Во вселенной закончился чай

        Во вселенной закончился чай. Или, быть может, вселенная хочет, чтобы мы так думали. На самом же деле, заварка никуда не девалась, и носик у чайника цел, и чашки неразбитые, кружатся сейчас где-то в бескрайней галактике наших бессмысленных рассуждений, и чай растекается по кольцам Сатурна, набирая обороты, остывая. А мы – то, глупые люди, в полной уверенности, что чая во вселенной больше нет, что заварка куда-то делась, что носик у чайника сломан, а фарфоровые чашки вдребезги разбиты, бежим в магазин покупать  чай в пакетиках, чтобы залить его кипятком и ждать, пока он, лениво разбухая, раскрасит воду в насыщенный терракотовый цвет. Без фарфоровых чашек,  из пластиковых стаканов. Без чайника с изящно изогнутым носиком. Без…
        А нам ведь прекрасно известно, что пусть на вкус он такой же, как и его прототип, пусть по цвету не различить, да что уж греха таить, и по запаху тоже, пусть он так же утоляет жажду и смачивает черствую сушку, все равно он не согреет так, как настоящий чай. Чай, который вселенная разливала по фарфоровым чашкам из чайника с изящно изогнутым носиком.
        А все началось с того, что во вселенной закончился чай. То есть, в моей квартире закончился чай. А что? По-моему, моя квартира имеет полное право называться вселенной -  в ней заключены все материальные вещи, необходимые для жизни. Для моей жизни. То есть, моя квартира – часть меня, а я - часть ее. А вместе мы составляем часть необъятного целого.
        И пока я копошился в прихожей в поисках ложечки для обуви, думал о том, как от меня ушла жена. Забрала весь фарфоровый сервиз, а чайник, который она забыла, я от обиды швырнул об пол. Ну а заварка просто закончилась. Просто.  Вселенная все врет! Ничего просто так закончиться не может: как то, что приходит ниоткуда и уходит в никуда, может закончиться? Оно продолжается, только где-то в другой плоскости, в другой вселенной.
        А кто она, моя будущая вселенная? А прошлая? Могу ли я, человек, живущий в двухкомнатной хрущевке, считать, что та, которая находилась в моей, оснащенной материализмом, ради улучшения благосостояния, квартире, и была частью меня, моей галактикой? Или она была всей вселенной?
В таком случае, она была паршивой галактикой. Галактикой без чувства меры и сожаления, импульсивной, грешной, тощей, безвкусной, бездарной, пучеглазой галактикой. И, возможно, мысль о том, что она ушла, это прекрасное начало дня. Дня, который ознаменован тем, что я впервые иду покупать чай из пакетика. Иду покупать его один. Я часть вселенной, значит, я – вселенная, только без галактики.
        Значит, если я загляну в себя, втащив голову поглубже в шею, так, чтобы она провалилась в тело, то увижу свою вселенную изнутри. Ну что ж, можно попробовать. Напрягая каждый мускул, я стараюсь, чтобы моя шея сложилась, как гармошка и голова смогла спуститься в сосредоточие моего организма. Но ничего не выходит. Слишком фантастично. Легче открутить ее с шеи, подобно крышке с горлышка бутылки, и закинуть голову в образовавшуюся пропасть, как спортсмены забрасывают мяч в баскетбольную корзину. Так и поступим. Слишком больно. К тому же, я не хочу, чтоб только голова путешествовала по моей вселенной – это слишком скучно. Пусть лучше все тело вступит во взаимодействие с ней!
        Веки одернуты, губы сжаты, нос медленно дышит, потом чаще, потом еще чаще -  я на месте. Я слышу бой курантов над ухом, теряю равновесия и чуть не падаю. Спохватившись, я открываю глаза и понимаю, что сижу на краю огромных часов с маятником: черные римские цифры на белом фоне циферблата начинают тоскливо потрескивать, когда к ним приближается большая стрелка. Я сижу на самом краю крышки, поэтому могу поболтать ногами, как в детстве, сидя на высоком стуле. Только вместо старого паркета под ногами - просторы необъятной вселенной. Моей вселенной. Здесь много звезд, рассыпанных крупой на темно-синем бархате космической вечной ночи. Здесь мигают кометы, пролетая и посвистывая ветром над моим слухом. Здесь воздух такой холодный, что не проходит в легкие, поэтому я не дышу. Здесь чья-то невидимая рука разливает по фарфоровым чашкам горячий чай, который тут же остывает, и тогда появляются новые чашки, которые продолжают парить надо мной, опутанные кольцом Сатурна. 
       - И надолго ты прилетел? – прозвучал за моей спиной юный хлесткий голосок. Я обернулся и повстречался взглядом с мальчиком, который был похож на меня в юные годы. И футболка была на нем моя, с капелькой гуаши под воротничком, и шорты мои, с дырявыми карманами, и кроссовки мои, и носки мои, белые, перештопанные.
       - Трудно сказать, - признался я мальчику, - я здесь впервые.
       - Я знаю, - согласился он, не глядя в мою сторону, - поздно уже.
       - Который час? – осведомился я у него.
Мальчик в ответ рассмеялся, и, задрав голову, указал мне на часы, которые тикали над самой моей макушкой. Я, смущенный своим невежеством, последовал его примеру и усмотрел половину шестого.
       - Почему же поздно? - удивился я, - время детское.
       - Время для всех одно, - обиженно буркнул мальчик. – Поздно уже, потому что ты везде опоздал, старый дурень.
       - Какой же я старый! – возмутился я, - мне нет и сорока!
       - Н-да? – ехидно хмыкнул мальчик и пристально стал разглядывать мои конечности со своего края часов.
       Полностью обезоруженный такого рода вниманием, я стал разглаживать края рукавов на рубашке и от ужаса покачнулся и чуть не упал в черную дыру, которая возникла абсолютно неоткуда и абсолютно неожиданно, прямо под парящими во вселенной часами, над которыми продолжали кружить и наполняться чаем фарфоровые чашки. А ужаснулся я от зрелища, представшего перед замутненными космической невидимой плесенью глазами: руки мои все в старческих пятнах и глубоких морщинах, тряслись, поправляя края рукавов на рубашке. Пощупав шею, я обнаружил, что напасть добралась и до нее: кожа обмякла, истощала и просела, собравшись в гармошку из новоприобретенных морщин.
       - Когда я успел так постареть? – испуганно вырвался вопрос чужим для меня, скрипучим низким голосом.
       - Эва! – воскликнул мальчик, болтая ногами, - ничего удивительного. Ты всегда чувствовал себя, как старик, вел себя, как старик. Да ты и есть старик!
       - Не может быть такого, - возмутился я, - когда это я чувствовал себя стариком? Врешь ты все, оболтус.
       - Эге-гей! – рассмеялся мальчуган, - когда-то и ты был оболтусом. Прыгал с тарзанки, воровал яблоки у соседей, задирал девчонкам юбки и подкладывал учителям на стул кнопки.
       - Никогда я такого себе не позволял! – пуще прежнего возмутился я.
       - Эх, - тоскливо вздохнул мальчик, - а мог бы. Мог бы и не жениться на дочке начальника, которая изменяла тебе с твоим же другом, с твоим же клиентом, и с твоим же братом.
       - Врешь, оболтус, - кряхтя, пригрозил я, - все ты врешь! Не женился я ни на какой дочке начальника, я выбрал другую!
       - Да? – снова вздохнул мальчик, - ну что ж. А мог бы жениться. Тогда бы ты мог и не терять любимую работу, и жизнь была бы поинтересней.
       - Да не терял я любимую работу! – злился я, - опять соврал, оболтус!
       - Ну что ж такое, - всплеснул руками парнишка, - конечно, никакую работу ты не терял! Потому что ты на нее и не устроился. И никакую дочку начальника поэтому не знаешь. А все  почему? Да потому что у тебя не хватило смелости поступить на ту специальность, которую ты хотел!
       - У меня были причины! – эхом разлетелось мое оскорбленное оправдание.
       - Причины, причины… - отмахнулся мальчик, - теперь ты врешь, старый дурень! У тебя на все случаи жизни припасены отговорки! Ты проживаешь наискучнейшую жизнь, ты женился на женщине такой же наискучнейшей, как и ты сам. Да и она была моложе тебя лет на сто!
       Мальчишка не на шутку разозлил меня. Я вытянул руки, чтобы дотянуться до него, но по мере того, как я вытягивал их, оболтус, погрязший в клевете, отдалялся от меня. Дальше и дальше, дальше и дальше, но, несмотря на это, он не покидал выступ под циферблатом, на котором мы расположились напротив друг друга.
       - Старый дурень, - звонко рассмеялся мальчик, поддразнивая, - и кого ты хочешь достать? Себя?
       Руки мои затряслись от обиды и злобы вперемешку с осознанием собственной немощности, и я издал исковерканный старческим голосом рык. Старый, умирающий лев на краю вселенского отчаянья изнемогал ото лжи, осквернившей его доброе имя, или же правды, запятнавшей истиной его личину, обглоданную страхом до самой тонкой клеточки существа.
       - Ну, что ты смотришь на меня, - передразнивая мои тщетные попытки добраться до него, мальчишка стал меняться в лице, в одежде, фигуре. Не успела минутная стрелка единожды оббежать циферблат, как мое постаревшее отражение в накрахмаленной белой рубашке, сером пиджаке, брюками со стрелками  и наскоро зашнурованными ботинками, смотрело на меня с издевкой на том самом месте, где кривлялся мальчишка. Я тоже успел измениться. Старость сползла так же внезапно, как и подступила. Я снова был молод, полон сил и желания вытрясти из обидчика всю дурь и клевету. Я был не просто молод, не просто юн, я был ребенком. Ребенком? Да. На мне оказалась футболка с капелькой гуаши под воротничком, шорты с дырявыми карманами, кроссовки и носки, белые, перештопанные. Рост мой стал ниже, кожа с оттенком летнего загара нежнее и подтянутей, а желание отомстить -сильнее и неуязвимее. Месть поглотила разум и сердце. Добиралась до души, которая сопротивлялась, влача безвольно невесомые ноги к вратам моих желаний.
       Я поднялся, выпятил грудь, как заправский забияка, и приготовился огреть немощного старика с противоположной стороны часов тумаками. А старик, нисколько не испугавшись, тоже выпрямился во весь рост и выпятил грудь, вероятно, чтобы поиздеваться надо мной в который раз.
       - Лживый, - кричал ребенок внутри меня, или я внутри ребенка, - тебе не запугать меня, не обмануть, превратись ты хоть в Короля Французского! Ты заплатишь за клевету!
       - Кому? – прокряхтел мальчишка, притворявшийся стариком, - самому себе? Несчастный дурень! Ты так ничего и не понял, - мой двойник засунул руки в карманы, ссутулившись при этом, как дворовый хулиган, и стал расхаживать взад вперед, под светом лунного диска часов, - Нет здесь никого. Никого здесь никогда и не было. Годами ты борешься сам с собой, и всякий раз верх одерживает тот, кто ничего не может изменить. Кто ничего менять не хочет! Вот она жизнь, кипит в артуровском котле, а ты, вместо того, чтобы вариться в самой гуще, бежишь прочь, боишься ошпариться. Если бы все великие люди так боялись жизни, то свет никогда бы не любовался полотнами художников, творивших их на крови, стихами поэтов, писавших их кровью, музыкой композиторов, влекущей за собой неизбежность кровавого финала. Ты глуп, потому что считаешь себя умнее. Ты ничтожен, потому что боишься признаться самому себе в собственной ничтожности. Ты жалок, потому что никогда ни о чем не жалеешь. «Так тому и быть», - слышу я из года в год, изо дня в день. Когда сослуживец занял твое парковочное место, когда твой пес заболел и умер, когда твоя анарексичная жена ушла от тебя – на все один ответ: «Так тому и быть». Нет бы, припереть коллегу к стенке и намекнуть ему, чтобы тот больше не вздумал занимать твое место. Нет бы, поплакать над печальной участью любимого питомца. Нет бы, доказать жене, что ты способен на рискованный самоотверженный поступок ради нее. Ну нет, это не для тебя. И кто еще из нас лжет?  Ты или я? Я или ты?
        Я так и стоял на месте, сжимая кулаки, с выпяченной грудью, не шевелясь, пока мой оппонент, часто дыша, курсировал мимо меня взад - вперед, взад - вперед. И, наконец, когда он остановился и встал напротив, изображая готовность к любому удару, я потерял всякое желание награждать его тумаками. Я стал пятиться назад, под давлением его пристального взгляда, словно сама совесть, сама вселенская истина смотрела на меня и укоряла в бездействии.
       - Ты хотел увидеть свою вселенную? – не старик, а уже я сам обращался к себе, приобретая знакомые, уже изученные черты и голос, – ну так на – смотри! Вот она, во всем своем великолепии! Она твоя! Так почему же ты бежишь от нее, почему ты, как трусливый рак, пятишься назад? Позволь, я помогу тебе.
С этих слов началось мое падение в черную дыру. Мой справедливый двойник, толкнул меня, когда я дошел до подножья деревянного выступа гигантских часов, и в этот момент стрелки добрались до шести, и маятник начал отсчет. Его ухмылка расплывалась вдалеке бледной кляксой, сливаясь воедино с космической синью неба, и все еще противно смеялась моим голосом где-то над ухом. Чашки прекратили свой хоровод вокруг часов и, расплескивая чай, понеслись за мной следом, обернувшись вооруженным войском в белоснежных латах. Они стремительно приближались, а я падал туда, где над всепоглощающей темнотой господствовал страх перед всепоглощающей темнотой.
        Лети, лети моя душа… прочь, прочь лети. Я хочу, чтобы тьма поглотила меня, впитала в себя и позволила стать частью необъятного, неизведанного, пугающего. Кому нужна вселенная, если она такая паршивая? Кому нужна такая вселенная, если даже самая паршивая галактика не захотела взаимодействовать с ней. Кому нужна такая вселенная, если она - это часть меня, если вселенная – это я. Забери меня, черная дыра. У меня нет сил принять свое прошлое и бороться с будущим. У меня просто закончился чай…
        И пока я копошился в прихожей, разыскивая ложечку для обуви, думал о том, куда спрятать тело. Она была паршивой галактикой, а как и все прекрасное, все паршивое тоже имеет свойство заканчиваться. Нет! Как то, что приходит ниоткуда и уходит в никуда, может заканчиваться? Оно продолжается, только где-то в другой плоскости…В другой плоскости? В другой плоскости!
        Все началось с того, что во вселенной закончился чай.