Одиночество

Одиночество

Когда Бог раздавал таланты народам, евреям он отдал самый невостребованный в человеческом обществе – одиночество. Потому-то они так замкнуты в отношении «не своих», потому общаться у них получается только с единоверцами, потому создали государство, идеальное для культивирования одиночества среди индивидуумов, которое изначально и задумано было как государство-индивидуум.
В школьной юности у меня были две приятельницы еврейки – Римма и Паша. С Пашей мы были немного похожи внешне, нас иногда даже путали. А вот Римма совершенно не походила на нас обеих – черноволосая, с  глазами-маслинами, с темным пушком над верхней губой и удлиненным носом. Она была смуглой и бледной. Мне всегда казалось, что сквозь ее кожу, слегка фосфоресцируя, просвечивается оливковое масло. Римма была красива и таинственна, нравилась многим мальчикам, но не была востребована на школьных дискотеках, приходя туда чуть ли не в коричневой школьной форме и черном будничном фартуке.
У Риммы не было подруг. После уроков она сразу же смиренно возвращалась домой, и почти никто из нас не знал, что ее туда так тянуло. Ведь мы, как правило, подолгу могли стоять на школьном крыльце, делясь впечатлениями о прошедших уроках, заигрывая с мальчишками. Мы частенько ходили в гости друг к дружке, вместе делали уроки, заданные на дом, музицировали, кооперировали свои способности, создавая нечто коллективистское – например, песню, слова к которой писала одна,  музыку – другая, а исполняла сей шедевр – третья. Но желание сдружиться с кем-нибудь у Риммы было. В девятом и десятом классах свою изолированность от одноклассников Римма немного разбавила общением со мной. Может, сходство интересов свело нас – мы обе в то время пробовали писать.
Глубину одиночества Риммы можно было прочувствовать уже тогда. Её короткие фантастические рассказы были посвящены Космосу и безысходным блужданиям землян во Вселенной. Я же в то время, как и большинство моих одногодков, писала о том, что окружало меня на Земле – цветы, горы, речки, закаты и восходы, было предчувствие любви, счастья и везде открытых нам дорог.
Как правило, Римма провожала меня после уроков на автовокзал, откуда я уезжала домой из районного центра в санаторий, где жила с родителями. Однажды Римма пригласила меня к себе. Нет, не посидеть в ее комнате, не познакомиться с той обстановкой, которой она окружила себя вне школы, а просто переждать ее сборы с переодеванием перед тем, как мы обе должны были пойти в другую городскую школу, чтобы стать там участницами районной олимпиады по русскому или украинскому языку.
Ждала я Римму на кухне, где для семьи готовила обед из фасоли и рыбы ее мать, на которую тоненькая изящная Римма совершенно не была похожа. Ее мама была явно старше моей, в то время ей могло быть от сорока пяти до пятидесяти пяти лет. Она была отталкивающе некрасива – черна, с лоснящимися растрепанными волосами, избыток жировой прослойки делал ее похожей на завязанный и наполненный жижей полиэтиленовый пакет, желтые с жировыми вкраплениями белки ее темных глаз тоскливо оттеняли тусклые зрачки. Платье неопределенного цвета, обжимающее ее дряблое и толстое тело, было таким не от недостатка воображения у художников ткацкой фабрики, а от долгого небрежного ношения, редких стирок в щелочном растворе и явных следов постоянного вытирания рук о бока и подол в процессе кухонного времяпрепровождения. Мама Риммы была вдовой. Ее покойный муж Иван Русин умер от силикоза, заработанного на донецких шахтах, куда его, зеленопупого подростка, запроторила советская власть в конце 40-х годов. Оттуда он вернулся по истечении ударной семилетки без стахановской славы, но молодым пенсионером-инвалидом, и женился на засидевшейся в девках соседке, оставшейся к тому времени без родителей. 
В кухне я присела на старую тахту и боялась даже пошевелиться, поскольку в результате незапланированного движения мои руки-ноги могли во что-то вляпаться или влезть, к примеру, в стоящую на полу сковородку с остатками перегорелого кулинарного жира и плавающей в нем надкушенной фанкой. Нет, я никогда не была чистюлей, но чадность и засаленность этой кухни меня привели в замешательство. Это была какая-то преисподняя, в которую, впрочем, Римма больше меня не приглашала.
Кажется, еще тогда я подумала о том, что Римма не сможет никогда писать о любви и цветах, голубизне неба, если в ее доме нет даже отражения этих удивительных атрибутов счастья. Вместо них – чадящая сковородка и въевшийся в стены запах дешевой океанической рыбы. Мне привиделся страх под этой крышей. И уже позже я поняла, что именно страх движет этим странным народом. Страх, что на Земле им не хватит места. Страх раствориться  во Вселенной без следа, выгореть, как выгорает кулинарный жир на сковороде. Страх навсегда остаться чужим и непринятым.
Римма уехала в Израиль сразу после окончания школы. Через двадцять лет она написала письмо нашей общей знакомой о том, что живет в кибуце, что в Иордане она не купалась, как не ездит и к Мертвому морю, о том, что хочется ей полежать на валуне посреди Латорицы и почувствовать, как упругая волна толкает ее со спины в кипящий водоворот, о том, что у нее муж, который намного старше  ее, и сын, болеющий эпилепсией. О том, сбылись ли ее мечты стать знаменитой писательницей, - ни слова. Впрочем, и так все понятно. К письму была приложена фотография. Римма стала похожей на свою мать один к одному.
А Паша успела закончить в Союзе педагогический институт и лишь после этого уехала в Соединенные Штаты. Мой отец был дружен с ее отцом, и накануне отъезда Пашиной семьи решил зайти, чтобы попрощаться. Старших дома не было. На кухне сидели Паша и ее друг Юра. Паша вытирала слезы, Юра понуро смотрел в пол. У моего отца сложилось впечатление, что молча они сидели уже долго .
Когда Паша спустя тридцять лет приехала в город, где родилась и выросла, она не захотела встречаться ни с кем из одноклассников, как я ее не упрашивала.
-Не могу и не хочу никого видеть. О чем я буду им рассказывать? О  том, что денег мне хватает, мужа я не люблю, детей Бог мне не дал.
Драма Паши заключалась в том, что ей не разрешили вийти замуж за Юру.  Ее будущее предопределили родители, которые считали, что симпатичный и талантливый русин Юра – не пара для Паши и что она должна создать семью уже в Америке. Паша была послушной еврейской девочкой. Но она не хотела уезжать из родного города, не хотела расставаться с Юрой. Об этом она рассказала моему отцу. Но что мог сделать мой отец?  И Паша уехала в одиночество вместе с родителями. Потом родителей не стало. И Пашино одиночество удвоилось-утроилось. Она послушно, в память о родителях, живет в нем.
-Знаешь ли ты, во что превратилась моя жизнь? – запивая слезы вином из изабеллы, спрашивала меня Паша. – В давно неработающий будильник, который жалко выбросить, потому что корпус его украшен хрусталем.
Три дня по вечерам я слушала Пашины рассказы-откровения о тридцати годах, прожитых в маленьком американском городке, где ее почти сразу по приезду из СССР выдали замуж за юношу из ортодоксальной еврейской семьи.
-Мне не разрешили работать. Да, собственно, и не было там работы для учителя русской словесности. Вся моя жизнь сведена к добыванию кошерного пропитания, откладыванию денег на черный день и совокуплению с мужем четко по расписанию.
-Но неужели за все эти годы ты ни разу не почувствовала того, что могло бы привязать тебя к мужу? Пусть тривиальная постель, пусть привычка, но ведь и в привычках можно обнаружить приятные мгновения. К соседям ведь привыкаешь так, что они подчас становятся тебе ближе родственников.
-Самое приятное, когда этот сосед засыпает, - и Паша снова замкнулась.
Самым правильным казалось долить вина в бокал.
-Я хочу увидеть Юру. Чего бы это мне не стоило, - хмуро отчеканила моя подруга. –Но не хочу, чтобы он меня видел.
-Ты выглядишь моложе своих лет...
-Не в этом дело.
-Что ж, это можно устроить. Побудешь женой Максима Исаева в одном ужгородском кафе, куда я приглашу его на чашку кофе. С той лишь разницей, что Исаев не сможет догадаться о твоем присутствии.
Нет, Юра никак не годился в исаевы. Он был оркестровым трубачем и по совместительству русинским поэтом. И еще он был холостяком, умеющим говорить приятные, но ни к чему не обязывающие комплименты даже некрасивым женщинам.
...Паша сидела в глубине зала, а я поджидала Юру на открытой террасе. Как я и предполагала, после моего звонка по мобильнику Юра пришел не сам, а с приятелем-аккордеонистом, у которого меха раздувались в ожидании халявного бокала пива.
-Привет, солнышко. Как давно ты не приезжала. Знакомься, это Вася, он десять лет мечтал увидеть автора его любимого романа.
-Юр, роман был написан в прошлом году...
-А Вася - прорицатель, предыдущие девять лет он жил в предвкушении.
Васю можно было не брать в расчет. Он будет молча пить пиво.
-Как мама, Юр? – вопрос входит в обязательную программу встречи.
-Ну, ты же знаешь, сезонные заботы - варит леквар для гомбовцев. Хочешь новое стихотворение?
Мое согласие или несогласие не значили ровно ничего – Юра декламировал свои стихи всегда. Его тренированные легкие трубача выталкивали слова так запросто, будто они рождались в альвеолах, а не в извилинах и буграх его русинских мозгов. Ни к кому более так не подходило расхожее поэтическое определение «пишет, как дышит». Никто никогда не видел, как Юра пишет стихи. Но все Закарпатье слышало их, потому что Юра декламировал их везде. Уникальность Юры состоит в том, что своё творчество он несёт в массы усно и без всяких проволочек – читает вирши и в концертном зале, и в камере-одиночке, без передыху даже на ночной сон. Однажды он декламировал их в моём присутствии в одном из ресторанчиков, в котором по обыкновению обедают сотрудники областного управления СБУ. Так они там собрались толпой, не желали уходить и устраивали ему бурные овации после прочтения каждого стихотворения. Он часа три читал себя, зачитал почти до дыр – я уже готова была сделать ему дыру в его башке, будь у меня в руках хоть какая-нибудь завалящая рогатка.
В общем, представление началось. Я знала, что Паша в самом темном углу зала слышит каждое произнесенное нами слово. Мне казалось, ей скоро надоест этот концерт и она подойдет к нам, чтобы прервать его. Я не имела представления, чем все это может закончиться. Более всего меня бы вдохновила немая сцена.
Но бенефис одного декламатора продолжался так же, как и обычно. Юра заканчивал одно стихотворение, делал глоток пива, выуживая из бокала пенящееся забытой свежестью очередное русинское словцо, и после краткого объяснения, что оно обозначает, с упоением продолжал извергать на нас поток изящной словесности.
И тут меня бес дернул за язык.
-Юр, отчего у тебя нет стихов о любви?  Ты не пишешь о любви, словно зарок дал...
Юра помолчал несколько секунд, нехорошо посмотрел на меня, зыркнул в угол, где сидела Паша, и осипшим голосом сказал:
-Не хочу становиться ксенофобом.
Раздутый от пива аккордеонист Вася поперхнулся от понимания того, что халявы больше не будет. Юра действительно резко поднялся со стула и пошел к бар-стойке, на ходу вытягивая партмоне из внутреннего кармана пиджака.
Паша уехала в Будапешт на следующий день, чтобы там провести оставшуюся неделю своего путешествия. Тему своей юношеской любви она закрыла одной фразой:
-Никогда не думала о том, что ксенофобия, предательство и обида – синонимы.