Танька

   Трещат морозы по всему Уралу. Лютует холод, сковывая озёра и озёрца, реки и речушки. Вот и Обва замерла под толщей льда. Отдыхает. От вездесущей ребятни, от неугомонных птиц, от вечно спешащих облаков, украдкой любующихся собой в её зеркальной глади. Чиста вода в Обве, студёна. Даже в летнюю пору. Недаром же дал ей народ такое название – Обва  - снежная вода. А уж как извилиста река! Всё излучины да изгибы!
   А сколько видела она! Сколько впитала в себя, протекая мимо сёл и деревень, под мостами и мосточками! Но… Тс-с-с…
   Зима…
   Спит река. И снятся ей сны-видения…
   Мост в «Графском» бору. Когда-то давным-давно Аника Строганов сбросил с него свою дочь за непослушание. Люди говорят – легенда, но она-то помнит! Ох, и своенравная была девица, за что жизнью и поплатилась. Сколько воды утекло с тех пор! Сколько камней перемололось в песок!
   А это деревенька Кайгородово. Человек тридцать и осталось всего-то. Да и те старики да старухи. И есть среди них один очень примечательный дед: каждый день спозаранку спешит он к реке, ноги по колено омывает в её водице, в морозы прорубь исправно рубит. И зимой и летом у него тропка к реке, как к старой доброй подруге,  проложена, босыми ногами протоптана. Не видала Обва за последние полвека, чтоб дед  тот к ней обутым приходил. Сколько ж лет-то ему? Про то даже она не ведает.
   Течёт река, несёт свои воды в Каму-матушку. Мелькают названия: Рождественск, Сретенское,  Слудка… Что за имена!
   А вот и Карагай… Уж ей ли не знать, что вся Венеция держится на «пермских карагаях*»! Сколько было сплавлено туда этих несокрушимых временем деревьев! А свои-то избы да мосты из чего попало строили. Давно ли появилась эта железобетонная конструкция, надёжно связав два берега…  Да разве во времени дело? Судьбы людские протекают по её берегам, уходят корнями в омываемую ею, Обвой, землю. Сколько раз она видела, как рассыпаются с карагайского моста зеленоватые искры из глаз с кошачьим прищуром. Сколько раз она пробовала на вкус слёзы, стекающие по пухлым Танькиным щекам.

   По дороге в снежном морозном воздухе , подгоняемый ветром, катился шар. От шара валил пар. Иногда он останавливался, переводил дыхание, утирал короткими руками лицо и снова пускался в свой нелёгкий путь. Полы длинной тяжёлой шубы путались под ногами, маленькие ножки утопали в неудобных валенках. Трудно, даже летом трудно топать полкилометра до магазина, а потом обратно, не говоря уже о зиме.
   Под тускло горящим фонарём шар остановился, выдохнул то ли уныло, то ли бодряще "Ух!" и возвёл глаза к небу, которое безжалостно бросало сегодня на землю хлопья снега. А у земли их подхватывал ветер и швырял в лицо прохожим, сыпал за воротники. И не было видно просвета. Ни на земле, ни на небе. Круглая фигура беспомощно привалилась спиной к фонарному столбу, продолжая выискивать в снежной круговерти хоть кусочек синего неба - тщетно. И тогда из раскосых зеленоватых глаз потекли слёзы. 
   Не оттого, что зима и метель - нет: с природой не поспоришь. Не от обиды, что, пройдя длинный путь, она увидела на магазине огромный амбарный замок - ерунда: прогуляется завтра с утра. Не от отчаянья, что Бог, живущий на этом самом небе, бросающим во всё живое снегом, дал такую нелепую внешность - она привыкла к ней с детства, хотя не раз мечтала о высоком росте и о маленьком весе. Нет, не от этого замерзали огромные слезины на её круглых румяных щеках. Просто вдруг в памяти всплыли лица отца и матери, такие дорогие и такие любимые, а в снежную музыку вихря ворвались совсем другие звуки... 
   - Танька! - весело кричал отец, врываясь в тесную кухоньку, весь в клубах морозного пара. - Как дела? 
   Танька, маленькая пухлая девочка, радостно расплывалась в улыбке при виде отца. Зелёные глаза сразу рассыпали по дому искры. Холодный нос зарывался в её роскошные, длинные медные волосы, покрасневшая от мороза рука заботливо хлопала по плечу. 
   - Мать на работе? 
Девчушка весело кивала головой, и казалось, что от этого частого кивания её курносый нос становился ещё курносее. Сейчас она покормит отца, и он обязательно спросит: "Споём, дочь?" и возьмёт в руки гармошку, разведёт меха, и польются грустные, понесутся задорные, расплещутся широкие. 
                В той степи глухой замерзал ямщик... 
   Слёзы стекали по подбородку, забирались под шаль, оставляя на щеках льдистые отметины, а с неба неслось и кружило, забиралось вверх и снова опускалось на землю :«Степь да степь кругом..."
    Но хватит лить слёзы, оплакивая мёртвых - они там, на небесах, вместе, и им хорошо. Надо идти. До дома не так уж много осталось. Завтра придётся топать в магазин ещё раз. Трудно, очень трудно на маленьких слабых ногах носить вес почти в четыре с половиной пуда, да при этом иметь метр роста. Танька упрямо вытерла слёзы, из прищуренных кошачьих глаз зло выстрелила в обнаглевшее небо зелёными искрами и затопала домой. У неё был сильный характер, закалённый людскими насмешками, и, не смотря ни на что - весёлый нрав. Просто сегодня была метель, и самый короткий день в году, и вдруг оказался закрытым магазин, и свет от фонаря был такой беспомощный и круглый, как и она сама. Завтра всё изменится. Завтра солнце повернёт на лето, и плакать больше не захочется. 
   Под тяжестью Танькиного веса жалобно заскрипели ступени обветшалого крыльца. Каким-то неземным стоном следом за ним отозвалась дверь. Танька с облегчением скинула неудобную шубу - жить стало сразу легче. Она протопала на кухню, с шумом выпила стакан воды и прокричала куда-то вверх, в сторону печки: 
   - Может, оторвёшь свою жопу от печи-то и спустишься вниз. Весь уж там изжарился, поди. Пошёл бы лучше снег от крыльца пооткидывал. 
   - Так он за ночь всё равно навалит, чё его щас-то кидать. Завтра, - раздался сверху неприятный мужской голос. 
   - Так ты и завтра весь день пролежишь на печи. И будешь лежать, пока нас не завалит,- пробурчала Танька и взгромоздилась на старенький диван в комнате, беря в руки незатейливое вязание. 
   С печи донеслось: 
   - Ну, что ты меня всё пилишь и пилишь. 
   - Да нужон ты мне, пилить тебя. Чай не дрова, - отмахнулась от него Танька, пристально всматриваясь в вывязываемый узор. 
   С печи свесились ноги, высунулась взъерошенная заспанная голова. 
   - Может, пожрём чего, - то ли спросил, то ли приказал мужик. 
   - Надо, иди и жри, знаешь, где лежит, а я не хочу, - устало вздохнула она. 
   - Жри, жри. Культуре-то когда научишься? Эх, темнота ты, темнота. 
   Он спрыгнул с печи, безнадёжно махнул рукой в сторону дивана и, уйдя на кухню, начал там греметь посудой. Танька пробормотала почти себе под нос: 
   - Ох, и навязался ты на мою больную голову, присосался, как клоп, и выгнать-то - не выгонишь. 
   "Клоп" же с воодушевлением продолжал орудовать на кухне посудой. Рыжий сорокалетний "клоп" среднего человеческого роста. Он достался Таньке в наследство от матери вместе со стареньким домишкой, небольшой банькой и парой сарайчиков. 
   После смерти отца мать жила недолго - умерла через полгода. Но эти полгода тело её отчаянно цеплялось за жизнь, хотя душа улетела вслед за мужем вместе с первым вогнанным в крышку гроба гвоздём. Вместе с первой горстью ещё холодной после зимы земли. Первые девять дней своей нежизни мать ходила молча, пугая всех замкнутостью и устремлённым в бесконечность взглядом. А на девятый день, сразу после поминок, она заголосила. Заголосила так, словно хотела остаток души выплюнуть в искрящееся весеннее небо. Девятый день после светлого праздника Пасхи унёс с собой остатки женской души. И буквально на следующий день в их доме появился этот клоп по имени Васька. Он был намного моложе матери. Пил горькую, нигде не работал, мотался, бедняга, по бабам и изводил мать. Но она продолжала с ним жить. Не смотря ни на что. Почти каждый день они топили баню и "мылись" там до одури. Перед самой смертью мать выглядела так свежо и молодо, как не выглядела уже давно. Даже при жизни с отцом. Танька взирала на всё это с горьким непониманием. Прозрение пришло много позднее - её мать умерла вместе с отцом в светлый праздник Пасхи, а та телесная оболочка, что осталась от неё и так отчаянно цеплялась за жизнь, была чем-то иным. Танька всё это понимала и не винила мать ни в чём. Не винила после смерти, а при жизни... 
   - Мам, пойдем, сходим на кладбище. Я по папке соскучилась. 
   - Ну, были ж мы там месяц назад где-то. Ну, сколько ж можно? Извести ты меня, что ли хочешь? Танька, Танька... - мать вздыхала и, продолжая бурчать на дочь, уходила с Васькой в баню. По круглым щекам Таньки стекали слёзы - ей было обидно за отца, за себя, за мать, утонувшую в плотских утешениях. И она всем сердцем ненавидела Ваську. Ненавидела так, что начинали пульсировать вены на висках, а в руках появлялась мелкая дрожь. А потом мать внезапно умерла, и её бренное тело улеглось рядом с телом отца, а душа вознеслась на небо. Танька свято верила, что её родители теперь вместе. 
   После смерти матери, она долго и безудержно плакала. Плакала, не отходя от гроба. Плакала на кладбище. Плакала на поминках. Плакала, плакала, плакала... Разошлись друзья, разъехались последние родственники, а слёзы текли и текли. Казалось, что им нет конца. Спустя несколько дней после похорон, Танька немного пришла в себя, оглядела туманным взглядом комнату, тяжело ступая, прошла на кухню. Там, как ни в чём не бывало, сидел клоп. Перед ним стояла бутылка водки, наполовину уже опустошённая, и валялись куски хлеба и надкушенный солёный огурец. 
   - А, это ты, - прошамкал он, впиваясь в Таньку нетрезвым сальным взглядом. - Водку будешь? 
   Она уставилась на Ваську непонимающим взглядом, в горле застряли то ли слова, то ли противный блевотный комок. Танька, утробно взвизгнув, махнула рукой, снова ушла в комнату и уселась на диван. Диван отчаянно заскрипел. Меньше всего на свете она хотела бы видеть сейчас несносную Васькину рожу. 
   - Ты чё ушла-то? Брезгуешь что ли? - он ввалился следом за ней в комнату и встал прямо под люстрой, засунув руки в карманы. Глаза его бессовестно шныряли по Таньке. 
   - Уйди, ирод, видеть тебя не могу, - сквозь стиснутые зубы выдавила она. 
   Он нагло оскалил в улыбке желтоватые зубы, миролюбиво промычал: 
   - Ну, ничего-ничего. Привыкнешь. 
   И ушёл допивать горькую. А Танька привыкла...

   Не одна зима минула с тех пор, не одно лето пролетело. Клоп прочно обосновался в Танькином доме. Несколько раз она хотела выгнать его, но страх перед бездной одиночества останавливал её на полуслове... 
...В светлый праздник Пасхи раскосые зеленоватые глаза с кошачьим прищуром рассыпают искры с карагайского моста. Плывут над Обвой облака, и видит Танька в отражении реки, как в небесах  парят  души родителей. И кажется ей, что  между ними есть маленькое пространство - для неё...