Одиночество на плоскости 4

Койка с панцирной сеткой не давала ему задержаться в этой палате надолго, выдавливая из его уголков сознания пока еще странные слова, как любовь и вера. После третьего дня пребывания на этой плоскости, то и дело подскакивал поглядеть на свой черный телефон, пытаясь заглянуть в самое его черное сердце, вспомнить цифры до того знакомые и одновременно такие непонятные. И больничный матрас каждый раз вздыхал, выговаривая странные слова: «Она есть, загляни под подушку». И снова его осенило: «Уж не этот ли матрас создан для измерения его духовности. Так что же он показывает. В каких единицах? В амперах что ли? Думаю – в градусах, недаром же говорят – крепость духа!
И вот мгла начала рассеиваться, впуская в свои темные мазки желтые блики восхода, все больше и больше смешивалась иссиня черная краска с золотой, получая на палитре янтарный устойчивый цвет раннего утра.
Она лежала нагая, свернувшись клубком и дыхание ее было так близко от моего, что уже не было различия – это было целое, единое и нераздельное. Волосы от песка и ночного ветра страсти немного слиплись, но, как и прежде были хороши и ниспадали шелком на его руку. Пахло морем и страстью, наполненной вечным блаженством, исходящего откуда-то из самых глубин ночного моря.
На его губах еще был ее вкус разгоряченного тела, а на ее  – улыбка обыкновенной женщины, впервые испытавшей то, к чему стремилась она после своего изгнания из рая.
И он уже брал свой черный телефон в руки, вспоминая все цифры, дрожащими пальцами нажимал на непослушные кнопки, сбивался и путался – так видимо когда-то и делал первый мужчина, изгнанный из рая, не зная, что делать на этой плоскости.
-Я хочу вспомнить все! – вот только и дошло до ее маленького черного сердца телефона.
И солнце уже поднялось во всю мощь своего величия, широко простирая руки, заглядывая во все темные и глухие уголки, поднимая Веру и Надежду со своих насиженных мест. Как мало нужно для счастья, чтобы оно отразилось в глазах, всего-то – одна строчка, что он хочет все вспомнить, а значит -  не забыть ее.
Возможно, изгнанные те двое из рая хотели найти и обрести все чувства разом без последствий, а получилось-то, вон что – одно слово плоскость, а центр от нее где-то затерялся в этом пути.
Давно замечено – только объявится Любовь, непременно  что - нибудь,  да и случится. И вздыхаем, мечемся по своей плоскости, веру с Надеждой призывая, будто без них эта Любовь дороги сама не отыщет, как слепая и безногая  конечно, если существовала такая в древности.
Море все больше подбегало к их ногам, лаская пятки, уже дотягивалось и до колен своей кружевной пеной. А они все лежали на этой колыбели, ловя каждый миг без отсчета времени.
-Ты умеешь летать?
-Мы и так уже летим, разве ты не видишь, эту плоскую землю под нами?
-А может, это сон?
-Если да, то пусть он не кончается.
-Но всему приходит здесь конец.
-Не думай об этом. Посмотри вокруг себя внимательно. Они живут вместе и прогулки совершают рядом,   а пути радости, как параллельные прямые не пересекаются их, даже на линии горизонта, так и не увидев неприглядную сторону луны. Так и смотрят на эту постоянность, а что там на другой стороне, даже и не мечтают.
А ты видела ту сторону, так цени каждый штрих  ее.
Так Адам с Евой, вкусив запретный плод, не потому что, соблазнили их и увидели они свою наготу мыслей; надоело им жить под вечным присмотром, хотя и праведными были они, но тоже  вроде, люди. И Змей-Искуситель  был только предлогом. И выбрали они себе место проживания уже другое, идя на это изгнание сознательно. А иначе бы:  не было нашей с тобой истории и видели  мы только  эту луну с ее вечным постоянным диском без времени и пространства, и наши бы параллельные пути так  и не пересеклись даже на линии горизонта, не видели бы  черных роз, и не слышали бы шипение шин под шипение прибоя, и не  знали бы, что букет чувств умеет благоухать, а не стоять на вечной клумбе.
Сговор был тогда, понимаешь – сговор. Кому нужна тишь да гладь, и всеобщая благодать? Да, никому!
Даже самые праведные наслаждения, как и сласти,  вообще, скоро приедаются – райские плоды висели кругом в изобилии и райские птицы необычайной красоты не умолкали ни на миг, кругом струился прозрачно-лазурный свет, рядом стояло солнце и луна со своими однообразными дисками. Всего казалось сверх меры.  И только глаз уже не радовало все это. Желалось знать и видеть, а что же там за той неприглядной стороной луны.
Они лежали нагие, и волосы их развивались от морского ветра, и вода  доходила уже до пояса.
-Пора вставать.
-Да, пора!
-Ты умеешь летать?
-Если даже не смогу, ты мне поможешь.
-Смотри,  ты видишь ее – ту луну?
-Вижу  отчетливо – вон там – Надежда -  сбоку притулилась, а там недалеко и Вера машет нам руками, смотри, смотри, видишь, в самом центре – сама Любовь.
-До чего же она великолепна!
-У тебя есть силы взлететь?
-Даже если нет, ты мне их дашь!
На земле тяжелая тоска, заламывая руки перед штормом, мои мысли, немеющие от слепоты, проплывают, как облака.
  Но вот звон вдалеке - все ближе и ближе, как тихое приветствие звезд. Что напомнил он мне? Шипение шин от автомобиля и ее  ту, сидящую в ночном поезде, уходящего  в одиночество, потому, как напоминание о вечности, есть смерть неба.
  Улыбка - нежное возвращение, я оглядываюсь назад к тому кедру, где старик со своей философией в неразберихе под кроной древа, дает мне понять, что я пока еще молод, и мне надо пройти к рассвету. Многое остается забытым, размытым и расколовшимся о легкие моменты моей славы, но только не шипение шин от автомобиля.
 Я слушал его рассказ.
Я, мальчишка, сидел на земле и ждал. Свои  ясные  голубые  глаза Старик устремил не на меня; он загляделся на горизонты. На горизонты минувших лет, оживших в большой его голове. Его кресло спинкой уперлось в ствол в красно-бурую неразбериху коры огромного кедра.
  Я ждал, когда Старик возвратится их дальних странствий. Я ждал, когда он продолжит. И дым от сигареты слабый и медлительный, бледно- голубой, но не как его глаза - нитями вился во мраке кроны.
И солнце,  воя и ослепляя, обрушилось на миф мироздания. А мы, в спасительном отдалении, затаились в тени так, что я слышал тайный шепот и гул лесов, уходивших вдаль. И когда сорока, резко, безумно вскрикнула, и криком вернув его ко мне, его  глаза обратились ко мне: он заговорил.
 - Я жил, как обычно живет человек.  Жил в противоестественном мире, невольно творил добро или зло, а чаще добро пополам со злом, согласно порочным законам мира. А время, словно развеянный ветром дым, проносился мимо того, кто жил. Я в исступлении ярости или восторга вливал кровь свою в свое слепое самодовлеющее самодовольное семя во взвихренную воронку, которую мы называли грядущим.
  Где мой кедр? Где она? Где все то, чем я жил?
Я посмотрел на него, такого старого, на его руки пятнистые и дряблые, спокойно лежащие на полинявших брюках и понял только одно:
  - Мне еще так далеко идти до истины кедра. Я еще так мал перед всей его историей.
Он поднялся со своего кресла и поплелся, шаркая куда-то в сторону от меня.
- Так почему они сознательно выбрали это свое изгнание, если обрекали себя на вечное одиночество? – успел я крикнуть ему  во след.
Но  он,  то ли не слышал меня, то ли сознательно не хотел дать ответа. И только обрывки его старческого  голоса   доходили до моего слуха:
- Ты умеешь……если даже не смогу………если не можешь остаться…….то……..