Примеры

Помните анекдот, в котором гид объясняет иностранным туристам, что такое частушка? Это, мол, такое четверостишие, в котором две первые строчки не имеют ничего общими с двумя последними…Те просят:  «Например»? И т.д. Сами знаете.

А я расскажу нашим зарубежным гостям, в каких случаях и когда полезно и уместно применять выражение  «…твою мать». Вдруг пригодится.

Пример первый.
Весенний апрельский вечер, солнце скрывается за елками, что со всех сторон окружают расчищенную полянку, где стоят жилые балки буровой бригады Пермякова,  но еще простреливает лучами ветви, согревая нас, и мы наслаждаемся тишиной и покоем.
Рабочий день закончен, со смены возвращается трактор, который мы слышим задолго до его прихода к балкам.

Продолжаем беседовать, сидя кто на спиленных стволах, кто на чурбаках, курим табак. Пахнет весной, талой землей и хвоей.

На лесной дороге показывается бульдозер. Приближается, делает разворот и начинает задним ходом забираться на снежную горку, специально насыпанную для того, чтобы утром тракторист не маялся с пускачом и заводил движок, просто съезжая вниз по уклону.
В этот раз самый обыденный подъем на горку заканчивается замысловато.

То ли тракторист оплошал, то ли край горки обломился, но на наших глазах бульдозер, неторопливо поднявшийся на самый ее верх, как-то стремительно перевалился через край и встал торчком на кабину, вертикально задрав  гусеницы. И заглох.

Резко наступила тишина… В голове промелькнуло - не убился ли, не покалечился человек в кабине? Шутка, несчастный случай на производстве.

Проходит несколько томительных секунд, мы все еще сидим, как приклеенные, к своим пенькам и стволам, пока из кабины не раздается «…твою мать».

Жив, значит. И после этого возгласа, глядя на трактор, стоящий в совершенно непривычном, потешном положении, нас разбирает такой хохот, какому позавидовал бы сам Никулин.
Горку наутро срыли другим бульдозером,  и трактор тяжко шлепнулся на гусеницы.

Второй пример.
На стоянку мы приплыли к темну, вышли на берег, осмотрелись. Надо вам сказать, что края эти сплошь изъезженные и исхоженные местными жителями, все сушины выбраны подчистую, мертвые ветки на елках срублены до высоты - не допрыгнешь.
Ко всему заморосил мелкий дождичек.

Поднялись на высокий, в наш рост, берег, подняли вещички.
Кое-как втроем насобирали хвороста. Костер разожгли на краю поймы, у самой ее бровки, оставив узенькую полоску, вниз под дрова подложили сырую жердину, чтобы высохла и попозже занялась. Конец ее, путающуюся в ногах, отодвинули в сторону речки. Уселись спиной к лесу, греемся. Куда лучше стало против прежнего, и дождик перестал.

Совсем стемнело. Пачуковский первым услышал, что по речке кто-то спускается. Шорох – небось лодку на берег подтянули. И поднимается  к нам мужичок. Один. Тоже ночь на воде застала, тоже к этому месту торопился.

Лицо какое-то лоскутное, как нам в неверном свете костра показалось.
Познакомились, пошли расспросы.
 
Граф интересуется: «А что с физиономией»?

«Тут, мужики, дело такое. Раз послала меня теща в лес - шубу, говорит, хочу новую, медвежью. Берлога у меня присмотренная была, лыжи надел, пошел. Место отыскал, близко подобрался, шест сунул и пошебуршил. Как она выкинется из снега; отскочить не успел, она уже на мне и лапой по роже.

Кое-как ножик достал, зарезал.
Выбрался с под нее, морда вся в крови, кожа клочьями висит. Подобрал, что мог, расправил. Ни хрена, думаю, за шубой сходил.
 
Доктора с мягкого места кожу на лицо пересадили, так что сами считайте, что у меня теперь - рожа или задница».

И разволновался, вспоминая; вскочил, вокруг костра закружил и ступил один шаг на сторону, к реке ближе.

Еще шаг сделал - и мгновенно исчез из освещенного круга, а долей секунды позже сначала раздался мягкий стук, а потом костер весь! вдруг подпрыгнул в воздух, взвился веером искр - и пропал.
Наступила полная темнота и тишина. Мы ошалело уставились на гладкое место, где только что весело горели и потрескивали ветки, с таким трудом разожженные, а сейчас тускло светилось несколько угольков, за которыми – чернота ночи  и в ней никого.

Бедолага наступил-таки на жердину, на которой лежал весь хворост, и ухнул вниз, опрокинув  костер на себя.
А потом откуда-то снизу глухо донеслось – «…твою мать»!

Испуг сменился истерическим хохотом, который сопровождал новое появление мужичка на берегу, всего в золе и гаснущих искрах.