Из круга в круг, или Нить неизбывная

Повесть к свободному узничеству

(Уцелевшие обрывки)


От автора
В условиях жёсткого режима мне удалось переправить эту рукопись за пределы зоны. Но многое при этом потерялось.
Предлагаю вам то, что уцелело.

Прочитав, вы поймёте, почему я не пытаюсь восстановить утраченное.

Не прочитав, не поймёте, зачем предлагаю вам эти записи.

Nb. Включая в эту повесть выражения или фрагменты сочинений других авторов, обозначаю их разбивкой.


«Дві паралелі, два меридіани –
І от квадрат. Живи. Твори. Вмирай...»

Євген Плужник


И сплетённой из капроновых ниток верёвкой змеилось проклятие, цепляясь за ш у б у стены; подрагивая петлёй, холодом лизало щеку.......................................

ну и что?..

.............или Пушкин. Человек из двадцать первого века, из двадцать второго...

В о с с т а н ь, п р о р о к! И в и ж д ь, и в н е м л и.
И с п о л н и с ь в о л е ю М о е й
И, о б х о д я м о р я и з е м л и,
Г л а г о л о м ж г и с е р д ц а л ю д е й!*

Восстал. Фрондёрствуя, что твой купец Калашников, восстал на Чёрной речке из недр собственной души. Нерукотворным памятником восстал посреди необозримой заснеженной российской тоски.

І стелять у вічності постіль
російські простори йому.
Дантес непорушний. Лиш постріл
проріже затишшя й пітьму.

Н е т, в е с ь я н е у м р у! Д у ш а в з а в е т н о й л и р е
М о й п р а х п е р е ж и в ё т... **

Где ты, пророк? Что же ты молчишь?
Человеки сделали себе имя – из тёмных подвалов души восстали памятники во плоти. Памятник – на памятник. Не щадя живота чужого (ради бутылки пойла), режутся в подворотнях (из-за той же бутылки) под присмотром блюстителя. Он бдит, этот охранитель, у него два ока, как говаривал Михаил Евграфович: одно дреманное, а другое недреманное.

(Как его теперь называть, этого триглава: самодержавие-православие-народность? – партия-коммунизм-народ?)

Что же ты, Александр Сергеевич?

Ты сам по себе, а памятник-во-плоти – сам по себе.

Стоишь немой глыбой на своей площади в первопрестольной, д о б р у и з л у в н и м а я р а в н о д у ш н о, не оспариваешь глупца***, и он с пеной у рта рычит на московского Агасфера – отечество защищает.

То самое, рождённое для нас твоим словом (скверное, любимое отечество).

Ну и что?

Что бы я ни думал, куда бы ни пытался идти, остаётся, встаёт (как
тупик – как высокая тюремная стена) этот проклятый неизменный вопрос: ну и что?

Ладно, оставим Пушкина (на площади): для него хоть тупика не было – обрыв. Но его (им открытое для меня) отечество осталось. И никуда я от него не денусь. По большому кремлёвскому счёту – нас всех и м е ю т. За зэков. И здесь, и за стенами.

И любовь приказала долго жить – л ю б о в ь к о т е ч е с к и м
г р о б а м да к р о д н о м у п е п е л и щ у****.

Они множатся (там, за стенами), эти могилы и пепелища. Вот и Чернобыль (слово-то какое могильное!) на днях бухнул на весь мир и на многие-многие лета.

Ну и что? Что могу изменить я (буковка, дорогой мой А.С., в твоих двадцати двух тысячах слов, – букашка…)?

Я пытался. Эта самая любовь меня питала и воспитала. До того, что стала тесна. Как смирительная рубаха.

Да… А поначалу было просторно и вольготно.

Помню, как весной, перед Вербным воскресеньем, все мы: весь наш род и все другие истовые роды в нашем небольшом (уездном когда-то) городе – говели и приходили на могилы старого кладбища. Главы многочисленных семейств – деповские ремонтники, сухопарые, жилистые плотники и сапожники из будок, – обрывая руки, носили из деповского карьера песок, рассыпали у могил, а хранительницы домашних очагов, широкобёдрые и грудастые, подбеливали гробки, поливали посеянные семена незабудок. И всё это неосознанно творилось для одной только цели – поддержать в потомстве единство клана, не дать зачахнуть едва дышащей плошке родовой любви. И все чего-то ждали.

Потом была Пасха, разговенье жесточайшим самогоном, вкрутую сваренные крашеные яйца и сальтисон. И в батьковском доме, дедом построенном, гостил сам дед, незримый Владимир Кононович, сопровождаемый во всех разговорах бабушкой-невидимкой, законной своей супругой. Поминались и другие – имена близких и далёких усопших родственников – каких-то старцев и младенцев. Через неделю на кладбище мы их куда-то провожали, загружая на прощание немаловажными житейскими проблемами: не пора ли высаживать помидоры в открытый грунт? – и надо ли опрыскивать абрикосы до цветения? – и что Колька Вовк украл на элеваторе четыре мешка зерна, охранник поймал его, а он откупился двумя бутылями самогона. Удачливый…

В том году, когда страна проводила на заслуженный (ещё не вечный) отдых Никиту Сергеевича, проводы оставили у меня на памяти рубец.

Солнышко светило, пока ещё не щедро, но ласково, – прямо в оптимистичный образок всесоюзного божка над чёрной классной доской. А кроме того – ослепляло меня отражением с лакированной соседней парты. И соседка Светка, созревшая прошлым летом, пуляла в меня одиночными, но разрывными. Я сощурился. Я стал защищаться. Приложил к её распаренному плечу ладонь. Оно вздрогнуло, и Светка отвела глаза. Я перешёл от защиты к атаке – шепнул, чтобы вечером пришла к винограднику у Марьиной рощи.

Последний урок, обществоведение, с полноватой Викторией Степановной на фоне диаграммы, оставил я зомбированным одноклассникам, а сам убежал. Не на кладбище, конечно. Но обойти обычай стороной – ещё не хватало смелости.

Между могилами уже расположились кружком все мои домашние. В кружке разостлали просторную вышитую по краям холстину, разложили на ней поминальную снедь. Обе мои тётки, вдова и безмужняя, очистили яйца, нарезали ломтями окорок и брынзу, разломали на куски творожную пасху. Батько достал из сумки большую бутылку и разлил самогон по стаканчикам. Обойдя круг, горлышко нацелилось на меня.

– Ну... – Я услышал низкий батькин голос: – ты уже вырос, и тебя исключать нельзя.

Я молчал. И мать молчала.

От самогона в груди запылало, и я почувствовал прилив любви к незнакомым родственникам. Но их не было рядом.
– Закуси, – сказал батько.

Вот тебе на! Сперва выпей за усопших, а потом за них же закуси?
Да. Что делать – таков обычай. Необходимый. Не обойти его.
Медленно съел сдобренный хреном окорок – вроде как хвороста подбросил в огонь. И не сиделось уже на могилке. Что-то надо было делать. Я поднялся.

– Пойду прогуляюсь, батя…

Он долго смотрел на меня, потом кивнул.


=====
* А.С. Пушкин. Пророк.

** А.С. Пушкин. Памятник.

*** Там же.

**** А.С. Пушкин. Два чувства дивно близки нам…



Дорога к роще пробиралась между затопленным талой водой карьером и молодыми охранными тополями, остановившими разрастание ямищи в сторону виноградника. Сквозь листву протиснулся неяркий свет предзакатного солнца. Сужаясь в подступивших к ней бурьянах, уже не дорога – едва видимая тропка – карабкалась по косогору к раскидистым дубам, обступившим поляну. Будто к древнему капищу. Колыхалась напряжённая тишина. И казалось, что в тишине зреет пронзительный голос языческого жреца. Я вошёл в рощу.

– У-у-хх!..

– …ху!.. ху! ху!.. – Эхо дрожью пробежало по коже, обвило руки, стянуло.
Из-за ближнего дуба дробью осыпал меня смех. Она. Светка, соседка по улице и по парте. Распущенные волосы, светлые и густые. Грудь подпрыгивала от безудержного хохота, сверкали блёстки на свитере, рассыпались по всей поляне.

– Ха-ха-ха-ха!.. Испугался?

Медленно, напрягая ноги, я двинулся в её сторону.

– Вот… вот я тебе счас покажу!

– Что? – Она всё ещё смеялась. – Что ты покажешь?
– Накажу.

Смех не угасал, из голоса перелетел в шумное дыхание, и оно подшучивало надо мной.

Она вздёрнула голову, ошпарила меня густой синевой из глаз:

– Ну?

На вызов надо было отвечать. Отступать – мужское достоинство растоптать.

Губы скользнули по Светкиной щеке, по губам, чуть солоноватым, в мгновение отмякшим…

– Ой! – Она вскрикнула. – Трава сырая.

– Ну и что? – Этот вопрос тоже был из собрания проклятых.

– След останется. – Светка вздохнула. Я обрадовался.

– А ты права, права, права: такая сочная трава…

Чтоб не обидеть, я чмокнул Светку в ямочку на пухлой щеке и не спеша вывел из рощи.
Никто не окликнул нас. Только запоздалый ветерок прошумел по кронам дубов.

Бедная Леля! (Астарта, Афродита, то бишь Света)…

Ночь уже разлилась вокруг нас, уплотнила воздух; Светка нырнула мне под руку. Вдалеке, за колхозными огородами, заворочался на широкой долине Буг, что-то ухало в той стороне, и откуда-то издалека, из раннего детства, гудел двигатель гружённой гранитом баржи. Едва намётанная в темноте дорога растворялась в туманном свечении города. Светка потёрлась щекой о мою грудь.

– Серёжка, ну почему ты такой?

– В белой «рубашоночке, хорошенький такой»? – Я почти пропел.

Упругое существо под моей рукой не унималось:

– Говорят, мужчины от спиртного смелыми становятся…

– И от кого же тебя надо защищать?

Она ушла из-под руки.

– Ты несносный! – Она ткнула кулаком мне в бок (так что печёнка почувствовала) и взорвалась рыданием: – Несносный!.. Противный!.. Я… я люблю тебя…

Печёнка слегка заныла, я искоса посмотрел на Светку и подумал: «Это пройдёт. Когда придёт другое… А что – другое? И откуда?»

Притянул Светку к себе, а мысли забегали. По городу, по берегу Буга, по Марьиной роще.

Интересно, а у деда с бабкой тоже здесь было первое свидание?

Конечно. Где же ещё? Это земля предков…



…………………………………………………………………………….
Д в і п а р а л е л і, д в а м е р и д і а н и –
І о т к в а д р а т...

Здесь тоже квадрат: от стены до стены – три метра. И двое нар двухъярусных. И четверо зэков, меня включая. И я один сижу на табурке у тумбочки. Я дневальный. Трое других на промзоне разваливают социализм – подсовывают под штампы по три листа жести и штампуют бракованные, с заусеницами ша-образы для трансформаторов. У меня в руке ручка, я склонился над обрывком бумаги и, вслушиваясь в тишину коридора (не идёт ли какой гражданин начальник?), уже не в первый раз провожаю Светку домой после первого свидания.

За окном барака на квадратном плацу трое зэков перед второй сменой круги нарезают. Не выходя за пределы квадрата, пытаются выписать квадратуру круга – решить непосильную задачу тюремного дления.

Я тоже в кругу. Я пытаюсь вырваться из этой с у е т ы с у е т и
т о м л е н и я д у х а*, но только того и достигаю, что попадаю в первоначальный.

Возвращаемся со Светкой домой, идём по извилистой и грязной окраинной улице ночного города, утомлённого суетой, уже засыпающего, чтобы сном зачерпнуть немного отдыха и поутру нырнуть в ту же изнуряющую суету
.
Вокруг темно. Светка опять устроилась под моей рукой, и я понимаю, что она норовит всю жизнь так провести – под моей рукой. Но где буду я – я и сам ещё толком не знаю.

– Серёжа… – Её рука вкрадчиво проникла под рубашку. – Ты меня не оставишь?

Вопрос ребром, неотступный. Будто мы уже соединились. Будто мы чета с десятилетним стажем.

Грубые пальцы пытаются добыть из меня аккорд. Но здесь, в десяти метрах от её дома, не место. Здесь не роща. И поздно, поздно уже.

Или время ещё не пришло?

– Но ты ведь сейчас сама уйдёшь, – говорю я Светке. – Твои заждались тебя домой.

– Ладно, пока.

Она убегает в темноту. Калитка у соседского дома издаёт резкий, укоряющий скрип. Я остаюсь один на окраине спящего города, один на один с ущербной луной. Она висит над городом, над нашим домом, надо мной. Она светит над……………………………………………………………………


……………………………………………………………………………………….
Не зажигая свет, я разделся и лёг в постель.

Рядом с головой тикал будильник. Не спалось. Хоть и поздно, желание проснулось. На Новый год Светка подарила мне раковину. Морскую. Большую.

Почему? Зачем? Что я буду с ней делать?

Как – что? Слушать.

Что слушать?

Море.

Я поставил раковину на полку, возле будильника, и по вечерам, уже в постели, прикладывал её к уху и слушал, слушал… И той ночью вновь – так живо, так свежо – я…
Я… у с л ы ш а л р а к о в и н ы п е н ь е.
Брошу б е р е г и уйду в т у м а н…**
Р а н о у т р о м я у й д у с Д а л ь н и ц к о й.**
(Однажды утром – из этого Никольска, а потом из той Одессы…)
Д ы н ь в о з ь м у и х л е б а в у з е л к е.**
Я с е г о д н я н е п о э т Б а г р и ц к и й**
(Утром, утром, как поэт Багрицкий…),
Я м а т р о с н а г р е ч е с к о м д у б к е…**
Н-да… Дожилась до предела любовь. Вымахала меня до метра восьмидесяти удовольствием от грубой плотницкой работёнки на пару с батьком. И от еды, тоже простой и грубой, но досыта.

Я рос и глядел в корень. Прапрадед, оставив казачество, примкнул к мастеровым, тележником стал. Дед был плотник, и отец стал плотником. Жили, крыши ставили на домах, детей зачинали в домах и в домах умирали… Как моллюски в раковинах. Пращур далёкий родил прапрадеда, прапрадед родил прадеда, прадед родил деда, дед родил батька… Неизбывное пенье. Как у бедуина в пустыне…

Дом. Зыбка и гроб. Тесно стало. Уж слишком плотно окружили каждодневные заботы о еде и всё те же заботы о свиньях, о курах, о корове – о еде. А между заботами – самогон и – между чарками – одни и те же разговоры и невысказанные мысли о средствах: о деньгах, и что кабана докормить бы пудов до восьми, и что новый мотоцикл неплохо бы купить, и, конечно, с коляской, чтоб было в чём кукурузу с колхозного поля возить, et cetera, et cetera, et cetera***, как любит повторять наша классная, «француженка».
Нет, так дальше не пойдёт. Юное отродье вознамерилось сотворить нечто такое, чего ещё нигде и никогда не бывало.

Творить, творить, захлёбываясь восторгом. Писать. По своему образу и подобию. И показать им: батьку, и матери, и тёткам, безмужней и вдовой, и даже – мелькнула нелепая, но, казалось, оригинальная мысль – духам усопших предков, – вы все, все, кроме тех, которых мы сегодня проводили обратно, н а т о т б е р е г, вы тоже можете. (Как и я!) Дерзните, выйдите из этого постылого круга бытия: из земли в землю…………………………………… ……………………………………………………………………………………….
=====
*Экклезиаст, гл. 2, ст. 26.
**Багрицкий Эдуард. Возвращение.
***и прочее, и прочее, и прочее (фр.)


……………………………………………………………………………………….
Уснул я далеко за полночь. В прошедший месяц уснул – в апрель, в раннее утро возле будущего дома нашего дальнего родственника.

Внизу лениво тянется к Бугу Калигул. Перед речушкой, охваченный полукружьем обрывистого берега, лужок уместился, коровы пасутся.

Брыкая, мотая головой, от стада отрывается пегий телёнок.

Вхожу в работу. Что в купель.
Топор звенит, звенит апрель,
и рвётся, будто из пелёнок,
восторг – и вот уже телёнок
резвится на лугу зелёном…

Мы с батьком уже успели отесать по десятку брёвен. Залезли на крышу, ставим кроквы (стропила, это по-украински). Я забиваю гвозди, батько придерживает крокву обухом.
«Тук – ду-дук!.. Тук – ду-дук!» – Будильник в изголовье воспроизводит дуэт молотка и топора: одна пара стропил – один пассаж, другая – ещё один, за ним – ещё, и ещё, и ещё: «Тук – ду-дук!.. Тук – ду-дук! Тук – ду-дук...» Аллегро, стаккато – восьмой пот упруго струится по вискам. Как мысль…

О чём? Это и есть я? Сколоченные из брёвен кроквы, подрастающий к завершению дом, сладкое нытьё мускулов (сквозь весь сон), работа, работа – это и есть я?..

И телёнок, телёнок бегает и бегает, резвится на лугу.

І н е м а т о м у п о ч и н у, і к р а ю н е м а є*. Так было, так есть… Но…

К т о у с л ы ш а л р а к о в и н ы п е н ь е,
Б р о с и т б е р е г и у й д ё т в т у м а н…

Калигул – к Бугу течёт, а Буг – к морю. Бесповоротно………………………... ……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….. ну и что?
Сидишь – и сиди. В классе? В аудитории?

Нет, в бараке. Каждый сверчок знай свой шесток! – ex phaenomenis** возглашает вымученная мудрость слепой толпы. Только и остаётся: сидя на нарах, предаваться созерцанию прошлого. Оно сродни вымыслу.

Что там, в следующей серии?

Пустое соседнее место на скамье за партой. Весь день. И следующий.

– Cherchez la voisine!*** – сдвинув брови, сказала мне после уроков наша «француженка».

– La femme?****

– Oui*****. – Классная не улыбнулась.

Дома Светки не было.

– А вы разве не вместе? – Тётка Валя отвернулась от плиты и вонзила в меня свои острые чёрные глаза. Но неглубоко – до совести не достала.

– Да я, тётка, вкалывал, рук не чую! – И несколькими словечками нарисовал живописную картинку: как мы с батьком крышу ставили на новом флигеле у Йван‘ Петровича, вчера и сегодня, едва управились до дождя.

– А-а, а я думала, шо ты тоже в депо ходил.

– В депо? Так Света ещё в депо?

– Ну, наверно, задержалась. Уже второй день ходит. Интересные, говорит, экскурсии…
Конечно, это было глупо, но всё-таки я побежал на станцию. Мимо базы запаса – кладбища промасленной стали. Словно выброшенные морем (и временем) чудища, в продолговатой овражине по-братски упокоились паровозы, ожидая войны: она воскресит этот металл, раскочегарятся топки, воспрянут пары – и дружина встанет на защиту…

Наперерез мне по соседней колее шёл с прицепленным вагоном тепловоз. Пронзительный протяжный гудок……………. ………………………………………………………...

………………………………………………………………………..
…….с нашим общим соседом – помощником машиниста Колькой Вовком каталась на тепловозе. И забеременела.
Соседский телёнок за девять месяцев подрос, его закололи, разделали, приготовили, как следует, и, став холодной закуской, он попал на свадебный стол.
Лужок у реки распахали, низину залило водой и на суглинке образовалось болото.
И стихи мои не печатали ни в Киеве, ни в Никольске – нигде.
И только по вечерам в изголовье пела раковина, пела о том, что…………………………………………………………………………


..........там, за семью ветрами, за семью морями, за пределами человеческих чаяний и помыслов – terra incognita******, неведомый мир. Мой. Мною созданный. В апогее орла голубой шар висит. Как бы на привязи. Земля его не отпускает в безвестность.

Шар – некая особость, не возможная без делянки утраченного рая внизу, на земле, на берегу лагуны, где стоит и тянется в высь стеклянный дворец в окружении экзотических деревьев, похожих на пальмы. И родничок между деревьями, и ручей, текущий между валунами в купальню.

И всё это создано по моему образу и подобию. Воображением, сном. Пеньем раковины.
Это вечно.

Вздыхая, улыбаюсь иронично: вечность продлится ещё несколько минут, и надо приниматься за уборку барака.

Понял, чокнутый ты мужик? (Если нет – втолкуют, втолкут!)

Окстись, спроси себя: по твоему образу и подобию – это Божье или от

=====
*И т о м у н е т н и н а ч а л а,
н и к о н ц а, н и к р а я (укр.)
Т.Г. Шевченко. Сон.
**из явлений, на основании опыта (лат.)
***Ищите соседку! (фр.)
****Женщину? (фр.)
*****Да (фр.)
******земля неведомая (лат.)


Всё от Бога.
Так бабка ответила, Матрёна Ивановна. Мы только что освятили пасхальные дары в церкви над Калигулом и шли домой в предвкушении разговения.

– А этот мой галстук... пионерский, – я потрогал узелок, – он тоже от Бога?

– От Бога, онучок, от Бога... Но Богу не угоден.

– Так зачем же я ношу его?

– Для людей. Воны думають, шо вумные, та не всё понимають.

– Я вот сниму его, чтоб они поняли...

– Ничого воны не поймуть, онучок, покы Бога не узнають.

– Так снять или носить?

– Носы, онучок, носы. Богу – Божэ, а людям – людськэ.

– А Бог не обидится?

Бабуся вздохнула:

– А ты стань на колина, та й попросы, шоб Вин простыв. Вин теплячий, Вин хрест перетерпив и твий галстук стерпыть.

Дома, в кухне, уже топилась плита, и вся семья: дед и бабка, батько и мама, да две тётки – согласно чину занимали места за просторным дубовым столом, чтобы совершить разговение. Желудок звал меня туда же, но я побежал в холодную светлицу к покуту (это опять по-украински: в горницу, в красный угол) и упал на колени перед образом. Галстук сжимал горло, как петля. Я расплакался.
– Прости меня, Бог. Но что я могу сделать? Если сниму его, мне по поведению тройку поставят и похвальную грамоту не дадут. А я так хочу быть лучше всех...

С иконы, покрытой вышитым рушником, Младенец, сидя на руках у Матери, смотрел куда-то вдаль. Мимо меня.

– Скажи хоть слово. Одно.

И я услышал. Голос из кухни, голос батька, звал меня к столу.

Нет, не на пир. К семейному, родовому пиршеству. Батькин голос и зов плоти подняли меня с колен, и я ..........................................................


........ закрыл за собой дверь школы и понял, что я гений.

Юный гений. Всего лишь. Всего лишь юный.

Аттестат зрелости – всего лишь фикция. Печать судьбы, удостоверяющая подлинность, – это, конечно, диплом. И я уехал в Одессу.

На вокзале никто не провожал меня. Последнюю надежду – в первый и последний раз выданные батьком две сторублёвки – я спрятал глубоко-глубоко, во внутренний карман пиджака, – и зашил. Утверждённый таким образом в своих юношеских посягательствах, сел в поезд...

В Одессе, уже через месяц, мытарства натолкнули меня лбом на реальность, не податливую, как памятник вождя революции на Куликовом поле. Из этого столкновения получился один только вывод: надежда – всегда последняя. Молодой организм и юная душа хотели жить, а жизнь так просто не давалась в руки. Одна надежда умирала в суровой прозе жизни, но поэтическая душа тут же рождала другую и направляла её к рукам. И они работали. Не то, чтобы весь мир обнимали, но лопату держали крепко.
Нищенской стипендии не хватало на прозаическую пищу – от старославянских юсов* и аориста**, от латинского plusquamperfectum‘a*** приходилось уезжать на товарную станцию разгружать вагоны с углём. Или: за 3 руб. 50 коп. в день, переполняясь немым юмором, изображать атакующего солдата революции, с трёхлинейкой наперевес.
Это вам не па-де-де танцевать. В толпе студентов из разных мест города, одетых в длиннополые николаевские шинели, очертя голову, бежал я, обливаясь потом, к пирсу, к пароходу, готовому отплыть в Стамбул. Новое время стремительно наступало на отголоски царского режима, чтобы остаться несколькими кадрами в ленте и покрыться пылью на полке какого-нибудь полузабытого киноархива.

После съёмок, скинув шинели и гимнастёрки, мы бежали на пляж. Там нашёл я свою погибель. Её звали Елена. У неё была высокая грудь и длинные ноги. Очень странно: плавала она неважно. За длинные тёмные волосы...........
...........................................................


она сидела на камне, дрожала и благодарила меня за то, что вырвал её из пучины (она выдохнула это слово перед поцелуем), за то, что она не стала русалкой. В тот же вечер, пока она дрожала, мы успели дойти до старинного особняка её родителей. Когда она зажгла ночник над постелью, наступила ночь, и распущенные волосы сделались пепельными…

За окном ревело море, беспорядочной дробью бил по стёклам дождь. Вспышка молнии разодрала сумеречный воздух спальни. Лена вскрикнула. Гром, небывалый, осенний, покатился куда-то в море, успокаивался, утихал…

Перед утром она сказала мне:

– Мы квиты, милый. – И в придачу поцеловала в щеку.

Сквозь шторы пробивался в спальню рассвет. Я был ещё (или уже?) не настолько мужественным, чтобы просто встать и просто уйти.

– Ты жалеешь? – спросил я её.
– Конечно, нет. – Она засмеялась. – Охота удалась. Всё получилось. У тебя и у меня. Как было задумано.

– Если получилось, тогда… тогда почему же?..

– Ты гордый. Нам будет плохо: я не смогу быть при тебе. С тобой женщине хорошо один раз… И родители не согласятся. Они стерпят бедняка, но не того, кто выше их.

Она попала в самое сердце. Я задохнулся. И молчал.

– Впрочем, пока вернутся старики… – Она потянулась, подняла руки, умопомрачительно выгнулась: – Охота ведь не всегда бывает удачной…

Мы стали встречаться. Днём я ходил на шабашку – асфальтировал дорожки в порту, а вечером Элен (так её звали родители, и она пожелала, чтоб и я также) дезодорантом изгоняла из меня плебейский дух и между фужером абсента и клубникой со сливками……………………………………

=====
* Юс малый, Юс большой – буквы старославянского языка
**грамматический вид, передающий законченное в прошлом действие.
***букв.: «больше, чем совершённое»; форма глагола в латинском языке, выражающая время, предшествующее прошедшему.



В спальню прорвался из прихожей звонок.

Почтальон принёс телеграмму: оставив свою вологодскую родину, генерал с генеральшей отбыли в свою возлюбленную Одессу. Гостьба в именитом доме в отсутствие хозяев окончилась. Море за окном затянулось дымкой. Редкие чайки кружили и кричали над кромкой берега.

– Лена, Элен, приходи ко мне в общежитие. Когда сможешь.

– Когда не смогу больше. Если до этого дойду. – Она рассмеялась.

И пришла ко мне лишь однажды. На десять минут. Хватило, чтобы выпить чаю, сообщить, что родители пребывают в добром здравии и вызвать у меня приступ……………………………………………………………………...

……………………………………………………………………………………….
В вестибюле инъяза галдел многолюдный вавилон. Вроде бы как сороки с воробьями спорили. До взаимопонимания не доходило. Ещё год (два, три) – и все они разлетятся отсюда. И моя (моя-не-моя) Элен упорхнёт куда-нибудь в загранку. Или уплывёт.
Я тоже хочу. Вместе с ней. В море и за море. Туда, где в апогее орла голубой шар висит. Где дворец невиданный. Где пальмы и ручей, сбегающий в купальню.

(А макарон, не спагетти, а этих, из лагерного котла, к пайке вдобавок, – не хочешь?)

…Она возвышалась в сердцевине пёстрого кружка. Воплощением робкой мечты ребят-однокурсников. Без помощи ума, разинув рты, они поглощали её безудержную болтовню на английском. Нарушая строгость окружности, к центру всеобщего внимания неподвижно стремился увитый рюшами длинноволосый юнец. Прыщи дозревания, точно мухи, обсели умилённое личико.

Элен увидела меня и окликнула по имени – выделила из толпы.

– Брызни щедростью, – сказала она Олегу (или Артуру? – неважно как его звали). – Пригласи на коктейль будущее светило. – Она повела плечом в мою сторону.

Через полчаса мы уже сидели у него дома и, развалившись на диване, поджидали напитки. Пока он там, на кухне, разбирался с бутылками, я украдкой обнял Элен и поцеловал. Она снисходительно погладила меня по спине.

В комнату вошёл услужливый хозяин, поставил на стол поднос. Пришлось выпить тот унизительный коктейль – до дна осушить горькую чашу.

И хватит, предостаточно. Поднявшись, я церемонно откланялся и тремя словами благодарности, едва прикрывшими отчаянную насмешку, сочетал их на весь оставшийся вечер. Мою-не-мою и хозяина положения.

Всё, баста! Пойти в пароходство, разузнать, что к чему, и……………….
…………………………………………………………………………………….

киоске на углу улиц Советской армии и Ласточкина купил молодёжную газету. На четвёртой странице, в правом верхнем углу, стихи увидел. Четыре вещи, их четыре! Всё, что всунул я в редакционный портфель.

Четыре вещи уместились на осьмушке страницы. Четыре встречи с Элен. После каждой я ждал следующей. И мне писалось. Трудно, труднее, чем гребцу на галере (я знаю – что такое вёсла в лодке на Калигуле, и не дай Бог никому – познать стихо-творение!). Родовое плотницкое упорство не отпускало от стола. Не приседая – как бы отёсывал каждую строку, к мысли припасовывал. И работал, и работал, пока на ногах держался. Пока не валился на кровать. (Это тебе, мужик, не плаху обрабатывать! Плотницкая работа перед стихо-творением – просто забава.)

И что же получилось?

Чудо. Чудо явления на свет, в советскую действительность, во всеобщее пожирание докторской колбасы и московской водки, – чудо явления этих вот строк:

...любовь слепа, добро – любое! – слепо –
бери, вкуси, мой друг, и брат, и враг.
Везде уместное, оно великолепно,
как хлеб и парус на семи ветрах...

В двух вытянутых руках держал я свои стихи, отстранённый от них ушедшей осенью, оторванный разрывом с Леной (Элен) и вновь открывал для себя свои же слова, шепча – пробуя каждое на звук и на вкус. Я обрёл новые средства к жизни.

Немного в стороне, за киоском, голубь терзал клювом хлебную корку. Я подумал: если человек получает удовольствие, производя средства, то эти средства и есть цель, средство и цель – одно и то же.

На меня никто не обращал внимания. Никому не аукнулось появление чуда. Старая похмельная Одесса, увитая утренним туманом, покачивалась перед глазами. Сонная киоскёрша уныло смотрела на башенку кукольного театра. В истоке улицы Ласточкина, обнявшись, целовались оборванец и ханыжка – памятник, истукан, предострежение, двуединое знаменье неминуемого исхода. Рядом валялась пустая бутылка.
Вот так. Вот тебе парадигма бытия, mon cher*: питьё, жратва, совокупление – и труды, труды, труды, чтоб это иметь да ещё кому-нибудь подать. Бесконечная конечность круга. Хочешь – пиши (а, может, оглянись – и молчи?). Хочешь – в поте лица, а хочешь – машину создай. Как англичанин-мудрец. Да только к чему?..

Кружились, падая, кленовые листья в городском саду. В ротонде наяривал рондо духовой оркестр военных ветеранов. Мажорные, могучие, как у Минотавра, холки. Уверенные руки. Глаза, не ведающие сомнения. Я сунул газету в карман. И пошёл дальше. Не на факультет, конечно………….
………………………………………………………………………………..

………………………………………………………………………………..
………недалеко от Привоза жил мой однокурсник Ян Резник. Даже теперь, за решёткой окна, за плацем, за истекшим в подвалы памяти временем, явственно вижу трёхэтажный дом, со старой, с лишаями штукатуркой, слышу скрип изрядно ободранной деревянной лестницы и ноздри щекочет густой запах жареного лука, испытывающий меня на юдофобию. Ощущения того дня не выветрятся из меня до гроба. Не впервые пришёл я к Резникам, но прежде мы приходили с Яном, а в тот день я одиноко стоял перед входной дверью на галерее третьего этажа и решал непосильную задачу с шестью неизвестными: какую кнопку мне следует нажать. Из затруднительного положения меня вывел счастливый случай – пруха, или фарт, как сказали бы мои теперешние собарачники. Дверь неожиданно открылась, и показался хозяин той самой одной шестой суверенной части квартиры, куда я намеревался попасть. Вид у него был возбуждённый. Он застыл, увидев меня, но было заметно, что его куда-то несло.

Удивительный это был человек. Он говорил, что по глупости, отнюдь не еврейской, к двадцати годам успел побывать в армии и жениться на однокласснице, однако врождённый национальный ум помог ему представить медкомиссии задатки идиотизма, а жену и тёщу убедить в гениальности их избранника. Поэтому новоявленная момеле** уступила молодым большую комнату, а жена согласилась на дощатую границу, за которой на пяти квадратных метрах раскинулась Янова автономия – медвежий угол. Впервые попав туда, я назвал его берлогой, и Ян тут же согласился, многозначительно закивав головой – подчёркивая свой медвежий вид: густые лохмы, традиционные пейсы и чёрную, в скульптурных завитках бороду.

Ян стоял передо мной на пороге еврейского коммунизма и кивал головой, соглашаясь с моим невысказанным желанием. И мы пошли в медвежий угол. Довольно умело Ян провёл меня по лабиринту обобществлённого быта. Один лишь раз в потёмках я затронул висящий на стене чей-то частный интерес – и упавший на пол тазик возвестил об этом всё население квартиры. Ян опрометью завёл меня в свою часть и аккуратно, тихо закрыл за нами дверь.

– Раиса уплыла в прачечную и дальше… – Он попытался расчесать пальцами колечки бороды. – Потом до завтра расположится у дяди Бори. Тётя Рифа с дядей Борей готовятся к смотринам Герточки, и надо приготовить фаршированный фиш***, чтоб он прошёл по желудочно-кишечному тракту до самого сердца будущего зятя и завоевал его…

Мы влезли в Янову берлогу и стали свободными: здесь господствовал халоймес**** – способ существования моего приятеля. Стол был завален книгами, на стене висели афиши с Татляном и Горовецем, фотографии Галича и Высоцкого и художества самого Яна – вырезки газетных заглавий, выстроенные так, чтобы внушить читающему неизбежный вывод: всё вокруг нас – параша.

– Ну, что, старик? – Ян достал из стола початую бутылку «российской». – Есть повод выпить.

Он разлил водку по стаканам, принёс два бутерброда с колбасой и, отвечая на мой немой вопрос, достал из нижнего ящика стола тоненькую книжицу. Новенькую. Я учуял запах типографии.

«Ян Резник»… – Я прочитал молча. – «Преодоление».

Ого! Ай да Ян, ай да молодец! Всех нас перепрыгнул, зараза…

Наугад раскрытая страница прыснула злостью:

А наш монах и жрал, и спал.
И Мери по ночам ласкал.
И миссия его была
Скорбящей вдовушке мила…

– Вещь называется «Под знаком креста». – Ян протянул мне стакан. – Эвфемизм. Вырванный год – эта поэма. По кускам сшивал. И в книжку не хотели включать эти наши бдящие. Бздящие…

Я взял стакан.

– За авторство! – И потряс книжицей: – За авторство до конца жизни.

Мы чокнулись и дали толчок нашим талантам.

– Пора и тебе. – Ян проглотил кусок булки. – Ты ведь можешь. Если не мы, то кто же?

Я дал ему газету. Он жевал и читал. Проглотив последний кусок, высказался:

– Ты гениальный парень. И наивен, как все гении. Только не женись. Иначе вся гениальность уйдёт в… – Он не договорил, но я понял. – В женщине утонешь.

– Ну, да. – И я слегка поддел его: – Ты можешь говорить: тебя на плаву Раиса держит, есть за что держаться.

– Раиса, то есть Рахиль, – по бедности еврейской. – Он хохотнул . – У меня с ней всё-всё о‘ кэй, эт‘ ты правду сказал. Но иногда хочется чего-нибудь этакого экзотического, поэтического, с перчинкой… Слушай, друг, я тут полштуки***** гонорара от Рахили сначил******. Давай принесём жертву Вакху… с вакханками……………………………………………………………...
………………………………………………………………………………….

======
*мой дорогой (фр.)
**мама (идиш).
***рыба (идиш).
****букв.: ерунда, пустяки (идиш). Здесь: беспорядок.
***** ****** Эти звёздочки я поставил ещё тогда, когда обозначенные ими словечки были воровскими арготизмами (как и некоторые другие: прикол, базар) и не стали достоянием публичной лексики.

………………………………………………………………………………….......................
……….мы вышли из дома и пошли куда глаза глядели – в погребок. Красным молдавским отметили мою гениальность. Потом Янову. Через час поняли, что сидим в Красном, в ресторане на Пушкинской.

Ян заказал заливные языки, солянку и бифштексы с кровью. Что-то шепнул на ухо подошедшему официанту, и тот принёс бутылку экспортной «московской» и старопраменское.

Мы выпили по рюмке. За прекрасных дам. Их в зале почти не было. А те, которые вертелись на стульях или в танце, не дотягивали до стандарта. Или до вкуса элементарного. Или были явно не наши.

Но по законам человеческой комедии должны были появиться и наши. И мы выпили по второй. Я почувствовал внутренний подъём. Убаюканный красным молдавским – проснулся, поднял голову хронический голод. Я набросился на заливное. Как пёс, не кормленный три дня.

Потом откинулся к спинке стула. Но блаженству не предался. Увидел, что не к месту. Мягкий бархат и насыщенный красный цвет мебели явно не желали сочетаться с моим сероштанно-брезентовым видом. Буклированный пиджак изобличал во мне простолюдина.

– Оставь. – Голос Яна прорвался сквозь назойливое завыванье оркестра. Ян наполнял пивом фужеры и, казалось, не смотрел на меня. – Будь самим собой . Этим ты сможешь покорить кого угодно, за исключением разве что мерзавца: его ничем не покорить. Кроме дубинки, конечно.

Покорить? Покоряя, свой круг не создашь – кучку собьёшь. Я достал из кармана круглый металлический рубль, с Лениным, накрыл его ладонью и спросил:

– Орёл или решка?

– Быть или не быть? – Ян усмехнулся. – Любить или ненавидеть? Нет вопросов. Ленин и партия разрешили их в октябре семнадцатого… – Он посмотрел в сторону: – Какая приятная неожиданность! Хотя, если честно, мы с товарищем как раз ожидали такого счастливого случая.

Я тоже обернулся. У стола стояла ОНА. Одна. Вышитая визитка красовалась на сорочке: POUR TOI*. Ярко-зелёная мини-юбка была тесновата для литых бронзовых бёдер.

– У джентльменов найдётся сигарета? – Она почему-то смотрела на меня.
– Конечно, Таня. – Ян не сводил с неё глаз. – Присаживайся. – Он отодвинул от стола стул.

– Таня? – Она удивилась. – Хорошо, сегодня пусть будет Таня. – Изящно выгнувшись, усмехаясь, устроила себя на отведённом ей месте.

Ян спросил:

– Что вам заказать, мадам?

– Всё, что и вам, мальчики.

Ян щёлкнул пальцами, к нам подлетел официант, мой дорогой еврей сунул ему в руку червонец и повелительным тоном попросил быстренько принести для дамы всё, что надо.

– И вазу винограда! – крикнул вдогонку.

Таня оказалась увлекательной собеседницей. Она знала толк в искусствах и курсах бабла** у валютных магазинов. Отобедав и наслаждаясь виноградом, она перешла к делу:

– Если в рублях, мальчики, то вечер обойдётся вам по две сотни с брата. Ресторан не в счёт. А сервис гарантируется.

– Четыре сотни за сервис – недорого, мелочь для такого города, как наша Одесса, но… – Ян забурил палец в бороду, – марьяж не подбивается, Танечка.

Она усмехнулась. Она выгнулась. Она окатила Яна взглядом, исполненным достоинства:

– Вообще-то вы могли бы не беспокоиться. Но коль уж зашла об этом речь, то подыщем что-нибудь подходящее для такой солидной бороды.

– Ну, что ж!.. – Ян махнул рукой. – Полагаюсь на слово негоциантки.

Он подозвал официанта и опять что-то шепнул ему. Когда тот убежал, за столом установилось шаткое молчание.

Таня слегка покачивалась на стуле. Как замирающий ванька-встанька.

Ян, не отводя взгляда, поглощал её широко раскрытыми глазами. Вместо десерта.

А я… Мне было не по себе.

Приключение обещало быть. Оно обещало быть захватывающим. Но портмоне у Яна уже отощало.

Ну, что ж, для ЭТОГО и двухсот рублей не жалко. Моих (то есть батькиных), зашитых в пиджаке. Я подумал об Элен: клин вышибить
=====
*для тебя (фр.)
**денег (арго); здесь: иностранной валюты.


.........популярную в те годы:

У м о р я, у с и н е г о м о р я
С о м н о ю т ы р я д о м, с о м н о ю...

Одной подружки не оказалось дома, другая уже была ангажирована, и Таня звонила третьей. Я вышел на балкон.

Воздух едва шевелился. Страстно, по-язычески горели огни на самой красивой одесской улице. На Пушкинской, конечно. Молодые пары, явно не супружеские, плыли в сторону и со стороны Приморского бульвара. По ажурной брусчатке медленно проезжали «жигули» и «жигули», «москвичи» и «волги», с помпезными выдвиженцами, именитыми скромнягами и просто людьми удачи. В сопровождении спутниц. Искусных и вкусных. Свет автомобилей выявлял в темноте глобальный лысый череп на панно. Чужая, отстранённая от меня жизнь кружилась под балконом. За спиной, за дверью, меня ожидала такая же. Но там предполагалось нечто интересное для меня. Я вернулся в комнату.

Ян в одних плавках развалился на диване и разглядывал не наш, не советский, по-видимому, шведский иллюстрированный журнал. На Тане одежды было на единицу больше. Это, однако, не мешало ей накрывать стол – напротив, придавало движениям профессионально обнажённую завершённость.

Поставив на стол бутылки, Таня подошла ко мне. Настолько близко, насколько позволял мой мохнатый пиджак.

– Ну и что там интересного высмотрел?

– Владимира Ильича.

– А-а-а… Он тебя вдохновил? – Она пытала меня своей горячей плотью. Сомкнула руки у меня за спиной. Для верности. Я не смел противиться. Чувствовал, что падаю. Как свергаемый деревянный бог.

Но устоял. В прихожей защёлкал электронный соловей – принёс долгожданную весть о прибытии Другой, недостающей в комплекте.

Легко, по-кошачьи Таня отпрянула от меня, умчалась в прихожую. Ян поднялся с дивана и застыл в позе футбольного вратаря. Антикварная кукушка на массивных напольных часах отсчитала восемь лет.

Мне, что ли? На открытие? На дорогу к известности?

(Восемь годков куковать в этих стенах – кукушка подгадала безошибочно.)

Предвозвещая судьбу, в проёме двери возникла Элен. В джинсовой рубашке, с такими знакомо потёртыми фирмОвыми пуговицами – пальцы помнили (помнят и теперь) каждую. Я раскрыл рот. Остолбенел.

Она… она как и не смутилась даже, всем «привет» сказала. И Тане:

– Ну, ты удружила, Верка! Услужила. Спасибо. Теперь я верю в судьбу. В нашу.
Она обняла меня взглядом. Раскинула руки. Ещё секунда – и шаг примирения. Я остановил её:

– Веришь? – Где-то внутри камня, в самой толще, шевельнулась моя уязвлённая плоть. – Надо, однако, решить один пустячный вопрос.

Ян и Таня (Верка, то есть), зачарованные зрители, не говоря ни слова, ждали развязки. Или завязки?

Лена взяла мою руку, левую, сжала запястье, потянула на балкон.

Незрячие, призрачные огни с улицы бесстрастно оттенили влагу, выступившую на больших, широко раскрытых Ленкиных глазах. Мгновенье, как почка вербы, светом налилось на реснице. Я любил эту женщину. Давно-давно, ещё до своего рождения. И опять любил её за эту слезу.

(И люблю. И не надышусь ею – отделённый от неё, точно плотиной, прошедшим десятилетием, стеной и колючей проволокой зоны, безвестностью и пространством. Сюда – сквознячком сквозь зарешечённое окно – достигает южный весенний ветер. Никак из Одессы?)

О д н у с л ь о з у з о ч е й к а р и х –
І п а н н а д п а н а м и!*

Она что-то сказала мне. Голос её дрожал, и она чуть-чуть помолчала, чтобы овладеть им. Заговорила мягко, покорённо:

– Не хочу больше фальши и обмана. Прости меня… Я, знаешь, как люблю тебя!.. Но не хотела сдаваться. Хотела, чтоб ты был мой. И стала твоей. Не сразу, постепенно. Но теперь – до последнего ноготка.

– И потому пришла сюда. – Я проговорил это с расстановкой, стараясь ничем не окрасить замечание – просто факт отметил.

– И сюда пришла потому… – Она ещё крепче сжала мою руку – ногти в запястье вонзились. – Чтоб освободиться пришла. Раз и навсегда. Да, видно, не судьба.
Негромко – я спросил:

– Всё?

Она ответила ещё тише:

– Не знаю. Всё в твоих руках.

Я обнял её, зарылся лицом в её волосы. Дышал. Близость любимой женщины вознесла меня над всем прошедшим днём, над этим двусмысленным вечером, над…

– Ой! Уронишь…

Она впилась в меня. Всей собою. Влилась…

– Ну-у, понятно. Здесь уже все проблемы решены. – Ян выглянул к нам на балкон. – Но вы немного подождите, ребята. Нас ужин ожидает. А любовь никуда не денется. Только вкуснее станет.

Мы вернулись в комнату. С нарочитой чинностью расселись у стола. Все усмехались. Кроме Тани-Веры. Она повела плечом:

– Не понимаю, что смешного?

Ян положил руку ей на плечо:

– Комизм ситуации, милая, состоит в том, что двое цивилизованных людей встретились за одним столом с двумя дикарями… пардон, естественными людьми.
Верку передёрнуло. Она вскочила. И Яну:

– Слышь ты, цивилизованный! Уведи её в спальню и раздень. Если ты мужчина. А я… – Она заворковала: – Я займусь этим… корешем твоим. Он очень даже…

Элен тоже поднялась:

– Ничего не выйдет, подруга.

– Да, – подтвердил Ян. – Пасьянс уже разложен. И потом, сервис есть сервис, клиента не выбирают. Закуси удила, милочка, и неси свою поклажу без ропота.

– Нет уж, вот вам всем! – Таня-Вера вознесла над головой знак несогласия. – Будет так, как я хочу. Или никак.

– Ну, что ж, – Ян взял рубашку и, одеваясь, угостил несостоявшуюся партнёршу кислым плодом мудрости: – Где только бедный еврей не теряет. Но и теряя, теряешь не всё, что-то остаётся. Хотя бы мораль. В данном случае неустойку не надо платить. Ты нам предлагала выкусить, Танюша? Ах, пардон, Вероника. Хорошо. А ты кусай теперь локти. Свои.
Верочка скривила губы, но угощение приняла молча. А я сделал для себя вывод,

=====
*Одну слезу из глаз карих –
И пан я всем панам!
Тарас Шевченко. Думы мои, думы мои.

…..это Понт Эвксинский плескал волнами вечности в раскрытую арку окна, в мансарду, омывал нас утренней свежестью.

Только море было видно из окна. И небо в тучах. И мансарда плыла в утро, в день. Как «Арго».

Костя Ксениади стоял у таганка и варил кофе. Он был хозяином нашего прибежища, он был кормчий. Мы все хотели кофе и смотрели на Серёжу.

Плечистый и горбоносый – он глянул в окно и сообщил:

– Скоро заштормит.

– К вечеру? – Ян раскладывал на столе закусь. Вокруг бутылки трёхзвёздочного. – Нас не снесёт?

Костя поставил вместительную джезву на стол.

– Не знаю, к вечеру или к полуночи, будут у нас к тому времени внуки или только дети, но скоро. Все мы доживём. И многих снесёт. И удержатся только те, кто будут друг за друга держаться. Понимаете? Друг за друга, не товарищ за товарища, не жена за мужа, не муж за юбку.

Ян разлил коньяк по ёмкостям, поднял свою, поддержал Константина:

– За дружбу! – И опростал стопку.

– Коньяк надо пить медленно. – Константин поднёс янтарную влагу к окну. – Как дерево листом свет пьёт. И отвечает цветом.

Мы все смотрели на Константина в раме окна. Поразительно точно он себя изображал. Он б ы л, он е с т ь. Такой, каким я его видел в ту тревожную одесскую осень и теперь вижу, – кряжистый, темноволосый, с киммерийским загаром лица и глазами, как угорские сливы, широко посаженными и проникновенными. Руки у него были небольшие, но как бы резцом обработанные.

В Одессу он приехал из Мариуполя, тогдашнего Жданова. Директор санатория принял его в штат, подыскав какую-то ставку в сто рублей, выделил каморку для столярной мастерской и мансарду для быта. В Одессе для приезжего молодого человека это было не мало – как раз столько, чтоб не пристать к бичам и не стать дистрофиком. И он, чтобы изредка позволять себе кофе по двадцать рублей за килограмм, рисовал пером постояльцев санатория на фоне моря – по пять рублей с курортника.

Но Константин Ксениади был художник. Божьей милостью. Цвет чувствовал пальцами и что бы ни писал – маслом или акварелью, – так выписывал, что вещь не была похожа сама на себя, но образ её порождал неожиданно новое чувство вещи, как бы им созданной. Им, Константином, сыном Василия Ксениади. Бывшим рыбаком и сыном рыбака. Украинским греком. Художником.

Его кофе тоже был неповторим. И таким остался. Всякий раз, когда я склоняюсь над сёрбанкой* из кислой капусты, чувство отвращения перемещает память в далёкую тесную мансарду, на вертящийся стульчик у низкого стола, в круг друзей – в тот воздух, в дыхание моря, где нам дышалось так просто, так упоительно, что никуда не хотелось уходить. Мы пили по глотку коньяка и по чашке кофе, и ещё по чашке кофе, и беседа не спеша текла между киммерийскими берегами и губительными для рек сточными водами нашего века, между великим переселением народов и миграцией бичей из портовых городов на корейские (в Украине) плантации лука. Мыслями нашими затопило времена и пространства от великого Тамерлана до могучего Сталина, от Парфенона и олимпийского факела до факела сгорающего над Одессой попутного газа.

– Вот так размах! Необъятное умещается в тесной обители отшельника.

Чем-то он был похож на почившего в Бозе Владимира Кононовича – Константин Ксениади. СтАтью? Густыми, с отливом бровями?

Да, конечно. Но прежде – неуёмно горящими глазами. И я заговорил:

– Хотите чего-нибудь попроще, понаглядней? Я вам о человеке расскажу. Об одном. Помню его, сколько себя. Он за один день мог с подсобником крышу на хате поставить: кроквы укрепить, доски нашить, рубероидом укрыть и шифером. Мог взвалить на плечо восьмиметровое бревно и нести. Один. Не так, как Ильич на субботнике: со своими сорока соратниками…

Компания – весь круг – сплочённо хохотала. Лена – едва не закашлялась от смеха, ногтями впилась мне в ногу. Я воспринял это как стимул.

– Да-да. – Я продолжал с видимой серьёзностью: – Григорий Иванович, тот самый Котовский, ну, который бритоголовый и восьмипудовый, наградил этого плотника двумя мешками реквизированного буржуйского сахара. Одним – за то, что с двумя сотоварищами под деникинским обстрелом навёл переправу через Буг. А другим – за твёрдость убеждений: взяв под уздцы кобылу, которая испугалась классового врага, плотник доставил её вместе с легендарным комбригом на правый берег…

И второй фрагмент рассказа компания прокомментировала единодушным смехом. Ленка опять ущипнула меня. Любя.

– Этот человек, – (у меня от воспоминания дух зашибло), – он мой покойный дед. Он возвращался однажды поздно вечером домой. А мне захотелось испугать его. Я спрятался за забором. И, как только дед открыл калитку, я ухнул.

Ох!.. Он слегка кинул рукой наотмашь – я влепился в каменный забор, метров за пять от калитки. После этого, конечно, отреагировал воплем. Дед не рассердился, подошёл ко мне, вытер сопли, сказал тихо и сокрушённо: «Якый же ты дурень! Я ж миг тэбэ вбыты». А сказав, понял, что да, могло так получиться, и – испугался: даже мысль о том, что он мог кого-то убить, была ему страшна.

Хотя… он бунтарь был. По самой природе. Такой он был, каким у нас в отечестве всегда был и остаётся человек дельный, что-то созидающий: дом, хлеб или хотя бы детскую люльку. Протест невидим, сидит до поры глубоко, но прочно – ввиду несоответствия дела положению человека. В дедушке протест проснулся очень рано. Точнее, его разбудили. Или породили. В тысяча девятьсот пятом году.

Годом раньше прадед (уже перед самой своей смертью) отдал его, младшего из сыновей, двенадцатилетнего, в бурсу – такую же, как у Помяловского**. Через год дедушка, юнец в ту пору, вместе с другими бурсаками поднял там революцию.

Причиной стал учитель закона Божьего. Окончив семинарию, пОстриг не принял, а записался в активисты «Союза русского народа». И на занятиях вбивал премудрость в головы мальчишек. Подзатыльниками и затрещинами. А, бывало, ввинчивал в висок: возьмёт в щепоть волосы бурсака и крутит, и крутит. Ни один ученик не избежал этих уроков. Потому что………………….

=====
*похлёбкой (укр.)
**Читайте «Очерки бурсы» Н. Помяловского.

………………………………………………………………………………………
…………очередь дошла и до моего юного деда. Ошибся он там в каком-то акафисте*, что ли. Учитель стал вправлять ему мозги на благочестивый лад – волосы дыбом встали. Дед смолчал, стерпел, ухватившись за чувство зарождающейся мести.
Вы же знаете, есть неписаный мудрый закон: не гадить там, где живёшь. Учитель жил в смежной комнате, рядом со спальней бурсаков. Поздно вечером возвращался с патриотической сходки, проходил бурсацкое жилище в темноте. Дед крикнул: «Бей кровопийцу!» – и на бедного ревнителя благочестия полетели десятки увесистых дубовых подставок из-под нар. Учитель упал, пытался закрыться руками, но деревяшки били так обильно и больно, так вправляли мозги самому законнику, что они, то есть мозги, улеглись не так, как дОлжно. Кое-кто из самых обиженных бил его ногами. Учитель стонал, потом затих.

Дед первым услышал эту тишину. Жуткую, нависшую над ребятами как ожидание возмездия. Склонился над учителем, но ничего не услышал. Стало страшно. Робко взял руку, тихонько потряс. «Аз воздам»**, – тихо простонал учитель. Мальчишка бросил руку, выскочил в окно……………………………

…………………………………………………………………………………
……………………года два в бегах. Никто его не разыскивал: Россия занималась революцией.

Он узнал вкус подёнщины, покрутился между амбалами в никольском порту. Потом пристал к плотницкой артели, набил руку, ладонь раздалась, привыкла к топору.
Через три-четыре месяца старший артельщик выделил парня тем, что в конце недели поднёс ему косушку***. Но в работе спуску не давал – готовил себе преемника и, конечно, наследника.

Артель вернулась в Никольск, и постаревший старшой открыл своё дело – столярную мастерскую и небольшую пилораму. Преемник перекатывал брёвна за полтинник в неделю и бесплатным харчем столовался вместе с хозяином, уже овдовевшим. При таком раскладе месяца через три можно было купить корову или за год поставить времянку, но… Кухарила и на стол подавала хозяйская дочка – зачем корова и времянка?
Наевшись до отвала, работники разбредались кто куда – минут пятнадцать-двадцать подремать. Будущий мой дед любил отдыхать на опилках или на стружках. Много лет спустя, через день после его смерти, я видел бабушку в той же мастерской. Уронив голову на верстак, на обструганную доску, закрыв глаза, забыв о жизни, бабушка дышала свежей сосновой смолью…

Деда было за что любить. За красивую мужскую стать. За неподдельную образованность, неизвестно когда добытую и удивительную для плотника. За его любовь к Достоевскому и Тургеневу. За его дело.

Но бабушка просто любила его. И с годами всё крепче и сильней. Потому, наверное, что вместе с ним больше пуда соли съела – чтобы горе приправить, столько раз припадавшее на их долю! Деду противна была любая власть (потому что при его жизни всякая была п р о т и в человека), и он сидел при белых и при красных, при зелёных и при Тютюннике****, при Ленине и при Сталине, при немцах и после войны. При Хрущёве не сидел – не успел. Когда исчезла из магазинов мука и стали продавать формовые изделия из гороха с мякиной, дед пришёл к районному дому партии***** и надел на себя собачий ошейник с цепью. Достал из сумки буханку, вознёс над головой. И завыл. По-собачьи.
Но Боре (он всегда носил милицейскую форму, даже тогда, когда угощался у нашей бабки бесплатным самогоном), участковому Зайцеву, почудились волчьи нотки. В нужное время оказавшись в нужном месте, Боря не мог пройти мимо. Исполненный чувства благодарности за бабкин самогон, уговорил деда уйти. По-доброму.

Однако происшествие стало достоянием глазности. И гласности. И стали к деду наведываться бравые ребята в штатском, бумаги заполнять, к делу приобщать. К делу всей дедовой жизни.

Оно подошло к концу, и дед сам закрыл его. Умер. Доклеил табуретку в мастерской и поставил сохнуть. А сам зашёл в дом отдохнуть. Присел у стола, локти – на столешницу. Направил взгляд на расстеленную газету…

Таким и застала его бабка – сидящим у стола, с подпёртой кулаками головой. Поникшей. На всём газетном развороте вверху шапка была набросана: «ОНИ ИЗ НАРОДА, ОНИ С НАРОДОМ»………………………….
…………………………………………………………………………………………………….
======
* неседальная прославная песнь в православном храме.
** Послание к Евреям св. апостола Павла, гл. 10, ст. 30.
*** чуть больше трёхсот граммов водки.
**** Речь идёт о военно-политических группировках 1918-1921 годов.
***** ленинской, конечно. Другой тогда не было.

………………………………………………………………………………………………………..о н и травили его до последнего. А бабка вызволяла. Из катавасии, из кутузки.
Она была мелкобуржуазной натуры женщина. Но благодаря деду числилась трудовым элементом. Потому что всю семью держала своими заботами: шила, мыла, стирала, убирала. Да к тому же просфоры для церкви пекла и хлеб, чтоб на базаре продавать из-под прилавка. Самогонкой потихоньку промышляла. И Богу, конечно, молилась, и по воскресеньям в храме задабривала Его – клала в карнавку* деньги на паляницу** или даже на две, чтоб недельные грехи отпустил.

В тридцать третьем, в голодовку, в семье никто не умер. Бабушка ездила в Одессу, покупала по блату муку, везла домой. Когда поезд подходил к станции, километра за два ход замедлял – там поворот у нас, – из тамбура выбрасывала два мешка, потому что на станции – обыск. Дед с детьми буквально подхватывал мешки и, дождавшись вечера, в сумерки доставлял их домой. Бабушка каждый день пекла на черене*** двадцать и одну паляницу. Двадцать продавала по четвертушке и по осьмушке – расходы покрывала. А одну делила на две неравные доли: бОльшую – семье, а меньшую раздавала под церковью Христа ради.

И Бог благоволил к ней. При ежовщине, в проклятом тридцать седьмом, бабка сумела вырвать деда из «ежовых рукавиц» власти – из цепких лап сталинской охранки. Попал он туда по доброте своей.

Работал в вагоноремонтном цехе. И приставили к нему плюгавенького мужичонку. Тот был пьянчужка и сквернослов, но числился в передовых, в ударниках. (Не в музыкантах, а в тех, кто хоть и не резво работал молотком, но быстрее других на других стучал.) И среди работяг приобрёл известность как сексот****. Дед его остерегался и работал за двоих. Дед ремонтирует вагон, а ударник толкнётся самогоном, заберётся в другой, дальний, вагон и дрыхнет сверх нормы.

И вот как-то после обеда подъехала «танька» – паровозик маневровый, – чтоб зацепить отремонтированные вагоны. Совсем некстати: увезёт ещё куда-нибудь спящего, и неизвестно – что с ним случится, отвечай потом за него. Дед побежал к опочивальне, поднял работягу, вытолкнул в дверь.

С лёгкой дедовой руки я, как уже было сказано, пролетел пять метров к забору, но в ситуации с ударником рука оказалась потяжелее – он очутился в сточной канаве. И сразу протрезвел. Вскочил, бросился на деда – и опять угодил в канаву.
– Що, тяжко? – Дед достал из кармана ветошь, руки вытер. – Вставай, Мыкыто, та йды вмыйся писля послиднього й ришающого бою*****. Може, на чоловика схожый станэш.
Все мы, и я в том числе, стали свидетелями происшествия тридцатилетней давности. Тесно было в мансарде хохоту. Ленка возбуждённо гладила руку. Мою. На своём колене.

– Ну, ты изобразил! – Ян налил мне коньяка. – Рассказывай дальше. Показывай.
– Это было бы, друзья, смешно, если бы… – Я сделал глоток перед последовавшими событиями. – Если бы не вечерний визит на дом к деду тех самых, опоясанных портупеями. Деда увезли в Одессу.

Бабка приехала туда на следующий день. Она не стала дожидаться приговора «тройки». Как только деда забрали, собрала узел: полпуда масла, десять кур зарезала, – яиц полсотни в корзину положила и откопала в огороде облитую смолой дерюжку с николаевскими червонцами, на чёрный день припрятанную, а он-то как раз и наступил. Отсчитала пять штук и поехала задабривать советскую юстицию: jus est… – Я повысил голос: – ARS boni et aequi******.

В Одессе бабушка зашла к старому своему знакомому Хаиму Левиту, у которого покупала мануфактуру*******. Сын этого Хаима, Шлойме, кончал юридический и знал все входы в учреждения и, что самое важное, немногие возможные выходы из м ё р т в о г о д о м а******** на улице Бебеля*********. Молодой Левит сходил куда следовало и, вернувшись домой, вернул бабушке один червонец. Бабушка не хотела брать, и тогда Хаим сказал, что комиссионные он уже взял, и пусть Матрёна Ивановна спокойно едет домой и благодарит Бога, что везде есть евреи…

– Про евреев неинтересно. – Ян Резник прервал меня. – Ты про деда, про деда!..

– Про деда… про бабушку…Перед смертью своей дед изготовил два гроба, а бабушка – покрывал и всего похоронного тоже по паре. И когда дед умер и его похоронили, она велела достать с горища*********** свой гроб, осмотрела его, как новый наряд, ниткой примерила на себя и через сорок дней ушла вслед за мужем своим. И когда………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………………
=====
* кружка для сбора пожертвований в православном храме.
** каравай (укр.)
*** на поду (укр.)
**** секретный сотрудник.
***** Намёк на строку из коммунистического «Интернационала»: «Это есть наш последний и решительный бой…»
****** юстиция есть ИСКУССТВО добра и справедливости (лат.)
******** Здесь: изделия предприятий, которые изначально назывались мануфактурами, поскольку в них применялся ручной труд; ткани.
********* Используется название известного произведения Ф.М. Достоевского.
********** Там помещалась охранка.
*********** с чердака (укр.)

устали. Константин так и стоял на одной руке. Другую – в сторону отвёл. И другую ногу – тоже. Получился крест. ЗнАмение. Предречение судьбы. (Через четыре года, вечером, ч а й к и р а с к р и ч а л и с ь д о т е м н а* – с у д ь б ы с в е р ш и л с я п р и г о в о р !**)
Но в то утро – оно круто повернуло судьбы всех собравшихся в кают-компании (в мансарде) – Константин пружинно и прочно встал на обе ноги. И выдохнул:

– Мозги изголодались. Пришлось немного питания подкинуть.

Из-за подоконника выглянуло солнце, заглянуло в наши глаза. Настал час расходиться.

– Что же делать?*** – Я тоже всматривался в лица компаньонов, за ночь посеревшие. И молча – сам в себя: так всё и останется – там же, по-прежнему?

– Ещё немного – и ты станешь классиком. Живым, «живее всех живых»****. – Ян шлёпнул себя по колену. – Ты достоин овации и преклонения. Можно расцеловать тебя?

– Прекрати, Ян! – Элен поднялась со стула. Как волна предштормовая. – Тебе бы только изгаляться! И только над своими.

Ян ловко отбил упрёк:

– Это я из любви, между прочим… –Он ковырнул пальцем бороду. – Классик, но другой, отвечает на этот древний вопрос довольно просто: надо, господа, дело делать*****.
Дело, дело… Из памяти вынырнул евангельский стих, выловленный из «Библии для верующих и неверующих»:

– «В начале было Слово»******.

– Да. – Ян согласился: – «И Слово было у Бога»*******. Значит… Значит, что – Господу Богу помолимся?

– И помолимся. – Костя Ксениади затворил окно. – Мы Его не знаем. Но ведь Он должен быть. В мире нет причин для вдохновения, а оно откуда-то приходит, откуда-то свыше. Не с Олимпа, не с Парнаса. Тамошние небожители слишком похожи на людей – слишком склочны. Есть Тот, Кто выше них, – ни от кого не зависимый, Единственный. Святой. Пусть Ему каждый по-своему помолится. И каждый своё скажет…

Ян потянул коньяка, задержал во рту и, взглянув на Константина, проглотил.

– К чему ты призываешь?

– Конечно, мы не сможем очистить эти авгиевы конюшни. Но – хотя бы вызов бросить, хотя бы кучу затронуть. И этим, этим – животный свой страх преодолеть, самоочищение начать.

– И что ты предлагаешь? – Ян закинул ногу на ногу.
– А мы вот что, ребята… – Костя потёр лоб. – Давайте журнал скомпонуем. На машинке. А потом на гектографе.

– На ма-а-шинке… на гекто-ографе… – Ян пережёвывал слова – способы в уме испытывал. – Не по-еврейски. Однако по бедности – что ж…

– Я напечатаю, мальчики! – Ленка топнула ножкой. – Я хорошо печатаю. Быстро.

– Альманах, значит? – Самый серьёзный из нас – Ян раздумывал: – А как назовём? «Для тебя»? Что – «Для тебя»?.. «Шок»?

– «Круг». – Я выписал жест – всех четверых вписал.

– Д р у з ь я ! П р е к р а с е н н а ш с о ю з********, наш круг, и его зачатое ныне печатное детище – наш «Круг»! – Он не мог без иронии, этот Ян-пересмешник. Из авоськи на вешалке достал непочатую бутылку коньяка и, подняв её, провозгласил: – Это слово, это дело, это со-бытие надо отметить. Закрепить.

Мы закрепили………………………………………………………………….

...........................................................
................заработки – в поредевшую массу курортников. Посмотрев на нас, усевшихся рядом, посоветовал:

– А вы оставайтесь.

– Что ты, Костя… – Лена смутилась.

– Только то, что не могу позволить себе прогул. – Он уже собрался. – Еда в холодильнике, кофе, как видите, на полке. Удобства – этажом ниже. Ну, а, в общем, здесь лучше, чем в шалаше
.
И Костя махнул рукой. Прощаясь. Приглашая нас остаться друг с другом. И вышел.

И мгновенье вспыхнуло где-то посреди моря. В мансарду влетело, зажигая желание. Одно, единое. И не было ни сил, ни другого желания – противиться ему…

После сна, лёгкого, промелькнувшего, как вечность, Лена, Ленчик положила голову мне на плечо – волосы расплылись по груди. Прошептала:

– Ты есть. Ты здесь. И ты мой…

Если бы я знал, если бы мог предвидеть…………………………………….
…………………………………………………………………………………
=====
* Эдуард Багрицкий. Возвращение.
** М.Ю. Лермонтов. Смерть поэта.
*** «Что делать?» – роман Н.Г. Чернышевского и название одной из статей В.И. Ульянова.
**** Так написал о В.И. Ульянове в одном из стихотворений В.В. Маяковский.
***** А.П. Чехов. Дядя Ваня. Действие четвёртое. (Серебряков.)
****** Евангелие от Иоанна, гл. 1, ст. 1.
******* Там же, ст. 2.
******** Цитата из Пушкина.


……………………………………………………………………………………………………..всю правду. Ваш поступок настолько же смел, насколько безрассуден. Вам нельзя отказать в своеобразном благородстве. Будьте же смелы и благородны до конца. Подкрепите ваши декларации делом. Вспомните: «Жертвы мучеников питают идеи»*. Но ведь и жертвы надо вскормить…

Ладно скроенный костюм. Приятное лицо, располагающее к откровенности. Угодливый тон и вкрадчивые речи из-за стола. Бармен, да и только.

Но баром здесь не пахло. Мы сидели в кабинете. Вернее, сидел только я, уже два часа. А он ходил вокруг меня, видимо, размышляя, с какой стороны подступиться. И, когда подходил к своему стулу, то не садился – свесившись над столом в мою сторону, он, казалось, просил меня сделать признание в нелюбви к его родному государству и, в частности, к этому, к его кабинету.

Вряд ли он был тот же самый, где допрашивали деда моего, Владимира Кононовича. Но дом – тот же. Цитадель.

– Вы хотите что-то сказать? – Товарищ охранитель сотворил сервильную улыбку. – Пишете вы намного лучше, чем говорите. Стихи ваши очень даже ничего. Специалисты утверждают: не лишены ни шарма, ни эмоций. На «Свободу»** не пробовали? Или в «Посев»?..*** Впрочем, стихи безобидные. Мы могли бы помочь вам издаться в «Маяке»****. В обмен на некоторую информацию о злоумышленниках. Которые гайки отвинчивают*****. Это представляет собой серьёзную опасность. Гайки должны быть затянуты, чтобы наш паровоз (который к вожделенной Коммуне летит******) не сошёл с рельсов.

Он талантливо исполнял свою роль. Ёрничал. Или всерьёз посмеивался над грубо сработанными идеалами? Я решил испытать его.

– Вы не смеете! Вы… Вы видите эти руки? – Я положил их на стол. – Видите мозоли? Потомственные мозоли. Они никакой грязи не чураются, кроме… Поймёте вы когда-нибудь, что они… где б ни работали – в мазуте, в земле – не марались.

И в н е б е и в з е м л е с о к р ы т о б о л ь ш е,
Ч е м с н и л о с ь в а ш е й м у д р о с т и…*******

Для вас это тайна за семью печатями. А вы к ней – на вашем паровозе.

– Да ладно вам, молодой человек… – Подполковник снял китель, по-домашнему развалился на стуле. – Не агитируйте меня. Поздно. О себе позаботьтесь. Эти ваши тайны вас не прокормят, никуда они вас не вывезут, вернётесь на круги свои. А на старом паровозике – чих-пых, потихонечку – в уютное генеральское гнёздышко, к задорной птичке. Кстати, сообщаю вам конфиденциально: она – единственная наследница, а вы – первый претендент на её руку и сердце… Ну, а титулы сами заработаете… с нашей помощью. Вы мне мелочь какую-нибудь – так, пустячок, называемый тайной, а я вам – реальное содействие. Хотите, буду вашим сватом? Я с генералом на короткой ноге…

«Знает, многое знает. – Я слегка прищурил глаза – удовольствие изобразил. – Но не всё. Самого важного не знает. И не узнает…»

– Вот вы думаете: жандарм перед вами. Опричник. Мамелюк. Все другие эпитеты похлеще – я ведь слышу ваш внутренний голос. Ошибаетесь, я вам добра хочу. Я такой же, каким и вы станете, когда женитесь на генеральской дочке, детей наплодите. Но у меня уже есть дети и даже внук появился недавно. И я вот что вам скажу: оставьте вы свои незрелые благоглупости – демократию, гуманизм, политический плюрализм и даже, между нами, по секрету, – он оглянулся и понизил голос, – даже коммунизм. Вы же знаете, как поётся в песне: есть только миг между прошлым и будущим; именно он называется жизнь»********. Вот именно – жизнь, именно в этом весь её смысл.
Я поморщился:

– Это всё знакомо. До тошноты. «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно»*********.

– Но другого не дано! – Голос подполковника взвился до визга – металл о металл. – Вернее, третьего. Или – или…

Я прервал его:

– Мгновенье за мгновеньем, и – в пустоту? Точнее, в пустыню? Или – что?

– Вы оперируете абстракциями. – Слова прямо слетали у него с языка. Как с конвейера. – Я же с вами буду конкретен. Ваше дело на криминал не тянет. Самое большое – прокурор вынесет вам предостережение. Но потеряете вы всё: университет, Елену Борисовну, издательские планы – они попадут в разряд бесплодных мечтаний, – и вернётесь в родовое гнездо. В развалюху… Кстати, пока вы тут революцию устраивали, ваш отец скончался – на маневрах вагоном сбило.

Лучше б он меня – по голове. Я сник. Пришибленный – блуждал рассеянным взглядом по дедовскому дому, по никольским улицам, по бугской долине. Упёрся в холодные изучающие глаза подполковника.

– Можете праздновать… т о в а р и щ подполковник. Ваш п а р о в о з ещё одного раздавил.

– Н а ш. Наш с вами. Наши деды и отцы его создавали. – Подполковник развёл руками: – Наследство, данность, никуда не денешься.

Я молчал. Слабая попытка бунта была подавлена.

– Да-а… – Подполковник видел, что я сижу на стуле, в обморок не упал. – Чудовищные вы люди. Или психически ненормальные. На сообщение о гибели отца – такая неадекватная реакция: ну, прямо олимпийское спокойствие. Что ж, вот вам другая информация – к размышлению: вас предала Елена Борисовна. Всех. И лично вас. Мы её тут прижали. Немножко. Как девку гулящую. Больше не понадобилось. И она выдала вас. Напоследок условие выпросила: получить обратно целым и невредимым. К сожалению, не могу сдержать данное ей слово. Из-за вас: вы не оставляете мне никакой возможности. Только не поймите меня превратно. Бить мы вас не будем. Просто Елена Борисовна вас не получит: с такой репутацией вам в генеральский дом дорога закрыта.

Он неожиданно расхохотался:

– Мы вас отпустим. Идите на все четыре стороны. Думаете, далеко уйдёте? Не раз ещё лоб расшибёте. Она, это она ………………………………..

………………
=====
* Цитата из романа Э.Л. Войнич «Овод».
** Здесь: радиостанция «Свобода», вещавшая из-за рубежа.
*** Издательство в г. Мюнхене.
**** Одесское книжное издательство.
***** Имеется в виду рассказ А.П. Чехова «Злоумышленник».
****** Имеется в виду песенка первых лет советской власти:
«Наш паровоз, вперёд лети!
К Коммуне остановка».
******* В. Шекспир. Гамлет. Акт 1, сцена 5.
******** Из приключенческого кинофильма «Земля Санникова», популярного в начале 70-х годов прошлого столетия.
********* И.-В. Гёте. Фауст.

……………………………………………………………………………………..
………………не могла иначе. Пойми и прости меня. Прости и забудь.
Она притянула меня к себе и поцеловала. И не получилось у неё – в ответ ничего не услышала.

– Ну, что ты, милый, любимый мой? Знаешь... Знаешь что – я решила, и старики не откажут ненаглядной дочери – или я им последний день Помпеи устрою!* – сыграем свадьбу. День и ночь – неделю! – вся Одесса будет пить, и петь, и танцевать**.

Внутри у меня оборвалось, наружу вывалилось:

– Петь и пить, человечинкой закусывать…

Она отпрянула.

– Что ты! Они ничего не знают. Я написала, что мы всё делали вдвоём: ты писал, а я печатала.

– Я уезжаю, Элен. – Пустой вестибюль откликнулся слабым повтором. – У меня батько погиб…

…погиб… погиб…

Она красиво всплакнула. Чувствительно солгала мне. Обо мне. О моём батьке. И о Косте Ксениади, уже нашпигованном, ещё живом.

Многие так играют. Ради забавы. Ради потехи. Чтоб эмоциями себя напитать.

– Я люблю тебя, глупого… – Элен обмакнула слёзы платочком. – И буду ждать. Когда вернёшься?

Я, негодяй, подыграл ей:

– Не пройдёт и полгода*** – вернусь. Но уже не прежний.

– Может статься, другой ещё лучше будет? – Она оживилась, пытливо посмотрела на меня. Как девчонка в театре кукол – на занавес. На спущенный. Ждала.

Я отвернулся. В окне был виден каштан, весь облетевший…

Вечером увозил меня поезд. После всего я устало уснул на самой верхней, багажной, полке.

Е с т ь г о р о д, к о т о р ы й я в и ж у в о с н е.
О, е с л и б в ы з н а л и, к а к д о р о г
У Ч ё р н о г о м о р я о т к р ы в ш и й с я м н е
В ц в е т у щ и х а к а ц и я х г о р о д,
У Ч ё р н о г о м о р я !****

А х, О д е с с а, ж е м ч у ж и н а у м о р я!*****
Прощай, моя Одесса…

Vale et valeque...******

…Элен, одетая в з а м о р с к и е джинсы, стояла на краю пирса и махала мне вслед. Я удалялся, а она – нет. Оставалась такой же близкой. Еленой Прекрасной…

И зачем я, дурак, у с л ы ш а л р а к о в и н ы
п е н ь е ?.. Зачем…………………………………………………………...
………………………………………………………………………………………………
…………………………………ну и что!

Я утешал себя извечным обманом: жизнь впереди.

Где? Где это – впереди?

За решёткой взгляд упирается в потемневшие кирпичи забора, кое-где ущерблённые безуспешными зэковскими попытками, канувшими в прошлое. Прав оказался душечка-подполковник. Далеко не уйти. Только в места, не столь отдалённые. В зэковское круговращенье. В замкнутый круг тягучих дней.

После Одессы и не пытался. Видел………………………………………….

…..калитку, обиженно скрипевшую, когда её открывали. Мать, постаревшую без батька. Могилы тёток, одна за другой умерших в безмужестве.

Надгробья теснились. Некоторые, помоложе, местами – изголовьями, подножьями – накладывались на старые, поросшие мхом. Новосёлов укладывали на их предшественников – в тесноте, да не в обиде.

Уплотнённая советская коммуналка тлена. Или зона, барак, с трёхъярусными лежбищами.

В родовой кованой ограде (бабушкин батько поставил; или дед бабушкин?) колония разрослась.

Солнце позднего апреля равнодушно и неустанно обжигало землю. Духота оккупировала кладбище. Матери она не касалась.

Мать обряд совершала – обряжала ближних. Тем, что в сердце накопилось. Последний раз повела конопляной кистью по бордюру могилки – и, быстро высыхая под солнцем, он забелел. Она поднялась, повернулась к мужниной. На смуглом лице не было заметно ни одной морщины. Постояв, склонилась к надгробью. Там лежал тот, кто был и оставался живее всех живых.

Рядом с могилой расстелился зелёный плат метлицы. Для последнего новоселья в ограде смерти оставалось место. Одно.

Не для меня. Я попал в другую колонию. За другую ограду. Колючую и смертельную.

Каждый сверчок знай свой шесток. Таков урок. Такова мудрость. Усвоенная, своя – ex phaenomenis*******.

И пока я сижу здесь и вырываю – из памяти, из подсознания, из… – эти куски и бросаю их на обёрточную бумагу, – там, на кладбище, рядом с никольским роддомом, старым, ещё при земстве выстроенном, рядом с батькой упокоилась и мать.

Слава Богу. Вот только могилки некому обряжать. Быльём поросли.

И домик наш – дЕдовщина, бАтьковщина – слух дошёл – валится уже, скоро упадёт.

Л ю б о в ь к р о д н о м у п е п е л и щ у, л ю б о в ь к о т е ч е с к и м г р о б а м – за стеной, за колючей проволокой, за решёткой – зачем ты? Зачем……………………………..

………………………………………………………………………………..
………..а я, так сказать, жив.

Ну, и что?

Не всё ли равно мне теперь?

Не всё ли мне равно, где меня зароют?

Не всё ли равно, где я был и буду, и буду ли? ………………………….
………………………………………………………………………………………………
………………..У Светки это как бы само собой получилось. В сороковины по смерти батька. Пришла, чтобы в горе утешить нас. И своё осадить, рюмкой-другой – на самое дно. Кольку своего, Вовка своего ненаглядного, помянуть – на живого ведь не нагляделась. Зарезали в драке его, на вокзале.

Помянув двумя рюмками самогона незабываемого Тараса Владимировича, прекрасной души человека, плотника, каких мало, каких уже не будет, – батька – соседи и родственники разошлись кто куда. Мать тоже ушла – горе дохлёбывать в одиночку. А Светка третью выпила. Чтоб меня утешить. И поцеловала. Так сочувственно, что я это почувствовал. И домой проводил её, но не в дом – в летнюю кухню. И утешил. К утру.

Ян Резник, незабвенный одесский еврей, мой о д н о к р у ж н и к, мой подельник, высоким штилем выразился на сей счёт (и оказалось, на мой тоже):

«И миссия его была
Скорбящей вдовушке мила…»

Мы стали жить с ней по ночам в том флигеле. Сперва украдкой, таясь от людского глаза и от двухлетнего хлопчика********, прижитого с Вовком. Но уже на третью ночь развязались. Светка отпустила себя, распустилась, и когда хлопчик, потревоженный перед рассветом нашим безудержным неистовством, захныкал сквозь сон, она не бросилась к нему. И меня не отпустила…………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………
…………… в те сумасшедшие ночи с каким-то омерзительно-холодным любопытством – изнутри рассматривал себя внешнего, пылкого и суматошного. И ровно, внимательно исследовал Светку. Хмельная – она таяла в огне. От двух рюмок водки, от двух моих рук.

На пятую ночь наблюдения установил: я стал для Светки только дополнением, приятным и желанным. Не проглоти она хотя бы рюмку – зажигание не получалось. Как я ни старался.

Я предпринял попытку вырваться из цепких объятий. Поздно. Уже через неделю Светка сообщила, что дытынка********* будет. У нас. И чтоб никуда не рвался, прикармливала иногда ласками, мягкими и влажными, не подмоченными из бутылки…

Боже, за что? Откуда, Боже……………………………………………….
………………………………………………………………………………
=====
* Сравнение с картиной «Последний день Помпеи» К.П. Брюллова.
** У всех на слуху тогда, да и теперь, была и ещё долго останется песенка Марка Бернеса «Шаланды, полные кефали».
*** Из песни Вл. Высоцкого «Корабли постоят и ложатся на курс…»
**** Из песни М.Табачникова и С. Кирсанова «У Черного моря».
***** Из песни Л. Утёсова «Ах, Одесса».
****** Живи и здравствуй… (лат.)
******* из явлений, на основании опыта (лат.)
******** мальчонки (укр.)
********* ребёнок (укр.)

………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
В те годы, последние в Никольске, последние по ту сторону стены, жил я почти добропорядочно, но неохотно. На базе запаса смазывал паровозы, угрюмо и холодно ожидавшие своего воскресения для войны. Поливал помидоры в парниках. Рано утром, нацепив на велосипед три корзины, отвозил их матери на базар. Потом ехал на работу. Почти не пил. Не курил. Вот только со Светкой жил и ребёночка прижил. Валюшку, Валеньку, грех мой неизбывный…

Пиши, – говорю себе, глядя на всё ту же избитую ботинками стену, в облака, нависшие над решёткой окна. – Пиши – исторгни из себя неумолимую картину: Светку, лежащую в чём мать родила поперёк кровати, – ноги раскинуты, простыня обмочена и разит от неё, – и орущего рядом, обкаканного, некормленого ребёнка. Пиши. За патлы её!

…Рывком поднял Светку с постели, потащил к воде, сунул голову в четырёхведёрную кастрюлю. Светка протрезвела. Оскалилась. Бросилась на возлюбленного – на меня. Я посадил её на табуретку. По ситуации – достаточно деликатно.

– Ну, я тебе устрою!.. Я тебе такое сделаю…

Она – мне. Такое… Валюшка заплакала, захлебнулась плачем…………... ……….………………………………………………………………………………
…………. Так у нас говорили: больше Бог не дал. Но и то, что дал, было для матери отрадой несказанной. А после смерти батька – незаменимой.

Сын. Продолжение рода. Продолжение мужа. Мать сидела за столом и смотрела на меня с мольбой.

На столе стояла бутылка с остатками бормотухи. Я протянул к ней руку. Мать остановила меня тихим голосом:

– Ты думаешь, от этого легче станет?

– Легче – не легче, а забудусь.

– Ты в милиции был?

– Был. Где я не был…

– Она вернётся. Если не к тебе, то к батькам: сынок её у них остался…

– Пойду я, мама. – Я встал из-за стола.

– Это ж куда ещё?

– Искать.

– Да сама она вернётся.

– Сама, может, и вернётся. Без Валюшки. Она мне устроила …………..
…………………………………………………………………………….
……… и кондуктор объявила:

– Конечная…

Люди разбредались в разные стороны. Три бутылки, позвякивая в авоське, отсчитывали мои шаги. Неизвестно куда.

На пригорке над рекой возвышалась кочегарка. Там никто меня не ждал. Из двери в ожидании счастливого случая выглянул Толик Пожадайло. Я не удивился. Вроде бы вчера – полгода уж прошло – начальник депо распрощался с ним, сказав при том напутственное слово: отпускает Толика по его собственному желанию, пусть идёт, может, кой-чего найдёт; где-нибудь, где пьяницы нужны. И Толик, я понял, нашёл таки место, г д е о с к о р б л ё н н о м у е с т ь ч у в с т в у у г о л о к*.

– Приветствую вас, досточтимый сударь! – Толик хрипло и радостно завизжал ещё издали. Руку вскинул, завилял ею. – Что привело вас к парии** гонимому?

– Жизнь. – Я подошёл к самой двери.

– Жизнь? – Мускулами лица Толик выразил отвращение. – А ну её!.. Заходи. Будь как дома.

У стены, противоположной котлам, стол стоял. Два стакана на нём, тоскующих в отсутствии бутылки. Новоприбывшее винище вытеснило из них печальную пустоту.

– Ну, будь! – Толик опростал свой стакан. Я чего-то ждал.

Старинные ходики над столом пытались донести до меня смысл времени.

– In vino veritas*** – это мудро сказано. – Толик налил себе ещё.

– Подожди. – Я задержал его. – Светка тебе на глаза не попадалась?

– Светка?.. А, эта. Твоя…– У него в голове ещё оставалось место для сознания. – Нет, не припомню.

– Слушай, как тебя зовут?

Он выпил, поставил стакан рядом с бутылкой. Вытянулся:

– Анатолий Пожадайло. Григорьевич. Родом из детства****. Детство в Мариуполе началось. Но к тридцати годам ещё не прошло.

– В Мариуполе? – Во мне интерес шевельнулся. – Костю Ксениади знаешь?

– Знаю. Как не знать? В одной школе учились. Но в разных классах. Он помельче меня, года на три.

– Художник?

– Ещё какой!

Где-то под горлом у меня заныло непрошедшее чувство:

– И где он теперь?

– Там, где все мы будем. – Толик икнул. – В своё время. А он уже там. В общественной жизни вздумал поучаствовать. По-серьёзному. И она его довела, эта жизнь.

Толик замолчал, посмотрел на бутылку. Я заслонил её рукой. Неуёмным взглядом выматывал из него продолжение.

– До психушки она его довела. – И Толик хрипло прошептал: – На бескровное заклание. Нашпиговали, вечной радостью морду изуродовали. Потом родителям отдали…У них на руках, можно сказать, он Богу душу отдал. Если она ещё оставалась. Так-то вот…

Он не договорил, схватил бутылку, присосался к горлу. Опустевшую – швырнул под котёл, в кучу золы. В следующее мгновение его передёрнуло, и он выразительно резюмировал:

– Фу ты, гадость какая!

Мне ничего не оставалось, как только распрощаться. Поставил на стол ещё одну бутылку и ………………………………………………………………..
………………………………………………………………………………….
……… дух перехватило: с косогора спускалась к мосткам лодочной станции Светка. В правой руке держала узел. А в левой…

Взошла на мосток. Склонилась, не оборачиваясь, над водой.

Меня заметила слишком поздно – отступать было некуда.

Она схватила Валюшку, подняла над рекой.

– Уйди! А то брошу, утоплю её!

Мне стало страшно. Непостижимая красота, грязная и порочная, развевалась распущенными волосами на ветру! Ведунья. Ведьма.

Я сделал шаг. Ещё один – и я схватил бы её.

Но она, ведьма, знала, как оттолкнуть меня, – бросила ребёнка в воду.

…Течение реки – неустанное, непрестанное – змеится сквозь годы. Разнузданный, ненасытный Кронос***** пожирает своих детей.

Табурка вздрагивает – я прыгаю с мостка в кружащую воду. В былое, будто в небытие. Из его зева – из воронки – пытаюсь вырвать ещё тёплый, ещё живой комок…

Валенька, Валюшка… Выношу тебя из воды. Схватил за ножки, вытряхиваю воду из тебя. Напрасно: туда, где душа жила, смерть вошла. Бесповоротно.

Нет, нет возврата в день скорбный. И не избавиться от скорби его ……… ……………………………………………………………………………………….
……………………………………………………………………….
=====
* Грибоедов А.С. Горе от ума. Действие 4, явление 14.
** Т. е. к человеку, пребывающему на дне общества. Название происходит из древней Индии, где оно означало нищего, лишённого всех гражданских прав.
*** Истина – в вине (лат.)
**** А. де Сент-Экзюпери. Южный почтовый.
***** Олицетворение времени в древнегреческой мифологии.

……………………………………………………………………………………….
…………………………… опасен, как прошлогодний снег.

Кружок в обед собрался. У массивного стола в бытовке. У к о з л а. Убивали время до конца обеда – забивали к о з л а доминошного.

Наш начальничек, Гриша Петлёваный, важный коротышка на участке, отдуплившись напоследок двумя камнями, вскочил с места, возвысился над столом. И выдал – на злобу минуты и на злобу дня:

– Вот так! Всех покроем. Как чехов.

Доминошники переглянулись. Кто-то попытался уточнить:

– Как это – как чехов?

Гриша замотал головой – авось что-нибудь лёгкое оттуда наружу выскочит. И выскочило:

– Так же, как словаков. Мы освободили Чехословакию. Как в сорок пятом.

– Они теперь не могут надышаться свободой. – Лукавый поддал мне газу. – По всей стране – выхлопы от бронетехники и танков. Да здравствуют братья-чехи! И братья-словаки, разумеется. Чехословаки. Да здравствует дружба между нашими народами! Дело Ленина живёт и побеждает. И ……………………..
……………………………………………………………………………….
…… в последний раз меня дёрнули* в шестьдесят восьмом. И прокурор вынес мне предостережение. Последнее. Не китайское (их, последних, в адрес Америки великое множество набралось.) Последнее советское предупреждение. Насчёт гаек, отвинченных на стыке рельсов магистрального пути в ……………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………
…………они хотели, чтоб я им принадлежал. Как противозачаточное средство – от свободомыслия. Юрку Скурата ко мне заслали, корреспондента из местной газеты. Того самого, который сдал меня в их никольскую контору – со всем, что было и чего не было.

Юрка открыл дверь бытовки в начале шестого. Мужики разошлись по домам. Я оставался – не успел ботинки дочистить.

– Можно? – Он вытащил из кармана бутылку водки. – Я с миром пришёл.

Мы выпили. За мир между нами. А также за мир во всём мире. Потом – за моё здоровье. Затем – за него, за Юрку. После чего я припомнил ему шестьдесят восьмой. И всю Чехословакию (тогда ещё не разделённую). И риторический вопрос ему задал:

– Как ты мог?

Он развёл руками. Показал.

Мы вышли из депо. И, помнится, зачем-то через круг пошли, через поворотный. И, как бы в насмешку, кто-то его стал поворачивать. Юрка засмеялся и ко мне:

– Поворачивай оглобли. Наплюй на всё! На пятый год, на семнадцатый, на все шестидесятые. Кабалистика какая-то. Если и надо уважать какие-то числа, то на дензнаках. Они имеют значение и значительность. Кстати, старик, забыл тебе сказать: мне на встречу с тобой шеф полсотни отстегнул**. А ты знаешь, о н и зря не тратятся. Волку надо чем-то пасть заткнуть. Нет ли у тебя на примете кого-нибудь вкусненького? Чтоб мыслишка была хоть чуть-чуть приправленная, а уж соуса мы сами подольём…

…Не пойму, что за вонь? Сквозняком потянуло с параши? Или ветер времени доносит оттуда, от никольского депо, от поворотного круга, от сточной канавы тошнотворный смрад? Вонища после промывок паровозных котлов? От стоячего мазута? От промытых интеллигентствующих мозгов?

…– Заткнись! – Я – Юрке. И поверх того – матом. И червонцем – в морду: – На! Шефу пасть заткнёшь.

Да, так оно было. Над нами пролетела ворона. Смачно каркнула. Я взглянул на неё. И удивился – пощёчину получил. Юркину.

По лицу от подлеца? Не ожидал.

Идиотическая ситуация – я захохотал. И теперь уже прощальная – ухмылка разрослась на Юркиной морде. И никакого предчувствия на ней.

Фискал в новомодных шмотках выписал собой параболу. С бугра – в канаву. Как сор из поганого ведра. У меня запястье руки хрустнуло, левой.

Юрка упал и не поднялся. Жижи ему там – по щиколотку, но хватило с головой. Он не шевельнулся. Я едва поднял его: ржавый гвоздь, торчавший из притопленной плахи, вонзился ему в затылок.

…Кронос, пожирающий время, – он всеяден. …………………………….
…………………………………………………………………………………
………. Виноват я. Прав я. Виноват, потому что прав: по правде вина моя. И прав, потому что виноват: виною правда исполнилась.

Ну. И что же? Что же дальше?

Из круга – в круг. Из одного – в другой. Из другого – в третий. И дальше, дальше, в круг ушедших на т о т б е р е г. Там, я читал где-то, плач и скрежет зубов.

Нить неизбывна. Нить Ариадны?** Но есть ли выход? ………………
……………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
– Теперь будешь иметь дело со мной.

– Нет, не хочу никакого дела!..

Грозовая туча нависла над головой. Грозная туша. Сейчас ударит. Или раздавит – мозги брызнут.

– Ты убил Юрия Скурата! Понятно?..

Он ударил меня по печени. Сильно. И ещё два раза. Я чуть не упал в обморок. Светкин тычок, давно, в п р е д о д е с с к о е время – лишь предостережение. Теперь жизнь… БИЛА меня.

– Ну, ты что-нибудь понял?

Ничего не понимая, я прохрипел:

– Да…

– Что же ты понял?

Я постарался сгрести мысли в кучу.

– Да, Юрий Скурат убит…– Я не договорил.

Удары в печень забивали подвалы памяти. Через несколько секунд не воспринималось уже ничего. Сознание отключилось …………………………..
………………………………………………………………………………….
…………………….. кровь стыла в жилах. Теперь только понял эту избитую фразу. Руками понял, телом. Ознобом по всему телу.

Руки рванулись опять. Спаренные цепочкой браслеты ещё сильнее сжали запястья. Выдавили стон.

Боже!..

Э т и у з ы н а д о у с в о и т ь. Т ы п о д ч и н и с ь, р а с с л а б ь м ы ш ц ы – с т а н е т с в о б о д н о.

Ха… свободно... Но всё-таки расслабился, подчинился. Боль отступила.

Мент оканчивал процедуру, занят был своим делом – умывал руки под краном, привычная сцена обошла его стороной.

А? А кто же? Кто же это?..

Откуда этот кошмар? Стена, одетая в цементную ш у б у. Склизкий цементный пол. Мокрое тряпьё на теле. Ноющая боль в руках, во всём теле.

А!.. Это тюрьма.

Закрыл медленно глаза, и бабушка, Матрёна Ивановна, шепнула: «Всё от Бога. На всё Божья воля…» ………………………………………………………
……………………………………………………………

=====

* вызвали (арго). Здесь каламбур, построенный на двух значениях – общепринятом и арго.

** Здесь: выделил (арго).

*** Согласно древнегреческому мифу Ариадна, любившая Тесея, снабдила его клубком ниток, и нить помогла герою, убившему Минотавра, выбраться из лабиринта, где обитало это чудовище, поедавшее человеческие жертвы.

……………………………………………………………
…….. мёртвые. Живущий – думает. Cogito ergo sum*. И, как школьнику, ему нужна удовлетворительная оценка. И как работнику. Иначе – … ж и з н ь, к а к п о с м о т р и ш ь с х о л о д н ы м в н и м а н ь е м в о к р у г, т а к а я п у с т а я и г л у п а я ш у т к а**.

С холодным вниманьем, в ожидании смотрю на круг: пидорки,*** обношенные шмотки, истоптанные гады****. Вполне уловимое сходство лиц: все мы зэки. Все стрижены машинкой под одну гребёнку*****. Тот, который справа от меня, похудевший, но ещё не отощавший, с круглым личиком, с пузиком, – в т о й жизни был заместителем министра. Вчера на повышение пошёл – стал старшим шнырём****** нашего барака. Сам Покуй передал ему портфель.*******

Слева от меня – Милан Константинович. Полковник.

Посреди круга, на табурке, – две трёхлитровые банки чифиря. Покуй отвальную устроил. Треть срока оттарабанил на штамповке – пять январей встретил. Другую треть отматюкался на шнырей на бараке, в кумчасть, вместе с ширкой,******** понасдавал блатных, перед строем карточки на поверках отчитал, замусолил до блеска. Завтра с этапом на поселение идёт.

Кругарь,********* оставляя за собой кратковременное удовольствие, медленно переплывает из рук в руки по кругу. Как секундная стрелка: два хапка********** – и дальше. Наконец, очередь и мне причаститься.

Тюремному братству поневоле? Вечности?

Два хапка. Второй – затягиваю – калымю.*********** О с т а н о в и с ь, м г н о в е н ь е…

Милан Константинович не смотрит на меня. Отрываюсь от чифира, кругарь – Полковнику. По-братски.

Он делает хапок. Второй сплёвывает. Уходит из круга. …………………...
………………………………………………………………………………….
…………….. Он был начальником. Большим. Серьёзным. Жил в охотку и всласть. И любил власть. Не советскую – свою. Любил красиво покушать, но коньяк и женщины – это между прочим.

Рано ушёл в запас. Полковником. Дали ему под руку главк. Стал огромными деньжищами крутить.

И другим под его рукой польза была. Из астрономических сумм и людишкам кое-что перепадало. Многие переехали в новые квартиры – прямо из ночных грёз.

Полковник – ещё там, на главке, кличка к нему приросла – при всяких регалиях жил. Черноволосый, стройный, пожизненный офицер – он, при полном параде – при орденах, при знаках лауреата, – и на трибуне выделялся, в вышестоящем ряду. Широко улыбаясь, благосклонно поглядывал на оплаченный парад – по пять рублей участнику и по десять несущему транспарант и знаменосцу, – одобрительным кивком приветствовал орущих во славу.

Пишущих во славу – принимал в полулегальном загородном домике, привечал шартрезом и кулинарными изысками. «Правда» один раз в году печатала фото Полковника. Областная газета запечатлела многажды.

Повсеместно окружённый толпой почитателей (и, конечно, почитательниц), сонмом анекдотствующих, музицирующих, поющих и пьющих во здравие – уже не жил, а шествовал по жизни. Деятельно, уверенно.

Попался н а б е т о н е.

Он был государственным мужем. Но просёлочных дорог не чурался. Многие из них, скучные и безысходно петляющие по буеракам, вели к подсобным хозяйствам главка, спрятанным в глубине южной украинской степи. В буераках Полковник весь, до последнего мускула, отдавался древней мужской страсти – охотился на кабанов.

Однажды в пятницу, ближе к вечеру, он привычно и твёрдо вёл сильный и послушный г а з и к вдоль полосы одичавших абрикосов. Одной рукой. Другой – держал на взводе карабин. Дорога круто свернула за стену деревьев – и г а з и к уткнулся в свеженаваленную горку – в бетон.

Полковник выскочил из машины и пальнул в эту горку. От злости и от радости. Он понял, почему этот бетон на дороге. И не надо было раздумывать – откуда? Догадка сверкнула мгновенно: со всесоюзной ударной. Там, под вскрышей лежал скальный грунт. Контора пишет – показатели не заложенных в фундаменты кубов, а сотни машин бетона – в лесопосадки и куда-нибудь на дорогу.

Вот именно, на дорогу. Полковник подпрыгнул от вспыхнувшей мысли. Чужой бросовый бетон станет новой дорогой на ферму. За копейки.

(Ох, Милан Константинович… Сколько замыслов ни рождалось бы в сердце человеческом, будет то, что суждено.************ Бабушка моя, Матрёна Ивановна, по-житейски мудрая женщина, в этом случае сказала бы: «Дурень думкою багатие».)

Бетон стал для Полковника преткновением, бетонная дорога не на ферму привела. Не такая уж длинная – сюда, за сотни километров от таврической степи…

…Тот приснопамятный год известен в неписаной народной истории как андроповский – под именем очередного всесоюзного божка. Его величество делали себе реноме спасителя отечества и народа. По всем городам и весям покатилось великое очищение. От всего, что мешало государству являть черни свой светлый образ. Присяжные блюстители и рекрутированные кромешники врывались на аттракционы в парках, в рестораны, на дневные сеансы в кинотеатрах, пропускали толпы через сита бдительности. Чуть что покрупнее – задерживалось. Мелочь тоже, впрочем, попадалась иногда.

Так они выловили одного пьяного шофёра. В кабаке гулял с двумя мамзелями. Накануне до поздней ночи возил бетон Полковнику, сотенку зашиб и теперь уж расслаблялся.

И не успел собраться - блюстители схватили. Покрутили малость руки – чистосердечное признание выжали. Чтоб наказание смягчить. Шофёр дал расклад************* – на бетонную дорогу в ы в е л.

Там они Полковника и взяли. С трудом – пришлось половину здоровья из него выбить.

…Он пришёл с этапа на наш барак. Со всеми, кто в хате был, поздоровался и сказал:

– Вот и на месте. Займёмся рекогносцировкой.

Потом попросил закурить. Никто не успел отказать ему – сам отказался:

– Надо держаться. Поддержки ждать неоткуда.

Он попытался продолжиться в новом качестве. Деловой человек стал человеком дела. Монтажником. На пару с Васькой Мотом (который с п и т на втором этаже, надо мной), надрывая пупы, – ломами, на катках – удалили из цехов отработавшие по сто лет станки. На их место вкатили новые, где-то отслужившие своё и привезённые в зону – зэков калечить.

В обед Полковник ел свою пайку. В поте лица. Сидящие за длинным столом соседи приправляли баланду едкими замечаниями в адрес администрации – аппетит стимулировали. Полковник ел молча, сосредоточенно.

Прошёл день, и ещё дни за днями. И последний. Вечер наступил.

Я чистил зубы перед сном. Полковник зашёл в умывальник. Прокашлялся.

– Знаешь, я написал другу… Уже два месяца прошло. И нет, нет ответа.

«Полковнику никто не пишет». *************** Не говоря ни слова, я вздохнул: – «Такова жизнь. Грустнее романа».

– Слышишь, Серёга, мне на других – плевать. Но он друг. Таких у меня не было. Я его из грязи вытащил, два раза спас от тюрьмы, один раз от смерти: дружки его прикончить хотели. За долги. Я расплатился. Директором завода сделал его…

– Здесь у нас тюрьма, Милан Константинович. – Впервые назвал я его по имени-отчеству. – Отсюда кликнешь – не докликнешь.

– Но это же конец… – Он сел на лавку. – Жена отказалась, милиционера в нашу постель затащила, дочку против меня настроила – всё это стерпел. Но тот, с кем вдвоём против пятерых стояли, единственный друг… Теперь нет ни-че-го.

– Что Вы, Милан Константинович! Вы ещё выйдете отсюда, Вы ещё не старый, женитесь, дети пойдут, новые заботы, новые мысли появятся…

– Жениться? – Его передёрнуло. – Ради чего? Ради измены очередной? Нет. Уж лучше сразу…

Он недоговорил. В умывальник забежал шнырь, нехороший вестник.

Пастух*************** вызывает к себе Полковника. Срочно. ..... ……………………………………………………………………………………………… избрал самый невинный способ самоубийства. Побег имитировал. В известном – ему и мне – смысле это и был побег. Вечером, когда стемнело, в запретку залез. Вэвэшник дал с вышки автоматную очередь. Смерть пролетела сквозь тело, душу захватила. ………………………
……………………………………………………………………………….

=====

* Мыслю – значит существую. – Августин Блаженный. О Граде Божьем. Кн. XI, 26.

** М.Ю. Лермонтов. И скучно, и грустно…

*** летние головные уборы заключённых (арго).

**** ботинки (арго).

***** Заключённых стригли наголо. Чтобы на голове оставалась хоть какая-то то стерня, тюремные парикмахеры за некоторую мзду накладывали на машинку гребёнку.

****** Букв.: старшим уборщиком; здесь: начальником уборщиков, завхозом.

******* Здесь: должность. Должности в заключении продавались и покупались, хотя хождение денег было запрещено.

******** в оперативную часть вместе с наркотиком (арго).

********* кружка (арго).

********** глоткА (арго).

********** Здесь: делаю большой глоток (арго).

************ См.: Книга Притчей Соломоновых, глава 19, ст, 21.

************* показания (арго).

************** Так называется один из романов Г. Г. Маркеса.

*************** Здесь: начальник отряда (арго).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . …………………………………..
……………………………………………………
Вечером, после отбоя, долго набухавший между блатными конфликт наконец разрешился. Разорвался, разметался бросками, зуботычинами, кульбитами, разбитыми о головы табурками. Ором и воплями.

Целую неделю не могли поделить между собой прелестного молодого петушка по кличке Колобок. И делёж состоялся в умывальнике. Состоялась драка. Точнее, осуществилась.

Никто не спал. Зарылись под одеяла, ожидали набега буцкоманды:* загуливает по всему бараку, малейшее телодвижение – лупит без разбору.

Пахан барака перехватил её у входной железной двери, через зарешеченное окошко прихватил** полсотенной. Ничего удивительного: странное время наступило.

За дверью хаты угасли голоса, стали слышны ходики у двери. Но не спалось. Никому. И мне не спалось. Оказался в каком-то неудобном положении. Между вечностью и безвременьем.

Там притаилось время. Ещё недавно буцкоманда не купилась бы так дёшево. А теперь… Газетка, с обиходным иноназванием «Сучка»,*** принялась пичкать немногочисленных читателей дурно пахнущими яствами: фразами о милосердии, сострадании и прочих безделицах. Старых неподъёмных зэков, лежащих в санчасти, перестали волочить за ноги, обдавать холодной водой и шоркать вениками из вишняка – о б м ы в а т ь заживо. Пастухи (наши, в крылатых фуражках с кокардами, и приходящие, в длинных ризах) взывают теперь к человеку. К мужику. К петуху. К блатному. К Васе (к Пете, к Степану, к Жорику).

В одно воскресенье баптисты наведались, десять корОбок Евангелий принесли и кое-что посущественней – хавку:**** печенье, консервы, масло. Благодарные зэки всё в одночасье схавали,**** а из книжечек папиросную бумагу вырывают, самокрутки лепят, благодарственную хвалу курят на парашах.

И панотец пожаловал вчера. Очень православный. Я когда-то сказался верующим, и пришёл мой черёд – меня в кумчасть повели. На тайную исповедь.

Когда вошёл в это логово, молодого человека в ризе увидел, ровесника мне. Или чуть помоложе.

– Мир Божий тебе, сын. – Он меня словом утешительным встретил. И лёгкой аурой улыбки над окружьем усов.

– Отец… – Ответная усмешка чуть было не выступила на лице. – Я пришёл к вам за помощью. Помогите мне развеять сомнения. Точнее, уверенность в тщетности жизни.

– Простите, сколько вам лет? – Он охватил меня взглядом профессионального оценщика в ломбарде.

Я ответил.

– А как вы здесь оказались?

Он слушал меня молча, не перебивая вопросами, и только потом заметил:

– Вы, я слышу, гуманитарий: философ или историк.

– Несостоявшийся филолог.

– Во всяком случае, сердцевед, как говорили в старину. – Он тонировал слова неназойливым макияжем. – Я мало чем смогу вам помочь. Я за вас помолюсь. И, кроме этого, позвольте дать вам совет: помогите сами себе. Обратитесь к Богу. Вот вам подарок – молитвы на каждый день.

Книжка оборвала разговор. Я повернул плечо в сторону двери.

– А… – Панотец замялся. – Скажите, у вас никогда не возникало желания покончить со всем злом в один миг?

– Как?

– Ну, предположим… – Панотец уселся на кумовской***** стул. – Скажем, подложить что-нибудь такое…

– Под государство, что ли? – Я подмигнул ему. – Это можно. Только как его в одно место собрать? Под что-нибудь меньшее – я не согласен. А если вы знаете, как сразу – под всё государство, подскажите. – Наконец я выдал усмешку наружу. – Я за вас тоже помолюсь.

– Нет-нет! – Он замахал рукой. – Не говорите так.

– Вы хотите сказать: не делайте так. Не буду. – И не объяснил – почему.
………………………………………………………………………………………………………………. ……… ………. …….. … … . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
……. . . . . . . . . . . . . ... …………. пиши. Nulla dies sine linea.****** Пишу. Себя – пора настала. О с е н н я я п о р а н а с т а л а, и в д е р е в ь я х в е т е р п р о ш у м е л...*******

Пишу. Всего себя выкладываю. Без остатка – что ещё остаётся?

Пишу, чтоб не убивать ближнего, нахально близкого. Подполковника из м ё р т в о г о д о м а. Мента, отбивавшего печёнку. Лагерного буфетчика, обокравшего меня на два рубля из десяти. Светку, погубившую мою Валюшку. Элен, Ленчика, погибель мою. И других, и прочих… А надо. Всех. Надо, если жить хочу…

Срок на исходе, точнее – на истечении. Спите спокойно, дорогие товарищи. Скоро уснёте безмятежно, навечно. Ваше время пришло. Или, точнее, прошло. Совсем точно – истекло.

Какая досада! – не получится.

Убьёшь одного. Ну, двух. Пятьдесят не убьёшь, как Чикатило:******** ты теперь под зорким глазом. А надо многих, очень многих. Почти всех.
Не получится. Придется убить себя.

Пиши – кончай себя самого. ………. …….. …….. .. . . . .............………… .. .. .. . . . . . . ………………………………………………….. . . …………………………… .. . . . . . . . . . . . пришли на барак из промзоны. Здешний неотступный туман за горло хватает. Гады, обутые в поношенные галоши, чавкают, как свиньи. Из-за зоны, с реки, гудки продираются.

Может, примириться? Как баптисты призывают.

Тошнотворно выражаясь, вступить в законный брак с этой сволочной жизнью. В измену себя затащить.

Занятно: вернусь домой, на круги свои, дом отстрою, жёнушку приищу, детишки пойдут. Полное пузо радости! И Ленку, погибель, только вспоминать.

Представляю, что я дома уже. В продолжение рода. … .. … .. … … … . . . . . . . . . . . . . . . …………………………………………………………… . . . . . . . . ..... ……………………………………….. . ………………………………………… . ……………
…И опять ту же песенку в узах
на нервишках бренчит Гименей.
Всё известно – и вечности ужас
из тумана крадётся ко мне.
Ничего не изменит измена:
неизбывна суровая нить –
и далёкому имени – Лена –
ничего уже не изменить:
ни раскатов предвечного грома,
ни восстаний октябрьскую ложь,
ни тоскливых призывов парома,
ни унылого хлипа галош –
ни черты и ни йоты в прадавнем
уложении не изменить.
Обовьётся вкруг шеи удавом
бытия неизбывная нить!..
И не будет ни крика, ни вопля,
только лёгкой улыбки елей,
только вздох, как последняя воля, –
этот луч, это имя: Еле…

Ибо всё течёт, всё изменяется, не выходя за пределы константы – вселенской обители зла.

Пора и мне вслед за Костей Ксениади, за Валюшкой, за Миланом Константиновичем.

Такова м о я воля. Dixi.********* . . . . . . . . ………………… .. .. .. .. .. . . . . . . …………………………………………………………………………….. . . . . . . ………………….. почти по Чехову: если в начале повести над тобой болтается петля, то конец повести неминуем. Этот кружок сузится, затянется у тебя на шее.

Что ж, просунься в этот круг. Последний.

…Перед отбоем, когда зона, скучившись в бараках, как бы опустела, и только редкий мент кованым шагом нарушал тишину помрачневшего плаца, я пробрался в длинный подвальный коридор, ведущий в предбанник. Там труба идёт под потолком.

Из ниток – у штрыков-сеточников********** их выманил, пообещав сигаретами расплатиться, – загодя сплёл верёвку.

С пола до трубы не достать – я взобрался на шаткий ящик: ещё днём приметил. И припас.

Всё. Dixi. И хотел перекреститься, как бабка учила. Но что-то будто ожгло пальцы, свело.

«Нет, не всё. Это ты всё сказал. Теперь – Моё Слово».

– Кто здесь? Костя Ксениади?

«Нет…»

– Батько?

«Нет…»

– Ян, ты?

«Нет, не Ян...»

– Кто же? Невже ви, діду? Я вас не бачу...***********

«И не Владимир Кононович, хотя тоже плотник. Просто плотник».

Священное до жути безмолвие окружило меня. Но я слышал, я слышал Его голос:

«Просто плотник. Просто Создатель. Мой противник пришёл украсть, убить и погубить. Я пришёл разрушить его дела. Я пришёл, чтоб ты имел жизнь, имел с избытком».************

Он говорил уже знакомыми евангельскими словами. Но внове они были. Неслыханные. Неподдельно новые. При свете тусклой лампочки обрисовалось Его лицо. Черты Кости Ксениади, батька моего, деда. И всё же ни на кого Он не был похож.

– Ты единородный Сын Божий?

«Ты говоришь», – отозвался Он.

– Ты здесь, Господи. Скажи, что же мне делать? – Классический вопрос вырвался у меня из нутра. Я не устыдился. Слышать что-то подобное уже довелось: да, так вопрошали апостола израильтяне в тот день, когда посетил их Господь.*************

«Покайся перед Отцом во всём своём прошлом, и оно уйдёт. Обратись ко Мне и откройся любви. Она тобой завладеет и ты покорись ей. Помнишь, Я сказал тебе: подчинись узам – и станет свободно. А дальше – следуй за Мною».

– Прости, прости, Господи! Прости и помилуй... Но... но как же мне на барак возвращаться, Господи?

«Иди. Иди, но следуй за Мною».

…Господь знает, как я ушёл из коридора, как миновали мы все препятствия: решётчатые двери локальных участков, запертую дверь барака, дежурных ментов – и как очутился я на наре и в сон опустился, глубокий и безмятежный.

Проснулся до побудки. Стихи разбудили:

Д в і п а р а л е л і, д в а м е р и д і а н и –
і о т к в а д р а т. Ж и в и. Т в о р и. В м и р а й...

«Это уже свершилось, Господи».


Н а с т а н е д е н ь – і т и о б р я щ и ш Є в у...**************

«И это тоже, Господи, свершилось. Хоть и женщины нет. Нить неизбывна. И начало – в могучей руке. В Твоей, Господи, не Ариадны. Она женщина, она из мифа. ............... .................. .................. .................... ........ . . . . . . . . .............................................................. .................. . . .................................. . . . . .........

=====
* оперативной команды, усмиряющей дубинками (арго).
** Здесь: купил снисхождение (арго).
*** В описываемых местах ходила газетка под названием «Трудовая жизнь».
**** Хавка – еда; схавать – съесть (арго).
***** Здесь: за стул оперативного работника (арго).
****** Ни дня без строчки (лат.)
******* Э. Багрицкий. Возвращение.
******** Преступник, который сознался в том, что с 1978-го по 1990-й год он совершил в Ростовской и других южных областях 56 убийств.
********* Я сказал (лат.)
********** Штрык – старик (арго).
*********** Неужели это вы, дедушка. Я вас не вижу (укр.)
************ Евангелие от Марка, гл. 6, ст. 3; Евангелие от Иоанна, гл. 10, ст. 10.
************* Деяния апостолов, гл. 2, ст. 37.
************** Настанет день, и обретёшь ты Еву (укр.) – из стихотворения Евгена Плужника.



Преди-Словие, или Письмо к читателю

«По мові – передмова. Можна і без неї... А коли вже пускаю в люди, то треба і з чим, щоб не сміялись, як на обірванців... Так, далебі, так, вибачайте, треба предисловіє...»
Т.Г. Шевченко. Гайдамаки. – Передмова.*


«...время близко».**

И время ещё не окончилось. Ибо, когда «проповедано будет... Евангелие Царствия» по всей земле, «тогда придёт конец».***

Сжатое между вечностью и безвременьем, есть ещё время человеческое – человека и его рода.

Сколько нам осталось? Сколько осталось тебе?

Ты не знаешь.

Я знал, сколько осталось мне. А теперь не знаю. Бог знает, и этого достаточно.

Но тебе уже известно, как я дошёл до конца жизни, вплотную, и как – слава Богу! – избежал его. Не только от смерти ушёл – от погибели, «перешёл от смерти в жизнь».****

Предыдущее существование окончилось. Я пришёл к Началу. «В начале было Слово», а для меня оно с т а л о в начале, и смерть перестала быть кончиной, когда-нибудь она станет всего лишь окончанием земной жизни. Мне нечего страшиться смерти, хотя, кажется, её «время близко».

А ты?

Если завтра огнедышащий реактор чёрную тучу нашлёт на тебя, если – не дай Бог – паралич поразит здоровое твоё тело, если поганин-патриот занесёт нож над тобой, чтобы вместе с жизнью отобрать несколько бумажек на «русскую» водку, успеешь ли спастись перед смертью, чтоб, умерев, не погибнуть?

«...время близко», даже если остались тебе десятилетия на земле. Ибо время ничтожно перед вечностью. И в этой малости твоей разрастаются разрушительные пустоты. Они лукавствуют, потешая твоё самолюбие и твою плоть видимым изобилием обеденного стола, почестей и всяческих приключений. Они душу объедают. Убивают время. И когда нагрянет момент кончины, ты удивишься: вроде и не жил.

Да не вроде. Существование в отрыве от Него Бог не называет жизнью.

Спасенье твоё – если ты вспомнишь а ф г а н ц а на костылях, стоявшего у обочины и промелькнувшего в окне твоего авто как проходной кадр, и тебя потянет прижать давнего, может, уже мёртвого калеку к твоей немощной груди, и, понимая, что это невозможно, ты обратишь лицо своё к Распятому, истекающему кровью Божьему Сыну, и капли – слезами глаз твоих – омоют твоё лицо – образ Божий.

И окончится преди-Словие. Ты придёшь к Слову, и твоё земное бытие (пусть остатки, пусть крохи!) исполнится спасительного Смысла.

Но не медли, «ибо время близко».

Вдумайся, что говорит Спаситель тебе: «кто не со Мною, тот против Меня».***** Это значит: кто, узнав о Нём, не с Ним, тот против себя.

«Перезревший проповедник учит жизни и любви!..»

Слышу, слышу твой голос. И слышу в нём противление. Но не мне ты противишься – Слову. И я когда-то подсознательно отстранялся от Него, потому что бремя христианское приносит облегчение душе только тяжестью повседневной верности. Но так только поначалу. Потом бремя делается твоим собственным, а своя ноша не тянет.

«И всё же это проповедь, проповедь! – Ты настаиваешь. – Жизни учит жизнь».

Да, конечно. «Для меня жизнь – Христос».****** Он – «воскресение и жизнь».******* Потому-то и проповедую Слово о Нём. И не только словом, но – стараюсь – и всем бытием. Это трудно объяснить. Это благодать – когда как бы не существуют жёсткие обстоятельства: когда человек принимает у-Слов-ные узы – узы безусловного Слова – предлагаемые Христом условия свободы.******** Принимает в момент истины, когда рождается свыше – от богодухновенного Слова.

Это и есть г е н и а л ь н о с т ь – рождение свыше. Чтоб сеять Слово. Чтобы Слово истины возродило ближнего к вечной жизни.

Жизнь неизбывна. Нить из круга в круг тянется. Был я молодым, страстным и жаждущим, и тесно мне стало в провинциальном местечке, в кругу моего рода. Был студентом. Слесарем. Зэком. Везде было тесно. Круг сужался удавкой бытия. Господь освободил, вывел. И ввёл меня в круг Своих людей, в род избранный. У меня есть дети и внуки, и, разумеется, жена – продолжение моей плоти. Есть братья и сёстры от Господа. Я стал угодным Богу плотником. Как дед и батько, крыши ставлю на домах. У меня есть мир.

Свою жизнь на земле я прожил, и моё «время близко» мне, скоро умру. С радостью.

Потому что прочитал свою Книгу, и мне Слово жизни открылось.

И тебе о т к р о е т с я. Если ты откроешься для Него.

Открой и ты Библию. Читай.

=====

* «После сказанного – предисловие. Можно и без него. Но коль уж выпускаю в люди, то надобно и с чем-то, чтоб не смеялись, как над оборванцами. Да, ей-Богу, так, извините, требуется предисловие».
Т.Г. Шевченко. Гайдамаки. – Предисловие.

** Откровение св. Иоанна Богослова, гл. 1, ст. 3; гл. 22, ст. 10.

*** Евангелие от Матфея, гл. 24, ст. 14.

**** Евангелие от Иоанна, гл. 5, ст. 24.

***** Евангелие от Матфея, гл. 12, ст. 30.

****** Послание к Филиппийцам св. апостола Павла, гл. 1, ст. 21.

******* Евангелие от Иоанна, гл. 11, ст. 25.

******** Образ свободы, образ на все времена, – Христос, идущий на Голгофу, согнувшийся под бременем креста.