юля с бумагами.
Я не снимаю ног с подоконника. Ее появление почему-то не радует меня, а приводит к полнейшей апатии.
– Здравствуй, – говорит она, глядя мимо меня за окно. – Это на подпись.
Я молчу. Смотрю в ее большие темные глаза и молчу.
– Это на подпись, – повторяет она. – Оставить?
Мне следовало бы спросить, лучше ли ей после вчерашнего. Но я вдруг понимаю, что мне самому – становится хуже с ее появлением.
– Оставить? – снова обращается она ко мне и подходит ближе.
Я перевожу взгляд на стол за ее спиной. Вот так, на столе в рабочем кабинете, за чуть прикрытой от посторонних глаз дверью – и никак иначе. Так я хочу ее. Именно здесь и сейчас.
Она кладет бумаги на стол, и каждое ее движение продлевается для меня в бесконечность.
– Илья... – она оборачивается снова. – Все в порядке?
Я молчу.
– Много работы?
Да, пожалуй, у человека, сидящего на подоконнике и глядящего за окно, очень много работы. Она подходит ближе, и я закрываю глаза.
Впервые моя страсть приносит мне такую беспокойную боль. Признаться в этом самому себе неловко. И тем более – не следует сознаваться этой нескладехе. Я вздрагиваю от того, что она кладет свою холодную руку мне на лоб. Открываю глаза.
– Температуры, кажется, нет, – утешает она меня, отнимая ладонь ото лба.
Может, теперь моя очередь жаловаться на нее Боссу за сексуальное домогательство? Впрочем, в ее жесте нет сексуальной окраски. В ней вообще нет ничего сексуального. Обычное секретарское мини – не для нее: она опять в брючном костюме с широким, смахивающим на мужской, пиджаком. 
– Я подпишу потом, – говорю я почему-то охрипшим, чужим голосом.
– Босс сказал, это срочно...
Спрыгиваю с подоконника. Подписываю бумаги и протягиваю моей девочке.
– Поужинаешь со мной?
– Обычно я не ужинаю, – пятится она.
– И не пьешь кофе на ночь?
– Не пью.
– Ясно, – я отпускаю ее взглядом.
– Но мы можем просто погулять...
Погулять? В темном парке ночью? Браво! Смышленая девочка! Сама придумала?
– В котором часу мне заехать?
Она пожимает плечами.
– Я ушла от родителей. Сняла квартиру. Другой адрес...
– Значит, первый день самостоятельной жизни?
Она ничего не отвечает и выходит из кабинета. То ли «да», то ли «нет».

Я бросаю морозовские сметы и еду к своей знакомой из бара «Фаворит» – Шейле. Шейла работает там официанткой. Зовут ее на самом деле, кажется, Леной. Но сегодня ее имя волнует меня еще меньше, чем обычно.
– Что ты так рано?
Она относит поднос с грязной посудой на кухню и возвращается.
– Соскучился...
Посетителей совсем немного. Шейла окидывает меня веселым взглядом и придвигается ближе:
– Твои дела не очень?
– А твои?
– И мои тоже. Мой новый придурок – совсем потерянный тип оказался. Еле под залог выпустили до суда. Ему не до меня теперь...
– Мне до тебя...
Она ведет меня за собой в комнаты с другой стороны бара. Похоже, сегодня мы с Шейлой – их первые посетители. Я замыкаю дверь на ключ. И она отступает. 
– Ты совсем на пределе... Даже страшно чуток.
– Ты же меня знаешь.
Я беру ее тонкую талию в свои руки. Но она продолжает всматриваться в мое лицо.
– Ни разу не видела тебя таким. Ты пил? – спрашивает растерянно.
– А что?
– У тебя в глазах что-то такое…
В глазах? По-моему, Шейла сошла с ума.
– Меня в зале ждут, – напоминает она между прочим.
– А меня на работе, – киваю я.
Но это только иллюзия. На самом деле, нас с Шейлой никто не ждет, потому что мы никому не нужны на свете. И тем более – не нужны друг другу.
Я бросаю ее на продавленный диван и накрываю собой. Но горячее тело Шейлы, к которому я иногда припадаю в поисках тепла, не способно отвлечь меня от лихорадочных мыслей. На ее месте я не могу представить другую женщину, потому что тело той, другой, кажется неизведанным, а этой – привычно знакомым.
Знакомое тело и незнакомое ощущение внутри меня. Ощущение неприятия реальности. Резкое до тошноты отторжение.
– Ты не будешь жестоким со мной? – спрашивает вдруг Шейла.
– Разве я был когда-нибудь с тобой жестоким?
– Это в тебе неосознанно...
Грамотная моя Шейла. Все современные женщины черпают истины из журналов типа «Космо». Я иногда из интереса тоже почитываю этот журнал – глянцевое воплощение примитивизма и пошлости. На все предлагаются алгоритмы заготовленных действий: как сварить уху, как выйти замуж за миллионера, как достичь оргазма. Все подвергается анализу, в том числе и то, что вообще не должно относиться к сфере материального и телесного. 
Шейла вычитала, что в мужчине существует еще и странное «неосознанное». Неизвестно, что это было в оригинале – «подсознательное» Фрейда или «вещь в себе» Канта. Но эту извращенную теорию она пытается наложить на практику моих действий.
Я сжимаю ее запястье, закрываю ее рот своими губами, сковываю ее язык, несущий бред. Она обхватывает меня за спину, и я чувствую ее ногти на своей коже. Так всегда бывает с Шейлой. Я вздрагиваю от знакомого ощущения и открываю глаза.
Комната ужасна. Обои ободраны по углам и грязны, диван – безо всякого подобия белья – весь в пятнах, поверхность стола исцарапана. Я поднимаюсь и упираюсь спиной в стену. Неужели я не мог найти что-то более пристойное на сегодняшний вечер?
Шейла смотрит недоуменно, а потом – вслед за мной – обводит комнату глазами и предлагает:
– Можем поехать к тебе...
Она не знает, что я никогда не привожу женщин домой. И мужчин тоже не привожу. И никто даже на работе не знает моего адреса.
И не в обстановке дело. Тот, кто не может овладеть женщиной из-за скрипа диванных пружин, – просто импотент, вне зависимости от скрипа. А дело в том... что я делаю это ради нее, ради моей девочки... Чтобы спокойно прогуляться с ней по темным парковым аллеям, а не думать ежесекундно о ее губах и тонкой шее. Ради нее я целую другую женщину – и меня мутит от этого.
Шейла подходит ко мне и расстегивает ремень на брюках, устав следить за мной взглядом и ждать моего решения. Теперь я не закрываю глаз, чтобы обмануть себя. Я смотрю на нее... Она действует механически, заученно и очень ловко. Это ловкость циркового гимнаста, в тысячный раз повторяющего свой коронный номер. Некоторое время я наблюдаю за Шейлой, а потом и сам начинаю сдирать с нее одежду, в конце концов притискивая ее к ободранной стене.
Не хотел бы я увидеть это со стороны – двое голых людей, с отчаянными стонами совокупляющиеся в облезлой задней комнате дешевого кабака. Но это, несмотря ни на что, качественный секс, после которого становится легче.
Шейла продолжает висеть на мне, и я не отцепляю ее рук, пока она сама не отталкивает меня и не прикладывает обе ладони к правой груди с коричневым, еще торчащим соском.
– Кажется, ты сломал мне ребро...
– Отвали! – я начинаю подбирать с пола свою одежду.
– Скотина! Ты сломал мне ребро, – продолжает ныть Шейла. – Дзюдоист хренов!
Я медленно одеваюсь.
– Я слышала, как оно хрустнуло...
Наконец, тянусь к бумажнику.
– Сколько стоит?
– Тридцать евро.
Я просчитываю стоимость всех внутренностей Шейлы и протягиваю ей деньги.
– Ты дешевка, Шейла. Подсказать, кому можно продать почки?
Она спокойно прячет деньги в карман тугой узкой юбки и натягивает на себя остальную одежду. Но когда застегивает молнию, я сжимаю ее в объятиях и ловлю ее губы.
– Не пожертвуешь еще одним ребром?
Она не очень хочет, но я не даю ей ответить. Задираю ее юбку и опрокидываю ее на диван. Все, диван меня уже не смущает. Наоборот, кажется, что он специально продавлен так удачно.
В итоге мой костюм теряет не только остроту стрелок, но и начинает пузыриться на локтях и коленях. К Шейле переходит еще одна купюра. Я вспоминаю, что на работе без меня скучают морозовские сметы и моя девочка...
Теперь я способен думать о ней отстраненно и нежно. Я провожаю Шейлу в зал, целую на прощанье и пробую ребра на ощупь. По-моему, все цело, кроме того, чего Шейле уже никогда не вернуть.

Из офиса уже растекаются люди. Как только я сажусь за стол, в кабинете возникает Большой Босс, вваливаясь бесцеремонно, как залетевший Карлсон.
– Ты где пропадал? Я к тебе заходил.
– Курил.
– Как проект? – неопределенно спрашивает он.
– Пока – глухо.
Босс почесывает голову.
– Ну, это... будем надеяться...
– Будем, – откликаюсь я.
И остаюсь один. Становится совсем тихо. Слышится только, как где-то потрескивает клавиатура от прикосновения чьих-то неловких пальчиков. Я поднимаюсь и иду в приемную...

6. НОЧНАЯ ПРОГУЛКА

Моя девочка вглядывается в монитор. Некоторое время я молча созерцаю ее напряженную прямую спину, а потом барабаню пальцами по распахнутой двери.
– Я не успеваю набрать, – бросает она с досадой.
Я беру из ее рук письмо Босса и начинаю диктовать, машинально облагораживая его корявые фразы. Она набирает несколько строк, потом оборачивается ко мне.
– Ты никуда не спешишь?
Я только качаю головой, и она сообщает заговорщицки:
– Босс искал тебя и ругался.
– Знаю. Я курил.
А если бы я вовремя не отлучился покурить, ты бы сейчас... Я бросаю взгляд на стол... Лежала бы ты сейчас на этом самом столе, а компьютер твой дымился бы на полу, тихо догорая. Мысль настолько живая, что я не могу продолжать. И вдруг чувствую, как ноют на спине царапины, оставленные когтями Шейлы. Это отрезвляет.
Я диктую до конца спокойным голосом, и она выключает технику.
– Куда идем? – спрашиваю я мягко.
– Я иду домой. А ты меня провожаешь. Через парк.
Машину я оставляю у офиса и плетусь за ней старым собачьим парком. Жильцы ближайших домов, как и положено, гуляют с собаками, а я – с моей девочкой.
Во-первых, даже будучи школьником, я никогда не таскался за девчонками мимо кустов, а во-вторых, все встречные собаки, словно сговорившись, рычат и бросаются в мою сторону. Она беспокойно оглядывается. Опускается холодный вечер.
– Зачем тебе это нужно? – вдруг спрашивает напрямую.
Может, по моему лицу прочитала: не мое это. Посидеть в ресторане, зависнуть в ночном клубе, на худой конец, перепихнуться в машине – это мое. А прогуливаться холодным вечером пешком по собачьему парку – увольте...
– Илья, ты словно заблудился... Или нет, так, знаешь, ночью летучие мыши залетают в дома – не к добру это...
Я сажусь на скамейку.
– Почему не к добру?
Она тоже опускается рядом. Маленькая болонка, проходя мимо нас, дергает поводок, косит глазом в мою сторону и рычит. Я тоже рычу на нее. Собачонка оскаливает заросшую пасть с мелкими острыми зубами...
Юля хватает меня за локоть.
– Прекрати! Как маленький! Зачем ты ее дразнишь? Она и так боится и рычит от страха.
– Ты тоже меня боишься?
– Не тебя, дурных примет.
– Про летучих мышей?
– Да.
Почему почти не знакомая со мной девочка считает меня монстром? Я так плохо выгляжу? Смотрю в сумраке на ее профиль и закуриваю.
– Ты мне нравишься, и я тебя не обижу, – говорю убедительно.
Отстраняю руку с сигаретой, а другой рукой провожу по ее раскрашенным волосам, которые в темноте не кажутся пестрыми. Она молчит. Не уклоняется от моих рук. Я, наконец, опускаю ладонь на ее плечо. Выбрасываю сигарету. Откидываюсь на спинку скамьи и увлекаю ее за собой.
– Замечательный парк.
Она молчит. И мне приходится продолжать нести чушь.
– И дома вокруг чудесные, старинные. А я в новом районе живу – в восемнадцатиэтажке. Всего один дом такой в городе. А я – на семнадцатом. Люблю жить высоко. Знаешь, будто бы и не в городе, а над ним.
Ее плечико дрожит. И я, чувствуя дрожь, все сильнее стискиваю его, пока, наконец, не спохватываюсь:
– Ты замерзла?
– Да, – выдыхает она.
Поднимаю ее за руку и веду дальше, приобняв за плечи. Она продолжает дрожать. Как только мы приближаемся к первой пятиэтажке за парком, отстраняется и уходит в темноту.
– Мне пора.
Даже не дает мне поцеловать ее на прощанье. Бежит, чтобы я не проследил номер дома и подъезд, как будто я не могу узнать ее адрес в отделе кадров. Просто бежит от меня...

Я остаюсь один в темноте и возвращаюсь к офису. Машину еще не угнали, я сажусь за руль и опускаю голову на руки.
Хочется перебирать все подробности этого вечера, как четки, но их так мало, что сосредоточиться на воспоминаниях невозможно.
Впервые не могу понять, привлекаю ли я женщину. Ей двадцать лет. Она вполне может быть взрослой, зрелой женщиной, способной сделать свой выбор. И мне нужно, чтобы она выбрала меня. Я должен знать, по крайней мере, есть ли у меня шанс.
С другой стороны, даже знай я, что шанса нет, я бы не отступился от своей цели. Это мой путь. И я пойду до конца, раз так решил.

И вдруг всплывает в голове морозовская смета, над которой я сидел весь день, как бы разбитая на две части. Одна часть – целиком правильная, выверенная и просчитанная до копейки, а другая – абсолютно неверная, искривленная и натянутая. И я понимаю, в чем ошибка. В чем был просчет, который повлек за собой ряд других просчетов. Новый проект за считанные секунды выстраивается передо мной. Здание разворачивается, его внутреннее наполнение изменяется, материалы оцениваются по другим расценкам. Морозов был прав, наша смета, как минимум, в два раза завысила стоимость проекта.
Я снова оставляю машину и возвращаюсь в офис. Охранник удивляется совсем немного, увидев меня среди ночи. Может, я и до этого казался ему странным.
Экран компьютера вспыхивает – и я уничтожаю добрую половину проекта, выстраивая новый. Пожалуй, это работа целого отдела лентяев, а не одного человека. Итак, я универсальный специалист. Большой Босс с его узкой канализационной специализацией отдыхает.
Когда остается только обсчитать новое здание, за окнами начинает светать. Я оставляю работу и еду домой. Перед глазами все плывет от перенапряжения. Дорога перед лобовым стеклом тает. Я добираюсь благополучно только благодаря тому, что город крепко спит предрассветным сном усталого немолодого человека...

Когда я снова возникаю в офисе – солнце уже в зените. Правда, это холодное осеннее солнце и от его лучей мороз идет по коже. Мне хочется сразу же похвастаться перед Боссом ночным озарением, я подхожу к распахнутой двери приемной... и замираю.
– Тебе больше белое вино нравится или красное? – вопрошает мужской голос.
Постукивания по клавиатуре не слышно.
– Белое, – отвечает моя девочка.
– Значит, так – берем белое вино и едем на шашлыки. У моего друга за городом такой классный домик, удобный, теплый, кровать широоокая...
Она хихикает. Боже! Она никогда так не хихикала в ответ на мои шутки. А на эти плоские намеки отвечает вполне доброжелательным смехом!
В глазах у меня темнеет. И уже сквозь эту пелену и помутнение сознания – я узнаю голос Юрика.
– Ну, я погнал поработаю. А вечером заскочу – прошвырнемся по городу.
– Дава-а-ай, – мило тянет она.
Юрик выходит из приемной и зачем-то хлопает меня по плечу. Жест вполне счастливого человека. Итак, моя девочка за моей спиной щедро раздаривает счастье другим.
Шагами командора – скрипящими, покойницкими, с потугами на угрозу – я вхожу в приемную. Она печатает что-то и едва оборачивается ко мне.
– Тебя Босс искал...
Этот параноик ищет меня постоянно. Я у него вместо костыля, похоже.
Мне кажется, что она продолжает усмехаться.
– Юля... – начинаю я.
Моя девочка поднимается из-за компьютера и подходит ко мне.
– Что-то случилось?
Почему со мной вечно что-то должно случаться? Я похож на неудачника?
– Едем вечером в ресторан?
Она пожимает плечами.
– Сегодня мне нужно домой.
А в уик-энд – на шашлыки за город. Я тоже пожимаю плечами и вхожу к Боссу. Тот вскидывает на меня глаза, как на внезапно возникшую перед его столом Деву Марию.
– Ну?
– Все отлично, – отвечаю я.
Вкратце рассказываю о новом проекте и новой смете. Он довольно потирает руки, а потом чуть ли не бросается обнимать меня и целовать мою светлую голову.
И вдруг его посещает другая мысль.
– Так чья же это ошибка была?! Кто же нам все дело так пересрал?
И в тот же миг я понимаю, что голова у меня далеко не светлая. А очень... черная.
– Скорее всего, тот, кто вел проект с самого начала.
Босс силится припомнить, у кого тогда в кабинете красили стены, кто неправильно спроектировал здание, кто допустил столько просчетов и не заметил ошибок других. И я не знаю точного ответа на все эти вопросы, но говорю уверенно:
– Скворцов начинал эту смету, а мы должны полгода за ним расхлебывать.
– Юрка? – припоминает Босс. – Точно, он. Ну, негодяй! Короче, надоел он мне. Я ему прочистку мозгов сделаю.
Я равнодушно пожимаю плечами.
– Только не тяните, Павел Михайлович. Лучше уволить его сейчас, пока он не испортил что-то еще...
Не знаю, наломал ли Скворцов за все годы своей работы в фирме больше дров, чем я. Не знаю, собирался ли Босс увольнять его, пока я не произнес за него это решение, или планировал всего лишь отчитать за проколы. Но теперь уже и Босс не знает, было ли у него какое-то другое намерение по поводу Юрки...
Я выхожу из кабинета, даже не взглянув в сторону моей девочки. Наступает тишина. Я занимаюсь банальными подсчетами.
Потом откуда-то несется голос Босса... Слов не слышно, но до всех сотрудников долетает неразборчивое гудение... Гу-гу-гу... бу-бу-бу... гу-гу-гу...
Постепенно вечереет. Моя работа не закончена, но я не тороплюсь. Босс должен знать, что для меня это тоже – не ерунда, а головная боль.
Моя девочка проходит мимо окон в сторону собачьего парка. Потом отъезжает пежо Босса. Потом еще чьи-то каблучки топают по коридору...
И только потом я отправляюсь к себе – более или менее успокоенный. Юрику уже не до шашлыков и не до широкой кровати. Будет искать работу, рассылать резюме и оббивать пороги центров занятости. А моя девочка будет безраздельно моей.

 7. ПИКНИК

Уик-энд обрушивается неожиданным бабьим летом. Я, совершенно утонув в цифрах расчетов, вдруг поднимаю голову – на меня через окно смотрит неласковое осеннее солнце, и тонкие нити паутины прошивают городской воздух.
Какой это по счету выходной со времени нашего знакомства? Не могу сказать точно. Теряюсь от ее абстрактного поведения. Обычно женщина не отказывается приятно провести вечер в ресторане, принять небольшой презент или букет цветов. Но этой девочке ничего не нужно. Она только неласково хмурится и убирает с глаз паутинки волос.
Большой Босс не ахти какой массовик-затейник, но идея корпоративного пикника за городом возникает именно у него. Принимая у меня проект, он то и дело бросает взгляд за окно, вглядываясь в городское, эмансипированное бабье лето, а потом выдает тираду: 
– Эх, настоящей осени хочется, а не этой...
– В брюках, – подсказываю я.
Она все время в брюках и жакетах темных тонов. Она не обычная секретарша. Не обычная женщина, жаждущая к себе внимания. Она сухая и холодная городская осень, неласковая моя девочка...

В уик-энд весь наш коллектив собирается за городом. Место удачное – у речки, на опушке небольшого леска. Деревья в оранжевых чалмах и серебристая гладь холодной воды довели бы поэта до творческого оргазма. Но я не поэт, и никогда им не был. Я прагматик. Я практик. Я получил возможность для проведения эксперимента в естественных условиях дикой природы.
Моя девочка, как оказалось, лентяйка и бездельница: ни в разжигании костра, ни в приготовлении шашлыков, ни в сервировке импровизированного стола не принимает никакого участия. Слоняется между суетящимися людьми и смотрит вдаль на реку, словно ожидает появления корабля под алыми парусами на этой мелкой безрыбной речушке.
Среди наших девчонок она не нашла подруг, а друзей – в лице Юрика – благополучно потеряла. Поэтому примыкает то к одной, то к другой группке, задерживаясь не более, чем на пять минут.
Я сам – воплощение образа древнего человека, убившего на охоте мамонта и гордого своей победой. Я и в золе, и в древесных щепках, и в листве, и в луке, и мясе, вокруг меня вертятся и визжат девчонки, и вся эта кутерьма словно застилается от меня пеленой дыма...
А за пеленой дыма – моя девочка. Чужая всему миру, и тем более – всем присутствующим здесь, хохочущим и дурачащимся людям. Наконец, с горы катится к нам пежо Большого Босса, а из авто – катится и он сам, опоздавший на нашу вечеринку, начавшуюся далеко не вечером и угрожающую затянуться до утра...
И вдруг моя девочка бросается к нему с улыбкой. Дым уносит в сторону, и я вижу, как мило они беседуют, а потом он берет ее за руку и ведет к нам. Нужно сказать, что они совершенно сработались: вспыльчивый Босс и тихая и покладистая Юля очень удачно дополнили друг друга. Несмотря на конфликт из-за пропавшей папки «Стройтраста», в устах Босса имя Юли уже зазвучало так торжественно, как имя Никифорова, президента столичной компании, филиалом которой и была наша фирма. Юля быстро перестала быть нерасторопной секретуткой, разобралась во всех делах и стала его надежной помощницей.
Но, согласитесь, это не давало ему ни малейшего права брать ее за руку.
Я замечаю, как выражение ее лица изменяется с его появлением. Черты теряют напряженность и становятся мягче. Она словно находит точку опоры, и ее жесты приобретают уверенность и раскованность. Она уже не смотрит на реку, словно дождалась своих алых парусов. Она жмется к нему, как цыпленок к квочке. Я оставляю свою компанию и подхожу к ним.
– Наконец, Павел Михайлович! А я думал, вы подались проведывать внуков...
Трюк дешевый, но мне очень хочется напомнить ему о возрасте. Юля дергает плечами. Босс добродушно усмехается.
– Ни хрена подобного! Проспал малехо. Как вы тут без меня? Справляетесь?
– Мы с Юлей? – ухмыляюсь я.
– Пойдемте к реке! – прерывает она резко. – Посмотрим, как рыбу ловят.
– Здесь? Рыбу? – кривлюсь недоверчиво.
Но она уже ведет Большого Босса за собой в сторону реки. Уводит от меня. И сама от меня уходит.
Нельзя сказать, что моя девочка меня избегает. Но мне уже ясно, что ее взгляд и ее сердце – избегают меня.
Голос Большого Босса теперь несется издали, грозя своими раскатами переглушить мифическую рыбу.
Потом мы жуем то, что жарили, и пьем то, что привезли с собой. Девчонки врубают магнитофон и устраивают мини-дискотеку. Босс, подмостив под голову кожаную куртку, укладывается досматривать сны на свежем воздухе.
Я изрядно выпил, но вино не притупило чувства едкой обиды. Я смотрю на нее издалека и вижу, как она собирает опавшие листья. Берет лист, смотрит через него на солнце, а потом выбрасывает.
Я подхожу к ней.
– Можно записаться в клуб юных натуралистов?
– Ты должен найти целый желтый лист – с красивыми, ровными краями...
Я смотрю под ноги, потом снова догоняю ее, отдаляясь от коллег, организовавших на природе вполне городской досуг.
Она садится под березой, прислонившись спиной к стволу.
– Видишь, все листья неровные – со своими трещинами, шероховатостями, пятнами. И мы точно такие.
Я становлюсь перед ней на колени.
– Я люблю тебя...

В первую секунду мне кажется, что кто-то за моей спиной произнес эти слова. Звучание – привычно знакомое. Многим женщинам я говорил это на определенном этапе развития наших отношений. Но сейчас – нет никакого этапа, никаких отношений. Слова срываются с языка и устремляются в синий воздух осени.
– Я люблю тебя...
Она смотрит изумленно. Не испуганно, но изумление застывает в глазах. Я опускаю голову. Не хочется окончательно утонуть в своем безумии, отраженном в ее изумленном взгляде.
Она поднимает с земли большой кленовый лист и протягивает мне.
– С березы слетел кленовый лист. Ты в это веришь?
– Верю, – говорю я и беру его в руки. – А ты веришь?
Она впервые смотрит пристально. Ее брови хмурятся, а губы вдруг начинают улыбаться. Это странно происходит. Сначала улыбаются губы, а потом начинают смеяться глаза – осыпая искрами пространство между нами.
Она вскакивает на ноги.
– Уйдем от всех?
Она уже бежит от меня и исчезает за деревьями. Я не тороплюсь... Древний мужчина, убивший мамонта и накормивший свое племя, не должен торопиться, чтобы окончательно не уступить стихии примитивных инстинктов.
Я нахожу ее на поляне с огромным букетом желто-горячих листьев в руках. Она идет мне навстречу, идет до тех пор, пока между нами не остается только яркий букет, и она не оказывается в моих объятиях.
Я прижимаю ее к себе, вместе с осенними листьями. Она поднимает личико и тянется к моим губам.
Не знаю, как объяснить, но в этот момент мне вдруг захотелось целовать ее какими-то необычными поцелуями и прикасаться к ней как-то особенно, так, как я не прикасался до этого ни к одной женщине.
Я приникаю губами к ее губам и замираю. И где-то в груди замирает мое бешеное сердце, и в ее руках замирают листья, и над нами в синем небе замирает холодное солнце. От переизбытка эмоций спасает только механика: я привлекаю ее к себе еще ближе и продлеваю наш поцелуй, делая его глубоким и сочным. Ее листья летят под ноги. Она упирается рукой мне в грудь, отпихивая мое сердце...
– Илья...
Ее глаза по-прежнему смеются.
– Ты пьян, – говорит она. – Я чувствую запах вина.
– Еще один винный поцелуй, – прошу я.
– Я сама, – вдруг говорит моя девочка.
Она обнимает меня за шею и обхватывает мои губы, пересыхающие и воспаленные от жажды ее тела, своими прохладными влажными губками. Для меня это настолько необычно, что я перестаю чувствовать реальность. Ее язычок неопытен, но мне и не нужна ее опытность. Она и так совершенно лишает меня способности соображать, я падаю в траву и увлекаю ее за собой.
Поцелуй еще длится... Ее ручки – ее неумелые пальчики – уже бродят в складках моей одежды. Я ощущаю сверху знакомую тяжесть женского тела – и незнакомый трепет непреодолимого желания.
Наконец, она оставляет меня и садится рядом. Я закидываю руки за голову и смотрю на нее, щурясь от солнца.
– Давай мы вернемся к этому разговору потом... – улыбается она.
– В офисе, – добавляю я, представляя почему-то широкий стол в кабинете Большого Босса.
Она смеется.
– Хорошо, в офисе.
Никакой агрессии по отношению к ней я не чувствую. И подавленное желание кажется мне неким сувениром, которым она меня наградила. Моя девочка... Оказалось, она умеет быть нежной и щедрой. И потом, когда мы вернемся к этому разговору, потом...
– Эй, где вы? Ау! – слышится гул Большого Босса.
Она вскакивает как по команде.
– Павел Михайлович! Мы тут.
Босс катится к нам мелкими шажками. Несмотря на всю свою моложавость и подтянутость, теперь он мне больше, чем обычно, напоминает престарелого морщинистого колобка, списанного из русской народной сказки по выслуге лет.
– А Илья где? – оглядывается он растерянно.
Я поднимаю над травой руку.
– Холодно лежать, эй! Вот я прилег, и поясницу теперь тянет.
Мне хочется объяснить ему, что моя широкая спортивная спина намного моложе и крепче его заскорузлой поясницы, но я внезапно теряю интерес к подзуживанию Босса.
Он садится рядом, закуривает свою вонючий Camel и говорит, косясь на Юлю:
– В понедельник явится к нам – угадайте, кто! – Морозов. За своей сметой.
– Все готово, – я закрываю глаза, чтобы не видеть его круглой башки рядом с солнцем.
– Ну, ты ему и объяснишь все, – решает Босс.
– Хорошо, объясню...
Когда я открываю глаза, слово «хорошо» навсегда уходит из моего словаря. Юля обнимает Большого Босса за плечи, прислонившись сзади к его спине
Я резко сажусь. Это пошло – это на грани омерзения. Она виснет на старике и принюхивается к чаду его сигареты, поводя носом в воздухе.
Солнце заметно меркнет. Я хочу оторвать ее от него – бросить на землю, надавать ей оплеух и...
И иду прочь, чтобы только не наброситься на нее.

Нет ничего ужаснее дискотеки на природе – там, где хочется спастись от звуков бессердечного, безжалостного и безумного города. Нет ничего бессмысленнее электронной музыки, заглушающей шорох листьев и тихое журчание реки.
Я сажусь в машину и мчу к городу.
 
8. ОБИДА

Но обида кипит внутри меня, разрывая на части. Я должен найти ей хоть какой-то выход. Ни одну из своих старых знакомых типа Шейлы я не решусь втянуть в это чувство.
В клубе «Шестьдесят» уже шумно. И уже грязно. Бывает же так – как ни меняет менеджер официантов и уборщиц, а все равно марка клуба – это битая посуда и пролитые на пол и скатерти блюда. Несмотря на это «Шестьдесят» – вполне популярный клуб для людей с определенными интересами, и был так назван в знак того, что его штатные сотрудницы – в эпоху зарождения рыночных отношений – брали не сто баксов с носа, а всего шестьдесят, в целях привлечения клиентуры. Назвать «Шестьдесят» борделем тоже нельзя. Скорее, это место для свиданий. Но к клубу тесно примыкает отель-бордель «Верона», и именно там посетителям предлагается продолжить свой вечер. «Верона», кстати, быстро была переименована в «Ворону», ни о каких Ромео и Джульетте речи уже не шло, а окраина города прочно стала ассоциироваться у постоянных клиентов с формулировкой банального желания – «ворону за шестьдесят».
Я не постоянный клиент «Вероны», но, конечно, бывал и тут. Теперь я пью холодное пиво и заглядываю в глаза мелькающим в зале стриптизершам. Их глаза тоже ищут.
Разбавляя пивом свою обиду, я раздумываю, на кого бы выплеснуть хотя бы ее ничтожную часть. Девицы все похожи друг на друга и все одинаково заинтересованы. Наконец, одна подсаживается ко мне за столик и широко улыбается.
– Могу порекомендовать новое блюдо...
– Нет.
Она мне не нравится: блондинки мне не по вкусу. Я сам выбираю одну из девиц, поймав ее висящий в пространстве взгляд. Она садится рядом.
– Могу порекомендовать новое блюдо...
– Какое? – я оставляю бокал.
У нее крашеные волосы. Какой-то рыжеватый оттенок. Этого достаточно для меня.
– Мексиканское, – отвечает она привычно.
– А если оно будет острым?
– Я люблю острое, – соглашается она.
А уже через три минуты в номере «Вероны» я толкаю ее на пол.
– Твои волосы меня бесят! Гадкий цвет! Ты выглядишь отвратительно! Ты дешевая шлюха!
Она пятится, несколько наигрывая страх и трепетание тела.
– Я думала, мне идет...
– Никогда не смей на моих глазах прикасаться к другим мужчинам! – продолжаю я, встряхивая ее в воздухе. – Сука!
Она зажмуривается, ожидая пощечины.
– Вообще не смей подходить к мужчинам!
– А к тебе? – она приникает ко мне.
Но я не настроен шутить. Я настроен мять и терзать ее, пока она не попросит пощады. Обнаженная, она кажется проворной и гибкой в моих руках, и я понимаю, что она старше, тренированнее и неизмеримо опытнее моей девочки.
Отдается она мне убедительно. Кричит и стонет, упираясь и пытаясь вывернуться из моих рук. Я прижимаю ее к полу, вместо поцелуя закрываю ей рот ладонью и вхожу как можно грубее. Она ловко имитирует боль, и остатками сознания я понимаю, что на самом деле не испытывает ни капли боли, привыкнув к ежедневным причудам клиентов.
Меня это не устраивает. И я меняю тактику. Целую ее в губы, не торопясь освободить ее от своего присутствия.
– Тебя как зовут?
– Даша.
– Ты умница, Даша...
– Ты тоже молодец, – откликается она.
Я продолжаю прижимать ее к себе.
– Все на наркотики тратишь? – интересуюсь спокойно.
– Я не наркоманка, – она мотает головой.
Выворачиваю ее руку с длинной дорожкой следов от инъекций.
– А это что такое?
– Так, попробовала...
– Умничка, Даша. А мама что говорит?
– Нет у меня мамы.
– Конечно, нет. А она сказала бы: «Умничка, Даша. Не зря живешь на свете. Трахаешься и колешься. И подохнешь под мужиком от передоза».
Она отворачивается от моего лица.
– Чего ты хочешь? Отпусти меня...
Но я еще сильнее притискиваю ее к себе.
– Ох, мама порадовалась бы. Замечательная работа. Лучше, чем актриса в театре...
– Отпусти меня, скотина!
– Не отпущу, терпи. Это твоя работа. Я заплачу – уколешься и нырнешь под другого. Больше ничего в твоей жизни не будет. Так что терпи. Ты еще не отработала. Ты еще не стояла на задних лапках и не скулила, какой хорошей девочкой ты была в школе.
– Мразь! – выдыхает она. – Знаю я таких, как ты. Тебе нужно меня мучить! Скотина! Не можешь своей девке присунуть, вот и ебешь мозг проституткам!
Я пытаюсь еще глубже ворваться в ее тело.
– А вот оскорблять клиентов нельзя. Я пожалуюсь твоему хозяину – и он выгонит тебя в три шеи! И будешь сосать на вокзале и блевать в обгаженном туалете. И ломать тебя будет, как последнего деревянного Буратино...
Она лежит молча. Так тихо, что ее тело холодеет подо мной, и я поднимаюсь. Швыряю ей деньги.
– Пойди, расслабься – сними мальчика.
Она тянется к деньгам, смахивая слезы. Отворачивается от меня. Садится на кровать и плачет. Плачет так горько, словно в тринадцать лет ей вдруг рассказали о том, что ждет ее в жизни одно сплошное дерьмо – и жить не ради чего.
Я даже приглядываюсь – не имитирует ли.
– Мамочка, на кого же ты меня оставила? За что я маюсь на этом свете? Мамочка, родненькая, забери меня к себе...
Слезы капают на деньги, дрожащие в ее худых пальцах.
– Мамочка, хорошая моя. Что ж все ноги об меня вытирают?! Нет сил больше...
Я выхожу из «Вероны» и сажусь в свой ситроен. Мне несколько легче, и я с долей благодарности оглядываюсь на вывеску отеля. Пожалуй, подобные заведения сокращают число преступлений на сексуальной почве, и надо отдать им за это должное. То есть шестьдесят баксов.

Утро меня ждет холодное и злое. Уик-энд еще тянется. Мысль о том, что моя девочка ночует где-то в лесу в чьей-то машине лишает меня равновесия.
Когда я оказываюсь на работе, на меня смотрят повеселевшие и отдохнувшие от излучения мониторов коллеги. И только я чувствую себя подавленным и усталым.
Захожу в приемную еще до появления Большого Босса. Юля – с графином в руках – поливает комнатные цветы в уродливых горшках, выставленные на подоконники, и похоже, это занятие ее очень увлекает.
– Ты куда пропал? – бросает мне невнятно.
И, не дожидаясь моего ответа, открывает кабинет Большого Босса и входит туда с графином.
Я ненавижу комнатные цветы. Домашних животных. Рыбок в аквариумах. Вонючих хомяков. Линяющих собак. Но особенно – цветы, которые она сейчас поливает. Они убивают меня, заслоняют свет, распространяют грязь и запах земли. Я ненавижу этот доисторический графин в ее руках. Но я прохожу за ней и молча наблюдаю, как она заливает водой эти гадкие белесые побеги.
Невольно прикрываю за собой дверь кабинета и жду, пока она обернется ко мне. Она, наконец, идет к двери.
– Ты ничего не хочешь мне объяснить? – спрашиваю я, заслоняя выход.
– По поводу?
– По поводу лесного времяпровождения…
– А... Очень хорошо. Мы видели зайца. Серый такой зайчишка, как кролик...
У меня темнеет в глазах. Я вынимаю из ее рук пустой графин и опускаю на пол. Подсаживаю ее на стол Босса и становлюсь между ее раздвинутых ног.
Беру ее руки в свои и склоняюсь к ее губам.
– Юля...
– Я знаю, – говорит она. – Но это не твой кабинет. Не твой стол. Не твой графин. И не твои цветы в горшках.
– Я хочу тебя.
– И я хочу тебя, – она спрыгивает со стола и прижимается ко мне. – Но сейчас войдет твой Босс.
Она отстраняется и поднимает с полу графин.
– Мы еще вернемся к этому разговору, – говорит мне с улыбкой.
– Хорошо. Я вызову тебя в этот кабинет. Вышвырну к черту все эти цветы и уложу тебя на это стол. Так ты хочешь? – спрашиваю я прямо.
И она без стеснения кивает.
– Да. Так я хочу.
Мы выходим из кабинета, и в приемную вваливается Большой Босс.
– О! Ребята! Приступаете? Сегодня же этот Морозов... А моя поясница...
– Я буду, – заверяю я.
Я сделаю вам массаж, после которого вы не сможете сесть в ваше кресло, обещаю вам. И тогда эта девочка будет моей...

 9. СЕЗОННАЯ ПРОСТУДА

Целый день я курю. Бледный дым застилает от меня бабье лето – город за окнами бледнеет, и небо приобретает вылинявший сероватый цвет.
Наконец, в полдень – пренебрегая графиком работы фирмы и решив за меня, что я отказываюсь от обеда, в кабинет заглядывает Большой Босс собственной персоной.
– Это, фу... Надымил. Открой форточку. Морозов пришел.
Выходит, будто Морозов висит у форточки, ожидая приглашения внутрь. Ясно, что и относительно проекта Босс не может дать более или менее четких разъяснений.
Я иду за ним, едва бросив взгляд на прямую спину моей девочки. Ее неумелые пальчики скребут клавиатуру...

С Мишкой Морозовым мы никогда не были закадычными приятелями, не учились вместе в университете, не гуляли в одних компаниях и не имели общих знакомых – в пространстве космоса нас не роднило ничего, кроме симпатии друг к другу двух малознакомых людей. Но это был тот случай, когда – встретившись случайно – чужие люди одной фразой могут рассказать о себе все. И эта фраза будет понятна только собеседнику.
Иногда мы сталкивались в банке, здоровались как старые знакомые и расходились в разные стороны. Чтобы понять друг друга, нам не нужно было долгих разговоров с биографическими подробностями – достаточно было простого приветствия или прощания.
«Стройтраст» Морозова – его детище, его пот и кровь, его потенциальная спокойная старость и обеспеченное будущее его детей – только набирал силу, поэтому каждому проекту он придавал такое огромное значение.

Морозов поднимается мне навстречу из мягкого кресла, подает руку и кивает – я улыбаюсь и отвечаю крепким пожатием. Мишка слегка постарел – завертелся в колесе, загорел и обветрился, как памятник – своему собственному энтузиазму.
– Ну, в этот раз все удачно, – начинает Большой Босс.
Морозов перебивает его резко:
– Павел Михайлович, это прецедент, вы понимаете? Мы не должны тратить по году на подобные проекты, а ваша контора – это какое-то Переделкино, простите за выражение!
Я улыбаюсь про себя. Босс отступает.
– Вот Илья, мой заместитель...
– Не интересует меня ваш Илья! Объясните, почему в этот раз я должен вам верить? Где гарантия, что вы не натянули мне и новую смету в четыре раза? – огрызается Морозов.
Босс снова жестом пытается указать на меня, но его руки беспомощно разлетаются, как крылья престарелой птицы, силящейся взлететь. Он вдруг резко поворачивается и выходит из кабинета.
– Куда он? – спрашивает изумленно Морозов.
– Пошел нам кофейку заварить, – усмехаюсь я.
Сажусь за стол напротив Мишки и смотрю на пустое кресло Большого Босса.
– Илья, ты понимаешь, что такого быть не должно? – обращается ко мне Мишка.
– Понимаю. Но проект изначально вел не я. Я не могу решать за Босса, а он – не может решать в силу каких-то своих причин...
– Это недопустимо, – повторяет Морозов, качая головой. – Еще одна такая ошибка, и ваша фирма просто перестанет существовать...
– Надеюсь, ты...
– Я удовлетворен и тем, что ты все исправил. Спасибо.
Я пожимаю плечами. Морозов несколько секунд всматривается в меня, а потом говорит серьезно:
– Почему ты не хочешь поговорить с президентом?
Я перевожу взгляд за окно.
– Даже если все это будет повторяться, я не стану говорить с президентом. Выйдет, что я подсиживаю Босса, а не о деле забочусь...
– Даже если вашей фирме будет грозить реструктуризация?
– Даже в этом случае, – киваю я.
Еще секунду он думает.
– Мне тебя жаль, Илья, – говорит, наконец. – Ты толковый и совсем еще молодой парень. Сейчас ты мог бы возглавить эту контору, мы сотрудничали бы всю жизнь, и я был бы спокоен за свой «Стройтраст»...
Дверь распахивается, Юля приносит кофе, а за ней в кабинет возвращается и Большой Босс.
Морозов отказывается от кофе и поднимается.
– Все, прощаюсь. На кофе нет времени. Спасибо за переделанный проект. Скоро я буду в столице и обязательно напомню Владимиру Викторовичу о вашей ответственности за тех, кого вы приручили, - говорит он о Никифорове.
Босс провожает его недоуменным взглядом, и, как только дверь за Морозовым, закрывается, взрывается полуматерным залпом:
– Щенок! Он меня тюрьмой пугает! Мы ему за спасибо смету перекроили, а он ответственностью угрожает! Сучонок! Да Никифоров его в кабинет не впустит – выскочку этого!
– Конечно! – поддерживаю я гневно. – Никакой благодарности!
– Вот молодежь какая, Илья! – делает вывод Босс.
Я соглашаюсь. Диалог двух стариков в доме престарелых. Еще минут пять Босс ворчит и поливает Морозова грязью.
Потом я возвращаюсь к себе – и снова закуриваю. Но теперь дым возвращает миру его привычные цвета – возвращает синеву небу и блеск стеклам, сияние солнцу и белизну облакам.

Моя девочка идет домой одна. Похоже на то, что я заказал себе новый костюм, и до того, как надену его, не хочу показываться ей на глаза в обычном, повседневном виде. Я готов подождать. Я знаю, ради чего жду, ради чего соглашаюсь на все условия ее требовательного сердца. Как только они будут выполнены – победитель получит свой приз. Я заказал новый костюм только для того, чтобы поскорее его сбросить перед моей девочкой.
Она словно догадывается об этом. Не приближается ко мне, не разговаривает со мной и не обращается ни по каким вопросам. Она улыбается мне издали, кивает мне издали – и мне кажется, что тоже ждет чего-то.
Впервые мое помешательство действует так деструктивно. После морозовского проекта я уже не в силах найти применение своей энергии. Я часами слоняюсь по кабинету в облаке сигаретного дыма...
Дома – валяюсь на ковре и смотрю в потолок. И осенний холод, просочившийся в квартиру, придает моим мыслям особую четкость.

Моя девочка ходит на работу с перемотанным горлом, подхватив где-то первую сезонную простуду. А я мечтаю быть ее доктором – раздевать и обследовать ее простуженное, но не утратившее привлекательности тело, целовать ее губы, проникая языком до самого воспаленного горла – и заниматься с ней прочим антисанитарным, нестерильным, умопомрачительным бредом.
Наконец, простуда (не я – к сожалению) укладывает ее в постель. Босс дает ей выходные, и я с цветами и апельсинами еду проведывать.
Открывает она мне – в джинсах и длинном пушистом свитере, с уже знакомым шарфом на шее.
– Как ты? – я целую ее в щечку.
Она кивает, берет из моих рук подарки и проводит меня внутрь. Квартирка убогая, но отдельная – от всего мира. Моя девочка совершенно одна – стоически переносит ангину вдали от мамы и братишек.
– Ты не в постели? – я оглядываюсь на ее диван.
– Я всегда болею на ногах. Могла бы и на работу ходить, но Павел Михайлович меня пожалел...
А как бы я тебя пожалел на этом диване, моя страдающая девочка!
– У вас там все по-прежнему? – перебивает она мои мысли.
– У нас... да... Примерно.
– Чай будешь?
Она нисколько не дичится меня. Мы долго пьем чай, сидя друг напротив друга на кухне. И я гляжу в чашку и впервые не понимаю – это чаепитие любовников, или приятелей, или товарищей по партии, собирающихся идти в ночь расклеивать листовки. Казалось бы, пикник должен давать мне надежду, но ее взгляд остается спокойным и ровным – без тени робкого ожидания моих последующих действий.
Когда приходит время расставаться, она проводит меня до двери, и я оглядываюсь в последний раз, прощаясь со своими антисанитарными фантазиями.
И вдруг она удерживает меня и приникает к моей груди.
– Не боишься заразиться гриппом?
Я хочу ответить, что и сифилис, подхваченный от нее, считал бы подарком, но в тот же самый момент чувствую на губах прикосновение ее еще горячих – от чая или от повышенной температуры – губ. Едва успеваю удержать ее в объятиях и запустить руку в ее когда-то рыжие волосы...
– Э, э! – пытается вырваться она.
Но моя нежность сегодня агрессивна, как выстрелившая пружина. Я держу ее крепко, я целую ее долго – до тех пор, пока не убеждаюсь, что колени ее дрожат и руки прекращают меня отпихивать. Она обхватывает меня за спину и отдает весь жар своих тридцати восьми нездоровых градусов.
Потом открывает глаза и усмехается.
– Скажи, когда мы вернемся к этому разговору?
– Как только ты поправишься, – говорю я с убежденностью участкового доктора.
– Нет, как только ты сменишь кабинет, – парирует она.
Я киваю. Это должно произойти совсем скоро. Раньше, чем она поправится.
Но – вместо ожидаемых перемен – у меня самого начинает болеть горло, я чихаю и тихо радуюсь тому, что у моей девочки не было ничего венерического.
Простудная осень тянется и конца ей не видно. Ноябрь льет дождями, которые угрожают гололедом на трассах. Я вожу авто осторожно, чихаю сердито и работаю из последних сил.
Кроме декабрьской отчетности, фирму настигает еще одно стихийное бедствие. Неожиданно – в одиннадцать часов утра – в среду – посреди рабочей недели – в кабинет Большого Босса входит президент компании Владимир Викторович Никифоров, прилетевший из столицы.
А Большой Босс вдруг превращается в маленького, недалекого старичка – начальничка захудалой провинциальной конторы. Весь коллектив заполняет коридор перед приемной, а некоторые – особо любопытные – даже просовывают головы за дверь и встречают шиканье перепуганной Юли:
– Скройтесь!
Я спокойно сижу на своем месте и жду. Я верю в Морозова. Верю в свой шанс. Верю в мою девочку. И верю в то, что очень скоро мы вернемся к нашему разговору.

 10. ПЕРЕМЕНЫ

До того, как меня приглашают в кабинет, проходит минут двадцать. Но это не двадцать минут адреналина – это двадцать минут спокойного ожидания перемен.
Кресло Босса пустует. Никифоров сидит за столом скромным посетителем, а Босс стоит перед ним навытяжку, как нескладный призывник.
Я вежливо здороваюсь, и Никифоров, который видит меня впервые в жизни, обращается вполне по-свойски:
– Илья Вадимович, хоть вы объясните, что тут у вас творится?
На языке у меня вертится только «Не изволю знать-с, простите великодушно-с», но я уточняю со спокойной и несколько дерзкой усмешкой:
– В какой именно области?
– У вас тут еще и области?! – изумляется Никифоров. – А ну-ка, Павел Михайлович, выйди прогуляйся. Я тут очных ставок не провожу.
Босс пятится к двери и исчезает из кабинета.
– Присядь, Илья, – кивает дружелюбно Никифоров. – Я знаю, что ты против начальника слова не скажешь, да этого и не нужно. Годовой отчет – тебе делать.
– С какой стати? – удивляюсь почти искренне. – Павел Михайлович уходит в отпуск?
Никифоров щурится.
– Ну, брось, Илья. Уходит твой Павел Михайлович на заслуженный, законный отдых.
– А не рано ему? – беспокоюсь я.
– Ничего, займется склеиванием спичечных коробков, а не проектированием фантастических зданий. Я тут немножко в курсе...
– Спасибо, – мой взгляд искрится благодарностью.
Никифоров пожимает мне руку.
– Подчистишь тут концы, напишешь отчет. И в январе – ко мне, обсудим стратегию. Сменишь штат и будешь работать припеваючи. Особые ставки – на «Стройтраст», сам понимаешь. Компания входит в силу, и если ты с ними распишешься, мы тоже пойдем в гору. Пока все идет к этому. Морозов о тебе высокого мнения. Так что дерзай!
На миг я даже забываю, что моей целью был не контракт со «Стройтрастом», не доверие Морозова, не кресло Большого Босса, не карьерный рост, не похвала Никифорова, а – моя девочка, широкий стол в кабинете начальника и ее голое и доступное тело.
И вдруг я понимаю, что это уже почти достигнуто, что отделяет меня от моей цели – ряд каких-то формальностей, пустяков, бюрократических проволочек. Я широко улыбаюсь своему будущему и выхожу из кабинета.

Все происходит более или менее мирно – мы мирно прощаемся с Боссом. Потом коллектив мирно поздравляет меня с повышением. Потом я прощаюсь с половиной коллектива и здороваюсь с некоторыми новыми лицами. Принятых на работу меньше, чем уволенных. Перерасходовать фонды на зарплату бездельникам я не намерен.
Потом, наконец, дело доходит до переезда в кабинет Босса. Я распоряжаюсь вышвырнуть все комнатные цветы в гнилых горшках и сделать ремонт. И ремонт все тянется. Кабинет перекрашивают в стерильный белый цвет, и он становится похож на операционную. Действительно, мысль провести на столе Босса некую операцию не выходит у меня из головы. 
В не отремонтированном до конца кабинете я составляю отчет, сбивая столбики цифр длиною в год. Усаживаю Сашу и Алину за подсчеты. Пыхтим вместе в рабочем экстазе и, наконец, производим на свет десять листов печатного текста и тридцать листов таблиц и графиков приложения. Сашка получает должность моего заместителя, Алина – его заместителя, и оба – премию.
Сашка мнется в кабинете, провожая взглядом последнюю уборщицу, выносящую мусор после ремонта.
– Это, Илья...
– Ну?
Мы остаемся одни.
– Я должен тебе признаться... – он запинается.
– Ты – гей? – помогаю я.
Но ему не до шуток.
– Это, знаешь, тогда это... моя ошибка была. Не Юркина. Я протупил в строительной смете и передал на обсчет. И поэтому... потом молчал.
– Я знаю.
– И когда увольняли Юрку, ты знал?
Я отворачиваюсь к окну. Внизу лежит серый, замерзший и съежившийся город, который даже зима отказывается укутать снегом.
– Мы все... совершаем ошибки. В первых проектах, и в сотых проектах, и в тысячных от рождества Христова, – говорю глухо. – И эти ошибки исправляет кто-то другой. Они вымещаются на других, понимаешь? Не ошибайся так больше, Саша. Это будет нам дорого стоить. Будь внимателен, не спеши, проверяй все несколько раз. Я на тебя очень надеюсь...
– А... Юрка? – продолжает недоумевать мой зам.
– А он совершил ошибку посерьезнее твоей – и заплатил за нее.
Я оборачиваюсь и обвожу глазами обновленный кабинет.
– Нравится тебе? – интересуюсь у Сашки.
И он ежится, как от порыва холодного ветра.
– Нет. Знаешь, здесь настоящая зима – та, которой нет в городе.
Романтик Сашка! Что ж ты молчал, когда твоего друга увольняли за твои ошибки? Трусливые романтики, вы всегда отсиживаетесь за спинами тех, кого привыкли обвинять в холодности и практицизме! Но зам из Сашки будет хороший: он не способен на циничный переворот или бунт. Мы сработаемся.
По случаю Нового года устраиваем вечеринку. Но все как-то невесело. Может, невеселый надвигается Новый год. Дела снова отвлекают меня от моей девочки.
Я еду к Никифорову с отчетом, и столица встречает меня все той же сухой, ветреной и бесснежной зимой. И снова все проходит тягуче-гладко, с каким-то скучным успехом, похожим на стабильную популярность в дамском обществе стареющего гусара.
Возвращаюсь утомленный перелетом и совершенно разбитый, падаю дома на ковер и лежу неподвижно. Жизнь переменилась, а ковер на полу и белый потолок надо мной остались прежними. И между этим полом и этим потолком – заперт я, одинокий человек, оставленный на съедение собственной болезненной мании.
Я боюсь потерять ее. Даже не имея ее, боюсь ее потерять. Я никогда не решусь бросить ее. Я не найду для этого сил, потому что хочу любить ее всегда, хочу привести ее сюда – в это холодное пространство между потолком и полом, наполненное неживыми вещами. Я хочу, чтобы она жила здесь. Чтобы она осталась здесь навсегда. Чтобы она была со мной вечно. Чтобы только мне дарила свое тепло...
Я не хочу мучить ее, не хочу мстить ей, не хочу терзать ее. Хочу любить ее. Только ее одну, потому что только она смогла наполнить смыслом мое дрянное существование.

  11. ОПЕРАЦИОННЫЙ СТОЛ

Она никогда не сутулится. Моя девочка – гордость школьных учителей физкультуры. Я стараюсь не загружать ее работой и сам (по старой памяти) набираю письма и факсы. Я не пью кофе. Я не развожу на подоконниках вонючих цветов. Она все чаще раскладывает на экране компьютера карточные пасьянсы и не оглядывается в сторону моего кабинета.
Она поздравила меня сухо. Как-то абстрактно: с Новым годом и с новой должностью. Я прибавил ей зарплату. Она купила еще один брючный серый костюм, ничем не отличающийся от всех ее остальных брючных серых костюмов.
И мы продолжаем работать. Ремонт уже совсем завершен, но еще пахнет краской и лаком. Я вызываю ее к себе в кабинет и закрываю за ней дверь на ключ.
Она, как ни в чем не бывало, проходит внутрь и садится к столу. И я, сунув руки в карманы брюк, смотрю на нее нерешительно.
– Я хочу вернуться к нашему разговору, – говорю, наконец.
– Давай вернемся, – соглашается она спокойно.
Я сажусь напротив.
– Юля... Я сделал это для тебя, как видишь. Я сделаю все, что ты захочешь.
– Ради меня? – улыбается она.
– Да, моя девочка. Ради тебя, – киваю я.
– Хорошо, – говорит она. – Мы еще обсудим это...
Я решаю, что она хочет уйти из кабинета и иду к двери. Но она поднимается и подходит ко мне, удерживая меня за руку:
– Не открывай. Я тоже тебя хочу. А потом поговорим.
И... она обнимает меня за пояс. Та злость, которая заставляла бороться за нее, сметая все преграды, уже давно оставила меня. Пожалуй, любовь делает желание совершенно иным. Я почувствовал это еще тогда, на пикнике, когда поцеловал ее впервые. Это моя родная девочка, мой ребенок. Как я могу ее обидеть? Скорее я умру, чем причиню ей хоть каплю боли.
Может, теперь нам больше подошло бы какое-то атласное ложе, а не офисный стол Большого Босса. Суровость обстановки я стараюсь искупить своей нежностью.
Ее кожа совсем белая, прозрачная и упругая. Темно-розовые точки ее тела – ее губы, ее маленькие соски – влекут меня, словно я впервые вижу обнаженную женщину. Мне хочется присвоить себе ее всю – без остатка, присвоить каждый сантиметр ее тела и особенно то, что она прятала от меня так долго.
Она стаскивает с меня одежду и рассыпает свои поцелуи так спешно и невнимательно, словно на меня обрушивается слепой град ласк и прикосновений. Она действует решительно, но не очень смело – оставляя мне возможность представить то, что она позволила бы себе в следующий раз со мной.
Наконец, продолжая целовать ее губы, я подсаживаю ее на стол и сковываю своими объятиями. Она не сопротивляется больше, она ложится на спину и тянет меня за руку. И я падаю на нее, доставая до самого дна счастья. Снова и снова ныряю до самого дна. А потом нас обоих – полуживых – прибивает волной к берегу. Я целую ее влажные губы, и она выскальзывает из моих рук...
Впервые мне так сложно прийти в себя. Хочется продолжать, желание только усиливается. Но она одевается молча, не глядя на меня, и я тоже начинаю одеваться, а потом бросаюсь к ней и привлекаю ее к себе в страхе, что она сейчас выйдет из кабинета и никогда ко мне не вернется...
Она знакомо упирается мне в грудь.
– Поговорим теперь?
Я готов на все, только бы она не растворилась в пространстве. Она приглаживает волосы и садится на прежнее место для посетителей, и мне кажется, что вошла она в кабинет только что, а не час назад. Я сажусь напротив.
– Значит, ты сделал это ради меня? – она обводит кабинет глазами.
Я киваю.
– А что еще ты ради меня сделал? – продолжает она серьезно, но нервные, резкие нотки проскальзывают в ее тоне.
Я озадаченно молчу.
– Хорошо, я сама отвечу, – она берет себя в руки. – Ради меня ты влез в мой компьютер и удалил папку «Стройтраста», ради меня устроил ее поиски и мое спасение от гнева Большого Босса. И тогда, когда ты подвозил меня домой, я впервые убедилась, что ты – действительно – законченная сволочь, без вариантов. Хотелось никогда не знать тебя. Меня даже стошнило. Но не знать было уже поздно...
Ради меня ты подстроил увольнение Юры. Ревность вообще очень забавное чувство, если ею умело воспользоваться, она может привести даже к смене руководства крупной фирмы. А мне очень хотелось узнать, куда все это может тебя завести. Как видишь, ты оказался в кабинете своего начальника. И все это – ради меня. Очень странно для человека, которого постоянно встречают то в «Вороне», то в «Фаворите». Тебя знают в городе, Илья. Женщины рассказывают друг другу о тебе – те женщины, которые остались в живых после знакомства с тобой.
А я просто немножко подыграла. Совсем чуть-чуть. Очень хотелось узнать, что находят в тебе женщины, что заставляет их терять голову. А ничего и нет. Я не потеряла головы. Ты – не мой первый мужчина, и с тобой мне не лучше, чем с другими. А теперь – делай выводы, Большой Босс. Мне искать другую работу? Или продолжать работать здесь? Но учти – больше никогда в жизни я с тобой не пересплю. Никогда!
– Искать другую работу! Сейчас же, – решаю я.
Она выходит и через секунду возвращается с заявлением, которое давным-давно было у нее заготовлено. «Прошу уволить меня по собственному...»

Итак, операция завершена. В итоге я лишился секретарши, уверенности в себе и спокойного сна. Я узнал, что от меня может тошнить, что я законченная сволочь и любить меня невозможно. И что в постели я не особо ловок, что я хуже кого-то, кого я даже не знаю, и что вообще обречен на одинокое и холодное прозябание.
Я понимаю, что все это ерунда, подростковый бред и думать тут не о чем. Я продолжаю механику жизни – еду, работу, дороги домой и в офис, встречи с заказчиками и коллегами. 
Но это как жить с остановившимися часами: жизнь будто бы идет дальше, а для тебя – уже не идет, потому что твои часы всегда показывают время пить чай (ну, или полшестого).
И самым страшным кажется не то, что она сказала, а то, что я почувствовал к ней до этого и чего не в силах изменить никакие обвинения.
Механика нашей жизни. Механика страсти. Механика любви... Если существование человека определяется законами физики и химии, то откуда появляется в душе этот нерастворимый осадок? Эта накипь? Этот пепел? Откуда вообще в душе человека столько мусора?
Она исчезает. Я не ищу ее. Не стремлюсь встретить ее «случайно». Но слово «никогда» – это смертельный вирус, передающийся равнодушным взглядом. Это пытка длиною в вечность. А вечность – не так уж и мала, если равна твоей собственной жизни.
Целая жизнь пытки! Я гоню от себя мысли о моей девочке. Но я уже привык считать ее своей. Я не могу представить без нее не только целой жизни, но и завтрашнего дня, следующего часа, своего дыхания, биения собственного сердца. Я люблю ее...
О, злое провидение оказалось вовсе не слепым! Оно вернуло мне всю боль, которую я дарил тем, кто любил меня. Или это снова механика? Закон сохранения энергии?
Не верю. Верю, что провидение слепо. Старое, слепое, больное чучело, прожившее на земле миллиарды лет. Не ему распоряжаться моей жизнью! Если я люблю ее, я верну себе мою девочку... Ей не может быть хорошо без меня. Она дарила мне свое тепло, ей не может быть хорошо теперь... без меня. Ни одной женщине не было хорошо, когда я уходил. Моя девочка не может не страдать. Уверив себя в этом, я снова отдаюсь течению жизни.
Обхожусь без новой секретарши. Плоско: новая секретарша – новый секс. Сашка недоуменно пожимает плечами.
– Давай хоть Светку сюда посадим.
– Я и сам отлично печатаю.
– И на звонки сам отвечаешь? Все говорят, что ты экономишь на секретарше...
– Мне плевать.
– А чего она ушла-то?
– Я ее домогался.
– Ты – ее? – удивляется Сашка.
Она никому не нравилась. Необщительная, скованная в жестах, молчаливая, замкнутая – не типичная секретарша. А обо мне Сашка, как и все, тоже слышал что-то гадкое, вряд ли соответствующее действительности, но напрочь отрицающее возможность связи между мной и этой заучкой.
Зима, наконец, сыплет скупым снегом – с такой неохотой, словно людьми за снег не уплачено, и она идет на непомерные уступки. Крыши домов белеют, а дороги остаются черными, и складывается впечатление, что город слегка присыпали сахарной пудрой, чтобы скрыть от инспекторов обычную гниль.
Впрочем, город не прошел бы никакой инспекторской проверки: он сер, скучен, сморщен и неуютен. Лично я бы не утвердил его проект.
Я бы и свой не утвердил. Особенно – себя теперешнего. Бешеная энергия, звенящая в каждом жесте, застыла в теле, словно все внутри окаменело – в самой уродливой и болезненной форме.
Снег тает. Потом зима, расщедрившись, снова посыпает крыши. В фирме – относительное затишье после декабрьских перегрузок и сезона праздников. У меня нет никого, с кем я мог бы провести семейные торжества, поэтому Рождество для меня пустой звук.
Пустой звук Рождества – звук разбитого бокала, растоптанной стеклянной игрушки или расколотого сердца. Нет, я не романтик. Я реалист. Именно практическая механика всегда спасала меня от хандры.
Итак, я набираю подарков и еду по адресу, сохранившемуся в отделе кадров, на ее семейное торжество. Открывает мне женщина лет сорока, затем высовывается ее моложавый муж, потом – двое ребятишек лет десяти. И никого больше. 
– Мне нужна Юля...
– А вы?
– Сокурсник. Олег.
– Олег? Очень приятно. Проходите-проходите...
Очень гостеприимный дом. Я вручаю малышам игрушки и сладости, как старый белобородый хрыч, опоздавший на Рождество.
– А Юля?
– Она...
Следует заминка. Вздох. Долгая пауза. И повторный вопрос:
– А вы?
Я чутьем улавливаю всю сложность ситуации и прошу у мамаши аудиенции. Отправляемся в спальню. Может, в другое время, я бы отреагировал более достойным (точнее, недостойным) образом, но теперь скромно усаживаюсь на стул и скромно опускаю глаза в пол.
На полу – истоптанный коврик.
– Алла Викторовна, – начинаю я, осведомившись об имени мамаши, – я хотел бы поговорить с вами наедине и даже рад, что Юли нет дома. Понимаете, я очень люблю вашу дочь.
Алла Викторовна так поправляет прическу, словно объяснение в любви адресовано ей.
– Я хотел бы сделать ей предложение...
– А вы... студент? – переспрашивает она.
– Я студент, но не бедный студент из общежития, – заверяю я.
Она сияет, но сдерживает мои благие порывы.
– Олег, я целиком на вашей стороне. Но я думаю, что сейчас не самый подходящий момент для серьезного разговора. У нее тяжелая депрессия.
– Что?
– Депрессия. Это не удивительно. Она потеряла работу. И дело не только в этом. Олег... – она осекается.
Что-то останавливает ее.
– Юля никогда не упоминала вашего имени...
– Боюсь, что она не догадывалась о моих чувствах, – говорю я скромным студенческим голосом. – Но я был ее настоящим другом.
Мамаша молчит. А потом продолжает невесело:
– Юля – очень впечатлительная девочка. И судьба обошлась с ней не очень ласково. Юлечка решила стать самостоятельной, жить отдельно от нас, все лето работала в библиотеке, потом устроилась в переводческий отдел одной фирмы. Познакомилась там с одной девочкой – Велей, даже жила у нее некоторое время. Потом – неожиданно – ушла от нее. Оказывается, была причина. Скажу вам по секрету, очень серьезная причина – настоящая катастрофа.
Она увидела парня, который выходил от Вели. И, сами понимаете, в таком возрасте, – мамаша кокетливо улыбается, – одного взгляда бывает достаточно...
– Для чего?
– Ну, какой вы! Ясно, вам не хочется в это верить. Достаточно, чтобы влюбиться, вот так, сгоряча, не зная человека. Девочка просто заболела этим парнем и рассталась с подругой. Вернулась домой и лежала без движения. Ну, мы решили помочь ее горю. Женщина ведь должна научиться бороться за свой выбор. Позвонили Ивану Даниловичу, он троюродный брат моего второго мужа, и он устроил ее в фирму, где работает этот мальчик. И что вы думаете? Стало ей легче? Ничуть.
Во-первых, Веля выбросилась из окна. И случилось это очень странно. Юля утром попала на дороге в пробку из-за самоубийства. К тому времени они с Велей почти не общались, но вечером Юля зашла к ней в гости, и ей сообщили, что та умерла. А во-вторых, когда Юля этого мальчика получше узнала – поняла, что из-за него все и случилось, что он виноват, и что вообще... человеческого в нем мало. Вот так ошиблось ее сердце. Никто бы не подумал, что такой красивый мальчик может быть настолько гнилым. А оказалось – может. Ни дня без слез не было у моей девочки...
У моей девочки... У моей...
– А потом она решила уйти. Ушла, а сами знаете, как говорят, сердцу не прикажешь. Свет клином на нем сошелся, и все тут. Хорошо, Олег, что вы появились. Может, сможете отвлечь ее от черных мыслей. Я вижу, что вы человек вполне достойный, скромный... Студент.
– Да, да, – киваю я растерянно.
Еще с минуту молчу. Привыкаю к мысли о том, что она меня любит. Потому что свет клином на мне сошелся.
– А... а где она? – наконец, прихожу в себя.
– Уехала из города. К бабушке, в деревню.
– Я поеду за ней!
– Поедете? – мать удивленно хлопает ресницами. – Какой вы молодец, Олежка! Спасите ее от этого монстра!
Я узнаю адрес и выхожу из квартиры. Оказывается, у моей девочки была тайна. И она хорошо ее скрывала, надо отдать ей должное.

  12. ЗА ГОРОДОМ

Деревенька – в пятидесяти километрах от города. А за городом – на удивление – «зима, зима, зима!» Можно подумать, что только горожане отказываются платить за снег.
По краям трассы – пушистые, еще не осевшие и не покрывшиеся коркой льда сугробы. Все белое до умопомрачения.
Я заливаю полный бак, сверяюсь с картой области и продолжаю путь на север. Но, чем дальше от города, тем хуже становится дорога. На полпути машина начинает вязнуть в снегу, и на ум приходит злосчастное Простоквашино.
Я выхожу из авто, курю, смотрю на белые поля вокруг – и снова сажусь за руль. После очередного поворота, дорога сужается и совершенно теряется в снегу. Встречное движение исчезает. Мой ситрой, мечтающий о Елисейских Полях, уныло фыркает в снег.
Скорость машины едва просчитывается – и то только относительно неподвижных деревьев, обряженных зимой в белые шубы. Эстетика зимы способна очаровать даже такого закоренелого практика, как я. Если бы только не эти дороги, и не дураки, которые по ним ездят в погоне за своей нелепой мечтой.
Наконец, на горизонте проступают силуэты жилых домов. Я пытаюсь выжать предельную скорость, но машина совершенно тонет в снегу, и колеса начинают работать как неисправные снегоуборочные мини-комбайны. Я сдаюсь – глушу мотор и иду пешком к домам.
Это действительно небольшая деревенька под названием Малиновка. Дом номер шестьдесят три – на окраине, но, кажется, улица здесь всего одна, и идет не по прямой, а по спирали. Остальные красоты сельской местности занесены снегом.
Я стучусь в калитку. Из-за калитки на меня лает не меньше дюжины собак, а два кота, сидящие на заборе, грозно шипят в мою сторону. 
Из дома ко мне идет бабуля и, приблизившись, интересуется:
– Вы счетчик проверять?
Открывает калитку, и, не отвечая на мое приветствие, но окинув подозрительным взглядом мою куртку и джинсы, снова спрашивает:
– Так будете счетчик смотреть?
– Я вообще-то – к Юле. Но если вы так настаиваете, могу и счетчик посмотреть, – соглашаюсь я.
Она, похоже, рада.
– К Юлечке? Ну, пойдемте в дом, а то она не встает совсем...
– Как не встает? – пугаюсь я.
Бабушка делает печальное лицо.
– Устала, говорит: «Хочу, чтобы никто меня не трогал». Да проходите. Вы с дороги – пообедаем все вместе...
В доме топится печь, но я почему-то не чувствую тепла. Юли нигде не видно, и бабушка кивает мне в сторону соседней комнаты. Обстановка убогая, но опрятная, мебель антикварная, в углу – икона. Полы застланы домоткаными ковриками. Я подхожу к запертой двери и скребусь.
– Юля, открой. Это я...
Она молчит. Она очень долго молчит. А потом любопытство побеждает ее злую гордость.
– Ты?
– Я.
– Как ты меня нашел?
– Открой, Юль…
Я слышу, как она подходит к двери, но не открывает.
– Так вампиры царапаются ночью в двери, – говорит тихо.
– Сейчас не ночь.
Наконец, дверь приоткрывается. Комнатка оказывается совсем крошечной: только разобранная постель и маленькая тумбочка. Юля держится за дверь обеими руками и едва стоит на ногах.
– Девочка моя... – я делаю шаг к ней.
И она отшатывается.
– Это все в программе твоих действий?
– Нет, чистый экспромт.
– Не очень удачный...
И вдруг я чувствую то самое бессилие что-либо изменить или исправить, которое и ее заставило прятаться от людей в глуши.
Все уже не то, что было прежде. Прошлое занесено снегом.
Бабушка заглядывает в комнату и застает странную картину: я сижу на тумбочке, а Юля – на постели, смотрим в разные стороны и молчим.
– Обедать, обедать, – зовет она к столу.
И еще с минуту мы сидим молча и неподвижно, пока бабуля не восклицает гневно:
– Да идите! Стынет же все!
Я беру Юлю за руку.
– Пойдем. Не расстраивай бабушку. Я потом уеду.
И она отдергивает руку, как от электрического разряда. А я вдруг вспоминаю, как меня ласкали эти неловкие пальчики, и сознание мутится от прозрачности воздуха и холода снега, словно мы все еще посреди снежной долины.
На столе суп, какое-то жаркое, пирожки. Бабуля наливает мне самогонки в граненый стакан, а потом, подумав, достает еще два стакана – себе и Юле. 
– Меня Татьяной Семеновной зовут.
– Илья, – киваю я.
Пью ее самодельную водку. Такой вкус может иметь только продукт домашнего приготовления – крепкий, мягкий, настоянный на травах, без обычной водочной гари.
Татьяна Семеновна тоже опрокидывает полстакана и замечает внучке:
– Не задерживай.
Юля пьет нехотя. Бабушка разливает снова. И я вдруг понимаю, что для меня, городского, интеллигентного человека, единственный выход – напиться и говорить дурным голосом о снеге и будущем урожае, делать то, чего я не хочу делать, только бы не чувствовать пронизывающего холода.
Закусываю бабушкиным духовым пирожком.
– Сколько снегу намело! У меня машина увязла на дороге...
– Да. Для озимых это очень хорошо. Будем с хлебом, – поддерживает Татьяна Семеновна.
Бабушке, может, лет шестьдесят пять, не больше, но выглядит она совсем по-деревенски: это полноватая, крепкая, розовощекая женщина, рядом с которой Юля кажется длинным и бледным побегом вялого растения.
Я отвожу взгляд от Юлиного лица, выпиваю еще стакан и вдруг замечаю, что Татьяна Семеновна мне подмигивает. Я едва не протираю глаза от удивления.
– Ну, я соседке пирожочков отнесу. Телевизор у нее посмотрю. А вы тут сами поскучайте, – говорит она мне перед тем, как исчезнуть.
Юля закрывает за ней дверь. Выпитая самодельная водка вдруг делает меня умиленно-мягким. Я встречаю ее горячими объятиями и привлекаю к себе.
– Прости меня, моя девочка. Я виноват только в том, что люблю тебя, а до тебя никого не любил, и Эвелину твою не любил...
Мой язык слегка заплетается, но она уже не торопится отстраниться.
– Вот все и выплыло, – кивает понуро. – Мама, наверное, рассказала?
Я хочу сказать, что это уже неважно, что прошлое занесено снегом, в котором увязла моя машина, но вместо этого пьяно тянусь к ее лицу.
Может, алкоголь, бродящий в крови, сейчас решает и за меня, и за нее. Прозрачный воздух сгущается, и снежный холод отступает...
Она тоже хочет спросить о чем-то, или упрекнуть, или долго ругаться со мной, но ее тело не хочет этого. Пальчики замирают на моей груди.
И я, не признающий секса на пьяную голову, отдаюсь полностью хаосу сбивчивых ощущений. Она, похоже, тоже торопится – и уже через несколько минут мы падаем на ее разобранную постель, еще не успевшую остыть за время обеда.
Мне хочется, чтобы все остановилось и замерло, но уже ни она, ни я не в силах замедлить этот шквал эмоций, бросивший нас на цветное лоскутное одеяло. Ее неловкие пальчики обжигают мою кожу. Сквозь поцелуи она силится прошептать что-то, но я не даю ей этого сделать.
– Я люблю тебя, – говорю вместо нее.
И хмель уступает место четкой яви.
– Я люблю тебя...
Она замолкает, глядя на меня широко раскрытыми глазами.
– Я люблю тебя. И мы больше никогда не расстанемся...
Ах, страшное слово «никогда»! Оно может быть таким нежным и приятным. Юля, так и не сумевшая произнести ни слова, прижимается ко мне – в знак робкой благодарности.

Едва Юля успевает застелить постель, как возвращается Татьяна Семеновна и окидывает нас лукавым взглядом. Я говорю ей, что похищаю ее внучку и увожу в город. Юля утверждает, что я пьян и мне нельзя садиться за руль. Бабушка, похоже, обижается:
– Отчего ж это нельзя? Так уж и пьян! Моя микстурка только два часа и действует. А потом – хоть в пробирку дыши.
И Юля смеется, опуская глаза в пол. Бабуля собирает нам пирожков на дорожку, и мы выходим в белый простор деревенской зимы.
– Что, в городе еще нет снега? – спрашивает Юля.
– Нет. Только белая пыль на крышах.
Машина постепенно прогревается и с большим трудом начинает пробираться сквозь снежные заносы. Постепенно дорога становится шире и тверже.
Я мельком поглядываю на профиль моей девочки, и мне хочется обсудить с ней тысячи пустяков, касающихся нашего будущего, но я сдерживаюсь. Разве это важно сейчас? Важно только то, что мы нашли друг друга, и все приобрело новый смысл.
– В городе никогда не бывает настоящего снега, – говорит вдруг Юля.
– Зато на свете есть ты...
Она смеется. Не видит никакой логики. Но для меня теперь все связано, все наполнено чем-то новым и чистым до снежного хруста. Она сидит рядом со мной. Моя новая жизнь. Моя девочка.

2003 г.