Гений

               

  Он проснулся ни свет ни заря, было ещё темно, уныло и зябко, сделал несколько шагов и остановился у своего мольберта, упиравшегося ножкой в старый, засаленный и провалившийся со временем вниз диван. Комната маэстро, я бы даже сказала коморка, была так мала, что в ней едва помещались необходимые для одинокого существования предметы. У стены стоял этот диван-инвалид, рядом с ним потёртая табуретка; с противоположной стороны располагалась входная дверь и маленький комод, а остальная часть комнаты была заставлена банками с краской, пустыми и полными; в мутном стеклянном стакане стояли кисти, на полу- этюдник, поблизости с ним – палитра, тюбики, всевозможные лохмотья, запачканные краской; стояли в ряд картины, в пыли, и они казались такими одинокими, забытыми, совсем никому не нужными…
    Художник окинул взглядом это добро и, не долго думая, принялся за дело: наполнил стеклянный стакан с кистями полупрозрачной жидкостью с неприятным запахом, выдавил на палитру несколько цветов и резкими, отрывистыми движениями кисти стал смешивать, пытаясь найти тот единственный оттенок, который отражал бы  в полной мере реальность. Найдя его наконец, провёл с лёгкостью мастера тонкую черту по стоящему на мольберте холсту, провёл ещё раз и ещё – появился чей-то образ, видимо, женский.
    Что значит талант?! Без выдумки, без замысла, веруя лишь себе, так сказать, по зову вдохновенной музы творить, творить…Творить без оглядки, без дум, со страстью, забываясь и уходя во что-то возвышенное, облачное и лёгкое: в затмение, в сказку, в иной мир, непостигаемый другими…
    И он был действительно талантлив, но окружающие этого не понимали, а, может быть, просто завидовали: им-то это не дано. Они презирали его, испепеляли взглядом и истязали мыслью, порой вскрикивали в след: «Чудак! Юродивый! Куда намылился?».
Да, он был другой, нежели окружающие. Без творчества он не представлял своей жизни, упивался им. И осознав это, маэстро овладела мономания, и жизнь его проходила в забвении. Никогда никто не видел его шедшим по улице с товарищем, никто никогда не справлялся о нём у дворника или соседей: «Как там человек поживает? Жив? Здоров ли?». А соседи, делящие с ним второй этаж уже с десяток лет, и не здоровались, ненавидя и даже, в какой-то мере,  боясь: «Как бы не натворил этот чудак чего? Кто знает, что у него в голове крутится?».
    Был он  угрюм и робок, след необъяснимой печали оставался всегда на его лице, принимавшем одно и то же выражение, смеялся ли он или плакал, словно лицо и вовсе не человеческое, которое может выражать радость и огорчение, восторг и отчаяние, любовь и ненависть, а какое-то искусственное, безжизненное, будто это и не лицо совсем, а окаменевшая глыба, над которой поработал скульптор, вычесав глаза, нос, губы, лоб, но не придав ему никакого выражения, никакого чувства, лишь омертвив его. Такому человеку никогда нет места: он всегда сухая, сломленная ветка на зеленеющем деревце. А для чего быть сломленной веткой; ведь всё равно жизнь уже не начнётся заново?!
    Он стоял за мольбертом, сутулился и морщился, стараясь придать остроту своему зрению. Нервными и импульсивными движениями кисти он клал мазки на холст. Иногда в голову приходила мысль: «Зачем, зачем творить? Всё равно никто не оценит этого. Зачем тратить последние копейки на покупку тюбика краски и холста, не лучше ль купить новое пальто, чтоб не мёрзнуть зимой и не смеялись соседи, увидев его в лохмотьях, или поесть по-человечески, чтоб не кружилась голова от слабости и не хихикали язвительно прохожие, как над пьяным». Но всегда был один и тот же ответ: «Для себя…для себя нужно тянуть эту неподъёмную ношу... Неужели человек должен делать всегда только для кого-то: для соседа, для дворника, для продавца в лавке, для окружающего общества?! Нет, нет…» И после этого твёрдого ответа: «Нет! Не должен!»- он переставал рассуждать, присаживался на свой ветхий диван, отстранял от себя кисть и палитру и устало смотрел в  выцветший пол, как бы припоминая, откуда эти мысли взялись в его голове.
    Каждый последующий день не приносил ему ничего нового, и жизнь его тем временем угасала. Рад бы он был не выходить из дому совсем, не слышать острых шуточек соседей, не видеть их самодовольных и надменных лиц, но нужда заставляла: в  кошельке, доставшемся ему в качестве наследства от покойного отца, который умер давным- давно, монет оставалось маловато. И, заглянув в кошелёчек разок, он твёрдо решил, что нужно искать средства для существования, тогда же в его голове и промелькнула мысль: «Может продавать свои картины? Авось да кто-нибудь купит, авось кому- нибудь понравится?».
    После продолжительных раздумий перед ним, как преграда, встал другой вопрос: «Какие картины нести?».
    Он осмотрелся вокруг: картин было несметное количество. Он даже поначалу удивился, откуда столько взялось. Долго он разбирал, перебирал, откладывал, но никак не мог решиться нести часть из них на продажу. Ход его мыслей был таков: если он отнесёт и продаст картины, то никогда не увидит больше своего творения, будто дитя родного; следовательно, этого нельзя делать.
    Через некоторое время он вновь заглянул в кошелёк- и словно удар молнии: лишь несколько монет. «Как же?! Неужели?! Неужели придётся нести на продажу?!» - пробормотал он едва слышно, удивившись и даже несколько испугавшись. Но делать было нечего, стало быть, продажа неминуема.
    День был весенний и тёплый. Базар.Лавки.Торговцы.Немыслимый гам, шум, крики, брань. Это место было неприятно ему, от чего он ещё больше съёжился и уже исподлобья посматривал на едва не сбивавших его с ног грубоватых людей. Только представить себе: художник со светлой, ранимой и чувствительной душой стоит рядом с базарными людьми, безнравственными, наглыми, лживыми…Однако нужда не спрашивает нашего творца: «Чего вам угодно, сударь?». Увы, это горько, но правда…Такова судьба…
    Какое-то коробящее чувство вроде унижения постигло его и заставило поморщиться. Вскоре присоединилось и чувство необъяснимого стыда.
    Он, терзаемый внутренними сомнениями, расставлял свои картины на свободный прилавок и всё думал: «Как жестока и несправедлива жизнь, ведь она заставляет других жертвовать так многим…И ради чего? Ради того, чтобы просто продолжать жить… и страдать…».
    Люди суетились, толкались, мельком посматривали на его полотна. Одна дама, в розовом, напыщенная и, вне всякого сомнения, состоятельная, долго присматривалась к работам художника, потом подошла поближе. Она глядела немигаючи, и, несмотря на природную красоту, казалась не очень приятной особой.
    - Какие у вас работы удивительные…я бы даже сказала неповторимые, - она проговорила эти слова с совсем недоброй улыбкой.- За что отдашь?
    - За тюбик краски, чтобы свои новые задумки воплотить на холсте…,- взволнованно ответил художник.
    - Вот чудак! Да твои неповторимые работы за так не нужны ! – и дама громко рассмеялась.
    Он никак этого не ожидал: её смех острым штыком вонзился в его сердце. Он разочаровывался в себе, в своих возможностях с каждой секундой этого зловещего смеха. Наконец, он подумал: «А, может быть, действительно, его работы ничего не стоят, может быть, и нет никакого таланта вовсе – он такой же, как и все. Тогда почему всю жизнь свою он посвятил искусству, а оттого и один по сей день. Что же отгораживает его от других людей и почему они не способны оценить его картин?». Но тягостные размышления художника были бессмысленны и нелепы. Тогда он ещё не осознал единственной       истины: для того чтобы человек неустанно созидал, ни к чему чьё-то признание, достаточно просто иметь талант.
    Конечно, его самолюбие было задето. Каждый имеет право потешить больное самолюбие, своё «я», вот и маэстро тоже. Он призадумался, начал строить воздушные замки. Что ж, однако, не мечтать?! Да, мечтать хорошо. И всякий мечтатель, наверное, задаётся вопросом: «К чему эти химеры?». Кажется, этого всё равно не добьёшься, тогда зачем тешить себя иллюзиями, жить, как во сне, а потом просыпаться и…
Нет, бесспорно, мечтать можно, а в некоторых случаях даже необходимо, ведь воздушный замок и есть цель, к которой нужно стремиться, чтобы через парочку жизненных шажков, он стал реальностью, осязаемой и вдохновляющей. Главное- верить и действовать. Но как сложно поверить в себя, когда вокруг никто не верит. Если бы хоть один человек в его жизни произнёс всего четыре сокровенных слова: «Я верю в тебя». Тогда с каким неистовым жаром кинулся бы он к мольберту!
    Когда его окликнули, то замки разрушились, вмиг развалились на тысячи мелких осколков, и он понял: это лишь сладкие грёзы!
    Напротив него расположился другой художник, худощавый, низкий, лет тридцати с лишним. Курчавые тёмные волосы, вязаный красно-кирпичного цвета шарф, лакированные ботинки и сероватое пальто, застёгнутое на все пуговицы,  придавали ему черты, присущие петербургскому интеллигенту, завсегдатому поэтических вечером. Он сосредоточенно, но в то же время с лёгкой беспечностью посмотрел на нашего творца и, улыбнувшись, подал ему свою изящную, тонкую руку. Тот боязливо и застенчиво протянул свою, обветренную, синюю. Они поздоровались.
    - Я тебя, брат, раньше не видел здесь. Ну, да ладно…я- Семён Кружевский, - раздался его звонкий и живой голос.
    Как тяжело отвечать людям, если ты всегда один и даже разучился говорить:
    - Пётр Валеев…, - едва слышно вырвалось из уст маэстро.- Я тут недавно…лишь…лишь…первый раз…первый раз совсем…
    Тем временем к Кружевскому подошла пара молодых людей, купили три картины, которые, по их словам, отлично впишутся в интерьер гостиной. Через четверть часа пожилая дама решила в подарок своей племяннице преподнести картину с букетом стоящих в хрустальной вазе белых роз. После столь удачного выхода Кружевский потряс свой бархатный кошелёк, в котором, должно быть, набралась уже внушительная сумма.
    - Эх, не горюй, брат, в следующий раз получится. - Кружевский, видя его горечь и отчаяние, хлопнул по плечу Валеева.- Вот, возьми, пригодятся всё же. - И Семён положил в карман Валеева несколько монет.
    - Нет, нет…Что вы? Зачем? Как…я ведь…,- бормотал себе под нос маэстро, дивясь такому благородному поступку малознакомого человека и в тоже время стыдясь своего жалкого, беспомощного состояния. И несколько секунд его гордость боролась с разумом. Наконец, преимущество оказалось на стороне первой, и Пётр протянул назад монеты.
    - Это ты брось, брат. Вижу, ведь совсем отчаялся.
    Петр никак не хотел принимать чужих денег, отнекивался, говорил, что у него есть средства для существования, но Кружевскому всё-таки удалось незаметно положить монеты в карман Петра.
    Время шло. Торговцы начинали потихоньку собираться, и Петру  следовало бы тоже, но ведь за весь день он не продал ни одной картины. Кружевский же, пересчитав деньжонки, просто расцвёл от счастья: все картины были проданы, за исключением одной, производившей весьма мрачное впечатление: солидная дама, лет сорока, вся в чёрном, с охапкой тёмно-красных роз, стояла подле окна; взгляд её томный, усталый, но властный…Валеев напряжённо посмотрел на Кружевского, потом на его непроданную картину. Семён заметил этот полный разочарования и мальчишеского волнения взгляд:
    - Брат, не горюй, не отчаивайся…Просто ты, видишь ли, не тот жанр и стиль берёшь, так сказать, не тот, который народу нравится. Прими-ка, брат, к сведению мой совет: рисуй побольше цветов, побольше красивой жизни, используй яркие, сочные тона, так сказать, весеннюю палитру красок. А ещё, знаешь ли, народу нравятся цветущие сады, беседки, в общем, пейзажи.
    Маэстро молча выслушал Кружевского, потом взглянул на свои полотна. Действительно, они выражали лишь глубокие раздумья и переживания их создателя, были проникнуты скорбью.
    «Неужели народ прельщает лишь красивая жизнь? А вечные вопросы?...они остались позади…Где манящая человеческую душу таинственность, стремление к чему-то возвышенному? Мои работы неинтересны. Почему? Почему материальные ценности стали важнее духовных?!» - так размышлял маэстро.
    - А ты видно, брат, призадумался, - раздался неожиданно голос Кружевского.- Слушай, а приходи ко мне, творческая душа, приходи обязательно. Я буду рад, правда, очень рад. Я сейчас адрес свой напишу. Подожди-ка…А, вот, брат, нашёл, - и он протянул Петру свёрнутую вдвое бумажку, - нашёл…Там адрес мой, я писал давно уж одной знакомой, ну, да Бог с ней! Брат, ты придёшь завтра сюда, а?
    -  Не знаю…
    - Ты лучше нарисуй новеньких картин хоть парочку, а потом приходи.  Успех гарантирован,- новый знакомец Валеева добродушно улыбнулся, хлопнул по плечу приятеля и исчез в толпе лавочников, разбредающихся по тесным улочкам многолюдного города
    Маэстро вернулся домой, в свою коморку, но коморку творческую. Ему было нестерпимо больно: он дрожал. Отчаяние, изнеможение, страх, стыд и, наконец, оцепеняющая ненависть- всё угнетало и мучительно било по его жизненным принципам. От осознания собственного бессилия и бездарности было тяжело как никогда. И в тот жуткий момент он понимал лишь одно: ни в этом городе, ни в этом государстве, ни в этом мире в целом нет для него места…
    В комнате было темно. На улице начался дождь. Валеев прилёг на диван, укрылся одеялом и всё думал, думал, почему люди так враждебно настроены по отношению к нему, маленькому, одинокому человечку?! И почему от этого кажется, что его жизнь уже заканчивается, даже не успев начаться?!
    Ветер выл всё сильнее и сильнее, и каждый скрип, каждый шорох, каждое дуновение ветерка, каждый отдалённый отзвук он воспринимал  с замиранием сердца. Он не мог дышать и всё прислушивался, приглядывался, нет ли кого поблизости. Волна страха ледяной, изнемогающей дрожью пробежала по его слегка озябшему телу. Пётр на мгновенье забылся: ему показалось, как женщина, с развивающимися светлыми локонами, божественно красивая, появляется и тут же исчезает. Он же зовёт её, машет руками, но она не оборачивается. Он бежит за ней, спрашивает: «Кто вы, Богиня?». Она же, смеясь, отдаляется и отдаляется от него…Уже плохо виден её сказачно-белоснежный образ, её летящая походка, её нежные стопы, прикасающиеся к мягким облакам, слышен только звонкий голос: «Я- Муза! Твоя Муза…Покидаю тебя, маэстро…Прощай, прощай…». И она исчезла среди облаков, превратившись в нечто прозрачное и воздушное.
    Валеев проснулся. Было по-прежнему темно и страшно. Ему не спалось. Он встал, подошёл сначала к мольберту (приготовил холст для будущей картины), потом к комоду, вытащил кошелёк – пуст. Пётр в недоумении присел на табуретку, вспомнил, что утром, прежде чем нести картины на продажу, он купил тюбик краски, стало быть, у него ни копейки за пазухой. За этой мыслью промелькнула другая, более страшная: «Зачем так жить? Зачем быть посмешищем для других? Зачем…». Ответа не было. Он вдруг начал припоминать свой сон, вспомнил Музу, уходящую от него, и ему показалось, что он уже не способен творить.
    После этого Валеев встал, начал было одеваться, как вдруг из его кармана высыпалась мелочь. «Откуда? Как? Неужели это Кружевский положил, но как же я-то не видел?». Он стал собирать по серому, давно не крашенному полу деньги, разлетевшиеся в разные стороны, и, подсчитав, решил, что на ещё один тюбик краски хватит.
    В двенадцатом часу он наконец осмелился выйти из дома. Проскользнул мимо кучки толпящихся соседей, по-видимому, обсуждавших очередную животрепещущую и поэтому не заметивших его, и быстрыми шагами направился в торговую лавку за покупкой краски. 
    Было пасмурно. День какой-то хмурый, серый. Слегка моросил тёплый апрельский дождик. Туман затянул верхушки деревьев, ветви которых безжизненно повисли, намокшие и обессилившие. Тишина. Как ни странно, но птицы не пели, собаки не лаяли- всё замерло. Грозная туча заволокла зоркое око небес. Лишь в одном месте проскальзывал хилый и тусклый лучик солнца. Казалось, небеса распорядились наказать человечество: не пропускать солнечных лучей, ярких и игривых. А вскоре исчез тот единственный лучик- вовсе стало темно. Мрачное покрывало, застлавшее всё небо, отягощало, угнетало, давило. Валеев поднял голову, взглянул на тёмно-серое поднебесье. Ему стало вдруг грустно и тревожно от мысли никогда не увидеть солнца. Одним словом, на душе у него было так же неясно, как и в природе. Его отяжелевшие от слабости веки стали медленно опускаться. Но Петр сопротивлялся, не позволял дремоте овладеть его сознанием. Через несколько секунд он с силой заставил себя открыть глаза и ускорить шаг. До торговой лавки оставалась пара метров.
    На обратном пути он встретил Кружевского.
    - Ну здравствуй, друг! – воскликнул Кружевский и по-приятельски хлопнул, как и в прошлый раз, Валеева по плечу. – Я вижу: ты моему, верно, решил совету последовать. Вот и краской запасся, - Семён пальцем указал на карман Валеева, откуда высунулся кончик тюбика.- Молодец, брат, мо-ло-дец! Так держать, не горюй! Жизнь-то как у тебя? А? Чего ты всё молчишь?
    - Потихоньку,- по обыкновению неуверенно ответил маэстро.- А ты как?
    - Лучше всех, только никто не завидует, - он слегка улыбнулся.- Вот картину нарисовал, завтра, наверное, понесу на продажу. А ты когда ж составишь мне компанию? Что- нибудь новенькое покажешь?
    - Не-е-т, к сожале..ле..нию. Вдохновения нету…нету совсем. Муза, видимо, оставила меня, - Пётр тяжело вздохнул, поморщился, вспомнив свой сон, и мельком взглянул на своего знакомца.
    -Э-хе-хе,- усмехнулся Кружевский. – Муза не пришла…Муза как уйдёт, так и придёт, а вот деньги если уйдут, то вряд ли просто так вернутся. Зарабатывать их надо. Да, зарабатывать…, - собеседник на секунду задумался, посмотрел на Петра, белого как полотно, потом с некоторым оживлением вскрикнул: - Слушай, брат, давай вместе что-нибудь сотворим, а? Как тебе такая идея? Два противоположных взгляда на мир- это хорошо. Достигнем, как говорится, творческой идиллии. Продадим- деньги поровну. Ты главное- не робей, приходи ко мне в мастерскую. Я же тебе адрес давал, помнишь?
    Валеев попытался что-то сказать, но Кружевский, сам того не желая, перебил его.
    - Непременно приходи ко мне либо сегодня вечером, либо завтра- крайний срок. Смотри, а то ведь я сам могу прийти. Скажи-ка мне свой адресок.
    Петр назвал адрес, Кружевский записал карандашом в блокнот, хлопнул молчаливого приятеля снова по плечу.
    - Ну, друг, мне пора. Я спешу. Извини уж меня. Всего доброго тебе! Увидимся. Приходи, обязательно приходи! Смотри, не забудь!
    Как только Кружевский затерялся в толпе, маэстро вспомнил, что совсем забыл поблагодарить его за деньги, которые тот  положил ему тайком при их первой встрече.  Огорчённый этим, Валеев медленно побрёл домой.
    В ту ночь его мучила бессонница. Чувство безысходности давило  с неимоверной силой. Петру казалось, что стены сближаются только для того, чтобы сплюснуть его, маленького человечка. Тело охватил жар, сменяющийся холодком пробегавшей по коже дрожью. «Это невыносимо…Нет, невыносимо…»- истошно вскрикивал маэстро в те тягостные минуты, когда бред овладевал его рассудком. Но ведь только в муках рождаются подлинные шедевры, а ради этого стоит всё перетерпеть, всё выстрадать.
Вскоре Пётр, слегка покачивая затуманенной головой, встал. В полутьме на ощупь, шаркая ногами по скрипящему полу и придерживаясь за шероховатую, местами непокрашенную стену, он добрался до комода. Зажёг свечу. Огонь то разгорался, ослепляя маэстро и бросая на стены и пол дрожащие серые тени, то, потрескивая, начинал гаснуть. Он воздействовал умиротворяюще на Петра. И мысли не текли привычным неиссякаемым ручейком, а, наоборот, как после дождя тысячи капелек стекаются и образуют вместе большую лужицу, так мысли заполняли его голову.
    Через некоторое время, но трудно сказать, сколько действительно прошло, так для маэстро это был только миг, он оделся, окинул взором свою коморку, как будто в последний раз, и, медленно покачиваясь, вышел на улицу.
    Холодный ночной воздух сразу же освежил его лицо. Непоколебимая тишина: ни звука. Небо, тёмное, местами иссяня-чёрное, как купол накрыло всю землю и подарило прекраснейшую ночь. Опьянённый красотою и взбодрённый прохладою ночи, он чувствовал, как его грудь стали переполнять самые разные ощущения, ощущения приятные. На душе стало немного легче. В голове возникло множество мыслей, и каждая мысль, точно облако, погоняемое ветром, также быстро уступала своё место другой…Словом, магия ночи благотворно воздействовала на маэстро.
    На небе виднелись мерцавшие звёзды. Казалось, будто кто-то нарочно разбросал эти пятиконечные бриллианты. Валеев старался рассмотреть что-то нечто похожее на луну, но, увы, она, по-видимому,  решила поиграть с ним в прятки: так и не показалась. Зато ему приметилась одна звёздочка. Ничего особенного в ней не было, но он верил в то, что именно она освещает всю его жизнь, именно она- его единственный путеводитель. Тем временем звёздочка то загоралась, то блёкла, исчезала, потом снова появлялась. Изредка подмигивая, она словно звала его за собой в никем не изведанный мир…А Пётр покорялся ей, не думая ни о чём, кроме своей звёзды, подарившей ему душевное спокойствие. И он поверил ей, впервые в своей безрадостной  жизни поверил и устремился за ней…И вскоре исчез в дымке таинственной ночи. 
    Больше его никто никогда не видел. Прошло время. Соседи начали интересоваться, куда же делся их чудак, не выходит из коморки уже неделю. Кто-то даже предположил, что, может, помер уж человек, стало быть, нужно дверь взломать.
    Дверь в коморку отворили, соседи повалили гурьбой в комнату, надеясь увидеть что-нибудь для себя любопытное. Но увы…
    Лишь на мольберте стояла картина. В центре- седоволосый старец, с задумчивыми, усталыми глазами. Над ним сгущались навевающие ужас уродливые, переплетающиеся тени. Это пороки, властвующие над человеком. И на таком угнетающем фоне в руке старца искрилась свеча, ослепляющая своей небесной чистотой и вселяющая животворную надежду. Этот огонь у маленького человечка горел в душе всю его жизнь, он освещал его созидательный путь до последней минуты жизни.
    На табуретке была найдена записка, последние строки маэстро: «Я любил весь мир и, безумно, любил жизнь, но это мой рок… Я ушёл и ушёл навсегда: не было в порочном мире места стремящемуся к духовной гармонии  художнику…».
    - Вот чудак!- послышалась чья-то усмешка.
    - Ага…Это его рок!-  иронично произнёс другой голос.
    Вдруг в толпе оказался Кружевский. Он с жаром прочёл прощальную записку Петра.
    - Эх, хороший был он человек, друзья; конечно, ранимый, впечатлительный, а впрочем, как и все гении, жившие, живущие и будущие…