История 12. Сияние эйи

Когда я вышел из душа, компьютер с моего стола уже сдвинули, Келли расставлял бутылки, а Влана резала дейк (копченое мясо с таким количеством пряностей, что запивать его можно вечно). Девочка старалась вести себя так же, как парни, хотя я заметил, какое бледное у нее лицо. Ну, ничего, напьюсь сам или нет, а ее-то уж точно напою.

…И, в общем-то, напоил. Келли любил всякие настойки на ягодах и травах, мы с Вланой перепробовали их достаточно.

В конце концов она расплакалась, сказала, что сама во всем виновата: если бы не настояла, я бы не взял белобрысого, и его бы не убили, а если не настояла бы – то убили бы меня. Пришлось срочно отослать всех спать, кроме Келли, а его командировать за более крепкими напитками.


В результате я был трезв как идиот, а Влана заснула за столом, положив голову на мокрую от слез салфетку.

Я заварил йилан. Раз все равно не пьянею – зачем травиться.

Келли пытался мне втолковать, что Влану нужно отнести в ее каюту, но я сказал ему, что спать все равно не хочу, и мы решили положить ее на мою кровать. Но, когда Келли начал вставать, мы оба догадались, что это для него сегодня лишнее. Пришлось мне сначала нести на кровать Влану, потом почти что на себе тащить Келли.

Вернулся. Сел.

Мне было глухо, больно, и я был трезв. Сидел, пил йилан и вспоминал, что удалось выяснить Келли. А выяснил он немного. Мы имели видео площади с разных ракурсов. А еще по городу гулял сейчас Джоб. Когда все бросились ко мне, он нырнул в толпу, и сигналов от него пока что не поступило. Да оно и рано. Если есть какие-то слухи, то обычно день-два походить за ними надо.

Вот и все. Я даже не знал – в меня стреляли или не в меня.


Встал. Тело требовало действий, но что я мог сейчас сделать? Часть команды и так уже напоил.

Влана зашевелилась, перевернулась на спину и раскинула руки. Проснулась, что ли? Вот еще незадача.

Подошел.

Нет, спит.

С лица ушло обиженное выражение, спала краснота возле глаз.

Я стоял и любовался ею, как вдруг над телом Вланы разлилось золотистое сияние и начало подниматься вверх.

Или я таки пьян, или… Что это?

Сияние состояло из крупных золотистых искорок, словно бы звездная пыль повисла в воздухе. Пыль клубилась и возносилась вверх, просачиваясь сквозь потолок. А потом с середины груди пошло более ровное сияние, мерное и угасающее постепенно.

Я наклонился, чтобы успеть потрогать искорки рукой: мерещится или нет? Но тут Влана открыла глаза, обняла меня за шею… я почувствовал ее горячее дыхание и…

Сам не понял, как наши губы встретились. Ее губы имели более обширную практику. Пытался не отвечать несколько секунд, но быстро сдался. Я не смел даже думать о том, что между нами может что-то произойти, и потому оказался совершено не готов. Если бы Влана не взяла инициативу в свои руки, я бы не знал, что делать.

Но она знала. Было тесно, хотя это нас не очень смущало. Я хотел что-то сказать про средства предохранения, но мне зажали рот рукой, а второй рукой…

Наверное, я все-таки очень много сегодня выпил. Потому что потом уснул.

Мы уснули. На одной кровати. Где я один помещаюсь с трудом.
 

Впрочем, под утро я выяснил, как мы спали. Влана просто лежала на мне.

Я проснулся от стука дежурного и едва сумел выбраться из-под нее так, чтобы не разбудить. Оказалось, я практически одет, только застегнуться. Накрыл Влану одеялом, глотнул какой-то вонючей настойки, чтобы перебить исходивший от меня сладкий женский запах. Приглушил свет. Открыл дверь.

– Обезьяна вернулся, – тихо сказал дежурный, явно зная, кто у меня внутри. – Просил срочно.

Я прихватил бутылку с этой самой настойкой и вышел.

Джоб казался на удивление трезвым, а ведь ему тоже пришлось пить всю ночь. Хотя он-то вполне мог использовать что-то медикаментозное, чтобы не пьянеть.

– Стреляли – в вас, – сказал он в лоб. – Народ поговаривает, что вы – это вы. Значит, информация была запущена, и покушение готовили именно на вас.

– Весело, – сказал я, протягивая ему бутылку. – Иди, отдыхай.

– Поймал бы заразу – убил, – сказал Джоб. – Он оглядел меня, и я понял, что он, как и я, очень сильно не допил сегодня, и спать ему совсем не хочется. Если бы не Влана в моей каюте, я бы составил ему компанию, но пошел на мостик.

Еще раз просмотрел фотографии. Потом включил внешний обзор. Над горизонтом поднималось голубовато-белое солнце Аннхелла. Его называют здесь Саа. Холодное, старое солнце, которому устроили искусственный «коллапс ядра». Интересно, кровь родившихся здесь такая же холодная? Нам с Вланой это солнышко не помешало.

Я не знал, что теперь делать. Влана могла принять меня в таком состоянии за кого угодно, могла вообще ничего не запомнить. Не стоило бы и мне брать это в голову, если бы ума хватило презерватив держать где-то рядом. Но – ума не хватило. Вот ведь эпитэ а мате.

И тут я вспомнил про сияние. Не померещилось же мне?

Спросить у нее напрямую? У медика спросить, он же осматривал ее? Или я был так пьян?

Хотел связаться с Мерисом, но глянул на часы и решил не будить. Хотя ему тоже следовало узнать, что раскопал Джоб. Про то, что я – это точно я, знало достаточно мало людей. Значит, информатор – в его ближайшем окружении. Или в моем. В его – опаснее.

Мерис примерно через час связался со мной сам. Он получил те же сведения, что и я, и был так же ими недоволен. Попросил, чтобы я никого не отпускал в город. Что ж, облавы и дезинформация – это по его части.

Вернулся к себе в каюту.

Влана еще спала.

Потихоньку открыл сейф и достал дневник.


«…У приличного писателя, за какого человека ни возьмись, как бы прост с виду тот ни казался – он и тонкий, и думающий... А по мне, так больше половины нашего брата – сны и те видит о полной миске. Иначе бы просто с ума посходили.

В открытом космосе, если ясно понимать, где ты и что здесь из себя представляешь, – невыносимо страшно. Недаром звездное небо таким, как его видно с корабля, можно посмотреть только в навигаторской. У остальных на экранах сигналы да траектории. И ты либо мыслишь этими траекториями, либо в какой-то момент пространство начинает выдавливать твои мозги прямо в большой космос. Этому даже есть название – «безумие неограниченного пространства». И вышибает эта болезнь самых умных, самых перспективных, самых молодых. Потому что клопы в человечьем обличии присасываются к кораблю крепко, живут своим проверенным мирком, держатся за него всеми лапками. И выживают. А остальные – стреляются.

Собрать какое-нибудь подобие оружия из подручных деталей любой пилот может. Этот – такое соорудил, что техники не сразу поняли, что за хрень. Но сработала.

Как всегда – первогодка, как всегда – перспективный, как всегда – просмотрели. Полгода без грунта под ногами, и все.

Значит, была крыша – раз сорвало. Значит, был человек. Вот так и узнаем.


Некоторые рождаются людьми сразу. Как будто помнят, что можно, а чего ни в коем случае нельзя.

Некоторые вырастают в людей долго и мучительно. Но вырастают. Им хватает одной лжи во спасение, одного предательства. Они учатся, набивая шишки.

Остальные...

Что ж, остальные «держат» форму нашего мира, не дают ему сбежать, когда мы отводим глаза.

Так что, это даже хорошо, Анджей, что тебе в очередной раз нагорело сегодня от навигатора. Во-первых, твоя голова трещит от заданных им расчетов, и ты точно не думаешь сейчас о том, что не дает спать мне. Во-вторых, порицания тебе уже идут на пользу. Значит – толк из тебя будет.

Кстати, те, из кого не получается в конечном итоге ничего – особых порицаний тоже не нахватывают. Им не за что. Они – безынициативны. Ты же решил познавать мир, зарабатывая на каждой ступеньке. Ну и зарабатывай. Главное – чтобы не сломал шею.


Это странно, но навигатор, любя одного щенка, решил отыграться на другом.

Хотя, вполне возможно, он и меня обманул, и сорвался на тебе совсем не случайно. Вы слишком похожи с тем парнем, который умер вчера ночью. Оба из той породы, что полагает, будто Вселенная должна быть добра к нам уже потому, что мы есть.

Но Вселенная – суровая мать. Ей сначала нужно доказать, что ты – существуешь. Что именно твое «я» способно влиять на ход событий и останавливать зло. Пусть даже ты будешь останавливать своим телом пули.

Вот этот парень и решил, что проще остановить пулю.

Но такое никто не признает за Поступок – ни Вселенная, ни боги, ни люди.

Пуля, выпущенная своей же рукой в себя – не есть вселенское зло. Это – просто пуля.

Так-то, Анджей. Уж лучше ты будешь точить сегодня зуб на навигатора, чем думать о том, о чем думать тебе пока не положено.

Похоже, тебе эти расчеты даже во сне снятся.

Может быть, я помогу тебе завтра. А может – и нет. Я сам не знаю, что будет для тебя лучше... »


Я помнил этого парня, тоже второго стрелка, который, похоже, заново изобрел порох, а может, и вообще что-то стоящее изобрел лишь для того, чтобы из самодельного оружия выстрелить себе в рот.

Помню, как меня задели тогда глупая придирка навигатора и какое-то непосильное задание. Я не смог даже присутствовать на похоронах.

Помню, что и Дьюп никуда не пошел, но и помогать мне отказался наотрез.

Он просто сидел, уставившись в экран и…

Я не знаю, что он делал. Он поставил рядом стакан и пил холодную воду, словно это было спиртное, потому что взгляд у него все тяжелел и тяжелел. Если бы я не видел, как он наливал из кулера эту самую воду…

Я не знал, что он думает об этом парне. Мне было жалко тогда только самого себя. Я представлял себе похороны каким-то развлечением, которого меня лишили.

Самое обидное, до того я был уверен, что навигатор относится ко мне неплохо. Выходит, просто не мог понять этого «неплохо», такое оно вышло странное для меня.


Еще помню, что той ночью мне приснился странный сон: прозрачные птицы с усыпанными зубами клювами.

 Вот сегодня, наконец, такая птица почти долетела до меня.

А если бы тот парень, первогодка-самоубийца, остался жив и повторил мою судьбу – было бы это для него лучше? В чем больше смысла – просто умереть или стать живой смертью для других?



Сзади подошла Влана и закрыла мои глаза руками. Я не вздрогнул. Слышал, как она идет.

Медленно закрыл дневник и положил его на стол. Влана коснулась носом моего уха и начала тихонько дышать в него. Я замер. Значит, она помнила.

Закрыл глаза. За что мне такая радость? Что хорошего я успел сделать?

Из солнечного сплетения осторожно разливалось по всему телу тепло. Я не шевелился и позволял моей птице делать все, что она хочет сделать со мной. Только бы не забыть достать презерватив. Надо было вытащить упаковку из сейфа. Сейф, слава богам, открыт. Два шага. Только не сейчас…

Я вдруг понял, что Влана – та, другая птица, из тех, что боятся эти прозрачные твари. Потому в меня и стреляли. Почувствовали, как я освобождаюсь от их власти.

– Влана, пре…

Она закрыла мне рот губами. Уже взобралась ко мне на колени.

Я же мужчина, в конце концов!

Говорить я не мог. Встал вместе с ней и пошел к сейфу. Даже сумел достать.

Однако поза была неудобной, и добытое с таким трудом у меня легко отняли. Не мог же я выкручивать ей руку?

– Влана, я… – и уткнулся в ее губы.

Она понимала, что делала. Наверное, есть какие-то женские способы предохранения. Я сдался. Дальше уже не мог думать.

Упал вместе с Вланой в кресло. Где-то на периферии сознания блуждала мысль о том, что может постучать дежурный или Келли. Но вряд ли кто-то войдет, если я не отвечу. И вообще, Келли спит после вчерашнего. И…

Я уснул второй раз. Прямо в кресле.


Надо сказать, я наконец выспался.

Проснулся от запаха свежезаваренного йилана и звуков разговора. Очень тихих, но мне хватило. Глянул вниз: одежда в порядке. Встал.

Говорили Влана и Келли. Влана – свежа и жизнерадостна, Келли выглядел похуже. Я рассмеялся.

– Ну, вот же он, встал, – Келли прорвался, наконец, ко мне.

– Он – встал, я – нет, – пошутил я, и Влана тоже засмеялась.

– Кто – он? – не понял Келли.

Я продолжал смеяться. Келли недоуменно взирал на сошедшее с ума начальство.

– Я, – сказал он растерянно, – у дежурного вообще-то спросил. Тот сказал, что утром вас видел уже, я думал...

– Я почти не спал ночью, Келли, – сказал, отсмеявшись. – Задремал, практически, только сейчас. Но – ничего, что разбудил.

Келли помялся, решая – как можно теперь при Влане – на «вы» или на «ты». Вроде, всю ночь вместе пили...

– Ты в город запретил выходить?

– Мерис просил. Надо?

– Ребята версию одну проверить хотели...

– Он тоже что-то проверить хотел. Переговорю – тогда и решим.

Келли кивнул.

Влана налила мне йилан, и я с удивлением не ощутил в нем горечи. Совсем. Оказывается, привык.

Келли замахал руками, отказываясь от предложенной чашки. Влана отхлебнула сама – с явным удовольствием. Теперь я понимал, за что ценят этот напиток: йилан здорово бодрил и прочищал мозги.

Однако несмотря на хорошее настроение, жажда деятельности меня отнюдь не одолевала. Мне хотелось полежать и почитать, раз уж выдался такой ленивый день. Я выпроводил Келли. Влана унеслась куда-то сама, словно бы почувствовала, чего мне не хватает.

Очень хотел подумать о нас с ней, но вместо этого взял со стола дневник.


«…Извини, Анджей, у меня совершенно не получается какого-то связного рассказа. И пишу я урывками, потому что события таковы, что и во время бессонницы чаще всего просматриваю новости. Мне очень не нравится то, что происходит на задворках нашей Империи. Очень, мальчик.

А это значит, я должен успеть рассказать тебе о войне.

Конечно, под защитой отражателей и светочастотных пушек корабль кажется тебе неуязвимым, но это совсем не так. Впрочем, свою уязвимость ты почувствуешь сам.

С чувствительностью у тебя все в порядке. Иногда ты меня даже пугаешь своей впечатлительностью и неиспорченностью реакций. Тогда я удивляюсь тем мирам, где еще вырастают такие мальчишки: дерзкие, честные, не понимающие намеков.

Я вырос в смешанной среде и с детства соприкасался с экзотианской культурой – полунамек, полужест, полувзгляд. Помню, как тебя потряс Орис... »


Орис меня действительно потряс. Своей красотой, своей невозможной свободой, игрой и усмешками, масками и намеками.

В первую же увольнительную мы напились до поросячьего визга. Причем я был не столько пьян от спиртного, сколько от ощущения невозможной вседозволенности.

На Орисе можно лечь на землю посреди проезжей части, и любимые здешними жителями старинные машины начнут объезжать тебя, но ни одна не просигналит.

На Орисе можно остановить любую женщину, и ты не услышишь грубого слова – только смех. Не факт, что она пойдет с тобой, но, если ты так же молод и глуп, как я – она тебя обязательно поцелует.

(Только потом я узнал, что эта внешняя «легкость» лежит в плоскости многолетних психических тренировок. Что экзотианец будет замечен и остановлен тобой, только если он сам этого хочет. Прочих, проходящих мимо, я просто «не видел». Но тогда мир Ориса показался мне миром свободы человеческих чувств.)

После полугодового заточения в корабле нам, первогодкам, казалось, что мы сошли с ума. Я больше никогда столько не пил, нигде не позволял себе такого дикого количества беспорядочных связей с... Я даже не всегда понимал, с кем и что я делаю: инопланетян на Орисе много...


«…Экзотианцы мыслят иначе, чем мы. Дело не только в отличиях наших культур. Мозги у нас все-таки тоже немного, но иные. Ты читал, наверное: разный уровень электрической активности участков мозга и все такое? Они работают над этим с детства. И в поколениях это уже сказалось. Ну, и воспитание. Можно взять козленочка и воспитать из него тигра. Проживет он, конечно, недолго, желудок к мясу не приспособлен, но бодаться будет до последнего.

Вот и экзотианцы будут бодаться с нами до последнего. Хотя и мы, и они – люди.

Но человеку всегда нужен иной, хоть чем-то отличный от него человек, чтобы ощутить себя правым, лучшим и более достойным.

В этом все причины наших войн. Одни хотят быть лучше других, более умными, богатыми, прогрессивными. Хотят владеть большим числом пригодных для жизни планет.

А начнем войну мы, потому что у экзотианцев есть психические и культурные преимущества перед нами. Значит, мы можем противопоставить им только силу.

Что бы там ни произошло в начале войны – помни об этом. О том, что сила выгодна нам. Нашим политикам и дипломатам. В каком-то из спорных секторов спровоцируют беспорядки, и колесница покатится.


Ты должен понимать, Анджей, что экзотианцы, с которыми вы сейчас (я уверен в этом) воюете – такие же люди, как ты и я. Им так же бывает больно, они так же теряют на войне близких, так же способны на безрассудные и героические поступки.

Помни об этом, когда будешь убивать.

И не говори себе, что их дети и женщины – это не наши дети и женщины. Наши, Анджей, наши. Нет у слабых никакой принципиальной разницы. Да и у сильных нет... »


По коридору пронесся душераздирающий визг. Так визжать могла только Лайе, вторая «сестричка» Вланы. Я подозревал, что сестры они не родные. Уж больно много наблюдал разногласий.

Корабль с присутствием женщин благополучно превращался в дурдом.

Убрал дневник в сейф и вышел в коридор.

Лайе, увидев меня, замолчала. Мой вид изначально внушал ей опасения. Оказалась, суть проблемы в том, что милашку не выпустили в город.

– И все? – спросил я.

Гарман, это от него Лайе удирала по коридору, кивнул.

– На первый раз не в карцер, а под «домашний» арест, в каюту, – сказал я спокойно. – Еще раз услышу этот неуставной визг – будет карцер.

Гарман медлил, удостоверяясь, что я не шучу.

– Исполняйте, сержант!

– Есть! – он повернулся к девице. – А ну, руки за спину! И вперед по коридору к своей каюте.

Лайе посмотрела на него с недоумением. Таким она Гармана еще не видела.

– Руки за спину, я сказал!


Я спокойно удалился. «Домашний» арест означал, что «бойца» лишают компьютера, книг и прочих средств развлечения. Как раз то, что надо подростку, дабы почувствовать себя «не в теме».


Экзотианки... Чем же они на самом деле отличаются от наших? Во Влане тоже есть, вроде, экзотианская кровь, но... Или таки нету?

Подумав о Влане, я ощутил, что по телу опять разливается тепло. А ну – отставить! – сказал сам себе. Но не думать о Влане получалось плохо. Тогда я снова достал дневник и перелистнул несколько страниц.

«…По-настоящему я любил только одну женщину. Экзотианку. Ее звали Айяна. Хотя, почему «любил»?

Познакомились мы обычным армейским способом: я в очередной раз лежал в перевозном подобии госпиталя. Не хватало крови и медикаментов, да что там это – с энергией перебои случались, потому дышать тяжелораненым лучше было самостоятельно.

Госпиталь развернули рядом с эйнитской храмовой общиной. Это такая военная хитрость: эйнитов свои бомбить никогда не станут, да и чужие побоятся. Трудно объяснить, но эйниты находятся неком симбиозе с переплетениями энергетических линий Вселенной, и нападение на общины может вызвать глобальные нарушения причинно-следственных связей. В энциклопедии написано, что эйнит энергетически стоит МЕЖДУ причиной и следствием. Их обычно вообще стараются не трогать. Мы их и не трогали. Просто поставили рядом госпиталь.

Однако религия эйи такова, что адепты не умеют оставаться равнодушными к раненым. Чужая боль для них – личное страдание, пусть даже мучаются враги. Враги – дело временное, жизнь во Вселенной – бесценна.

И они пришли в госпиталь. Первыми, и к самым тяжелым больным, как и положено – высшие адепты. Двое мужчин и необыкновенной красоты женщина. Я понимал, что, судя по положению в общине, эйнитке было уже далеко за сто, но это не мешало мне любоваться ею. (Я, кстати, и сам уже разменял тогда эту самую «первую сотню».)

Да и не мог я больше ничего, разве что – любоваться. В день первой встречи вообще полагал, что Проводящая мне снится.

Однако на следующее утро мне стало легче, что само по себе настораживало. Рана была серьезной (я хорошо разбираюсь в ранах), и я просто не мог так быстро пойти на поправку. Тем не менее, утром открыл глаза и ощутил, что ожог, занимавший добрую треть тела, почти не болит. И что сознание уже не так одурманено обезболивающими препаратами. Моя грудь словно бы занемела и как-то в плане чувств – отдалилась от меня.

Я, честно говоря, решил поначалу, что умер. Кто из нас знает, что там, за гранью? Но раненые склонны воспринимать смерть именно так – раз! и уже ничего не болит.

 Попробовал встать. Если бы умер, это удалось бы, наверное, но… Я был слаб, как котенок. За этими смешными попытками она меня и застала.

Она зашла об руку с молодым парнем – кровным сыном или сыном по общине – тогда мне было все равно, а позже я не спросил. Я вырос среди экзотианцев и умел читать по их лицам: она была поражена и недовольна.

Я сидел кое-как на постели и пытался спустить ноги. Она уперлась в меня взглядом, я почувствовал его тяжесть… Это, как ни странно, придало мне сил. Сыграло чувство противоречия. Я не встал, конечно, но уселся, наконец, более или менее ровно.

Я понимал: она хочет сказать, что вставать мне нельзя. Но говорить со мной – ниже ее достоинства. Ну, а я не обязан слышать ее без слов. Я вообще не обязан понимать экзотианцев. Я – тупой и бесчувственный солдат Империи.

Перевел дыхание и заставил себя встать. Боль, наконец, вернулась, и я ощутил себя живым.

Ее лицо изменилось от внутреннего напряжения. Она пыталась помешать мне проявлять волю, но делала это слишком осторожно, а я шел напролом.

– Вот вы какие, – все-таки сказала она раздражено. – Сядь, ты, мальчишка!

– Ну, не такой уж и мальчишка, – усмехнулся я и сел. Колени подогнулись.

Она, конечно, видела мой возраст, но – сколько тогда ей самой?


Религия эйнитов удивительна. Они относятся к дару жизни, как к высшему дару. Трепетнее, чем в иных религиях – к богу.

Я сидел и тяжело дышал, чувствуя, как сознание покидает меня. Для нее терпеть такое мое состояние было пыткой.

Она кивнула юноше, и тот силой уложил меня в постель. Впрочем, много сил ему прилагать и не понадобилось: все, что держало меня в вертикальном положении, относилось, скорее, к области воли.

Эйнитка склонилась надо мной, положив руки мне на грудь (я не почувствовал их веса), и стала говорить с моими ранами. Я ощущал, что она говорит именно с ними: тело мое откликалось на ее голос, успокаивающие волны пробегали по коже, холод сменялся теплом и снова превращался в холод. Мне стало легче.

– Только посмей подняться еще раз! – сказала она.

Эйниты не знают обращения на «вы», но ее манера говорить не казалась мне смешной. Властной – да. Она привыкла командовать, это чувствовалось.

– Я приду вечером, – сказала она. – А ты, если хочешь жить, будешь лежать.

Я прикрыл глаза, не в силах сопротивляться. Вечером так вечером.

А потом лежал и думал о том, как она пахнет, и какие у нее удивительные глаза. Совершенно нечеловеческого цвета.


Сначала я раздражал ее. Моя воля была для нее чем-то чужим и незнакомым. Я разрешал ей только разговаривать с телом, не пуская глубже в сознание. Знал, что она не причинит мне вреда, просто сделает так, чтобы выздоровление шло быстрее, но что-то мешало мне довериться ей полностью.

Айяна сердилась. Однажды, когда она была вымотана работой с другими ранеными, а я не вовремя открыл глаза, нечаянно нарушив ее сосредоточенность, она чуть не влепила мне пощечину. И, испугавшись собственного гнева, заплакала.

Это видел только я. Краешек ее словно бы залитого жидким серебром глаза наполнился влагой. Но сопровождавший Айяну юноша тут же оказался рядом. Он почувствовал, что ей плохо.

Она отослала парнишку раздраженным жестом.

– Почему ты не хочешь, чтобы я вылечила тебя?

Я задумался.

– Ты хочешь войти в меня слишком глубоко, – я старался подобрать понятные ей слова. Хоть мы и говорили на одном языке, культуры за нами стояли разные. – Я не мальчик, как ты говоришь. Мне больно понимать, что кто-то разделит мои мысли и чувства. Не увидев за ними меня.

– Ты девственник? – спросила она.

Когда до меня дошел смысл вопроса – я фыркнул. Но потом задумался. Вряд ли Айяна имела в виду тело. Я несколько раз любил, но чувства мои не были глубокими. Только первая юношеская страсть оставила в душе рубец, но скорее от стыда, чем от любви.

– Возможно, – сказал я. – Мне трудно судить о том, чего о себе не знаю.

Она осторожно положила ладони на мои виски. Я ощутил вдруг… даже не желание. Что-то зверское, поднимающееся во мне и заглушающее рассудок. Страсть проткнула меня насквозь так, что я даже не мог дышать и судорожно вдохнул, лишь когда она убрала руки.

Черт их возьми, они много чего умели, эти адепты спящего бога. Зря я подпустил ее так близко.

Айяна и сама смотрела на меня с ужасом. Испугалась?

Я улыбнулся ей, как мог.

– Видишь, – сказал я, – Люди наших миров – совсем не подходящее знакомство. Я слишком груб для тебя. Сожалею.

Но она продолжала смотреть на меня, и теперь страсть начала загораться во мне мягко и медленно.

– Что ты делаешь, девочка? – спросил я.

Она вздрогнула и отстранилась.

– Ты не грубый, – сказала она. – Ты – другой. Но и такой же, как мы.

– Это не причина, чтобы…

Я не договорил. Силы были исчерпаны полностью, и я мог только дышать.


Как ни мала была палата, в которой лежал, но лежал я там один. Когда Айяна ушла, понял, что должен любой ценой встать на ноги. Быстро. Иначе неизвестно, чем все это закончится. Мы слишком разные, чтобы любить друг друга.

Я начал заставлять себя вставать и ходить по палате. Едва схватившаяся на краях кожа лопалась, но я был упорен. Утром и вечером Айяна видела следы моих стараний. Я подозревал, что она именно видит сквозь повязки, ее лицо реагировало раньше, чем она успела бы сосредоточиться. Иногда она приходила одна, иногда с парнишкой. Вечером чаще одна. Видимо, ее помощник уставал раньше, и она его отсылала.

К концу недели я понял, что и вправду выкарабкался, вопреки отсутствию в госпитале достаточного количества препаратов, связывающих «ожоговые яды», выделяющиеся при лучевых поражениях тканей. Она меня вытащила. Своими методами. Большую часть ожогов мне смогли закрыть искусственно выращенной кожей, я действительно стал вставать и… почувствовал себя неблагодарным животным.

Вполне возможно, не только я к ней, но и она ко мне что-то испытывала. Мы все равно расстанемся. Какой мне смысл сопротивляться, если сопротивляться есть чему?


Я решил дать ей возможность. Не больше. Потому что не хотел питать каких-то особых надежд. Но я мог расслабиться и впустить ее в свое сознание. Пусть воспринимает, как хочет: как знак благодарности или доверия, например.


Но она поняла все так же, как я.


Вечером, склонившись над моей грудью и не встретив привычного препятствия, она, прежде всего, подняла голову и заглянула мне в глаза. Я едва успел зажмуриться, потому что исподтишка смотрел на нее. И поэтому я «пропустил удар».

В первый раз.

Я ожидал чего угодно, но не губ на своих губах. Так быстро и неожиданно.

Наверное, она понимала меня лучше, чем я сам. А может быть, вообще знала, что произойдет – под туникой и плащом у нее не оказалось больше одежды. И мне ни с кем и никогда не было так, как с ней.


Вот такова последняя, Анджей, самая свежая причина моего внутреннего одиночества.


Нет, я, конечно, мог бы жениться на своей родной планете. Я не знал тогда, что жизнью молодого человека руководят гормоны, и зашло все достаточно далеко. Но ее родители оказались против, и она согласилась с ними. Я мог бы настоять на своем, но что-то остановило меня. Гордость, наверное. Гордость и нежелание объяснять свои чувства.

Первые десять лет я страдал, остальную жизнь был благодарен ей за слабость. Мне только по молодости и глупости могла понравиться слабая женщина, я не знаю, что нас могло бы связывать потом. Но эта гормональная любовь уберегла меня поначалу от юношеских проблем и связанных с ними болезней. Позже гормоны ушли совсем, и мне уже просто не нужен был никто, ломающий удобный уклад моей холостяцкой жизни.


Но если бы Айяна не родилась экзотианкой, если бы не шла война…

Хотя, скорее, самые верные препятствия – внутри меня самого.

 Но я не удивлюсь, если у Айяны все-таки есть от меня ребенок. Недоразумений в виде сроков зачатия, биологических несовпадений и прочего для эйнитов не существует. Она спрашивала меня, хочу ли я. Я отказался, но могло ли это помешать ей сделать по-своему?»


Отложил дневник. В этом месте я, наконец, понял, что меня удивляло во Влане. То, что она буквально «читала» меня и окружающих. Читала, как раскрытую книгу. Ей разве что понадобилось какое-то время, чтобы приноровиться ко мне. В остальном же…

Она вошла и заняла свое место. В моей душе было место для женщины.

Эйниты, кто они?

Я еще сомневался, но уж больно похожи были эти две женщины: адепт эйи из дневника Дьюпа и моя Влана. Похожи чем-то тонким и неуловимым. «Между причиной и следствием», – так он писал? Я вспомнил, как вчера плакала за столом Влана: «…если бы я не настояла, то его бы не убили, но тогда – убили бы тебя…»

Я стал лихорадочно копаться в сети в поисках ответов на свои вопросы. Но информация, добытая мною, оказалась на удивление скудной.

Эйниты поклонялись Спящему богу. Что он из себя представлял, я вообще не понял. Скорее всего, это просто философская категория.

«Бог, который есть, когда его нет, который спит, когда ты бодрствуешь, и бодрствует, когда ты спишь…» Чушь какая-то.

Нужно просто спросить об этом Влану. Ну и что из того, если она эйнитка? Мало ли кто из нас во что верит?