***

                Борис Фром

                ВСЕ ПРОЙДЕТ. И ЭТО ТОЖЕ.



подарок родителей … фотоаппарат "Зоркий" … начало конца … или начало начала … первый негатив … первый позитив … мгновение остановлено … оно никогда не повторится …оно мелькнуло и осталось … на плёнке …постепенно  осмыслены законы композиции … законы света … фотография  вошла  в сознание … твоё  видение …  понимание мира … но … она как женщина … не отдашься целиком … изменит тебе … сколько же часов … дней по Москве  с "фотоаппаратом … улицы в предрассветном тумане … тусклые фонари арбатских переулков … люди … люди … люди … из "керосинки" выкинули … надо в кино … и только оператором … устроился осветителем на киностудии … раскрытые глаза … вот они … Герасимов … Быстрицкая … Бернес … Андреев … "Парень, дай прикурить … что, парень, пальчики дрожат … ещё бы … сам Борис Андреев просит прикурить … а тот смеясь … в это время руки только у Пети дрожат … во ВГИК … вступительные экзамены … задание в павильоне – "гитарист" … собеседование … Головня … Тиссе … Косматов … легенды кино … странная композиция, деточка … возразил …  сослался на Сурикова… Кандинский приводит в своей книге … "когда всё точка в точку – противно даже" … тут же вопрос … где взял цитату … замерев … ухнул … у Гиляровского … легенды заулыбались … они знали где … одна пятерка две четвёрки … не густо … двойка … по сочинению … первая в жизни … ни одной ошибки … всё перечёркнуто – идеологически не выдержано … идеология декана … в кино уже есть операторы с такой фамилией … хватит бороться с ними … вопль отчаяния … я не родственник – однофамилец …они не услышали …
 Выйдя из приемной комиссии института, Алик уже не ощущал ни времени, ни происходящего вокруг, и не смог бы объяснить, почему и для чего его занесло на ВСХВ. Если бы потом кто-нибудь сказал ему, что прошло часа два, как он сел на лавочку, что прошел сильный дождь или даже выпал снег, что, набившая оскомину метафора, за это время успели родиться тысячи новых граждан-строителей светлого будущего, он  очень удивился бы – не может быть! Время так быстро не проходит! Очнулся он лишь тогда, когда услышал, как человек, присевший на ту же лавочку, что-то у него спрашивает.
- Что, что? – переспросил он.
Старик? Нет, не старик, трудно определить, но явно ближе к шестидесяти, чем к сорока пяти. Большие, круглые, как у совы, глаза глубоко посажены под густыми, тронутыми сединой, нависшими бровями. Лицо изборождено совсем не стариковскими морщинами, просто задубело от ветров и морозов – так в книжках описывают лицо человека с севера. Или моряка. На нем дешевые брюки: бумажные, темно-серые, в толстую черную полоску, ковбойка, в таких полстраны ходит. Рядом, на лавочке соломенная шляпа, в маленьких провинциальных городках обязательная принадлежность людей его возраста, но вот ему больше подходит морская фуражка. Фуражка, не бескозырка, если бескозырка, то была бы карикатура.
- Да я, вот, паренек, спрашиваю, горе у тебя или случилось что? - сидящий на другом конце лавочки старик-нестарик повторил вопрос.
- С чего взяли? – довольно грубо буркнул Алик, – вам какое дело?
Старик-нестарик пожал плечами, мол, как хочешь, но все же ответил:
- Да ты, паренек, как я сел часа полтора назад, ни разу не пошевелился. Уставился в одну точку, глаз не отводишь. Тут две женщины между собой весьма громко и неприлично заспорили, так ты даже головы не повернул, словно ничего не слышал. – Алик действительно ничего не слышал, – да и лицо у тебя скорее горестное, чем радостное. Может, помочь чем?
Добрый, черт бы его взял! Его бы в институтские начальники, да только и этот своих родственничков, детишек друзей и нужных людей затащил бы в студенты. А если б нет, честным оказался, то и начальником не стал бы.
- Спасибо, ничем не поможете, горя особого нет, просто на вступительном экзамене в институт, провалился! Как обухом по голове, – неожиданно пооткровенничал Алик, - год потерян. И следующий тоже.
- И в самом деле, не трагедия.
Старик-нестарик задумался.
- А про потерянный год запомни, паренек, они года, никогда не бывают потерянными, каждый час, каждую секунду человек обновляется, опыта жизни набирается. А что даёт, сынок, "опыт жизни"? Умение принять правильное решение! Чем определяется умение принять правильное решение? Умением анализировать условия жизни и совершать редкие, но резкие поступки, иногда вопреки логике.
Алик усмехнулся – кто сказал, не помню: в двадцать лет – павлин, в тридцать – лев, в сорок – верблюд, в пятьдесят – змея, в шестьдесят – собака, в семьдесят – обезьяна, в восемьдесят – ничто! Вот у тебя, Алик, павлиньи перья и повырывали. С кровью!
 - Ты, сынок, запомни, - старик-нестарик придвинулся поближе, какая-то тётка попыталась сесть между ними и, отойдя, недовольно фыркнула, - от всех бед человек должен становиться жестким, но ожесточаться только на себя! У каждого свое понятие жизни, сколько людей, столько и понятий, потому должен принять за принцип – жизнь только для себя, в угоду себе, особенно за счет других, есть злоупотребление жизнью и это обычно сурово наказывается. Иногда только к старости начинаешь понимать, что лучше быть добрым, а не злым, лучше уметь прощать, чем помнить злость и обиды, они жизнь сокращают. Главное, не опоздать поумнеть. Видишь ли, сынок, жизнь, как и смерть – случайность, но её толково надо использовать… Ты Омара Хайяма читал?
- Нет.
- Зря. У него, как у всякого восточного мудреца, мысли-истины точно сформулированы. Слушай:
                "Жизнь пустыня, мы по ней бредем нагишом,
                Смертный, полный гордыни, ты просто смешон!
                Ты для каждого шага находишь причину,
                Между тем, он давно в небесах предрешен".
 - Да до твоего рождения Никто не знает, что ты – это ты, - Алик пожал плечами, - прошло время, многие тебя узнали, но вдруг неожиданно открывается форточка и – нет тебя! Прошло время, и тебя забыли! Значит, всё тщетно?
- Ты, паренек, берешь крайние точки – родился и умер, но главное в промежутке, в самой жизни, - он подождал несколько секунд и вдруг широко улыбнулся, - жительствуй! И никогда, парень, особо не тужи. Знай – после любых, даже страшных потрясений, жизнь не кончается, она попросту становится другой, поверь мне, я за свою жизнь не раз это испытал.
- "Из всех несчастий он вынес одно единственное счастье – он был счастлив тем, что остался жить"?
- Читал Ремарка? Он в моде. Суть верна! А что касается тебя, то я скажу вот что: не люблю поэта Маяковского, еще больше не люблю человека Маяковского, но у него есть хорошие строчки: "Неудачник не тот, кого рок грызет/  И соседки пальцем тычут, судача/ Неудачник – тот, кому повезет/ А он не сумеет схватить удачу". Понял? 
Алик кивнул головой. Старик-нестарик поднялся и, не попрощавшись, зашагал по аллейке. Так ведь и не здоровался, подумал Алик.

Глава 1

Феду надоело сидеть в Москве! Вообще-то он был Фёдор. Фёдор Шубер. Но Алик никогда не слышал, чтоб кто-то обращался к нему – Фёдор, не говоря уже, Федор Игоревич. Всё агентство, начиная от вахтёров и кончая Председателем правления – только Фед. Он лучший экономистом среди журналистов, и лучший журналист среди экономистов, его авторитет в агентстве непререкаем. Не так, чтобы высокого роста, скорее чуть выше среднего. Мягко говоря, не худенький – гурман и сибарит, обожающий застолье и застольную трепню, весьма благосклонный к женскому полу, но при условии – представительницы не должны докучать умными разговорами о высоком. Всегда в хорошем настроении, всем своим видом источал ироничное довольство, улыбка не сходила с лица, но если кто-то засиживался у него в кабинете, Фед мог с той же улыбкой спросить: "Тебе пинка дать, или сам уйдешь?", при этом на лице написано было столько обаяния и доброты, что никто не обижался.
Он вальяжно, чуточку лениво, но всегда с доброй иронией, принимал задания, однако так же вальяжно, но уже с язвительной насмешливостью отказывался, если тема не вызывала в нем интерес.
Он был ленив. Лень для него была истинным наслаждением души и тела! Он был поэтом Лени, он относился к ней трепетно и нежно, как истинный поэт к своей Музе! Она оберегала его от мелких неприятностей, в состоянии лени он чувствовал себя подлинно свободным, не было груза – должен! Мысль, что у него есть перед кем-то невыполненные обязательства, царапала его душу, создавала дискомфорт, а потому он взял за правило – быстро сделал, быстро послал к …!   Алик не раз был свидетелем, как Фед в предчувствии свободы, торжественно, словно исполняя праздничный ритуал, ставил последнюю точку, когда самолет садился или поезд подходил к московскому перрону. Фед глубоко был убежден – прогрессом движет не любопытство, не тяга к знанием, не желание постичь неизвестное, только Лень!
Тексты его, умные, интересные, быстро ложились на полосы изданий, и с ним в командировки готовы были бы ехать многие фотокоры, однако из всех он предпочитал только двух – Алика и Ваньку Марининова. Фед утверждал, что в командировках не только работают, но и отдыхают, и при этом выразительно шлепал себя по горлу внешней стороной ладони, а потому спутник должен быть не только профессионально подготовлен, но соответствовать уровню и быть без комплексов.
Как-то Фед рассказал байку про своего отца: когда ему было лет шестнадцать-семнадцать, он пришел на дачу с речки выпивши,  кто-то его там угостил, а на вопрос отца, с кем пил, ответил – не знаю. Отец разгневался, произнес суровую проповедь, закончив афоризмом – в карты играть можешь с кем угодно, а водку пить только с друзьями! Алик тут же рассказал ему о своем отце: тоже лет в шестнадцать-семнадцать он пришел домой только утром, и то не ранним. Обозленный ожиданием сына, отец позвал его к себе, объяснил ему, что наказывать тебя вроде бы уже поздно, но прислушиваться к моим советам должен, закончив проповедь тоже афоризмом – заснуть ты, сын, можешь в любом месте, но проснуться обязан дома! С тех пор Алик нигде и никогда не оставался ночевать, даже в командировках все равно приползал в свой номер.
Оба повосхищались отцами, пришли к выводу, что они были мудрее нынешнего поколения, а афоризмы занесли в качестве одиннадцатой и двенадцатой заповедей.
Командировку придумал Фед. Он позвал Алика и предложил съездить в Прибалтику, например в Литву, погостить там в каком-нибудь колхозе и понять, почему у них дела обстоят лучше, чем в России. Пьют меньше, работают больше, мрачно заметил Алик, но согласился. Они побросали самое необходимое в сумки, и вечером уселись в поезд "Москва – Вильнюс".
                *               
Алик проснулся первым.
Раздражали попутчики! Что ж такое, досадовал он, сколько не езжу в поездах, фатально не везёт, словно проклятие какое нависло! Молодые, красивые женщины, симпатичные люди, вроде того гражданского летчика, который за бутылкой водки пол ночи рассказывал, как он, летая на самолётах дальней авиации, уже в сорок первом бомбил Берлин, и как забрасывал в тыл немцев наших разведчиков, был чуть ли не единственный случай в командировочной жизни! Ну, хотя бы просто нормальные люди – нет,  с ним  либо беременные полумолодые женщины, вот-вот рожать, а они в поезд, либо склочные бабы-балаболки! Пенсионеры, чавкающие при поедании крутых яичек, с надеждой и радостью едущие к своим сыновьям-дочерям, или, хлюпая носами, с глубоким разочарованием, от них возвращающиеся. Сумеречные личности, то ли усталые, то ли просто хамы – ни здрасьте тебе, ни до свидания! От них в купе повисала тяжелая атмосфера недружелюбия. И невообразимо удручающий вагонный бич – храп! Тяжелый, оглушительный храп на два-три соседних купе!
В глубинке, в местных поездах, вваливались странные мужики: сапоги снял, портянки размотал – всё! Беги из купе, и проводи ночь в тамбуре с открытой дверью!
За ними старушки с древними крестьянскими котомками, оставшиеся ещё от их бабушек-прабабушек, в вязаных платках на плечах, старательно собирающие со стола крошки хлеба – ничто не пропадёт!
Фиолетовые дамы – ах Надсон! ах, Бальмонт! ах, Северянин! При этом, сообразив, что с Алика и товарища взять нечего, плотоядно, сквозь открытые двери, поглядывали на проходивших мимо купе мужчин, рассуждая с досадой и горечью о несовершенстве мужского рода!
 Но на этот раз фортуна не то, что не улыбнулась, а просто скривилась от злобы – попутчиками оказались члены делегации какого-то областного центра РСФСР! Они направлялись укреплять узы дружбы старшего брата с младшим, иначе говоря, жрать-пить "на халяву" с руководством такого же маленького городка, но в Литве.
Дородная дама в строгом синем костюме, с выкрашенными в цвет сухой соломы волосиками, уложенными в замысловатую прическу, некий второй этаж головы – классический тип провинциального исполкомовского работника среднего уровня, отвечала за подношения, которые делегация везла с собой. Алик, прислушиваясь к разговору соседей,   съязвил про себя – если на первом этаже плохо с мозгами, то нужен второй, чтоб хоть замечали. Дама  нервничала – не перепутать, кому что! Подарки различались на официальные – городу, принимающие впоследствии отправляли их в музеи краеведения, но чаще передаривали другим побратимам, однако имелись и персональные сувениры, стоимость которых соответствовал уровню занимаемой должности получателя!
Члены делегации первого ранга ехали в другом вагоне, и ещё не добравшись до "проявлений официальной дружбы", они уже в поезде начали "проявления", пока между собой, и дама, демонстрируя верность начальству, беспокоилась, не будут ли "ответственные" завтра плохо выглядеть. Её спутник, по разговору второй секретарь горкома комсомола, успокаивал даму – был более опытен в представительских делах. Внезапно она завелась, как быть с прической, специально делала, ну понимаешь, обращалась она к товарищу по делегации, там ... От неё просто воняло обкомовскими духами, ведь даже "Шанель", если её потреблять литрами, способна вызвать отвращение – «пустили Дуньку в обкомовскую парикмахерскую»!
Вульгарно подкрашенные маленькие губки абсолютно не соответствовали её пятипудовому торсу, она боялась их растягивать в улыбке, ей казалось, что так скромнее, нельзя же, в конце концов, нагло демонстрировать золотые зубы.
Алик облегченно вздохнул, когда дама, адресуясь к спутнику, с тошнотворным кокетством произнесла: "Юрочка, я пойду, подготовлюсь ко сну!" и щёлкнула сумочкой. Он чуть не фыркнул, представив себе изящно оттопыренный мизинец!
                *          
Проводница прошла по коридору, трубно, словно слониха зовущая самца на случку, оповещая, что поезд вот-вот подойдет к Вильнюсу, столице Литовской Советской Социалистической Республики. Алик потряс Феда, тот что-то пробормотал, но не проснулся.
- Вставайте, сэр! Вас ждут великие дела! Проводники волнуются, успеешь ли ты умыться-побриться.
- Э, - пробормотал, не открывая глаз, Фед, - проводник наш редкостный паршивец и наглец, преступник, умышленно совершающий противозаконные действия – заставляет нас собирать постели! В принципе он вызывает у меня сочувствие, ибо сэкономленное на нас время он тратит на мелкую, но без неё какая жизнь, цель – беготню по магазинам, особенно в Прибалтике. А почему? Да потому, что в наших, российских, спокойно можно купить только маргарин, чтоб намазать его на дырку от бублика! Вопрос, был бы он таким, если б колбаса и джинсы везде свободно продавались? Нет, не был! Беда в том, что вся страна живет как проводник – никто не хочет работать, но все хотят грызть салями и носить "Леви Страус"! Следствие – те, кто должен делать колбасу, стоят в очереди за джинсами, а те, кто должен шить джинсы, пропадают в очереди за колбасой! Интересно другое, если выступаешь защитником народа, в данном случае пассажиров, то тут же ими, неблагодарными пассажирами, и подвергаешься оскорблениям: "А ты кто такой, грамотен слишком, уваженья к людям не имеешь"! Далее – про шляпу и очки, кои и по сию пору есть наиболее характерные признаки интеллигента.
    – Да у тебя ни шляпы, ни очков, ни других внешних признаков интеллигентности не просматривается, так, вид деклассированного продажного писаки! Кто скажет, что ты владеешь французским и арабским языками, плюс в совершенстве матерным, и еще отличаешь диалектический материализм от исторического!
– Не физдепи!  Ты мне лучше скажи, почему у нас слово бюрократ превратилось в ругательное? – он лениво потянулся, было ясно, что он всячески отдаляет момент отрыва головы от подушки. – На самом деле, куда мы без бюрократов, ведь смотри, бюро - слово французское, означает управление, кратос – греческое – власть, стало быть, бюрократ есть управленец, имеющий власть, полнота которой зависит от занимаемой должности – элемент в государственном устройстве более чем необходимый! А мы слово это превратили в ругательное, чуть ли не матерное, удалив из живого языка его первородное значение. Надо бы по возвращению в Москву заглянуть для сравнения в словарь Даля или в юдинский философский, как они толкуют это слово. Между прочим, поэт, который волком бы выгрыз бюрократизм без почтения к мандатам, да что бы он делал, если бы не было у него "мандата" лучшего поэта?
  – Наш бюрократ, Федуля, явление уродливое – тупой, при этом хитрый, иногда не глупый, при том гнусный бездельник, кредо жизни – ничего не делай, тогда не ошибёшься! Необычайно подл, презирает начальника, ненавидя в душе, вылизывает зад его. Самолюбие же удовлетворяет в издевательствах и глумлении над нижестоящими. Самое страшное, если бесхребетник закончил ВПШ или АОН, то  и цитаточки из Маркса и Ленина соответствующие приготовлены, на всякий случай pro и contra.
– Да что ты на них накинулся? Тебе ли жаловаться, классно же врос в их среду! С помощью редакционного удостоверения пользуешь их, как хочешь! Почему они принимают тебя на королевском уровне? Чисто советская хлестаковщина – занимаюсь пропагандой нашего образа жизни за рубежом! Тут же –  люкс в гостинице, деликатесы в холодильник, машина с шофером! Парадокс – все выигрывают: ты получаешь королевский приём, а та сторона уверенность, что служитель второй древнейшей профессии ещё раз докажет, что она действительно вторая и действительно древняя! Только твои преференции представители местной власти оплачивают не из своего кармана, из государственного. Стало быть, воруют, мой честный партиец, воруют! И де-факто ты становишься соучастником воровства, даже хуже, потому, как они честно воруют, а ты нечестно пользуешься ворованным.
– Да иди ты, софист паршивый, - обозлился Алик, - живем мы с тобой в определенной системе и, принимая её, должны служить ей! Так мир наш устроен! Определила система быть нам агитаторами-пропагандистами, наняли нашу совесть, мы согласились. А не принимаешь правила игры, пожалуйте, как все инакомыслящие – в лагеря! Потом, может, в вечную память народную попадешь, как скажем, Каракозовы, Нечаевы или другие "бесы" – не так давно преступники, сейчас герои, но мы-то люди обыкновенные! Конформисты! А почему? Потому, что легко быть рабом, трудно свободным! Ладно, уже Вильнюс, а у тебя харя, извини, не мытая.
                *               
Дежурный администратор в гостинице, дама предельно среднего возраста, до отвращения вежливая, с подозрением отнеслась к Феду. Он, по ее намётанному взгляду совсем не походил на человека, поселяющегося по броне ЦК: не брит, не в костюме с галстуком, вместо приличного чемодана какая-то спортивная сумка, к тому же без паспорта, Фед непонятно из каких принципов никогда в командировку не брал. Под усмешку Алика, бдительно сравнив фотографию на редакционном удостоверении с оригиналом, все же прописала его, и выдала ключи. Они поднялись на второй этаж и Алик, вставляя ключ в замок, задумчиво поинтересовался, позвонила ли дама, вежливая во всех отношениях, куратору гостиницы в КГБ, доложив о прибытии подозрительных лиц, мол, неплохо бы проверить их. К тому же и фамилии у них явно не соответствуют сотрудникам аппарата ЦК, хотя, заметил он, в ЦК КПСС наверняка работают евреи, не может быть, чтоб туда не пробрались, но все, суки, с русскими фамилиями, например Суслов или Демичев! Фед запихнул его в номер.
                *      
Алик поплескался под душем, полюбовался валяющимся на диване Федом, и твёрдо сказал:
 - Дело твоё, Федик, а я иду гулять. Прихожу, ложусь баиньки, а ты пока обеспечиваешь красивую вечернюю жизнь! 0"кей?
– Класс! Тебе девушку в номер подать или прямо в койку? А если начальники встречу на сегодня назначат? Надо будет предстать пред ними. А насчет вечера, я думаю, посидим мы с тобой тихо в каком-нибудь ресторанчике, выкушаем чуть-чуть водочки, и на отдых.
– Зарекалась свинья в огород не ходить! Твоя же теория – не хрена из-за чуть-чуть начинаться, либо ни грамма, либо морда в салате. Что ж, сударь, принципам изменять?
– А на что мне принципы, если я их не буду нарушать? Скучно! Это во-первых, а во-вторых, это когда же было – морда в салате?
– А когда уселся на круп лошади позади Гришки Котовского на памятнике оному – это не морда в салате? А когда в самом центре Кишинёва в фонтане купался, забыв раздеться – это не в салате? А, в чистой воде? А когда бегал по набережной в Ялте, держа в зубах пятерку – купи бутылку, руки от ширинки после драки ресторанной оторвать не мог, иначе брюки свалились бы, ни одной пуговицы не было, все в драке ресторанной потерял – это уже не в салате, а хрен знает где? Продолжать или заткнешься, праведник ты наш?
– Ну, ты и скотина! Насчет Гришки Котовского, по-моему, ты все придумал, не помню я этого...
– Свидетели живы.
– Да ладно, свидетели... Наташка твоя что угодно подтвердит, лишь бы тебе хорошо было. В фонтан, кстати, она же и столкнула, - Алик засмеялся – вспомнил! - А что до Ялты, так за честь девичью заступился, незачем юному болвану приходить в ресторан с девушкой, готовой сбежать с первым встречным, вот и наказан был. Мальчики, питающие надежды на чистую и светлую любовь, не тащат девушек в вертеп, а гуляют с ними при луне, стихи читают на берегу самого синего моря, цветы дарят, а не потчуют бутылкой водки да селедкой с картошкой. Катись-ка на прогулку. За обедом встретимся, зайдешь за мной....
                *         
Алик вышел на улицу. Тишина, сдержанность, никто никуда не торопится, люди вежливы, предупредительны, при случайных столкновениях никто не огрызается. Девушки, скорее в коротких юбочках, чем в мини, по весеннему красивы. Старшее поколение вслед модницам не кривится, злобно не перешептываются! У нас в Москве ещё нет, а вот в провинции давно бы в милицию забрали, потом комсомольский прожектор высветил бы девичьи фотографии на городском стенде – "сти-и-и-ляги"!
Ни одного пьяного.
Интересно, в других столицах наших республик многие лица коренного населения на улицах по-русски разговаривают, а в Прибалтике – нет. Кроме Риги, но там в городе, кажется, и латышей не осталось, а тут … сколько не прислушивайся, только литовский и слышишь. Молодцы!
Алик не торопясь, наслаждаясь уличным спокойствием, почти добрёл до  площади, как его догнал запыхавшийся Фед.
– Вася, кончай слоняться без дела, работенка появилась.
– Какая к черту работёнка, иди-ка ты... – взъелся Алик. – Выспался в вагоне, сукин сын, вот и бьют горячие ключи. Дай дух перевести.
– Вася, праздность  удел глупых людей, сам же дал указание обеспечить приятный вечер, я и позвонил в Дом моделей, а там директриса обрадовалась – мы уезжаем в Париж с показом, как раз для "Этюд совьетик" и снимете, сегодня в три часа съемки, приходите обязательно. Придется тебе собрать волю в кулачок и потрудится на благо гонорара и сегодняшнего вечера.
– С тобой, поганцем, не угадаешь, кто в тебе в данную минуту сидит – то ли алкоголик, то ли трудоголик! – злился Алик.
На самом деле, Фед был прав, момент терять нельзя, другого может и не быть, хотя снимать желания не было, но … труба звала! Они быстро перекусили в попавшемся по дороге кафе, Алик взял "Хассель" с двумя объективами, на всякий случай "Никон", и они побежали в Дом моделей.
                *          
 Там действительно шла съемка, но студийная, агентству не нужная. Уговаривать директрису долго не пришлось, мелкая лесть и демагогия подействовали: модели прекрасные, не поймешь – Париж ли, Лондон, нужен точный адрес – именно Вильнюс, и директриса довольно быстро сдалась. Точку съёмки определили у башни Гедемина, всеевропейского символа Вильнюса, благо она оказалась рядом.
Модели действительно были великолепны, европейского уровня, без  конъюнктурной псевдорусской клюквы Зайцева, однако съемка давалась тяжело, девушки не были готовы к современным требованиям. Они застывали, как каменные изваяния перед объективами, и никак не могли понять, что от них хотят динамики, действия, соответствующего выражения лица – они должны быть актрисами. А девушки демонстративно все хуже и хуже начинали понимать русский язык. Фед, шепотом матерясь, мрачно пояснил, что видимо не они едут в Париж, а потому им наплевать, и хрен их расшевелишь. Муки продолжались до тех пор,  пока не появилась она …
Ее звали Вида. Красивое имя, поразился Алик. И сама красива! Не прибалтийской янтарно-холодной красотой, совсем наоборот – темноволоса,   тонкое лицо. Слегка подкрашенные, чёткого абриса губы, карие, чуть ироничные, но добрые глаза – вроде все скромно, на самом деле ярко и дерзко!
Фед, обычно не реагирующий на женскую красоту, циник – любая девушка красива, когда раздета, с пониманием поглядывал на впавшего в творческий экстаз Алика.
Основной удар в съемке пришелся на нее. Девушки, товарки ее, особых страстей, подобных скифским женщинам, кои, распалившись в великой ревности, умели своим взглядом убивать конкуренток, не проявляли. Они, прикрывая язвительные улыбочки и нашептывая что-то друг другу на уши, больше походили на жмущихся к стенкам на танцплощадках барышень, которых не пригласили кавалеры.
Алик все-таки улучил момент, когда они с Видой остались вдвоем и так, безо всякой надежды, скорее для того, чтобы потом не упрекать себя за пассивность, предложил вместе поужинать. Вида легко согласилась, они договорились встретиться около башни Гедемина в восемь вечера. По окончании съемок Алик с Федом зашли в Дом моделей, поблагодарили директрису за оказанное содействие, как всегда пообещали выслать журнал с материалом и пошли в гостиницу.
– Овладели видения? Очередная богиня спустилась на землю? Шопен в душе, а Модильяни перед глазами? – саркастически осведомился Фед. – Гад ты, себя обиходил, а про меня и забыл? Господь тебя накажет за предательство друга, - позлорадствовал он.
– Ладно, когда ты в Талине балерину трахал на соседней койке, я спящим притворялся, а ты такое вытворял, что хоть вешайся от зависти.
– Было дело, не отрицаю и понимаю тебя, – зажмурился, как мартовский кот, Фед.– Только вспомни, ты сам от ее подруги отказался, видите ли, не понравилась, тоже мне, аристократ из черты оседлости.
– Я же не ты, – отпарировал Алик. – это для тебя женщина некий медицинский препарат, с помощью которого сбрасываешь залежавшуюся энергию, тебе и всё равно, кто перед, а вернее, под тобой – лишь бы живое...
– Ах ты, скот эстетствующий, – взъелся Фед. – кого утром в Иркутске чуть не стошнило, когда увидел, с кем ночь провел? Может, еще кое-чего припомнить? Примеров навалом!
- Виноват! – словно каясь, опустил голову Алик, – напился там до безобразия, но Иисус сказал толпе – кто не грешен, бросьте в нее, падшую женщину, камень, и никто не бросил.
- Эстет пахучий, рыцарь истинной женской красоты, позволь напомнить тебе – пьянство, дорогуша, есть порок, и порок сугубо материальный, это ещё Монтень утверждал! Он разум разрушает, ореол эстета испаряется, а под завалами открывается не обремененная нимбами праведная личность, а трясущийся от страсти верблюд перед случкой. Так вот, сердце подсказывает мне – если так легко соглашаются, легко и обманывают! Ладно, катись на свиданку, - Фед улыбнулся, - но должен предупредить – два раза в день не везёт, сегодня мы легко и непринужденно заработали приличные бабки, по этой примете Вида не придет! Хорошо ещё, что ты долго не печалишься от безответных романов! Гошка, дружочек твой университетский, такой же балбес в учебе, как и ты, тот из знакомства с каждой новой девицей шекспировские страсти умеет высечь, отелловским страданиям предается. Он тебе плакался по Милке?
– Ага. Весь вечер изливал душу. Редкостный мудила! Умный, стихи пронзительные пишет, но как только больше двух в компании, полный обалдуй, хам и враль, к тому ж не всегда порядочный.
                *         
Алик пришел к башне минут за десять до назначенного времени, и замер – полгорода назначили свидание именно здесь! Толпа от самых юных до, мягко говоря, среднего возраста! Ну и ну! Интересно, неожиданно подумал он, а когда я последний раз назначал девушке свидание у метро или у памятника Гоголю? Кажется … Э, лучше не вспоминать!
Он отошел чуть в сторону, примостился на скамейке и огляделся.
Забавно, стоит дядька далеко не первой молодости, а на лице муки ожидания. Точно, робкий интеллигент, преодолевший страх и, наконец, назначивший свидание, не может ответить на вечный вопрос – придет или не придет? Будто первое свидание! А может, и первое? Или новая дама сердца? А какая разница – первая или новая, всё равно, на свидания бегают только романтики и циники. В итоге – циники становятся романтиками, а романтики – циниками! Вспомни Женьку Дворцова – восемь часов ждал Леру на свидании! Та не выдержала и вышла за него замуж! Теперь Женька ночами играет в преферанс!
Вон две девицы с демонстративно скучающими мордашками сидят на лавочке, надеются принцев прихватить! Хотя бы на вечер! Занятно, принято здесь на улице знакомиться, или нет? "Уважаемые товарищи леди! Имеем честь предложить вам провести этот дивный, ниспосланный нам свыше, вечер вместе с нами. Если Вы будете столь любезны и не откажите нам, мы приглашаем Вас в ... если откажете, то к ..."
Паренек сочувствие вызывает! Смотри, весь извелся, давно стоит, на часы безостановочно поглядывает, билеты в кино или в театр взял, а ее нет и нет! Жаль его, искренний, открытый, а она стерва! Любить, уважать таких мальчуганов надо, беречь, как зеницу ока, и приходить во время – явно вымирающий тип наивно-доверчивых влюблённых.
Господи! Какой старичок притащился! Благообразный! Неужто на свидание? Любопытно, просто пришел – и все?  Воздухом подышать? На народ посмотреть? Оглядывает округу, словно красный командир на полковом смотре, хоть "буденовку" надевай! Но "… плоть его остается дряблой, вместо того, чтоб восстать", рассмеялся про себя Алик.! Есть такие старички – часами сидят на бульварных скамейках и смотрят, смотрят … так, в никуда …
Блондинка. Замерла в напряжении – он опаздывает! Из тех блондинок, что овации устраивают любимым актерам, а после спектакля ждут у служебного подъезда, поближе посмотреть и автограф получить! Романтичная полудура из бывших пионервожатых.
Э-э-э... Она возможно и дура, а ты-то точно дурак. Психолог дрянной! К старичку-наблюдателю дама пришла! Вон как галантно расшаркивается! И смешно, и трогательно. Поистине, нет возраста любви! Да-а-а... Вот те и "…плоть его остается дряблой …"!
Уже двадцать минут девятого! Ушли все, кто дождался и кто нет. Кроме тебя. А ты идиот! Должен был сообразить, ей появиться здесь – дать пищу для сплетен, в маленьком городе всем про всех становится известным! А Москва что, лучше? Чихни на Арбате, так в Мневниках орут «будь здоров»!   Итак, видная Вида не видится на виду … Да ведь не семнадцать лет, знала, что не придет! А зачем соглашалась? Бабский садизм – пусть подождет, завтра с удовольствием похихикаем: "Ну, как свидание, Видочка"? "Ну, какое свидание, я просто так согласилась, не люблю, чтоб нудно уговаривали"! Мда-а-а… Мелкое удовольствие – согласиться, но обмануть! Противно и обидно!
Но до чего всё ж она красива! Платон утверждал, что правители, наряду с умом, умеренностью и твердостью должны обладать красотой, но он ничего не говорил о женской красоте, которая обманывает и не приходит на свидание. А, кстати, не он ли навел Антона Павловича на мысль о том, что в человеке все должно быть прекрасно: и мысли, и чувства, и еще чего, не помню, кажется, одежда? 
Алик не заметил, как подошел к ресторану. Фед сидел за столиком в углу  небольшого, очень уютного зала и был занят – задумчиво смотрел на графин с водкой. Он настолько глубоко ушел в себя, что не обратил внимания на подошедшего Алика, а у того удивлению границ не было: вот стерв какой – стол был накрыт на двоих!
– Ну-у-у-у... провидец! – выдохнул Алик. Тот поднял голову.
– Не пришла? Однако смотрю, хоть ты раздосадован лажей, но не расстроен. И хорошо, потому как на самом деле ты есть тщеславный пижон – западаешь на баб, которые тебе не по чину и не по карману! Забудь о ней и помни, умные соразмеряют свои возможности, а глупые страдают!
– Не надо утешать унижая. Унижая, сам унижаешься.
Фед пожал плечами и молча разлил водку по стопкам.
                *          
В ванной Алик только успел сунуть зубную щетку в рот, как раздался телефонный звонок. Фед, чувствующий освобождение от всех жизненных забот и приготовившийся впасть в мистическое состояние высшего блаженства, вдруг привскочил и с изумлением заорал – тебя! Алик удивился, но, выглянув из ванной, услышал сдавленный шепот Феда, зажавшего телефонную трубку:
– Чтоб я больше никогда не съел филе по-суворовски, чтоб я больше никогда не выпил рюмки водки, если это не Вида... 
– Да, - Алик растерялся от неожиданности, - да... ждал, скрывать нечего... ничего страшного... я понимаю... нет, - рассмеялся Алик, - я так долго не умею ждать – Фед ехидно заулыбался и Алик погрозил кулаком, – Как завтра сложится день? – Алик вопросительно посмотрел на Феда. Тот прошипел – только после шести.
– После шести, – повторил Алик, что-то выслушал, ответил – хорошо, - и положил трубку.
Фед озадаченно покачал головой.
– Сюрприз. Чем мотивировала?
– После нашего ухода в Дом позвонило высокое начальство и отправило их  на показ в какой-то пригородный колхоз, отказать было нельзя, маячит поездка во Францию, да и подруги-враги что-то заподозрили, высматривать стали.
– Похоже на правду. Я прошелся по улице и видел их автобус, набитый вещами и девками. Похоже на правду. Слушай, правдивый предлог интеллигентно отвязаться от тебя. Что ты из себя представляешь? Красавец писанный? Сомнительно Умён? Г-м-м … Образован? Ну, скорее нахватан. А может набоковская дурочка Марфинька – отказать мужчинам не может по доброте своей, ей пустячок, а мужчинам такое облегчение. Или умна не по красоте!
– Экая ты скотина! Давай спать, глаза слипаются.
                *            
В ЦК пропуска уже были заказаны. Их принял заместитель заведующего отделом, симпатичный дядька, небольшого роста, со спокойными, умными глазами. Оба сообразили, что тут нечего заправлять арапа, Альгис, так звали аппаратчика, все понимал сам. Быстро выбрали колхоз где-то в районе Каунаса, он тут же перезвонил туда, предупредил об их "визите". Точно также предупредил и секретаря горкома партии в Друскениках – приедут московские журналисты с целью подготовки фоторепортажа о его городе для советских изданий за рубежом, порекомендовал оказать всяческое содействие, и вопросительно посмотрел на репортеров, что еще? Когда те удовлетворенно развели руками, вдруг сказал – а знаете, товарищи, сегодня пятница, суббота и воскресенье выпадают, где будете проводить время? Алик пробурчал, что лучше, если они завтра уедут в колхоз, там осмотрятся, воскресный день в деревне тоже интересен, люди выбриты, хорошо одеты. Они побывают у кого-нибудь из деревенских жителей в гостях, надо же показать, как живет простой литовский крестьянин. Альгис согласно кивал головой, а потом заметил, что вопрос его вовсе не праздный, дело в том, что в субботу в Трокае, на берегу озера, будет областной фестиваль народных ансамблей, это очень красочное зрелище - народные костюмы, старинные танцы и песни. На фестиваль приедет сам первый секретарь ЦК товарищ Снечкус. Оба заорали – ну, конечно же, они поедут и обязательно все отснимут, огромное спасибо за идею, а в колхоз – в понедельник. Они договорились, что Альгис утром заедет за ними на машине.
На улице Фед недовольно пробурчал:
 - Черт не люблю, когда с самого начала везёт, точно где-то в конце облом наступит. Ты в приметы не веришь, а я вот уверен, каждая есть плод вековых народных наблюдений, в них нет мистики, просто надо четко проводить границу между приметами с одной стороны и суевериями с другой. Ну, да ладно! Куда стопы направим?
- Я, честно говоря, хочу взять камерку и походить по городу, жанриками побаловаться. Давно этим не занимался. Встретимся в гостинице, или где пообедаем?
– В гостинице. Буду размышлять.
                *            
Алик долго бродил по городу, но съемка не шла. Не потому, что голова была забита другим, а просто ничего не происходило: все неторопливо шагали по своим делам, на лицах прохожих не было ни несчастья, ни счастья, ни волнений – одинаково невыразительны.
Перекусив в попавшемся по дороге кафе-самообслуживания, подивившись чистоте и опрятности – вазочки с цветочками, салфетки на каждом столике, аккуратно разложены вилки-ножики, блинчики вкусные, поджарены до корочки, кофе нормальной черноты и сладости, вежливая кассирша, совсем как не у нас, Алик поплелся в гостиницу.
Зайдя в номер, он обнаружил на кровати мирно посапывающего Феда, развеселился и принялся будить.
– Давно дремлешь, труженик пера?
– Чтоб тебя! – взвился тот, – Отдыхай, мать твою! Времени у тебя навалом. Звонила богиня. Извинилась, просила тебе передать отлуп и на сегодня – семейные проблемы! Европейское воспитание – вежливость, граничащая с королевской. Я сказал, что мы завтра уезжаем в Трокай, она даже завизжала от досады, что не сможет поехать с нами, и мне показалось искренне. Очень просила позвонить, когда приедем, телефон оставила, - Фед до хруста потянулся и пожал плечами, - сердцем и умом чую – играет девушка с тобой, а во что и зачем, не пойму! Развлекается.
- Да какая разница, - Алик даже обрадовался, - что ты ищешь кошку в темной комнате, когда её там нет! Не первый раз мне крутят динамо, надеюсь, не в последний раз. Только у трепачей-пижонов безотходное производство!
Он бухнулся на диванчик, задумался. Вдруг даже привскочил.
– Фед, нам же завтра на праздник. Может оттуда прямо в колхоз?
– От тебя усохнешь! Я же тебе посоветовал думать, а не беспокоить меня. У меня сложная задача – как провести вечер? Пока ты таращил глаза на Виду примерно так, как смотрит на голую бабу мужичок, лет пять проведший в одиночной камере и не знающий, что такое самообслуживание, я успел перекинуться двумя словами с другой, на мой непросвещенный взгляд, прекрасной, однако рослой девушкой. О, мне недавно кто-то рассказал о "поцелуе Милька, или как ухаживать за высокими девушками". Поделишься?
– Да ну тебя. Шутки Сашки Бенкендорфа.
– Давай, колись.
– Подруга у меня была, Вика, артистка из кордебалета, правда, ледового, почти на голову выше меня. Сашка как-то брякнул, что я, для того чтобы поцеловать Вику в губы, напяливаю ей на голову неглубокую кастрюлю, подтягиваюсь за ручки, достаю до губ её, тут-то и наступает оргазм, потому как спортсмен я хреновенький, все силы уходят на подтягивание, а уж остальное . . .
Фед хохотал.
– А-а-тлично! А где сейчас твой Сашка? Поссорились?
– Нет, не ссорились, жизнь развела, а жаль, я его любил.
– Знаешь, – проговорил Фед, заваливаясь в кресло у телефона, - в принципе мне бы сесть и заметку написать, Юрке Ваулину обещал экономический обзор, да к чернильнице подойти никак не могу, все сидит в голове, а на бумагу излить воли не хватает, вот и ищу предлоги для оттяжки. Последний раз на партсобрании, гад, спать не дал, шипел как осатаневший от страсти мартовский кот.
Фед, не спящий на партийном собрании?! Невероятно! Чушь! Быть не может! Клевета! Он сам говорил, что на любом сборище его разум полностью утопает в истинном наслаждении от понимания, насколько его здравый смысл выше и чище коллективного, в коем отдельно умные и образованные люди вдруг на два-три часа превращаются в молчаливое стадо, потерявшее индивидуальный ум, но приобретшее коллективный инстинкт самосохранения! Фед говорил, что когда произносят слова  "… кворум есть, поступило предложение – собрание считать открытым …", он кажется себе растерявшимся врачом среди больных – знает недуг, но вылечить не может!
Как-то Алик провел эксперимент: на абсолютно формальный вопрос о составе президиума собрания, список уже был готов и утвержден парткомом,  он внезапно предложил кандидатуру Феда, и тут же был удостоен двух взглядов – испепеляющего Феда и тревожно-недоумевающего члена парткома, открывавшего собрание, известного в агентстве долдона! Еще бы – не согласованная кандидатура, что стоит за этим, не выдумали ли чего  рядовые члены партии, но успокоился, когда Фед взял самоотвод. После собрания несостоявшийся член президиума орал, грозя всякими карами, рядовые партии веселились, а член парткома обвинил Алика в мелком хулиганстве и несерьезном отношении к очень важному мероприятию. Через пять минут Фед постепенно начал остывать, и, в конце концов, сам расхохотался, представив себя на сцене, однако перед каждым последующим заседанием отыскивал Алика в толпе и показывал кулак, после чего спокойно садился в последнем ряду, голосовал за список президиума и просыпался только к утверждению резолюции.
- Но может лучше позвонить Юрате, - задумчиво протянул Фед с легкой надеждой, что Алик скажет –  нет, не надо!
Не тут-то было!
– Её зовут Юрате! Божественное имя! Уж не та ли яркая блондинка, что во время съёмок поглядывала на тебя призывно-хитрым взглядом? Но, Федик, приглашая такую девушку, ты понимаешь, что берешь на себя обязательства? Представляешь, - оживился Алик, – ты ужинаешь с ней, девица в восторге – свершилось! Давая тебе телефон, она уже была в мечтах – начинается роман с известным московским журналистом, объездившим половину планеты! Ухаживания с цветами, длинные письма из Москвы, замужество, и, как венец счастья, отъезд в  Париж – она жена собственного корреспондента! Елисейские поля, Лувр, набережная Сены с букинистами! Впрочем, не Лувр, и не набережная, и уж, конечно, не букинисты, скорее "Максим",  "Мулен Руж", Каннский фестиваль с его вечерними туалетами и апофеоз – Жан Маре, с которым завязывается роман, ее последние слова – "я так тебе благодарна за все, но это - всепоглощающая страсть, я не могу устоять, я ухожу к нему, ты должен понять меня!" Мхатовская пауза – и слезы! Фед, ты же поймешь ее? Правда, ведь?
Фед кивнул головой.
 – Но помни, дорогой друг, ты будешь отвечать за ее "страсти". Тебя отзовут на родину, где в лучшем случае, получишь выговор по партийной линии, однако  из агентства тебя вышибут, сам понимаешь, с пятнами на совести человек не может воевать на передовой фронта идеологической войны! Ты, как паршивый шелудивый щенок вернешься в семью, Марья к тому времени уже отплачется, подобреет и примет, но будет оправдывать свою доброту тем, что дети не могут расти без отца, а так, поганец, ты ей на хер не нужен.
– А что дальше буду делать? – полюбопытствовал Фед.
– Превратишься в литературного негра, перо у тебя хорошее, ты профессионал высокой пробы, гонорары будешь тоскливо пропивать в ДЖ, вызывая у нормальных жалость, у дураков уважение – еще бы, не у всех  мужей Жан Маре умыкает жен, это тебе как орден на грудь!
Фед, глядя в потолок, сморщил лоб, потом задумчиво сказал:
– Знаешь, в чем недостаток твоего воображения? Не творчество тобой играет, а мелкая месть и злоба, но ты, невинное дитя природы, нет, скорее всё же винное, запомни – самое оскорбительное мщение, это игнорирование обиды!  К тому же, тебе не хватает знаний – Жану Маре женщины, кроме Жана Кокто, не нужны, но какая-то пикантность в твоих прогнозах есть.
                *             
– Да, Юратенька, – ласково баритонил Фед. – Это привлекательно, варьете изумительное зрелище, тем более до пяти утра, в нашей стране мне не доводилось бывать, но, понимаете, нам в шесть утра выезжать на съёмки, и мы должны быть в форме, давайте отложим наш культпоход на более удобное время. Да, мы вернемся, и я обязательно вам позвоню.
С огромным облегчением Фед положил трубку и уставился на Алика.
– Ну, что веселишься, дубина?
– Федик, я в прав –  девица еще до Парижа не доехала, а уже в варьете просится!  Я – пророк!
– Мудила! Запомни – нет пророка в своём отечестве, а всякие пророчества есть плод бездельников и жуликов. Включая Нострадамуса.
– Библейские тоже?
– Конечно. Шлялись по Иудее и Галилее, не работали, материальных ценностей не создавали, да и духовные весьма сомнительны – кто на них внимание обращает, кто им следует? Только и прикрываются психически неуравновешенные, кликуши, да профессиональные сволочи!
– Федя, собака, выбирающая дорогу, гораздо ценнее поводыря, не знающего пути, а старцы библейские человечеству дорогу указали, моральный кодекс создали, проложив дорогу через тысячелетия к моральному кодексу коммуниста.
– Да кто следует кодексу этому, я уже тебя спрашивал? Библейские заповеди: не убий – так всю историю, мать твою, только и делаем, что друг друга прикончить стараемся. Не сотвори себе кумира – так всю жизнь поклоняемся то царям-императорам, то генсекам. Не возжелай жену ближнего – так того и гляди, что жену твою трахнут, и не то, что за грех, за достоинство почтут! Родителей своих почитай, а сколько брошенных стариков по миру алкают? Я тебе так всю библию перетрясу, кодекс, видите ли, создали! Простодушие, невежество, и леность мысли – вот основы веры! Я тебя уверяю, именно христианство со своими крестовыми походами и инквизицией доказало, что нет страшнее зверя, чем сам человек! А ислам с его законами шариата? А твои что ли лучше? Да если ты не обрезанный, то хрен тебя похоронят на еврейском кладбище, даже если там твои предки в десятом колене лежат – ты вне закона, стало быть, не человек! В Израиловке не был? А я был! Так там предупреждают, не дай бог не еврею, гою то есть, в квартал ортодоксов забрести – забьют камнями! В двадцатом веке во имя веры! И кто? Потомки тех, кого Моисей сорок лет водил по пустыне, а рабов так и не выдавил! Не, парчужка, я тебе скажу, во все времена любая идеология была рассчитана на дураков, умные жили и живут согласно своим законам, а особо умные законы придумывали, придумывают и будут придумывать. Под себя!
– А как же ты, член правящей партии, следуешь ли ты заповедям морального кодекса строителя коммунизма?
- Да брось ты фальшивить! – обозлился Фед. – Сам проговорился – заповедям! Ведь знаешь, партийные идеологи не долго испытывали муки творчества и, как паршивые двоечники, всё содрали из библии. Всё! Добавив одну заповедь – о необходимости постоянно изучать классиков марксизма-ленинизма! Кстати, тебе, малообразованному нажимателю на кнопку фотоаппарата, необходимо знать, коммунизм как экономическая формация, сложился задолго до библии: первобытные люди образовывали сообщества, где всё было общее – все убивали мамонта, и все его ели, грелись у одного костра, вместе отвоёвывали территорию у соседей. И замешано объединение было не на идеологии, а на общей крови – происхождение по нисходящей линии от отца или матери, уже тогда действовал закон, запрещавший внутрисемейные браки – экзогамия, нарушавшие его вымирали - фараоны!  Кровь сплачивает людей, идеологию можно менять или видоизменять в зависимости от обстоятельств, а вот кровь – ее не продашь и не купишь, её можно только предать, но это страшное преступление, изменник становится изгоем или мертвецом.
– Философ, а почему же родоплеменные отношения остались в прошлом?
– Ну, ты совсем плохой, парень! В какое такое прошлое? А ты загляни на Ближний Восток, в Африку, в Юго-Восточную Азию – род и племя, вот основа государственности. Да куда меня так далеко занесло, окунись в нашу родную советскую Среднюю Азию или на Кавказ! Там до сих пор глава авторитетного рода "избирается" секретарем парткома, райкома, обкома, ЦК! Нет уж, если угодно, Союз республик развитого национализма, где подбор кадров проходит по национальному принципу, то есть, по крови! И никогда у нас не предпочтут умного еврея глупому русскому, а в Узбекистане умного русского глупому узбеку! По каким таким причинам литовцев посылают служить в армии в Узбекистан, узбеков в Латвию, армян в Азербайджан, а азербайджанцев в Москву? Чтобы в случае чего не было опоры среди местного населения, над приказом стрелять по толпе никто не задумался – не своя кровь! Власть –  подлее не придумаешь! Зато на Западе поумнели! Сообразили – расизм никуда не приведет, темное это прошлое человечества, так в каждом фильме появляется положительный образ негра, и это тебе не дядюшка Том с философией Каратаева, а борец, жесткий, разумный борец за американские идеалы. Сейчас они в фильмах рядовые, в лучшем случае сержанты, а через десяток лет полковниками будут и генералами. Народ приучают к мысли – негры тоже люди. Четкая пропаганда, целенаправленная, глядишь, скоро и президент чернокожим будет! Ладно, поганец, надоел, заводишься с тобой не по делу, пошли, поужинаем, по стопарю примем и – в койку.
Так и сделали.
Только по три стопаря.
                *            
Наутро Альгис подъехал в точно назначенное время, они уселись в "Волгу" и поехали в сторону Трокая.
– Я говорил вам, – Альгис повернулся к Алику. – На празднике будет наш первый секретарь ЦК товарищ Снечкус. Вам надо его снимать?
– Конечно, – оживился Алик. – Я слышал, он очень любит фотографию.
– О, да, – усмехнулся Альгис, – очень любит и с большим уважением относится к фотографам. Он помог им создать творческий союз, и теперь они зарабатывают большие деньги. Кажется, единственный в нашей стране такой союз.
– Увы, – вздохнул Алик. – Снечкус единственный первый, который с таким уважением относится к нам.
– Ну ладно, – заворчал Фед, - вас все начальники любят, всем приятно собой любоваться, дома показать фотографию! Мне кто-то рассказывал, что первый владивостокского обкома, вроде его фамилия Ломакин, так тот вообще фотографический фанат. Днем секретарствует, а ночью карточки печатает в своей лаборатории. При таком фанатизме, может, лучше было бы наоборот – днем снимать и печатать, а ночью секретарствовать! - все засмеялись.
Минут десять ехали молча. Алик бездумно, ничего не видя, уставился в окно.
- Ты о чем задумался, детинушка? – прервал молчание Фед.
- О Большой Серебряной медали, которую получил столяр с Вавровой улицы, когда ему первому в полку оторвало ногу, - недовольно буркнул Алик.
                *               
- Вот черт! – Алика вдруг осенило. – Знаете, Альгис, когда я пришел в Каунасе в музей Чюрлёниса, что потрясло меня в нем? Оглушающая тишина! Словно ты изолирован от всего мира, рядом никого нет, только ты и художник. И каждый в себе! В музыкальном салоне сидела девушка с наушниками, чуть откинутой назад головой и закрытыми глазами, я не знаю, что она слушала, но я видел – она вся в музыке! Минут двадцать я снимал – она ни разу даже не пошевельнулась, а ведь камера щелкает затвором далеко не тихо. Музыка кончилась, она сняла наушники, улыбнулась мне и ушла. Ни одного вопроса – кто я, откуда, зачем снимаю, нет – просто улыбнулась и ушла.
                воспоминание
музей … жутковатое впечатление … пустота … ни звука… оглушающая тишина … давит … пустота … мистика … ведь в каждом зале … незримый Чюрлёнис вместе с тобой …солнечные картины … должны кричать … они молчат … символист … Миколас … Николай  по-русски … художник … композитор … картины становятся тревожными … из солнечных … багряными … не наяву … в сознании … как снять тишину … пустоту … мерещится … в музыкальном салоне … девушка с наушниками … слушает Чюрлёниса … невидящий взгляд … вся в музыке … "Море" … сюита … море негативов … кажется … интересно снял … … 

Самое интересное, Альгис, в душе я плясал от восторга, убежден был, что создал шедевр - девушка случает Чюрлениса, ну, если не шедевр, то уж выставочная фотография точно удалась. Еле до Москвы дотерпел, из всей командировки сразу набросился на эти негативы. Так вертел, сяк вертел, складывал, перекладывал – ничего! Скучно! Не передал я тишины, одиночества перед искусством, или, лучше, одиночества в искусстве! Сплошная банальщина – девушка с закрытыми глазами! Такое в любом зале можно наснимать, а вот слушает Чюрлениса – увы! Вот вы, Альгис, говорите – литовцы сами в себе? Так и музей такой же – он сам в себе, только Чюрлёнис! Понимаете, можно восхищаться музыкой, картинами, понимать его, но слушать тишину …
Альгис, сидевший рядом с шофером, с интересом оглянулся:
- И вы отказались от фотографий только потому, что не смогли передать на фотоснимке тишину?
-  Не могу сказать точно почему, но я получил не то, что видел, не то, что чувствовал. Неудача.
- А можно ли средствами искусства передать такое отвлеченное понятие, как тишина?
- Конечно. Левитан. – Фед, оказывается, прислушивался к разговору.
- Нет, Федик, там не тишина, там вечный покой.
- Тоже, скорее, иррациональное понятие, нежели конкретное явление. Просто Левитан гений …
- … а я нет, - подхватил посылку Алик.
- Вот когда умрешь, тогда узнаем, - мрачно буркнул Фед.
- Вот и Трокай, - Альгис, – приехали. Смотрите, сколько людей съехалось на праздник!
- Да, - удивленно протянул Алик. – Это областной праздник? А что на республиканском?
- О, тысячи и тысячи! На Певческом поле море народа!
- Ходынки не бывает?
- Что вы! – ужаснулся Альгис. – Порядок, все конфликты разрешаются весьма мирно, путем переговоров и уговоров, мы не эмоциональный народ, каждый литовец сам в себе и уважает соседа.
- Зачем же тогда милиция? Вон их сколько.
- На всякий случай, - Альгис усмехнулся,  – показываем, что власть есть.
Они подъехали к площади, и вышли из машины. Альгис стал здороваться с встречающими, они перешли на литовский язык, а ребята оглядывались по сторонам.
- Чапай, - с ехидством повернулся Фед, - кавалерийского наскока, по-моему, не будет, придётся всерьез погулять.
- Ищите да обрящите, - буркнул Алик. – Ладно, я пошел на кнопку нажимать, а часика через три здесь и встретимся.
- Угу.
                *      
Снимать было что – люди пели, собравшись в маленькие группки, танцевали в кружочках. Аккуратненько стелили скатерти для пикников, кое-кто даже выпивал потихоньку. На Алика никто не обращал внимания, но если замечали, тогда он приветливо улыбался, съёмку прекращал и уходил в другое место – не было смысла, тупо смотрят в объектив, ждут, когда вылетит птичка! Какие типажи – снимай да снимай! Особенно старички! Вон, за кружкой пива, лицо крестьянское, морщинистое, словно обработанная пьяным пахарем земля. Брови густые, огромные, похожи на плодовый кустарник вдоль дачного забора. Давно не брит – старый "лесной волк"! Заметил меня и недовольно насупился. Поздно, сударь, я уже снял.
Несколько человек, сидя на траве, поют песню. Судя по мелодии, грустная. Алик попросил стоящую рядом женщину перевести слова. Та с недоумением уставилась на него но, убедившись, что Алик не шутит, сказала, что в песне поется о девушке из богатой семьи, она полюбила бедного парня, но того забирают в армию, а её выдают замуж за другого. Она не хочет, готова утопиться, но к ней является образ любимого и приглашает в лес погулять, она уходит и исчезает в лесу, как бы растворяясь в воздухе. Та же русская народная сказка, но с оттенком мистицизма. Только в русских сказках почти всегда счастливый конец потому, что главный герой – его величество случай, не труд и упорство, или героизм, а случай – нырнул в кипяток Ванькой-дурачком, а вынырнул умным Королевичем! Жрать нечего – скатерть-самобранка! Скакать не на чем – Конёк-горбунок! В лягушку стрелой попал – не грусти, царевной обернется. Хотя есть исключение. "Колобок" – трагедия, герой пал смертью храбрых, схавали все-таки!
 Минут через пять он наткнулся на группу людей, все были в официальных костюмах с галстуками. Начальники, подумал Алик, и угадал – заметил там Альгиса. Тот тоже увидел Алика и приглашающе помахал рукой. Алик подошел, Альгис взял его под руку, подвел к очень маленькому человечку и представил:
- Товарищ Снечкус, это фотокорреспондент Агентства Советских Новостей из Москвы Олег Константинович Мильк. Работает у нас со специальным заданием.
- Здравствуйте, здравствуйте, - приветливо протянул руку Снечкус. – Как вам у нас работается, праздник нравится?
- Да, очень, - ответил Алик. – Народу много, много песен, красивой музыки, танцев. Как это может не нравиться!
- Лицо мне ваше знакомо, где-то я вас видел?
- На съездах партии. Я там снимал, а вы делегатом были.
- Да, да, именно там. Я очень люблю фотографию как искусство, и всегда наблюдаю, как вы работаете. Очень интересно.
- О вашем отношении к фотографии, - Алик улыбнулся, - и к фотографам легенды среди нас ходят. Вы ведь помогли организовать Союз фотографов, дали им возможность спокойно работать, не думая о заработках,  заниматься творчеством. И результат налицо – сколько медалей на фотовыставках получили литовские фотографы – не перечесть! Литовская фотографическая школа уже создана и признана в мире, много выдающихся мастеров.
- Спасибо, очень приятно это слышать, - Снечкус прямо расцвел, он, видимо, почувствовал, что Алик говорит искренне. – Я желаю вам успехов в вашем благородном и очень интересном труде. Надеюсь, вы достойно представите миру нашу маленькую республику.
Снечкус крепко пожал руку, и вся группа отошла, только Альгис задержался.
- Вы разговаривали, как опытный царедворец, - с плохо скрытой иронией сказал он, – недаром снимаете на съездах партии.  Ваш коллега, как он мне сказал, нашел совхоз поближе, так что увидимся уже в Вильнюсе по вашему возвращению.
Алик двинулся вдоль берега и, обойдя камышовые заросли, просто обалдел – весь берег и пригорок были усеяны народом в национальных костюмах, по-видимому, официальные выступления коллективов закончились и все ринулись на заслуженный пикниковый отдых.
Камыши, лодки, национальные костюмы – только мечтать можно было об этом! Нельзя упусти случай, потом наказан будешь. Снимай, мать твою, такое везение! Жанры, крупные планы, пейзаж с передним планом – все перед тобой, на блюдечке с каемочкой! У-у-у … Красота какая – девушка на лодке выплывает из камышей, точно иллюстрация к народной сказке! Чисто Аленушка, только братца Иванушки не хватает! Снимай, снимай, снимай …
Появился Фед. Очень ко времени, Алик уже отстрелялся и с тоской поглядывал в кофр – тринадцать катушек "Кодака"! Опять хозяйственник шипеть будет за перерасход импортных плёнок.
- Слушай-ка, бездарный отражатель тишины, я тут с одним председателем колхоза познакомился, зовет прямо сегодня к нему поехать, тут рядом. Альгиса уже отловил и переговорил, он не против. Колхоз хороший и председатель с высшим экономическим образованием. Редкость! Да и нам обратно в Вильнюс не надо, одним заездом два дерева срубим.
- Так мы стричься-бриться-умываться не взяли.
- Тоже мне, проблема! Не побреешься день, другой, наш маленький лорд.
- Ладно, я в работе, поэтому двинулись. А ты с председателем уже успел нагрузиться?
- Это ты, брат, все больше по начальству, я видел, как ты со Снечкусом беседовал. Что у вас общего?
- О тебе рассказывал, как ты на партсобраниях активно выступаешь, - буркнул Алик. – Забыл, что ли, он же фотограф-любитель.
- А ты молодец, - с едкой иронией, прищурившись, Фед посмотрел на Алика, - умеешь с начальством обращаться, не только на кнопку нажимать. Карлуха Снечкус прямо сантиметров на двадцать выше тебя стал, разговаривая с тобой. Чем удобрял?
- Да пошел ты на хер, - обозлился окончательно Алик, вспомнив только что полученного "опытного царедворца". Со стороны виднее, раз оба, не сговариваясь, заметили излишнюю "уважительность". Экая мерзость – производить впечатление холуя! Дядя рассказывал, что, в бытность его замнаркома, ему звонил Молотов, так он ловил себя на том, что даже по телефону разговаривал с ним стоя. Черт, неужели у нас у всех сидит эта гадость внутри – не вежливость с достоинством, а нечто отталкивающе почтительное?
                *          
В совхозе их поместили в доме для гостей. Средней руки провинциальная гостиница, чистенькая, мещанисто аккуратная – салфеточки, на подушках кружевные покрывала, только слоников на спинке дивана не хватало. Да и дивана не было!
Проснулся рано, за ним заехал бригадир, выделенный повозить его по хозяйству.
Набор сюжетов до отвращения – молочная ферма с коровником, свиноферма, теплицы, полевые работы, детский садик! Что образцово-показательный колхоз на целине, что в Белгородской области, что в Литве!
Нет, отличается почти стерильной чистотой, он даже заподозревал, что свиней специально выкупали к его приезду.
А вот колхозная водяная мельница уже интереснее, но там никто не работал. Огорчение, но бригадир бодро сказал, если нужно, то мельников привезут, на обратном пути заедем, а сейчас на хутор, там красиво, он с незапамятных времён, все сохранено как в давности – дом, сараи, заборы. Конечно, хмыкнул бригадир, без удобств, но две семьи, живущие там, отказываются переезжать на центральную усадьбу, не раз предлагали.
Хутор – старый, покосившийся дом. С обоих торцов кривые крылечки, отдельные входы. Участок огорожен длинными жердями, прибитыми к березовым столбикам – защита от скота. Недалеко от дома два полуразвалившихся сарая. Декорация из "Никто не хотел умирать". Хозяев нет, они на работе, объяснил бригадир. Так какого дьявола привез сюда, обозлился про себя Алик, но облегченно вздохнул – из дома, под аккомпанемент скрипучей двери вышла маленькая, лет шести-семи, белоголовая девочка в ситцевом коротеньком платьице и больших, выше колен, резиновых сапогах, явно не её. Образ – маленькая «лесная сестрица»! Алик попытался её снять, но как только он поднимал камеру, она застывала, не мигающим взглядом таращась в объектив. И только когда он попросил её перелезть туда-обратно через жерди, ей было трудно, она старалась –  вот только тогда что-то получилось. Интересно, агентский «певец русской деревни» опять затеет спор о репортажной и постановочной фотографии.
Мельников уже привезли. Старший мрачен и зол, наверняка оторвали от более важных дел. Младший, разбитной парень, в майке, кепке и беломориной в углу рта, нагловатой улыбочкой похож на Петра Алейникова из "Трактористов", сразу предупредил, что зерна нет и молоть нечего, к тому же и вода низкая. Но вдруг подобрел – если желаете, то мы вот тут сядем, вы сфотографируете, потом напишите – лучшие мельники в Литве, нет, во всем Советском Союзе! А хотите, сейчас достанем муки, обсыпем морды и будет взаправду!
Алик расхохотался и согласился на эксперимент. Под шуточки бригадира, Алик их не понимал – говорили по-литовски, но наверняка по его поводу, они достали небольшой мешок муки, какие-то немыслимо старые фетровые шляпы, обсыпали и их, и себя. Старший мельник повеселел от этого театра, чуть расшевелился, и сюжет – жанровый портрет старого и малого, который так и не вынул беломорину изо рта, на фоне деревянной, явно выстроенной не в прошлом году мельницы, показался вполне сносным.
Заехали в другую деревню. Алик поразился, – асфальтированная улочка с аккуратнейшими, даже изящными заборчиками! Зашли в кафе, там молодежь репетировала расползшиеся по всей стране "голубые огоньки"! Вот интересно, а когда работают?
Вечерело. Алик прикинул в голове, что было на плёнке – для иллюстрации федова материала вполне хватит, а заниматься творческим поиском  было лень, завтра придется основательно потрудиться, а пока двинулись на центральную усадьбу.
Фед вальяжно сидел на лавочке у председателева дома, сытость и довольство сочились из глаз.
- Хорошо? – позавидовал Алик, щелкнув себя пальцем по шее, четко обозначив вопрос.
- Нормально. Я тут побеседовал с председателем, умный мужик, интересные мысли по экономике сельского хозяйства высказал. Я с ним материал сделаю, а ты быстренько сними портрет лица его, нам с тобой уматывать в Вильнюс надо, а оттуда еропланом в столицу.
- Чего вдруг? – удивился Алик.
- Видишь ли, дорогуша, звонил Альгис, вытребовали тебя срочно, ты аккредитован на внезапном визите важной зарубежной персоны, самый доступный с допуском оказался, так что отзывают! А я уж вместе с тобой – при тебе, важной и практически незаменимой, персоне.
- А билеты на самолёт?
- Слушай, да что с тобой? Совсем отупел? Не тебе – начальству надо, чтоб ты в Москве был. Может, сам Леонид Ильич поинтересовался, - тут Фед скопировал дикцию и интонацию Генерального, что делал очень здорово, - "Последний вопрос, волнующий нас, членов Политбюро, будет ли завтра на встрече  с нашим дорогим зарубежным гостем товарищ Мильк, которому, несмотря на все его подозрительные анкетные данные, доверили отобразить важнейшее историческое событие в жизни наших дружественных народов". "Да, дорогой Леонид Ильич, будет!!!" – заорали холуи, и машина пришла в движение.
- Федя, не физдепи. Не шутишь?
- Машина председателя под парами, нас  ждут. Портрет – и в дорогу!.
                *    
В гостинице быстрые сборы – кинутые в сумки как попало вещи под недовольное бурчание Феда, Алик пошел к администратору.
- Вам звонили, - холодно сказала чопорная дама, - просили позвонить, как только вы вернетесь.
- Кто просил?
- Уфф, болван! – зашипел появившийся рядом Фед, - ослу понятно – Вида!
- Да ладно тебе, - Алик набрал номер и точно – голос Виды. Она что-то произнесла по-литовски.
- Вида, добрый вечер, это Алик. Извините, я не поздно, только что попал в Вильнюс?
- О, добрый вечер, все нормально, как хорошо, что вам передали! Женщина, разговаривавшая со мной, была очень недовольна, хотя я сразу объяснила, что это по работе.
- Да, дама строгая во всех отношениях.
- Бог с ней! Алик, если вы завтра располагаете каким-то временем, это было бы прекрасно, потому что я свободна целый день, любое время меня устроит, и ничто уже не сможет помешать.
Алик секунду промедлил – или я идиот, или …, или она прознала, что я улетаю.
- Вида мне очень жаль, но я срочно отбываю в Москву, и я уже не вернусь сюда, во всяком случае, в ближайшее время.
- О, в самом деле, очень жаль, - на другом конце провода явно огорчились, - но это не страшно, в следующем месяце я буду в Москве, там начинается фестиваль моды, и мы тоже едем. Оставьте ваши московские телефоны, мы обязательно встретимся, это будет прекрасно, я очень хочу.
. Алик продиктовал служебный и домашний, повесил трубку и задумчиво посмотрел на администратора, словно ожидая от неё реакции на разговор, но та сидела с каменным лицом, всем своим видом вышколенного гостиничного работника показывая, что она ничего не слышала, ничего не видела и никому ничего не расскажет. Однако губы у нее дрогнули, когда Фед демонстративно громко и абсолютно серьезно осведомился, не забыл ли товарищ Мильк продиктовать нашему литовскому коллеге свой кремлевский телефон. Оба прыснули, вежливо попрощались и пошли к машине.
Уже после взлета, когда в салоне потушили свет и многие пассажиры задремали, Фед достал машинку, пристроил ее на столике, а Алик, полистав журнал, задремал.
Через час они прилетели.
                *         
Утром в агентстве Алик сразу наткнулся на Ненилу Дмитриевну.
- Успел все-таки, - она облегченно вздохнула.
- Из колхоза вытащили. Кто хоть приехал?
- Ты что, не знаешь? Шах Ирана, Генеральный будет принимать.
- Однако! Это же не моя епархия, где допущенные к телу?
- Никто не знал про визит, Собакин на Дальний восток улетел, так бы не отпустили, Абрамов заболел – высокая температура, Носович в отпуске, ты с допуском ближе всех оказался – тебя и вытребовали. Вроде глупость ту забыли, Лебедушкина давно нет, а охрана не возражала.
- Майор Остроносов сменил гнев на милость? А где Дмитрий Егорович?
- Козловский плохо снял прошлый раз. Председатель был недоволен, сказал, чтоб аккредитовали молодого, так что смотри, не подведи – наш не хуже ихнего должен выглядеть.
- Отретушируем, Ненила Дмитриевна.
- Я тебе отретуширую, так отретуширую, что мать родная не узнает. Кончишь снимать, тут же позвони - молния, бильды будем отправлять. Два сюжета с тебя – рукопожатие и за столом переговоров. Ясно?
Ненила Дмитриевна, заместитель главного редактора, опытный руководитель фотослужбы, за глаза фотокоры называли её Бабкой, была дамой строгой, большого размера, с необыкновенным, модулирующим голосом, по которому легко определялось её настроение. Она обладала феноменальной памятью на фотографии, Алик как-то стал свидетелем поучительной сценки: Бабка вызвала к себе Озерковского, мастера фоторепортажа ещё тридцатых годов, непосредственного учителя Алика, и сердито поглядывая на него, потребовала удалить из материала один сюжет, сказав – Михал Абрамович, я же ещё в тридцать девятом сказала вам, что сюжет плохой, нельзя ставить в номер, а вы опять пытаетесь! Изумлённый Алик выскочил в коридор вслед за Озерковским, и спросил мэтра, правда ли это? Правда, усмехнулся Михал Абрамович, я забыл о её памяти!
                *             
Поначалу Алик решил идти пешком, однако время поджимало, и он добрался на метро до площади Революции, а там, через площадь, к Спасской.
Был месяц май, ярко светило солнце. По Красной площади дул сильный, холодный ветер, Алик пожалел об оставленном дома плаще. Труба аэродинамическая, злился он, пока дойдешь – околеешь, тоже мне – весна! Предприимчивые фотографы на площади, тем не менее, уже расправляли треноги и выставляли образцы своих работ. У Мавзолея стояла небольшая толпа "москвичей и гостей столицы" – предстояла смена караула. Два солдата и разводящий уже поднимались по ступенькам к посту номер один, и замерли в ожидании курантов. Алик, наблюдавший ритуал сто раз, проскочил мимо,  вспомнив по дороге Серегу Одинцова, молодого архитектора из Мирного, москвича, вдохновленного идеей построить новый город новой, ультрасовременной архитектуры …
                воспоминание
Тот как-то вечером, при распитии в дружеской компании уже второй бутылки "Питьевого спирта", шестидесятиградусного вонючего напитка, заменяющего в тех краях водку, пробурчал, что армию отслужил в Москве на посту у Мавзолея. Реленка Дервенко, с ней Алик поехал в командировку, оба они в один голос заверещали – расскажи. Да чего рассказывать, смущенно отнекивался Сергей: муштра с утра до вечера: носок оттягивай, нога в пике шага прямая … Тяжелая служба - час стоять не шевелясь – муки адовы, допытывалась Реленка, сама дочь генерал-полковника? Ничего, привыкаешь, человек ко всему привыкает, если его долго натаскивают. Но вот дети …  А что дети? Да стоит ребенок, смотрит, потом как заорет, да так, что в комендатуре слышно – мама, он пошевельнулся, или – смотри, он моргнул, или – папа, папа, он на меня посмотрел …  После этих воплей у тебя начинает чесаться все, что чешется! С напарником глаза опускаем вниз потому, если встретятся, чёрт знает что может произойти, ведь понимаем друг друга без слов, глазами разговариваем. Одному можно справиться с эмоциями, а вдвоем сложнее …

Алик подошел к проходной. Майор долго сверял фотографию на удостоверении с оригиналом, нашел фамилию в списке и пропустил.
- Тяжелая съемка будет, - сказал Валька Толстов, оператор с телевидения, они вместе шли через площадь к десятому подъезду, – народу съёмочного – тьма тьмущая! За место придется бороться, не зевай.
- Вальк, два кадра – рукопожатие и за столом переговоров, что, не успею?
- Рукопожатие ещё куда ни шло, а вот за столом …
Подойдя к подъезду, оба присвистнули и переглянулись – Валька оказался прав, народу было многовато.
Начали пропускать. Церемония прохода была обычной – тщательная проверка документов по списку, детальная проверка аппаратуры – не засунул ли чего в объектив лишнего. Охранники не торопились, хотя времени оставалось в обрез. Когда всех пропустили, появился Остроносов и предупредил, что съемка задерживается на полчаса.
- Так ведь в последние известия не успеем, - всполошился Валька, но стушевался под тяжелым взглядом Остроносова. – Василий Валентинович, - перевел он рельсы, - я сегодня и впредь по форме – пиджак, галстук …
Стоявшие рядом расхохотались. Алику рассказали, как однажды Валька, застигнутый врасплох на студии, приехал в Кремль в свитере, и на упрёки охраны заявил, что приехал сюда не на прием, а на работу, и еле-еле, почти унижаясь, уговорил разъяренного Остроносова допустить на съемку под честное слово, что больше никогда не будет.
Все разбились на группки и тихо переговаривались, только Алик уселся на лавку около гардероба, прямо напротив огромного зеркала, размышляя, как удастся перейти с одной точки съёмки на другую, и все больше мрачнел, понимая невозможность маневра. Рядом с ним присел Робик Казьянц, кинооператор с ЦСДФ, когда-то они вместе работали осветителями на вгиковской  учебной киностудии, с тех пор сохраняли дружеские отношения..
- Что кручинишься? Народу много, затолкают ведь?
- Угу, - пробормотал Алик, - вычисляю путь от рукопожатия до переговоров.
- П-с-с-т … - присвистнул Робик,  - однако! Точно не пробьёшься на торец, никто не пустит, на этом празднике жизни ты чужой!
Появился Остроносов, все собрались вокруг него.
- Так, сейчас пойдем. Не бегать, аккуратно, за веревки не лезть и не орать - здесь не аэродром. Три минуты для съемки за столом и уходите сами. Три минуты! – жестко повторил Остроносов. – Больше – на себя пеняйте.
Группа, а скорее толпа, поднялась по парадной лестнице Большого Кремлевского Дворца и направилась в Екатерининский зал, где, собственно, и должны были начаться официальные переговоры. Впереди, огромными шагами, шел известинец Сережка Иванов. Свой человек в Кремле, он ревниво никого не пропускал вперед, и уже этим создавал нервную атмосферу. Алик оказался одним из последних, но утешил себя тем, что все равно придется постоять в предбаннике, а там прорвется. Так оно и случилось.
Обогнув толпу, он нырнул в зал и занял место в первом ряду, прямо против каминных часов, где и происходило рукопожатие. Кто-то ему объяснил, что часы эти стоят точно посередине зала, и лидеры, входящие в зал из противоположных дверей, проходят равный путь и одновременно приближаются к центру, никто никогда никого не ждет – протокол!
Рядом разместился Сережка, чуть сбоку стоял уверенный в себе, всегда спокойный, Алик ни разу не видел, чтобы он кому-нибудь или кто-нибудь ему помешал на съемках – профессионал,  Володя Мусаэльян, фотокорреспондент ТАССа, аккредитованный при Политбюро, проще говоря, личный фотограф первого лица государства – все, как на Западе! Поговаривали, что Леонид Ильич очень любит его,  даже, когда отлетает из Москвы, успокаивается только тогда, когда видит Володю в самолете.
- Если шевельнёшься вправо-влево – убью! – зашипел Валька, попавший во второй ряд, видя, как мечется Сережка.
- Ты выставь камеру между мной и Сережкой, никто мешать не будет, - посоветовал Алик.
- Я те выставлю! – заверещал Сережка. – И так вплотную стоим, куда еще!
- Да не паникуй, Серега, всем снимать надо, не ты один, - огрызнулся с матом Валька, – вечно ты панику сеешь, мать твою …
Атмосфера накалялась.
- Вон у тебя двое еще, один в торце, другой у дверей, куда нам деться, - продолжал ныть Сергей.
- Один стол снимает, другой проходы,  я – рукопожатие, а ты найдешь, куда деться, что я тебя, не знаю что ли? - но камеру все-таки впихнул.
- Так, все в порядке? – проконтролировал Остроносов, проходя вдоль строя репортеров, словно ротный перед полковым смотром, -  не сотворите свалку у стола, выгонять буду нещадно. Приготовились! – он заметил, как протокольщик, приоткрыв дверь в предбанник, заметно подтянулся.
Через несколько секунд охранники, стоявшие у противоположных дверей, по каким-то только им заметным знакам, одновременно распахнули двери, и в зал вошли делегации.
Из левых дверей шел Брежнев, за ним, в полушаге позади, Косыгин, потом Громыко, Гречко, другие члены официальной делегации, эксперты и переводчики. У всех, кроме Брежнева, тяжелые неулыбчатые лица.
 Навстречу двигался шах. Стройный, подтянутый, чувствовалось – привык носить военную форму, но элегантный и в гражданском костюме. С глубоко посаженными под брови глазами и большим, горбатым носом – признак аристократа, он шел с приветливой улыбкой опытного дипломата. Также, в шаге позади, шествовала свита, большинство в мундирах, на которых, как почти у всех восточных военных, были развешаны огромные многочисленные ордена и золотистые аксельбанты.
Интересно, Брежнев будет целоваться с шахом, или нет? Алик напрягся. Нет, шага за два-три Брежнев широко раскинул руки и радостно произнес:
- Как выглядит шах! А? Прекрасно!!!
Идущие позади тоже заулыбались, согласно кивая головами.
Так! С гостеприимно раскинутыми руками снято. Сошлись. Чёрт! Переводчик вылез! Спрячься, поганец, пока руки пожимают, оба улыбаются. Уф! Сообразил, спрятался за мощной фигурой Леонида Ильича! Или кто-то подсказал? Рукопожатие есть! Построились в линейку для официальной фотографии, как «гости столицы» на Красной площади – на память. Мне не надо, надо рвать к торцу, сейчас рассядутся за столом. Вот это да, екнуло в душе - все уже занято! Это прокол!!!
Алик растеряно оглянулся и встретил сочувственный взгляд Остроносова – проблему понимаю, но сделать ничего не могу. Время идет, секунды щелкают! Нужно решение! Есть! Все снимают по свету, а с другого торца никого нет!
- Василий Валентинович, можно я туда, на полминуты, - умоляюще прошептал Алик.
- Подожди, пока окончательно сядут, только что ты там снимешь, софиты прямо в тебя светят?
- Ничего, попробуем, выхода другого нет.
- Давай, иди, но быстро, – и рукой показал охране – пропустите.
Алик ринулся  на точку - и обалдел! До чего красиво! Контровой свет четко рисовал профили, все сидящие по обе стороны стола выстроились в уходящие к центру шеренги, на втором плане – в три этажа репортеры! Более чем законченная композиция! Повезло! Как до меня не сообразили?
Резкость на Брежнева, чуть-чуть высунулся бы из-за Подгорного, либо Николай Викторович откинулся. Быстрее, чтоб вас! Ой, Леонид Ильич, какой же ты молодец, как я тебя люблю! Словно услышал меня и наклонился к напротив сидящему шаху, что-то ему сказал. Есть! Все в порядке, Ненила Дмитриевна! Остронос грозит кулаком, надо смываться.
Алик зашел за оградительную веревку, которую уже снимали, быстро, не оглядываясь на стол, прошел через зал и выскочил в предбанник. Последним!
- Потерял голову, дубина? – ядовито спросил Гришка, зам Остроносова, – Беги отсюда, догоняй группу,  Вася тебе вклеит, ему протокольщики уже вмазали по твоему поводу.
 Алик бросился догонять группу, тихонько пристроился в серединке. Надо подойти к Остроносову, лучше он разрядиться здесь, чем у себя в кабинете, где телефоны под рукой.
- Василий Валентинович, спасибо, практически от смерти спасли.
- Я тебе … - Остроносов помолчал. Он никогда не ругался матом, как многие его сотрудники, но в такие моменты взгляд его становился тяжёлым, пронизывающим, лучше бы матом, - я тебе три раза показал – заканчивай, а ты уставился в камеру и ничего не видишь. Забыл прошлое? Тогда просто отстранили, что, ничему не научился?
                воспоминание
… уже два года в штате … стали подпускать к кремлёвским съёмкам … съезды … совещания … международные форумы …пока съёмки в кулуарах … в зале – особо допущенные … там первые лица государства … …дикий случай … звонок из Кремля … Хрущев принимает маршала Амера … никого нет … я в роли Матросова … первая съёмка первого лица … рядом Устинович … газета "Правда" … откуда ты взялся, мальчик … Серёжка Иванов из "Известий" … хороший парень … со смехом … как сумел распихать агентских "волков" … огромная приёмная … два стола … на одном множество телефонов … разноцветных … в глазах зарябило … не сосчитаешь … и так руки подрагивают …  человек в черном тяжёлом костюме инструктирует … два сюжета … здороваются и на память …в кабинете место рядом с Устиновичем …вдруг  врываются египетские фотокоры … и перед «правдистом» … естественно … он  делает шаг вперёд и вправо …и  передо мной …Хрущёв с Амером здороваются … а у меня спина в кадре … внутренний вопль ужаса … прокол … два года коту под яйца … разве можно так … шепот … казалось крик … от отчаяния … Никита Сергеевич … поздоровайтесь еще раз … пауза … набатом звенит тишина … счастье … Хрущёв в хорошем настроении … давай, Амер, руку … фотографы просят … маршал смеясь … протягивает … снял … Лебедев … помощник Хрущёва … кто рот раскрыл … выгнать … чтоб ноги здесь не было … на работу сообщить … сопляков присылают … отобрать допуск … как напроказивший мальчишка перед Остроносовым … извините больше не повторится … взглядом просверлил… сам слышал … ноги твоей здесь не будет … убирайся … Сережка Иванов … ты что, мудила, рехнулся … я бы тебе пару негативов срезал … эх, Сергей, уволят … не, не уволят,  снял ведь и нам помог  … действительно … обошлось … потом издевались… поговорил с Никитой Сергеевичем …зато в Кремль ни-ни … за границу ни-ни …пока опять дикий случай не подвернулся …

- Василий Валентинович, честное слово больше не буду. – Алик стоял перед ним, словно нашкодивший ученик перед директором школы. – Точка золотая, свет божественный, я теперь только оттуда снимать буду.
- Если будешь, золотоискатель нашелся, место он, видите ли, застолбил! Я тебя предупредил, смотри, выговора за тебя получать не намерен, – и отошел.
- Ну, ты даешь! – появился рядом Робик, – Остронос про тебя забыл, а ему протокольщик врезал, так тот прямо взбесился – все ушли, а ты снимаешь. Санкции будут?
- Чёрт его знает, но вроде устное предупреждение.
- Тебя туда Остронос пустил?
- Да кто ж еще, самому не прорваться, там "воротник" без пальто стоит, так и ждет, кому руки вывернуть, звездочку лишнюю на погонах заработать
- Слава богу, а то приказ о твоем увольнении готов был бы. Взбесил ты протокольщиков.
- Да ладно, мать их, - выругался Алик, только сейчас до конца осознавший, чем это могло кончиться, – полминуты лишние.
- Для тебя полминуты, а для них полжизни, болван ты стоеросовый! Нет, все-таки это не твоя съёмка, точно чужой ты здесь. Так, братец, Остронос тебя зовёт, получишь дополнительную порцию. Ничему тебя история с Хрущевым не научила!
- Да хрен с ними, не больно я сюда и рвусь. Что ему надо, все уже сказал?!
Алик подошел к Остроносову.
- Ты, Мильк, пришли мне в комендатуру отпечатки, с того торца.
- Хорошо, Василий Валентинович, завезу.
Настроение было испорчено, лучше бы в колхозе сидел, там протокольщиков нет. Мда-а-а … А если все же стукнут начальству, мол, вел себя неподобающим образом, обнаглел, и прочее …  Провались они все пропадом, все время в дерьмо на этих съемках попадаю, не моя поляна!
                *         
В агентстве, не поднимаясь к начальству, Алик сдал пленку в проявку, и пошел в буфет пить кофе.
- Ну, что, запущенный, все в порядке, запечатлел историческое событие? – в почти пустом кафе сидел, потягивая пиво, выспавшийся Фед.
- Метко заметил, - усмехнулся расстроенный Алик, – запущенный! Точно, нас в зал не пускают, а запускают.
- Случилось что? Злой-то какой.
- Потом расскажу, не вяжись.
- Ну-ну! Тут тебя Касумов с Дворцовым разыскивали, кажись в карты хотят играть. Игроки хоть хорошие?
- Николай здорово играет, да и прёт ему несусветно, а Женька … Игрок вязкий, медленный, но из карты выжимает максимум, хотя иногда рискует необоснованно, вот и летит.
- Значит, Касум всех дерет?
- Хм, до тебя не доходили рассказики о книжке Касума?
- Нет.
- Касум – мужик умный, играет здорово, широко, творчески, но поиздеваться над человеком ему ничего не стоит, удовольствие только! Вот и придумал изуверское развлечение – завел книжку, куда записывает, кто, когда и сколько ему проиграл, а денег после пульки не берет, дескать, его не результат волнует, а процесс, ему борьба нравится! Врет, плавает в наслаждении – вершит высшую справедливость!  А справедливость такая: проиграл – он тебя в книжечку, выиграл – списывает с долга, но если кто у кого из его списка выиграл и получил выигрыш, того к ногтю – будь добреньким, верни-ка! Тут мы умирали – Женька крупно вздернул Зерча и Коновала, выигрыш получил. Касум пронюхал, пошел к Женьке, достал книжечку и говорит: выиграл, бабки взял – верни-ка должок, я с тебя спишу! Тот с кривой рожей и вынужден был отдать. На следующий день раздосадованный принес остаток и заявил – больше я с тобой на запись не играю, только на наличные. Касум хмыкнул, он, как игрок, на порядок выше, Женька ему подряд в трех пулях и попал, Николай жестко против него играл, Женька и вернулся в книжку.
- Хорош Касумов, умница, - развеселился Фед, - крепко вас, дураков, в руках держит. Ты там тоже стоишь?
- Угу, в минимале. Пытался отдать, да куда там, Касум говорит, ему приятней сознавать, что ты у меня в списке фигурируешь, чем получить от тебя червонец с копейками.
- Слышал, ты в больших плюсах со всеми. Зерч досадовал, что никак не может тебя вздернуть, говорит, играть не умеет, но везуч!
- Иди-ка ты … - вспылил Алик, но тут появился Эдик Тукас, выпускающий редактор, и поманил пальцем.
- Конец тебе, приятель, все не резко, передержка, негатив как антрацит, топор готов.
- Серьезно? – дрогнул Алик.
- Да нет, шучу, все нормально.
- Мать твою душу! – облегчился Алик, - шутник хренов, нашел повод и время для шуток, боцман мудилов. Контакты готовы?
- Да уже все отобрали, пустили в тираж, три сюжета. За столом отличный кадр, очень душевно Генеральный с шахом разговаривает. Бабке понравилось, она побежала к главному редактору утверждать, да вышла смурная, тебя кличет.
Так! Началось! Жняков уже в курсе, значит, Остронос все-таки стукнул, чтоб ему!
- Ненила Дмитриевна, звали?
- Садись. Рассказывай, что натворил.
- Да ничего не натворил, задержался на полминуты, в раж вошел, точка показалась красивой, Остроносов из милости пустил, теперь сам же и стучит, хотя, в каком-то смысле я виноват.
- Сейчас из ража выйдешь! Звонил не Остроносов, а из протокола, и не мне, а Ефрем Александровичу, просили принять меры.
- А что Ефрем Александрович?
- Съемку понес к Буру, а тебе приказал объяснительную писать.
- Что писать-то?
- Не знаю. Сам соображай.
Раздался телефонный звонок. Внутренний, отметил Алик.
- Да, Ефрем Александрович, слушаю. Да, у меня. Хорошо, сейчас вместе зайдем. Пошли, - она встала из-за стола.
- Что натворил? Излагай свою версию. – Жняков сидел вполоборота к столу, сурово нахмурив брови, явно изображая строгость, но глаза у него весело блестели. Уф, подумал Алик, раз излагай версию, значит, ветер дует в другую сторону. Бабка тоже почувствовала изменение климата, в кабинете стала другая атмосфера.
- Ефрем Александрович, - начал покаяние Алик, - чисто случайно попал на хорошую точку, с разрешения Остроносова, конечно, а там на полминуты задержался, ждал, когда Брежнев откроется из-за спины Подгорного – и дождался! Не снял бы, вы же меня и повесили бы. Я съёмки не видел, но Эдик сказал, что кадр хороший.
- Это тебя и спасло. Мне пожаловались на твое хулиганское поведение …
- Да какое хулиганское, молча вытерпел замечание Остроносова, извинился, ни с кем не ругался, не спорил.
- Еще не хватало! Ты что - мальчик неразумный, неужели не понимаешь, где снимаешь и с кем имеешь дело? Слава богу, Алексей Борисовичу съемка очень понравилась, а когда я ему доложил о звонке, так он хохотать начал – правильно, говорит, поступил, по-журналистки, про звонок через два часа забудут, а фотография останется. Но ты не принимай это как руководство к действию! Протокольщикам сам звони, вот телефон, принеси свои официальные извинения, скажи, что сурово наказан.
- Как сурово?
- Благодарностью Председателя правления, – буркнул Жняков и улыбнулся. – Иди.
- А классный у нас Председатель! – не удержался Алик. – Журналист, а не чиновник!
- Иди, иди. Только языком по коридорам не трепи, сам знаешь, какие у тебя коллеги попадаются, кадило мгновенно раздуют. Да, вот еще что, скоро начнется какой-то фестиваль мод …
- Да это провинциальные Дома моделей съезжаются на показ …
- Тем более, хотя на самом деле фестиваль международный, и не делай вид, что ты первый раз слышишь, плохой ты актер. Ко мне заходил Вежин, плакался, что ему снимать нечего, просил его аккредитовать.
- Да ради бога, пусть снимает.
- Спасибо за разрешение, но если заявки от иностранных агентств будут, тогда вы с Макаром Александровым подключайтесь.
- Ефрем Александрович, скандал же будет, письма начнет опять писать, что мы с Макаром его травим – не даем снимать моды. Пусть снимает.
- Мне плевать на его письма, для агентств он все равно не потянет, так что будьте любезны. Мне работа нужна, а не сопли, сами разберетесь.
- Да нет, вам придется.
- Я, что, повторять должен? Иди.
Алик вылетел из кабинета, облегченно вздохнув – пронесло! Венера, секретарь Жнякова, девица лет двадцати пяти, крашенная блондинка, вульгарная и хамоватая, ненавидящая Алика, надо отдать должное, вполне справедливо: в пылу глупого остроумия за ярко накрашенные огромные губы Алик обозвал её «менструальным тампоном» и кличка «Менстр» плотно приклеилась к ней, почти радостно спросила:
 - Уволили?
- Рано радуешься! – отрезал Алик. – Еще поработаем, ты только язык особо не распускай, Ефрем потребовал, - схитрил Алик, понимая, что та все равно не удержится – слышали, на Милька МИД пожаловался, что-то он в Кремле натворил, и пошло – то ли ты шапку украл, то ли у тебя сперли …
- А мне-то что, - равнодушно пожала плечами, – прикрыл тебя Ефрем Александрович, протокол требовал тебя уволить.
- Э, родная, просить они могут сколько угодно, а решать здесь будут.
- Ишь, как нагло заговорил, потому что пронесло! А на съемки тебя туда уже не пустят, там такие не нужны. Вон ребята, сколько уже снимают, и скандалов с ними нет.
- Молодцы! А не пустят – и не надо! Была бы камера в руках, да голова на плечах, остальное образуется.
- Много о себе думаешь!
Алик выскочил в коридор и остановился – гроза прошла мимо. Вроде никого не трогаю, а каждый раз проблемы …  Ах, мать честная, забыл Бабке сказать, что Остроумов просил отпечатки ему привезти. Зачем? Еще проблема. Проблемы, проблемы … Алик задумался …
                *            
- Мильк, - окликнул его появившийся в коридоре Володя Бухтеев, - дело есть. Должны были предупредить, но тебя не было. Партбюро приняло решение о самоотчете коммуниста Милька.
- Где отчитываться? За что? Когда?
- Деловой подход, правильный. На партбюро, сегодня, в шестнадцать тридцать. Расскажешь о творческих планах, как самообразовываешься, какую политическую литературу изучаешь в смысле классиков марксизма-ленинизма.
- Ладно, поставлю вам галочку в плане. Вопросы задавать будут?
- Ты только одолжений нам не делай, это входит в обязанности каждого коммуниста. А вопросы? Не только вопросы, обсуждать будем со всей принципиальной партийной строгостью, так что ваньку не валяй.
- Стоп! Один вопрос – заседание открытое, или закрытое? Беспартийная сволочь в виде моих личный друзей в кавычках будет присутствовать?
- Совсем плохой! Какой же ты член партии, если не можешь отличить партийное собрание, от па-а-а-артбюро! – назидательно протянул Бухтеев, - А друзей у тебя и там достаточно.
Алик перекусил в буфете. Намеченную на вечер игру Касум успел отменить, его заставили представлять агентство в Доме дружбы на вечере советско-индонезийского общества, зубами скрежетал от злости, но!  Друг Женька Ермолов, сидевший за столиком вместе с Дворцовым, уговорил вечером пойти в ДЖ смотреть какой-то фильм – ни-ни в ресторан, трезвейший поход, прогулка по бульварам с разговором на высокие материи.
- Зарекалась свинья в огород не ходить, - пробурчал Эмка Зеленогоров, фотокорреспондент, по удачному замечанию Макара Александрова – «ни то, ни сё», пивший кофе за соседним столом, - до кинозала не дойдете!
- Тебе, застрявшему на уровне развития шестилетнего дебила, ничего в жизни не освоившего, кроме как нажимать на кнопку, не прочитавшего до конца даже букварь, нечего соваться в души людей, устремленных высоким порывом, к тому же имеющих в кармане башлей ровно на три билета в кинозал плюс десять копеек на метро! Почему десять, а не пятнадцать, спросишь ты? Потому, что Мильк пешком дойдет до дома, не длинная дорога, все рассчитано, – назидательно произнес Поэт.
- Во-во! – поддержал Ермолай, - где им, сторожам собственных сундуков, понять утончённые души истинных интеллигентов! Не дале, как вчера, Сашка Невский признался, что за всю жизнь пытался прочитать две книжки – одну сберегательную – до сих пор каждый день изучает постранично, другая - "Граф Монте-Кристо", да застрял на главе, где будущий мститель клад нашел! Так до сих пор и читает!
Все расхохотались.
- Ладно, джентльмены, смешки в сторону, мне надо подумать о самоотчете на партбюро, который состоится, - он посмотрел на часы, - через двадцать пять минут.
- Ага, попал в "кампанию", - полным сарказма голосом произнес Поэт, -  кстати, господин Мильк, читали ли вы книжку стихов Бориса Слуцкого?
- Нет, - скривился Алик, равнодушный к  поэзии.
- Так вот, - продолжал Поэт, - у него есть замечательное стихотворение – "Как меня принимали в партию". Там строчки, просто гениальные. Слушай, – и с чувством прочитал:
                И понял я, что клятвы не нарушу,
                А захочу нарушить – не смогу,
                Что я вовеки не сбрешу, не струшу,
                Не сдрейфлю, не совру и не солгу.
                Руку крепко жали мне друзья
                И говорили обо мне с симпатией,
                Так в этот вечер я был принят в партию,
                Где лгать нельзя и трусом быть нельзя.
- "Струшу" – "сдрейфлю", "не смогу – не солгу" – не очень поэтично, но очень по партийному, – слегка картавя, пародируя вождя, произнес Ермолай.
- Дурень! – вскипел Поэт, - пятьдесят восьмого года стихотворение, не включалось ни в один сборник и не цитировалось. Обрати внимание – "принят в партию, где лгать нельзя и трусом быть нельзя"! В ЦК не идиоты сидят, грамотно прочли подтекст!
- Жень, что ты ему перед партийным экзаменом сомнительные стишки подкидываешь? Ты, Алька, не думай, отвечай просто – снял то-то и то-то, буду снимать то-то и то-то, самообразовываюсь в университете. Кстати, который годок учишься, а все на втором курсе?
- На четвёртом с половиной, - буркнул Алик. Ермолай на больной мозоль наступил, восемь лет прошло с поступления.
- Вот, - удовлетворенно протянул Ермолай, - основательно изучаешь премудрости партийно-советской печати, не торопишься, молодец, на это и упирай. А в каком семинаре сети партийно-политического образования занимаешься? Забыл? Настоятельно рекомендую вспомнить.
Черт, подумал Алик, действительно, надо вспомнить, вернее, узнать. У кого бы спросить? Тукша! Она секретарь партбюро, обязана знать.
- Ренка, в каком семинаре я занимаюсь политическим образованием?
- Вспомнил перед заседанием? – Рена едко посмотрела на Алика. – Ты на партсобраниях хоть что-нибудь слушаешь?
- Реночка,  я вступил в партию не из карьерных устремлений, а по убеждению, но слушать тех болванов, кого вы напринимали, отказываюсь.
    – Все члены партии независимо от умственных способностей имеют полное право выражать своё мнение, естественно, в русле политики партии. Надо знать, - и назидательно произнесла, - члены партии-студенты вечерних и заочных отделений высших учебных заведений, освобождены от занятий в сети партобразования, но изучают самостоятельно темы нашего семинара, в частности – "Борьба западных коммунистических партий за права трудящихся".
- Отлично! – обрадовался Алик. - Осенью вместе с сыночком Мориса Тореза, Полем, на даче Нагибина так славно боролись, что, не приведи господи, скоро победим!
- Дурак! Не вздумай что-нибудь подобное на бюро брякнуть.
В коридоре он наткнулся на Алексея Лубова, "певца русской деревни", как окрестил его Сашка Невский. Борец за правду и реализм в фотографии,  он снимал деревню так, что иногда хотелось повеситься: грязная, в ватниках и сапогах, постоянно пьяная, но ведь – правда, кричал он, и удивлялся, почему его мало печатают! Он то ли играл в наивного, то ли и вправду был наивен! Активный противник тезиса Алика: хорошая постановочная фотография лучше плохой репортажной! Ты думаешь, спорил Алик, Альперт снял своего "Комбата" во время боя? На учении! А Халдей случайно на рейхстаге объявился со знаменем? Бальтерманц, что, подглядел, как солдаты слушают игру на рояле в развалинах дома? Все они, как ты говоришь, постановочные, но только символами войны стали! Всё обуславливается идеей, временем и местом съемки. Ты оправдываешь вмешательство в жизнь, орал "певец"-демагог на заседаниях творческой секции, это преступление, фотография прежде всего исторический документ.
- Старик, мне ребята сказали, что у тебя неприятности были на съёмке, тебя на партбюро вызывают? Ты держись. Боря Албеков, он же член партбюро сказал, что постараются тебя в обиду не дать.
- У, сука, - чуть не заскрипел от злости Алик, - разнесла, подлюка, радостную весть! Зашлась от восторга! Рано!
- Алик, судя по тебе, гроза прошмыгнула стороной? Тогда не лезь в драку, ты умеешь иногда зазря обидеть человека.
                *          
В четыре тридцать члены партбюро собрались в кабинете Ефрема. У всех были удивительно серьезные лица, словно члены Государственного совета при царе-батюшке собрались решать важные вопросы империи, на самом деле – галочка в плане работы партбюро. Интересно, действительно убежденны в важности подобной деятельности и в своей значимости? И что лучше – искренние заблуждения глупца или откровенный цинизм умного? Вопрос для Поэта.
- Так, - начал Володька, - у нас на повестке дня два вопроса: самоотчет коммуниста Милька и разное. Возражений нет? Дополнений? Тогда приступим. Мильк, тебе слово.
- За истекший период, - начал  Алик, - мною подготовлены …
- За какой - истекший период? Что это за период? – перебил его мелкий гад, фоторедактор Двоскин, постоянно изыскивающий способы, как бы поменьше выписать гонорар только из одного соображения – я с высшим образованием получаю столько-то, а они без оного – сто-о-о-олько! И нарвался один раз на Ваньку Ольгина, громко пробурчавшего: оно у тебя хоть и высшее, но не высокое, став его смертельным врагом.
- Я имею в виду за этот год, с января месяца. Значит, мною подготовлены три больших фотоочерка, два совместно с Зеленогоровым. Один явился следствием нашей неудачи в Вологде, куда нас посылали снимать сельскую комсомольскую свадьбу …
- А причина неудачи? – снова встрял Двоскин.
- Не наша. Дело в том, что время нашей поездки оказалось далеко не свадебным. Обком комсомола с трудом отыскал нам одну, километрах в ста от Вологды, но когда мы туда приехали, то выяснили, как бы помягче сказать, м-м-м …, в общем, невеста вышла из комсомольского возраста, была на одиннадцать лет старше жениха-комсомольца, а страшна, как третья мировая война, все лицо в прыщах-хотимчиках …
Члены партбюро прыснули, а когда Акимушкин, ведший протокол, поднял голову и вполне серьезно спросил, заносить ли это в протокол, не выдержали, расхохотались.
- Мильк, держи себя в руках, ты на партбюро, а не в буфете, - строго сказал Володька, давя собственную улыбку.
- … мы достали фату из плотных вологодских кружев, сняли невесту сквозь неё. Вот эта красивейшая фата, сотканная вологодскими кружевницами, натолкнула на идею – снять материал о старинных русских народных промыслах под условным названием "Северные узоры" – о берестяном, морозе по жести, деревянных изделиях, вологодских кружевах. Перебрались в Великий Устюг, где они, по рассказам местных, сохранились. Вовремя успели, потому что морозом по жести только один старик и занимался, ему уже за восемьдесят, а какие картины "морозил"! Повезло, погода была мерзлая, светило солнце. Под мороз по жести и изделия других промыслов мы отсняли несколько пейзажей, как бы вдохновлявших мастеров, старинные окна, затянутые изморозью, пулузатянутые проруби на реке, фрагменты красивых, но полуразрушенных старинных домов с резными крылечками, девушек, укутавшихся в старинные цветастые платки огромных размеров. Нашли даже сторожей с бородами и колотушками, в старинных тулупах современного пошива, один, правда МГУ кончил. Недостаток материала – торопились, срок командировки кончался, мы плохо отсняли местный народный ансамбль, было холодно, артисты вялые – мерзли, в помещении снимать было глупо, пропадала идея, да и вообще, могли придумать что-нибудь поинтереснее, все-таки клюквой развесистой несет от некоторых фотографий, мало психологии, чисто внешний эффект. Второй материал …
- Знаем, - перебила Бабка, - видели. Это хорошо, что ты критически относишься к своей работе, совершенству предела нет, но должна сказать, фотоочерк был интересный, не стандартный, имел публикации во многих наших журналах.
- Вопросы будут?
- Мне бы хотелось узнать, - поднял голову Прибытко, редактор отдела "Общество", следующий, после "певца русской деревни", демагог, - как Мильк относится к своему материалу "Талинские силуэты"?  На мой взгляд, его формалистические тенденции опасны, за ними не виден советский человек.
- Также критически, как и к первому, но совсем с других позиций. В том материале нет человека лишь потому, что цель материала – не человек, а изумительная архитектура старинного города! Фигуры людей, их силуэты только подчеркивают красоту и изящество архитектурных памятников. Тема не закончена, идея снять ее пришла несколько поздновато – командировка заканчивалась.
- Вычурность там, это не тема, а набор фотографий!
- Ну, не совсем так, слово набор сюда не подходит, скорее, серия, объединенная общей идеей, или лучше сказать, общим принципом съемки – силуэты, характерные только для старого Талина, графика такая. Если ты не понял, то это беда твоя, формалистические тенденции тут не причем. Съемка не дотянута, но четыре фотографии висели на стенде лучших материалов.
- Что же получается, - Гена Волкоедов ехидно улыбнулся. Валерка Кустов как-то заметил, что не поймет, кого Гена больше не любит – евреев или русских, - одна тема не дотянута, другая! Вам что, дней в командировке не хватает, или вы их не рационально тратите, и второе - как можно сдавать неоконченную работу?
- Гена, все эти темы внеплановые, придуманные нами прямо в командировке, они как бы довески к тем заданиям, которые мы получаем. А вернуться, доделать, честно говоря, через некоторое время остываешь к теме, другое уже на уме.
- Мильк, вот тебя отозвали из командировки, а ты успел хоть что-нибудь снять? – это оторвался от своих мыслей Эдик Тукас.
- Кое-что успел, но до проявки пленки не хочу говорить.
- Ефрем Александрович, я хочу спросить, а какая нужда была отзывать Милька из командировки ради сегодняшней съемки, у нас, что в Москве в этот момент фотокоров не было? – никак не мог успокоиться Волкоедов.
- С допуском нужного уровня не было, а Мильк оказался ближе всех.
- Значит, наверное, надо расширить круг допущенных, не  рационально так использовать кадры.
- Верное замечание, мы постараемся с Ненилой Дмитриевной исправить недочеты в нашей работе, – с иронией заметил Ефрем.
- И все-таки, у меня вопрос. Мильк и Зеленогоров часто ездят вдвоем в командировки, есть ли резон для агентства отпускать двоих фотокорреспондентов на одни и те же темы, а во-вторых, как вы снимаете вдвоем, один, что ли, наводит на резкость, а другой нажимает на кнопку?
- Насчет резона вопрос не ко мне, мы предлагаем – нас посылают. Нашу совместную работу нельзя понимать так примитивно. Это споры, дискуссии, поиски и разработки сюжетов, разные манеры съемки, дополняющие, а не мешающие друг другу. Если Эмка тяготеет к чистому репортажу, т.е. фиксирует всё, что происходит перед глазами, то я придумываю какие-то значащие сюжеты, некие символы темы, и вместе строим композицию таких кадров.
- Что же получается, Мильк, на творческой секции и в коридорных спорах вы проповедуете только репортажную фотографию, а сами занимаетесь постановочной?
- Гена, я никогда не был тупым максималистом, всегда утверждал, что хорошая постановочная фотография лучше плохой репортажной, и наоборот. Все определяется идеей фотографии.
- Оставьте этот спор для творческой секции, - вмешалась Бабка, - мы сейчас обсуждаем коммуниста Милька, а не фотокорреспондента. Скажи лучше, где ты повышаешь свой политический уровень, как регулярно ты посещаешь занятия в семинаре?
- Ненила Дмитриевна, вообще я в семинаре "Борьба западных коммунистических партий за права трудящихся", но поскольку я студент, то у меня свободное посещение.
- Нашел себе семинар что полегче, мог бы чего серьезней выбрать, - Бабка даже обиделась. – А в университете как дела?
- Хуже, чем в семинаре, - пооткровенничал Алик, - за зимнюю сессию не успел сдать два экзамена.
- Как так – не успел? – Ефрем строго посмотрел на Алика. – Государство тебе отпуск дополнительный предоставляет, а ты –  не успел?
- Нет, отпуск не брал …
- Да брось ты юлить, - вмешался опять Волкоедов, - не брал, потому что не дали, остаточные хвосты с прошлой сессии, вот и без отпуска.
Алик обозлился.
- Я вот что скажу тебе, Геннадий Александрович, сплетничать – это не обязательно шептать на ухо, можно и громко, с трибуны или на партбюро. Зачетка у меня внизу, можешь проверить, сдал я сессию или нет, а если не разберешься в ней, то позвони в университет, в деканат.
Алик рисковал. Дело в том, что он действительно не сдал два зачета, а Волкоед, ничего не понимавший в университетской учебе, просто, кажется, подслушал в лаборатории недавний разговор с Невским, которому Алик пожаловался, что никак не может найти общий язык с преподавателем Норвеговым – уже три раза ходил сдавать эту чертову зарубежную литературу, но каждый раз Филипп Юрьевич обнаруживал, что Алик не прочитал тот или иной длиннющий роман, обличающий зверское лицо капиталистического общества, а потому издевательски разводил руками … Сколько же можно, я уже чуть не все французские и английские романы прочитал, скоро венгерские осилю, там и другие страны на подходе, кроме меня, дубины, никто не читает, жаловался Алик, но все бесполезняк! Почему Филипп Юрьевич так относился к Алику, он благоразумно умолчал, зная Сашкин трепливый характер, история стычки студента Милька и доцента Норвегова уже и так получила достаточную огласку в университете, не хватало еще и в агентстве. Алик понимал – чем шире огласка, тем меньше шансов сдать экзамен …
                восоминание
две группы, триста первая и триста вторая, сдавали Филиппу Юрьевичу зачет по зарубежной литературе. Мужик умный, образованный, его лекции были интересны, остроумны, парадоксальны, на них ходили не только студенты-журналисты, но и с других факультетов. Но, как всякий умный и талантливый человек в России, был подвержен чисто нашей национальной "добродетели" – пил, и довольно часто, а в этом состоянии становился человеком крайностей – либо добрым до предела, либо злым до беспредела.
Алик пришел, когда уже почти все из его группы получили отрицательную оценку вне зависимости от уровня знаний: Норвегов был под сильным градусом, в мрачном настроении, и нашел себе развлечение – всю триста вторую группу почти не спрашивая, ставил им зачеты, а вот над триста первой глумился, как мог, допрашивая, что называется, с пристрастием. Алик приуныл, понимая, что если даже отличница Смирнова, читавшая все от корки до корки, вылетела с треском, и теперь тихо плакала в углу, то что делать ему, мягко говоря, прочитавшего ещё в детстве "Саламбо" – так, отдельные воспоминания, не говоря уже о невыносимо скучной "Мадам Бовари"! Гошка, которому было наплевать, сдал или нет, притащился на факультет из любопытства и посоветовал Алику вообще не ходить, дождаться момента протрезвления педагога, а сейчас отправиться с ним в пивной бар ДЖ, где никто не будет допытываться, читал ли он чешских писателей. Но Алик, понимая, что он вряд ли в будущем прочитает, решил рискнуть и … проиграл!
Когда он вошел в аудиторию, за столами томились в ожидании худшей участи Сенька Евграфов и Толя Петрашвили, оба тихие, спокойные, уже сложившиеся люди, им нужно было не столько образование, сколько диплом об образовании. Доцент сидел за учительским столом, опершись подбородком на руку, и скучающе глядел на пустую стенку.
- А! – обрадовался он вдруг, - студент Мильк! Сразу вопрос, без подготовки! Ответите – зачет, нет – не обессудьте.
- Слушаю, Филипп Юрьевич, - Алик, чувствуя подвох, уже начал закипать.
- Скажите мне, студент Мильк, почему в триста второй группе учатся одни умные ученики, а в триста первой – одни дураки?
У Алика потемнело в глазах от злости. Скотина пьяная, сволочь, гнида соленая – чего только не пронеслось в голове и цензурного, и не цензурного, однако он очень спокойно сказал:
- Конечно,  у меня есть ответ, Филипп Юрьевич. По-моему, умных учеников посылают учиться у умных учителей, а мы у вас учимся.
Алик спиной увидел, как Толик сжался в испуге, а Сенька, стараясь удержаться, все же громко фыркнул. Норвегов на глазах протрезвел, понял, что зашел слишком далеко, но отступать было поздно.
- Ответ не верный, - сухо сказал он. – Идите.
Алик вышел в коридор и на все вопросы расстроено отвечал – мимо кассы! Неожиданно выскочил ошалевший от внезапной радости Сенька, получивший зачет.
- На твоих костях, - обнял он Алика, - после твоего демарша Филя стал задумчив, по-моему, он даже не слышал, как я отвечал на вопрос. Надо же, гад, сообразил такой вопрос задать! А ты гениально ответил, что, домашняя заготовка? Нет, такое предположить невозможно – сымпровизировал, за всех отмазался!
- Вычитал у Аристофана, - угрюмо буркнул Алик, - ты только не болтай на всех углах.
Гошка, услышав про не "болтай" мгновенно увлек Сеньку в пустой угол, где тот и отчитался по полной программе, даже в лицах.
- Пошли в ДЖ, - Гошка потянул Алика. – Никогда не думал, что ты способен на такое. Плачу сегодня я.
Ну-ну, если известный жмот готов заплатить, значит, велик эффект.
- Но ты, парень, понимаешь, что не скоро сдашь предмет? Такое не прощают даже умные преподаватели.

- А, бог не выдаст, свинья не съест, – похрабрился Алик, но настроение было паршивое …
Алик тяжело вздохнул и посмотрел на Волкоеда. Наглость города берет, так оно и случилось!
- Ну, вот еще, - недовольно сказал Бухтеев, - только у нас и задача, на партбюро зачетки проверять. Ты, Мильк, приведи все университетские дела в порядок, чтоб хвостов не было. Какие будут еще мнения, вопросы?
- Да чего разговаривать, - встрял Борька Албеков, - работает интересно, творчески, фотографии не слезают с доски лучших материалов, даже позавидуешь! С любой темой вдвоём справятся, потому и посылают в командировки. А ты, Волк, сидишь в Доме дружбы на вечерах дружбы, послы да начальники – станьте вместе, улыбочка, передразнил он, - зато критиковать горазд. Съездил бы лучше разок в тамбовский колхоз, так сразу узнал бы разницу между землей в колхозе и паркетом в Доме дружбы!
Волкоедов покраснел от злости, что-то хотел сказать, но вмешалась Бабка:
- Прекратите базар, что это такое? Члены партбюро, а такое неуважение друг к другу! Ты, Борис, понимать должен – всякая работа почтения требует и всякая нужна! Спасибо бы сказал Волкоедову, ведь ни тебя, ни Милька не загонишь в Дом дружбы на съемку – у одного тут же занятия в университете начинаются, у другого жена нездорова, у третьего …
- Да что вы, Ненила Дмитриевна, с удовольствием схожу, - Борька даже зажмурился от перспективы насолить Волкоедову.
- Вот и прекрасно, я скажу Уткису, чтоб он тебя подключил к этим съемкам, а что касается Милька, то пусть учтет наши замечания.
- Так, Мильк, свободен, а у нас еще разное, - заторопился Бухтеев, - правда, мы не обсудили твоего общественного лица, но все знают, что отдельные партийные поручения ты хорошо выполняешь. Совсем недавно в партком пришло письмо из райкома партии с благодарностью тебе и твоим товарищам за отличную работу по организации агитстендов, особенно понравилось, что вы их сделали передвижными.
Молоко бы лучше давали за вредное производство, подумал про себя Алик, еще бы – просидели два дня и одну ночь перед сдачей, да так пивом опились! А насчет передвижных, так это от лени, райкомовец сказал, что нужно будет на других предприятиях такие же  сделать, так чтоб не возиться, вот и придумали передвижные, но вслух поблагодарил и двинулся к двери.
- Володь, - вскинулся Борис, - мне нужно бежать заряжать пленку, у меня скоро съемка. Я не очень нужен на разное?
- Да вроде нет, но как остальные товарищи?
- Отпустим, пусть идет, - зашевелились остальные члены партбюро.
- Стало доброй традицией отпускать Албекова. Что ни заседание, так у него съёмка, – проскрипела Манька Белякова, сидела рядом с Волкоедовым и о чем-то с ним перешептывалась. Борька даже привстал, готовясь дать отпор, но Бухтеев, опасаясь возникновения новой дискуссии, замахал руками – иди, иди!
Уже в коридоре Борька накинулся на Алика:
- Какого рожна ты терпишь все это? Отпора дать не можешь этим гадам? А ну, дурак Гена пошел бы с тобой проверять зачеты, что делал бы?
- А хрен его знает, придумал бы что-нибудь. Ты куда намылился?
- Думаешь, мне охота сидеть там и глупостями вроде "разное" заниматься? Тоже мне, ареопаг добродетелей – исключая нескольких, остальные радостный танец на твоей могиле станцуют, коли провалишься где. Сегодня торжества были объявлены по случаю твоего поведения на съемке, праздник "добрых" душ – протокол позвонил! Конкурент убран! Если бы не Бур, неизвестно, чем все это кончилось. Ты думаешь – случайно тебя на бюро вызвали? Хрена! Гаврики пришли к Бухтину с требованием вызвать тебя на партбюро, дескать, все равно в плане на самоотчет стоишь, а тот уже знал, что Буру съемка понравилась, наказания не будет, но виду не подал и согласился. К началу заседания все узнали о реакции высокого начальства, потому на партбюро вопроса никто не поднял. Так что, повезло тебе, парнище!  Кстати, откуда они все про всех узнают?
- Наверное, паскуда эта, Венера, разнесла, хотя какая она Венера – Верка, и есть Верка, тоже мне, Венера! Теперь понятно, почему Бухта брякнул про моих "друзей" в партбюро.
- Сам виноват! Ты, думаешь, ей не донесли, как ты ее сучкой с вечной течкой обозвал?
- Так ведь народу почти не было!
- Вот это "почти" и донесло. Держал бы ты лучше язык за зубами.
"Динамо" с "Торпедо" сражаются, мы с Сашкой и Макаром на стадион.
- Ах, черт, не знал, лучше б с вами рванул, да с Поэтом и Ермолкой договорился пойти в кино в ДЖ, там встретиться должны.
- Врать про кино зачем? Выпить-закусить решили? Если у вас затянется, мы с Князем после матча тоже подтянемся.
- Ну вас к хренам, - возмутился Алик, - что из нас пьяниц делаете? Нет денег на ресторан, я из командировки пустой, как грецкий орех.
- Э, Алик, свинья свою грязь всегда найдет, - поучительно сказал Борька и тут же убежал, увидев, что Алик окончательно рассвирепел.
До встречи оставался почти час, и Алик пошел выписывать наряды на проявку.
- Что, что? Тринадцать пленок!? Ты, что, с ума сошел? - занервничал зам по хозяйству Волобуевич. – Это за три дня сорванной командировки! На что потратил и откуда столько взял?
- Вас не было, я и пошел к Ефрему Александровичу.
- Это меня не было!? Юлишь все, объехал, воспользовался добротой и неопытностью главного редактора.
- Да перестаньте, Лев Владимирович, я что – украл, налево продал?
- Что снимал?
- Всё по заданию, но у нас с вами разные задачи: вам пленку сэкономить неизвестно зачем, а у меня хорошо снять. В нашем ремесле, как известно, тот самый случай, когда количество иногда переходит в качество.
- Надо головой думать, тогда малое количество пленки перейдет в большое качество фотографий.
Алик даже головой покрутил – афоризм и только! Попробуй его переубедить! Теперь после проявки каждый диапозитив в лупу проверит. Чтоб меня, что за день! Только и осталось кирпич на голову получить!
               
Глава 2

В коридоре было непривычно пусто – тишина! Алик удивленно покрутил головой и ринулся на третий этаж, к Женьке.
Поэт сидел в комнате один, задумчиво грыз ручку. У него был бзик – он не признавал пишущие машинки, уверяя всех, но прежде всего себя, что они стали ему отвратительны с тех пор, как узнал, что если засадить обезьяну за машинку и научить её стучать по клавишам, то в течении ста лет она обязательно выстучит «Войну и мир», а потому все свои творения писал обычной ученической ручкой с перьями. Со временем даже  принудительное действо становится привычкой, и ты становишься  её рабом,  она превращается в беспокойную, обременительную обязанность – поди, купи! Перья в эпоху шариковых ручек стали раритетами.
Наблюдательный Ермолай обратил внимание на то, что если Женька пишет пером "рондо", то это материал для агентства, если "86-ым", то стихи! А вот если в ход шла  "лягушка", то точно – письмо к жене, очередной раз объявившей о разводе по причине прихода Поэта домой в шесть утра после ночных карточных игрищ.
 На столе перед ним лежал девственно чистый лист бумаги.
- Муки первой фразы?
- Э, - махнул рукой Женька, - какие тут муки! Никак не могу войти в тему. Ладно, звонил Ермолов, сказал, что встретимся прямо в ДЖ, он подойдет к началу. А мы с тобой давай-ка пройдемся пешком, весна все-таки, на свежий воздух тянет.
                *             
Они с удовольствием брели по бульварам, вдыхая чистый весенний воздух. Масса народа, высыпавшего насладиться весенним солнышком, нисколько не раздражало, наоборот – радовало! Девушки по-весеннему выглядели кокетливо и соблазнительно, старшеклассники исподтишка покуривали, солидно поглаживая редкие волосенки над верхней губой. Старушки без особой злости поглядывали на вызывающе короткие юбчонки девиц, хотя поджатые губы все же шептали: мы смирились, мы молчим, но мы осуждаем. Щелканье костяшек домино, визги детей на ещё не заплёванных игровых площадках, вопли шахматистов "Ходы не перехаживаем!" громко сообщали – жизнь кипит!
- Вот, - глубокомысленно заметил Женька, - где-то война, где-то голод,  народ гибнет, а у нас весна, и никаких тревог и смятений. Почему?
-  Что за вопрос, мрачный Поэт, хватит забивать голову глобальными проблемами, оглянись вокруг себя, смотри, как свежо, зелено, какие красивые девушки! – Алик широко развел руки, словно обнимая весь мир, - поистине, потому и не исчезает человечество, что есть, кому заниматься далеко не простым воспроизводством!
- Ерунда. На самом деле, всю свою многотысячелетнюю историю человечество, отрядив гениев в науку и технику, совершенствовало орудия уничтожения всего живого, в том числе и самого себя, а вот способ даже простого воспроизводства остался таким же, как десятки тысяч лет назад. Смотри, деревом человека убить можно, но дубинки  мало производительны и не эстетичны. Научились получать железо, имея в целях отнюдь не мотыги и лопаты, а шпаги, пики, сабли, наконечники стрел и прочее вооружение. Сообразили – слабо! Оружие, что называется, малого уничтожения, и тут же изобрели порох! Прошло время, и даже порох не удовлетворил все потребности истребления братьев по виду – взялись за химию, появились отравляющие газы. Они оказались порентабельней, но тоже не совсем соответствовали требованиям времени, тогда в руки человечества сунули ядерное оружие, Хиросима и Нагасаки подтвердили его действенность. На очереди биологи, тоже что-нибудь придумают. Из Томаса Маколея вытащил умную фразу: "человечество пошло по ложному пути, и самое убедительное доказательство тому – изобретение пороха и печатного станка!" - Поэт засмеялся, - И ещё! До изобретения бесконтактного оружия  ты убивал человека, глядя в его лицо, глаза, это нередко было морально тяжело, потому и появились «наркомовские сто грамм перед боем», да они и не исчезали, богатырей, как известно, перед боем брагой поили, а когда в дело пошли артиллерия, танки самолеты, бомбы, газы – всё! Уничтожался некий абстрактный враг, ты не видел и не чувствовал его смерти, и мера моральной ответственности сводилась практически к нулю.
- Женька, ты не прав, лётчик, сбросивший бомбу на Хиросиму, сошел с ума …
- Да брось ты, - перебил Поэт, - он сошел с ума от сознания гибели мирных жителей, а не врагов на поле битвы – большая разница! Цель прогресса – сделать людей лучше, чем они были, а вот этого не случилось, как были злобными и злыми, так и остались. Интересно, библейские старцы доживали до семисот-девятисот лет, Сара родила в девяносто, а в семнадцатом-восемнадцатом веках средняя продолжительность жизни уже была двадцать восемь лет! Я у кого-то вычитал фразу и запнулся: "в комнату вошел глубокий старик пятидесяти четырех лет от роду"! Время, что ли текло медленнее? Представляешь, если бы в наше время доживали до библейского возраста?
- Женьк, но по сравнению с библейскими временами во сколько раз народонаселение увеличилось на шарике? В тысячи крат!
- А почему? Войны тогда были мелкие, даже локальными не назовешь, не то, что сейчас – жертвы миллионами исчисляются. Убежден – конфликт будет не между конкретными странами, а между цивилизациями! Восток-Запад! Разные они, не понимающие друг друга, не смогут долго существовать параллельно – столкновение неизбежно, а вот выигравших не будет! Глобальная война закончится глобальным крахом.
- Иди-ка ты к черту, предсказатель паршивый!
Так, поругиваясь, добрели до Дома журналиста. Ермолай опоздал минут на десять. Судя по поблескивающим глазам, он уже принял часть своей нормы, а по довольной ухмылке было понятно, ещё и ухитрился стрельнуть где-то червонец-другой. И точно. 
- Чуваки! – выпив, Ермолов иногда переходил на жаргон стиляг пятидесятых годов, каким, собственно, и оставался в душе, – если кино окажется фуфлом, то кочумайте без меня, я не настроен на лажу, но имейте в виду – у меня есть кое-что, чем занять ваше время.
- Не чем, а на что, - предчувствуя, чем закончится вечер, мрачно поправил Поэт, - где башли раздобыл?
- Пусть это тебя не волнует, Поэт. На сегодня кир обеспечен, а что будет завтра, так завтра и узнаем. Скажу по секрету, что в жизни моей наступает тяжелый период – Валька, дорогая жена Валюша, объявила утром, что я ей надоел, она полюбила другого, даже назвала кого, и уходит к нему.
- Это который раз? – с подозрением спросил Алик, лично присутствовавший при трех разводах, один из которых пришелся как раз на день рождения супруга. Сокрушенный Ермолка, поддатый в тот день  значительно сильнее обычного, тоскливо бродил и напевал: "не могу я себе в день рождения дорогие подарки дарить …". К вечеру все утряслось, и, когда Алик приехал к ним домой поздравить друга и утешить, то снова застал крепкую советскую семью, а Женька, состояние которого приближалось к критическому, весь вечер поднимал тосты за умную и красивую жену.
- Да нет, сейчас уже точно, вздохнул он, - все произошло тихо, спокойно, даже по-будничному, без повода, значит, вполне обдуманно с ее стороны. Да и наскучило, пора закрывать эту страницу жизни.
Поэт досадливо махнул рукой и пошел за билетами, а вернулся расстроенный, предчувствуя, чем кончится вечер.
- Джентльмены, действительно фуфло, правда, итальянское, с Альберто Сорди. Очередная комедия с ужимками, все смеются, а тебе не смешно.
- Правильно, Поэт, нам бы Хичкока, Антониони, Феллини, – что там несчастный Альберто Сорди, клоун для людей с пониженным интеллектом. Нет, чуваки, в этом настроении я не готов смотреть ни интеллектуальное кино, когда всем скучно, а все вслух ахают – гениально, ни комедию положений, когда все смеются, а потом утверждают – дерьмо! Я бы поднял поминальную рюмку по моей жизни с Валентиной.
- Ладно, пойдем, - сломался Поэт. – Место-то в кабаке найдется, смотри, сколько народу?
- Я позвонил Юрке, предупредил о нашем приходе в столь горький час.
               
                *            
Столик был готов – Юра не подвел. Он с почтением относился к Ермолову, в основе почитания была почти феноменальная способность Женьки пить подряд водку, коньяк, вино, как сухое, так и "мокрое" - да все, что угодно, что подвертывалось под руку, и не напиваться! Если до конца первого литра он говорил, шутил, слушал и рассказывал анекдоты, веселился, был душою компании, то потом начинал мрачнеть и замолкал! Поэт подозревал, что в эти моменты жизни Женька уходит в себя и начинает разговаривать сам с собой, один внутренний голос с другим, потому что молчать-то он молчал, но выражение лица и глаз менялось. Он презирал силу как аргумент в решении споров, и, имея первый разряд по боксу в полутяже, никогда не принимал участия в потасовках. Только один раз Алик видел Женьку на грани срыва…
                воспоминание
как-то Алик пришел в пивной бар ДЖ с хорошенькой девицей, вроде её звали Аней, и застал там Женьку с Валентиной. Оба были в хорошем настроении. Ничто не предвещало скандала, если бы … если бы за соседним столом не расположилась компания незнакомых молодых, весьма наглых ребят, одному из которых вдруг понравилась Анька. Субтильный молодой человек с маленьким даже для него личиком, из тех, якобы имеющих тонкую натуру и мнящих себя гениальными поэтами, таких и своих полно было в ДЖ, сначала поглядывал украдкой, потом,  видимо, под парами спиртного, плюс поощрение друзей, все наглей и наглей. Наконец, он подошел к столу и, не обращая внимания на сидевших за столом мужчин, сказал, что приглашает девушку на танец. Алик и Женька расхохотались – танцевать в пивном баре, где никогда не играла музыка, и где многолетними традициями положено было только выпивать или напиваться! Женька вполне дружески, с веселой усмешкой, объяснил, что, во-первых, в нашем баре не танцуют,  во-вторых, мог бы, прежде чем обращаться к девушке, кстати, к которой из двух, надо бы спросить на то изволения кавалеров. Парень под одобрительные усмешки соседей, закатив глаза, сказал, что музыка у него в душе, а такая прекрасная девушка, выразительно посмотрев на Анну, она одна за столом, остальное  вздор! Алик в первые секунды опешил, Валя растеряно оглянулась, а Женька уже привстал, и Алик, увидев бешеные глаза, потемневшие до черноты, понял – беды не миновать, хиленькая морда наглеца не выдержит удара боксера-перворазрядника в полутяже. Он вскочил, встал между парнем и столом и свистящим шепотом предложил тому убираться к … из бара. Потасовка должна было вот-вот начаться, но в  баре появился, непонятно откуда взявшийся администратор Иван Федорович, оттащил паренька от их столика, приказал рассчитаться да удалиться из бара, и вообще из ДЖ, иначе он вызовет наряд милиции. Компания была не настолько пьяна, чтобы впутываться в неприятности, и подчинилась, почувствовав, что поддержки у них нет, в баре были одни враги, у многих чесались кулаки проучить хамов-чужаков. Гроза в виде выяснения отношений не словами, а руками, прошла мимо, но настроение было напрочь испорчено.
На Вальку было жалко смотреть. Эффектная, броская, знающая как и умеющая себя подать, всегда притягивала экзальтированное внимание мужиков и завистливое женщин, вдруг растерялась, она не привыкла к такому хамству, не знала, как реагировать на происшедшее. Наконец, не выдержала тяжелого молчания и бросила Алику:
- Молодец, во время встрял!
- "Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими", – процедил сквозь зубы Женька.
- Жека! Когда ты бешенный, ты же не думаешь о последствиях. Ведь двинь ты ему, под суд пошел бы, твой кулак как раз в размер его птичьего личика, что бы на нем осталось целого и чем бы это для тебя кончилось? – Валентина, наконец, отошла от шока.
- Неужто у него такая маленькая рожа? – повеселел Женька.
- Кулаки у тебя огромные, вон, кувалды какие!
Аню Алик больше не встречал, ему показалось, что она была довольна разгоревшимся из-за неё скандалом
                *               
Глядя на приготовленный стол, все трое сглотнули слюну, и каждый внутри себя порадовался, что не пошел в кинематограф – что такое Альберто Сорди по сравнению с "Московской" жизнью!
Сели за столик под кораблик – весьма почётное место. Женька любовно разлил водку по стопкам, оторвал ручку калача, нежно помазал маслом, сверху паштетом, положил кусочек селедки на вареную картошку, налил стакан томатного сока и вопросительно посмотрел на друзей.
- Мастер! – восхитился Поэт. – Как восхитительно все проделано! Нет, гроссмастер! Отрепетировано все, вплоть до положения мизинца левой ноги! Сколько потрачено бессонных ночей на усвоение навыков?
- Лучше спроси, сколько потрачено водки на репетиции, - посоветовал Алик, проделывая те же манипуляции и глотая слюну.
- Други мои, не спорьте! Давайте не чокаясь, согласно христианским обычаям, помянем мою безвозвратно ушедшую семейную жизнь!
Помянули. Закусили. За смежными столиками насторожились - не чокались, а морды далеко не грустные.
- Теща умерла? – сочувственно поинтересовался Котик Нечаев с соседнего столика. - Вроде кого поминаете, а хари радостные?
- Уймись, Котик, ну что лезешь в душу, - огрызнулся Ермолай, – смерть человека всегда трагедия, даже если высшее создание природы есть теща. Но еще страшней, когда умирает чувство.
- Что-то я тебя не знал за сентиментального …
- Котик, не лезь, дай спокойно друзьям выпить-закусить! Ну, ей Богу, отвяжись!
- Юпитер, ты сердишься, значит, прав я … - начал было тянуть Кот, но сообразил – не стоит, и замолчал, что далось ему огромными усилиями!
- Дорогие товарищи! – торжественно, но очень тихо, почти шепотом, провозгласил Алик. - давайте разольем водку по стопкам и снова помянем дружную советскую ячейку общества, безвременно ушедшую в небытие. Женечка! Многие женщины обладают не свойственным их полу украшением в виде рогов, но твоя жена располагала самыми красивыми и ветвистыми. Такая ноша угнетает, Валентина не выдержала …
- Олег, ты тост произносишь или объясняешь Ермолаю причины развода? Поди, он лучше тебя их знает, нравоучитель ты наш сердечный!
- В нашей стране, господин Дворцов, поэт больше, чем поэт, но меньше, чем настоящий человек! Ты перебил меня, скотина поэтическая, я забыл, на чем остановился?
- Ладно, чувак, кочумай, давай-ка, кирнём за Вальку, все-таки лучшие годы свои она отдала мне!
Выпили. Никто не заметил, когда Юрка ухитрился поставить на стол новую бутылку водки, но все молча одобрили его деяние.
Дальше пошло-поехало … Нить разговора была утеряна, кто-то подходил к их столу, куда-то отлучались они, и все это сопровождалось тостами за   разные достоинства и недостатки, которые оборачиваются совершенствами … за честность, которая сегодня есть единственный признак аристократизма … за добрых людей, примером своим искореняющих зло … за вторую древнейшую профессию, она как молодая, красивая девушка притягивает к себе лучших, талантливых людей …
Кто-то предложил выпивать в весеннем садике, вывалились туда. Столиков не было, закуски тоже, зато водки и разговоров было много. Из разных углов то и дело неслось – " … старик, ты помнишь …", "…читал твою заметку – гениально!…", "…главный ваш – чудак на букву "м", не понимает, какие люди у него работают …", "… старикашечка, ты знаешь – я тебя уважаю, но статья три месяца на твоем столе! Протухнет …", "…тема вкусная, уже в чернильнице, осталось перенести на бумагу…" Все, как обычно, славословили присутствующих и поругивали отсутствующих.
На каком-то этапе Поэт решил, что они должны вырваться из болота гениев и поехать на Воробьёвы, то бишь, Ленинские горы и гулять там, встречая рассвет – очень романтично! Уговорил!
Долго искали такси, нашли, приехали и задумались, зачем их, собственно, туда принесло? Забыли!
Судили-рядили, но о рассвете позабыли!
 В поисках причин поездки Ермолов  вдруг вспомнил Герцена и Огарева, и повел ребят к месту, где, как он точно знал, они поклялись в вечной дружбе. Поэт предложил тоже поклясться, но Ермолай заспорил – их было двое, а нас трое, как быть? Нельзя нарушать традиции русской литературы, двое – так двое! Поэт возражал, и главный его аргумент – не важно количество, как он выразился – клятвующихся, главное дух! Ермолай засомневался, есть ли такое слово в русском языке – "клятвующиеся", но поэт заупрямился, утверждая, что язык, как литературный, так и бытовой, должен динамично развиваться. Ермолка ещё некоторое время упорствовал, но других доводов, кроме арифметических, не нашел, и сдался.
Поэт тут же сел писать клятву, но не заладилось с рифмой. Тогда, сказал он, обойдемся без клятвы, но "Колокол" издавать будем! Да, заорал радостно Ермолов, новый "Колокол" в старом Лондоне! Поэт сказал, что не готов к эмиграции, что любит страну и никуда не поедет, к тому же, к его огорчению, у него нет в роду евреев, ему не с кем воссоединяться, а, стало быть, нет повода для отъезда. Ничего, утешил Ермолай, в начале жизни мы все русские, в середине антисемиты, а к концу становимся евреями. Метрика с мамой-еврейкой стоит три куска, мы скинемся и купим тебе.
- А тебе? – всхлипнул растроганный Поэт.
- Мне не надо – у меня мама караимка.
- И ты, Брут, - посочувствовал Алик, а Ермолай волшебным движением вытащил откуда-то початую бутылку водки, маленький складной  стаканчик и предложил отпраздновать полное единодушие в их рядах.
                *            
Это была ошибка. Это была та самая последняя, а потому всегда лишняя, рюмка! Алик проснулся, но пошевелиться боялся – голова была налита горячим чугуном, утренний свет резал глаза, а во рту расположилась помойка. Сквозь мглу, окутавшую нетрезвые мозги, прорвался Булгаков – "Степа! Тебя расстреляют, если ты тотчас же не встанешь! Степа ответил – расстреливайте, делайте со мной, что хотите, я не встану! Ему казалось, если он откроет глаза, тут же сверкнет молния и голова разнесется на куски …" Боже, как точно! Значит, Булгаков испытал это! К пережитому присовокупилось ощущение чего-то холодного и мокрого, время от времени тыкающегося в щеку. Внутри все похолодело! Тинг! Он же не выпустил во двор его вечером! Бедный пес! А, может быть, все-таки выпустил? Нет! Пес брезговал выпившим хозяином, даже если Алик выпивал бокал сухого вина или кружку пива, а вчера …. А что же было вчера?
Что было в Доме журналиста, он помнил, остальное в каком-то тумане, отрывки и ничего целого – разговор с милиционером, поиски такси, запах бензина, от которого тошнило, но не помнил, как попал домой, словно кто-то острым ножом отрезал кусок памяти. Слава Богу, что мать в Баку! Скотина, казнил он себя, заставил мучаться пса! С усилием воли оторвал голову от подушки и, еле передвигая ноги, с полузакрытыми глазами, выпустил пса, оставив дверь приоткрытой на случай его досрочного возвращения.
Мучила жажда. Алкогольное обезвоживание организма - поставил он диагноз. Ни на что не надеясь, заглянул в холодильник и обрадовался ледяной бутылке "Боржоми" почти так же, как вчера радовался запотевшей бутылке "Московской". Но, припав к горлышку, сумел сделать только два глотка – реакция отторжения была мгновенной! Отдав канализации все, что было вчера закусано и выпито плюс два глотка "Боржоми", Алик почувствовал облегчение, сумел посмотреть на часы, и ахнул – семь часов! Ну, Тинг, отомстил, чертова собака! Спать, спать и спать … Сон лучшее лекарство от всех болезней. И от вредных собак!
Часа через три-четыре Алик проснулся оттого, что чувствовал на себе чей-то взгляд. Так и есть – Тинг лежал в углу комнаты, положив свою длинную доберманью голову на лапы и укоризненным, немигающим взглядом, смотрел на хозяина.
- Ну, ладно, ладно – примирительно пробормотал Алик, - Господь прощал и тебе рекомендую. Я ведь тебя прощаю, когда ты за паршивой сучкой хрен знает куда убегаешь, правда, возвращаешься, но и я тоже вскоре протрезвею. Сейчас пойду в ванную, приму душ и войду в норму.
Тинг понимал значение слов "пойду в ванную", осенью и весной каждый раз после гулянья совершал там процесс омовения, одобрительно рыкнул, поднялся, подошел к другу и ласково потерся о колени. Мир был восстановлен!
Горячий душ хотя и помог, но не до конца – некое головокружение оставалось, однако пора было двигаться на работу, может, уже успели пленки проявить и контакты сделать. Он кое-как оделся, кинул огромную кость собаке, Тинг взглядом радостно спросил – это все мне? И отправился в свою столовую на кухню, за дверь.
Первый, кого Алик встретил во дворе, был Шарик, который вообще-то был Мишкой, но Шариковым, один из детских врагов. Будучи года на два постарше, значительно здоровее, он неоднократно и довольно жестоко бивал его, но возраст стер детские разногласия, и в данное время их отношения были вполне нормальные, а со стороны Шарика в некоторой степени и уважительное.
- Ну, ты вчера приехал двиганутый! – мелким смешком засмеялся Родя.
- Что такое? – Алик испуганно посмотрел на него. – Чего мелешь?
- Парень, ты ночью под такой мухой был со своими друганами – ой-ёй! Во дворе сходняк устроили, на столе орали, друг друга жучили, стихи читали на память, чуть весь дом не разбудили. Ты матерился, все кого-то ругал, а когда тетя Маша вылезла во двор, ты перед ней на колени встал да орал: спасибо тебе, тетя Маша, что ты читать умеешь! Машка утром, когда бабам дворовым рассказывала, так плакалась им – и этот пустился в блудную! Господи, когда мужики-то оклёмуются, на весь двор верещала трещотка чертова! Теперь и ты в дворовых алкашах ходить будешь! – ехидно проговорил Родя.
Может чего Толян и привирает, но похоже на правду. Доминошный столик во дворе становится митинговой площадкой для поддавших друзей. И насчет тети Маши, то тоже, наверное, правда! Родька, да и никто во дворе не знает, что произошло несколько лет назад…
старинные деревянные ворота, украшенные красивой резьбой, остаток Шереметьевской усадьбы, стояли прямо против подъезда Алика. К ним относились с большим уважением, они всегда были чистыми, их никогда не разрисовывали, хотя стены домов были испещрены произведениями народного творчества. До … накануне к Алику приехали Вовка Надышев и Ленька Руйкович, старый КВН-щик, зарабатывавший деньги написанием реприз  и скетчей  для артистов эстрады. Все трое любили поиграть в карты, выпить бутылочку водки и поделиться свежими анекдотами или смешными историями.
В тот вечер ребята привезли пару бутылок входившего в моду портвейна-бормотухи "Три семёрки".  Алик напиток этот принципиально не пил, однако в тот вечер изменил своим убеждениям, и пару рюмок все же принял. И сразу с непривычки отяжелел, прозевав момент воровства: в комнате Алика на письменном столе, под стеклом, лежала красивая фотография обнаженной модели какого-то западного фотомастера, кажется Ньютона.
Ранним  утром, часов в полшестого, шесть, в двери раздался короткий, но злой звонок. Счастье, что он раньше всех, чутьё  сработало, среагировал и открыл дверь. Тетя Маша, дворничиха, командир двора и мировой судья с неоспоримым авторитетом среди постоянно препирающихся дворовых кланов,  кипела от злости и негодования!
- У, бандюга, охальник, у, сукин сын! Ты чё, поганец, сотворил, в тюрьму захотел, скот ты этакий, фотограф х…! - пожалуй, это было самое цензурное, что услышал Алик.
- Погоди, - взмолился Алик, - что случилось, не ори, родителей разбудишь?
– А ну, гаденыш, натягивай порты и пошли со мной, коли родителей боишься! Куда? Пойдем, мать твою, пойдем, здесь не далече …
Они спустились вниз, подошли к воротам.
- Смотри, м…к, - торжествующе ткнула тетя Маша!
 Алик посмотрел … и похолодел! Пижоны, скоты кавеэновские, шутники поганые, он заскрежетал зубами: на воротах была прибита утянутая со стола фотография – где ночью, гады, взяли гвозди – а под ней пол листа ватмана, тоже ведь надо было раздобыть, на котором каллиграфическим Лёнькиным почерком было написано – "Фотограф-порнограф А. Мильк. Вход со двора"! Спасибо тете Маше, она читать умела! Вряд ли она поняла значение слова "порнограф", но фотография "голой шалавы", так она оценила натурщицу, ей сказала многое.
Ребята тут же, утром, выслушали со включёнными импровизациями все, что говорила тетя Маша, но прошло время, случай принял анекдотическую форму, все участники процесса с удовольствием вспоминали "милую шутку", но добиться, где они ночью достали ватман и гвозди, он так и не смог. Оба клялись и божились, что ничего не помнят, но Алик подозревал, что во дворе они наткнулись на соседа, бывшего одноклассника Гешку, студента пищевого института – уж больно тот хитро поглядывал при встречах на него, однако тоже не раскололся.   
Б-р-р-р … даже передернуло, он махнул Родьке рукой и отправился на Арбат. Но не дошел даже до Плотникова – Сивцев-Вражек подло старался то искривить дорогу, то переворачивал её на бок, то вдруг небо оказывалось под ногами.
Нет, на работу нельзя ехать, решил Алик и вернулся, выпустил собаку, позвонил Славке Уткису, спросил, нужен ли он и готовы ли пленки. Нет, ответил Славка, пленки не готовы, большое начальство им не интересовалось, можешь продолжать лечение, только заглядывал Касум и просил передать, что перенесённая на сегодня съемка отменяется в виду непредвиденных обстоятельств. Видимо, обстоятельства лежат на диванах с холодными полотенцами на головах и мечтами о кружке холодного чешского пива.
- Пошел к черту,  – беззлобно буркнул обрадовавшийся Алик и подивился, откуда Славка все всегда знает.
О завтраке, обеде и пока об ужине речи не было, и он, приоткрыв для пса дверь, улегся спать
                *       
Проснулся Алик в седьмом часу вечера совершенно отдохнувшим, пришедшем в себя, с удовольствием пожарил яичницу с ветчиной, выпил чашку кофе  и, вполне умиротворенный, позвонил поэту узнать, как дела. Подошла Лера, сухо сказала, что Женя уже лег спать, она не хочет его беспокоить, звонил Женя Ермолов и просил, если ты будешь звонить, то чтоб перезвонил ему, так как сам не может тебя нигде поймать. Женька уже лег спать или еще спит, засомневался Алик, набирая Ермолая?
- Чувак! – обрадовано заорал Ермолай, - где ты шляешься, звоню к тебе – никто не отвечает, на работе нет, я уже волноваться стал. Слушай, у тебя ведь гениальный пес, научи его поднимать трубку и лаять в неё – хозяин пьян, подойти не может, или – он на работе.
- Хватить изгиляться! Лучше расскажи, что вчера было, я плохо помню.
- Старик, ты вчера был потрясающ, ты был очень мил! Милиционеру, пытавшемуся тебя урезонить, втолковывал, что никому не позволишь издеваться над Герценом и Огаревым, и что ты проклинаешь себя за то, что не удосужился прочитать "Былое и думы", средоточие русской философской мысли, если не считать Чаадаева! Поэт пытался у тебя выяснить, почему не считать Чаадаева, ты был очень сердит, но во дворе вдруг стал всем говорить "вы", даже какому-то парню, якобы другу детства. Потом, вслед за поэтом, влез на стол, и тоже стал читать стихи.
- Я? Стихи? – поразился Алик. – Какие стихи, чьи? Я не любитель поэзии, и уж совсем не знаток. Врешь ты, не может этого быть, клевещешь на друга.
- Чувак, честное слово, какой смысл мне тебе врать, убеждать тебя во вчерашней нетрезвости нет нужды – и так знаешь. Спроси у поэта, он даже протрезвел немного. Послушал, сказал – стихи неплохие, но он автора не знает, где ты их взял – тоже. У Алика, сказал он грустно, голова что помойка, оттуда можно вытащить как гнилой помидор, так и золотой слиток. А ты – врешь!
- Да что за стихи? – взмолился Алик.
- Ты что думаешь, я помню? Что-то про колодцы, откуда ты рвешься к свету, об улице холодной, ну и еще что-то.
Так, сказал про себя Алик, конечно я знаю эти стихи, я ведь их и написал! Еще в девятом классе, когда поссорился с Галей, на улице возле её дома. Но с тех пор и забыл, сейчас под дулом пистолета не вспомню ни одной строчки. Классика: что у трезвого нет в уме, то у пьяного на языке!
- Что, чувак, вспомнил? – прервал паузу Ермолай.
- Нет! - отрезал Алик.
- Ладно, не сердись, ты действительно читал стихи, и был очень вежлив и симпатичен. До завтра.
Так, сейчас залезу под корку, надо обязательно вспомнить, иначе совсем плохо! Ага, вот:
                Я провожал тебя домой.
                Мельканье фонарей так раздражало, торопило.
                Скорей, скорей,
                Вон с улицы холодной,
                Со дна колодца вверх, на этажи,
                Но кто-то сдерживал шаги!
                И стало страшно, пусто, неуютно
                От свиста ветра, стука каблуков,
                Которые так быстро убегали,
                Отсчитывая прошлые часы.
                И все, что было в предыдущем, уходило,
                Нас было двое, буду я один!
                Шаги замедлились, а время исчезало!
                Вот так текут ручьи, не превращаясь в реки.
Всё-таки вспомнил! Надо ж, столько лет прошло, а помню! Да причем тут стихи, просто Галя осталась под коркой – первая девушка, из девятого класса соседней женской школы, ответившая взаимностью, да дурак был, не прошел испытания. Не простила, и правильно сделала! Может, и к лучшему! Лет через семь-восемь, случайно, у Мишки Гамаюнова на дне рождения встретились – слова не сказала, да так, что Мишка, человек не очень тонкий, и то спросил потом – вы, что, знакомы были? А она … такой красивой показалась, в душе защемило! Одна была.
                *               
Первым встречным был Фед. Зажмурив глазки, он стоял на ступеньках агентства, подставив лицо под лучи утреннего солнца, и откровенно блаженствовал, разве что не мурлыкая от удовольствия. Увидев Алика, он радостно всплеснул руками:
- Ну, наконец-то, хоть один появился!
Алик насторожился.
- Что означает – хоть один? Что, больше никого в агентстве нет?
- Мильк, не притворяйся идиотом, я ведь тебя не спрашиваю, что было позавчера вечером, когда вы пошли смотреть новый художественный фильм, и чем просмотр кончился, или, точнее сказано, во что он вылился, то есть, куда вылился я знаю, а в каких количествах – нет. Я даже не спрашиваю, хорош фильм или плох, я не спрашиваю о героях и сюжете, ясно по косвенным уликам, в том числе и по твоему отсутствию на работе весь вчерашний день, что фильм был прекрасен и просмотр затянулся.
- А что за косвенные улики?
Фед развеселился.
- Приходит ко мне вчера Бруклин и умирает от хохота – ему позвонил Ермолай, который, как известно, непосредственно ему подчиняется, и голосом, охрипшим от холодной водки, объясняет ему, что приходить на работу ему нет смысла, в два часа у него интервью с английским вице-президентом! Растерявшийся Бруклин переспрашивает – с кем интервью!? А тот продолжает упорствовать – с английским вице-президентом! Комната грохнула! Полдня никто не работал, едва все отдышались от смеха. Сразу возник нешуточный спор, продолжавшийся почти весь оставшийся день, сколько, учитывая масштабы Ермолки, нужно выпить водки, чтобы наутро встречаться в Москве с вице-президентом Великобритании!
- Одна улика. Вторая?
- Я пошел к Женьке Дворцову. Того тоже не было, а в комнате шла оживленная дискуссия вокруг его утреннего звонка, когда он объявил, что, как агитатор, должен навестить избирателей и убедить их во время явится на участки для исполнения гражданского долга! Долго гадали, не сам ли Женька объявил в стране свободные демократические выборы, осуществив свою мечту о кандидатах-конкурентах, потому как официальных, всенародных, в ближайшие два-три года не предвидятся. Тогда я стал искать тебя, но, когда твой коллега Борька мне объяснил, что ты на съемке и вряд ли сегодня появишься, стало ясно, чем ваша троица накануне занималась. Вопрос заключался – сколько и чего.
- Чего-чего! Водки, конечно, а вот сколько … Ладно, один нашел в Лондоне республику, другой открыл избирательную кампанию, а со мной вот что приключилось, - и Алик рассказал Феду, как издевался над ним Сивцев-Вражек.
Фед свалился на лестницу, как подкошенный. Он весь трясся, у него катились слезы из глаз, он хватался руками за ступеньки, чтобы удержать равновесие, вместо слов вырывался какой-то птичий клекот, можно было различить только – " …не могу, не могу …"
                *          
С утра Тинг посмотрел на него грустными добермановскими глазами, в них открытым текстом было написано – я плохо себя чувствую, один гулять не пойду, лучше, если ты свезешь меня к этому выродку в белом халате, который откликается на кличку "Врач". Я хоть его и ненавижу, но понимаю – иногда без него не обойтись.
Знакомый ветврач Вадик осмотрел пса, ничего страшного – ушибся или подрался, есть воспаление, но два-три компресса и все пройдет.
Вернувшись, Алик сделал компресс с какой-то отвратительно пахнущей составляющей. Тинг даже зарычал от раздражения, но ничего не поделаешь, хочешь быть здоровым – терпи, и пес решил терпеть! Он свернулся калачиком в немом горе. Алик подождал полчаса, потом поехал в агентство, надеясь, что Славка не заметил его отсутствия.
Он заглянул в лабораторию, взял контакты, хотел посмотреть слайды, но узнав, что их уже подняли начальству, отправился вниз, в кабину, где можно было спокойно посмотреть всю съемку.
Там сидел Борька Албеков.
- Ну, как, отошел? – сочувственно спросил он. – Вежин скулит, целый день вчера тебя или Макара искал. Я твои диапозитивы вчера посмотрел.
- На Вежина наплевать! Диапозитивы нормально?
- Все о"кей!
Алик посидел за столом, тупо глядя в одну точку, и только спустя некоторое время понял, что разглядывает девочку на хуторе, заинтересовался, взял лупу, стал внимательно разбирать кадры, увлекся и через пять минут забыл обо всем на свете.
 Он был доволен – праздник хорош! Повезло! И колхоз ничего, хутор – колорит какой! Девочка у изгороди – класс! Точно из журнала "Чешское фото", они любят такие фотографии. Глазища какие! Умные и грустные. Как выразительно смотрит в объектив! Вот почему, если глаза умные, то обязательно грустные? Вот у того фактуристого мужика, что пиво предлагал на празднике, глаза тоже грустные. И у девушки в камышах на лодке тоже. Может, вся Литва такая – с грустными глазами?
А слабо сделать такой материал – "Грустные глаза Литвы"? Конечно, слабо! Экое сумасбродство приходит в голову, пары позавчерашние ещё гуляют. Хотя почему сумасбродство, тема-то интереснейшая. Да нет, если предложить «Счастливые глаза юности», то обрадуются, только никто не будет знать, как её снять, а по Литве молча скажут: пожалуйте, сударь, член правящей партии, в "черный" список. И  тогда глазёнки грустными у тебя станут! Поэта байка, он и прочитал нам: "Мудила решил, что он мудила. Пошел в ЦК. ЦК не утвердило". То ли где-то услышал, то ли сам сочинил … А вообще-то ты, трус, недаром Илюшка Габай тебе сказал – нечего тебе у нас делать, ты другой, когда я попытался влезть в диссидентство.
Мельники славненькие, всё издевались, гады, на своём языке, что клюнул на их шутку про муку, а как смешно! "Певец русской деревни" увидит, прицепится – организовал все, это не жизнь, а вмешательство в неё, а я – фигушки, четыре часа в засаде сидел и дождался! Тарас как-то с пеной у рта утверждал, что свои киевские "Красные фартучки" снял чисто репортажно. Особенно, когда на свидание вечером ходят с молодыми людьми - ну, просто случайно встретил! А что касается фартучков, действительно придумал и попросил, но только для того, чтоб они в цеху выделялись. Албеков на обсуждении мрачно, почти шепотом, процедил сквозь зубы – как шестиконечную звезду повесил на грудь в оккупированном Копенгагене! Те, кто сидел рядом, конечно услышали, сначала зафыркали, а потом в полный голос хохотать. Тарасу, естественно, потом передали, так он Борьку возненавидел лютой ненавистью.
Ладно, Тарас Тарасом, Борис Борисом, а вот животноводческая ферма – ни то, ни сё, не кукареку! Примитив! Как же этих коров с доярками снимать?
Черт, не заметил, как три часа прошло. Жрать хочется. На ДЖ денег нет, дома последние яйца израсходовал, надо стрельнуть бабки. О! У Эмки, коллекционера Ленинских портретов, их у тебя много, но все одинаковые – красного цвета и хранятся в сберегательной кассе, либо дома, в чулке.
Раздался звонок внутреннего телефона. Алик вздрогнул – не дай Бог Ермолка, второго вечера не выдержу. Еще хуже – Славка, упечет куда на съемку, Борис предупреждал – я на очереди!
Но это был Вежин. Здоровый, высокий детина, "лом можайский" с интеллектом лома! Считает себя обиженным жизнью, сотрудниками, и, естественно, евреями. Автор знаменитой фразы: "Вчера на Красной площади за полчаса нарубал девятнадцать негативов, всех отснял!", от которой Бабка пришла в бешенство.
- Я к тебе сейчас загляну, - нервно.
- Сань, давай попозже, я командировку смотрю.
- Чего тебе там смотреть, успеешь, а дело безотлагательное.
- Какое?
- Сейчас зайду.
Кабина Вежина была напротив, так что Алик трубку положить еще не успел, как тот голову в дверь просунул.
- Слушай, - сухо сказал он, - сегодня письмо надо посылать на аккредитацию на фестиваль моды.
- Ну, и посылай, а я тут при чем? Иди к Уткису, он начальник, с ним и разговаривай.
- А вы что, с Александровым снимать не собираетесь?
- Слушай, Саня, - вконец обозлился Алик, - не хочу отчитываться перед тобой, но скажу, чтоб ты беситься перестал – у мне  другие планы, уехать собираюсь из Москвы.
- Куда?
- Еще не решил, но точно туда, где тебя нет! - засмеялся Алик.
- Все темните, потихоньку работаете, исподтишка …
- Тьфу ты, мать твою, ну какая тебе разница, я же в твои дела не лезу, и ты меня оставь в покое!
- А ваша кампания все дела прибрала к своим рукам – один спорт снимает, другой моды, третий в Большом прописался …
- Четвертый Дом Дружбы окучивает, - сыронизировал Алик - ты, Сань, не забыл, как у нас ДД назвали, а то напомню – "Вежин луг"! Я вот не помню, чтоб ты или кто другой скандал учинил, когда меня в Шушенское на стройку ГЭС зимой послали – нет, почему Мильк, а не я?
- Так я скажу Славке, чтоб и меня включил в письмо? – долбил своё Вежин.
- А что, нас включили? Я и не знал! Тогда скажи ему, что моё сокровенное желание, чтоб выкинули нас из списка. Буду тебе премного благодарен, а пока проваливай, дай поработать!
Он повозился ещё немного, откровенно полюбовался съёмкой, и, удовлетворенный, отправился в лабораторию сдавать негативы в печать.
В коридоре он столкнулся с Натальей Кардиной, спецкором при отделе соцстран. Та обрадовано остановилась:
- Где ты болтаешься, ищу тебя всё утро, ни на работе, ни дома! И когда вы перестанете таскаться по бабам! Слушай сюда, на днях я поеду в Киев писать о киевском онкологическом институте. Мне для иллюстрации будут нужны четыре-пять сюжетов, но ты можешь развернуть в большой фотоочерк, а я отдельно напишу маленький текстик, тема-то – высший класс!
- Наташка, ты гений, я тебя люблю! Поедем, ещё как поедем, только я развяжусь с этим треклятым фестивалем мод, Ефрем Александрович какие-то виды на меня имеет.
- Сам виноват! Вчера Козин звонил Кролику, надо отснять для венгерского журнала модели, так Кролик условие поставил – или ты, или Александров, но лучше, если вдвоём. Коза взбесился – как это ему условия ставят! И побежал к вашему, а тот ему – зачем снимать, Мильк отснял вильнюсский дом моделей, всё новое, а то – Кролик да Кролик. Коза обрадовался – и съемка есть, и Кролику не уступил! Дети! Насчет Киева. Материал не оперативный, но я поеду сейчас, потом не могу, а ты отдельно, я там почву удобрю к твоему приезду, выделю узловые моменты, что для меня надо будет.
- Отлично, Натуся, ты настоящий друг! На пытках не выдашь, за деньги не продашь!
- Вот дурак! Да мне только покажи иголку, как я сдам все пароли и явки. Кстати, мне говорили, что Космодемьянская была с психическими отклонениями, как и известный большевик, герой подполья, Камо – они не чувствовали боли, потому терпели запредельные пытки, не было болевого порога.
- Иди ты! Стало быть, когда Камо попал под единственный грузовик в Тифлисе, он умер не чувствуя боли, а Зоя, когда вешали, так просто получала удовольствие, граничащее с половым? Счастливчики!
- Циник ты! И Невский циник! И Борька циник! Все вы циники! А ещё члены партии!
- Ладно, Наталья, во-первых, ещё не создана партия, в которую приняли бы Невского, как нет такой партии, в которую бы он вступил, а во-вторых, я тебя целую, ты лучшая девушка в агентстве, мы тебя очень любим!
- Девушка! – фыркнула Наташка и убежала.
Молодец баба, какой материальчик предложила! Сказка! Вот интересно, тема лежит на поверхности, а ещё никто не снял! Надо вечером обдумать, пораскинуть мозгами, как к ней подступиться.
                *             
- Где шлялся? – встретил его Славка. - Тебя мрачный Дворцов спрашивал.
Женька действительно выглядел довольно хмуро.
- Что у тебя?
- Ты как относишься к Михалкову?
У Алика глаза округлились! Вопросик неожиданный, никогда не задумывался над своим отношением к детскому поэту.
- К которому? Троих знаю, а сколько ещё бегает по стране с криком – а где наш папа, и сколько ещё будут бегать, ведать не ведаю. К чему вопрос?
- Помнишь антипастернаковскую компанию?
- В подробностях нет, но кое-что, а что это ты вдруг полез в наше постыдное прошлое?
- Да вот Ермолай принёс сохранившуюся у него вырезку из газеты, кажется "Правда", со стихами Михалкова, посвященными Пастернаку. Слушай:
                Антисоветскую заморскую отраву
                Варил на кухне наш открытый враг!
                По новому рецепту как приправа
                Был поваром предложен Пастернак!
                Весь наш народ плюёт на это блюдо,
                Уже по запаху мы знаем, что откуда!
- Ну, и что? – пожал плечами Алик, - старик, вызовут тебя куда надо, и не такие стишки напишешь.
- Ты оправдываешь этот пасквиль?
- Не оправдываю, Поэт, но легко осуждать, а  чтоб понять, надо влезть в его обстоятельства.
- Но зачем ему, талантливому человеку, изумительному детскому поэту – "Дядя Степа утром рано быстро вскакивал с дивана" – зачем ему это было надо?
- Фу ты, Женька, что ты наивного дурачка из себя строишь! Что, для тебя новость – в наше время платят не за талант, а за то, как ты этот талант реализуешь, и, если можешь срифмовать "Пастернак" и "враг", то тебе платят ещё дороже. А Михалков человек не сложный, власть не только признаёт, но и служит ей, перевыполняя план – ультрапреданно! Ещё в сороковых годах пьеску написал, "Илья Головин" называлась, чуть ли не во МХАТе шла, а герой, Головин,  композитор – формалист в музыке, космополит, сие намёк или донос на Шостаковича, а ты говоришь! Но я тебе скажу, через двадцать-тридцать лет и не вспомнят эти паскудные газетные строчки, пьесу забудут, останутся только сам Пастернак и "Дядя Стёпа"! И снова он будет любимым детским заикой, и забудут даже, кто автор слов гимна.
- Не знаю, Алик, но мне откровенно не нравится твоя позиция. Ты оправдываешь подлость ситуацией …
- Жень, я уверен на сто процентов, что романа Дядя Стёпа не читал, но если ему в ЦК говорят – роман плохой, не наш, он что, должен выразить недоверие Центральному комитету той самой партии, в которой он состоит, и которая безраздельно властвует?
- Конъюнктурщик!
- Хлюпик ты наш, вонючий интеллигентик, а сам ты член какой партии? Демократической? Республиканской? Может, социал-демократической? Или христианских демократов? Ты не выходишь на площадь с плакатом "Да  здравствует осознанная необходимость", ты же трусливо, как все мы, осуждаешь на собрании тех, кто пошел не против основ советской власти, а всего-то против некоторых отрицательных сторон её! Ты тихий конформист, единственное твое достоинство, что ты не орешь на собраниях и не печатаешься в "Правде", но голосуешь всегда "за". А он громкий, потому живет на Николиной горе, дети его учатся во ВГИКе, а ты стреляешь червонец в коридоре, когда хочется выпить рюмку водки!
- Олег! – было видно, как Женька еле сдерживает себя, зубы даже стиснул, - я не герой, я молчу, но не лезу с обличениями гениев, не вешаю паскудных ярлыков, это честнее.
- Не уверен, но точно безопасней! Жень, ты …
Зазвонил телефон и Женька взял трубку.
- Да, здесь, передам, – к Алику, - иди, начальство вызывает.
- Жень, не сердись, мне отец говорил – нельзя осуждать людей за страх, за подлость должно, а за страх нельзя. И нельзя быть таким наивным, только необстрелянные жизнью дети и законченные идиоты верят в высшую справедливость, все остальные соглашатели в той степени, которая и определяет уровень порядочности. Тот, кто выстроил башню из слоновой кости, оказался гением, но в ней никто не живет. Я и тебе советую – продолжай свой замечательный цикл стихов "Лерика", и твоя жена, Лера, простит тебе столь опасную для супружеской жизни карточную страсть, а что касается Михалкова, ну, сотворил стишки в далёком пятьдесят восьмом, ну, лизнул задницу тёзке своего сына, да провались они оба – и язык и задница! Илюшка Иослович, одноклассник мой, написал чудненький стишок про таких лизунов. Всё не помню, но главное:
                Хорошо иметь знакомых из ЦК КПСС,
                А не то по всем законам
                Вас съедят в один присест.
                Или можно из Совмина
                Чтоб хотя бы референт,
                А не то тебя скотина
                Прожуёт в один присест!
- Слышал о нём. Герой паскудной статьи-рецензии в «Известиях».
                *      
   Уже после вечерней прогулки с псом, открывая дверь, Алик услышал наглый в ночной тишине звонок телефона – наверняка кто-то сейчас известит о предстоящем визите: старичок, сам понимаешь, во Внуково грошей не хватает,  деться больше некуда, кроме как к тебе …
- Алик, добрый вечер, извините, так поздно, но мы только прилетели в Москву, это Вида, вы помните меня?
- Вида? Помню ли? Я ждал вашего звонка! – Алик был почти правдив. Звонка он действительно ждал, но был убежден, что не дождется – кто из нас обладает умением видеть невидимое?
- Алик, у нас будут бесконечные показы, но завтра к вечеру предполагается нас освободить, мы могли бы повидаться.
- Прекрасно, Вида, давайте поужинаем в Доме журналиста, - сказал и замолчал, сенсация – "представляешь, Мильк, ну, фотокор из агентства, с такой бабой пришел, а мы его употребили …" Но было поздно!
- Отлично! Какое время вам удобно?
- Мне? – удивился Алик, - любое. Семь часов вас устроит? Тогда я буду ждать вас на Новом Арбате у здания почты. Это напротив ресторана "Прага". Знаете?
- Да, там рядом студия Кролика, мы были в гостях у него.
Хм! Только прилетели!
                *             
В агентстве Алик первым делом разыскал Феда и поведал о звонке.
- Второй акт трагикомедии! Декорация – Москва, - обрадовался Фед, - хорошо, рядом с домом, удобно. Она знает, где ты живешь?
- Нет.
- И не говори, а то начнёт назначать свидания где-нибудь в Медведкове, в Бирюлеве или Серебряном бору.
Фед оказался прав. Прождав минут пятнадцать, Алик пошел к Гоголю, посидел на лавочке и, радуясь свободному вечеру, обман был ожидаем, двинулся домой. Погуляв с собакой, улёгся с книжкой, давно стрельнул у Витьки Баханцева – "Рассказы писателей-эмигрантов", мало известных, пышущих ненавистью, отчасти заслуженной,  к советской власти, но подавляюще бездарных в своей ненависти.
И опять полуночный звонок. Почему телефон так бесстыдно громко  звучит ночью? Разумеется, это была Вида!
- О, Алик, прошу простить, не было вас  на работе, ни дома, я хотела вас предупредить! Так неловко, я столько раз виновата перед вами, но эти враги – обстоятельства! Совершенно внезапно повезли на показ в ЦК комсомола, поздно освободились. Был банкет, московские комсомольцы ужасные люди, они такие пьяные, бесцеремонные и невоспитанные, стыдно, но уйти было нельзя.
Так, подумал он, где ж я был, если меня не было ни на работе, ни дома? Ага, я стоял у телеграфа, туда действительно не позвонишь, потом не торопясь шел домой и, ещё более не торопясь, гулял с псом.
- Алик, знаете, - продолжала Вида, - я говорила вам, что мы остановились в гостинице «Спорт», двести тринадцатый номер? Зачем тринадцатый номер, у нас в Литве нет таких номеров, тринадцать несчастливое число! Завтра, часов в девять, это наиболее возможное  время, я буду вас ждать.
                *         
Он купил бутылку шампанского, букет цветов и отправился в гостиницу. Знал ведь, чем всё это кончится! И не ошибся!
Дежурная второго этажа с недобрым взглядом, точь-в-точь гестаповка Марта, но откормленная, расцвела от наслаждения, услышав, что он направляется в двести тринадцатый номер, где его ждут.
- А там никого нет, они час тому назад уехали! – почти не сдерживая радость, сообщила он.
- Спасибо! Тогда будьте любезны, прошу вас, если вас не очень затруднит, - рассыпался Алик в картинной вежливости, - пожалуйста, передайте туда цветы, я буду вам очень благодарен.
- Кому? – менее мрачно задала вопрос "гестаповка", - их там двое.
- Никому персонально, просто в номер. Та, которой цветы предназначены, догадается. А вот бутылка шампанского, она для вас, вы удивительно добрый и отзывчивый человек.
"Гестаповка" куда-то исчезла, перед ним сидела нормальная, чуть смущенная женщина.
- Что вы, что вы! – она положила бутылку в стол, - может, что на словах передать?
- Да нет, не надо. Хотел повидаться с женой, но отложу до завтра, не так уж давно мы с ней расстались.
- С женой? – глаза у дежурной округлились, - что же вы сразу не сказали! Садитесь, подождите, я включу телевизор, чтоб вы не скучали.
Доброта и гостеприимство дежурной нарастали с феноменальной быстротой! Что делает с человеком одна бутылка шампанского! Исправляет характер!  Надолго ли?
Алик уже подошел к лестнице, как дежурная окликнула его:
- А вы по-русски говорите как москвич, непохоже, что из Вильнюса.
Всё-таки прорезалась "гестаповка" со званием лейтенанта, возликовал он.
- Я москвич, родился и учился здесь, но она забрала меня в Вильнюс, она так красива, что я не сопротивлялся, - ответ прозвучал спокойно, с достоинством, и, не дожидаясь следующих вопросов, быстренько спустился вниз и выскочил на улицу.
Чего, болван, мечешь бисер, обозлился он на себя, тобою вертят, как хотят, мнут, как мягкую игрушку, а ты всё заглатываешь наживку.
В первом часу ночи прозвучал длинный, требовательный, чужой даже по запаху, звонок.
- Здравствуйте, Алик! Вы так сильно обиделись, что, как это сказать по-русски, предоставились моим мужем, - она засмеялась, - и …
-  Нет, нет, Вида, что вы, совсем не вашим, вашей соседки.
- О нет, моя соседка есть совсем молодая девушка, она не быть замужем. Цветы красивые, мне завидуют, мне так приятно, что мне дарят такие цветы, я жалею, мы никак не можем встретиться, и всё по моей вине! Каждый раз мы должны делать показы для ваших тузов, это очень неприятно, они все считают, мы должны с ними проводить время вне показа. У нас в Литве так не принято, лидеры приезжают смотреть моду к нам, в Дом моделей, и никогда ничего себе не позволяют, а мы ездим в маленькие города, в колхозы и совхозы. Ваши же хотя и приглашают, но выглядит это как приказ. Так было вчера, так было и сегодня. Я прошу прощения.
Черт! Самое смешное, что похоже на правду, но ведь врёт! Если ложь похожа на правду, значит, ложь профессиональна!
- Вида, ну что вы, какие извинения, раз обстоятельства так складываются. Предлагаю совместными усилиями победить их завтра. У памятника Юрию Долгорукому со стороны хвоста коня. Знаете где памятник?
- Да, напротив Моссовета, и хвост коня тоже найду, - она весело рассмеялась, - в семь часов, хорошо?
- Отлично!
Конечно, он никуда не пошел. Весь вечер с Поэтом и Невским мирно пили пиво в ДЖ, потом Сашка ушел к Тоське играть в карты, а Поэт, Алик и Тинг еще долго гуляли по арбатским переулкам, обсудив практически все глобальные проблемы.
В час ночи раздался звонок.
- О, Алик, вы решили мне за всё отомстить? Я час почти стояла у памятника, но вас там не было! У вас что случилось?
- Нет, Вида, я опоздал всего на десять минут, но не нашел вас, решил, что вас пригласили в Совнарком или в ЧК на показ, и вы не смогли.
- О, Алик, я не знаю, что такое Совнарком или ЧК, но вы говорите неправду, вас там не было. Я ходила вокруг памятника, внимательно смотрела, но вас не видела, мы не могли не видеть друг друга, это обман, что вы приходили! – и она повесила трубку.
Кто-то из нас стерва, а кто-то дурак, и я знаю, кто есть кто, засмеялся, Алик, а Тинг, соглашаясь со всем, весело тявкнул.
Всё! Занавес! Простив невежливость, допускаешь хамство, допустив хамство, становишься дерьмом – героем тривиального анекдота. Хватит!
Однако разве можно с такой точностью просчитать, что именно сейчас мне надоело бегать к ней на свидания, и с такой наглой уверенностью утверждать – не было меня там, не было?
- Можно! – с наслаждением в голосе произнес Фед, когда Алик рассказал ему, - какая умница баба! Восторг! Хотя раскусить тебя, дурака, ничего не стоило! Ты бы еще у Мавзолея, у правой створки дверей назначил бы! Но все равно красиво тебя поимели! В двух сериях и на одну и ту же наживку!
- Радуешься? – мрачно бросил Алик, и ушел, понимая, что на длительное время станет героем Федовых рассказов, разбавленных изрядной долей импровизированных небылиц.
                *         
Славка поймал Алика в коридоре и молча указал на дверь главного редактора. У Ефрема сидел Зубров, заведующий отделом по связям с зарубежными агентствами и изданиями.
- Мильк, садись, заставляешь себя ждать, - недовольно начал Ефрем Александрович, - к нам обратился руководитель делегации Англии на фестивале мод с просьбой выделить фотографа для съёмки делегации. Эксклюзив, только для них. Платят хорошие деньги.
- Мне?
- Не наглей, агентству, государству нашему. А теперь без шуточек, серьёзно – дело будешь иметь с Зубровым, он будет проводить фотографии как положено.
- А отбирать?
- Я сказал – с Зубровым, ты исполнитель, он ответственный, всё тебе расскажет. До свидания, смотри, не урони агентство.
-  Во попал! - они вышли из кабинета, - Вежин же скандал учинит.
-  Нет, тебе только Англия, остальное он. Отснимешь и уходи в подполье. Вот тебе телефон переводчика, он тебя познакомит с администратором делегации. Там главное лорда отснять.
- Что за лорд?
- Забыл фамилию, бывший военный лётчик, лорда за войну получил. Звони и договаривайся.
- Не люблю эту лакейскую работу – снимать начальников!
- А что делать? Я вот тебя не люблю, а каждый день вижу! Терплю, стиснув зубы.
- Игорь Александрович! У Рокфеллера курица от удивления сдохла – первый раз чистосердечно признался, но советую вовремя остановиться, сотрудники не прощают откровенности душевной.
- Ладно, ладно, иди,  за собой следи!
Алик заглянул в записку. Вагнер, Андрей Николаевич! Ничего себе, фамилия! Митрофанова Ольга Валентиновна! Другое дело!
                *      
На следующий день Алик поехал в Лужники, в штаб делегации. Андрей Николаевич оказался совсем молодым парнем, аккуратненький, при галстучке, в хорошем костюмчике, значит, побывал в загранке. Ольга Валентиновна, никакая она не Валентиновна – Оля и Оля, студентка пятого курса иняза, тоненькая стройная блондинка. Администратор делегации, Роберт, здоровый мужик, ничего английского ни в лице, ни в одежде, объяснил – нужно отснять лорда Ромси, очень важная персона, на встречах с представителями московских руководящих кругов, так перевела Ольга и несколько сюжетов для журналов по теме "Английская мода на Красной площади".
Вопрос: меня будут везде пускать? Да, мы дадим вам аккредитацию члена английской делегации, вот она. С фотографией! Алик недоумённо посмотрел на переводчика, тот весело на Роберта – умеем работать! И сказал – Зубров прислал! Ай да Зубр! Как только касается прежней работы, так навык сказывается, а вот остальное … ну, точно не его стихия!
Роберт продолжил – фотографии манекенщиц на Красной площади должны быть представлены до официального приема, который состоится на второй день работы. Фотографии лорда он отберёт по контактам, об этом есть договоренность с господином Зубровым, но это не срочно, можно и на следующий день, он не улетит со всеми, а задержится. Всё ли вам ясно? Он рад, будем вместе работать. Если вы не знаете языка, Ольга вам поможет, она неотлучно будет при делегации. Да, ответил Алик, помощь Ольги будет просто необходима.
Встреча высоких договаривающихся особ закончилась, Ольга собралась уходить, и Алик вместе с ней.
- Оля, а что это за важная птица – лорд Ромси?
- О, лорд Ромси очень известный в Англии человек! Бывший военный летчик, сбил во время войны, кажется, около двадцати немецких самолетов, но, может, я что-то путаю в количестве, во всяком случае, ему за подвиги был пожалован титул лорда, соответственно он стал членом палаты лордов.
- Ого! Интересно, а что предпочтительней – трижды Герой СССР, как Кожедуб, или лорд, как Ромси?
- Олег, - засмеялась Ольга, - вы мне сейчас напомнили вопрос из "Швамбрании": "Папа, а кто кого поборет – слон или кит?"
- Так, а что военный летчик делает на фестивале мод?
- Он председатель какого-то королевского попечительского совета по моде, - хихикнула Ольга, - не знаю, как лётчик или член палаты лордов!
                *         
Приехав на работу и спустившись вниз, к себе в кабину, он задумался – Красная площадь! Надо бы поехать поискать точки для разнообразия. А что искать? Давно все известно – Спасская, Вася Блаженный, Исторический, возле него вид на Горького да ГУМ. И всё!
Заглянул озлобленный Вежин.
- Прорвался, - процедил сквозь зубы, - не так, так с заднего хода!
- Отстань, мать твою! – разъярился Алик, - иди к Ефрему и жалуйся, не то пошлю куда подальше! Надоел!
- Вон как заговорил! Пожалеешь!
- Так, теперь точно – пошел на … - и Алик выругался, - и больше ко мне не подходи! – а про себя – кто кого боится, тот не от него погибнет, а от страха.
Через полчаса появился Севич. Странный он был человек. Когда он снимал – талант! Но когда он начинал рассуждать о философских основах фотографии, о других высоких материях – молчал бы лучше, уж очень примитивен был! Его избрали председателем творческой секции, и в этом качестве он добровольно возложил на себя обязанности мирового судьи в деле разрешения неразрешимых постоянных конфликтов между фотокорреспондентами – творческий народ.
- Вежин жалуется, что ты нелегально пробрался на фестиваль.
- Экий подонок! Окончательно рехнулся! - снова вскипел Алик, - зайди к Славке, он подтвердит, как я отказывался. Мне наплевать на эту съёмку – ни уму, ни сердцу! Куда интереснее в командировку слинять, тема есть – зашибись, а тут склоками приходится заниматься с осатаневшим от жадности идиотом. Спроси – нет у меня никакой аккредитации на фестиваль, англичане заказали персонального фотографа – Ефрем за бабки продал меня им, и всё! Понимаешь? - и он показал пропуск члена делегации со штампом "Проход за кулисы".
- Сильно, - с легким оттенком зависти сказал Севич, - пойду, успокою, а то бедолага весь изнервничался.
- Да брось! Гнида и есть гнида!
- Так нельзя, товарищи все-таки, в одном котле варимся.
- Варево разное получается!
- Как вы любите друг друга!
- Ну, Тарас, проблема не в том, как я его люблю, - Алик сделал ударение на "его", - а в том, как он любит деньги! – и театрально вздохнул, - сволочь и есть сволочь, и всегда будет ею! Зависть – главная форма сволочизма, родная сестра скаредности и подлости!
Севич ушел недовольный – миротворческая миссия провалилась!
                *               
Позвонила Ольга, сообщила, вечером прилетают англичане. Завтра с раннего утра репетиция, а после съёмка на Красной площади, Роберт уже заказал автобус. К премьере прилетит лорд, послезавтра его обещал принять Косыгин, ты есть в заявочном списке.
 Алик побежал к Зубру, тот уже был в курсе дел, не волнуйся, всё в норме, снимай, девятка уведомлена, пропуск к Косыгину заказан. Надо известить топтунов на площади о съёмке а то какой-нибудь майор в форме старшины милиции взбрыкнётся, начнет проявлять бдительность, и того хуже, власть демонстрировать, много уйдет времени на согласование, им же там, на площади, скучно. Зубр обиженно сказал, что майоры на улицах не стоят, хватит и лейтенантов, но предупредить надо, это Алик прав.
                *               
Утром он опоздал, репетиция уже началась, но снимать там было нечего, только суетился режиссер, "голубизна" которого не вызывала сомнений! Подбежал Роберт – все готово, вещи в автобусе, Ольга поедет с нами.
Остановились у Василия Блаженного со стороны Лобного места. Мгновенно были задернуты оконные занавески – началось переодевание. Подошел "голубой" режиссер и спросил, может ли он составлять композиции из моделей одежды, показать, кто с кем должен сниматься? Алик обрадовался – конечно, даже очень хорошо, он же не видел модели, такая помощь просто необходима. Тогда режиссер сказал, что сейчас трое мужчин и три девушки оденутся так, как одеваются на улицах Лондона в будние дни.
И мужики и девушки оказались высокими профессионалами. Они непринужденно ходили, застывали в нужных позах, контролировали каждое движение, словно перед ними было огромное зеркало, играли и фигуры и лица, ими вдохновенно руководил Спенсер, так звали режиссёра, он явно увлёкся идеей – англичане на Красной площади!
Все проходы «простых англичан» Алик снял на подъеме с проекцией на улицу Горького, там образовалась довольно большая толпа зрителей, а модели шляп на фоне Спасской башни и на соборные купола. Элегантные мужские пальто на Лобном месте, а когда рассказал, для чего было предназначено в старину это место, то туда рванулись и манекенщицы, устроив там такой спектакль, что Спенсер завопил от восторга тоненьким голоском, а Алик ошалел, забыв об экономии плёнки! 
Остановился он только тогда, когда Роберт с беспокойством показал ему на куранты – пора!
Пока он собирал аппаратуру, подошла Ольга и спросила, а зачем тебе нужна была я?
- Как так? – уставился Алик, - а переводить?
- Да ты сам прекрасно изъяснялся с ними, только времена путал иногда, но тебя хорошо понимали. Даже Роберт поинтересовался, почему ты его обманул со знанием языка?
- Потому, что разведчик! – буркнул смущенно Алик, он и сам не заметил в раже, как заговорил по-английски, потом махнул рукой, тоже мне разговаривал – стань здесь, иди туда, подними руку, возьмись за шляпу, повернись.
- Кто  разведчик – ты или он? - усмехнулась Ольга, - Роберт просит, чтобы ты пораньше приехал в штаб.
- Хорошо. Мне тогда нужно нестись в агентство, чтобы успеть.
                *          
В агентстве уже все было готово к проявке и печати. Господи, каждый день бы так! Пленок было до и больше, Алик сел отбирать.
И запутался – нравилось всё! А всё – это сюжетов семьдесят! Ладно, сначала отобрал пятьдесят, похожие и варианты были отброшены. Из оставшихся вычленил десяток. М-м-м, как  хороши мужики с нижней точки на Васю Блаженного, трости их распрекрасно вписались в композицию! А эта девица – такая же длинная и тонкая, как Спасская башня, и шляпа её с круглыми огромными полями аккурат вписалась в циферблат курантов! А английский коллектив с нашим народом на спуске возле Исторического! Отлегло от сердца – и кадр красивый, и народ наш вокруг вполне приличный, не стыдно! Алик даже заподозрил – не Зубр ли с Мосфильма пригнал массовку, рояль в кустах!
Наконец, наступив на горло собственной песни, отобрал около сорока негативов, отнес их в лабораторию, а сам пошел в буфет, не завтракал ведь.
В буфете сидели коллеги Невский и Зеленогоров. У обоих был помятый вид, по их лицам легко можно было определить, чем накануне занимались студенты-заочники – Сашка отпаивался пивом, а Эмка, экономя под предлогом – я никогда не похмеляюсь, пил кофе.
- Где это вы, соколы, так нажрались? Оба на бровях!
- В "Марсе". А что, заметно?
- Ещё как! Значит, экзамены сдавали?
- Угу, – промычал Сашка.
- Судя по харям, много предметов сдали!
- До бровей не доехали, - мрачно сглотнул кофе Эмка, - а ты, Алик, совсем выкинул из седла Вежина? Он тут ходит и всем жалуется.
- Да ну и хрен с ним! Снимать надо уметь, так и тебя пихать будут во все дыры, а не выпихивать.
- О! Орел! Боец! Счас тебе, кунечка, вся эта компания крылышки подрежет, из дерьма не вылезешь, - позлорадствовал Сашка, - все-таки, если ты дурак, не умеешь дела делать, какого лешего на рожон лезешь, вечно в склоках бултыхаешься.
- Сань, это ты привык со всякой мразью якшаться, друзей среди них заводить, - вспылил Алик, - погоди, они и до тебя доберутся, ты думаешь – они тебе друзья-товарищи? Любят тебя? Не строй иллюзий – завидуют! И чего ты с ними холуяжем занимаешься! - окончательно разозлился Алик.
Невский приготовился к ответу – после вчерашнего реакция была замедленной, но в буфет заглянули Борька и Тарас.
- Алик, тебя Тамарка печатает?
- Да. А что?
- Здорово снял. Молодчик!
- Хорошо, - подтвердил Тарас, - съёмка удалась, на импорте снимать, совсем другое качество, смотрится иначе. Мы все удивляемся, как они хорошо снимают, нам бы их материалы, так снимем не хуже!
- Точно Тарас, виноваты материалы, Алик тут не причем! – обрадовался Невский.
 - Провокатор! Съёмка очень хорошая! В следующую среду я буду на творческой секции показывать свой университет, придете?
- А как же! Сколько ты его снимал, ужас, как долго!
- Со вступительных экзаменов и только закончил.
- Мама моя! Ну, и выдержка у тебя!
- Сначала надо посмотреть результат терпения, - пробурчал Эмка. Чувствовалось, что от кофе ему не стало легче.
Тарас ушел.
- Не пойму, - вроде бы в воздух сказал Алик, - когда снимает – гений, когда говорит – дурак, когда склочничает - мерзавец!
- Кунечка, - зевнул Князь, - давно известно, что все таланты и гении были большими мерзавцами, с добренькой душой наверх не выберешься.
- Тогда почему ты внизу? – невинно спросил Эмка, и все рассмеялись.
               
                *            
По дороге его перехватил Зубров.
- Идем, фотографии уже у меня, печать на выход я поставил. Ефрем доволен, понравилось, и мне тоже, хорошо поработал. Ты передай Роберту ещё контакты, а я позвоню в штаб. Да, Косыгин принимает лорда завтра в девять тридцать. Сними несколько сюжетов, вечером у них прием в "Праге", Ефрем сказал, чтоб на прием ты взял готовые отпечатки и вручил ему.
- Во работа! Продемонстрируем лорду нашу буржуазную оперативность – и мы так могём! Вся лаборатория на меня работать будет?
- Иди, иди, не скалься, надо показывать себя с наилучшей стороны.
- Правильно! А наихудшая останется нам для повседневной работы.
- Скверный у тебя характер! Недаром тебя многие не любят!
- Игорь, скажи мне, кто тебя не любит, и я скажу, кто ты.
- Язык у тебя болтается без привязи, знаем это. Ты мне лучше скажи, как тебе без знания языка удалось так расшевелить   манекенщиц и этих, как их называть, мужчин-манекенов? Переводчика они тебе дали?
- Да никак, они профессионалы, сами все понимают, я только моменты выбирал, а остальное их заслуга, не моя.
- С Лобным местом и со шляпами это они здорово придумали, скромник ты наш, - съехидничал майор в отставке.
Он передал отпечатки Алику, тот посмотрел – и ахнул! Я этого не снимал! Тамарка сотворила маленькое чудо! Какая божественная тональность! Какой воздух! Как она отыграла свет! Какие силуэты! Есть надежда, что Роберту понравится.
                *               
Роберт сидел в штабе и видом своим напоминал загнанного коня, с которого только-только слезла куча седоков – пустые глаза и раздувающиеся ноздри.
Алик подошел к нему и молча протянул конверт с отпечатками. Тот с безразличным взглядом взял конверт в руки, повертел, чуть было не отложил в сторону, но потом перерешил, вытащил пачку и стал перебирать.
Сначала равнодушно, потом в глазах появилось недоумение, он даже покрутил головой, как бы отгоняя наваждение, неожиданно подбежал к пустой стене и, как мог, расставил фотографии по полу. Прошел вдоль них, уставился на Алика, и вдруг убежал куда-то! Алик застыл, побег  что означает – недовольство, довольство? И куда исчез! Одно расстройство!
Вбежала Ольга.
- Алик, где фотографии?
Алик молча показал на пол. Ольга прошла вдоль один раз, потом другой.
- Здорово! Как здорово! Роберт прибежал за кулисы, орет, что он ни о чём подобном не мечтал. Сейчас вся команда придет смотреть.
Ольга даже предложение не успела закончить, как в комнату ввалились Роберт, а за ним, виляя задом, режиссер и все остальные. Смеясь и переговариваясь, они рассматривали фотографии, а, увидев Алика, радостно зааплодировали.
Ирония обстоятельств! Под аплодисменты открылась дверь, и вошел прихрамывающий, маленького роста человек в строгом сером костюме, в не менее строгом синем галстуке, с довольно грубым, ничего от лорда, лицом. Его сопровождала довольно многочисленная группа, вот уж точно типичных англичан, среди которых один, с густыми, пышными, рыжеватого оттенка усами, напоминал колониального полковника из английских фильмов, только что вместо пробкового шлема на нем была элегантная шляпа. Лорд и высокие сопровождающие лица прибыли!
Член палаты картинно раскланялся, приняв аплодисменты на свой счет, вызвав новый взрыв веселья. Он внимательно рассмотрел фотографии, потом повернулся к Андрею и стал что-то выспрашивать. Алик, с его знанием языка, не смог уловить даже нить разговора и поискал глазами Ольгу, когда нашел, она улыбнулась и показала большой палец!
Когда разошлись, Алик бросился к ней – о чем шла речь, я не уловил? Понравилось или нет? Не то слово, протянула Ольга, лорд поинтересовался, не из Лондона ли они привезли фотографа? Нет, ответил Роберт, вон стоит молодой человек, русский фотограф из московского агентства. Такой молодой, удивился лорд, а фотографии не хуже, чем у Сэма Хаскинса! Надо его пригласить в Лондон на фотосессию, свежий взгляд очень важен для рекламы, и для газет интересно – советский фотограф снимает английскую моду! Ольга даже расцеловала Алика, так обрадовалась его успеху, не преминула заметить кокетливо – не забудь про меня, а сейчас пора в зал, вот-вот начнётся. Марат из лужниковской охраны с подозрением покосился на Алика, но, увидев аккредитацию, горестно развел руками – и рад бы выгнать, да не могу! Врёт, гад, предупрежден был!
Какой же прекрасный спектакль он увидел! Это не была демонстрация английской моды, на подиуме была сама Англия!
Вот типичные "английские белые воротнички"! Вот богатые леди, только что вышедшие из "Роллс-ройсов"! Вот эти с Флит-стрит, а эти из Челси, эти проводят вечера в пабах с кружкой доброго эля, а эти спешат на ужин в ресторан, куда не зайдешь в рабочей блузе, и не заорешь, тыча указательным пальцем – "Are you all right?"!
Так одеваются окончившие Итон, а так провинциальные чиновники! Эти играют по воскресеньям в гольф, курят в клубах кубинские сигары, а эти надрываются на Уэмбли!
Эта группа посещает Гайд-парк по субботам, а те на недорогих машинах отправляются за город на пикники! Здорово!
Зал был захвачен необыкновенным зрелищем! Стала понятна роль режиссера, как талантливо и красиво он превратил элементарную демонстрацию мод в феерическое шоу! И только одно представление!
В штабе царил праздник, все понимали – премьера удалась! По мере убывания бутылок виски и вина разговор становился все более оживленным, но надо было сматываться, завтра с утра Косыгин, а ещё пленки необходимо забросить в агентство.
                *               
Утром Тинг изумленно оглядывался на Алика – второй день подряд его выводили гулять в семь утра, не выпускали одного, а выводили! Друг чинно шёл рядом с ним! Пёс понимал, что-то не так, что-то происходит, нельзя капризничать, надо идти рядом!
А сколько соблазнов! Вон мерзкий пудель, не даром карликовый! Каждый раз, когда противная баба-хозяйка, именно не друг, а хозяйка, видит нас, то хватает его на руки, и он сразу становится храбрым, и безобразно, а ведь вроде породистый, начинает материться! Даже Казбек, черная дворняга, воспитанный на улице, смущается. Погоди, отловлю тебя на земле, научу других уважать! Видишь, серый дог, тоже поначалу хулиганил, но теперь молодец, с уважением поглядывает на меня, и ни-ни грубости! После третьего урока вежливости похромал немного, но ничего, быстро прошло. Правда, его хозяин моему другу скандал учинил, но мой какие-то бумажки ему дал, тот и успокоился. А дома пожаловался мне, что я ему дорого обхожусь. Конечно, дорого, я ведь хорошая собака!
У Спасской башни дежурил капитан, который, ехидно улыбаясь, спросил, что, у Алика однофамилец появился, или тезка-родственник? На молчаливый вопрос, насмешливо сказал:
- По двум спискам проходишь – английскому и агентскому. По какому не пускать?
- По английскому. Иностранец, а вдруг разведчик?
- В правильном направлении мыслишь, - одобрил капитан, и  Алику показалось, что он не шутит.
В холле углового подъезда уже стоял Валька Кузнецов из Фотохроники ТАССа, а рядом Костя Гладилин из девятки, он сегодня командовал парадом.
- Так, ребятки, вас двое, это хорошо. Работаем в обычном режиме: встреча у дверей, рукопожатие, фото на память – я сам попрошу, три минуты за столом переговоров и – до свидания! Мильк, без шуточек, слышишь?
- Чего так много – три минуты, - буркнул Алик.
- Советуешь сократить до одной? Или до двух? Это пожалуйста, - но увидев испуганные глаза Вальки, смилостивился, - шучу, шучу! Запущу пораньше, с помощником есть договоренность, потом к стене, когда рассядутся, тогда к столу.
- Костя, а чуток пораньше нельзя? – взмолился Алик, - пока будут рассаживаться? Визит не официальный, интереснее же, чем когда сидят.
- По обстоятельствам, но без выкрутасов.
В приемной пришлось ждать минут двадцать, англичане запаздывали. Наконец помощник поднял трубку телефона с загоревшимся глазком, молча выслушал, затем заглянул в кабинет, и только тогда сказал Косте – запускай, они внизу.
Когда они вошли в кабинет, Косыгин уже встал из-за стола. Поздоровался с репортерами, и в тот же миг двери распахнулись, вошел лорд в сопровождении пяти-шести членов делегации.
Алик не слышал, о чем они говорили во время взаимных приветствий, он снимал, нужны были живые жанровые снимки, а у Косыгина лицо совсем не динамичное, не улыбчивое, приходится напряженно следить, ловить мгновение. Рванул к столу, поймав осуждающий взгляд Кости – мол, куда лезешь! Зато удалось снять до чрезвычайности важный кадр: Косыгин сделал приглашающий жест лорду – прошу за стол переговоров. Символично, то, что нужно! За столом – друг против друга, и можно заканчивать, уложились в две минуты, а Костя ещё не доволен!
В приёмной он набросился на Алика:
- Какого черта лезешь  куда не надо, сказал же – без шуточек!
- Кость, я ведь никому не помешал, зато какой кадр снял!
- Не помешал, не помешал! Мне от протокольщиков влетит, не положено. Сообщу на работу!
Да никуда он не сообщит, голос добрый, и парень хороший, не жлоб, а что снял оттуда, откуда не положено, так никто не увидит, не для печати ведь. Надо нестись в агентство, к приему пакет должен быть готов.
                *      
Пока проявлялась свежая съёмка, Алик пошел посмотреть вчерашнюю. Оказалось, Зубров проявил прыть и отобрал еще сюжетов двадцать, Тамара уже заканчивала печать. Алик посмотрел Косыгина – главный кадр в норме, и пошел позавтракать, вдруг ощутив голод.
Зашел к Зубру, который, естественно по секрету, рассказал, что приезжал Роберт, наговорил тысячу комплиментов Ефрему и заказал ещё дополнительно кучу отпечатков, агентство неплохо заработает, давай, поезжай как можно раньше, нечего сидеть здесь в буфете, успеешь ещё и пожрать и выпить. Алик пожал плечами – он никогда на официальных приемах не пил, не ел, приходил на них всегда сытым до отвала, у него салат застрял в горле, когда перехватил взгляд одного из "в штатском костюме".
"Прага" со стороны Калининского была оцеплена милицией, значит, кто-то должен приехать из правительства. Однако, важная птичка, этот английский герой мировой войны!
И точно, приём не начинали, пока в зале не появились Байбаков, зам Косыгина, Председатель Госплана СССР, и Председатель торговой палаты Питовранов, о котором поговаривали, что он бывший генерал МГБ, по слухам даже отсидевший, после реабилитации снова вынырнувший на верха.
Произносились речи, тосты, всё шло как обычно до тех пор, пока, вручая памятные «Серебряные медали Уинстон Черчилль» некоторым советским представителям, лорд Ромси второй раз не взял слово:
- Я с удовольствием выполню просьбу всей нашей делегации,  и вручу эту почетную медаль фотографу  Агентства советских новостей господину, - он заглянул в бумажку, - господину Олегу К. Мильку, - он так и произнес – Олегу К. Мильку, - мы благодарим его за прекрасную работу над фоторепортажем "Английская мода в Москве"!
В первую минуту он решил, что ему послышалось, но аплодисменты и взгляды, обращенные на него, заставили поверить – нет, не послышалось, на самом деле.
На ватных ногах он подошел к лорду, принял коробочку и растеряно поблагодарил – спасибо! И только отойдя от стола, он вдруг рассмеялся – шальная мысль пришла в голову – забыл прокричать "Служу Советскому Союзу!".
Алик спросил у Ольги, кто это решил? Та ответила – не знаю, по-моему англичане никого не спрашивали. Твой звёздный час! Последовала мгновенная реакция – вечером ужинаем? Сегодня нет, тряхнула головой Ольга, англичане ночью улетают, вот завтра с удовольствием, и сунула бумажку с телефоном. Заранее был написан, отметил Алик.
Когда он прощался внизу с Симпсоном, подошел Питовранов и поздравил с медалью – действительно отличная работа, особенно фото лорда с Алексей Николаевичем, Алик подумал – кому что нравится, и уж совсем поразился, когда услышал –  политически своевременна, Алексей Николаевич как бы приглашает англичан к столу переговоров! Я попрошу вас прислать мне её для Алексея Николаевича.
Конечно, вслух сказал Алик, а про себя –  да ты, начальник, завтра забудешь!               
                *            
Забавно, думал он по дороге домой, работаешь над очерком, мучаешься, сомневаешься, ищешь неожиданные сюжетные ходы, придумываешь загадочные композиции - в муках творческих рождается материал, а тебе … ну, в лучшем случае Бабка сквозь зубы скажет – "ничего снял, мог бы лучше, но и так ничего", а ты и счастлив! А тут покрутился на площади, красивые бабы и мужики перед тобой выкобенивались, успевай вовремя на кнопку нажимать, и – всё! Медаль готова! Награда нашла своего героя! Иностранная! А что тебе в детстве вбивали в башку? Если тебя похвалил враг – насторожись, значит, где-то ты ошибся, а ну, будь добреньким, ответь-ка за ошибочку! Ну-ка припомни, как отец твоего одноклассника Мирчо Кнежевича, югослав, по каким-то причинам переехавший в Союз, после объявления Тито фашистским прихвостнем, демонстративно, в знак протеста, отправил в Югославию "кровавому" маршалу все свои боевые награды! Ребята тогда никак не могли сообразить зачем, заслужил ведь, ранен был, чуть прихрамывал, но, уже повзрослев, поняли – семью спасать надо было!
Алик даже вытащил медаль из коробочки. Большая! Серебряная! Профиль Черчилля, как Ленин на червонце! А на правой груди профиль Черчилля, а на левой Володька анфас! Хороший повод моим зубоскалам для шуток!

Глава 3


Насчёт Киева. Наташка в коридоре мимоходом сказала, что времени в обрез, институт уходит в отпуск. Надо подключить Эмку, вместе поедем, он хорошо снимает репортаж, глаз у него стоящий, острый. Придумать ничего не может, но фиксатор отличный. Вдвоём навалимся, то успеем, тем более, что в голове материал уже почти сложился, хотя пока ясно только одно – очерк должен заканчиваться на высокой трагической ноте, болезнь пока неизлечима и даже не залечивается. Борьба идет, но пока одни поражения! Эмоциональный накал и абсолютный пессимизм – такой будет фотоочерк …
А помнишь тот первый, который тебе "доверили" снимать?
                воспомининие
Все отказались, никто не хотел ввязываться, ещё бы – "Воспитание детей в рабочей семье"! И Нина золото, а не человек …
… глаза спрятала … все отказались … не снимаемая тема … что дала рабочей семье советская власть …согласился … задумался … на консультацию к Евгению Викторовичу …мастеру … старшему товарищу  … так это  тебе тему подкинули … сложная… нужно сценарий писать … смотри фотографии Саши Родченко… и твои должны совмещать образность и достоверность … может быть … одни образность … другие достоверность … дерзай …семья обыкновенная … в парткоме "Серпа и молота" порекомендовали … Николай Митрохин … токарь … жена Валя … штамповщица … двое детей … дочь Света … сын Ванька … спокойные приятные люди … Николай смешно рассказал, жили ещё у родителей, Света пристала – хочу братика, мы вечером, чтобы отвязаться – будет тебе братик, а она утром заходит, руки в бок и  спрашивает – ну,  что, всё в порядке, будет братик … вся семья в хохот … а тесть орёт … всё детский сад … Николай гордится Ванькой … весь в меня … руками любит работать … фуганок больше его а орудует им … как снимать дома … тяжёлый вопрос … должны перестать  замечать … но … поди  скройся в небольшой двухкомнатной квартире … мама вечером … Ваньке сказки читает … а слушают все …съёмка в школе у Светы … попросил учительницу строго спросить … надо вызвать у девочки эмоции … та перестаралась … довела до слёз … Света … страшно обиделась … из-за вас я дура … наука мне … аккуратнее заниматься провокациями … нельзя ради фотографии людей обижать … Ванька в детском саду … бедлам устроил … а в кафе мороженое опрокинул на себя … вся семья вытирала … смешной кадр … … Света в клубе … занятия музыкой … в Детский театр на спектакль … в парке Горького аттракционы … качели карусели … Николай футбольный болельщик … спартаковец … пошли с Ванькой на стадион … "Динамо" играло … Число на трибуне … с Николаем познакомил … рот раскрыл … сам Численко … игрок знаменитый … в сборной играет … так понемногу набралось … нужен был заглавный кадр … придумал … рано утром вся семья выходит на набережную … жили на Котельниках … нужна дымка … пять раз приезжал …наконец появилась … семья красиво разошлась … папа с мамой на завод … Света Ваньку в детский сад … потом в школу … попросил Евгения Викторовича … посмотреть … помочь отобрать … сложить … ты автор … твоих замыслов  не знаю … посмотрел … хитро из-под бровей …  кадр на набережной не первый а последний … рано или поздно дети покинут родителей … в общем выкрутился … Нина обрадовалась … стройный логичный материал …задумался… в стране воспитание на поток поставлено … детский сад … октябрёнок … пионер … комсомолец … член партии … откуда внутренний враг берётся … Бабка первый раз сказала … ничего … но мог лучше … это награда …
                *            
Алик рано вернулся домой, идти куда-либо не хотелось. Пёс ликующим лаем и прыжками вокруг сообщил о своей радости – в кои века Друг дома! Иногда Алику становилось жутко, ему казалось, что Тинг не хуже его понимает язык, и слава тебе господи, что хоть не умеет разговаривать, уж очень много тогда он мог бы рассказать матери об Алике. Ему казалось, Тинг реагирует на его слова, именно на слова, а не на интонацию, реагирует то наклоном вправо-влево головы, то морганием, то изменением цвета глаз. Алика начинало трясти – мистика, вот-вот он заговорит, вот-вот что-то скажет. Отец говорил, что у него возникало то же чувство, когда он смотрел Тингу в глаза.
Наташка позвонила из Киева, сказала, что выезжает в Москву. Она всё обговорила и просила поторопиться. Алик позвонил в Баку, выяснил, что мать на днях приедет, он не хотел оставлять пса на соседку этажом ниже, Тинг что-то не очень хорошо себя чувствовал, глаза у него становились грустней и грустней, всё больше и больше походили на человеческие. Пёс стал чаще подходить к нему, класть голову ему на колени, улыбаясь от удовольствия своей собачьей улыбкой, когда Человекодруг начинал почесывать его высокий лоб. Он чувствовал настроение собаки, причина оставалась непонятной, пес-то знал, но сказать не мог.
Алик стал раздражителен, его потянуло в одиночество, он отказывался от всего, посвящая время Тингу, тот с огромным удивлением и нескрываемым счастьем поглядывал на Друга. «Собачье настроение! – констатировал Ермолай, - лучше тебя не трогать».
                *      
Алик сидел в лаборатории, в полной тоске разглядывая отсеянные негативы якобы, надеясь отыскать зерна в плевелах, пока не заглянул Невский. Подогретый коридорные сплетни, посоветовал постоянно надевать броню на задницу, характерец у тебя дерьмовый, любишь на ровном месте врагов наживать!
«Броня на задницу»! Ничего, понравилось. Он вспомнил, как во время преферанса, ночью, не выдержав Сашкиных ошибок, заорал – когда-нибудь научишься играть, "возёл конючий", перепутав от злости с "козлом вонючим"? Через пару минут Сашка положил карты на стол, уставился на Алика и недоуменно спросил – кунечка, а что, "возёл конючий"  хуже, что ли, чем "козёл вонючий", вызвав взрыв смеха.
- Кунёчек, вот ты мне скажи, на кой хрен ты тянешь с собой в Киев Зеленогорова? Он тебе ещё не остоедренил? Не, куня, мне, собственно, наплевать, я так, из вежливости, всё ж любопытно, зачем тебе нужен этот Порожняк?
- Какой порожняк? Что несешь?
- Ты, что, не знаешь? У него кликуха – "Милькин порожняк"! Тебе одному ездить лень? Скучно? Советчик нужен? Мне понять охота. Когда мы с тобой снимали, на равных были. Все темы звенели! А тут! Он мужик с червоточинкой, подожди, в скользких обстоятельствах ты от него накушаешься по самое декольте!
- Да с какой червоточинкой, мать твою, - Алик обозлился уже всерьёз, - ну, жадноват немного, скорее экономный, любит денежку копить, так ему только на себя рассчитывать приходиться, папашка скорее сам пропьёт, чем ему даст. Квартиры нет, поживи с его отцом, сколько он жаловался на характер!
- Монечка, а что ты хочешь от папашки, который на старости лет получив квартиру, снова попал в коммуналку? Папа, мама, старший сын с женой, младший сыночек – и в двухкомнатной квартире с проходной комнатой! Не, куня, я же прав! Не понимаю, зачем тебе "вагоны"! Очерки снимаешь с Эмкой, моды с Александровым! Смотри, в Вильнюс один съездил, а как снял! За три дня колхоз, праздник и моды! Англичан так отэкспонировал, что медаль получил, понятно же, кто паровоз …
- Откуда про медаль знаешь, я ведь никому не говорил? – поразился Алик.
- Тоже мне, скромница, девица на выданье! Ефрему какой-то начальник звонил, просил твои фотографии, он и сказал, да ещё и поздравил, видите ли, с таким сотрудником.
- Питовранов? Черт, совсем забыл!
   - Ну, ты дубина, парень! Другие бегут с подарочками, а ты забыл! А Ефрем, между прочим, с ним чуть ли не стоя разговаривал.
- Ты что, был в кабинете, когда Питовранов звонил?
- Случайно. Начальник сказал, что правильно не растрезвонил, наградили и наградили, не за трудовую доблесть медаль дали!
                *      
Секретарша, как всегда при виде Алика, мгновенно превратилась в неприступную крепость.
- Зачем идёшь? Вызывал?
- Тебе какое дело! - огрызнулся Алик, - просто трепаться не пойду, если занят, то скажи, а так не допрашивай.
- Это вы-ы-ы-ы-ы просто не ходите? – зашлась от злости, - Невский почти час просидел, теперь ты рвёшься! Ходите и ходите!
Черт бы тебя взял! Смотреть и то противно – волосы как пакля, которой ржавчину с труб стирали, даже воняют чем-то мерзостным, нос как вешалка! Тьфу! А рот, так точно использованный менструальный тампон.
- Ефрем Александрович, можно? – Алик приоткрыл дверь, и услышал вслед ядовитый, змеи подколодной, шёпот – ишь, какой голосочек почтительный стал, не то, что в коридоре!
- Заходи. Во-первых, с медалью поздравляю, Питовранов звонил, рассказывал. Просил напомнить насчёт фотографий, особенно Косыгина с лордом, он хочет подарить Алексей Николаевичу. А что промолчал насчёт медали, то молодец, если бы нашей – одно дело, а когда враг награждает – задуматься надо!
О, господи, мы все, коллективно, один архетип с бесконечно повторяющейся одной мыслью, вне зависимости от  образования и занимаемой должности!
- Вернуть в знак протеста против политики экспансии на Ближнем Востоке? – верноподданнически уставился на начальника.
- Не остри, дошутишься! Теперь о главном. Едешь в Киев, да ещё Зеленогорова за собой тащишь? Что, за десять дней сам не снимешь?
- Какие десять дней! В том и загвоздка, что институт в отпуск уходит, на всё пять дней у нас. Нет у нас десяти, кто-то ошибся.
- Что Ваньку валяешь, не знаешь, кто ошибся! На пять дней отпущу, материал мне лично на стол положите.
- Хорошо. Ефрем Александрович. А кто такой Питовранов?
- Председатель торгово-промышленной палаты.
- А ещё кто?
- Если узнаешь, скажешь мне, - улыбнулся Жняков, - иди!
В коридоре Алик поймал Эмку и накинулся на него:
- Ты что, гикнулся? Десять дней! Еле-еле пятерик выпросил.
- Аль, а погулять? Душа наружу просится, а здесь как в собачьей конуре – четыре стенки, а гавкать только в окошко! Когда двигаемся?
- Да хоть завтра! Хотя вряд ли, мне мать надо дождаться, и на отчёте Севича хочу поприсутствовать.
- Хлебом тебя не корми, дай на собрании посклочничать! Изгиляетесь друг перед другом – творчество, творчество! Так же за бабками гоняетесь, только брехней о высоких мотивах прикрываетесь! Значимость себе придаёте: философию ищите в карточках, путь фотографии предрекаете, умники хреновы! Эта фотография войдет в историю, а эта нет, выставки …
-  Дорогуша, - засмеялся Алик, - человек тем и отличается от животного, что понимает свою значимость и значительность.
- Да брось ты! Тешите себя ерундой! Лучше скажи, у тебя к Дорогаловой ход есть? Кто-то сказал, кажется, дружок твой университетский, Гошка, что она к тебе хорошо относится.
- Не знаю, как сказать. Учился у неё, и очень уважаю. Сильная личность, не ординарная, ребята все к ней с огромным пиететом относились, хотя она нас крепко чесала! Насколько я понял, тебе ей сдавать, а знания нулевые?
- Угу, сообразительный.
- Эмк, не уверен, но поговорю с ней, а тебе надо бы посидеть у неё на уроках, глядишь, и язык узнал бы не только матерный, но и русский. А ты литературу даже на уровне церковно-приходской школы не знаешь, жизнь всё больше по сберкнижке изучаешь.
- Всё ермолкины шутки повторяешь? Она нужна тебе, литература эта? Гонораров больше будет? У меня Валентина читает, мне рассказывает.
- Как ты можешь так жить, - удивился с досадой Алик, - не читать, никуда не ходить – скучно ведь!
- Честно живу, в отличие от вас! Не вижу смысла в вашем пижонстве, бесполезняк это! Все вы, "читатели" и "смотрители", просто пижоните друг перед другом – а ты читал, а ты смотрел! Конечно, твой дружок Белышев знает литературу, да ведь это его профессия, на то и доцент, ему бабки за знания платят, только что-то я не припомню, чтоб ты его попрекал незнанием фотографии. Неискренние вы люди!
- Ты, парень, даёшь! Необразованность возвел в честность! Скоро вообще превратишься в машину по переработке пищи в говно!
- Чего пристал? Живи, как хочешь, и не лезь к другим, что ты из себя учителя корчишь, тоже мне, классный руководитель! – засмеялся Эмка, и убежал.
                *            
Ни в какой другой профессии, как фотожурналистика, не вступают в такое отчаянное противоречие ум, образованность и профессиональный талант! Тарас Севич берётся рассуждать о философской основе фотографии, не понимая, как он смешон в роли дремучего демагога, а снимает, сукин сын, так здорово и так точно, что волей-неволей начинаешь задумываться о смысле жизни и о взаимоотношениях между людьми.
"Певец русской деревни", якобы Есенин от фотографии … Хм, звучит как генерал от инфантерии Он всё-таки институт кончил, сутками способен рассуждать о судьбах фотографии, иногда толковые идеи высказывает, а ничего не снимает, кроме пьяных мужиков, оправдывая себя поисками правды, истины, на самом-то деле – тявканье шелудивого щенка из подворотни.
Циник Невский, усвоивший, что беспринципность тоже принцип! Весь в провинциальном восторге от знакомств со знаменитостями – я и Кио, я и Гафт, я и Наталья! При последнем имени томно и загадочно закатывает глаза к небу, и сразу подозреваешь – не иначе, как Фатеева, а вот снимает тонкий, почти лирический, наполненный радостным светом, фотоочерк о Енгибарове!
Да, не каждый хороший человек обладает талантом, но быть хорошим человеком – талант. Может быть, главный в жизни. Но это не профессия.
                *               
Только Алик вернулся с прогулки, прозвонился Невский. Заныл, устал, давай махнем на два-три дня в Сочи? Идея не новая, но превосходная, они уже летали так на Пицунду, там пару раз по утру окунулись в море, а остальное время форель и цыплята табака на фабрике! Алик сказал, только по возвращению из Киева, то есть, через неделю-полторы. Сашка обрадовался, у него тоже оказались кое-какие, как всегда таинственные дела, такой срок для него идеален. Может, кого возьмем с собой, что там забот не было? Не с кем, пожал плечами Алик, в простое. И накаркал! Только повесил трубку, как позвонила Ольга. Переводчица. Как дела, куда пропал? Алик удивился, надо же, как вовремя! Сейчас очень занят, в Киев уезжаю в командировку, а вот потом слетаем в Сочи дня на два, на три передохнуть? Давай, радостно согласилась Ольга, я через Интурист номер в "Приморской" закажу. Йес, заорал Сашка, когда узнал, пускай два заказывает, у меня своя "Ольга" есть!
                *   
Почти весь понедельник Алик с Эмкой потратили на предотъездную суету. А к пяти он побрел в университет, где он договорился встретиться с Анной Ивановной Дорогаловой. Красивая, умная женщина пользовалась огромным уважением у студентов, будучи строгим, но честным педагогом. Гошка, сдав последний экзамен по русскому языку, громогласно заявил – всё, в университете мне больше нечего делать, я прошел школу Анны Ивановны!
Алик сомневался, как она отнесется к его просьбе, в конце концов, кто он такой – нерадивый студент! Однако радость её была неподдельной.
- Алик, я так рада вас видеть, ваша группа была одной из самых занятных в моей преподавательской практике. Мне интересно было с вами воевать, умные ребята, к тому же с определенным опытом жизни. Женская часть была значительно слабее, может быть, поэтому в вашей группе не заводились традиционные романы, - засмеялась она, - я помню, как красиво вы все обманывали педагогов, вселяя в них уверенность в глубине ваших знаний, а один раз даже обозлилась персонально на вас, когда Кучборская, этот святой человек, стала мне рассказывать, как вы знаете и чувствуете греческую трагедию, как тонко уловили в ней роль хора! Не могла поверить, думаю, вы краем уха где-то что-то услышали …
- Анна Ивановна, отец был директором театра, я вырос за кулисами.
- Ну, вот, чутье меня не обмануло, а в ваши глубокие познания греческой трагедии, ну, упаси господи, поверить! А как дела у ваших друзей?
- Анна Ивановна, у Олега Никольского беда с женой, Инна умерла – рассеянный склероз, не знаю, выдержит он такое испытание. Сынишка у него, Серёжка, великолепный парень растет.
- Жалко Олега, я знала её, прелестная девочка. А в нем как-то забавно уживались романтизм и готовность опрокинуть стопку водки! Вот уж, воистину, ни одна добродетель не искупает пороков. А как Игорь, он по-прежнему на радио, и не его ли пьесы я слушаю изредка?
- Его.
- Они интересны, идеологически выдержаны, - она усмехнулась, - а потому несколько пафосны, плакатны.
Его вдруг осенило:
- Анна Ивановна, у вас есть время? Давайте пойдем пообедать в кафе "Националь"? Есть захотелось!
- С удовольствием, Алик, но при условии – плачу я!
- Анна Ивановна, ну когда бы я согласился, чтобы красивая женщина оплачивала обед? Вы хотите, чтоб я перестал себя уважать?
- Осторожно с комплиментами, - засмеялась Дорогалова, - я ещё не забыла вашей сомнительной реплики о моих коленях! – Алик тоже засмеялся, как-то, после очередного диктанта Анна Ивановна в сердцах бросила – Милька, даже если посадить ко мне на колени, всё равно ухитрится списать! Алик моментально среагировал – на ваших коленях, Анна Ивановна, я займусь совершенно другим делом, и был изгнан из аудитории, - хорошо, пойдемте, вы уже не мой студент, и никто не заподозрит ничего дурного.
К его удивлению они просидели там часов до девяти, и он ни на йоту не пожалел о времени, и даже был чуточку ошеломлён.. К концу вечера, когда Алик, всё же решился попросить её за ребят, она сразу сказала – конечно, я понимаю. Взрослым мужикам не до учебников, я вообще плохо отношусь к заочному образованию, оно дает возможность безграмотным идиотам одолевать ступеньки карьеры, один из множества массовых психозов формализма в стране, на мой взгляд, самый страшный, в будущем это обязательно скажется.
- Анна Ивановна, побойтесь бога, мы же вечерники, - засмеялся Алик.
- Алик, ваша группа некое уникальное явление, поэтому вы и не учитесь, для вас это пройденный этап, но вы нырните в остальные!
Они расстались большими друзьями, Анна Ивановна дала свой домашний телефон, пригласила в гости, сказала, что живет одна и будет рада видеть Алика с друзьями.
                *         
Алик приехал на работу только часам к двенадцати, и первый, кто попался ему, был Борька Албеков, совсем расстроенный. Оказалось точно.
-  Что с тобой, дитя двух маленьких, но гордых народов? Чего казнишься, что вытворил и тогда кто настучал?
- Да вчера отлавливает меня Бабка и говорит – вечером в "Праге" приём, Громыко устраивает, будут послы и члены правительства, ну, и другие, не менее, важные товарищи. Обязательно дождись конца мероприятия, мало ли какой контакт интересный будет, и сразу в агентство, Зубр будет ждать, бильды по странам рассылать, а чтоб быстрей вернуться, возьмёшь машину, я уже Аничину позвонила.
- Ну, и что?
- Что, что! Выделили мне старенький "Москвичок", я и поехал. Кончается прием, Косыгин и Байбаков были, спускаюсь вниз, а у выхода швейцар-нешвейцар, мужик какой-то, мажордом что ли, стоит и в микрофон на улицу выкликает: "Машина посла Канады к подъезду!", "Машина посла Соединенного королевства к подъезду!", "Машина посла Республики Того к подъезду"!
- Ой, Берел, - охнул Алик, уже давясь от хохота, - неужто вызвал?
- Угу! Черт меня за язык дёрнул! А тот орет на всю улицу, а шофер что, его вызывают, он и подъехал! Представляешь, наша потрёпанная колымага среди "Линкольнов" и "Кадиллаков", смех поднялся на всю улицу! Я сел и уехал. Только проявить успел, как Ефрем, кой черт он вечерами торчит на работе, дома не сидится, вызывает. Злой, шепотом разговаривает, шипит, как змея подколодная – ты что, издеваешься? Шуточки шутишь? Мне сто человек уже позвонило, расценивают как насмешку, молись бога, чтоб до Бура не дошло, вышибут в одну минуту. Что, удержаться не мог? Я ему – Ефрем Александрович, ну мог, однако  случайно! Тут он вообще на дыбы встал, я и ушел.
Алик хохотал! До неприличия, с товарищем беда может быть, а ему смешно, веселится!
- Борьк, ну ты идиот, ты чего, рехнулся?! Там же "каракулевых воротников" в толпе больше, чем зевак, да и вызывало-мажордом чином не ниже капитана. Настучали они, большие люди и внимания не обратили бы, а холуи оживились, мол, не зря держат. Нет, Боб, ты рехнулся!
- Пусть машины поприличней выделяют, а то каждый раз за угол бегаем, от стыда прячемся, - обозлился вдруг Борис, - начальников по первой категории обслуживают, да ладно бы только начальников, семейки их тоже. Не далее, как в пятницу, подхожу к ступенькам, "Волга" подкатывает, новенькая, блестит вся, а оттуда сановитая корова вылезает, жёнушка Аничина! А кто такой Аничин? Заместитель управляющего делами агентства! Завхоз, даже заместитель завхоза, по старому! Обслуга, мать его, а жена на служебке ездит!
- Борь, ты чего наивничаешь, система такая, система, а ты над ней посмеяться решил! Снял-то хорошо?
- Ольк, ну что там, на приёме, снимешь? Герман Титов был, космонавт, он бокал вина в руки взял и на меня смотрит, кулак потихоньку показывает, мол, снимешь – убью! А все знают, что он поддавальщик, да и что тут плохого, не пропойца ведь, нормальный человек, говорят, умнее всех в отряде, вот дома хоть литрами водку кушай, а на приеме с бокалом ни-ни! Как камеру увидят, сразу по стойке "смирно" вытягиваются, да еще пальцем тычат – "Эй, парень, ну-ка сними меня с Пал Палычем! Дай-ка телефончик, я шофера пришлю за фотокарточками"! У-у-у! – Борис аж затрясся от злобы, - К Косыгину не подойдешь, шестерки из "девятки" так и вьются – сейчас нельзя, не положено, убери камеру! А почему? С тарелкой он стоит, хавает аппетитно! А он что, не человек, он что, не хавает? Э, Ольк, - он досадливо махнул рукой, - не наше это дело, надо Бабке в ноги кланяться – не посылай так далеко, адреса поближе есть, ну их, начальников наших ко всем матерям, тем более, что есть группа товарищей на всё готовых, лишь бы там потолкаться, да карточек им раздарить, - и ушел в лабораторию переживать в одиночестве.
А Алик нырнул к Зубру.
- Майор, что у Борьки съёмка, нормальная?
- Отличная, семь бильдов веером отправили, сейчас по странам в представительства рассылать будем. Нормально.
- Кто из агентского руководства видел?
- Вечером Бур смотрел, доволен остался.
- Уф, легче стало!
- А ты чего юлишь, разведчик хренов, ты ж не качество съёмки припёрся оценивать, так и спрашивай напрямик – чем кончилась история с машиной, правильно я тебя раскусил, дипломатишко?
- Точно, майор, ты всегда в курсе всех дел.
- Поначалу Ефрем рассвирепел, ему звонили, кто, рассказывая, веселился, кто негодовал, но потом успокоился, даже посмеиваться стал. Когда пошел к Буру, то настрой имел уже другой, Буру рассказал, тот сначала хохотал, потом Аничина вызвал и такое ему влепил, что того два часа лихорадка била! Бур от него потребовал объяснительную записку, где в этот момент служебные "Волги" были, и приказал, чтоб на все официальные приёмы только на новых машинах ездили. Так что передай дружочку, хипеш своей шуточкой он нешуточный устроил, Аничин теперь его кончать будет!
Борька облегченно вздохнул, всё-таки ждал худшего.
- Э, горя бояться счастья не видать, теперь, может, и на аэродром машину давать будут! Ладно, проехали, - настроение у Борьки заметно исправилось, - пошли в буфет, пивка дернем.
- Не, мне Эмку надо отловить, в Киев отваливаем.
- Так он точно в буфете сидит, они с Ольговым после вчерашних экзаменов отпаиваются.
- Сукины дети! Студенты! Они, что, каждый день сдают? Врут же!
- Не, они каждый день пьют!
Он ошибся, в буфете не было ни того, ни другого, зато сидел Ермолка, вальяжно потягивая пиво, а рядом стояла дымящаяся чашечка кофе.
- Тебе здесь не хватает воблы для кофе и берлинского печенья для пива, - мрачно пошутил Борис, - кофе "Жигулями" запиваешь?
- Такой вопрос мог задать только человек, способный торжественно вызвать к подъезду старенький "Москвич", место которому в пенсионном гараже!
- Ты-то откуда знаешь? – взбеленился Борис, - только чихни в Капотне, как здесь уже орут "будь здоров"!
- Такую прекрасную шутку в тайне не удержишь, она непременно обрастет легендами! Друг Аничин утверждает, он мне в жилетку плакался, ты это специально сделал, чтоб ему досадить за то, что не дал тебе "Волгу". Какие у тебя в действительности цели были помимо того, чтоб в неприятности попасть?
- Да никаких, не было задних мыслей.
- Это хорошо, что задних не было, но жаль, хотя, когда отсутствуют задние, появляются весьма плодотворные передние. Теперь на "Волгах" с твоей подачи ездить будем. Творческий персонал среднего административного уровня тебе весьма благодарен будет, я серьёзно!
Борька облегченно вздохнул.
- Повезло тебе, Борька! Жень, - Алик повернулся к нему, - я теперь понимаю, что кличку Бык тебе дали не за то, что ты здоровый, а за то, что ты скотина!
- На моих глазах злоба и досада родили остроумие, правда, не оригинальное. Кстати, - он с интересом взглянул на него, - с утра раннего пришел совершенно потрясённый Касум, который накануне ужинал в "Национале", - Алик даже вздрогнул, - и рассказал, что видел тебя в кафе с дамой, прекрасной во всех отношениях, на лице которой, в отличие от твоих девок средне нимфетного возраста, был написан ум и достоинство. Сколько он не проделывал всяких пассов, всё было напрасно, ты ничего вокруг не видел и смотрел на него примерно так, как ты рассказывал, Суслов смотрит на вас, фотокорреспондентов на съёмке – смотрит, но не видит! Возраст её он определил – она не годится тебе в мамы, но в её младшие братья ты как раз.
- О, господи, - простонал Алик, - куда от вас скроешься!
- А ты хочешь появляться в злачных местах и оставаться незамеченным? Наивняк! А кто эта достойная дама, что так потрясла Касума, его кроме двух тузов в прикупе к длинным мастям уже ничего потрясти не может?
- Во-первых, не строй иллюзий в отношении Касума, а во-вторых, он не учился на журфаке, иначе знал бы.
- Факультет никогда не готовил профессиональных разведчиков, только любителей-стукачей.
- К даме, с которой вчера ужинал, кроме огромного уважения ничего не испытываю. Дорогалова. Была моим педагогом по русскому языку,
- Анна Ивановна! – Женька выпучил глаза, - что у неё с тобой общего?
- Случайно встретились на улице, вспоминали, как она нас учила.
- Теперь я понимаю Касума! Я ведь тоже у неё учился. Она потрясающая женщина, достойная всякого поклонения. Она Личность с большой буквы, ни с кем и никогда не позволяла себе подобного. Нужно заслужить её особое доверие, чтобы она согласилась поужинать!
- Слушай, Ольк, Борис поднял голову, - а Гошка тоже мучается с окончанием университета?
- Впечатление, что у него негласный договор с факультетом – его не исключают, а он не учится. Слушай, а когда Тараса отчёт начинается?
- Скоро, надо ещё перекусить.
.
                *          
"Вступительную речь" Тарас начал с того, что ещё до съёмки он задумался над проблемой, и решил – главное, это одни отдают знания, другие приобретают! Идея на поверхности, но как её воплотить?
Молодец Тарик! Какие же тонкие, наполненные внутренним содержанием портреты преподавателей! Гениальный кадр – задумавшийся на фоне исписанной формулами доске профессор математики!
Опять "певец русской деревни" завёл занудный разговор, какой должна быть фотография – репортажной или постановочной! Макарка вполголоса под смешки замечает, конечно, пьяных сельских мужиков не поставишь так, как требует идея, тут идею придумывать не надо, а ловить  её в блевотине, и получает суровый взгляд Бабки.
Гришка по прозвищу "Отребьев", не гнушается никакими съёмками: я снайпер, один раз нажал –  и в яблочко! А ты километры пленки тратишь! Гришенька, в яблочко ты попал, да кто эти яблочки кушать будет?
Первым не выдержал Борька.
- Вот что я вам скажу, противно слушать всю эту чушь …
- А ты не слушай, - заорал Вежин, - ты же не привык правду слушать!
- … противно слушать, - возвысил голос Борис, - как у нас на заседаниях творческой секции, на которой должно быть настоящее творческое обсуждение, должна быть дискуссия о художественности и содержательности фотографии, всё сводится к чисто техническим вопросам. Есть производственное собрание …
- Так ведь не собирают, - мрачно заметил Венька Денисьев.
- Так соберите, но не впрягайте в одну телегу коня и трепетную лань. А если говорить о работе Севича, ради чего мы и собрались сегодня, то я полагаю, что по этим фотографиям большинство должно позавидовать мастерству и трудоспособности Тараса, а не …
- Борис, - предчувствуя, что он скажет, всполошилась Ненила Дмитриевна, - говори спокойно и никого не оскорбляй!
- Это не оскорбление, Ненила Дмитриевна, просто пожелание одуматься и не сводить дискуссию к базарным вопросам, сколько расходовать плёнки и как снимать – ставить фотографию или ждать. Это как в любви, красивую блондинку предпочитать некрасивой брюнетке и наоборот, всё зависит, кто из них красивее.
- Борис прав, - поднялся Валерка Кустов, - тема удалась, смотрите, с одной стороны естественные, правдивые, горящие нетерпением, не склонные к компромиссам образы студентов, а с другой – мудрые, несущий знание студентам учителя, - Валерка усмехнулся, - мне кажется, Севич кривит душой, когда разводит малосодержательные разговоры, на самом деле, его способность снимать давит в нём демагога. И слава богу! Надо быстрее объявить бой пустопорожней демагогии, фарисейству, откровенному лицемерию! Среди фотографий, как и среди людей, можно попасть в дурное общество!
- Борь, а что это такое – фарисейство? – шепотом спросил Волковедов у Албекова.
Тот также шепотом пожал плечами:
- А хрен его знает, вроде секта древних евреев.
- А! Тогда Валерка прав, надо объявлять бой!
Макар и Сашка, сидевшие рядом с Борисом и слышавшие вопрос-ответ-реакцию, все трое, одновременно хрюкнули на всю комнату, сведя пафос собрания почти на нет.
Волковед взял слово:
- Конечно, - солидно, словно пророк, начал он, - творчество, это хорошо, но мы не свободные люди … - Борька заурчал от удовольствия, Валерка саркастически заулыбался, Сашка задумчиво посмотрел в потолок, а Бабка сурово насупила брови, и Волковед вдруг услышал, что он сказанул, - … в том смысле, - смешался он, - что мы на производстве, должна быть дисциплина, чувство ответственности! Не может, как мне представляется, фотокорреспондент, особенно уровня Севича, тратить почти год на один материал …
- Гена, толку от одного материала Тараса больше, чем от трехсот шестидесяти шести съёмок иного фотокора, о них ничего в памяти не останется, - не стерпел обычно отмалчивающийся Макар.
- Понятно, Севич снял классный материал, - встрял в дискуссию Вежин, - но ему дали возможность снимать его, кто из нас может себе позволить это?
- Все, кто может так снимать, - отрубил Алик, - а жить эти фотографии будут так долго потому, что Тарас снимал не студента такого-то факультета такого-то курса Васю Пупкина, а создавал образы, удивительные по своей точности и изобразительному мастерству. Я хочу поздравить Севича с именно творческим, а не гонорарным успехом, и признаться, что я завидую ему белой завистью – я тоже хотел бы так!
- Во как умело клеит себе сторонников! – прошипел из угла Чепоров, - опытный стал интриган, взрослеет!
- Спасибо, - растрогался Севич, - крайне приятно слышать это от Милька, он всегда как бы настороженно относился к моей работе …
-  Ты не прав, Тарас, я настороженно отношусь к твоей склонности к пустой трепалогии, попыткам облекать простые истины в некие сложные философские концепции. Для меня скорее важно знать, сознательно ты снимал некоторые сюжеты, или уже в негативах увидел?
- Если быть честным, то и так и так. Спящий студент, конечно, подсмотренный кадр, но у меня ушло на него чуть ли не две пленки – ловил выражение лица, а вот парень с кефиром вообще один негатив, он быстро нёсся через фойе. Портрет на фоне формул придумал, мне хотелось снять математика, ушедшего в мир формул, в мир задач. Мне студенты целый час писали формулы на доске, чтобы не было липы.
- Тарас, - поднялся "певец русской деревни", - мы знаем теорию Милька о хорошей постановочной фотографии и плохой репортажной, но она в корне вредна. Я лично не верю профессорскому портрету, он красив, фотографически грамотен, даже слишком, поэтому и не верю, фотография – это не рекламный щит мастерства, это документ эпохи, она должна отражать факты нашей жизни.
- О, господи, да кто с тобой спорит, - прорвало Бориса, -  конечно, фотография должна отражать реальную действительность, но как один из видов искусства, обязана создавать образы, однако хочу привести слова художника-реалиста Василия Сурикова: "Когда всё точка в точку, противно даже!"
- Образованный! – прошипел из угла Чепоров, - скоро Маркса начнёт цитировать, когда гонорар пойдет получать в кассе.
Алик оглянулся, хотел огрызнуться, и вдруг замер! Он увидел глаза своих коллег, увидел в них то, что до сих пор не замечал, или не обращал внимания! Глаза – зеркало души? Какое зеркало – окно в душу!
Глаза Вежина. По форме напоминают маленьких мышей, скорей рисованных в злых карикатурах, нежели живых – тело, горбатенькое у  голов, плавно переходящее в хвостик! Шныряющие туда-сюда, испуганно дергающиеся, словно увидели голодного кота.
В сущности, все люди с бегающими глазами мерзавцы! Странно, мы стыдимся разных физических недостатков, дети жестоко измываются над страдающими косоглазием; встретить горбатого дурная примета; глумимся над лысыми; забористо подшучиваем над рыжими и веснушчатыми, но, молча, боязливо сторонясь, проходим мимо бегающих глазёнок! Почему? Боимся? Правильно, мерзавцев всегда боялись и никогда с ними не боролись – бесполезно!
Глаза Чепорова. Холодные, серовато-голубые, будто выцветшие на ярком солнце. Постоянно сверкают злобой! Паскудненько шепчут - я насторожен, я бдю, моё – отдай! Чужое сам прихвачу!
У Волковеда глаза тёмно-коричневые, в крапинку, почти неподвижные, смотрят в одну точку. Матёрый волчара – все враги, так бы и съел! Волки боятся красных флажков, а этот красных евреев. Белых тоже.
А у Евгения Викторовича … голову опустил, взгляд из-под бровей! Хитрющий, с прищуром! Всё понимает, и все знает, недаром в детстве на коленях у батьки Махно сидел. Профессионал высшей пробы!
У Сашки Невского взгляд не бегающий, а беспокойный! В глазах постоянный вопрос – а что мне с этого будет? Не дай бог, с кем из начальства испортить отношения, с гадами тоже! Когда врет, глазки маленькие становятся, а врет он часто, иногда задумываешься – зачем? Обычно на собраниях молчит, но однажды выступил, когда мне на комсомольском собрании давали рекомендацию в партию – я с Аликом в разведку пойду! А Ванька Ольгов мне на ухо, шепотом – а ты с ним? Смех, да и только!
У "певца русской деревни" глаза сельскохозяйственные: круглые, лошадиные, хотя мужик он не глупый, а взгляд пустой, но если присмотреться, то понимаешь – это взгляд несостоявшегося майора НКВД, пристальный, из-под сдвинутых бровей!
Странные глаза у Эмки. Посмотрит направо – порок, посмотрит налево – добродетель, посередине – тупость! Так вот и живет.
Надо на свои в зеркало взглянуть, рассмотреть окошко души своей, может пойму, за что некоторые не любят.
Пропустил дебаты, отключился, Бабка взяла слово:
- Я полагаю, и Ефрем Александрович меня поддержит, что наша творческая секция развивается в нужном направлении, но мне, как бы это сказать, не нравится тон некоторых выступлений. Будучи справедливыми по существу, они не всегда принимают подобающую форму. Все мы плывём в одной лодке и не надо её раскачивать. Теперь о работе Севича. Конечно, он увлёкся темой, она захватила его – и прекрасно! Результат мы видим, он почти идеально решил задачу, поставленную перед ним. Я, пожалуй, соглашусь с Албековым и Мильком в их нежелании заглядывать на творческую кухню, цель должна быть одна, дороги к ней разные, но если все они приводят в нужное место, то и слава богу!
- Ненила Дмитриевна, - певец русской деревни, - спор шел не вокруг фотографий, а о методах и стиле съёмки.
- Непродуктивный спор, я уже сказала, что важна цель, а как её достигать, то дело каждого творческого работника, возводить один стиль в закон, а другой чуть ли не запрещать, значит обеднять палитру.
- Ненила Дмитриевна, я всё же утверждаю, что постановочная фотография искажает жизнь, при том неважно, приукрашает она её или хулит, жизнь не такая, она другая, - не унимался певец.
- Так, - встал Ефрем, - пора заканчивать дискуссию, а то эта комната превратится в арену гладиаторов. Должен сказать, что я впервые вижу такую всеобъемлющую, такую масштабную, выполненную на высшем уровне мастерства, работу. Конечно, как администратору, как руководителю мне надо выказать недовольство сроками исполнения, но язык не повернётся, нет у меня моральных прав на это. Давайте поблагодарим Севича за его работу. Как журналист, длительное время проработавший за границей, я могу с уверенностью сказать, что этот даже не фотоочерк, а скорее фотороман, произведёт огромный пропагандистский эффект.
Алик подошел к Тарасу и пожал руку:
- Здорово! Молодец! Можно издать книгу, Тарас, я не шучу, попробуй. Ефрем идею подал – фотороман! Такого не было.
- Спасибо, надеюсь, ты не шутишь, - с подозрением сказал Тарас.
Все разбились на группки, обсуждали с не меньшим темпераментом, чем только что, Алик же вместе с Макаром пошел есть раков в ДЖ.
                *      
В этот раз повезло, в купе появился всего один пассажир, быстро, даже не спросив, где чьё место, взобрался наверх
Закончив ужин, Эмка от скуки затеял разговор о предстоящем материале.
- Надо опять разделиться, я снимаю репортаж, ты строишь "умные" кадры, -  начал с ехидством Эмка, - увидим, придумаем, снимем!
- Эмк, рак не лечат, люди умирают, не успев пожить – трагедия. Чуму побороли, рак – нет. Значит, пока война – умные врачи против болезни.
- Битва с раковой клеткой, - Эмка, - лозунги, ты поконкретней.
- Слушай, - всколыхнулся Алик, - ты, сам того не понимая, хорошую идею подал! Клетка! Раковая клетка! Роковая клетка! Снимаем через микроскоп – вот она, единственная виновница смерти, с ней борьба – начало материала!
- Ничего! Представляешь, цветная обложка – раковая клетка! Кто купит журнал, от ужаса шарахаться будут!
- И заканчиваться материал должен на трагической ноте. С болезнью борются, но пока проигрывают, клетка побеждает.
- Ага, Вася, похороны на кладбище отснимем, вот и конец материала.
- Шутить да ёрничать легко, придумать трудно, мозги иметь надо.
- Да брось ты философствовать! Солнце взойдет, спустимся в Киев и весь институт отснимем! Легко и непринужденно! Чего ты усложняешь, смерть человека – дело обычное, неважно, от чего он умер, от рака или от рыбы, его уже нет. Главная задача, чтобы не болел, а решать эту задачу могут только ученые и врачи, значит, их и надо снимать.
- Никто и не спорит, только снимешь ты простенький репортаж: врач с больным, врач, у окна задумавшись, операционная с руками хирурга, глаза  хирурга в маске, страдающее лицо больного – банальщина!
- Всё зависит, как снять.
- Да хоть гениально – уже было!
- Вась, не мути воду! Чего сейчас гадать? Погуляем по институту, посмотрим, может, чего и увидим.
- Жизнь кончается смертью, это нормально, когда она естественна, наш материал о противоестественной смерти, он должен быть страшным.
- А может там так хорошо, что никто и не хочет возвращаться, тогда и бороться со смертью не надо. Жизнь надо облегчить, вот и всё!
- Ладно. Слушай, а что эта за история с Семичастным? Я краем уха слышал ваш разговор, от чего вы там с Мишкой Клошниковым опупели?
- Да пупел он, закопали бывшего кагебешника! Закон вашей партии – без спросу не высовывай из строя носу, накажем.
Перед отъездом Эмка совершенно случайно пожаловался Клошникову, личному фотографу Косыгина, что никак не может заказать номер в киевской гостинице "Москва", что стоит в центре, на Крещатике.
Мишка только вернулся из Канады, где сопровождал Косыгина, проявил себя там настоящим бойцом: попав вместе с премьером в неприятные обстоятельства – группа воинствующих бело- или красноэмигрантов, во время демонстрации против ущемления гражданских прав в Советском Союзе, забросала Косыгина помидорами и яйцами, когда он вышел из резиденции, и Мишка, вместе с охраной, яростно сражался за премьера, за что был удостоен ценным подарком – золотыми часами с портретом Ленина на циферблате и словами напутствия: "Смотри почаще, Миша, на портрет, и всегда будешь поступать правильно". Неизвестно, всегда ли он посматривал на портрет, но с Семичастным, в бытность того Председателем КГБ, был дружен, что значительно облегчало его съемки в Кремле. Мишка – человек добрый, редко кому отказывал в помощи, выслушав стоны Эмки, сказал:
- Счас все проблемы решим, позвоню Мишке, его в Киев отправили зампредсовмина, не так уж далеко. Счас, найду киевский телефон. Вот он.
Набрал номер, попросил соединить с товарищем Семичастным, но вдруг лицо его вытянулось.
- Как не работает? А где работает? А как с ним связаться? А кто знает? Не знаете! Из Москвы спрашивают! – и растеряно положил трубку. – Всё! Закопали! В Сумы отправили, а кем – неизвестно!
Эмка фыркнул, судьба Семичастного его не волновала, закопали и закопали, все они одинаковы, нужна братская могила!
                *      
В десять тридцать они были в институте. Их принял замдиректора по науке, симпатичный старик, совершенно не научного вида, глаза с иронией, зовут Николаем Ивановичем. Рассказал об институте, посоветовал, на что обратить внимание, подвел к двум микроскопам.
- Вот задача, для нас главная: в каждом из них клетки, одна здоровая, другая раковая. Когда начнем понимать, почему здоровая клетка вдруг становится больной, тогда и начнем лечить. А символ борьбы? – он задумался над вопросом, заданным Аликом, - вот мой правнук на моё семидесятипятилетние подарил мне свой рисунок. Хотите, покажу?
- Покажите, - вяло, скорее, из вежливости, промямлил Алик.
И охнул! Какая клетка! Эмка прав, кому охота смотреть на клетку под микроскопом, когда есть такой детский рисунок: дед в образе былинного героя поражает копьём огромного рака! Вот это символика! Детская искренность! Вот истинное начало материала! Два взрослых идиота не могли найти решения, а семилетний мальчик отыскал! До Эмки тоже дошло – есть!!!
Они вышли в коридор.
- Я направо, ты налево. Через три часа встретимся.
Он двигался по коридорам клиники с тяжелым чувством. Госпиталь времён войны: койки прямо в коридоре, у некоторых кровь проступает сквозь бинты, у других – ампутированы руки или ноги; трубка, торчащая из перевязанного горла; изуродованные химиотерапией лица, с заплывшими глазами! Ужас! И опять глаза! Глаза обречённых! Глаза животных, идущих на скотобойне под нож, и Алик, увидев их, готов был поклясться – они понимали, куда идут. Руки не поднимались снимать, но он через какое-то время вдруг осознал – это страшно для него, здорового человека, временно попавшего в эти коридоры, а для больных нет ничего необычного в их существовании, это их мир, для них это образ жизни! Жизни! Пока! Мороз по коже, в некоторых глазах читалась мольба о смерти, она стала бы освободителем от безумных пыток – конец страданий! Страдай, не страдай – смерть неизбежно все равно придет, в отличие от здоровых, они знают, когда наступит миг, страшный для всех людей кроме тех, которые верят, смерть – это посредник между двумя мирами!
В одном из коридоров Алик увидел стоящую у стены пятилетнюю девочку с таким взрослым взглядом, что он растерялся. Коридор кончался огромным, от пола до потолка, разделенным на квадратики окном, словно тюремная решетка, на фоне которого ковылял на костылях одноногий человек. В следующее мгновение сообразил – вот заключительный кадр: рак не лечится, перспектива девочки – или ковыляющий человек, или смерть! Что ужаснее? Эмка согласился с идеей. Вместе они довели сюжет до идеального.
Первый кадр был, последний тоже. С начинкой легче. Две операции в духе Эмки, контакт врач-больной. К ним уже привыкли, и мало кто обращал внимание, снимать легче, когда тебя не замечают.
Они приехали в гостиницу вполне удовлетворенные. Эмка объявил, что он вечером будет занят, тетка ждёт его. Алик в тётку не очень поверил, предпочел отдохнуть, пойти пообедать, прогуляться по Крещатику и лечь пораньше спать, предполагая, что Эмка появится только утром, работник завтра будет аховый. Проснувшись, лежа помечтал о киевской котлете и рюмке горилке, лень, конечно, но все же поднялся, и отправился в ресторан.
Сюрприз: первых, кого он увидел там, были неизвестно как и зачем попавшие в Киев, были Андрей Цесарский, фотокорреспондент из "Советского экрана", и Алешка Гурелевич. Алик ещё в школе учился с ним. Алексей – сын киносценариста, сам сценарист и дети его будут сценаристами. Он утверждал – он не алкоголик, а вовсе умный, и потому лишенный радостей жизни безобидный пьяница, однако в перерывах ухитрялся писать сценарии превосходных документальных фильмов!
Андрей рассказал Алику – Алёшка получил деньги за сценарий уже вышедшего фильма и аванс за следующий. Повод серьёзный – была немедленно заказана бутылка горилки, третья, как сказал Андрей, тут же распитая за встречу, но на четвертой внезапно возник конфликт. Надо сказать, что пьяный Лешка всегда становился защитником народа, не конкретно кого-нибудь, а вообще народа, абстрактной толпы. Сейчас, уже на четвёртой бутылке, он обиделся, почему на ней написано "З перцем", а плавают только два! Воруют, с горечью воскликнул Лешка, народ обворовывают! Праведный гнев овладел Лёшкой, и он тут же, прямо в ресторане начал искать правду, еле докричавшись официанта. Тот долго не понять, в чем дело.
- Да послушай, парень, - гнул свою линию витязь справедливости, - смотри, на бутылке написано "З перцем", а плавает только два. Где третий? Почему обманываете народ? Нас ладно, а народ зачем?
Он сотворил путём ряда умозаключений своеобразную теорию, по которой интеллигенцию, хорошо зарабатывающую, можно слегка обманывать, но простой народ не тронь! Защищать его он начинал после третьей бутылки, наутро мычал, говорил, что это все глупости! Просто народа нет, есть индивидуум, сложный интеллектуальный организм, к которому надо относиться трепетно, не обращая внимания, читает ли он, отдельный индивидуум, Фрейда, Камю, Сартра, или сопли рукавом вытирает. Народа, как единого целого не существует, есть нули и единицы! И неважно, какой народ – ливы, негры, нанайцы, китайцы, русские, евреи, хохлы, то есть, украинцы, пигмейцы – все одинаковы! Сосед готов убить соседа за то, что у него одна корова, а него две!
Но после очередной бутылки всё менялось, он снова становился защитником масс, горевал, что не может огородить их от всеобщего воровства, утверждал, что насилие над народом есть слабость правителей!
Официант долго не мог понять о чем речь, а сообразив, уставился на тройку, пытаясь угадать, то ли они допились, то ли шутят, но на всякий случай – кто их знает, кто такие, серьезно стал объяснять пригорюнившемуся от народной беды Лешке, что на этикетке бутылки не цифра "три", а буква "З", что означает "с", читать надо не "горилка три перцем", а "горилка с перцем"!
Алик понял, что Алексей совсем пьян, надо его уложить спать. С утра он уже успел кое-что принять, и шел с опережением обычного графика.
В состоянии подпития ему обязательно нужна была аудитория, и он обязательно находил тех, кому мог изложить свои взгляды на жизнь, при этом неважно, где это происходило – в ресторане Дома кино или Арбатской подворотне. В основе его философии лежало утверждение, что водка только приправа к ней, она не является определяющим, но всегда сопровождающим фактором. Каждый выпитый стакан есть некая ступень к совершенству, истиной свободе, свободе мысли, свободе быть добрым – этой высшей ступени совершенства человечества, к истине, которую понимают и слепые и глухие! Уже древние латиняне познали её и сформулировали – истина в вине! Только он один из ныне живущих, познал подлинный, основополагающий смысл изречения – истина заключена в опыте жизни, и чем больше ошибок ты совершил, тем ближе продвинулся к истине.
Всё это Алик слышал уже сотни раз, видимо, это было написано на лице. Лешка посмотрел на него с грустью, и тихо сказал:
- Ты, Олик, никогда не познаешь истины. Она не нужна тебе потому, что ты не веришь в неё. Ты законченный мизантроп, ты пьёшь водку для того, чтобы заглушить себя, а я для того, чтобы открыть. Ты как зебра – полоса доброты, полоса злобы! Нет, я знаю, ты никогда не мстишь за причинённое тебе зло, но с какой-то фатальной неизбежностью все бывают жестоко наказаны. Я люблю тебя за то, что ты никогда не мстишь, но боюсь тебя. Я анализировал тебя и твои поступки, мне страшно стало! Смотри,  Юрка Лебич, друг твой не разлей вода, день не виделись - прошел даром, а стоило ему подлость ту совершить, как ты и прозрел, глаз у тебя открылся, выкинул ты его из своей жизни, напрочь отсёк, даже имени не вспоминаешь, умер он для тебя.
- Ну и что?
- А то! Через месяц выкинули его с радио, который месяц болтается, как дерьмо в проруби, нигде устроиться не может. Только и остались рассказики о собственной гениальности, да никто уже не слушает.
- Я здесь при чем, я слова о нём плохого не сказал.
- Знаю. Один случай - это случай. А с Сашкой Васильчиковым, нашим аристократиком? Тоже ведь расстались, и тоже по его вине. Сколько грязи он на тебя выливал, злобствовал, а ты всё прощал, терпел, пока тебя не достало! А что такое злобство, как не зависть и слабость? И что с ним? Из института выгнали! Нигде пристроиться не может! Мама с папой от отчаяния плачут, а что он может сделать? Над ним проклятие! Но это ещё цветочки, а вот и ягодка. Ты при мне разругался с Яхонтом? При мне! Поймал его на нечестном поведении? Поймал! О покойниках плохо не говорят, но скотина был известная, на всех – друзей и врагов стучал к тому же. Ты при мне орал - не может такая сволочь жить на земле! И что? Через неделю, в первом же после скандала полете, погибает в авиационной катастрофе! Тут мне и стало страшно! Это я знаю, а сколько не знаю!
- Дурак ты, Алексей, пьяный дурак, - оскорбился Алик, - при чем здесь я? Я забыл об их существовании, выкинул из  своей жизни, нет их для меня!
- Старик! Это-то и страшно - выкинул из жизни! Именно - из жизни! Я думаю, между вами была протянута потусторонняя связь, метафизическая, духовная. Она держала их, ты её обрубил - и всё! Конец! Я это понял.
Завтра проспится, и все забудет. Если утром рассказать, что нёс вечером, так не поверит! А сейчас неприятно! Черт бы его взял, только настроение испортил. Да и Андрей что-то перестал зал оглядывать в поисках бабы на вечер, чересчур внимательно прислушивается. Нет, завтра обойдутся без меня. Правда, у Лешки завтра мысли другие будут, парень-то он очень хороший, глубоко порядочный, живет по принципу,  тронул - женись! Но осадок на душе! Как в выгребную яму попал!
Лешка сидел, пригорюнившись, тупо уставившись в одну точку, переваривая открытие, только пришедшее в голову.
- Я понимаю тебя, Алик, - пробормотал он, - я тебя люблю, но ты злой человек, вернее, не до конца добрый. Ты таишь в себе зло на обидевших тебя людей, и ты обрываешь в них ниточки жизни. Это происходит помимо тебя, ты не понимаешь, какой внутренней силы ты человек. Или не человек. Я боюсь тебя. И люблю. Я помню, как ты однажды великую мысль изрёк: чтобы побеждать, надо страдать, чтобы жить, надо учиться умирать!
- Всё, - сказал Андрей, - поплыл! Раз тебя демонизировал, уже ничего не соображает, погрузился в себя, завтра даже не сообразит, где он, и полдня будет допрашивать, зачем сюда приехали. Финальная стадия – надо уводить! И отобрать деньги, а то удерёт из гостиницы в какую-нибудь подворотню спасать человечество в лице лучших его представителей – бездомных пьяниц. Неделю назад шли по Садовому от Восстания, так он все бабки за сценарий спустил в подвалы.
- Как так?
- А вот так! Идем, а он червонцы в открытые окна или форточки подвалов кидает – помогает бедным! Пытался я деньги отобрать – куда там, визжит о моей жадности, чуть до драки не дошло. Еле довел до дому, а утром звонит и спрашивает, не знаю ли я, куда он деньги положил, Лика требует отчета. Я ему рассказал, куда он деньги дел и посоветовал обратный путь совершить, собрать разбросанное, дескать, извините, случайно выпали. Он молча трубку повесил, а через полчаса звонит и говорит, что делать этого не будет – принципам противоречит! Я обалдел, ведь всерьёз размышлял, взвешивал! Представил себе: идет Лешка, стучит в окна и жалобно так говорит: "Я вам вчера в окошко червонец кинул, Бога доброго из себя спьяну воображал, а сегодня выпить-пожрать не на что! Верните манну небесную, не небесная она"! Сюжет для романа! Пока я хохотал, он опять позвонил и мрачно объяснил мне, что доброта – это защитная реакция на трагическую безысходность мира, а добровольная отдача денег лишь вымощенная дорога в мир доброты, где нет места злату! Учись, Алик, как из пьяного бреда можно создать целую философскую систему.
- Иди к черту! Советчик!
Поднял голову Алексей.
- Да, да, Алик, ты правильно сказал, он – советчик! Не антисоветчик, а просто советчик! Какое красивое слово, и как точно характеризует его! Браво, Алик!
Они довели Лешку до номера, и Алик отправился спать. Эмки, конечно, не было.
                *   
Он заявился утром бодрым, активным, похоже, и вправду был в гостях у тетки. Алик же, встал с мучительной головной болью, осадок в душе остался скверный. Хорошая ниточка за мной тянется!
Алик отправил его в палаты, он был не состоянии видеть страдания и горе,  а сам отправился в лаборатории, где в основном трепался с менеэсами, работать серьёзно был не в состоянии.
Вечером обсудили, что снято и чего не хватает, решили: медсестру с контейнером крови в операционной на смазке; руки хирурга, тонкие, нервные, и не просто так, а проекцию на операционную лампу, нечто мистическое, жуткое – черные руки на фоне яркого света! По поводу рук Эмка заметил, что у хирургов они больше похожи на руки мясников, чем на руки музыкантов.
Побродив по институту, они вдруг обратили внимание на руки одного больного – длинные, нервные, они так естественно напрягались во время разговора, что ребята поначалу не поверили в своё счастье, уж очень точно было то, что хотели!
- Всё! – с облегчением сказал Эмка, - опередили график на два дня, ещё разок-другой завтра побродим в свободном полёте.
Так и сделали.  Особо ничего не придумали, материал был готов, потому не думалось, расхолодились, но с утра уехали в институт, а вечером на поезд, в Москву.
                *   
Когда материал был готов, первому, кому показали, был Севич. Тарас считал Алика пижоном от фотографии, несерьёзным и не глубоким человеком, потому был самым придирчивым, до предвзятости,  судьёй. Алик почти всегда начинал с него.
- Здорово, ребята! – помолчал, ещё раз перелистал фотографии, разложил на полу, и добавил, - это лучший ваш материал. Выставочный. Начало и финал отлично придумали, середина все же банальна, но черные руки на фоне яркой лампы тоже здорово, как хищники в небе над жертвой. Рыцарь, пронзающий копьем рака – очень оригинально, как Георгий Победоносец. Сами придумали?
- Нет, дед один, профессор, показал, это рисунок его внука.
- Ещё лучше. И финал очень сильный, трагический – девочка на фоне калеки. Квадраты стеклянной стены символичны – тюрьма, из которой не выберешься. Очень сильный материал! Молодцы!
Обрадованные ребята побежали к Ефремычу, тот отмахнулся – на совете. С ним неладно, опять отдельские паскуды анонимку написали!
Совет собрался в десять утра. Крепко хлебнувший накануне Эмка предоставил Алику отбрехиваться.
- Пессимистично, так же нельзя, что за материал, рыдать хочется - начал Зубров, - все-таки борются с болезнью.
- Но пока не победили, люди умирают, - вмешался Севич.
- Цель материала какая была? Передать, как борются, а не как умирают! Важно было показать, какие силы и средства страна тратит на борьбу с болезнью! Надо быть ответственным журналистом и понимать, где расставлять акценты.
- Игорь Александрович, - вскипел Алик, - ты внимательно посмотри на лаборатории, на врачей с больными, на операционные, там борьба идет, но пока не могут победить. Это бич двадцатого века! Я понимаю, человек с самого рождения начинает умирать, но когда три года на жизнь отведено –  всё же высшая несправедливость. Болезнь страшная, в некоторых формах  болевые муки и терзания неимоверные, иногда даже облегчить не могут!
- Ребята, - это Нина, - у вас такая сильная финальная фотография –девочка на фоне старика с костылями, она давит всё остальное, но материал просто отличный, но может быть, смягчить его, кое-что убрать?
- Нет, - твёрдо ответил Алик, - это наша позиция, и если вы так реагируете, значит, мы добились, чего хотели – рак не лечиться, это гибель, с ним сражаются, но пока проигрываем.
- Да не, чего говорить, здорово сняли, - встрял Невский, - отличный материал, давно такой серьёзной работы не видели. Можно поздравить и – на выставку в Манеж!
"Певец русской деревни" мрачно заметил – материал искренний, правдивый, некоторые фотографии исполнены мастерски, они совсем не соответствуют творчеству Милька, чувствуется влияние Зеленогорова, который значительно ближе к репортажной, реалистической фотографии и в этом смысле их содружество оказалось чрезвычайно плодотворным, на сегодняшний день, вершиной их совместного творчества.
Бабка, подытоживая совет, сказала, как всегда, мудро – "чернухи" она здесь не видит, главная идея в борьбе с болезнью, и она видит эту борьбу, зря не обратили внимания на медсестру с контейнером крови, в этом кадре большой смысл, так же, как и в  руках  хирурга.
- Ненила Дмитриевна, обычные приёмчики, не первой свежести, уже видели эти смазки, а руки хирурга – ну, графика, тоже невидаль, - прорезался Волкоедов.
- Видеть видели, да не все снимали! – всколыхнулся Борька, - конечно банально по сравнению с "Посол республики Банглаиндия приветствует группу артистов цирка, отъезжающих на гастроли"! Это ново, оригинально, такого нигде не было! Гена, ты хоть технику такой съёмки знаешь? А ведь ещё надо, чтобы кадр нес идею, сумел передать нервную обстановку во время операции. А руки хирурга? Что-то я не могу вспомнить подобного!
Поганец Ольгин, до этого молчавший, засопел, удерживаясь от усмешки – он-то знал, чьи руки были сняты!
Решение совета было единогласным – на выставку!
                *       
Успех агентских фотокорреспондентов на выставке был ошеломляющим: пять золотых медалей, одна серебряная и две бронзовых! Бабка чуть не плясала от радости, и почти согласилась поехать в ДЖ отпраздновать победу, но вовремя одумалась: торжество у многих могло на следующий день отозваться плохой физической формой.
Когда Алик приехал днем в агентство, то увидел мрачную Бабку, и отнёс на несдержанность в отмечании победы некоторых ребят.
Нет, злая, мрачная она была по другому, более серьёзному поводу. Позвав Алика в кабинет, она объявила, что утром жюри, по рекомендации соответствующего отдела ЦК, пересмотрело своё решение в отношении вашего "Ракового корпуса" и вместо медалей вы получите дипломы, обсуждать с Аликом причину не собирается и выгнала из кабинета.
Растерянный, ничего не понимающий Алик, наткнулся на Сашку.
- Кунечка, многие знают, прими соболезнование, зато зависть вызываете – вся Москва будет говорить! Какую популярность обретете.
- Ага, "Митина слава"! Причина?
- Ты не в курсе? Солженицын выпустил роман за границей под тем же названием. А твои партийцы сочли ваш материал издёвкой.
- Сашка, какая связь? Какой роман, первый раз слышу, никогда не читал! Ну, выпустил и выпустил, мы-то при чем? Что, я ему содержание подсказывал? Да всё это, мать их, даже в больную голову не придет! Рехнулись они, врагов под кроватями ищут! Прозевали, работнички, проглядели, а на нас, суки, отыгрываются, безответных ищут для галочки! Мало им Гинзбурга, Галанскова и Богораз, нужны Мильк и Зеленогоров!
- Мелковаты вы рядом с ними, кунечка, но всё ж советую – уматывайся из Москвы, куда подальше в командировку, пока все уляжется и забудется, а то "певец пьяной деревни" вас уже в друзья-соратники зачислил, внизу разоряется – первый раз правдиво сняли, первый раз! Он же мудила, гавкает на весь дом, оправдывая вас, на самом деле, ещё больше портит. На хрен тебе это нужно? Я тут Релену Дервенько встретил, она летит в Токтогул на стройку, хоть тебя и не любит после вашей Сибири, до сих пор забыть не может, как ты её – "если бы я не был хорошо воспитан, то назвал бы тебя дурой", - рассмеялся Сашка, - но лететь готова. Она уже согласилась зацепить тебя.
- Санька, спасибо, настоящий друг! Надо уматываться, а то эти волкоеды доведут до точки. Где Реленка?
- В бухгалтерии командировку оформляет. Я взял для тебя бланк, сходи к Ефрему, подпиши и вперед!
Ефрем укоризненно покачал головой – подвели, ребята, а с другой стороны, откуда вы могли знать, название явно напрашивалось, случайность. Видно было, что он с трудом сдерживается  вслух оценить умственные способности некоторых работников аппарата ЦК. Командировку подписал сразу, ни о чем не спрашивая, и на следующий день, не появляясь в агентстве, Алик вместе с  Дервенько улетел во Фрунзе, там у неё было пару интервью.

Глава 4               
               
Быстро отсняв портреты "героев", Реленка брала у них интервью, Алик погулял по городу, а вернувшись, взял в гостиничной кассе Аэрофлота билеты на Токтогул на шестнадцатое ноября. Деревенько, вот уж склочная капризная девица, классика жанра – дочь генерал-полковника и жена майора, сразу устроила истерику, почему на шестнадцатое, мне надо пораньше в Москву, здесь нечего делать, оставь, наконец, своих баб в покое, иди, меняй билеты на пятнадцатое. Базар, да ещё с истерикой. Нытьё Реленки выдержать невозможно, Алик знал это по опыту прошлой командировки, плюнул от злости, но спустился вниз и поменял билеты.
 В Токтогуле оказалась вполне приличная гостиница: хороший номер, чистенько, внизу днем столовая, вечером ресторан, играет местный вокально-инструментальный ансамбль – красивая девица уродливо поет!
                *               
Весь следующий день он пробродил на стройке. Усталый, измотанный, попробуй, помотайся весь день вверх-вниз по горам с аппаратурой, да ещё снимая, приплелся в гостиницу и зашел к Релене. Та обрадовалась.
- Знаешь, я тут познакомилась с такими замечательными ребятами, они киргизами, шоферами работают на многотонных самосвалах. Представляешь, бывшие кочевники – раньше лошади, теперь многотонные самосвалах!
- Тьфу! – обозлился Алик, ну никак её, Релену, то есть РЕволюцию–ЛЕНину не переделаешь, тоже мне, боец передового фронта идеологической борьбы с буржуазно-империалистической пропагандой: восторг, мы всего за пятьдесят лет пересадили киргизов с лошадей на грузовики! А они хотели?
- Я поразилась, - продолжала восторженно она, - они ездят днём и ночью! По горным дорогам на таких огромных машинах! Былинные герои!
Интересно, а былинные дуры бывают? Точно бывают!
- Ну и что? – произнес он вслух, - обычное дело, работают в три смены. Так вся страна работает, у кого непрерывное производство, а за ночные рейсы двойная оплата. Выгодно.
- Ты не понимаешь – горные дороги, огромные машины, это так романтично!
- Ре Лен! – чтобы позлить её, он иногда так произносил её имя, - да они по этим дорогам каждый день сандалят до изнеможения – бабки, бабки …. Какая романтика, это их работа, они приезжают сюда за деньгами, а не за запахом тайги!
- Сколько раз я тебя просила не называть меня так, неприятно. Ты скучный прагматик, в тебе нет ничего святого, а я уже договорилась, за тобой заедут часиков в десять. И не отказывайся, это официальная заявка на съёмку иллюстраций к моему  репортажу – "Новые дороги Киргизии"!
- О, господи! - и сам удивился, такой мат мог прорваться наружу, – ну, и фантазия! Слава богу, удержался! Чего злость не сделает с мирным человеком, - заедут на ночное!
Что там снимешь? Ни хрена баба не поумнела с Сибири, так и не выбили из неё пионерскую идиотско-детскую восторженность – ах, альпинисты, ах, геологи, теперь ах, шоферы! Когда Алик упрекнул её в излишней наивной восторженности, Релена немедленно сослалась на Бальзака: отсутствие способности испытывать восторг – признак посредственности, на что Алик ехидно заметил, восторг – результат невежества.  Года три назад, плывя по Лене, они наткнулись на геологическую партию. Ахала да охала, всё упрашивала спеть костровые песни геологов, романтика – геологи, у костра, как раз тогда авторская песня входила в моду, а ребята без комплексов, под питьевой спирт, как грянули песни с таким матерком, что Реленка чуть не умерла от стыдливости. Алик был счастлив и записал кучу матерных частушек.
А сейчас надо выкручиваться, заедут ведь! Надо найти верхнюю точку, чтоб дорога с изгибами была как на ладони, и на длиннющей выдержке, под рассвет, снять линии, образованные зажженными фарами. Красиво будет!
Он проехал по трассе, шофера подсказали точку. Всё бы ничего, да ходили грузовики по одному и с довольно большим разрывом по времени. Пришлось как в старину, огонек показался – объектив открыл, огонёк проехал – объектив закрыл, огонек показался – опять открыл, так много раз!
Холод собачий – горы! К рассвету ещё хватило сил попросить машин пять не очень быстро проехаться по кадру, но Алик уже еле шевелил пальцами и радовался, что Деревенько не слышит, что о ней сейчас думают! 
Попав в номер и выпив полстакана водки, Алик рухнул в койку. Часов в десять утра громким стуком в дверь его разбудила Релена.
Алик уже готов был взъяриться, но, увидев лицо, белое, как бумага, дрожащие губы, глаза, полные неподдельного ужаса, сообразил – что-то стряслось!
- Что случилось? Что с тобой?
- Ты сдал самолётные билеты на шестнадцатое?
- Конечно. Скорее обменял.
- Рейс, на который ты сдал билеты, разбился в горах. Все погибли, кроме второго пилота.
- Как разбился, ты что-то путаешь! Кто тебе сказал?
Он в первую минуту решил, что она всё перепутала из-за своего бабски нелепого характера.   
- Меня утром отвезли в управление строительства, там допрашивали, почему ты сдал билеты, - она заикалась, дрожала, была в шоке.
- Кто отвёз? Кто спрашивал?
- Не знаю.
Как же так,  ведь мы должны были лететь этим рейсом! Только сейчас до него дошло – погибли люди! И мы должны были погибнуть с ними, а сидим за столом и разговариваем! Не может быть! Но есть!  Вот она, Реленка, сидит за столом и рыдает. Всхлипывает, бормочет что-то – не разберёшь.
Кто устроил? Зачем? И разве можно понять, почему стряслась высшая несправедливость – погибли люди? Оказались жертвами случая? Почему и кто подсказал Реленке заставить меня сдать билеты? И это тоже дикая случайность? Каприз вот этой бабы? Что же получается – её каприз мой спаситель? И Алик вдруг услышал стук своих зубов – страх! Вокруг сердца образовалась пустота.
Он налил себе и ей водки. Релена выпила! Первый раз в жизни! Немного успокоилась.
- А как тебя нашли?
- Ты сдал билеты, в кассе это зафиксировано. Они, двое мужчин, пришли к тебе, я шла по коридору и сказала, что ты на ночной съёмке с шоферами ездишь. Тогда они, узнав мою фамилию, повезли меня в управление, и там как-то странно допрашивали: несколько минут говорят, говорят и вдруг –  а почему вы сдали билеты, почему вы сдали билеты, почему вы сдали билеты! Наконец, почему вы торопились в Москву? Я начала ревмя реветь, решила, что схожу с ума, почувствовала себя виноватой, убийцей! – она чуть ли не завыла, - Алик, это ужасно, кошмар! Звонили в агентство, проверяли, действительно мы там работаем, кто и зачем посылал нас в командировку, не по собственному ли желанию прилетели сюда, кто из парткома стройки был в курсе нашей задачи. Хорошо, что я звонила им из Москвы, и из Фрунзе тоже звонили из ЦК по моей просьбе, - бледная, губы дрожат, стало жалко её, - потом привезли обратно, я не могла идти. Они сказали, что, подлетая к Токтогулу, самолет задел крылом за гору и покатился вниз. Это видели многие, - она буквально застонала, - тогда при чем здесь мы? Единственные, которые поменяли билеты? Но мы же не знали, что самолёт заденет гору, - шепотом завопила Релена, - это жуть, Алик, я не смогу лететь обратно, я больше никогда не подойду к самолету, это страшно, дико, какая-то нелепость – случайно остаться в живых! Мы сдали, а те, кто не сдал, погибли! Я хочу уехать от этого кошмара! – она вся дрожала, билась в истерике.
- А как выбираться?
- Обещали на машине довезти до Оши, а там поездом.
- Когда?
- Послезавтра. Сегодня я не могу работать, а у меня ещё две беседы, да и тебе поснимать надо, - она всхлипнула.
Так, истерика через два часа пройдет, выспится, а завтра «снова в бой, покой нам только снится»! Молодец, точно генеральская дочка.
- Тоже завтра, сегодня не смогу, не о съёмках буду думать.
- Я понимаю. Нужно-то всего четыре-пять кадров, завтра и снимешь.
Она ушла, а он выпил еще водки и улёгся.
Да, старушка с косой промахнулась на сей раз! Алик содрогнулся. Встал, допил водку и снова лёг. Что за год, уму непостижимо! В голове творится что-то сумасшедшее, как сон – он вдруг почти физически почувствовал, как вместе с самолетом кувырком, переворачиваясь, несётся с горы! Конец! У! Он чуть не завопил от испуга! Все, кроме второго пилота! Голова закружилась! Он почти по настоящему вдруг ощутил боль от ударов  о стенки самолёта, услышал вопли ужаса! Заснуть бы, но только глаза закроешь, как начинается представление в уме, жуткие картины перед глазами. Нет, так нельзя, можно сойти с ума. Отвратительное состояние, а в глубине души подленькая радость – послушался бабу и сдал билеты! И ещё, отец у Релены хоть и покойный, но генерал-полковник, дважды Герой, потому не цеплялись, а так бы началось!
 Где-то читал: жизнь человеку дается в виде займа, а не в вечное пользование. Значит, ещё не расплатился по процентам! А кто расплатился, тот в вечность! Э, "все произошло из праха, все вернётся во прах …". Смерти не видел, а вот готовящихся к ней – да! Совсем недавно, в киевском институте. Там заранее знали, а здесь? Один японский философ говорил, что смерть всего-навсего переход из временного в вечное! Нет, так нельзя. Он встал, спустился в ресторан, заказал обед и водки. Официантка с удивлением посмотрела на него, все-таки двенадцати ещё нет, но потом сообразила – видно, вся гостиница уже знала, и принесла графин.
Водка и сытость подействовали, только тогда провалился в глухой сон. Очнувшись вечером от страшного голода, он снова спустился в ресторан, там было полно людей, но сердобольная утренняя официантка накрыла ему на служебном столике. После ужина он ушел в горы погулять. Гулял долго, до темноты, снова замерз, омерзительное состояние, холодно, пьёшь и не пьянеешь! Еле доплелся до гостиницы и свалился, как мертвый.
                *               
Утром он взял камеру и отправился в котлован. Народу – словно копошащийся муравейник. Одна молодежь, раскованная, веселая, не очень-то себя утруждающая – носилки с раствором принесут, и сидят, хабары травят! Так вся страна работает! Много забавных жанровых сценок, Алик увлекся съёмкой, забыв о вчерашних страданиях – жизнь продолжалась!
У проходившей мимо девчонки с нивелиром было симпатичное крестьянское лицо с необыкновенно хитрющими глазами. Он потащился за ней, и через полчаса снял роскошный кадр: задрав голову куда-то наверх, она кричала "пять, пять …", и демонстрировала для наглядности растопыренную пятерню.
Болтались альпинисты в связках, вколачивали зачем-то железки в скалы. Снизу не смотрелось, но как попасть наверх? Альпинисты предложили поднять наверх, в связке – оказалось шутка. Та сторона горы более пологая, можно проехать на легком грузовике, но до вершины все равно пешком. Алик согласился, кадр получился отменный: сильный широкоугольник дал панораму стройки, а на переднем плане болтающиеся на верёвках в воздухе альпинисты! Попутно узнал – в гору идти гораздо легче, чем спускаться. Провожавший его на вершину альпинист Миша, прыгающий по камням, как горный баран, хохотал, глядя, как он чуть ли не на заду медленно сползает вниз. А ты не смейся, обозлился Алик, у тебя нет фотоаппаратуры, а я уже разбил один "Ролейфлекс" на пике Черского!
На стройку Алик больше не вернулся, накупил газет и журналов и заперся в номере, справедливо побаиваясь, как бы не влетела Реленка с ещё какой-нибудь страшной вестью. Но все обошлось, она постучала только утром, сказала, что пришла машина и пора ехать.
                *   
Он посадил её в поезд, еле выбив билет в купейный вагон. Соседи вроде приличные люди – мать, отец и почти взрослая дочь. Сам поехал в аэропорт,  билет тоже взял с трудом, как всегда, через кассу Верховного Совета! Как бы жили без них, без Верховных Советов! До отлета было часа четыре, и Алик, оставив сумку и кофр в зале депутатов, пошел погулять по городу.
Грязный, неухоженный. Скривившиеся двухэтажные дома с кое-как наляпанной штукатуркой, все выкрашены в одинаковый, якобы белый цвет. Давно не стиранные лозунги на русском и киргизском языках – вперед … к победе … позор американским империалистам  …  Всё тоже самое, что и в других городах! Портреты членов Политбюро, Забавные портреты, все вожди на одно лицо, включая Ленина, и все похожи на народного героя киргизского эпоса – Манаса, явно творение местного художника.
Вокруг тандыра несколько столиков. Из тандыра густой запах лепешек и самсы – сразу становишься голодным. Он уселся за свободный столик, взял чаю и горяченькой, очень вкусной, самсы. Вот только чистота чашек вызывает некоторое сомнение, но чему быть, того не миновать, испытывать судьбу, так до конца. Она по-разному относится к людям: одних из самолёта высаживает, другие летят … в бездну!
 Рядом белобородые старики пьют чай вприкуску и о чем-то тихо беседуют. Под Самаркандом, в колхозе у арыка, такие старики весь день сидят на корточках и разговаривают, разговаривают …  О чем?
               
                *               
Прилетев в Москву, он быстро проявил, напечатал, показал Бабке. Ей понравилось, а три кадра выделила: девицу с пятернёй, машины на дороге, спасибо Реленке, и альпинисты над стройкой – выставочные! Жаль опоздал, это тебе не "Раковый корпус" –  проворчала она.
- Конечно, - немедленно отреагировал Алик, - "Семилетка в действии"! Да ведь её, кажется, уже отменили, снова пятилетка в четыре года! Или в три?
- Уходи, не зли!
Макарка и Сашка мирно попивали кофе в буфете.
- Ну, что, член правящей партии, реабилитировался? – ехидно спросил Невский.
- Сань, не трогай его, человек с того света вернулся, мне рассказали, что у вас там случилось, дай ему придти в себя, не дай бог такое пережить, - Макарка, как всегда, был в курсе всех дел.
- А что случилось, я не знаю?
Макар вкратце рассказал Невскому, у того глаза полезли на лоб.
- Олик, бог тебя хранит, до тысячи лет доживешь! И ты после этого ещё летел обратно? Ну, ты смелый! Или болван без нервов! Кунечка, помни главную заповедь умного человека: лихая смелость также плохо, как и скромная трусость!
-  Ребята, отстаньте, и так в душе кошмары, до сих пор мутит.
- Алька, брось вспоминать, все равно, как решит начальство: либо герой, либо дурак! Либо орден дадут, - Сашка засмеялся, - либо из партии выкинут! А вообще я тебе завидую! Давай, звони девице, поедем отвлекаться, и так задержались, тебе сейчас это нужнее всего.
- Я прочел книжку после скандала с вами … - тихо сказал Макар.
- Ты думаешь – один? Да три четверти агентства ринулось читать, а четверть читала до.
- Ничего особенного, хотя написана сильно, – пожал плечами Макар.
- Автор не нужен, монечка, автор, а не книга, враг он партии. Потом, Макарик, знаешь, как у нас? Сам не читал, но знаю! Помощник подсказал – хозяин прогавкал! Ты думаешь, Хрущев по ночам, в свободное от пленумов время, "Доктора Живаго" изучал? Не строй иллюзий.
- А он вообще читать умел? Небось, по складам. Три класса церковно-приходской школы и усё! Этот хоть техникум какой-то кончил, говорят, Есенина наизусть читает, бог даст, следующий, будет образованным.
- Ага, Высшую партийную школу заочно закончит, - засмеялся Алик.
Он позвонил Ольге, рассказал, что произошло, получил прощение и сказал Сашке, что вылетаем в пятницу днем, возвращаемся в понедельник,  рейсом в шесть утра.
                *          
На аэродроме он удивился, спутницей Сашки оказалась редактор из отдела стран Азии Наташа. Хорошенькая женщина, милая, но, как говорил про неё Касум – "государственного ума баба"! Ничуть не смутилась, увидев Алика, а ведь замужем, ребенку лет шесть. Под каким же предлогом из дому соскочила? Да плевать, лишь бы настроение не портила.
Летели, как короли: сели в самолет через "Интурист",  вышли из самолета через "Интурист", в гостиницу въехали тоже через "Интурист". Интересно, номера, не спрашивая, оформили отдельно на мужчин и девушек, догадывались, ли знали – не супружеские пары. Алик заподозревал, что это не первый случай в жизни Ольги.   
Она оказалась отличной спутницей, без комплексов, без капризов,  получавшая удовольствие и от моря и от постели, от неё явно больше – была ласкова, нежна, вполне откровенна, женщина в постели должна быть циничной, шептала ему на ухо! Нисколь не смущаясь, рассказала Алику, что отец её замминистра сельского хозяйства в Минске, она осенью выходит замуж за сына большого чиновника из МИДа, они после свадьбы уезжают в Англию по линии Внешторга. К будущему мужу относится очень хорошо, но до свадьбы не считает себя чем-то связанной, правда, и от него не требует никаких обязательств. Алик ей понравился, поэтому она с ним сейчас здесь, но это не роман, продолжения не будет, он пожал плечами – и не собирался продолжать. Молчаливое соглашение не придавать путешествию особого значения и полная удовлетворённость от всего другого, освободило обоих от всяких условностей, стало проще, как ни странно, добрее и внимательнее. Отсутствие требовательности есть огромное благо!
Вылетели в Москву точно по расписанию. Ольга, уютно устроившись на плече у Алика, проспала весь полет, а Сашка с Натальей о чем-то нервно шептались. Когда расставались, Невский мрачно пригрозил Алику, если в агентстве протрепишься или пошутишь – убью!
Он отвез Ольгу домой, они тепло расстались, она сказала, что получила огромное удовольствие, может быть, удастся вырваться ещё раз, но только вдвоём – Сашка не понравился, а его дама раздражала. Алика тоже.
Дома Тинг полчаса радостно прыгал вокруг Алика, а мать с неприкрытой иронией спросила, не устал ли он от этой командировки. На вопрос, кто звонил, ответила кратко – все! Ты же никому не сказал, что тебя дня три не будет, особенно гневался брат Мишка, что ты не предупредил.
                *            
За большие темы Алик больше не брался, не было настроения. Много играл в преферанс. Отвлекало, как ни крути, история с самолётом не выходила из головы, и рана от "Ракового корпуса" далеко не зажила. А в воздухе носилась какая-то дрянь – всеобщее раздражение, ожесточение.
Шла жесткая атака на Солженицына. В начале осени Союз писателей публично осудил его деятельность – "давала пищу для разжигания антисоветской истерии"! И когда? В канун юбилея Советской власти! К событию, к которому готовилась вся страна – принимали в пионеры, в комсомол, вставали на вахту, брали повышенные обязательства и ещё черте что – конечно, взбесишься! Демичев, секретарь ЦК по культуре, в раж вошел – осудим публично врага! 
Репетировался грандиозный парад на Красной площади. Для отражения исторического события были брошены большие силы, было выделено масса точек для съёмок, помимо традиционных, апробированных многолетними съемками –  у Мавзолея и на Охотном ряду, последнее среди фоторепортеров называлось "на подступах".
В этот раз Алика направили на Кремлевскую стену около Никольской башни – оттуда общий вид сначала парада, потом проезд техники, потом демонстрации. Все в спину, пожал плечами Алик, что там снимешь, бесполезная точка. Специально для тебя, откровенно обрадовался Вежин, они с Волковедовым получили пропуска "на подступы" и откровенно ликовали – кадр у танка с танкистом и девочкой-блондинкой на руках, у них в кармане, танкист капитаном стал, а начинал сниматься лейтенантом.
Седьмого ноября светило яркое солнце. Дьявол, так не вовремя  и прямо в объектив – резкий контровой свет сильно мешал. Хорошо лег в кадр только проезд маршала Гречко вдоль войск, стоявших у Исторического музея, да показавшаяся из-за него на площади техника. Скучно. И Алик вдруг подумал, что если пройти чуть-чуть по периметру стены  туда, к Мавзолею, кадр будет ничего – портрет Вечности на фоне демонстрантов, ярых последователей Великого Бессмертного Учения! И двинулся. Его окликнул охранник:
- Эй, малый, ты куда? Туда нельзя!
- Я чуть-чуть, кадр красивый получается.
- Твою мать, тебе ж русским языком сказали – нельзя! Ща Остроносов прибежит!
На самом деле кадра никакого не было, все равно, что левее, что правее – одно и то же! Но, глядя в объектив, Алик продолжал движение, пока не услышал сдавленный крик. Повернувшись, он увидел шагающего к нему Остроносова, который, подойдя, грубо взял его одной рукой за шиворот, другой за место, где спина теряет своё благородное название, и, буквально понес обратно. Около башни поставил на ноги, и зло сказал:
- Посмотри наверх, на ГУМ, недоумок, видишь снайперов? Еще два шага, и тебя бы, болвана, сняли. Мне по связи все уши прожужжали – кто идет! Что мне с тобой делать?
Алик был испуган, не знал, что сказать. Остроносов покачал головой, видя неподдельный ужас на его лице, смягчился, отобрал аккредитацию, и сказал сурово:
- Убирайся с площади, чтоб я тебя больше сегодня не видел!
Алик ушел расстроенный, напуганный. Нет, думал он, всё-таки это не мои съёмки, не мой огород, что ни посажу, всё отрава вырастает! Год сплошного невезения, когда он кончится!
Он быстро проявил плёнки, сдал контакты. Смешным, скорее издевательским, выглядел сюжет, когда стратегические ракеты только-только высунулись из-за исторического музея, на фотографии как кукиш из-за угла, так и хотелось щёлкнуть их по носу, все остальное – полная мутота, но на Алика, кажется, никто и не рассчитывал.
                *       
Весной Москва начала теряться в догадках – за кремлёвскими стенами явно началась мышиная возня. По Москве носилось разные слухи: от прямого столкновения Шелепина и Брежнева до очередного, по просьбе трудящихся, повышения цен на мясо, молоко и некоторые промышленные товары.
 В декабре Брежнев нанёс визит в Прагу, а спустя месяц товарищу Антонину Новотному дали пинка – Генсеком избрали Александра Дубчека! Новотного хотя и оставили Президентом, да пост этот представительский, ничего не определяющий. А вскоре и с этой, ничего не значащей должности убрали, ещё бы – символ всего плохого! Надоел – предположил Макар, не хрена было дружить с Микиткой. Президентом Чехословакии избрали героя войны генерала Людвига Свободу. Опять генерала, сетовали московские пикейные жилеты, сейчас чехам завинтят гайки! Другие радовались - сразу отучат всяких Гольдштюкеров и Прохазок, который, конечно, не Прохазка, а Рабинович или Абрамович, писать о Советском Союзе, как о стране диктатуры и практически оккупантов. Забыли, сукины дети, Берлин и Будапешт – напомним! А у многих в глазах надежда – забыли!
Надежда, надежда, ожидания в надеждах! Жизнь в надеждах! Интересно, когда пресытимся ими, зарвавшиеся в своей непогрешимости властители забыли – несбывшиеся надежды народа кончаются его же великим ожесточением.
Политическая возня шла за плотно закрытыми дверями – сами разберёмся, народ это не касается! Но активно: то Дубчек в Москву, то Косыгин в Прагу, то письма из одного ЦК, то в другой! В воздухе повисло недоброе, все это чувствовали. Словосочетание "социализм с добрым лицом" становилось чуть ли не призывом, и не сходило с уст. Ребята ночами до хрипоты спорили, есть ли оно, это лицо вообще, и существуют ли на самом деле здоровые идеи социализма. Алик с пеной у рта доказывал, что в перспективе есть, считая начальным актом будущих реформ отмену цензуры при сохранении экономической формации. Товарищи веселились, наивность, говорил Борька, хороша где угодно, но только не в политической жизни, а вот конформизм невероятно удобная штука.
Тут гораздо сложней, сказал Кирилл Белышев, ему иногда удавалось прорваться в радиоприемнике сквозь глушилки, но только на диапазоне тринадцати метрах, естественно, нелегально поставленном. В Чехословакии, рассказывал он, зреет серьёзная оппозиция, там практически ликвидирована цензура, идет открытая и нелицеприятная критика работы КПЧ и органов безопасности, народ на плошадях требует демократических преобразований – нынешний режим как бы олицетворение «социализма со злобным лицом»! Говорил, что в Польше начались студенческие волнения, Румыния чуть ли не готова выйти из Варшавского договора – ну и ну! Алик сразу вспомнил инструктора ЦК Царюку с его репликой в  коридоре на съезде, брошенной в след проходящего мимо Чаушеску – "экий надменный, смотреть противно!" – тогда они с Ванькой Ольгиным растерянно переглянулись.
В стране продолжался процесс, серьёзно озаботивший верха. Синявский и Даниэль, Габай и Марченко, мемуары Хрущева, распространение книг зарубежных изданий, например «Посев», отличавшихся ярым антисоветским настроем, превращение "Самиздата" в массовое издательство – поневоле забеспокоишься!
По городу ходил якобы фрагмент из выступления Шелепина, который прямо сказал – народ пьёт и пьёт, болтает черт те что на кухнях. Бывший председатель КГБ, поговаривали, яростно обрушился на Твардовского, и призвал навести четкий порядок в мыслях, А как он залезет в каждую голову, чтобы внести там цековский порядок, подумал Алик, но число часов на общественные дисциплины в вузах увеличилось. Витька Генкин, наш старлей ВМФ, стихи прислал:
                Сомкнулась Азия с Европой,
                Был перекинут виадук,
                Сплелись Блаженный и Акрополь.
                Вся неподъёмность правоты,
                Кремлёвских бойниц обреченность,
                Родившихся из пустоты,
                Пророков старых неуёмность!               
                Разброд и тяжесть общих мук
                Надеюсь, нищий мой народ,
                Народ освободитель,
                Тех бронзоистуканов
                Не будешь ты хранитель!
Конечно, Виктор, мягко говоря, не совсем типичный офицер, но ведь он в армии, попробуй, наведи в его голове порядок!       
Весной и летом все что-то предчувствовали, гадали. Кухни становились фиолетовыми он сигаретного дымы, что-то недоговаривали, что-то нашептывали на ухо, испуганно поглядывая на телефон, почему-то считалось, что прослушка стоит именно в нём – у страха глаза велики! Складывали в предложения слова, услышанные между раскатами глушилок вражеских радиостанций на русском языке, но чаще догадывались или додумывались, особенно ценились комментарии Анатолия Максимовича Гольберга на Бибиси.
По слухам, какое-то письмо ЦК КПСС вызвало бурю возмущения в Праге, оно было то ли опубликовано, то ли кто-то из оппозиционеров высокого ранга сознательно допустил утечку!
Вдруг объявили о встрече в городке, о котором до этого никто слыхом не слыхивал – Чиерна-над-Тиссой.
Через несколько дней в агентстве сразу трое фотокоров куда-то исчезли, ещё троим, в том числе и Алику, отменили все командировки. Затем вроде напряжение спало, но … двадцать первого августа в Чехословакию для поддержки "здоровых сил" были введены войска! И тогда стало ясно, куда исчезли три самых допущенных фоторепортера.
Алика вызвал Жняков и сказал, чтобы тот отправлялся в Кремль, в Спасской башне ему скажут, что делать, но чтобы вел себя прилично и не лез, куда не следует – там режим высшей категории, а куда следует, укажут. Как выяснилось, пока делать было нечего, сказали – сидите в Георгиевском зале и ждите, пока не позовут.
Весь день двадцать второго августа прошел тихо, однако постоянно мимо проносились какие-то незнакомые люди, на рожах которых была написана тревога и озабоченность. Вокруг надоедливыми комарами крутились «девяточники», правда, скорее практиканты из школы КГБ, чем  кадровые офицеры – их никто не знал. Они были важны и старательны, хотя единственная забота их была уставиться на тебя, если ты отходил к противоположной стенке и начинал читать списки Георгиевских кавалеров, а через минуту, сохраняя серьёзность на лице, задать вопрос «Начитался?» и настоятельно, с важным видом исполняя обязанность, посоветовать вернуться на место.
Прошел мимо группы озабоченный, не поднимавший глаз от пола, Пельше. Рядом с ним незнакомый человек, явно сотрудник аппарата, что-то говорил ему, ожесточенно жестикулируя.
Не торопясь, словно по Суворовскому бульвару в хорошую погоду, о чем-то беседуя, прошли Суслов и Кириленко. Рядом они напоминали цирковую пару Пат и Паташон – высокий, худой, словно сбежавший из голодающего Поволжья, Суслов и невывсокий, с заметным животиком, Кириленко. 
Глядя прямо перед собой, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, кроме него будто вокруг абсолютная пустота, медленно проследовал, весь похожий в профиль на вопросительный знак, Андропов.
Вальяжно, заложив руки за спину, похожий на пса из Диснеевских мультфильмов, прошагал Устинов. Он один поздоровался, рыкнув с усмешкой – пресса! А что смешного?
Время шло. Днём вкусно и дешево пообедали в столовой под Георгиевским залом – обед из вечернего меню Дома журналистов по цене заводской столовки. Вечером отпустили. Алик приехал в агентство и поразился, во всех комнатах горел свет, народу было полно, но стояла тишина, коридоры были пустынны, никто в них не трепался, не курил. Выглянувший из комнаты Женька Ермолов, увидев Алика, пожал плечами и снова скрылся.
Ненила Дмитриевна отправила его домой, предупредив, чтобы взял аппаратуру и держал её при себе, а к восьми утра был уже в агентстве.
Когда Алик без десяти восемь приехал на работу, Ефрем Александрович сурово сказал – ответственней задания у тебя никогда не было: прилетает чешский Президент Свобода, поедете на аэродром вместе с Невским, но имей в виду, двоих к трапу не пустят, пойдешь ты, тебя больше знают, чем Сашу. Встречать поедут Брежнев, Косыгин и Подгорный. Все трое будут обниматься с Президентом, если хоть одного пропустишь, уволим! Пленку отдашь и сразу в Кремль на переговоры, машина будет при тебе. Алик подумал – во время войны так давали команду высоту взять, только не увольняли, а расстреливали!
- Во, кунечка, опять ты попал, но не трусь, я у Юриновского взял триста, попробую что-то снять, - посочувствовал Сашка.
- Саньк, перекроют, триста мало, единственная надежда, толпы не будет.

                *         
Остроносов, рядом с ним стоял как всегда раньше всех приехавший известинец Серёжка Иванов, подозрительно поглядел на Алика, подвел к точке и сказал:
- Сойдешь с неё – смотри! – точно ждал каких-то экстравагантных поступков.
- А я? – заверещал Сергей.
- И ты тоже, - рассмеялся майор, - вставай рядом, вас трое, сейчас из ТАССа Вася подойдет, вон он. Значит, договорились, ТАСС, потом Мильк и ты, Сергей. И внимательно, без выкрутас. Самолет на подлёте, приехали встречать.
Через несколько минут к подруливавшему самолёту направились встречающие. Сашку отогнали к самому хвосту самолёта, что он мог там снять при всем его таланте!
Так, Свобода спускается! Широко раскрытые руки – приглашает в объятие, знает, что Брежнев обожает целоваться! В губы! Однако первый Подгорный, номинально он – глава государства, первое лицо.  Потом Брежнев, затем Косыгин. Всё по ранжиру! На лицах счастье от встречи, будто и нет в Праге советских солдат, готовых оказать братскую помощь братскому народу, нет «счастливых чехов, цветами» встречающих солдат-освободителей, словно в мае сорок пятого!  Артисты?  Политики?
Раз, два, три! Всего три негатива! Алик угадал со старым "Киевом", зеркалкой было бы во сто крат труднее. Теперь он понял, почему Клошников, агентский фотограф при Косыгине, вечно снимает "Лейкой"!
Развернулись, и пошли к корпусу аэропорта. Охрана густая, со стороны впечатление – ведут по этапу! Только в Кремль!
На хвост колонне сесть не удалось, охрана сразу отсекла их, задержав машину перед выездом на трассу. Алик отдал пленку Сашке и поехал в Кремль, сказав, что позвонит и узнает, как дела, но просил, чтоб тот не шутил и не разыгрывал, и так нервы натянуты.
Они  снова собрались в Георгиевском зале, ждали начала переговоров. Час, два, три – никто не звал! Остроносова не было, а Гришка, его помощник, только руками разводил – ничего не знал. По залу бегали озабоченные, нахмуренные люди, уставившись глазами в пол, словно боясь на паркете споткнуться. Алик уже задремал на стуле, как получил сильнейший удар в бок от Сережки:
- Смотри, - прошептал он, - Дубчека ведут, значит, его ждали на переговоры.
И действительно, сопровождаемый двумя "в штатском", едва державшийся на ногах либо не спавший, либо избитый, скорее, и то и другое, опустив голову, не глядя перед собой, Генеральный секретарь КПЧ Александр Дубчек медленно прошагал во Владимирский зал. Потом Алик узнал, что одним из условий переговоров Свободы с нашими руководителями было присутствие Дубчека. Якобы, в случае отказа, генерал грозился покончить жизнь самоубийством. Кто знает, правда или нет, но Дубчека привезли.
Появился Остроносов – всем в Екатерининский зал, там начнутся переговоры. Снимаем только приветствие у часов и вон из зала, грозно посмотрев на Алика.
Алик снял – банальный кадр –  протянутые друг к другу руки Свободы и Брежнева на фоне традиционных часов, один раз – их объятия, и пулей, первый, выскочил из зала, понимая, не время для шуток и творчества.
Остроносов проводил их к Спасской башне, пожал всем руки – молодцы, обошлось без эксцессов! Как только он ушел, Сережка наклонился к Алику и шепотом спросил:
- Дубчека видел?
- На переговорах нет.
- Мы выходили, он вошел, теперь понимаешь, почему нас выгнали? У него вот такой фингал под глазом, солдат, наверное, заехал прикладом автомата при аресте, как ни гримировали, все равно заметно. За тобой придет машина?
- Вон стоит.
- Подкинешь меня?
- Что за вопрос!
Через неделю вернулись трое ребят, они, оказывается, были с войсками в Праге. Юрка Пискарёв тайком показал Алику фотографии, снятые там. Это было чудовищно: злые, ненавидящие лица, убийственные плакаты, самые мягкие из которых  – "Русские оккупанты, убирайтесь из Праги", "Смерть русским фашистам", "Да здравствует свобода и демократия"! Но Юрка сказал, что до военных драк, дл вооруженного сопротивления дело, как в Венгрии, не дошло. Александр Дубчек, Первый секретарь ЦК компартии Чехословакии, коммунист!, превратился в национального героя!
Похоронили Карла Немцева, погибшего в сбитом вертолете при перевозке агитлитературы через границу ГДР – Чехословакия, похоронили, как героя, со всеми воинскими почестями. Алик был искренне расстроен, он с уважением относился к этому умному человеку с хорошей душой.
Через неделю те трое, что были с войсками в Праге, получили по Ордену Знак почёта,  а те, кто в Кремле, в том числе и Алик, по медали "За трудовое отличие". Отличились, позлобствовал Алик, и дал себе слово, никогда не цеплять на себя награду! Стыдно! Наше время не только трагично, оно ещё и смешно, хотя чаще видишь в глазах слёзы, а не смешинки.
 Он никому не рассказывал ни о Кремле, ни о медали.
                *         
В нашей стране всегда находят не виновного, а козла отпущения – легче отыскать, никаких умственных усилий – ткни в того, кто не может постоять за себя, у кого кулаки не чешутся, вот и галочка в протоколе объявится, глядишь и медальку, а того пуще, и орденок повесят. В нашем государстве частенько преследуется смелость духа, и совсем уж часто награждается трусость его!
                воспоминание               
Эдик Ремнёв не был героем, он был самым обыкновенным советским обывателем – ни в чем никогда не участвовал, за границей не был, в диссидентских делах не замешан, однако был умён, увлекался и хорошо знал запрещённую для всеобщего чтения эмигрантскую художественную литературу, будучи при этом, как он сам утверждал, самым невезучим человеком в Москве. Алик верил в это: несколько лет назад Эдик собрался в гости на день рождения к своей знакомой даме, мы, приятели, веселясь, называли его «известным московским геронтофилом», его музы, героини его романов, были женщины как минимум лет на десять старше его, «нимфетки» его возраста были ему не интересны. В тот день он, приглашенный на день рождения к даме, роман с которой только начинался, чуть ли не впервые, надел костюм с белой рубашкой и галстуком, но Алик уговорил его перед гостями сходить на футбол, играло их Динамо с Торпедо. Мало того, что Динамо проиграло, так в конце второго тайма Эдик вдруг громко спросил: скажи, товарищ, много ли человек после футбола пойдет на день рождения к женщине, которую любит? Нет, ответил товарищ Алик. А много ли народу идет на футбол в свадебном костюме с белой рубашкой и синим в крапинку галстуком? В ответ последовало – нет! Так почему заорал «приглашённый к женщине» уже на всю трибуну, голубь, пролетая над стадионом, должен был насрать на меня? Алик оглянулся и чуть не умер от хохота – на груди, возле самого галстука, расплывалось огромное пятно голубиного помёта! Предел невезения! Про матч забыли – истерически хохотала вся ближайшая округа! Осталось идти посередине улице, чтоб кирпич не свалился на голову, мрачно заметил Эд, да и то не гарантировано – смотря, где проходит середина.
Последнее время он работал выпускающим на телевидении. Более чем ответственная должность – последний цензор перед выходом в эфир. Перед началом смены выпускающий всегда и обязательно получал инструкции по выпуску на смену. Фильм об оккупации немцами Праги давно стоял в сетке программы на 21 августа, но никто из членов Политбюро, экая расхлябанность, его не предупредил, что именно в этот день советские войска начнут оказывать «братскую» помощь чехословацкому народу, а наши танки будут грохотать по Пражским улицам. Неведение всегда творило зло, и, конечно, фильм о немцах принял определённый, крайне неприятный для властей, политический оттенок из-за совсем нежелательных аллюзий. «Надо было снять с эфира! – злобно орало ему руководство, выслушавшее нечто невообразимое от более высокого начальства, - а что не знал, так политическую реакцию на события надо иметь. Фильм прошел в эфир после сообщения ТАСС! Убирайся! Нам такие не нужны!»

Насчёт политической реакции, это правильно, но покажите человека, который днём слушает радио, будучи уверенным, что ему, как выпускающему, обязаны принести текст в кабинет? Эдик попал под пресс дикой невезучести: может, ты это специально сделал, прищурился кадровик, и Эдик ушел, счастливый, что всё кончилось увольнением, всё-таки не тридцать седьмой год. Зато отчитались перед руководством, нашли, сволочи, стрелочника!
                *               
Мать ничего не спрашивала, чувствовала плохое настроение. Алик приходил после картежных игрищ в шесть-семь часов утра, спал до двух, пил чай и снова исчезал. Однажды мать не выдержала:
- Что с тобой делается? Несчастный роман?
- Мать, во-первых, не вмешивайся, а во-вторых, чтоб тебя успокоить, жениться не собираюсь, ни по ком не страдаю, успокойся! – довольно резко ответил Алик, и ушел к себе.
По работе ничего интересного не подворачивалось. Сашка с Эмкой куда-то отправились "снимать за хорошие бабки"! Сашка сначала съездит с Эмкой в командировку, потом у меня спрашивает, зачем я с ним езжу. А зачем он?
Настроение хуже некуда. Позвонил Тоська, предложил поиграть в картишки – он, Володька Недошевский и Тоськин дружочек Игорь Ваксберг.
 Тоська – обаятельный и красивый мужик, вечно без денег, которые очень любит, но вечно нуждается, однако всегда в хорошем настроении. Обладатель приятного баритона, заводила, большой знаток еврейских анекдотов, любитель продавщиц, кассирш, секретарш – с ними проще. Они тоже его любили. Прекрасный игрок в преферанс, сражался широко, красиво, был хорошо знаком с профессионалами, изредка принимал участие в их «коммерческих» играх в качестве второго лица. Тоська крепко обиделся, и был прав когда, пользуясь своими связями, устроил себе и Алику совместную поездку в ГДР, а Алик отказался делать фотовитрину с ним пополам. Идиот, из-за глупейшего престижа соврал ему, что он, дескать, не может заявить о нём в качестве соавтора, а ведь ему самому отказали, и Тоська был не причем. В престиже ничего не приобрёл, а друга чуть не потерял. Крайне неприятное воспоминание, Тоська лучше его оказался.
Володька Недошевский тоже не в себе: потерял общий язык с тестем, да и с женой Катей проблемы. Детская любовь быстро проходит, а Вовкин тяжелый, бескомпромиссный характер убыстряет процесс раскола. Одолеваемый постоянной, почти болезненной жаждой лидерства, желанием быть первым – дай я, я скажу, я сыграю, и уж совсем смешно, когда – я спою, желание есть, таланта нет! Окружил себя товарищами, беспрекословно признавшими его чуть ли не вождем, внимают каждому слову, все идеи встречают громким одобрением, ещё не сострил, а уже все смеются.
Романтик – предан понятию "мужская дружба", что не мешало ему не раз довольно грязно поступать с девушками Алика, своих у него никогда не было. Алик веселился – девушки нашёптывали ему о Вовкиных потугах, но однажды всё же взбесился. Володька гордо рассказал о своей "победе" матери Алика, после чего она стала относиться к нему с молчаливым презрением – такие вещи рассказывать нельзя, непорядочно! Алик так и не понял, почему он тогда не выгнал его из дома, наверное, решимости не хватило, да и жалко было – он ему симпатизировал.
Враль! Слушать его иной раз было интересно, он, конечно, обладал талантом балагура, однако у многих слушателях Вовкины байки вызывали скептическую усмешку: в своих вралинах, Алик специально для него придумал этот термин, он всегда отводил себе ведущую роль – мудрый советчик, находчивый герой, остальные так себе, подчас даже унижая их.
                *         
Вернулся Сашка, злой, пожаловался – командировка оказалась нерентабельной, ничего на поверхности, всё надо было копать и придумывать, а дружок твой не помощник, фантазия на нуле, он хорош, когда перед ним ансамбль пляшет, а чтобы идею родить, так нет. Алик пожал плечами – а у тебя голова на что? Ответа не получил.
Настроение и у него паршивое, это видно. В отношениях с Ингой настал ожидаемая пора – решили пожениться! Но приводить молодую, красивую женщину  в комнату на пятый этаж, куда подняться по крутой грязной лестнице сил хватает только раз в день? Ищет кооператив, но не так всё просто. Сосед Сашкин, со странной фамилией, уже шутить надоело, Поцевич, от симпатии к нему совсем осатанел: грузчик в булочной регулярно, в два часа ночи будит его – "горячий хлеб принес, идем пить чай"! У Сашки тик начинается, а хлеб вкусный, Алик пробовал.
Инга переводчица в Интуристе, её угоняют с австрийцами в Иркутск встречать Новый год на Байкале. Она уговаривала Саню, но он категорически отказался, потом Алик понял, почему – познакомился с двумя классными девицами, и если Алик не связан обязательствами, то они прекрасно встретят Новый год. Алик обрадовался, если хочешь иметь хорошее настроение, надо менять  условия жизни! Гошка обиделся, когда Алик сказал, что они будут только вдвоём с Сашкой, и не поверил! А зря.
Тридцать первого отправились на рынок за продуктами. Там и познакомились: Даша, Маша, весьма приятные на вид, веселые, плюс третья – перебор! Она рыхлая, бесформенная, яркая косметика не спасает, зовут Вета, Иветта полностью. Прямо посередине головы малюсенький пучок из редких волос – чисто черенок торчит из арбуза, ну и ну! Сашка с испугом на неё поглядывал, но успел шепнуть – она главная кухарка! Договорились – девицы готовят салаты, интересные закуски, зажаривают индейку, к ней специально, по их рассказам, очень вкусная картошка и яблоки. Сашка гурман – накупил всякой благородной рыбы холодного и горячего копчения. Девицы забрали всё к себе резать и готовить, приедут часам к одиннадцати, брат Маши привезёт их на машине. Попросили купить пару бутылок сухого вина к индейке и к Иветте, ко всему прочему, она не потребляет крепких напитков! Отдали продукты, Сашка уехал с обязательным визитом к дяде, а Алик домой, где взялся за поздравительный обзвон территории, желая всем одного и того же.
                *               
От него до Сашки минут пять-семь пешком, и ровно в одиннадцать он уже стучал в дверь. В квартире непривычная тишина, соседи уехали к родственниками. Сашка предусмотрительно взял у них тарелки, ножи, вилки, даже чистую скатерть раздобыл. Они разложили стол, накрыли и сели ждать.
Двадцать минут двенадцатого – никого. Телефон ни у Даши, ни у Маши не отвечает.
- Едут! – бодро сказал Сашка.
Без двадцати двенадцать – все ещё едут!
Без десяти двенадцать. На столе водка, вино и четверть старого батона, можно забивать им гвозди. Потемневшие от злости Сашкины глаза, и умирающий от смеха Алик – достойный финал всего года!
Без пяти двенадцать Сашка налил водки, отломал кусок батона и с криком – ну его на …, этот Новый год, выключил телевизор!
И оба свалились в истерике от хохота!
- Олик! – икал Сашка, - такого с нами ещё не было, нас, как трехлетних детей накололи, рассказов хватит на целый год!
К часу ночи они изрядно напились. Ещё бы, водки навалом, а закуска – кусочек каменного батона! Девицами и не пахло – не найти улицу Рылеева москвичам невозможно, это же не девятая улица шестого Октябрьского поля, если нет третьей и пятой!
- Интересно, - протянул Алик, - кто сейчас закусывает индейкой, которую я лично выбирал?
- А рыбкой моей любимой, икорочкой красной? – сказал с тоской Сашка.
И опять хохот!
- Саня, мы с тобой смеёмся, значит, не всё потеряно, значит, жить будем, и хорошо жить будем! Давай за нас! – выпили, - Санечка, вопросик можно?
- Догадываюсь, где взял? Завтра позвоню, выскажусь!
- Не надо, Санечка, аромат странности пропадёт, бытовуха будет, так мы смеёмся, а так над нами будут.
- Ты прав, мужичок, редко, но сейчас прав.
- Санька, я пошел, если дойду до дома, никак мы с тобой под ржавый батон литр водки вылакали.
- Возьми завтра что-нибудь на бедность нашу у мамки, у Поцевичей стрельнём, я его с утра пошлю за пивом, позавтракаем, как люди.
- Гуд!
Алик с трудом дошел до дома, ноги не шли. По дороге попадались какие-то люди, поздравляли, даже целовались, он ничего не помнил – знакомые, нет!
Матери дома не было, ещё не вернулась от тётки. Тинг совсем плох, шестнадцать лет собаке, глубокий старик. Он не отреагировал на выпившего Алика, еле-еле спустился с ним во двор, прошелся туда и обратно, и улёгся в сугроб. Алик с трудом поднял его на четвертый этаж. Он даже думать боялся, как они с матерью будут жить без него.
Позвонил Ермолай, поздравил с Новым годом. После рассказа о встрече, последовал недоверчивый вопрос – не врешь? Так не бывает! А потом долгий утробный смех, неожиданная пауза, и с тоской – завидую!
 Гошка тоже поначалу не поверил, но искренне веселился – велико  было удовольствие – не с ним лажа! Собирается в конце января в Рузу, в дом отдыха ВТО, звал с собой. Соблазнительно, но Гошки будет очень много!
Праздничны звонки надоели, одно и тоже, даже слова одинаковые. Алик выскочил на улицу, поймал такси и уехал к Петьке Николаеву на Николину гору.
Там зеленая трава сквозь тонюсенький и редкий слой снега пробивается, а в воздухе невыносимая серость, плюс отвратительное настроение Петьки.
Валяется на диване в огромных трусах и летней, явно не по нему, пупок вылезает, майке.
Алик давно его не видел. Обычно веселый, в хорошем настроении, большой знаток и автор некоторых матерных частушек, уже известный пианист – сколько побед на международных конкурсах, сейчас выглядел  совсем другим – напоминал петуха, которого только что обидели.
Алик слышал о его демарше на конкурсе Чайковского, ему рассказал двоюродный брат Мишка, собственно, он их познакомил, но отношения у них не сложились, Мишка что-то брякнул за спиной, а Петьке не понравилось. Мишка был склонен к «ты только никому не говори», частенько превращавшуюся в банальную сплетню.
- Что у тебя там случилось? Каким образом ты попал в диссиденты?
- Обыкновенная советская история! – Петьку даже передёрнуло от злости, - Начальство устроило истерию: Клиберн, Огден – сколько можно, а где наши? Балет, ракеты, там порядок, а тут иностранцы! Докатились, словно мы солдаты – погибнуть должны, а редут взять! Говорят Россию, погубят дураки и дороги! Хрена! Только дураки! Дороги помогут, по ним враг кукиш проедет, они защитники наши, а «дураки»! Видите ли, жюри должно понимать свою ответственность перед народом! Так за каким чертом играть, когда у жюри уже есть ответственность! Всё, больше Клибернов не будет.
- Но, все-таки, как ты, с политикой связанный только анекдотами, попал в протестные?
- Так я тебе говорю – идиотская история! Поскользнулся в квартире у Светланова, грохнулся и руку потянул! Играть не могу, боли адские, а никто не верит – все считают, что саботирую! А у нас как –  значит, и врача купил! Вот и попал – рука болит, начальство шипит, грозится с заграничных гастролей снять, настроение херовое. С Элкой всё больше сложностей, разводиться будем. Головой качаешь, мать твою, не веришь? А я, похоже, в невыездные попал, заграница тю-тю!
- Стервятники накинулись?
- Да еще как!
- А ты до Фурцевой пробовал добраться?
- С ума спятил? Вокруг неё такая мощная мафиозная структура! И мальчики банные в глазах!
- Петьк, ну ерунду треплешь! Она баба разумная, хорошая.
- Олег, из-за того, что она к тебе благоволит, не значит, что на самом деле другая! Перед тем, как ехать в Бельгию на конкурс, выстроила нас у себя в кабинете и давай накручивать, мать её: имейте в виду, вас ждет не творческий конкурс, а политическая борьба! Во как! Москва за нами! Вместо си-минор до-Маркс брать будем! А если Смит сыграет лучше меня или там Крайнева, ну, талантливей нас, тогда что? Враги народа!
- Петьк, та же Фурцева взяла на себя ответственность за премьеру Космачевских "Большевиков"! Против Демичева пошла, против ИМЭЛа, а ты знаешь, что это за учреждение – закопать любого может.
- Значит, знала то, чего ещё не знал Демичев! Баба ушлая, в коридорных дрязгах опытная, хотя и горела пара раз. С Зыкиной в бане парится, Моисеева поглаживает, с тобой за ручку здоровается – ах, Алик, ах Алик, как прекрасно он снял меня с Джиной Лоллобриджидой! Вот вы, суслики, и размякли! А у меня нет к ней доверия, как была ткачихой, так и осталась, только многостаночницей стала! – засмеялся Петька. – Ладно, ну их всех вместе с ней. Между прочим, ты бы помолчал после своего "Ракового корпуса", партиец шелудивый, мне твой Тоська рассказал. Через полчаса Стерн приедет, пульку-другую сварганим. Он хорошо играет.
- Он-то хорошо, да с тобой скучно, никак не научишься.
- Мам, - заорал Петька, -  ты пришла? Выгони этого хама с дачи! Чай попьём, и выгони! Наглец! Может, ты и на рояле лучше меня играешь?
- Нет, Петька, потренироваться надо, тогда йесс! Это ж не трудно.
Посмеялись, пошли на кухню пить чай с булочками.
Играли поздно, часов до трех-четырех. Больше болтали, рассказывали и придумывали анекдоты.
Алик специально сел перед Петькой, поэтому мат за неверные ходы раздавал Стерн. Он не скупился, но, когда Петька, кстати, единственным неверным ходом, подарил сидевшему на восьмерной без одной, Алику две взятки, Стерн, окончательно взбесившись, чуть не убил таланта, и проорал на всю дачу, испугав проснувшуюся Веру Алексеевну, почему у умного Финкельштейна родился такой дурак!
После игры все довольные – отвлеклись от проблем, пошли гулять по поселку. Рассветом даже не пахло, воздух сырой, насыщенный зимней влагой, но холодно не было. Вышли на горку над Москвой-рекой и молча стояли до тех пор, пока февральский ветер не проник сквозь дубленки, а потом, попив горячего чая, Алик со Стерном уехали в Москву.
                *            
Утром позвонил Гошка, сказал, что договорился с тамошней приятельницей о двух путевках в Рузу. Бери больше денег на водку, нуждаться не должны. Понятно, я  достаю путевки, а ты деньги! Жлоб! Что он делает с сэкономленными деньгами? В чулок или в подушку? Однажды совсем спятил: звонит по телефону – у тебя день рождения, а у меня денег нет на подарок! Что ответить? Алик нашел много адресов, куда отправил товарища, а в шутку брякнул – пиши поэму в мою честь, будешь за Державина! Так на самом дне рождения тот вдруг встает и говорит: Алик попросил никаких подарков ему не дарить, а написать в его честь поэму, и стал читать. За столом тишина, все почувствовали неловкость – попросил написать в его честь! Макар на ухо – где ты находишь таких тактичных идиотов? Гоша, ненасытная жажда денег приводит к духовному нищенству!
В агентстве тишь и гладь. Все ждут бури, в командировки никто не рвется – режутся в шахматы.
Славка иногда вспыхивает – где шляетесь, на съёмку некого посылать. До чего дошли, Ольгова неделю на работе не вижу, леваки крутит?
- Да ты что, - артистично вскипел Макар, – полчаса назад с ним съёмку обсуждали!
А Ванька дней пять на лыжах под Москвой катается с какой-то актрисой из провинции. Кричит –  люблю её, развожусь! Да кто ж ему даст!
Дни текут на редкость бездарно. Настроение паскудное, уныние гложет!
                *             
Не смерть, а жизнь, какая бы она не была, есть проявление смелости. И удовольствия, какая бы она не была, и каждый человек это хорошо понимает!
Зима … Белые-белые сугробы! В Москве только в далеком детстве дворники сгребали такие сугробы, аккуратненькие, высокие, вдоль тротуаров.
Длинные сосны, обнаженные березы, стыдливо прячущиеся за своей белизной от равнодушных, ленивых взглядов отдыхающих, они даже не слышат удивительную музыкальную симфонию – потрескивание деревьев от крепенького морозца! А горки со шрамами от лыж у Москвы-реки? Ну, до чего красиво!
Время от времени Гошка приходит довольный – выиграл в бильярд! Хитрый! Когда чувствует, что кладка идет, играет на деньги, если не идёт, то на "поцелуи в десны"! Эх, "с водки похмелье, а с Гошки что взять"?
На третий день в «Угольке» Алик уселся играть в карты с двумя партнёрами. Оба оказались приятными ребятами – Гриша Артемов и Аркадий Сергеев.
Гриша физик, с ним девушка, Надя. Она ужасно некрасива, однако нежный, влюблённый взгляд на Гришу делает её  настолько наполненной какой-то удивительной внутренней красотой, что смотришь на неё другими глазами.
Аркаша журналист, работает в "Московском комсомольце". Большой, бородатый, производит впечатление очень сильного человека – русский богатырь, лучше не драться! Хотя отец его Иосиф Аронович, но кровь матери оказалась сильнее! Жена его, Лариса отдыхает как бы отдельно, бродит по аллеям и лесу, часто уходит в Малеевку, где у неё масса знакомых в доме отдыха Литфонда, это понятно – она родственница одного из «генералов» советской литературы. Аркадий с ней подчёркнуто ласков, никогда не спрашивает, где была и что делала, а сам бегает за каждой хорошенькой юбкой, но не всегда успешно. Выпивоха, при каждой неудаче в преферансе идет к буфету и выпивает рюмку водки. Знает массу анекдотов, коллекционирует "чапаевщину"!
Алик сдружился с компанией КВН-щиков из МИСИ.  Там была девушка Ира. Понравилась. Похоже, взаимно. 
У неё отдельный номер, постоянно набит народом, кавеэновская команда развлекается. Лидер их, Ленька Руйкович, остроумен и артистичен, правда, есть него налет некой местечковости. Придумал забаву: усадил в круг человек десять-двенадцать, каждый должен был рассказать анекдот о Чапаеве, если не знал, выпадал из игры с наказанием. Алик вылетел после третьего круга, а «коллекционер» Аркадий проиграл финал Юрке Собину, студенту мехмата МГУ, и получил от Лёньки «самое строгое наказание»: выйти на крыльцо и пять минут целовать всех проходящих мужчин. Все разочарованно вздохнули – первый час ночи, какие прохожие. Не тут-то было! В тот момент, когда все вышли на крыльцо следить за Аркадием и покурить, мимо проходило отделение солдат только возвращавшихся из бани! Чистенькие, вымытые, словно их специально подготовили для Аркашки.
Истерика! Иначе приступы хохота не назовешь! Аркадий валялся у них в ногах, выпрашивая поцелуи, бедные солдаты ничего не понимали – городская молодежь гуляет, а они при чем? В итоге всем миром уговорили! Как всегда, "случайно" появилась водка и колбаса, кто-то притащил банку домашних маринованных огурчиков, а физик Гриша затеял спор о случаях и случайности. Спать уже никто не хотел. Ленька был счастлив – такое спровоцировал!
Ирина нравится, но огня нет. Студентка пятого курса второго мединститута, биолог. Зачитана всякими глупостями, коими её друг, тихий вздыхатель снабжает, они вместе в дом отдыха  приехали. Володя, так его зовут, умен, образован, будущий типичный кабинетный доктор философии, или, лучше, доктор философии в кабинете, но садишься рядом с ним и уже скучно! Он не понимает, что иногда надо, хочешь, не хочешь, а совершать глупые поступки, чтоб потом или радоваться, или раскаиваться, то есть, жить. Ленинские бородка и усы  делают его похожим больше на разночинца сороковых годов прошлого века, чем на революционера-подпольщика начала двадцатого.
Целовались! Страстно! В лесу! Пошли в номер, но там спал Гошка. У Ирины как всегда полно народу. К середине ночи изрядно выпили, и какой-то заводила из миитовской команды КВН, уселся с гитарой и стал наигрывать еврейские мелодии-шлягеры. Через секунду вся комната пела, нет, скорее орала " Хава, нагила хава" и " Ба мир биз ду шейн", один Володя сидел молча, с каменным лицом. Припёршийся Гошка наклонился и прошептал: "Нет, Алька, он не наш, он Ленин внутри, а не снаружи".   
Развлекались всю ночь, потом Гриша предложил пройтись по предрассветному лесу. Алик же никак не мог отделаться от необъяснимой тоски, просто – вот плохое настроение и всё! Хандра! Он так ушел в себя, что не услышал, как вслух сказал, отвечая своим мыслям:
- И в Москву точно не домой, в этот чертов переселенческий пункт, как в эвакуацию во время войны.
- Дом на капитальном ремонте? - участливо спросила Ирина, - и у меня тоже. Улица, где мы с мамой зимуем, Ефремова, даже не знаю, кто такой и почему его именем она названа, раздражает до невозможности. Добираешься от метро до неё проходными дворами! Ненавижу!
- Как Ефремова? – Алик остановился, - и я на Ефремова!
- Дом двадцать?
- Так не бывает! – он даже охнул, - если ещё во втором подъезде, да на втором этаже, я убью себя за слепоту и нерасторопность!
- Нет, в третьем подъезде на третьем этаже. К вам в подъезд я бегаю звонить по телефону-автомату.
Гриша и Надя весело хохотали – такие случайности редки, сегодня день случайностей!
Теперь Алик проводил время с Гришей, Надей, Сергеем и Ириной. Играли в шарады, придумывали совершенно дикие фразы – Юрка Собин математик, но увлекается китаистикой, изгилялся. Кто из нормальных людей, даже с повышенным интеллектом, но не знакомых с китайской историей, наукой редкой в наши дни, может угадать предложение "Тань сменило Ся", что на обычном языке означало – династия Тань сменила династию Ся, а тем более показать её! С династиями помогла Ирина, она угадала "Ся".
Всё было тихо, спокойно, до …
Как-то утром Алик проспал все утренние гулянья, а когда пришел в "Уголёк", застал там сидевшего в одиночестве симпатичного мужчину, лет сорока, он заметно скучал. Если ты до этого несколько раз появлялся в кафе, то становился членом семейства «угольковцев», своим человеком, и поэтому Алик не удивился предложению сыграть пульку один-на-один в  ожидании «светского общества», члены которого через часик либо проснутся, либо придут с гулянья, по маленькой, по десять копеек! Алик икнул про себя, обычно они играли по три или по пять, а тут по десять, но решил сесть.
Один на один – игра сложная, дела у Алика шли плохо, а тут ещё у вошедшего Гошки глаза на лоб вылезли! Отозвав на минуту, прошипел – знаешь, с кем играешь, болван? С профессионалом! С Мастером, Болтман его  фамилия, по прозвищу Болт, его вся играющая Москва, и не только Москва, знает! Без штанов хочешь уехать? Алик махнул рукой – поздно, что делать, заключительный аккорд плохого настроения! Сменил тактику, стал играть резко, против всех правил и … свершилось то, что кроме как вмешательством потусторонних сил не объяснишь! На следующей сдаче, имея в двух мастях по четыре чистых, ренонс в третьей и даму с валетом в обрез в четвертой, от отчаяния, заказал мизер. Гошка охнул, а когда Болт попросил показать карты до прикупа, пожал плечами – чудес не бывает, в колоде слишком много для вас плохих карт.
-  Бывает! -  заорал Гошка, увидев, что Алик открыл в прикупе семерку с девяткой под валета с дамой! Мастер развел руками, а прибывающий народ столпился вокруг играющих – то, что творилось на столе, было непостижимо! Не желай невозможного, но если оно само приходит! В этот час земля крутилась в обратную сторону и сотворилась высшая несправедливость – слабый обыграл сильного! Мастер проиграл! По его меркам мелочь – пятнадцать рулей, но разве в них было дело! Расплачиваясь, сказал, что ничего подобного не видел, не понимает, почему это свалилось на него, и посоветовал Алику больше никогда в карты не играть – такое бывает только один раз в жизни! Гошка чуть ли не до потолка прыгал, крича, что выигрыш его не волнует, главное – штаны остались, но деньги на водку забрал. Все. На вечер.
После ужина началось! Словно вожжа всем попала под хвост. Все пили! Все шутили, пошло братание неизвестно с кем и зачем, споры до истерик о "Мастер и Маргарите" – сатира или трагедия? Кто Солженицын – писатель или гражданин? И как итог – пение блатных и популярных еврейских песен.
Утром Алик проснулся в постели Ирины. Она спала рядом. Одежда его аккуратно была сложена на стуле рядом с кроватью. Её тоже. Супружеская идиллия! Больная голова никак не могла вспомнить, потом мудро решила, раз не может вспомнить, значит, ничего не было. Алик потряс её.
- Ирина, вставай!
Она сладко потянулась, обняла, поцеловала.
- Ты был очень пьян, но вёл себя деликатно.
Алик вздохнул про себя с облегчением.
- Пойдем завтракать?
- Нет, я посплю, иди один.
В столовой сидел Гошка с тремя бутылками пива. Нет, в нем есть что-то человеческое! Ведь с вечера запасся!
- У Ирины ночевал?
- Гош, тебе какое дело? – начал злиться Алик, сразу ушел в номер, улегся и стал считать дни до отъезда, отдых начинал изрядно надоедать. И заснул! Голову от подушки оторвал только вечером, когда заглянул забеспокоившийся Григорий.
- Я принес тебе колбасы, сыра и хлеба, а Сережка прислал котлеты от ужина, он их не ест. Идем гулять. Найдем Ирину, пойдем вместе.
- Спасители! – растрогался Алик..  Гриш, я небольшой любитель поэзии, ещё более убогий знаток её, но у меня есть три моих друга, с двумя из которых я учился в школе, так вот, их стихи я люблю и знаю. Слушай:
         "Фиолетовый сумрак укрыл привиденья и сплетни,
          Леди бьётся об стенку и плачет и пьёт люминал,
          Укокошив друзей, малолетних и благодетелей,
          Макбет ходит по сцене и смотрит в багровый туман.
          Он король, он не может размазывать сопли и слюни,
          Он король, но до шизофрении ему далеко,
          Это попросту леди – она вертихвостка и лгунья –
          На плохие дела совратила такого его.
          Хмель терзает виски и медлительно комнату вертит,
          Он проник в генералов и мокрую совесть убийц,
          За пятнадцать минут и бутылку настойки до смерти
          Он в лиловую полночь затянет в глазища тупиц.
          И когда остановится время, и мятые клочья
          Облака или что? – и на бруствер вползет офицер,
          Это так наплевать, кто сейчас будет кончен, а впрочем –
          Ты уж стой  до конца, и пускай тебя ставят в пример".
- Илья Иослович? Он твой друг?
- О, черт, Москва – большая деревня, - застонал Алик, - откуда знаешь?
- Он ведь математик, входил в литобъединение МГУ, которым руководил поэт Николай Старшинов. Там же был и мой двоюродный брат, Игорь Полосин, он таскал меня на их заседания.
- Всё точно. Но я на их заседания не ходил, не моё поле. А гулять идём.
                *      
Настал день отъезда. Денег, разумеется, едва хватило на электричку, но ехали весело. Алик устроился удобней всех – девушку недалеко надо провожать.
А голова и грудь болели! Стало обозначаться сердце!

Глава  5               

День, когда Алика привезли в больницу, отложился в его голове ворохом  не связанных между собой ни общим сценарием, ни логикой событий, но зато стремительно мелькающими воспоминаниями. В памяти безо всяких поводов, без каких-либо аллюзий, как черти из табакерки, выскакивали предметы, изумлявшие до страха своей примитивной повседневностью, ничегоособенностью, и было непонятно – зачем, почему? Поначалу они проступали тусклыми тенями, но вдруг и сразу приобретали какой-то мистический смысл, жуткий в абсолютном непонимании неизвестных до той поры, а потому необычных, ощущений. Мелькали лица, хорошо знакомые и совсем незнакомые, но когда-то точно виденные, они внезапно являлись и тут же исчезали. Возникали размытые, стремительно мелькающие, непонятно чьи, но уже не раз виденные действа, поражавшие своей идиотичностью – театр абсурда! Кто они, действующие лица этого абсурда, откуда взялись, для чего? Что вообще всё это означает?
В памяти проносились угрюмые, словно бы средневековые, коридорные своды, на самом деле – обыкновенные, серые от копоти и старости , потолки! Под ними мерещились сгорбленные фигуры в необычных то ли коричневых, то ли в протертых до коричневатости, халатах. Время от времени они сходились и тогда превращались в толпу, от которой несло странным, отталкивающим запахом, потом он понял – запах горя! Гораздо реже   всплывали серые, или белые до нечистой серости халаты, они всё время двигались и, похоже, в них были смутные, мельтешащие словно муравьи, люди. И вдруг внезапно, среди этого хаоса миражей, возникало лицо девушки, и задерживалось до того мгновения, когда от отчаяния, от тоски хотелось выть волком – зачем ты уехала, я ведь так любил тебя!
  Но вот молния! Или фантом? Внезапный, пронзительный, блеснувший на черном грозовом небе – лицо! Живое, удивительно красивое лицо с огромными, застывшими в недоумении глазами, так дерзко выскользнувшее из этой болезненной фантасмагории!
Где проходит граница между сном и реальностью? Было или не было? Был день или не был? И в будущем, как плохой кинофильм – целиком забываешь, а отдельные сцены или реплики врезаются в память на всю жизнь – "...так передай гусару, что даже скотина по утрам не пьет ...". А в голове  всё та же калейдоскопическая круговерть …
                воспоминание
… вдруг сильно сдавило грудь … стало трудно дышать … боль … неожиданная  сильная … теперь укол … второй … третий … в сердце … закружилась голова … ручейки пота …  но не жарко же…испуг … на кухню … к маме … придушенный шепот … может быть крик … иди … ты бледен… лоб мокрый … прохладная подушка …кружится голова … глаза закрыть невозможно … стремительно вниз …по крутым виражам спирали … она бесконечна … краски вокруг … ядовито яркие …потолок синий … он не должен быть синим … каждый охотник желает знать где сидит фазан … или филин …нет  фазан … сидит … синий … фазан не сидит … а потолок синий …  тошнит …  тисками левое запястье  зажато … пытка … боль … точно бульдозер по сердцу … или укол иголкой … отпустило … можно вздохнуть … врач …  неотложка… правильно … нельзя откладывать на завтра… завтра может не быть … пару уколов и ушел … ушел … отпустило …
Потом ещё вспомнилось …
Мечта была –  скорей бы заснуть, да не мог! В голове –  пустота. В груди впервые отчетливо слышал, как бьется сердце. Гулко! Как в пустом горшке. Или я слишком внимательно прислушивался? Ерунда, может, поболит и перестанет? Вряд ли. Первый в жизни сердечный приступ! Раньше слышал: умер от сердечного приступа. Я не умер, я пока жив. Это в тридцать один год – пока! Чушь! Ждал – будет утро, будет день, придет нормальный врач и  все станет ясно, может, ничего и нет, ничто не изменится.
   А в окне … снег пошел. Удивился. Первого января зеленой травкой любовались, а в марте почти рождественский снег! И какие снежинки! Крупные, красивые! Так и вопят на весь мир - мы красивы, нас родили идеальными по форме, мы - само совершенство! Наглые,  беспредельно бесстыдные в своей безупречности! Фонарь уличный, торчавший в окне, всегда раздражавший своим качающимся светом, шторы закрывал – прятался от него, теперь кинематографическим эффектом подсвечивает ликующе летающие белые идеальности. Бедные, они  не догадываются, что к утру, да какой там к утру – прямо сейчас, как до земли долетят, в грязь безобразную превратятся. Совершенство формы, идеал красоты, да в грязь! И всемирная сумятица оборачивается пошлой конвульсией! Вот-вот, "суета сует, и томление духа"! Суетишься, суетишься, а потом – сердечный приступ, и такое томление …
А  наоборот, может ли грязь превращаться в красоту? Только ли в детской сказке - гадкий утенок в прекрасного лебедя? Нет, не только. Камень и есть камень, а в какие шедевры искусства превращается в гениальных руках!
Не существует красоты без грязи, нельзя вырастить клубнику, не удобряя её навозом, нельзя вырастить вечное, не посеяв преходящего, а что есть вечное? Временное, превращенное сначала в постоянное, потом в вечное? Да как понять, что такое прекрасное?  Трое, пятеро, сотни разглядывают одно и то же, а видят разное. И каждый своё! И все меняется, нет ничего постоянного, "каждому свое…"
боль ушла … страх остался … наутро … тишина … легкость … пустота в теле … дикая слабость … сел … голова закружилась … лег … встал … дошел до умывальника … вскрик матери … немедленно ложись … с ужасом … опять  грудь и рука …куда-то проваливаюсь … страшно … очнулся … белые халаты … носилки … в больницу … инфаркт … слово мерзкое … опять всё синее … инфрасиние … не бывают … ультрасиние … на потолке синие солнца … теперь верю …что у меня доктор … инфаркт …  дьявол  слово какое  гнусное … инфаркт … инфар ...инфра ... Нет, все не так … инфра ... инфакрас … вот …  инфракрасный … нет …  потолок по-прежнему инфрасиний … хотя не бывает … инфрасиний, правильно – ультрасиний. ультракт ... инфрасиний ... опять не то … у  меня инфаркт … у меня болит сердце … какая-то дикая усталость … от боли тоже можно устать … пот потоками катится … не знаю … вынос на носилках … соседка … почитай … с войны носилок не видела … дорога … каталка … катафалк для живых …  медсестра … как хороша …  глаза светлые и чистые … фантом … взгляды встретились … ожог … увидела  восторг … смутилась … какие прекрасные глаза … от них тепло… и надежда … дальше дорога … куда … сумрачно … холодно …  как в каземате …  мрачные взгляды попадающихся по дороге … а рядом …  красивая … вся в белом … белый ангел в воздухе с картин Возрождения … привезли … Таганка … Бутырка … Пересылка…вот и Пироговка …  прибыл по этапу … двери захлопнулись …на  какой срок …
                *               
Палата, куда его поместили, была треугольной. Вдоль каждой стены высоченная кровать, трон для лежачих больных, усмехнулся он про себя. С неё врачи, когда присаживались около, казались маленькими и смешными. В вопросах их была безразличная обреченность, безнадежность – привычка! Вопрос Алика – надолго ли  сюда, вызвал недоумение: как пойдет процесс лечения, но не меньше двух месяцев. Два месяца! А как же хоккей? Врач изумилась – какой хоккей? Вы, что, не понимаете, у вас инфаркт, вы в реанимации! Да живой я, взъелся Алик, чего меня реанимировать? Да, вы живой, но здесь полежите несколько дней, когда положение стабилизируется, вас переведут в обычную палату. Усталость сквозила в ее голосе, для нее это была ежедневная, доведенная до автоматизма процедура – ну, и что? Привезли очередного больного, какая разница, сколько ему лет, все равно, кого лечить – старика или юношу! И те, и другие одинаково начинают ценить здоровье, когда его нет, но мало кто понимает, что страшна не смертельная болезнь, страшна неизлечимая!
Стало тихо и тоскливо. Соседи уже спали или притворялись, один из них слегка постанывал, Алик не решился заговорить. Он уже почти засыпал, когда открылась дверь, в палату вошел огромный, с бритым черепом и бровями Леонида Ильича Брежнева, врач. Вот уж точно – "Бровеносец в потемках", усмехнулся Алик, а для исполнения роли Фантомаса маски не надо надевать, ноги только укоротить, хотя Жан Маре тоже не низенький! Просчитал пульс, послушал сердце, жесткими, сильными руками помял живот, почитал записи, еще раз внимательно посмотрел на Алика и ушел. Сенсация! Кто еще придет посмотреть на юное чудо в реанимационной кунсткамере?
Словно в ответ на вопрос заглянула медсестра. Алик вздрогнул – фантом! Кажется, её зовут Ксения. Это она! Она! Ещё одно унижение – она и я! Больной! Только она или нет? Туман! Алик повернулся к ней.
– Лежите, лежите на спине, – шепотом воскликнула она, – вам нельзя!
– Ксения, – да, правильно, – а кто это был, огромный мужик с прической а ля Фантомас?
– Профессор Поповский, он сегодня дежурит, приходил с обходом. Ему уже про вас доложили. Один из лучших кардиологов, ваши друзья приезжали, пытались пробиться к нему, но он их не принял.
Не вышло, позлорадствовал Алик, это вам не в провинциальном обкоме лапшу на уши вешать, и развеселился, представив, как Макар, Сашка и Борька  растолковывают всей округе про бойцов передового фронта идеологической войны.
– Хорошие у вас друзья, – тихо сказала сестра, – волнуются за вас. А вам пора отдыхать, – и выскользнула из палаты.
Вонзили в руку капельницу, словно приковали к кровати, похоже, исполнение     приговора – болен!
Болен и болен! Чему быть, того не миновать, новая страница жизни ...  Он забылся, теряя ощущение реальности, а в голове – новый этап ... Э, какой этап, все происходящее умещается в два слова – родился и умер! Вот они этапы, а между ними – жизнь! Делится на три периода: жажда жизни, равнодушие и отвращение!  Болезнь приближает жизнь к отвращению, если ей не сопротивляться. «Бороться и искать …» Наивность – своеобразная зашита от окружающего мира, потому и помогает жить, наивность не глупость, а ум, если понимаешь –  жизнь, это когда ты видишь Время!
Переселение душ полная ерунда, нет тела – нет личности! Деревья в лесу разговаривают лишь в воспалённом воображении Рея Бредбери, на самом деле, всего лишь шелестят от ветра. Нет хотя бы косвенных доказательств существования твоей души в другом существе. Или не в существе ... За всю историю человечества не нашлось ни одного, кто бы сказал, когда я был мамонтом, дельфином или цветком – и привел весомые доказательства прошлой жизни. Не было! И не будет! Некоторые, может быть даже многие, в это верят, на самом деле прикрывают страх перед смертью.
Самое страшное – последние секунды жизни, сознание того, что тебя вот-вот не будет! Еще страшней, если эти секунды растянутся в минуты, часы, дни, как у тех, в раковом корпусе. Хорошо, если будешь готов осознать, что там, за  порогом – начало примирения и конец страданий! В этот мир мы приходим мучительно, но мучаются родившие нас, а покидаем его благодаря собственным мукам!
Бред! Всё от страха! Забыл – нет ничего страшнее самого страха! Пироговка… двухмесячная тюрьма!  От страха пытаешься спрятаться, да разве это возможно?
Только поздно ночью Алик провалился в сон…
                *            
Утро, точно напуганное событиями дня минувшего, подкралось робко и незаметно сквозь медленно светлевшее окно, сквозь предметы, с трудом принимающие привычные очертания, некоторое время их монотонная неясность раздражала своей необъяснимостью. Поразительно – никаких болевых ощущений, только чувство легкости, воздушности! Однако мелькнувшая мысль о вчерашнем страхе заставила съежиться и окончательно поверить – болен, он в больнице!
К концу дня он понял – состояние угнетенности, зависимости порождает состояние униженности. Нельзя поворачиваться на бок, только на спине. Капельницы –  тоже не шевелись. Обострилось обоняние, кажется, что пахнет всё – и одеяло, и подушка, и простыня, а  воздух – чем-то особо неприятным, тошнотворным. Даже стена и та пахнет отвратительно. Действует на нервы дырка на пододеяльнике, сколько Алик не пытался закрыть её, сколько не сучил ногами, все равно – видно.
Чувство раздражения усугубляется стонами соседа – бедняга мучается, у него от испуга при инфаркте случилась жуткая вещь – он не может помочиться, боль раздирает низ живота. Скрывал от врачей, смущался, но терпеть уже не было сил, и сейчас ему будут вводить катетер. Сливать, подумал Алик, потом устыдился – чужое горе!
  Другой сосед, Алик прозвал его про себя Гипотенузой – кровати стояли,  образуя прямоугольный треугольник, целый день спит, как сурок. Слава богу, не храпит. Лицо у него напоминает грушу верх тормашками, а тоненькая шея – черенок! Опытный больной, второй инфаркт, отсюда мистическая, со страхом в глазах, бравада – все пройдет, все перемелется!
Кормёжка ужасная, Гипотенуза мрачно бурчит – голод и льва заставит падалью питаться!  Ему пятьдесят шесть лет, в перерывах ото сна говорит – что надо было, то давно повидал, остальное неинтересно, однако таблетки пересчитывает – соответствует ли количество назначенному, значит, волнуется – жить хочет!
Пришел врач вводить соседу катетер…  Процедура, надо полагать, мало приятная, Михаил Сидорыч, так зовут соседа, слегка постанывает,  лицо напряженное, красное, в синих прожилках, глаза страдальчески закрыты. Минут через двадцать нянечка забирает целиком – ну и ну! – заполненную утку и вместе с врачом уходят.
– Полегчало? – Гипотенуза, скорее с иронией, чем с сочувствием.
– Ага, легче. Пустота образовалась, – радостно отвечает Сидорыч.
Гипотенуза и Алик не сдерживаются – смеются.
– Ничего, не волнуйся, скоро заполнится, – утешает грушевидный.
– Да-а-а ... – тоскливо кряхтит Сидорыч.
Надвинулась тишина. Алик задремал и очнулся от взгляда. Ксения.
– Спите, спите, вам нужно, необходимо. В приемной ваши друзья шумят, пытаются прорваться. Просили передать привет, – улыбнулась Ксения.
Черт, как хороша! Что она здесь делает? Совсем не для неё здесь место!
- Угу, - с досадой Алик, - спасибо! А вас давно не было? Нездоровилось?
– Нет, все в порядке, просто мы дежурим через два дня на третий.
– Ага, вот почему орлы прилетели сегодня, – скривил губы Алик, – не пустили? Странно. До сегодня не было места, куда б не прорвались.
– Олег, реанимация! Конечно же, нет.
– Алик, так я привык, и все мои тоже. Значит, непосредственный контакт все же за мной!
– Во, оптимист! – поднял голову Гипотенуза. – Лежит в реанимации, два дня назад еле-еле с того света вытащили, а он – непосредственный контакт!
Ксения смутилась и выскочила из палаты.
Сидорыч поднял голову.
– Иван ... – ага, значит, Гипотенузу зовут Иваном, – ну, чё ты лезешь, охальник старый. Парень молодой, симпатичный, сестричке приглянулся, а ты её в краску вгоняешь. Пацан, – это к Алику, – женат или ещё в девках бегаешь?
Пацан! Давно так не называли, скоро за водкой пошлют!
- Разведён, - сердито буркнул Алик.
– А который, – встрял в разговор Иван, –  тебе, Алик, годик, вроде ты себя так назвал?
– Тридцать один.
– Ух ты! Действительно, малой для такой болезни! Как же это тебя?
Алик обозлился:
– Не знаю, кондратий схватил – меня не спрашивал!
– Слушай-ка, – вмешался Сидорыч, – ты не волнуйся, все пройдет, в жизни как, даже у тигра выдаются черные денечки.
– Угу, – пробурчал Иван, – это когда он на охотника нарывается.
Мысль, что он для Ксении – тяжело больной с туманными перспективами превратиться в здорового, портила и без того унылое настроение. Действительно, черные денёчки, кто-то пытается отобрать право на жизнь. Он устал, и в разговоре не принимал участия, но сквозь усталость и полудрему прислушивался.
– Вот ты, Иван, человек злой, а зачем тебе злость? Жизнь что ли тебя обозлила, не ласкала, люди недобрые рядом были?
– Нет, я не злой. – Подумал, потом – Во всяком случае, зла никому не причинил. Может не по воле, невзначай, но сознательно точно нет. Лет-то мне немного, шести десятков нет еще, и на тебе – инвалид, а жить-то хочется нормально, - вот бравада и ушла, душа приоткрылась, жить нормально хочет, - а меня на пенсию по инвалидности переведут, а по инвалидности, сам знаешь, что за деньги, разве ж проживёшь! Вот ведь что судьба уготовила!
– Ты, Вань, судьбу не обижай, не брани её! Голубить надо, тешить, иначе совсем обидеться, накажет, пуще прежнего. Ты пойми, дурень, от болезни можешь вылечиться, а от судьбы никуда не денешься.
– Ты, Сидорыч, о судьбе как о живой бабе или дите малом говоришь, а что такое – судьба, где с ней познакомиться да выспросить о себе?
– Да она у тебя внутри сидит, только не ты управляешь ею, а она тобой, вот и живи в согласии с ней.
–  Случай, Сидорыч, случай жизнью управляет.
– А случай, Ваня, это и есть судьба. На всё есть свои причины, так просто ничего не вершится, и за всё отвечать придётся. Рано или поздно.
 – Слышь-ка, а ты случаем не священник, или просто сильно верующий?
Так, подумал Алик, уверен был, что Луки и Платоны Каратаевы придуманы, ан нет – до сих пор в жизни встречаются.
– Не, Иван я не священник, и не так, чтоб верующий, но были у меня два случая, когда я судьбу благодарил.
– Что было-то?
– Об одном скажу, а вот о другом дал слово никогда не рассказывать. Шофером я служил в военной части, сверхсрочником, в Каунасе мы стояли. Как-то груз мне надо было отвезти в Калининград. А там по трассе участок есть, нам он еще от немцев, видать, достался – сама шоссейка отличная, но уж очень узкая, липы вдоль нее высажены, дорога красивая, но опасная  – обгонять сложно. И надо же, там, на этом участке я и достал танковую колонну, идет двадцать-тридцать километров в час, ну, куда за ней плестись? Я старшине, что груз сопровождал, и говорю – объезжать потихоньку буду, тот согласно головой кивает, только говорит – осторожно, да ведь это и без него понятно было. Номер машины у меня военный, автоинспекция не придерется, я и стал потихоньку колонну обходить. Высунусь – никого встречных, три-четыре танка проскочу, и снова в колонну ныряю. Раза два-три вертанул эту маневру, да только в  очередной раз не усмотрел за танком крутой поворот направо, выглянул – никого, я и вылез, газку прибавил, да глянь в ужасе, как справа, в аккурат, с горки, прямо на меня "Москвич" несется! У меня ещё мелькнуть успело, сколько трупов будет, надо бы тормозить, удар послабее сделать, а вместо тормоза газ вдавил до пола! И проскочил таки поворот напрямик, перелетел через канаву и встал, как вкопанный – мотор заглох! А "Москвич" чуть по борту не чиркнул, в общем, разминулись мы с ним в миллиметрах! Он, видно, тормозил с поворотом, слава богу, что занесло его не в танк налево, а в канаву направо. Я сижу, выйти не могу, ноги ватные, руки дрожат, только в зеркало заднее вижу, как водитель легковушки из машины вылез, да пальцем, глядя на меня, у виска крутит – знак известный. Я свой грузовик завел, выехал на проселок, повернул направо, на горку въехал, а дальше не могу, в коленях холодно стало – испугался я задним числом! Оглянулся на старшину, а тот колени поджал, трясет озноб его, зубы стучат. Я ему – да что с тобой, успокойся, все кончилось, а тот, заикаясь  – ты глаза его не видел, ты глаза его не видел, в общем – шок у него. Через полчаса отошел, а молчал ещё часа два-три, только с лейтенантом, когда сопроводительные документы предъявлял, и заговорил нормально. А я всю дорогу думал, как же это я на газ нажал, ведь хотел тормозить! Потом, когда ребятам-шоферам рассказал, они говорят – единственно правильное решение принял, если б тормозил, столкновение точно было бы, и чем кончилось – неизвестно, сам-то жив остался, а вот в легковушке ... Да не принимал этого решения, надрывался я, наоборот совсем, тормозить хотел, педали просто перепутал! Да нет, говорят они, педали шоферюги не путают, у нас рефлекс, а это бог подсказал, что делать, видно решил, что ты на земле ещё нужен. Вот, Ваня, судьба так распорядилась, что все мы живы остались, так оно и случается.    
Оба замолчали, задумавшись, верно, каждый о своём.
                *            
А действительно, что такое – судьба? Надо посмотреть в философском словаре, да что там может быть написано? Наверняка, что-нибудь вроде иррациональной категории, свойственной тупым, отсталым, а главное, необразованным, слоям населения. Люди науки не могут объяснить, что такое интуиция, что за понятие – внутренний голос, вопреки всякой логике подсказывающий парадоксальное решение, ты не веришь, а потом злобствуешь на самого себя.
Судьба, как старое дерево – не на тот сук наступил, и – вниз! Пробовать надо, осторожничать, аккуратненько, не рискуя! Так пока не наступишь, никогда не узнаешь, повезёт или нет, и вообще, чем и как кончится отрезок времени, называемый жизнью. В сущности, самой природой означено – должен умереть, и горевать, что ты не проживешь девятьсот лет, как библейские герои, все равно, что сокрушаться, почему ты не родился девятьсот лет назад.
Однако, если смерть, как утверждают некие философии – это благо, то почему все греческие боги бессмертны? Почему все готовы продать душу дьяволу за бессмертие? Зачем выдумывали мечту – эликсир вечной молодости? Жить хотели долго, а лучше вечно! Дедушка Крылов – "как бывает жить не тошно, умирать еще тошней"! Никто не хочет смерти, все хотят бессмертия!
                *      
Заходила Ксения.  В реанимации две палаты и две медсестры, но чаще заглядывает Ксения.
Какая, однако, она красивая! И имя прекрасное – Ксения! Или она – плод моего больного воображения? Нет, не воображение, она есть.
Восточные женщины, как они красивы в юности и молодости! А в тридцать-сорок-пятьдесят – провал, нарожают кучу детей, иссохшие, вымученные, на иных  смотреть страшно, а в старости снова прекрасны, но совсем иначе –  печать мудрости ложится, печать жизни.
У славянок не так, расцветают в молодости, красавицы в середине жизни – бабе стало сорок пять, баба ягодка опять – и страшилище в старости. Почему? Мудрости не набирают, злыми становятся?  Или слишком добрыми? В русской литературе то добрые, как Арина Родионовна или бабушка Алёши Пешкова, то злобные, мстительные, как графиня в "Пиковой даме". Или Баба-яга в сказках. 
 Вздор какой-то лезет в башку, заснуть бы! Заснуть –  и забыть, сердце дало сбой. Это что, звонок-предупреждение? Сделать вид, что ничего не случилось, как есть, так есть? Чушь! Честно, как на исповеди – мучает: неужто страх на всю жизнь останется?
                *       
Принесли ужин. Треску есть не стал, поковырял пюре, выпил чай.
– Алик, – заметил Сидорыч, – надо кидать горючее в топку, а так откуда силы возьмешь для выздоровления.
– С этого питания как раз на поправку идти! – с сарказмом замечает Иван, уплетая котлету с картофельным пюре, – Ничего, тебе полезно, смотри, Сидорыч, как малец раскормил себя в той жизни, на том и проживет.
"... раскормил себя в той жизни..." На редкость точно заметил, сам того не понимая. Действительно, две жизни: эта и та, прошлая.
Алик откинулся на подушки и задумался. А вот и новая – целый день в в камере, то есть, в палате, на нарах, то есть на койке, ночью в мыслях или в мечтах о прошлом! Два месяца! Придется привыкать!
Он вырвался из самого себя, услышав, что его зовут.
– Алик, я несколько минут смотрю на вас. Глаза неподвижные, потухшие, впечатление, будто вы уснули, забыв закрыть их. Обрадую вас – завтра вас переводят в обычную палату.
– Вот как! – удивляется Алик. – Там же будет другая медсестра!
Ксения улыбнулась.
- Я буду вас навещать.
- А почему переводят?
– У вас стабилизировалась кардиограмма, опасности нет, нужно обычное лечение, а здесь реанимация.
– Ага, – радуется Алик, – мне стало лучше? Здорово! Вы – вестник доброго! Нельзя вас казнить – только миловать! – Алик даже присел.
– Вы с ума сошли! – в панике бросилась к нему Ксения, – немедленно ложитесь! Вам ничего, оказывается, нельзя рассказать. Ведете себя, как неразумный мальчишка! Немедленно ложитесь!
– А он и есть мальчишка, – мрачно буркнул Иван, когда Ксения вышла, - ты, Сидорыч, пораскинь, что в нашей теперешней жизни светлого? Лежи на спине, никуда не повернись, ни сесть, ни встать, кровушку сосут на анализы, а вместо неё через вену загоняют черт те чего, как её, эту капельницу – он сделал ударение на "е", - а ты говоришь – судьба! - Алик зажался внутри – его мысли, - у меня отец целый день вкалывал, каменщик был, вечером, с устатку четвертинку в два приема принимал с картошкой и котлетой, а дожил до восьмидесяти пяти лет ни разу не болея, и умер в одночасье.
– Значит, праведником жил, раз ему Бог даровал длинную жизнь и легкую смерть.
– Как же, праведником, – усмехнулся Иван, – только вторую семью имел, у меня там брат и сестра, сводные, стало быть. После его смерти, на похоронах и познакомились, мать знала об этом, да молчала, отца любила, боялась, что уйдет, вот и терпела обиду.
– А теперь как?
– Да как тебе сказать, родителей-то никого нет, мы теперь старшие, так, особой дружбы нет, но по родственному связь держим, половина-то крови – общая, куда денешься. И племяши, у меня их пятеро, хорошие ребята.
Вошла сестра со снотворным. Алик быстро заснул.
Ночью ему приснилось, что Ксения несколько раз подходила к нему, вглядываясь в лицо! Наутро муки – приснилось ли?
                *       
На следующий его перевезли в другую палату, на второй этаж.
Большая. Вдоль одной стены торцом четыре кровати, вдоль другой столько же. Алику досталась крайняя, у самых дверей. В проходе, в случае нужды – эпидемия или война, можно поставить еще три.
Как только медсестра ушла, подошел один из местных.
– Давайте знакомиться, молодой человек, меня зовут Николай Иванович, я, если можно так сказать, добровольный староста нашей палаты. Хочу ознакомить вас с нашими внутренними распорядками ...
- Устав внутренней службы?
 - … которые мы сообща выработали для общего удобства, - он пропустил вопрос, - с каким диагнозом вы попали в эту стариковскую обитель?
– Зовут меня Алик, диагноз – инфаркт, по профессии журналист, фотокорреспондент, разведён, выпивал в меру, курил!
– Вы с инфарктом? – поразился Николай Иванович. – Не может быть! Сколько же вам лет?
– Тридцать один. Диву дались? Если не с инфарктом, а с сифилисом, так бы не удивились?
– Ну, знаете, вы поторопились с инфарктом лет на двадцать! – он словно не слышал дурацких реплик. – Вы просто мальчик по сравнению с нами! Как вас угораздило?
–  К вам инфаркт по вашему зову пришел?
–  Однако вы агрессивный молодой человек!
– Болеть отвратительно, теперь уже по себе знаю. А теперь о "распорядке", – сколько мог, Алик вложил иронии в это слово, но Николай Иванович был непробиваем.
Казалось, он слышал только то, что считал нужным слышать, болтает мальчонка и пусть болтает, главное, чтоб правила понял и соблюдал.
– Каждые два часа мы проветриваем палату, открывая форточку...
– Отлично, как раз мечтал об этом!
– Вы сейчас заняли самое неудобное место, но вы новенький ...
– Извините, а чем оно "самое неудобное"?
– Около двери, но, по мере того, как будут выписываться, вы будете продвигаться от неё ...
– А вот с этим я не согласен, мне нравится у двери, все-таки окно в мир, хоть лиц разнообразие. Николай Иванович, судя по вашей системе продвижения те, кто лежит дальше от дверей, первые в очереди на выписку?
– Не совсем так. Давайте я вас познакомлю с однопалаточниками, сразу всех вы не запомните, но ориентиры будут. Рядом со мной Артем Федорович, следующий – Давид Ефимович, прямо напротив вас Терентий Михайлович, у окна в вашем ряду, пожалуй, наиболее близкий вам по возрасту, а потому просто Гриша, затем Геннадий Иванович, капитан второго ранга, - Николай Иванович почему именно его выделил, сообщив профессию, и, наконец, ваш непосредственный сосед Оскар Аронович.
– А какой номер нашей палаты? – в воздух задал вопрос Алик, и сразу несколько человек радостно ответили, - Шесть!
Ух ты, какой замечательный номер! Алик даже повеселел. Надо же, какой повод для острот появился! Еще бы – Мильк в палате номер шесть! Лариска Шевцова, время от времени подруга, накаркала! Алик как-то ей сказал, что мечтает лечь на недельку в больницу понежничать в койке, в отпуск все равно не отпустят, так та брякнула – если ты и ляжешь в больницу, то только в палату номер шесть! С номером угадала, с диагнозом нет!
                *      
– Пора просыпаться, – Алик задремал и даже не заметил, что рядом, на стуле, пристраивается женщина в белом халате, – Я ваш врач, меня зовут Людмила Михайловна Солнцева.
– Здравствуйте, – протянул Алик, – Сейчас вы меня будете спрашивать, где и что болело во время приступа, какие болезни я перенес в детстве, чем страдали мои родители. А еще, не было ли среди предков особей с нарушенной психикой, но вот как раз здесь я могу твердо ответить вам – не было, но с меня может начаться!
– Дети у вас есть?
– Нет, – удивился Алик, об этом его ещё не спрашивали.
– Это хорошо.
– Чем же это хорошо, – недоумевал Алик, сделав ударение на "это", – я же не совсем старый, может и будут.
– А вот это плохо.
– Почему же плохо?
– Потому, что если с вас начнется, то непременно передастся по наследству, вы понимаете, какие будут последствия.
Алик рассмеялся – молодец баба, а ты не будешь выкобениваться, идиота капризного из себя строить.
Крупная дама, с большой, высокой грудью не иначе, как пятого размера, отметил про себя Алик. Иссиня-черные волосы, с четким пробором посередине, гладко зачесанные и собранные в закрученную на затылке косу – прическа а ля Эллина Быстрицкая в том фильме, как его, где она играет врача при Бондарчуке, не помню, как называется. Не запускает себя, понимает, что женщина – губы подкрашены, ресницы и брови подведены – это ей плюс! 
– Когда я смогу встать?
– Все пойдет поэтапно: сначала сядете в кровати, потом спустите ноги, затем пять шагов, десять, сто ... – она сделала паузу и улыбнулась, – и бегом.
– Людмила Михайловна, в двадцатых числах начинается хоккей, а телевизор только в коридоре.
– Забудьте! Вы подниметесь не раньше, чем через месяц.
– Ой! А как же быть?
– Вы болельщик? Страстный? Вот и обойдетесь без переживаний, а друзья расскажут подробности. Как раз сегодня двоих выгнали, как-то сумели прорваться в отделение.
– Ну, если прорвались, то могли бы и пустить, хотя бы в качестве приза, но думаю, что не ко мне. Мои бы прорвались и в палату.
– Нет, порядок один и для всех: среда с пяти до семи, суббота с четырех до шести,  воскресение с одиннадцати до часу и с четырех  до шести. Всё!
– Передачи тоже в это время? – окончательно расстроился Алик.
– С вашей комплекцией спокойно можете обойтись без дополнительного питания, хотя передайте жене ...
– Нет у меня жены!  Только мама!
– Тогда кроме мамы ещё и той девушке, которая сегодня тоже пыталась к вам проникнуть, что вам крайне необходим свекольный салат, свекольные котлеты и вообще свекла в любом виде. Чернослив и морковь.
– Спасибо, доктор, я почти все понял.
– Лекарства начинайте принимать сегодня, сестра вам принесет.
                *    
– Бой баба, толковая и волевая, – прервал молчание сосед Николая Ивановича, – с такой особо не поспоришь.
Алик было открыл рот, чтобы продолжить разговор, да так и остался с разинутым – дверь палаты приоткрылась, а в щели торчало знакомое, но непривычно скромное лицо, на котором было написано вообще несусветное – я серьёзен, я по делу, я с разрешения всех начальников, у меня все права, включая гражданские! Володька Надышевский!
– Алик, дорогой, – почти шепотом, – здорово, хорошо, что ты у двери, лежишь. Мы с Лешкой Пименовым еле к тебе пробрались.
– Так это вас не пускали сюда? – Алик никак не мог придти в себя.
Успевший войти в палату Вовка, присел на стул и с облегчением снял столь непривычную для себя маску великой скромности.
– Старик, ну пыталась нас остановить какая-то мощная, в телесах, баба, выдворила нас в одну дверь, а в коридоре-то три, и то, что две из них заперты, совсем не означает, что закрыты они абсолютно для всех. Лешка обаял какую-то пожилую сестру или нянечку, как у вас тут, так и просочились. Да ладно, это все муть, как ты себя чувствуешь? Вид у тебя бледноватый, но не трагически, побреешься, так и вовсе нормальный будешь. Сердце не болит?
– Да нет, Вовка, не болит, - Алик ещё не пришел в себя от удивления, - скорее я чувствую, что оно есть. Образ жизни –  испытание терпением:  на спине, поворачиваться нельзя, пью лекарства, не курю, да и особенно не тянет, видимо, придется бросить. Тоска!
– Алик, не паникуй, будешь курить, пить и за бабами бегать. Считай, что у тебя перерыв, отдохнешь, оглядишься и – вперед!
Он наклонился и шепотом спросил – как, в палате, народ ничего? Алик пожал плечами – не знаю, только положили, еще не познакомился.
– А где Лешка?
– А на атасе стоит. Слушай-ка, мы тут кое-чего тебе принесли, соки, компот, яблоки. Куда сложить?
– Да в тумбочку, – махнул рукой насторожившийся Алик, что-то не то, уж очень непохоже на Володьку –  соки приносить, водку, книжку – понятно, но соки, яблочки! Нет, не его амплуа.
– Вовик, ты Ирину, часом, не встретил, похоже, она тоже пыталась прорвать больничную оборону?
– Смех и грех, старик! Она же у тебя во втором медицинском учится, вот в белом халате и вошла спокойно в коридор, да наткнулась на своего преподавателя, а тот беседовал с какой-то высокой и худой дамой. Ирка вежливо с ними здоровается, и уже почти открывает дверь твоей палаты, да педагог спрашивает, а что вы, собственно, здесь делаете, ведь у вас сейчас лабораторные работы. Та, ничего не подозревая, как раз наоборот, ожидая сочувствия, откровенно  говорит, что в эту палату положили её друга, которого она хочет навестить, подбодрить, так как у него тяжелый инфаркт. Не тут то было, в разговор встревает высокая дама – я заведующая этим отделением, вам здесь нечего делать, Милька только сегодня к нам перевели из реанимации, ему нужен полный покой, и не вам, студентке медицинского института, этого не понимать! С тем и выпроводили!
Алик облегченно вздохнул – соки, компот, и яблочки встали на свои места.
– Засветилась Ирка, – с досадой продолжал Вовка, – мы готовились использовать её как канал постоянного контакта с тобой, да видишь, идиотка, окно провалила.
– Куда Ирине до вас!
– Ладно, лучше скажи, когда тебя поднимут? Скоро на Мальцева любоваться будем. Тебе повезло, матчи в двадцать два тридцать начинаться будут!
– Старик, что касается меня, то я этот чемпионат пропущу из-за травм.
– А что ещё, кроме сердца? – насторожился Вовка.
– Обширный и глубокий инфаркт – так называется моя болезнь. Это не одна травма, две – физическая и моральная.
– Алюня, – облегчённо выдохнул Владимир, – уберешь моральную, тут же уйдет физическая.
– С кровати меня поднимут не раньше, чем через месяц, да и телевизор в коридоре не пройдет – в десять отбой, баиньки.
– Постараюсь решить эту проблему. Твердо не обещаю, но постараюсь.
– Как?
– Через день-другой загляну. Идея есть, осталось только реализовать.
Засунул голову Лешка и зашипел:
– Здорово, Алик, как ты? А тебе хватит болтать, окаянный, человек только из реанимации, можно сказать – недавно оживили, а ты покоя не даёшь! Гони его, а сам выздоравливай, осталось несыгранных масса пулек, деньги нужны, сам понимаешь.
– Лешечка, – ласково начал Володька, – ты у сестрички телефон взял? Нет? Так пошел вон отсюда, бездельник хренов! Столько простоять у двери, а главного не сделать! – зашипел он на всю палату.
Внимательно прислушивающаяся к разговору палата не выдержала и разразилась смехом.
Вовка победно огляделся, посчитав, что авторитет уже завоеван, но вдруг быстро юркнул за дверь. Сквозь плохо прикрытую дверь Алик слышал, как кто-то распекал друзей, сопровождая нотацию не очень лестными, но вполне цензурными выражениями. Лешка голосом, полным раскаяния, убеждал, что ничего страшного не случилось, они просто заблудились в больничных лабиринтах, больного Милька знать не знают, ведать не ведают, а в палату заглянули из чистого любопытства, кто же лежит в палате шесть – номер-то одиозный, с намеком, но мужик, который там, на первой кровати – хам, и место ему, сумеречной личности, действительно в чеховской палате, и не надо вам, интеллигентной женщине, ему уподобляться, хотя в чем-то вы и правы.
Палата веселилась.
– Молодцы, мужики, – восхитился Григорий, – ребята что надо! Верняки!
– Наглецы! Как тараканы, в любую щель пролезут. Здесь больные лежат, а они что себе позволяют! – проронил сквозь почти неподвижные губы Терентий Петрович.
Кровать его стояла точно напротив, он сидел на ней ближе к проходу, подложив руки под зад. Что-то неприятное, злобное было в его лице: то ли в крошечных щелочках-глазах, то ли в тонких, бесцветных губах и маленьком-маленьком лбе, издали казалось, что волосы начинаются прямо от едва заметных бровей. Типичный инспектор отдела кадров. Или вахтёр в доме для начальников средней руки.
– Да, да! – замогильным голосом поддакнул кавторанг. Алик не видел его,  но представил, как он лежит на кровати, глядя в потолок, сложив руки крестом на груди. – Конечно, мы нездоровые люди, нам нужен покой, тишина.
– Нет, нет, конечно, это трогательно, тем не  менее ... – начал было примирительно Николай Иванович, - но  … –  и замолчал.
                *         
В обед  Алик почти ничего не ел, все было мерзопакостно, невкусно, пресно, только усугубляло раздражение.
После обеда палата затихла. Как в пионерлагере – мертвый час, только здесь, Алик улыбнулся, час для жизни. Почувствовал взгляд на себе – так и есть, сосед, которому, видимо, уже разрешили вращаться на кровати, повернулся к нему.
– Здравствуйте! Вас зовут, если не ошибаюсь, Оскар Аронович?
– Нет, не ошибаетесь, Оскар Аронович Сольц.
– Знакомая фамилия. Извините, чем вы занимаетесь в миру?
– Работаю в патентном бюро, мы вряд ли где встречались с вами. Во-первых, я значительно старше вас, мне уже под шестьдесят, а во-вторых, у нас не может быть деловых контактов, слишком далеки наши профессии.
– Понимаете, Оскар Аронович, фамилия довольно редкая, это вам не Иванов и не Рабинович, а что на слуху она у меня была, так это точно.
– Ну, если вы дисциплинированно  изучали историю партии, то, как раз там вам могла попасться моя фамилия.
– А, точно, – обрадовался Алик, – старый большевик, председатель комиссии ЦК по рассмотрению жалоб Арон Сольц! Его еще называли совестью партии, а первым это сделал, кажется, Сталин. После таких слов вождя адресата обычно расстреливали, но когда-то, в ссылке, Сольц поделил с ним одну койку, вот тиран и пустил слезу.
–– Ваша образованность, - удивился Сольц, - значительно превышает уровень краткого курса истории ВКПб. Откуда такие энциклопедические познания?
– Оскар Аронович, уже давно не ВКПб, а КПСС! Кто-то рассказывал, а кто – не помню.
Алик врал. Помнил. Иван Макарович Евстигнеев, старый большевик, член партии с тысяча девятьсот девятого года, живший в одном доме с ним на первом этаже в первом подъезде. Когда весть об аресте отца распространилась во дворе, а произошло это буквально на следующий день после обыска, Иван Макарович сразу выделил Алика из остальных подростков. Жена его давно умерла, своих детей и внуков не было, он любил возиться с дворовыми. Изредка катая их на мотоцикле с коляской, он чаще других сажал Алика, звал его домой к себе, где угощал вкусным, редким по тем временам лакомством – кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом и густо посыпанный сахарным песком. Иван Макарыч подружился с дедом Алика, они часто вечерами просиживали у него на кухне за разговорами. Но ни тот, ни другой, несмотря на все попытки Алика узнать, о чем они вели беседы, не распространялись, так тайна и осталось тайной.
Уже повзрослев, Алик с интересом слушал его рассказы по истории партии, той истории, которая не вошла в краткий курс – деда уже не было, а Ивану Макарычу нужно было выговориться. Вот тогда-то старый член партии  и рассказал ему, что первые годы после революции  провел рядом со Сталиным, но вовремя учуял, что дело начинает пахнуть большой кровью, и он, фигурально говоря, ушел в подполье, может быть, поэтому и остался жив. Странно, пожимал он плечами, против царя не боялись бороться, а против Сталина – так у всех поджилки тряслись! И сам себе отвечал – потому, что лозунги все отобрал, испоганил, народ устал бороться, сколько же может воевать брат с братом! Аппарат подавления такой создал, что там царская охранка – белые перчатки, а здесь мразь человеческую собрал вокруг себя, всех кровью и развратом повязал. Двадцатый съезд воспринял весьма скептически – у всех руки в крови, потому и отыгрались, свалив свои грехи на него одного. Когда Алик спросил, что же, по-вашему, Сталин не так уж и виноват, коротко отрезал – мерзавец, убийца, но, кроме жены, все чужими руками! От него Алик, окончательно ошеломленный, впервые узнал, что Надежда Аллилуева, жена вождя, была им убита.
Когда Иван Макарович умер, выяснилось, что по завещанию старенький четыреста первый "Москвич" он оставил Алику, но появилась какая-то его дальняя родственница, претендовавшая на наследство. Она оказалась противной бабой, довольно подлой и нахальной – во дворе громко рассуждала о евреях, которые вот могут устраиваться и завлекать стариков, а мы вот, простые русские люди страдаем. Склока была отвратительной, он отказался от наследства, а та, вместо того, чтобы сказать спасибо, начала проверять, не получил ли он чего такого, что даже от машины отказался.
Что удержало Алика от раскрытия первоисточника Сольцу, он и сам не мог понять, что.
– Оскар Аронович, если ваш отец ...
– Не отец, скажем, дальний родственник.
– У вас что, в семье было много Аронов?
– Наверное, – засмеялся Оскар Аронович, – но вы хотели задать вопрос? А, кстати, Алик, вы так и не сказали, где вы работаете?
– Работаю я в АНИССе,  расшифровывается аббревиатура, как Агентство Новостей из Советского Союза, фотокорреспондентом Главной редакции фотоинформации – вот, как длинно и сложно, на самом деле все гораздо проще.
В палату кто-то постучал. Все, как по команде – лёжа, на дверь ровняйсь! – повернули головы к двери. В палату втиснулись Борька Албеков и Сашка Невский.
– Тьфу, нечистая сила, – Алик даже заикал, – вы-то как пробрались?
– Аличка, ты не волнуйся, – Сашка схватил руку Алика и стал нервно поглаживать, – все у порядке, дорогой, почти официально – дежурного врача уговорили под честное слово, что его не предадут. Борька и я завтра разлетаемся – дан приказ ему на Запад, то есть, в Прибалтику, мне в другую сторону – в Тбилиси, к Вадику. Даже командировочные предъявили. И сестра на посту, симпатичная девочка, тоже поняла нас.
– Если кто протрепится, сам лично ночью удавлю! – подал Гришка голос. – Сообразил, Терентий?
– Не дурак, – перекосил лицо Терентий. – Гришка, все же, ты хулиган!
– Так чтоб понять это, особо соображать не надо!
Оскар Аронович хмыкнул от удовольствия, но в дискуссию не влез.
– Ребята, как дела в агентстве?
– Нормально, Бабка и Ефрем привет тебе передали, сказали, если что нужно будет, мать пускай немедленно звонит. Из отпуска тебя приказом отозвали, в бухгалтерии поставили на длинный бюллетень. Давай-ка мы тебя лучше повеселим. Когда тебя в больницу забрали, кто-то пустил байку, что ты накануне погулял по спиртному, а потом в бане отмокал, вот сердце и не выдержало. Так, представляешь себе, третий день в агентстве  почти никто не пьет, все трезвые ходят, притихшие, смирненькие, все на рабочих местах. Даже Семёныч, партийный вождь наш, обратил внимание на возросшую дисциплину и мрачно заметил, когда о тебе осведомлялся, вот что может один инфаркт со всем учреждением сделать!
В палате раздались одобрительные смешки, все прислушивались. Ещё бы, такое развлечение среди больничной скуки.
– Что ещё?
– Алик, нам пора линять, отведенное время давно закончилось. Давай, старик, держись, выздоравливай, ты ещё нам нужен. Цель твоя определилась, осталось доказать, что ты образцовый член вашей партии. Сумка тебе, там соки, фрукты и всякая дребедень.
– Ребята, вы осатанели, куда мне столько!
– Ничего, угостишь сестер, чтоб нас пускали, там пара коробок конфет из дефицита, Лешка Федосов в папин депутатский подвал сбегал. Прилетим, зайдем к тебе. Целуем.
– Надеюсь, визиты на сегодня закончились? – ядовито спросил кавторанг.
– Не знаю, – сухо ответил Алик, и уставился в потолок. Больше смотреть было некуда.
                *            
Зависла угрюмая тишина. Тяжелой, мрачной тучей тоска обволакивала душу, и было понятно от чего! Украдкой прошелестевшая мысль, почему выбран я, а не кто-то другой, почему со мной, а не с кем-то другим, подленько разъела душу. Ребята отсюда в нормальную жизнь возвращаются, уезжают, снимают, играют, выпивают – живут! А ты – в кровати, на спине сегодня, завтра, послезавтра и ещё черте сколько! Странно – не может этого быть, а есть! Несправедливо!
Что будет? Неужели останутся только воспоминания – прибежище бойцов-ветеранов и стариков-импотентов…  Трагедии в жизни человека –  это когда очень хочется, но нет, и когда очень не хочется, но есть! Нет, не годится, с этими «трагедиями» скатишься в черную зависть, а потом и в злобу!
Алик потянулся и тяжело вздохнул.
– Ага, не спите! – обрадовался сосед. – Алик, вы знаете, у меня к вам вопрос. Он, конечно, в некотором роде, гм ..., как бы сказать ..., может быть, бестактный, но все же рискну, уж очень любопытно – а как вы стали фотокорреспондентом? Профессия достаточно редкая, мне интересно, – почти шепотом спросил он.
– Да что тут бестактного, Оскар Аронович, конечно, отвечу – случайно!
– Как случайно? – поразился Сольц. – Разве так бывает?
– Мама купила в подарок фотоаппарат и пошло-поехало ...
– Раз, как вы говорите, пошло-поехало, значит, не случайно!
– Нет, я говорю случайно не о фотографии, а о работе фоторепортером.
     Случайно …
                воспоминание
 … август … страшный месяц … стало понятно … во ВГИКе не учиться … никогда … когда за сочинение двойка … а в нём ни одной ошибки … кроме идеологических … слово-то какое поганое … что делать … случай … Гешка Финн … друг детства … увидел объявление … в Доме журналиста … принимаются работы на конкурс для фотовыставки «Москва и москвичи» … у тебя же есть … рассвет на Садовом кольце … Кремль в тумане … мальчишка с голубями … чем рискуешь … организатор выставки Шаровская … удивилась … ваши работы? … обиделся … а чьи же … настолько обиделся  … на фотографиях … фамилию и имя написал а … адрес и телефон забыл … время прошло … ипподром … карты … съёмки  на улице … дома … пейзажи за городом … вдруг … телефон … Олега Константиновича … уже рот открыл … не туда попали … потом сообразил … да ведь это я … вопрос … ваша фотография «Детство. Мальчик с голубями» … внутри всё оборвалось … да … Агентство новостей из Советского Союза … редактор Нина Васильевна … еле вас разыскала … мы хотим купить ваш негатив … а где вы видели … на выставке … она получила первую премию по разделу «Мы за мир» …  ноги подкосились … а вы и не знали … приезжайте … очень приятная женщина … какой вы Олег Константинович … просто Олег … я вас покажу нашему начальнику … через пять минут … зайдите в кабинет … хотите работать фотокорреспондентом … показалось … послышалось … неужели такое бывает … чуть ли не попросил повторить … Алексей Васильевич … Нина Васильвна … признательность на всю жизнь … в тот день все люди были красивы и добры… первое задание … снять урок английского языка в школе … таких заданий получил не одну сотню …  а до штатной работы было длиннющих полтора года …

Он рассказал соседу о встрече в агентстве, опустив подробности. Оскар Аронович задумчиво покачал головой, как-то неопределенно пробормотал " ... да, действительно, случай ..." и, пожелав спокойной ночи, закрыл глаза.

Глава 6

В день заходят по два-три врача, каждому приходится рассказывать историю своей жизни, вернее, историю своих болезней, чем болел и когда – раздражает, но объяснили, это студенты на практике, у них задание: составить анамнез больного. Слово красивое – «анамнез»! 
Днём палата наполнена легким гулом – все говорят, если закрыть глаза – огромный комбинат по излечиванию. Гул то нарастает, то затихает, как  накат волн на прибрежную гальку, это действует на нервы –  несовместимость фантазии звуков и реалий окружающего мира!
– Вы знаете, Алик, вы поразительно умеете уходить в себя. Вот я наблюдаю за вами, вы в течение пяти минут два раза посмотрели на меня и  не увидели! Зато у вас несколько раз менялось выражение лица, - Оскар Аронович. – Вы расстроены? Бросьте, привыкните к мысли, что в лучшем случае вас выпишут не раньше десятого мая.
– Так! Значит, в лучшем – не раньше десятого, а в худшем – ещё раньше, но ногами вперед?
– Зачем же так, это юмор висельников, известная доля оптимизма – это богатство духа, пессимизм – нищета его. Не обижайтесь.
                *            
Мать принесла кучу баночек со всевозможными салатами: морковка, свекла, капуста, банку чернослив, курага ...
– Мама, куда? – в ужасе зашипел Алик, – это же невозможно! Ты мне лучше скажи, Ирина заходила?
– Она сейчас появиться, а домой почти каждый день забегает. Хорошая девочка, внимательная. И умненькая, мне интересно с ней разговаривать.
– Ну, точно играет роль декабристской жены! Сейчас придет, и будет изображать Панаеву у постели больного Некрасова!
– Алик, что с тобой? – у матери даже глаза загорелись от гнева, - никогда не думала, что мой сын вырастет таким неблагодарным хамом!
– Конечно, хам! – пробаритонил Тоська, втискиваясь в палату, он услышал последние слова, - при таких родителях такой трамвайный хам!
- А, привет! Тоська, забыл: что позволено Юпитеру, то не положено быку! Лучше скажи, где, сукин сын, отдельная палата? Где телевизор, телефон? Трепло ты! – вдруг, со злости, Алик вспомнил обещания Тоськи в санитарной машине, когда его везли в больницу..
– Алик, ты министр? Нет! Директор гастронома? Нет! Инспектор ГАИ, выдающий права? Продавец в комиссионке? Тебя даже, в худшем случае, Народным артистом не назовешь! Теперь ты понял, что мне объяснили во многих инстанциях? А что до телевизора, Надышевский сказал мне вчера вечером, что в ближайшее время решит проблему.
– Ни в коем случае! – запротестовала мать.
– Васса Владимировна, вы что, сына не знаете? Да от отсутствия телевизора во время чемпионата ему будет хуже, чем от самого телевизора!
Тоська замечательный парень – добрый, отзывчивый! Иногда он мог в порыве непритворной доброты дать обещания, но не выполнить – возможности ограничены, хотя против пробивной силы его обаяния мало, кто мог устоять. Манера раздражала, хотя он был искренен в обещаниях и также искренен в невыполнении.
Появилась Ирина. Запыхавшаяся, в ослепительно белом, очень коротеньком – мода, халате, накинутым на ещё более коротенькое платье, с кокетливой шапочкой на голове, она была как никогда хороша. Вся палата, несмотря на то, что к каждому кто-то пришел, уставилась не неё.
– Вот это явление! Театр! Зал в овациях! – восхищенно задохнулся Тоська, – такой изысканной только к жениху на свидание бегают, а не каждый день на лекции, но вот жених, – он состроил горестную физиономию, – с инфарктом на койке валяется!
Мать на секунду окаменела, палата ухмыльнулась, исподтишка наблюдали все – и гости, и аборигены. Ирина вспыхнула, погрозила Тоське кулаком, а Алик мысленно произнес тираду, в которой было мало цензурных слов, но зато помянуты все тоськины родственники вверх на четыре колена.
– Оскар Аронович, – Алик повернул к нему голову, – знакомьтесь: моя мама, Васса Владимировна, Ирина! Дальше человек по имени Антон, по отчеству Натанович, для близких друзей, а также для юных, но порочных девиц, просто Тося. У него два недомогания: смутное представление о такте и тактичности, и интеллектуальное  – он не переносит спиртного, но картежник и бабник, воплотивший в себе самые отвратительные черты сразу двух народов, однако с ним интересно, потому приходится закрывать глаза на собственные убеждения! Официально –  Антон Натанович Зингер,  русский, но с прожидью!
– Отмазался, – фыркнул Тоська. – Слушай-ка, больной, тут мама Галя помимо фруктов и поцелуев, положила баночку твоего клубничного варенья.
– Тося, вы все с ума посходили, – охнул Алик, – загляни в тумбочку, здоровый человек не переработает всего, а ты еще варенье! И никто книжки не принес, я уж не говорю о газетах.
– Во-первых, не надо было дома у меня жрать варенье отдельно от чая, да еще приговаривать – самое любимое, самое любимое! А во-вторых, вчера позвонил Мучинский, он не знал, что ты в больнице, привезет тебе литературу на любой вкус, но не сегодня, у него какие-то неотложные дела, просто не успеет …
Яшка Мучинский – легенда среди московских библиофилов, обладатель уникальной самиздатовской, но только детективной литературы. Где он доставал оригиналы романов Чейза, Френсиса, Гарднера, Стаута и еще многих других, имена которых были известны только Яшке, кто ему переводил, на каких условиях, откуда у него, простого инженера из НИИ, на это были бабки – никто этого не знал. Машинописные экземпляры были аккуратнейшим образом переплетены, занесены в каталог, и выдавались для чтения особо доверенным лицам, от которых он имел гарантию возврата. Наверняка сидел на крючке компетентных органов, но, поскольку ничего антисоветского в детективах не было, скорее, как он убеждал не совсем искренне не всё понимающим собеседникам, обнажались язвы чуждого нам  капиталистического общества, то его и не трогали.
– ... а во-вторых, Ирина еще вчера взяла на себя обязательство обеспечить тебя периодикой, хотя на кой хрен тебе это надо, понять не могу.
– Тося, анекдот хочешь: один спрашивает у другого, в чем разница между умным человеком и дураком? А тот отвечает – дело в том, что умный таких вопросов не задает, он знает, в чем разница.
Ирина сдержала улыбку, а мать укоризненно покачала головой.
– Ладно, ладно, остряк хренов, я ещё с тобой рассчитаюсь. Попозже, а теперь давай я тебя почеломкаю в лоб и отправлюсь.
– Я тоже пойду, – мать поднялась, – не вздумай варенье есть отдельно от чая, - и они ушли.
Ирина сразу пересела на стул поближе к Алику, нежно погладила по голове:
– Как ты себя чувствуешь?
– Ириш, ну что за вопрос! Сказать хорошо не могу, каково здесь лежать – сама догадываешься. Если вся наша жизнь – школа, то, кажется, я остался на второй год, Ладно, лучше скажи, как твои дела, диплом двигается? Тебе ведь в конце мая защищаться?
– Алик, только лаборатория, изматываюсь, никуда не хожу, не все вытанцовывается. Звонил твой друг Гошка, очень расстроен случившимся с тобой, удручен настолько, что с горя обещал напиться, но на предложение навестить тебя, сказал, что заедет обязательно, однако не сегодня. Хороший у тебя дружок, представляешь, готов даже напиться от расстройства! Верный товарищ! – Ирина сдержанно плохо относилась к Гошке, но тут прорвало. – Я попросила, чтоб он сообщил Олегу Никольскому, он, по-моему, гораздо искренней к тебе относится, да и человек гораздо интересней. И лучше. Как-то в доме журналиста ты отошел с кем-то, и Игорь недобро вдруг сказал, что фотокорреспонденты – это журналистская элита, в том смысле, что платят им большие деньги. Олег рассмеялся и сказал – не завидуй, им не платят, они зарабатывают, ты помотайся столько в командировках, сколько Алик, и тебя огонорарят, а то за то время, что мы знакомы, почитай с первого курса, ты только разок съездил  в Талин, да и то повез ему штаны. Это что за история?
– Да, – развеселился Алик, – были мы с Толей Розовым в Талине, поистратились, к тому же я брюки порвал, зацепившись за заусеницу на ручке двери. Выйти никуда не могу, а купить или починить – денег нет, на булочки с сосисками едва хватает! Я звонить Гошке – пришли денег на брюки, он в хохот – хорошо гуляете, давай я приеду, а брюки заеду к тебе домой и привезу.
- Вот – чем деньги посылать, лучше самому на загул приехать, а брюки из дому взять. И не лень было мотаться на Арбат.
Это была взаимная неприязнь, Гошка тоже Ирину не жаловал, и Алик подозревал, не от ревности ли у него идет – почему не я, а он?
– Ирин, не суди сама, да не судима будешь! У каждого свои недостатки, но в каждом есть своя прелесть. 
Дверь приоткрылась и появилась голова Кирилла Белышева.
– Кирилл! Вот это подарок, рад тебя видеть!
– Алик, скажу искренне, если б мы повидались в других обстоятельствах, я был бы рад несравненно больше! Ириша, здравствуй, ты замечательно выглядишь, инфаркт Алика явно пошел и тебе на пользу в том смысле, что все стали заботливее к себе относиться. Бутюша, мама и Александр Николаевич нежно тебя целуют, а Саша просил тебе передать, что ничего страшного не произошло, у революционера-большевика Подвойского при вскрытии были обнаружены двадцать семь инфарктов. Откуда Саша это взял, не знаю, о большевиках он имеет весьма приблизительные сведения, но курить, на всякий случай, стал меньше.
– Значит, у меня в запасе еще двадцать шесть, я тоже большевик.
– Алик, ты же знаешь, я терпеть не могу ругательных слов, слово дурак, для меня мучительно, но мысленно я сейчас охарактеризовал тебя именно так. О другом, Бутюша настоятельно рекомендовала купить тебе именно эти соки, что я с удовольствием и сделал. Она убеждена, что только они помогут тебе встать на ноги. Куда положить? – и он вытащил из портфеля три банки соков.
Алик пожал плечами:
– И ты, Брут, вместо пищи духовной приволок все для утробы! Что я с этим буду делать? Кирюш, когда тебя из-за происхождения выгонят из университета, а меня по пятому пункту из агентства, мы с тобой откроем первую частную фруктовую палатку, первоначальный капитал уже создан.
– Ты не прав, – Кирилл держал портфель у себя на коленях, и как фокусник на эстраде, вытащил книгу и журнал. – Понимая, что мы, при всей любви все же покинем тебя, и ты останешься один на один со стенами, а, хуже того, с мыслями, я привез тебе модного Уоррена "Вся королевская рать". Ты не читал, судя по тому, как перелистывал у меня, равно, как и пропущенный нами обоими в "Иностранке" чудненький роман "Счастливчик Джим" Кингсли Эмиса, английского писателя из группы рассерженных молодых людей. Первый заставит тебя познакомиться с официальными и не официальными, то есть, подлейшими законами власти, вторая позабавит английским юмором.
– Уф, слава богу, хоть один сподобился. Спасибо! Кирила Алексаныч, – спохватился Алик, – а ты откуда узнал про меня и где я?
– Позавчера в программе "Время", непосредственно после прогноза погоды на завтра, передали коммюнике о неожиданной и тяжелой болезни выдающегося мастера отечественной фотожурналистики Олега Милька и обнародовали адрес пребывания на случай, если кто захочет навестить.
– А кто диктором был?
– Твой брат Миша, я позвонил ему узнать, у тебя ведь сейчас нет телефона, как идут твои дела. Он огорошил меня … - и  как раз, в эту-то минуту в палату втиснулся Мишка.
– Здорово, старик, – радостно наклонился над Аликом, целуя в щеку.  – Бороду начал отращивать? О здоровье не спрашиваю, Толя и Эдик каждый день утром дают сводку, они же здесь доценты, потому все знаю. Жить будешь, и не плохо! Мама шлет поцелуи и приветы, пока вот прислала малость салатиков, куда поставить?
Алик тяжело вздохнул, а палата прыснула, все посетители уже разошлись, и теперь сопалатники внимательно прислушивались к визитерам Алика.
– Пора уходить Алик, - Кирилл поднялся, - я вскорости приеду. Ирина, ты идешь? Надо дать ему отдохнуть.
– Ребята, я с вами, – заторопился Мишка, – только поделюсь с Аликом радостью: вчера Кот принес пластинку "My Favorite Things" Джона Колтрейна. Это отпад! Конец света! Сопрано-саксафон! Старик, как звучит! Он не исполняет музыку, он разговаривает с тобой о чем-то сугубо интимном, глубоко личном. Старикашка, это абсолютно гениально!
– Ага, – с сарказмом Алик – "Расскажи, о чем тоскует саксафон, музыкой своей терзает душу он ..."
– Аликашка! Ну, как можно сравнивать гения полифонической джазовой музыки, можно сказать, родоначальника стиля, с пошляком Лещенко! У Дори взял "Ella & Louie sing Good Book", каждая тема – опера, гениально!
– Майкл, я как раз по утрам слушаю Кановера вместо тихо журчащей капельницы, – Алик тяжело улыбнулся.
Боль в сердце нарастала. Не та, пронизывающая, что дома, а тяжелая, тягостная и длинная. Словно кто-то проверял, сколько человек выдержит,  если накладывать кирпичи на сердце. Она, как грязная лужа, все больше и больше растекалась по груди. Возникла пауза, и ребята, почувствовав неладное, тихо помахав руками, ушли. Услышав тяжелое дыхание Алика, повернулся Оскар Аронович:
– Алик, так нельзя, такое перенапряжение после реанимации. Я понимаю, друзей у вас много, все хотят навестить, но нельзя, поймите, вы не здоровы!
– Оскар Аронович, ценю ваш такт – не здоров, спасибо, что не тяжело болен. Профессиональный дипломат редко называет вещи своими именами.
После укола боль постепенно утихла, Алик понял – сильная, резкая боль, вытесняет более слабую. Если тебе не хватает денег на водку, вспомни о том, что кому-то не хватает на хлеб ...
Фраза понравилась, надо поделиться с Сольцем, он оценит. Алик повернул голову к Оскару Ароновичу, но тот уже спал.
                Семья Белышевых
Кирилл. Они познакомились на просмотре "Летят журавли". С ними был Мишка, двоюродный брат Алика. Фильм потряс! Они молча ехали в полупустом троллейбусе через всю Москву, и только подъезжая к Колхозной площади, Кирилл задумчиво сказал – вот как может средняя пьеса превратиться в фильм-шедевр! Алик, совершенно раздавленный работой кинооператора, весь путь мысленно воспроизводивший отдельные кадры, свет, композицию, бешеный бег камеры в толпе, вращающиеся березы, только кивнул головой. Мишка молчал, как бы боясь потерять или спугнуть впечатление от фильма. А ведь несколько дней назад, когда Алику удалось протащить его на просмотр "High society" c Фрэнком Синатрой и Бингом Кросби, визжал и рыдал от этого голливудского лубка, хоть пели и танцевали феноменальные артисты, звезды первой величины.
Кирилл явно выделялся среди молодых людей. Всегда и со всеми был безукоризненно вежлив, никогда не ругался не то, что матом, а просто бранными словами. Это не было игрой, это было его всегдашнее  состояние, он был именно таким и никогда другим! Студент факультета журналистики, по складу характера он был скорее кабинетный литературовед, чем волк, которого кормят ноги. Жил поэзией, мог часами читать стихи известных и неизвестных поэтов. Кино, театр,  выставки живописи, поэтические вечера не были светской потребностью, наоборот, были его внутренним содержанием. Такой образ жизни не позволял тратить время на ерунду, разве только на преферанс, но карты были скорее поводом повидаться с друзьями, и непринужденно, вполне в духе русского дворянства, провести время.
Это он протащил Алика на первый спектакль "Доброго человека из Сезуана", и Алик, воспитанный совершенно на другом театре, театре МХАТа и Малого, поразился вдруг раскрывшемуся творческому многообразию театрального искусства, и главным открытием была  подчеркнутая условность декораций, не отвлекавших зрителей от актёров.  Алик был готов к новому восприятию сцены, театр Питера Брука с его "Гамлетом" и превосходным Полом Скофилдом в роли датского принца, произвел фурор в театральной Москве, после которого охлопковские изыски шекспировского шедевра оказались слишком помпезными, и уж точно не английскими.
Спустя некоторое время после знакомства Алик пришел к нему домой – и поразился! Двухэтажный дом на Петровке, крошечная квартирка с потолками, до которых даже Алик, при его, мягко говоря, не очень-то высоком росте, легко доставал руками. Кирилл утверждал, что квартира – бывшие антресоли дореволюционных складов.
Он жил вместе с родителями – мамой, Аделаидой Георгиевной, отчимом Александром Николаевичем, которого он звал Сашенькой, но был с ним на "вы", и бабушкой Лидии Александровной, в семье Бутюша.
Принадлежность к старой русской аристократии выдавали отдельные предметы обихода, которые удалось сохранить в период революционных потрясений: остатки чайного сервиза, два маленьких серебряных подноса, старинные чайные ложечки с инкрустациями, подставки к ним, такая же старинная сахарница со щипчиками. Чаепитие сопровождалось, разумеется, традиционными домашними вишневым и яблочным вареньями, свежайшими булочками, специально покупавшимися у Филлипова, но покупки эти Бутюша не доверяла никому – всегда сама, а вот чем они отличались от тех, что приносила Аделаида Георгиевна или Сашенька, никто не понимал, но все соглашались. Прелестные фарфоровые статуэтки и гордость всей семьи – оригинальной  формы, уютно свистящий серебряный чайник как апофеоз чисто московской пасторали!
Однажды Алику пришла в голову мысль, что если повесить над их дверью надпись, то единственно верной была бы только одна – "мир дому сему и всяк входящему в него". Чем ближе Алик знакомился с Кириллом, тем больше понимал, Кирилл – генерированный многими поколениями русский интеллигент. Из дворян!
В условиях Советского Союза история его семьи казалась вполне заурядной, хотя страшно говорить о заурядности судеб людей, отданных в жертву молоху революции, ставшей  Великой!
Бабушка, Лидия Александровна, в девичестве княжна Оскольцева, вышла замуж за графа Георгия Белышева. Соединение столь громких титулов совсем не свидетельствовало о необыкновенном богатстве. "Отрадное", имение под Рязанью, не давало ощутимых доходов, муж, как и полагалось в старых дворянских семьях, не был хозяйствующим помещиком, а служил в армии. Был полковником Генерального штаба, затем преподавателем в военной Академии. Как он воспринял революцию, Кирилл не знал, но граф стал преподавать на курсах красных командиров. В двадцатом году был арестован и расстрелян, скорее просто за графское достоинство, чем за нелегальный саботаж или за участие в каком-нибудь заговоре – он не имел политических пристрастий, службу родине считал главным в жизни, даже если родина "покраснела".
Лидия Александровна вместе с дочерью переехала в Москву, ей помогли получить помещение на Петровке, которое даже в те страшные времена трудно было назвать жильем, но и то счастье – оно не было коммуналкой!!
Но вот вслед за ними в Москву переехало "красное" правительство, и Бутюша замерла в тяжелом ожидании неприятностей – семья от них, а те за ними!
Маленькая, сухонькая старушка, одетая даже дома в платье с белым воротничком с туго перетянутой талией, всегда в туфлях и никогда в тапочках, ко всем, кроме дочери и Кирилла, обращалась на "вы". Она была для Алика олицетворением той старой русской дворянской интеллигенции, которая ещё не продала вишневый сад, не бросилась в эмиграцию и сохранилась в лице некоторых старушек Москвы и Ленинграда, между прочим, так и оставшимся для них даже не Петроградом, но Петербургом.
Дурные предчувствия не обманули сердце графини, правда, не так скоро. Дочь, Аделаида Георгиевна, вышла замуж за инженера Конышева. У них в тридцать седьмом году родился сын, Кирилл, с его рождением душевные раны стали затягиваться, но ...
В тридцать восьмом году, когда, казалось, волна террора пошла на спад, Конышева арестовывают и расстреливают, как врага народа, об этом семья узнает много лет позже. Через месяц после ареста мужа, Аделаида Георгиевна тоже попадает в застенки Лубянки, и получает "всего" десять лет – жена врага народа, в торопежки следователи не докопались, что Деля Конышева –  дочь графа Белышева, а то бы …
 Каким-то образом Лидии Александровне удалось оставить Кирилла при себе – то ли усыновить, дав ему фамилию деда, то ли ещё как-то – даже Кирилл не знал. Лидия Александровна никогда никому не рассказывала, она вырастила и воспитала Кирилла, и он крайне нежно относился к ней. Свет не без добрых людей, ей помогли устроиться в библиотеку института иностранных языков, вероятно, учли безукоризненное знание французского и немецкого
Так сложилось, что когда Аделаида Георгиевна, после реабилитации, вернулась в Москву, она быстро вышла замуж за Александра Николаевича Рудаева, в то время преподавателя в полиграфическом институте. Человек он был замечательный – умный, образованный, по-настоящему интеллигентный. Жили они вместе вполне корректно, но, как в каждой семье, были свои подводные течения – Лидия Александровна прохладно относилась ко второму браку дочери, ей казалось, что Конышев жив, хотя уже было ясно – нет! Кириллу было почти семнадцать лет, вполне сложившийся человек, когда впервые увидел мать, это тоже создавало определенные проблемы, но они никогда не выплескивались наружу.
Алик с любовью и уважением относился к этой семье, он многому там научился,  многое получил, и, когда между ним и Кириллом пробегала черная кошка, всегда об этом помнил – он дорожил дружбой, ценил его знания и отношение к себе, верил ему.
Как-то уходя от них, Алик вспомнил Твардовского: "На земле всего дороже,/ Коль имеешь про запас,/ То окно, куда ты сможешь,/  Постучаться в некий час".
                *             
Проснулся Алик утром в дурном настроении – неважно себя чувствовал. Добавила Солнцева, жестко объяснив Алику, что он в больнице, а не в клубе,  реакция организма практически моментально – кардиограмма, снятая утром, была намного хуже позавчерашней! И уж совсем испортила настроение заглянувшая завотделением, сообщив почти свистящим шепотом, что профессор Поповский просил передать вам, если кто-нибудь еще позвонит ему с требованием или просьбой отнестись к больному Мильку особо, то он в две минуты вышвырнет вас из клиники, ему это надоело! Алик грустно пожал плечами – что я могу сделать? Мне самому неловко, но, честное слово, Валентина Николаевна, я никого не просил, и не буду просить, хотите, дам объявление в "Вечорке" – "Больной Мильк попал в надежные врачебные руки! Убедительная просьба ко всем беспокоящимся не вмешиваться в ход лечения и не давать советы профессорам, доцентам и замечательным лечащим врачам!"
– Хватит шутить! – возмутилась Солнцева, но глаза её стали добрее.
Врач разрешил капитану второго ранга, в миру Геннадию Ивановичу, бродить по палате, но в меру, не переутомляясь, а тот вдруг стал стонать, что, по его мнению, еще рано, не надо торопиться, врач не понимает ответственности. Гришка, водитель локомотива, слушал, слушал, потом ему надоело, он ведь лежал на соседней койке, и брякнул:
– Кавторанг, чё ты ноешь, здоровый мужик, не урод, мундир красивый, никто ж не знает, что ты плавать не хрена не умеешь! Пришла пора тебе снова за бабами бегать, а ты все по ночам дрочишь, я же слышу!
– Хулиган! – почти заорал кавторанг, от злости ставший похож на надутого резинового капитана Врунгеля, только без шкиперской бороды и трубки – тебе, дураку, какое дело, что я ночью ... – но осекся, сообразив, что ляпнул, а, услышав, что вся палата хихикает, и сам кисло заулыбался, -  делать тебе нечего, вот дурью и мучаешься, - теперь уже вся палата хохотала во весь голос.
– Ништяк, кавторанг, вот ты и ожил, – Гришка был доволен развлечением.
После обеда Ольга, дежурная сестра, принесла лекарства. Сухая, похожая на прямое дерево без веток и листьев, всегда официальная, она сообщила, что получила строгое указания лечащего врача никого, кроме матери, к Мильку не пускать, исключение сделает только для сотрудницы, которая зайдет попозже.
– Для кого, кого? – удивился Алик, – для какой сотрудницы?
Ольга пожала плечами и, ничего не ответив, ушла. Наверное, Ирина в белом халате проходит за сотрудницу, или Мишка, с помощью Тигра, кого-то подключил к информационной службе о моем здоровье, но ошибся – через полчаса в палату заглянула Ксения и приветливо поздоровалась.
– Здравствуйте! – радостно хором ответили и Оскар Аронович, и кавторанг, и Давид Ефимович, и Гришка – все они прошли реанимационную палату, – как поживаете?
– Отлично! А как вы себя чувствуете? – села на стул рядом с кроватью Алика.
– Вас не хватает, уж больно с вами было хорошо – и народу меньше, и вы красивая, от одного этого выздоравливаешь быстрей, – это Давид Ефимович.
Ксения смутилась, она действительно выглядела прекрасно, Алик первый раз видел её при ярком дневном свете – пепельные волосы, свободно ниспадавшие до самых плеч, скорее пилотка, чем шапочка медсестры – ни дать, ни взять стюардесса! Правильным овалом, едва смугловатое, лицо, с отчетливым абрисом красивых, чуть-чуть подведенных губ, с удивительно добрыми, светло-серыми, глазами. Он давно заметил, что карие и черные глаза почти никогда не выглядят добрыми, в них всегда есть элемент пристальной, внимательной злости, а здесь ... сколько же в них внимания и доброты! Кто описал женскую красоту! Многие, но идеалы были разные, только Гомер в "Илиаде" поднялся до самых высот – он описал не красоту, но впечатление, которое эта красота производила на окружающих: Елена идет по площади в осажденной, обреченной на гибель Трое, и старцы, только что обсуждавшие, почему из-за женщины гибнут лучшие мужи, глядя ей вслед, произносят – теперь мы понимаем, она достойна этого! Гомер не описывает внешность Елены, пусть это делает в своём воображении каждый отдельно – она всегда будет разной! Но если окажется, что женщина – эталон для двоих, то мир летит в тартарары, гибнут Трои, дуэли, убийства, разгораются конфликты и межгосударственные войны.
Она наклонилась к Алику.
– Как вы? Танечка сказала, что у вас вчера приступ был?
– Ксения, побойтесь бога, хватит о болезни, ну её к чертям собачьим, давайте о чем-то другом. Ну, хотя бы о погоде, как там, на воле?
– Март, – улыбнулась Ксения, – днем тает под солнцем, вечером каток, ходить невозможно, столько травм по Москве!
– А что в свободные дни, вы ведь сутки дежурите, двое свободны?
– Да, очень удобно. Занимаюсь, сижу в библиотеке, готовлюсь к экзаменам, буду поступать в этом году в институт, дома не всегда есть условия для занятий.
– А как развлекаетесь?
– Времени нет, Алик, забот хватает. Вчера, правда, с Мариной, сестрой моей, сходили в Зал Чайковского на концерт моисеевского ансамбля. Танцы изумительны, но слишком ярко, показалось безвкусно.
Сестра Марина, а …
– Ксюша, ваш отец военный?
– Да, был, его уже нет. А почему вы спросили?
– Вы знаете, я заметил, что у родителей-военных, особенно у генералов, все дочери либо Марины, либо Ксении, а сыновья – или Юрии, или Андреи.
– Наш папа был полковником, не успел сделаться генералом, но если бы дослужился, то стал бы по вашему признаку типичным, дети у него – Ксения, Марина, и Юрий! Ох, – спохватилась она, – засиделась, пора бежать. Выздоравливайте, – это уже относилось ко всем, – и исчезла.
Алик, злой и расстроенный,  отвернул голову ото всех, демонстрируя явное нежелание обсуждать визит, а внутри себя чуть не заплакал от досады – ушла, а я больной! Больной! Приговор вынесен, срок назначен, обжалованию не подлежит! Зачем приходила? Проявление вежливости? Разве не понимает, её визит – рана в душе, второго-то не будет!
И все же …
- Красивая девушка! И добрая – редчайшее сочетание, - Артём Федорович покачал головой, - пойми вот путь мужчины к сердцу женщины!
– Теперь пути короткие, чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей! – протянул с долей кокетства кавторанг.
– Не больше, а легче, особенно по ночам, – буркнул Гришка.
– Ну, что ты за сволочь, – не на шутку обозлился кавторанг,  но, услышав, как вся палата хохочет во все горло, безнадежно махнул рукой, – не будь мы в больнице, я бы тебя …! А ты, Алик, смотри-ка, полковничья дочь, а в медсёстры пошла, молодчина!
Черт! Все слышат! Четырнадцать ушей как локаторы на границе – змея не проползет!
– Молодой еще, пока кобелиться – вот медсёстры и бегают, да закончат скоро, а что полковника дочечка, так теперь в Москве полковников больше,  чем дворников – мрачно отреагировал Терентий.
– Скверный ты мужик, Терентий, всех ненавидишь. Тебе жить осталось во сколько! – Гришка вскинул над собой руку с кукишем, – добрее должен быть.
Терентий как-то ядовито усмехнулся, встал и вышел из палаты.
– Гриша, что вы к нему все время цепляетесь, оставьте его в покое, все-таки, вы бестактный нахал!  – Николай Иванович, опустив очки на кончик носа, досадливо посмотрел на Гришку, - Артем Федорович, - он поменял тему, – а вы слышали об этом антиалкогольном эксперименте в Ленинграде?
– Знаю. Закрыли.
– А что за эксперимент? – Заинтересовался кавторанг. – вообще-то, проблема чрезмерного потребления крепких напитков и у нас остро стоит.
– Геннадий Николаевич, если чрезмерное потребление назвать своим именем, то это беспробудное пьянство людей в военной форме? А что, армия и флот – вне государства? Только форму надели, суть все та же – российская! Зеркальное отражение всех социальных проблем государства, только засекреченное. А эксперимент любопытен: директор одного ленинградского завода, доведенный до отчаяния поголовным пьянством и связанным с этим невыходом на работу, перепробовав все способы воздействия от ангельских до самых жестоких, обратился к группе молодых социологов из какого-то института. Те месяц трудились на заводе, беседовали, опрашивали, а когда пришли к нему, сказали: вам, товарищ директор, необходимо возле завода, у каждого входа-выхода, открыть рюмочные, как на вокзалах – сто грамм водки, бутерброд и маленькая кружка пива за один рубль пятнадцать копеек! Директор от удивления указательным пальцем покрутил у виска и выгнал их с завода, решив, что ученые эти либо жулики, либо сами алкоголики! Однако, порассуждал он, давно известно, что питие на Руси есть веселие основное и единственное, когда же "веселие" переходит в алкоголизм, тому другие причины – падение нравов и морали, либо протестная психология. Бороться с этим сложно, неизвестно куда победа приведет, может социологи и правы – надо сделать так, чтобы питие снова вернулось в область веселия. Обратился с предложением в райторг, те и рады, ещё бы, новые торговые точки – открыли! И представляешь, Геннадий Николаевич, пьянство на заводе резко сократилось – вышел с завода, выпил с устатку рюмку, но закусил бутербродом, это тебе не гоношить на троих в подъезде.
– Молодец директор, решился!
– А вот и не молодец! Прознала какая-то сволочь из райкома партии, что без их постановления обошлись, и стукнула в обком, да не кому-нибудь, а непосредственно Толстикову, первому. А тот мужик жесткий был, мозгами не блистал, всего посвятил себя битве с евреями, говорят, лично боролся с пьянством, уничтожая алкоголь, как врага классового, а тут рюмочные вокруг завода! Вот всех собак и спустил – директору строгача, уволить, рюмочные закрыть, райторг разогнать, а любителей веселия – в подъезды, но с занюхиванием, а не с закуской.
– Глупо, директор ошибся, конечно, надо было согласовать с райкомом, не заниматься партизанщиной.
– Кавторанг, пока дойдет до Политбюро, вся страна сопьётся, ты же это лучше меня знаешь, сам политработник, хотя и среди вас попадаются приличные люди.
– Спасибо и на этом, но рассуждаете вы все-таки не партийному.
                *             
Алик привыкал к больничной жизни, хотя по-прежнему угнетало замкнутое пространство – четыре стены без узоров и так день за днём Изучены все трещинки, по ним обрисованы все континенты, моря, острова, только Япония никак не получалась. Несменяемый состав больных и врачей  изрядно надоел, и тоже портил настроение. Несчастье – учитель глупцов, но не так жестоко!
Два раза в неделю явление восходящей звезды среди врачевателей доцента Брынзы, один раз в окружении врачей – это обход, а следующий, со стайкой студентов - занятия. Было заметно по уважительному, на грани почтительности, отношению врачей и студентов – будущий профессор, светило кардиологии! В перспективе – кремлевская больница, как венец карьеры - личный врач Небожителя из Политбюро.
Театр одного актёра – Абрам Львович, рассматривая кардиограмму, вдохновенно, чуть ли не с выражением, словно читая интереснейшую книгу, рассказывал все о состоянии чьего-то сердца, переводя язык кардиограммы на русский. Алик вместе со студентами внимательно прислушивался к рассказам-лекциям доцента, но – слишком много слов, значения которых были непонятны – врачебная терминология, специфические термины. И тогда он погружался в  собственный мир, и то, что происходило в палате в эти мгновения, снова становилось как бы полусном, кадрами немого кино.
Главная проблема будущего - как жить с инфарктом, была далеко впереди, там все в тумане, но вот сегодняшняя …
Володька не появлялся, видимо, идею телевизора придется похерить. "Счастливчика Джима" проглотил на одном дыхании, замечательная книжка! Великий дар англичан – так язвительно и с такой любовью издеваться над самими собой! Появись такое у нас, вопли – клевета, грязные инсинуации, вон из Союза писателей, или наградить – лишить гражданства!
Не страна у нас, а сплошные чудеса, вся состоит из каких то несуразных, алогичных вывертов, ни в одной другой такого быть не может: кино, которое в кинотеатрах не крутят, все видели; западные газеты и журналы официально запрещены, доступны только в спецхранах, однако смотрят и читают, кому не лень; ни одного альбома Сальвадора Дали не издавали, а все измеряли длину его усов и рассказывали о русской жене; выставки длинноволосых московских художников-нонконформистов  нет-нет, да на квартире у кого-нибудь под портвейн и кильку в томате, хоть и преследуются, а все равно устраиваются; книги, которые никогда не издавались, и никогда не будут издаваться, "от Москвы до самых до окраин" читаются повсеместно словно «Самиздат»  - официальное партийное издательство! Самое неестественное в нашем бытие – умные среди дураков не умные, а странные, даже ненормальные, и место им в психушке, где болезнь не лечат, а усугубляют. Когда уже терпеть невозможно – власть гавкает, тогда будьте любезны – мордовские лагеря. Это не Колыма и Инта, но какая разница, что видеть сквозь решетку – зеленую траву или тундру!
Очень трудно провести границу между ложью и правдой, ведь как часто ложь бывает похожа на правду – не отличишь!
В газетах одна ерунда, ужасающее однообразие: вся страна в едином порыве становится на праздничную трудовую вахту, посвященную столетию рождения В.И.Ленина! Как у нефтянников-добытчиков – две недели вахта, две недели  выходной, а тут сто лет выходной, теперь вахта! С трудовым подъемом!
  Хорошо ещё повезло ещё с сопалатниками, своеобразные люди.  Самовыдвиженец староста Николай Иванович, окинув суровым взглядом палату, часто куда-то уходит, а возвращается с многозначительным видом, будто что-то узнал, недоступное простому люду. Напоминает Сашку Невского, тот всегда ходит с таинственным видом, будто ему позвонил Андропов и поделился секретом.
Оскар Аронович читает подряд все газеты от корки до корки, кроме "Советского спорта",  даже объявления в "Вечерке" не пропускает. Реакция на статьи заметна: то он согласно начинает кивать головой, то укоризненно вращает носом, то недоуменно таращит глаза и возвращается к началу материала. Иногда поворачивается к Алику, смотрит как бы мимо него, и задумчиво произносит: "Всё-таки газеты читать интересно, так много людей глупей тебя! Утешает!"
Кавторанг большей частью отмалчивается, в разговорах участия почти не принимает. Смешно наблюдать, как он нежно поднимает свое тело для того, чтобы свесить ноги и подрыгать ими.
Григорий обычно разглядывает иллюстрированные "Огонек" и "Смену", время от времени приговаривая – "во, баба, красивая стерва!", на что Артем Федорович тут же встает и идет смотреть, после чего мрачно произносит – "стерва, но не красивая", а журнал отбирает, его кроссворд волнует, а не баба.
Терентий, как его ..., кажется Михалыч, тот похож на подсадную утку  в тюрьме из польского фильма про антифашистское подполье. От него несёт завистью и злобой! Обычно он садится посреди кровати, подложив руки под зад, и раскачивается, как старый еврей на молитве у стены Плача. При этом глазки так и шныряют по палате – врете, не рассчитывайте, все услышу, все увижу, все запомню!
Рядом с ним Давид Ефимович. Если не ест и свободен от процедур, то перебирает фотографии, умильно наклоняя голову то вправо, то влево. Так и представляешь, что в этот момент у него катится по щеке скупая мужская слеза.
Алик знает его историю, Оскар Аронович рассказал:
                Давид и его дети
Лет восемь тому назад у него умерла жена, которую он очень любил. Умирала тяжело, от рака, мучаясь невыносимыми болями. Он остался с двумя сыновьями, теперь взрослые мужики, у каждого своя семья и дети, свои проблемы.
 Рыжим Давид Ефимовича нельзя назвать, но медным это точно. А вот сыновья! Оба были рыжими, младший цвета осеннего листа канадского клена, и, конечно, с обязательными веснушками, старший обошелся без них. Младший женился на рослой, статной, темно-каштановой девахе, глядя на которую было ясно, что и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет, старший на рыжеватой, невзрачной девице.
Давид тосковал. Жить одному в маленькой двухкомнатной квартирке, уставленной фотографиями покойной жены невыносимо, можно было сойти с ума.  Но вот на работе появилась относительно молодая одинокая женщина. Её нельзя было назвать красивой, но и некрасивой тоже, однако и более красивые не находили счастье в семейной жизни. С ними случилось то, что должно было случиться с одиноким мужчиной за пятьдесят и одинокой женщиной за тридцать пять – они нашли друг друга.
Пелагия, таким старинным, почти забытым церковным именем звали новую жену, не ревновала к прошлому, относилась с почтением к памяти, и Давид был ей нескончаемо благодарен.
Может быть, Пелагия и хотела ребёнка, в тайне мечтала о нем, но для Давида рождение сына было полной неожиданностью. Он был на седьмом небе от счастья, но вот тут-то и началось!
Браки пожилых людей ведут, как правило, к созданию счастливых семей, где взаимная привязанность и уважение углубляются с каждым совместно прожитым часом, но ничто не укрепляет их так прочно, как рождение ребенка. Возможно, братья и почуяли это нутром своим, что вызвало у них ревность. Обострились семейные отношения – оба старших сына ревниво отнеслись к рождению сводного брата, не приняли его, стали прохладно относится к отцу, реже с ним встречаться. Пелагия же оказалась на редкость мудрой женщиной – она никак не среагировала на ухудшение отношений, продолжала заниматься своей семьей, и делала все, чтобы Давид чувствовал себя счастливым.
Давид мучался, страдания породили растерянность перед большими сыновьями, он с какой-то непонятной боязливостью, виноватостью, относился к  этим взрослым мужикам, которых он воспитал и вырастил. А два взрослых сына не могли понять отца! Они ещё не повзрослели настолько, чтобы понять, как мучительно одиночество в пустой квартире, наполненной фотографиями той, которой уже нет. Мучения породили страдания. 
                *            
Утром пришла мать. Выглядит плохо. Ссылается на перенесенную простуду, но явно что-то не так. Алик предложил ей, пока он в больнице и есть, кому к нему приходить, съездить в Махачкалу перевести дыхание, отвлечься среди друзей, плавно переходящих в родственников. Нет, возразила мать, сейчас нельзя, вот когда на ноги встанешь, выпишут из больницы, поедешь в санаторий на реабилитацию, тогда, может быть, и съезжу, но сейчас нет. Заходили ко мне Олег Никольский с Гошей. Я совсем расстроилась, Олег плох, пьёт беспробудно, боится к тебе в больницу показываться, ко мне пришел нетрезвый, выпили бутылку водки, с Гошки что взять – ему, как комариный укус, а Олег вспомнил Инночку и расплакался, не может забыть её. Гоша говорит – так каждый день, на работе стал попивать. Я не выдержала, позвонила матери Олега, Александре Сергеевне, та в полный голос рыдает, не знает, что делать, и самое ужасное – маленький Сережка все видит. Трагедия, Алик, настоящая трагедия! Голос у матери задрожал, она любила и Инну, и Олега. Когда Инна заболела, мать приняла самое деятельное участие в её судьбе, через своих друзей-врачей подключила лучшие медицинские силы, профессионалов по рассеянному склерозу, но все было тщетно – врачи советовали поехать лечиться за границу, у нас уже ничего нельзя было поделать. Гошка и Алик, с помощью знакомого замминистра здравоохранения, добились разрешения на поездку в Англию, в один из лучших мировых центров по исследованию рассеянного склероза, отправили документы, но пришел отказ – на той стадии они уже не принимали на лечение. Это был приговор, все понимали это. Мать страдала от бессилия помочь людям, которых любила, и смерть двадцатишестилетней Инны была для неё трагедия. Теперь она не знала, как помочь Олегу выйти из кризиса, да и кто мог это знать, жизнь и время сами распорядятся ситуацией, появится баба, которая сумеет стать Олегу женой, а Сережке матерью – одно дело, нет – просчитать никто не сможет. Однако, сумел же Давид обрести новое счастье, ну, и Олегу повезет!
Мать дождалась Солнцеву, побеседовала с ней в коридоре и с явно посветлевшим лицом – значит, дела идут хорошо - зашла к Алику попрощаться, и день покатился своим чередом               
                *         
Дня через три серый, невыразительный больничный день был прерван. Алик, отчитав присланные газеты, уже погружался в дрёму, когда распахнулась дверь и в палату, под негодующий шепот дежурной сестры Танечки, втиснулись Ермолай и Поэт, ни дать, ни взять – Бегемот и Коровьев! Странная пара: подчеркнуто элегантный костюм, белоснежная рубашка "айви лиг" с красивым галстуком – Женька Ермолов, с другой стороны – давно не стриженный, в немыслимо клетчатом пиджаке, в почти такого же цвета ковбойке – Женька Дворцов, больше напоминавший Шуру Балаганова, чем поэта-лирика. Ну, просто из разных миров!
– Алик, дорогой, - Ермолай уселся на стул рядом с кроватью, загородив собою дверь, в щелку которой отчаявшаяся Танечка показала десять пальцев, т.е. десять минут, – как тебя угораздило, как ты нас всех напугал! Да не смущайся ты, не чувствуй себя государственным преступником, – повернулся он к Поэту, робко присевшему в ногах на кончик кровати, – Алик поймет нас и одобрит.
– В чем дело? – насторожился Алик. Поэт скорбно уставился в пол.
– Алик, я сейчас поведаю тебе жуткую, леденящую душу историю! Вчера нас обоих вызвали в местком!
В палате воцарилась идеальная тишина.
– По какому поводу?
– Там сидел сам председатель месткома славный Слава Курицын. Глядя ясными, еще не совсем пропитыми глазами, он попросил нас, ты никогда не догадаешься, о чём?
– Да брось ты, – разочарованно произнес Алик, – тоже мне – задачка! Он попросил передать мне товарищески теплый, профессионально союзный привет, сопровождаемый традиционными соками или фруктами.
– Алик, ты гений, но не совсем, угадал половину, остальное написано на скорбном лице Поэта. Что произошло далее, это уже не отгадает с первого раза никто!
– Нет, не тяни кота за яйца, выкладывай, на что оказался способен Славка.
– Вот! – вся палата внимательно прислушивалась к его речи, он говорил тихо, вкрадчиво, почти проникновенно, - помимо привета, предместкома передал нам пятнадцать рублей из профсоюзной казны на закупку соков …
– Матерь божья, – застонал Алик, – и вы принесли все сюда?
– Не торопи события. Нам было известно из рассказов посетивших тебя, что твоя тумбочка напоминает фруктовый отдел Елисеевского, но значительно богаче по ассортименту. Мы уже начали двигаться в сторону "Елисея", но по дороге наткнулись, имей в виду, это дикий случай, на ресторан ВТО, куда и заволокла нас неведомая сила! Убедили Бороду, что нами движут только христианские чувства, сели за столик, справедливо решив, что лучше нам искренне выпить за твое здоровье, чем увеличивать гниль в твоей лавочке! И как ты уже понял, мы успешно претворили свое решение в жизнь! Мы не поднимали других тостов, Алик, кроме как за твое здоровье, с надеждой – то здоровье, которое мы с Поэтом теряем, передаётся тебе и поможет встать на ноги, забыв про этот кошмар.
Кровати начали потихонечку трястись от подавляемого смеха.
– Молодцы! – развеселился Алик, – то-то мне вчера вечером икалось.
– Алик! – робко встрял в разговор Поэт, – ты действительно не сердишься?
– Поэт, ты дурак, я не побоюсь назвать "вещь" своим именем. Если бы вы поступили иначе, я перестал бы вас любить и уважать, а ничто так быстро не лечит, как хорошее настроение!
– Что я тебе говорил! – торжествовал Ермолай.
– Женька! Чутьё подсказывает, пятнадцати месткомовских рублей не должно было хватить довести вас до сегодняшнего состояния. 
– Чувак, ты прав, часа через два, когда мы уже начинали чувствовать нехватку средств, бо уже давно переползли отметку в тридцатку – все, что у нас наскреблось по сусекам, появилось некое беспокойство, пили ведь коньяк, справедливо полагая, чего дешевить на здоровье нашего друга! Когда мы окончательно загрустили, посмотрев на жалкое количество божественного напитка в бутылке,  за наш столик уселся какой-то молодой актер, все знают, я эту публику недолюбливаю, а он оказался вполне приличным парнем. Когда он услышал, что пьем за здоровье Алика Милька, сказал, что хорошо тебя знает и обязательно выпьет с нами, заказав бутылку водки. Зовут его Ваня со странной фамилией Мирошный ...
– Ванька? Ну, конечно знаю, артист театра на Таганке. Очень хороший парень, в прошлом году вместе отдыхали в Рузе.
– Старик, но этим дело не ограничилось. Узнав, что с тобой приключилось, он пошел за другой столик, и оттуда немедленно примчались еще два человека, постарше нас будут, назвались друзьями вашей семьи – Геннадий Дудник, пародист, которого даже мы с Поэтом знаем, и Александр Барушной ...
– О, господи, Александр Иосифович, друг моего отца, артист,  уходящего в прошлое амплуа конферансье, сейчас беспрерывно снимается в кино, играет в эпизодах иностранных генералов, сенаторов и послов, замечательный дядька.
– Он очень красив и импозантен, выглядит значительно породистее герцога Эдинбургского. Он искренне переживал, поражался, какое право ты имел, сопляк и мальчишка – это его слова, очутиться в больнице с таким диагнозом! Они взяли у нас твои больничные координаты, видимо, навестят тебя, так что жди гостей. А Геннадий очень смешно рассказывал, как вы жили коммуной у вас дома, когда его жена с ребенком уезжала на юг, а твоя мать отбывала в Баку, как шутили и разыгрывали друг друга,  как они репетировали скетчи и репризы, которые потом, естественно, выдавались за экспромт и с большой нежностью вспоминали твоего отца. Весь вечер пили за тебя и на брудершафт. Старик, я и не знал, что ты, практически, вырос за кулисами театра. Саша рассказывал, как сам Михаил Федорович Астангов, на мой взгляд, великий артист, я видел его в "Перед заходом солнца", как он мечтал сделать из тебя актера, но ты проявил волю и сделался просто фотокорреспондентом. Поэт жутко обиделся за это "просто" и тут же написал стихи, тебе посвященные. Поэт, Женечка, прочти, пожалуйста, я ведь пить то пил, а все же стащил у тебя написанное, сохранил для вечности. Береги салфетку, Алик, это наш общий привет тебе.
Поэт смутился, быстро пробежал написанное, вопросительно посмотрел на Алика, увидел его ждущие глаза и решился:
                Очерняя в негативе
                Свет,
                А тени обелив,
                Остается беспристрастен
                Чудо фотообъектив.
                Промелькнул, и в проявитель
                А не в воду канул день.
                Лишь одним глазком увидел
                Этот день корреспондент.
                Он другой навек прищурил
                И невольно брови хмурил,
                Останавливая миг.
                Очерняя в негативе
                Свет,
                А тени обелив,
                Оставался беспристрастен
                Чудо фотообъектив!
                И того, кто с ним работал,
                Кто в руках его держал,
                Отдалялся от кого-то,
                И кого-то ускорял.
                Он приблизил
                Между стами,
                Между тысячами дней ту,
                Отдаленную годами,
                Не проявленную мечту!
 – Надо кое-что подправить, – задумчиво сказал Поэт,  и вытащил ручку.
 – Ни в коем случае, – зашипел Алик, – не трогай, это мое!
– Правильно, Алик, – назидательно произнес Ермолай, – первое движение души самое искреннее. Обработанное стихотворение приобретёт лоск, но потеряет то тончайшее чувство, которое свойственно высокому порыву.
 Ребята ушли. В палате стояла тишина …
                *            
– Замечательные у вас друзья, Алик, – вздохнул Оскар Аронович, – молодые, способные, далеко не ординарные, люди, но почему так пьют?
– Почему? – неожиданно раздражился Алик, – да потому, что кто-то за тебя  думает, кто-то решает, смотреть тебе этот фильм или нет, читать эту книжку или нет, знать тебе это или не знать, будет идти в театре пьеса или нет, и наплевать на твои убеждения, вкусы, интеллектуальные потребности, позиция власти четкая – они не должны быть индивидуальными! Потому заставляют считать Сартра чуждым философом, Сальвадора Дали мазилой, Синявского врагом народа, Бродского тунеядцем, травить Твардовского, но признавать Маркова великим писателем, восхищаться гражданской позицией Дина Рида, певца ниже среднего уровня, да ещё с сомнительными принципами, и дружить с африканскими князьками! Нет возможности работать головой самостоятельно, хочешь, не хочешь – за тебя уже подумали, твоё дело – не рассуждая выполнять указания, априори они мудры, не подлежат сомнениям, хотя среди «думающих за тебя» не мало тупых, малообразованных солдафонов. Тебе не доверяют мыслить ещё потому, что бояться более умных, более образованных будущих соперников,  их надо лепить по образу своему и подобию. Недоверие рождает настороженность, потом противодействие.
- Прорвало! – прошипел из угла Терентий, и ушел.         
– Не совсем так, но доля истины есть. – Артем Федорович оживился, - Вот ты, кавторанг, политработник, объясни-ка мне, как можно возводить в герои мерзавца, который публично сжигает флаг своей родины, своей страны?
– Артем Федорович, это акция протеста.
– Так протестуй, борись со злом, иди на баррикады, но ведь под этим флагом Америка воевала за свою свободу, сражалась против рабовладельческого юга, в конце концов, была нашим союзником в войне, и многие американцы погибли в борьбе с фашистами, как же так?
– Этот флаг запятнал себя во Вьетнаме, на Кубе, в Латинской Америке.
– Кавторанг, борись с теми, кто его пятнает, а не шляйся по Европе с концертами пошлых песенок.
Стало тихо.
И опять одиночество! В палате! Ну, как не завыть от тоски, от вопроса – почему со мной!
Господи, уже стемнело, все спят! Снотворное забыл выпросить, опять две трети ночи мучаться, опять…               
                воспоминание
Ещё в сорок восьмом году отец повел Алика во МХАТ смотреть «Анну Каренину». За год до этого, тайком, сынок ухитрился прочитать книгу. Наверное, поэтому он не очень прислушивался к тому, что произносили актеры на сцене. А то, что было видно на сцене, Алику активно не нравилось. Сейчас все знают это слово – помпезность, но в то время он не знал его, понятие раздражало, а как назвать не мог.
В антракте дядя Абрам, известный театральный критик и друг отца, который сидел рядом с ними, заспорил с отцом о спектакле. Алик  не помнил их доводы, отец, кажется, утверждал, что спектакль воссоздаёт среду, передает аромат той эпохи, это реальное воплощение той жизни. Дядя возражал, ему что-то не нравилось, а раз не нравилось, значит, Алик был на его стороне. В какое-то мгновение дядя Абрам повернулся к Алику и спросил – а тебе нравится? На что тот честно ответил – костюмы военные красивые, и платье у Анны хорошее, сцена блестит, ярко очень, вызвав торжествующую улыбку дяди и мрачный взгляд отца. А из всего спора тогда он уловил, что только Тарасова спасёт спектакль! Фраза понравилась, Алик успокоился! И всю остальную часть спектакля ждал, когда Тарасова начнет спасать его.
Когда занавес закрылся, Алик с обидой спросил у отца, почему Тарасова не спасла спектакль? Гурвич и несколько человек вокруг рассмеялись, а отец потемнел от злости. Дома досталось, хотя мать обвинила во всем отца – нечего водить ребенка туда, куда рано. Отец согласился, и в следующий раз повел на «Синюю птицу». Кто мог предполагать, что развернётся в театре, но в зрительном зале, а не на подмостках!
Пьеса умная, с налетом мистики, полная ажурных аллюзий, почему-то считающаяся детской – вот причина, по которой в зале разыгралась трагедия  – был детский утренник.
Оживший Хлеб, тучный, жирный, кажется, его играл Николай Озеров, будущий футбольный комментатор, в ответ на чью-то просьбу по пьесе, отрезает от живота, точнее от спрятанной там буханки, кусок хлеба. И вдруг, в абсолютной тишине, робкий, детский голос – «И мне тоже»! А следом и другой – «И мне»! И смешинки! Кому-то стало смешно! Мерзавцы, сволочи!
В этот день театр погиб! Исчезла мистика, таинство искусства, исчезло всё – остался сорок восьмой год! Сколько ещё было голодных! Какой уж тут театр, Алик не понял, но почувствовал это.
«Три сестры» упрочили неприязнь к театру. И не только к театру. Рано, рано отец стал водить Алика в театры, видимо, предчувствовал, что когда придет время, он будет далеко-далеко, и не сможет заниматься воспитанием сына, а потому торопился. И ошибся – неприязнь к трем сестричкам-истеричкам осталась на всю жизнь. И к Чехову-драматургу! Ему говорили, что чеховский театр – театр чувств, даже чувственный, его не надо понимать, его надо чувствовать. Алик пожимал плечами – зачем мне чувствовать глупую истерику нервных дамочек-бездельниц, неинтересно!
Когда классе в девятом в школе организовали драматический кружок, туда немедленно записались три самых главных лентяя, учеников крайне среднего уровня: Купер, Гаманов  и Мильк! Руководителем кружка был студент режиссерского отделения ГИТИСА, сейчас известный театральный режиссер, широко критикуемый в официальной прессе, тогда  просто Петя.
На первом сборе кружка долго обсуждали, что ставить. К единому мнению не пришли, пока Петя не предложил соломоново решение – напишите сами инсценировку какого-нибудь известного произведения, и каждый подумает о роли для себя и выпишет её. Идея понравилась, орали, орали, наконец, сошлись на «Мертвых душах». Идеей увлеклись, Алик выбрал Ноздрева, Фимка – Манилова, а Мишке достался Чичиков.
Спектакль получился отменный, но против него резко выступила известная в школьных кругах дура – преподавательница литературы Александра Лиевна: Чичиков у Гаманова не жулик, а умный человек, Манилов – сплошное очарование, а Ноздрев – ну, просто безобразие! Типичный современный стиляга! А галстук на нем с пальмой и обезьяной – это что такое? Что же, на него пионерский одевать, буркнул Алик, и немедленно был изгнан с обсуждения. Безобразие! Хулиганство! Издевательство над классикой!
Надо отдать должное директору школы, Алексею Ивановичу, он защищал, как мог, но что поделать с поджатыми губками трусливых школьных " педагогов" Это был апрель пятьдесят четвертого года.
Инсценировка не была показана в школе, но руководитель кружка Петя одному ему ведомыми путями, ребята сильно подозревали, что и Алексей Иванович приложил к правому делу свою руку, все-таки протащил спектакль на районный смотр художественной школьной самодеятельности, где совершенно неожиданно Ефим, Миша и Алик получили призы за лучшие исполнения ролей! Честно говоря, не совсем неожиданно.
Чего греха таить, и Петя знал об этом, Алик бегал к Михаилу Федоровичу Астангову с ребятами, тот с удовольствием с ними репетировал, и они вместе придумывали мизансцены, радуясь и веселясь, когда находили что-то интересное. Конечно, им равных не было! И они вообразили себя артистами!
По окончании девятого класса, все трое отправились на творческий конкурс в театральное училище при театре Вахтангова. Прошли на ура все три тура, заминка вышла потом – не было аттестатов об окончании школы! Педагог, набиравший курс, кажется, его фамилия была Калиновский, очень досадовал и взял с ребят слово, что на будущий год обязательно будут поступать туда же. Все трое слово не сдержали.
У Алика была причина – Михаил Федорович. Он сыграл Гамлета, а ведь ему было уже далеко за пятьдесят. Гамлету, по Шекспиру, только тридцать. Скупо, лаконично, на сцене ничего лишнего – и фантастический эффект восприятия! На сцене Философ! Растерянный, потерянный, одинокий! Мудрый! Алик видел не Астангова в роли Гамлета, не великого артиста, играющего не персонаж, а философское осмысление жизни.
Сцена дуэли – не дуэль, трагическая борьба с самим собой. Неизвестно, кто беднее – Йорик, или Гамлет, один уже там, другой ещё здесь! Но они понимают друг друга, и осознаешь – ты видишь гениальную сцену!
Вот тогда и пришла истина – не твоё ремесло, ты на это не способен! И радость – чувство отсутствия таланта быть артистом хоть и тяжелое, но очень правильное. И Алик не стал артистом.
Фимка поступил в политехнический институт, и постепенно «изобретательно» стал делать деньги, Часть его коллег по «изобретательству» получила сроки, но не большие, видно работали по мелочам. Потом произошло резкое укрупнение "делания денег" – он стал роскошно одеваться, купил «Волгу», с размахом кутил в кабаках – появились, что называется, прямые симптомы нарушения советского законодательства.
Мишка Гаманов окончил Плехановский институт, но «искусство» не бросил, снимался в фильмах. Как он говорил с веселой иронией – роль того парня, на которого показывает пальцем герой – три секунды на экране! В быту он тоже не бросил «искусство» - стал известным в Москве «пластиночником» - спекулировал джазовыми пластинками, давал их переписывать за деньги, и этим жил.
                *               
Среда, приемный день. Больные, как начальники, доступны народу в определенные часы – "Демонстрационный зал работает с ... до ...".
Появилась Ренка Тукша, секретарь партбюро. Рассказала про отдельские дела – кто, куда, откуда, что снимают и как. Ефрем приказал всем, кто ездит тебя навещать, докладывать ему о состоянии здоровья и о нуждах. Да, главного ещё не знаешь – есть решение Инстанции об организации серии фотовыставок о Советском Союзе за границей, а посылать на них помимо нужных людей будут и фотомастеров, так что наездитесь!
Алик тяжело вздохнул – особенно я! Представляю, какие бои начнутся в агентстве за поездки вообще и за страны в частности. Забыл, кстати, спросить у неё, увеличился ли в связи с решением Инстанции поток заявлений в партию или нет?
                *      
Пришел Эдик Ремнев.
После изгнания с телевидения ребята долго пытались помочь ему с работой, но штамп в трудовой книжке – "уволен в связи с несоответствием занимаемой должности" – пресекал все попытки, сигнал для кадровиков – не брать, пока Андрюшке Кюреневу, сыну высокопоставленного  деятелю кино, не удалось пристроить «лишенца» в министерскую ведомственную киностудию, где он писал сценарии о "способах ввинчивания шурупов в штукатурку с разным содержанием цемента" за сто двадцать рублей без премиальных и авторского гонорара.
Глядя в его грустные глаза, Алик вздохнул:
– Квартиру в связи с очередным разводом нашел?
– Олег, какая квартира, с ума ты сошел! Комнатка за двадцатку в месяц и переход на апробированную систему питания –  на первое суп из макарон, на второе – жареные макароны, на третье кисель из макарон! Ладно, лучше скажи, как ты?
– Да странная болезнь. Один вечер дикие боли, свет не мил, потом, если выжил, лежи себе спокойно, но вообще тоска ...
– Старик, не печалься, Сергей Эйзенштейн в своих мемуарах написал, что, согласно объективным показателям, давно должен был умереть, поэтому считает, что все последующее есть постскриптум к биографии.
– Эд, ты прекрасный утешитель! В тридцать лет постскриптум?
– Алик, Лермонтов жизнь окончил в двадцать семь, Надсон в двадцать пять, но ты не поэт, и жизнь у тебя будет, как толкования к Торе – они в десятки раз больше, чем сама, и твой постскриптум выльется в длинную, счастливую жизнь, разумеется, вместе с нами. Слушай-ка, – оживился он, – мне Тоська рассказал, что ты, ухитрился даже лежа в реанимации завести роман с юной медсестричкой, очень красивой, как он завистливо хихикнул.
– Какой к черту роман! Тоська известный враль в Москве! Мюнхаузен, Надышевский, он третий!
– Старичок, не реагируй так бурно! Секрет открою, мы все подыхали со смеху: Тося, якобы по твоей просьбе и сославшись на тебя, взял у неё телефон, звонит, предлагает встретиться, девушка с радостью соглашается! Тоська, ликуя, спрашивает, где и когда, и растерянный, начинает мычать, когда слышит: в субботу или воскресение с одиннадцати до часу или с четырех до шести, палата номер шесть, у первой кровати от входа! Тоська теряется! Всем понравилось, как она его приложила! Вовка мне за этот рассказ пятьдесят вистов отстегнул. Я тебя повеселил? Обнадёжил? Что ещё для больного надо?
Алик кивнул на огромные, выросшие прямо на глазах, уши Терентия.
– Контора? – тихо поинтересовался Эдик.
– Очень неглубокого бурения, так, мелкопоместный стукач.
– Понятно, где трое собрались во имя мое, там и я среди них. Целую!
Эдик ушел, а настроение явно повысилось. Интересный рассказ! Но тут же испортилось окончательно,  остроумный отказ от встречи с Тоськой мог удостоверить – Тоська не прошел по конкурсу, но это совсем не ознало, что лауреат я!  И даже не второй, злобно усмехнулся он.
Алик закрыл глаза и задремал. И снится ему сон, нервный, странный …
                сон
… и видит он себя в огромном зале со стенами цвета ратина сусловского пальто … на стенах узоры – каракулевые пирожки …  что на первостепенные головы напялены  … а лиц нет … пятна овальные … деться некуда … в зале суд … за столом три стула … на спинках герб наш … не круглый, а ромбовый … вместо колосьев штыки … жутко … боязно … председательствует прокурор … генераловый … суровый … на  злого бульдога похож…  носом все время водит … жрачку хорошую чует … слюни текут изо рта … страшно … заседатели Константин Бесков и Николай Озеров … тренер футбольный … и … говорун от футбола … нашептывают на ухо председателю … судят его … Алика … а за что судят… взять в толк не может … кричать хочется … вопить … вопль в горле застревает … ужас … безысходство … трепет в груди … холодно … челюсти сводит … вдруг приговор … он один встать не может … у председателя губы мокрые шевелятся …  не слышит Алик но чувствует … народа в зале нет … заседатели … губками шевелят … подпевают …два один в нашу пользу ... два один в нашу пользу ... два один в нашу пользу … приговор твой … Алик…жестокий несправедливый … обидный … вопль "Го-о-о-о-о-л" … не слышен а виден … автомобиль тюремный … кланяясь … приглашают … к исполнению приговора … испуг один … жуть… мрак … автомобиль удивительный … огромный "Форд-Галакси"  ... а знак "Роллс-ройса"… на радиаторе … статуя Нарцисса … в ветровое стекло заглядывает … вместо стекол боковых … тюремные решетки хромированной стали … дрожит все внутри … пот … дорога необычная …"Грюндиги" "Филлипсы" "Сателлиты" орут … купить уговаривают за монгольские тугрики … где взять … песня слышится, и не слышится … "от Москвы … до самых до окраин … с южных гор … до северных морей … только рублики мы знаем … и не знаем шекелей" … на дубленки смотреть никто не желает  … нищие мужики в лапотной России … в них побираться бродили … гулять выпустили … странно … трепет  в душе … до боли знакомая… брусчатка …  красного кирпича стена … где-то видел… одна такая в мире … озарение … молния в голове … кремлевская ... душу ожгло … как же случилось … он в Кремле, а допуск в сейфе … на стене … указ … прочесть хочет … сил нет … кричать хочется … не кричится … в затылок кто-то … сопит …слова в глотке застряли … Самого увидел … бровями искусно поигрывает … в глазах чистых  ясных  грусть …  сочувствие  накарябано … спрашивает как дела …  руку по-отечески на плечо кладет … как же отвечать … это ведь наш дорогой Леонид Ильич … ничего дела …  одно плохо … заключенный я … Леонид Ильич  по головке ласково … гладит … отвечает … ничто это … пустое … в мире  все заключенные … только … одни хорошо заключены … другие ...
И проснется он точно в горячечном бреду, вспомнит и удивится, ведь обычно сны не запоминаются, а этот! И поторопится записать, что приключилось с ним во сне, там, где законодательная власть принадлежит фантазии, а исполнительная – воображению. Потом еще раз прокрутит в голове – ну и ну ... И удивится, в жизни Леонид Ильич тоже афоризмами разговаривает, как у меня во сне? Возможно! В юности "синеблузником" был, Есенина наизусть читал!
Ближе к ночи опять сильно заболело сердце, последовали уколы, снотворное, на следующий день опять укоры в густоте визитов.

Глава 7

В больнице жизнь течёт по утвержденному раз и навсегда распорядку, который, скажем, в отличие от «пятилетнего», четко исполняется – завтрак, врачебный обход, процедуры, обед, сон или разговоры на незаданные темы, ужин,  снова разговоры и так каждый день
 Вот и в этот день, отобедав, палата начала погружаться в сон, но …
В чуть приоткрытую дверь палаты втиснулось испуганное лицо Ольги, старшей медсестры.
– К вам посетители!
– Ну, и что? – Алик удивленно уставился на неё, да и палата насторожилась – когда это и кому здесь торжественно объявляли – к вам посетители! Но сразу стало понятно испуганное лицо Ольги: в открытую дверь ввалились трое – Барушной, Дудник и Панаев! Артисты!
Александр Иосифович Барушной! Всегда элегантен, всегда породист, ему бы в Виндзорском замке жить, а не в однокомнатной квартире у Аэропорта!
Геня Дудник. Изумительный пародист, известнейший эстрадный артист, красная строка афиши любого концерта. Настолько точно передаёт нюансы голосов своих "героев", что  его стали приглашать на киностудии переозвучивать знаменитых артистов, они, в силу тех или иных причин, в основном возрастных, не могли делать это сами. Многие звёзды обижались: "Дудник, ну, показывай меня на эстраде, черт с тобой, но зачем озвучивать, что я сам не могу?", забывая, что уже постарел, голос неузнаваемо сел.
Третий, Панаев Николай Валентинович. Прекрасный артист, амплуа, которым он тяготился – праведные пожилые советские люди во множестве фильмов, и был необычайно популярен.
Молча, даже не поздоровавшись, Геннадий открыл вторую створку двери, и в палату въехал огромный деревянный ящик! Тишина! Немая сцена! Кавторанг, вопреки своим правилам, уселся на кровати, нагло свесив ноги.
– Олег, как же это? – Дудник присел на кончик кровати. – Рано тебе ещё!
– Да откуда я знаю, врачи не говорят, порвалась какая-то ниточка.
– Ниточка порвалась, сопляк, мальчишка? – обозлился Барушной, – врешь, как в детстве! Никогда не был скромным мальчиком, всегда хулиганом! Совсем недавно забрал у меня, дрожа от нетерпения, ключи от квартиры, я потом два дня носился по Москве в поисках ночлега, а теперь инфаркт! Сукин ты сын, Алька, вечно от тебя матери достается!
– Ты знаешь, Саня, – грустно заговорил Панаев, сумев, наконец, попасть задом на ящик. Тяжело было держать равновесие – коньяк, водка, пиво, вино бултыхались в его желудке словно волны взбесившегося моря, где уж тут твердо на ногах стоять, – смотрю я на него и, положа руку на сердце, завидую. Умнее он нас с тобой, старых перечниц!
– Это, в каком же смысле он умнее? – театрально огрызнулся Барушной, Алик тоже удивился, но искренне, ничего себе – "завидую"!
– Александр: умный вопросы задает, а глупый отвечает, но абсолютных истин не бывает, и я отвечу тебе – мальчик прошел через инфаркт молодым, сильным, здоровым, а нам, измотанным тяжкими испытаниями и задавленным житейскими проблемами, ещё только предстоит! Кто умнее?
– Отвечать не буду! – рявкнул Барушной, и вся палата расхохоталась.
– Браво, Сашка, сорвал овацию! Мы с ним, - он повернулся к Алику, - по линии Бюро пропаганды, где твой замечательный знакомый, спаситель актеров от нищеты, директорствует, на встречи со зрителями в Одессу поехали, байки наши рассказывать. Гуляю я по городу, любуюсь матушкой-Одессой, тут подходит ко мне старичок, одесский жилет с галстуком, и говорит: "О! Я вас узнал, товарищ Панаев, я ваш горячий почитатель. Мне нравится, как вы играете полковников милиции. Поверьте мне, я знаю их, имел дело со многими полковниками милиции, ну, не полковниками, но после меня они становились полковниками, а вы совершенно другой, поверьте, в жизни я таких не видел. Кстати, товарищ Панаев вы не родственник того Панаева, что держал скобяную лавку на Малой Арнаутской? Нет? Жаль, вы не можете себе представить – какой был интеллигентный человек! А, вы родственник писателя Панаева, друга поэта Некрасова? Нет? Ну, ничего, это я просто так спросил. Знаете, в Одессе так много однофамильцев, что впечатление, будто тут живут одни Абрамовичи и Рабиновичи, но я вас уверяю, что у нас есть и Ивановы, и Петровы, и даже один Сидоров! У него сын самый умный, может быть, когда-нибудь будет министром, если не станет хулиганом"!
Панаев ни разу не снял маску серьёзности, он блистательно играл старого одессита, все грохнули от хохота, даже Ольга, девушка строгая, шуток не признающая, заливалась колокольчиком.
- Николай, старыми анекдотами пробавляешься! Жаль, похож на друга своего Петю, тот тоже частенько бывал в том состоянии, в каком ты полчаса назад искал место, куда свой зад положить, - голосом Алейникова проговорил Дудник.
– Поганец, ты Генька! – громко и сердито воскликнул Панаев. – Компамен ... компрте ме..., то есть кампарме ..., тьфу, мать твою, слово какое, не выглвлришь!
–  Ладно, пришло время выстрелить ружью на стене, а то Олег уже замучился косить на ящик, – после смеха строго начал Дудник, – дорогой, согласно неписаному закону, в больницу надо приходить с гостинцем. Чтобы его не нарушать, мы отправились на Центральный рынок ...
– Куда? - в испуге прошептал Алик, с ужасом глядя на огромный ящик, – это все мне? - с тоской!
– Да, Сашка, проныра бакинская, теперь ему не только бабы, но и мужики отказать не могут – красив больно, сразу зацепил какого-то азербайджанца со словами, нам необходимо что-то необыкновенное! Тот помычал, поцокал, но потом куда-то сбегал и принес нечто, отчего даже мы, люди бывалые, много видавшие, обалдели! Гораздо труднее было раздобыть достойных размеров ящик и набить его стружкой для сохранности чуда.
Алик с тоской смотрел на огромный ящик, но по мере того, как Панаев выкидывал оттуда стружку, успокаивался, решив поначалу, что принесли нечто бьющееся. Вся палата, затаив дыхание, наблюдала. Артем Федорович и Николай Иванович даже подошли к кровати Оскара Ароновича, который давно забыл про горчичник на лопатке – неважно себя чувствовал – лежал на боку, внимательно наблюдая за спектаклем.
Наконец, свершилось – Панаев торжественно достал предмет рыночной диковинки! Палата и коридор охнули – это была груша! Огромных размеров, сантиметров двадцать пять высотой, редкостной формы. Одна сторона, ровная, как отполированная годами сторона скалы, а другая ... Если смотреть в профиль, то большая, беременная на десятом месяце баба, без грудей и головы, но с длинной шеей, как бы выращенной под влиянием женских портретов Модильяни, скорее уникальное создание скульптура-авангардиста, нежели творение природы. Такое не бывает – первое, что пришло в головы, а удивленно-восхищенный Артем Федорович тихо произнес, разрядив обстановку всеобщего шока:
– И это можно съесть? Да никогда в жизни!
– Будет стоять, пока не сгниет, – добавил  потрясенный Алик, – ну, Александр Иосифович, сразили.
– Тогда мы тебя целуем, и пошли к матери, а то не успеем, – сказал, повернувшись к палате, Геня. И чуть поправив прическу, едва заметно изменив конфигурацию губ, стал вдруг Брежневым, а когда заговорил его голосом – точно Леонид Ильич, вот он, рядом – вздрогнула вся палата. Артем Федорович рассказывал потом, что по торжественности момента, повисшем в воздухе, он почувствовал себя на праздничном заседании в Кремлевском Дворце съездов, в котором, кстати, никогда не бывал.
– Дорогой Олег Константинович! – начал Геннадий – не горюйте, все в жизни проходит, не вы первый, не вы последний! Помните, главное, не сдаваться, мы, коммунисты, всегда были стойкими борцами! Партия, её Центральный комитет поддержат вас! Мы с тобой, дорогой товарищ! - под восхищенные возгласы и аплодисменты они со всеми попрощались.
Ольга тщательно закрыла дверь, в которую успел протиснуться Терентий.
– Какие люди к тебе ходят! Ты кто такой? – задумался Артем Федорович.
– Одни хулиганы и враги, – прошипел из угла Терентий.
– Нет, они не враги! Враги лежат напротив, – взъелся Алик под одобрительное фырканье Гришки – души его, души! Настроение испортилось, и вовсе не потому, что зашипел Терентий, а оттого, что опять все ушли, а он остался. Осадок на душе – выть хочется. И плакать. Опять тоска – самое бесполезное из всех человеческих чувств. 
Почти до вечера дебатировался вопрос – съесть грушу или нет, и если нет, как сохранить? Мнения разделились, к определенному выводу так и не пришли, проблему решил Алик, сказав – пусть стоит, пока не сгниет.
После дикого веселья всегда наступает спад. Ночью понадобилась двойная доза снотворного, чтобы он уснул.
                *            
Дня через два в приоткрытой двери появилась морда Володьки. Он воровато оглядел палату, сообразил, что часть уже уснула, и торжественным шепотом сообщил:
– Старик! Телевизор приехал! Все-таки надыбал!
Он влез в палату и из хозяйственной сумки вытащил махонький телевизор! "Сони"! Размером сантиметров двадцать пять на двадцать пять! Алик ахнул. Такой он видел впервые! Даже не предполагал, что такие бывают! Вовка поставил его на тумбочку, включил в сеть, вытащил, пошевелил антенной и поставил Алику на грудь.
– Смотри! Любуйся!
Говорят, полное счастье есть непостижимая мечта! А если постижимая?
– Где взял? Никогда такого не видел! – Алик никак не мог прийти в себя.
– И правильно, где ты мог такое видеть. Это лабораторный экземпляр из Лешкиного института. Институт-то почтовый ящик, там оборудования импортного видимо-невидимо, денег им отпускают навалом, только идеи технические рожайте и разрабатывайте, вот они и укупили в Японии, будто для нужд своих. А мы завлаба поужинали, ну, слезу маленькую пустили, мол, товарищ наш, молодой, схватил инфаркт, переработал малость, так чтоб второго не было от отсутствия хоккея, он и нужен. Обещание дали по первому требованию вернуть. Завлаб растрогался, и выдал нам, вернее Лешке. Даже наушники присовокупил, чтоб никому в палате не мешал.
– Вовка! – Алик даже растерялся, что сказать.
– Старик! Благодарности буду принимать потом и в валюте, которую ещё не придумал.
– А как ты сюда в обеденное время прошел, везде же кордоны поставлены? Даже Ирку в белом халате не всегда пускают.
– Старик, Ирка не творческая личность! По дороге сюда, на всех контрольно-пропускных пунктах, я вытаскивал телевизор и объяснял, что это новейший японский аппарат для контроля левого желудочка правого предсердия. Понятно, старик, если б нарвался на врача, то все бы кончилось печально, как вчера, когда я был пойман уже на лестнице какой-то высокой, на очень тоненьких ножках, дамой, которая сразу взяла быка за рога и поинтересовалась, что я здесь делаю во внеурочное время. Я, как образцовый посетитель, не моргнув глазом, отвечаю, что нахожусь тут с высочайшего соизволения самой заведующей клиникой профессора Бородиной, у которой имел честь лично получить разрешение на беспрепятственный проход в любое время суток! В ответ она спрашивает, как меня зовут, я представляюсь по полной программе, она – вот и познакомились, я заведующая клиникой, профессор Наталья Евгеньевна Бородина! Я молча, как маршал, продувший сражение, склонил голову, признал свое поражение и с достоинством удалился. Но, старик, ты же у нас везучий, вчера у меня телевизора не было, а сегодня был, вот и прошло все благополучно. Имей в виду, в двадцать два тридцать сражение с чехами, будем наслаждаться. Так, старик, мавр сделал своё дело, мавр должен удалиться! На днях забегу. Погоди, могу повеселить? Петька залетел в Москву, собирался к тебе, но снова улетел, рассказал классную шутку – что такое черная жизнь?
- Ну?
- Это черное кофе, черный костюм, черный дипломат, черная "Волга", черная икра и белая жена!
Поцелуй в лоб, и Вовка исчез.
- Ну, и ходок! – восторженно протянул Артем Федорович, и повернулся к Николай Ивановичу, - главный бухгалтер, такого бы на производство, а?
Вот те раз! Алик ахнул про себя, даже ответа не услышал! Думал доктор наук, поведение и стати академика! Хреновый ты психолог, дорогой!
                *               
Алик смотрел телевизор и наслаждался – окно в мир! До хоккея было далеко, но как же интересно! Прошло всего ничего, а как стосковался по "Времени"! Балашов показался красавцем, каким же обаятельным был его то торжественный, то вкрадчивый, интимно-дружеский баритон – " ... а теперь о погоде на завтра ..."!
Алик увлекся, и только шестое чувство подсказало – что-то не так, надо оглядеться. Ксения! Трудно передать захлестнувшую радость – пришла! Ко мне! Второй раз!
– Здравствуйте, Алик, только телевизора, да ещё на груди, вам не хватало! Завтра у вас его заберут и правильно сделают.
– Ничего подобного, сделают неправильно! Сотвориться высшая несправедливость по отношению к моему другу, которому стоило колоссальных усилий, чтобы изъять из номерной лаборатории этот аппарат для контроля работы правого желудочка левого предсердия ...
– Что, что? Это он так проносил через вахтеров? – расхохоталась Ксения, -  теперь вы спать допоздна не будете. Юрик, брат мой, тоже любитель хоккея, до двух часов сидит, утром не добудишься.
Она взяла грушу и повертела в руках, удивленно покачивая головой.
– Чего только природа не вытворит! Где взяли такое чудо?
– На рынке, Ксюша, на Центральном рынке, лучше скажите, как ваши дела, как идет подготовка в институт? Рановато, к августу подзабыть можно.
– В прошлом году я получила тройку по химии, сейчас ею и занимаюсь.
– А развлечения, романы?
– Да что вы, Алик – улыбнулась Ксения, – какие романы, какие развлечения, времени абсолютно нет! Послезавтра Райкин в театре эстрады, а билетов нигде нет. Марина, сестра моя, пол Москвы обегала и все зря! Обидно, так хотели пойти.
– Ну, Ксюша, этот вопрос легче легкого решить. Запишите телефон, это Геннадий Михайлович Дудник, скажите, что я просил два, нет, три билета для сотрудников больницы, и возьмите с собой нашу Танечку, чтобы обиды на друзей сгладить, шляются когда попало! И не отказывайтесь, ему это будет стоить одного звонка, не бог весть, какой тяжелый труд.
– Спасибо, Алик, но это неловко – просить незнакомого человека.
– Ксения, ерунда, он же  член моей семьи, близкий друг.
– Спасибо, Алик, я попробую, и Танечке скажу. Мне пора в палату, до свидания. Алик, не горячитесь, все постепенно и аккуратно.
И ушла!
- Какая приятная девушка! – Оскар Аронович внимательно посмотрел на Алика, и Алик вдруг смутился.
                *               
Поздно ночью, во время своего дежурства, в палату пришел Поповский. В полутьме он показался Алику совсем уж гигантом с головой, поблескивающей даже в темноте. Сел рядом с кроватью, помял живот, послушал сердце, причем, удивительно, по старинке – прижав ухо к груди. Внимательно посмотрел на Алика и сказал – парень, мне докладывали, что ты болезни не испугался, и впредь не сдавайся, запомни, если сейчас не начнешь давать себе команду, что здоров, никогда не вылечишься, я и лекарства только помощники, главный лекарь ты сам, твой бойцовский дух.
Алик понял – телевизор легализован окончательно, а рецепт на редкость правильный, где-то я и сам так думал!
Утром Солнцева с сомнением посмотрела на телевизор, понятно было, что ей уже доложили, поинтересовалась, когда Алик уснул? Услышав – как обычно, только без снотворных, покачала с сомнением и  разрешила Алику сидеть в кровати, изредка свешивая ноги. Праздник!
Днём возникла дискуссия, профессионалы наши или любители. Гришка  с издевкой спросил, правда ли, что Михайлов, Петров и Харламов занимаются хоккеем в свободное от непосредственного исполнения офицерского долга времени, Бубукин прямо от паровоза бежит на поле тренироваться, а Валентин Иванов после ночной смены у станка на ЗИЛе? Угомонил всех Терентий, мрачно резюмировав: бездельники и пьяницы! Подумал, и добавил – но авторитет стране приносят, не сообразив, естественно, под палатное веселье, что брякнул.
                *         
Ксения на следующий день после спектакля забежала поблагодарить, сказала, что сидели на сказочных местах, за билеты, так неудобно, платить не пришлось, в окошке администратора оказались пропуска с указанными номерами мест, причем, на фамилию Мильк! Хм, кто бы сомневался!
Настроение в палате было приподнятое, у всех дело шло в выздоровлению, только Гришка был неожиданно тих и грустен.
Алик знал подоплеку его тихости. Ночью, во время перерыва, Алик снял наушники и услышал до боли знакомое бульканье, доносилось оно от Гришки! Гришка пил, а что пил даже не поддавалось сомнению – он и днем-то никогда не потреблял воды. Алик сдавленым шепотом спросил, не сошел ли тот с ума – лакать ночью водку, в больнице, с инфарктом? Да не водку, с досадой прошипел Гришка, а портвейн, хочешь, принесу? Рехнулся ты, парень, где ухитрился выпросить? Дочь принесла, у неё день рождения позавчера был! Ни хрена себе дочечка, поразился Алик!
Нет, люд наш что-то особенное! Бисмарк, что ли, сказал – народ, который зимой на улице ест мороженное, победить невозможно! Что бы он сказал, если б узнал, как один из представителей этого народа в больнице, в процессе лечения от микроинфаркта, ночью втихомолку лакает портвейн! Да в страшном сне такое не могло придти в обычную голову, а что говорить о немецкой!
В субботу пришел Эмка Зеленогоров со стюардессой из Иркутска. Ну, отбил девушку, ну, и что? Сказалось местечковое желание покуражиться – моя Лилька, мы тебя навещаем! Настроение и так поганое.
Иногда такой дурак! Его гениальная по глупости фраза – "Фотография должна быть фотографией!" породила много продолжений, лучшее Сашки Невского: " ... а «Эмка должен быть умнее "эмки", имея в виду автомобиль.
 Брат Мишка потихоньку сунул "Тропик козерога". Генри Миллера – новый его конек! Аликашка, тебе понравиться, Фолкнера ты не понял, а Миллер – это гениально, суперсовременно! Читай внимательно, не как ты обычно – по диагонали, надо вчитываться, очень серьезно. Шепнул на ухо – Миша Калик подал заявление на отъезд, теперь сидит в отказе – «Человек идет за солнцем»! Пошел-то, пошел, да дорога длинная, ухабистая! На что рассчитывает?  Наивность в цветущем возрасте становится смешной!
Вечером Алик начал читать и – зачитался! Спасибо Мишке! Оскар Аронович глаза чуть не сломал, кося, чем Алик так увлекся, что даже телевизор не включил, а, увидев обложку, пожал плечами – значит, читал. Во как по Москве нелегальщина расходится, Контора скоро утонет! 
Утром Алик поймал возбужденный взгляд соседа и сообразил – Оскар Аронович что-то вычитал и рвётся обсудить проблему, изложить взгляд на неё.
– Что вас так взбудоражило, Оскар Аронович?
– Скажите, Алик, вы когда-нибудь слышали об антифашистском еврейском комитете?
- Конечно.
– Знаете и цель, с которой он был создан?
– Догадываюсь, – вздохнул, недоумевая, Алик, – если не усложнять, без лишней дипломатической шелухи, то выкачать как можно больше денег из богатых американских евреев для нужд фронта и страны, уговорить Конгресс США на скорейшее открытие второго фронта.
– Упрощенно, но приблизительно верно. А чем кончилось, тоже помните?
– И это помню – всех к стенке, а одного под машину. Нет, вру, академика Лину Штерн не расстреляли.
– Цинично, но верно. История повторяется?
– А, это вы об антисионистском комитете? Так какое к черту повторение, там антифашистский, здесь антисионистский. И составчик сейчас даже  более внушительный, цвет советского общества – дважды Герой Советского Союза генерал-полковник, просто Герой,  народные артисты СССР, академики, писатели, поэты – сливки интеллигенции, только рабочих что-то не вижу, колхозников. Какой посыл бытовому антисемитизму – искали, да не нашли!
– Ну, наверное, нашли бы, да нужны те, кто известен за границей, авторитет ведь придают. Но, – скривился Оскар Аронович, – с ними, вероятно, поступят так же, как и с теми.
– Да нет, Оскар Аронович, правители не те, и евреи не те. Уже не выдвинут идею об образовании Автономной Крымской Еврейской Советской социалистической республики. Знаете, у меня есть друг, бывший одноклассник, теперь офицер, военный моряк, человек, сотканный из сплошных противоречий, когда-нибудь я более подробно расскажу о нем. Так вот, когда началась Шестидневная война, как это ни парадоксально, в стране сильно уменьшился бытовой антисемитизм, впрочем, не так уж и парадоксально. Суть этого явления выразил любимый мною Гена Галкин, замечательный человек, мой сотрудник, русский до капли крови, напрочь лишенный всякого юдофобства, способный ёмко, в одной фразе выразить то, на что другим по бездарности не хватит объёма докторских диссертаций, так вот он сказал – если два миллиона колотят восемнадцать, то правы два миллиона! И так в народе рассуждали многие. Рабская психология – силу надо уважать!
- Алик, вы начали про соученика, а отвлеклись на миллионы.
- Извините, но это связано. Так вот, Виктор, морской офицер, а в душе лирик и поэт, написал безумно хорошее стихотворение. О нас с вами. Оно в какой то степени выразило многое. Хотите, прочту?
- Что за вопрос?
–                Я – русский человек.
                Простите, иудеи.
                Я буду им вовек,
                Судьбы затея.
                Я буду пить, и буду петь
                Частушки с русским матом.
                Я буду всех жалеть,
                Хоть будь ты катом!
                Вот только понесут
                Когда вперед ногами,
                Тогда в еврейство отдадут -
                Ведь не был же ты с нами.
 Иногда молчание орет громче всяких воплей. Алик устало закрыл глаза…
 – Алик, – это Оскар Аронович, никак не может успокоиться, – а вы не помните, Илья Эренбург был членом того комитета, или нет?
– Не помню, кажется, нет.
– По-моему, тоже. Мне рассказывали, в разгар дела врачей несколько вельможных евреев написали письмо в Политбюро с просьбой помочь остальным выехать из крупных городов, чтобы спастись от гнева народного, от погромов сиречь, но Эренбург отказался – акт гражданского мужества!
– Оскар Аронович, в нашем государстве элементарная честность всегда была, есть и будет героизмом! Нельзя все время геройствовать, но оставаться честным нужно всегда. Это не достоинство, это норма.
– Алик, вы забываете условия, в которых он жил и творил.
– Да бросьте, Оскар Аронович! Член Совета мира, депутат Верховного Совета! Книжки писал – вождю нравились, потому и защищал его от нападок ретивых холуёв! О "Буре" Сталин лично критикам возразил – разве не может русский парень полюбить француженку, сам себе и ответил – конечно, может! За книгу премию первой степени, а накануне, или одновременно, указ о запрещении браков с иностранцами!
– С его именем, точнее, с названием его повести, целая эпоха связана.
- Вы про "Оттепель"? Точно, именем этим целая эпоха обозначена, значит, во время написал. Шерер врач, еврейка, образ из сказки, жаль не народной – получает цикламены с запиской от группы рабочих –  "... мы верим вам"! Рабочие … Записка в самый разгар дела врачей-губителей, тайных сионистов, прикрывавшихся партийными билетами, сук безродных, продажных космополитов, агентов практически всех иностранных разведок, кроме тех банановых государств, где разведок и нет, убийц наших дорогих товарищей Жданова и Щербакова! А что, разве в больницах не отказывались идти на прием к врачам-евреям с криком – "им, жидам, доверять нельзя"? Да бросьте, не качайте укоризненно головой, орали рабочие, и люмпены. Им провокаторы-партчиновники в ухо нашептывали, да что там в ухо – орали во весь голос на партсобраниях и со страниц газет: они убийцы, их племя сначала начальников, а потом вас, родненьких, опору нашу, изведут! А настоящая интеллигенция,  испуганно жавшаяся по углам, как ей и подобает, в ужасе отмалчивалась, хотя, прямо скажем, среди неё было немало застрельщиков!
- Алик, вы не имеете право так пренебрежительно говорить о том времени, вы слишком были молоды, чтобы пережить всё это. Я полагаю, что авторы записки – некий собирательный образ людей, не решавшихся на громкий протест, но в душе …. А пресловутое письмо о защите евреев, в смысле их депортации в районы, где их не достал бы "справедливый народный гнев, я думаю, настоятельно, – он подчеркнул слово "настоятельно", - попросили подписать, и кое-кто согласился – Дунаевский, Ойстрах, некоторые другие, но Лазарь Моисеевич Каганович в ответ на это предложение заорал - "Я не еврей, я член Политбюро"! Нет, упрекать никого нельзя, все знали – кто не с нами, тот в могиле. Не забывайте, у многих были семьи, а террор не щадил даже детей, а молчание тоже протест! 
- Протест? Да страна потонула в воплях поддержки, народ бесновался на собраниях, обличая ни в чем не повинных.
- Алик, это вы сейчас знаете, что группа врачей – безвинные люди, а тогда верили газете «Правде», верили госбезопасности, верили партии.
- Оскар Аронович, мне ли вам объяснять, что веришь в то, во что хочется верить! Такая правда ласкает душу. 
- И все же, Алик, непозволительно относится к прошлому учитывая то, что известно в настоящем. Не корректно.               
 - Оскар Аронович, вот теперь скажите, авторы записки не знали, чем это им грозит? Рисковали? Проявляли честность, порядочность? Тогда почему не вслух, во весь голос? Представляете, если бы вся страна, как в лозунгах – в едином порыве, встала и сказала – подлецы, что вы творите, ответьте-ка нам за грехи ваши жуткие! Ни один бы вождь не удержался, ни одно МГБ не справилось, ибо и вожди, и гебисты тоже люди, и они боятся, но смелых!
- Наивность! Или незнание предмета! Страна – не однородный организм, большинство раздавило бы меньшинство.
- Вот-вот! В мирной жизни лучше быть трусом, но живым, чем храбрым, но мертвым – философия не новая! Вся страна – сплошные конформисты!
- Вы не понимаете – конформистами нас заставили стать, не всегда же мы были такими. Когда малая часть народа сталкивается с большей, она чувствует себя бессильной. В книжке – флаг оттепели выкинут!
- Перестаньте! «Оттепель» можно было закончить словами «народ безмолвствовал»! Не Пушкин, Николай I дописал последнюю фразу трагедии. С древних времён народ: поначалу – да здравствует Лжедмитрий, а потом, в угоду Шуйскому – ату его, на пики! А Дима, - Алик засмеялся, - Россию по другому пути направил бы, намного умней и образованней был всяких Шуйских и Романовых, вы же мне о нём и рассказывали! Столыпина убили – народ безмолвствовал! Скольких и каких людей расстреляли в тридцатых – народ не то, что безмолвствовал, а громко и радостно одобрял! Конформисты! Народ – один большой конформист! Некоторые по наивности, другие из подлости, третьим наплевать. Нет, Оскар Аронович, у меня к Эренбургу, своё, сугубо личное отношение. Я ведь с ним знаком был.
– Ну да! Как интересно, расскажите, прямо сейчас, до обеда много времени…
                воспоминание
1961 год. Никогда не забуду визита к нему. Мастеров наших  агентских под рукой у начальства не оказалось, вот и отправили меня к нему портрет снять. Прихожу – угрюмый, лицо морщинистое, фактуристое – жизнь следы оставила! Куда и как сесть? Да как хотите. Тогда на диван, устраивает?
У меня все струны натянуты, в голове хаос, руки дрожат – сам Эренбург передо мною! Сколько же мне лет тогда было? Двадцать один, двадцать два?
 Сел он на диван и спрашивает, что дальше? Робко  –  Илья Григорьевич, трубку закурите и просто посидите, мне больше ничего не надо, вы задумаетесь, про меня забудете, тогда я снимать начну. Он хмыкнул, мне показалось, рот полупрезрительно скривил – про трубки знает! Но закурил! Я снимать начал, он – аппарат у вас громко щелкает, не профессионально. Я и прекратил съёмку, чувствую, раздражаю его, что-то снял, ну и черт с ним, все равно в башке пусто, спасибо хоть так.
– Сколько вам лет, молодой человек?
– Двадцать один.
– Солидный возраст, – с иронией. И неожиданно:
– А кто автор, как, по-вашему? – и показывает на стену, там несколько картин висело, все работы авангардистов.
– Не знаю.
– А вот эта? – тут во мне злость закипать стала.
– Не знаю.
– Что ж вы, такое знать надо, вы ведь тоже художник. В некотором роде, – с насмешкой.
 Злость и обида заставили  забыть, с кем разговариваю!
– Вы, Илья Григорьевич, юность в Париже провели, в компании будущих гениев вращались – Пикассо, Модильяни! Вот и вошло все это вам в плоть и кровь! Жизнь, может, была и голодная, но легкая, красивая …  А я в школе на Арбате учился, не самой плохой, но всё равно, не ровен час, отойдешь в сторону от Пушкина или Маяковского, так из школы вон! Да и воспитывать меня особо некому было, так обстоятельства сложились, никого не виню. В библиотеках только "Люди с чистой совестью", "Белая береза", «Счастье» да "Кавалер Золотой звезды"! Вот вы меня про авангардистов спрашиваете. Не знаю, может быть, Бурлюк. Или Кандинский. Не знаю. Я о Шагале и Модильяни только в семнадцать лет узнал, и то у товарища репродукции увидел. Не было этого в детстве, не было!
– А кто ваши родители?
– Отец директором театра был, мать работала в конструкторском бюро. Когда отца арестовали, её выгнали, друг отца, теперь и фамилию не побоюсь назвать – Степан Лисичкин, директор был нефтеперегонного завода, спасибо ему, не побоялся, помог устроиться чернорабочей.
– Ваша фамилия Мильк? Это ваш отец выступал на похоронах Таирова?
– Да. Он тогда работал в Сталинграде. Прилетел на похороны.
– Я запомнил его слова: можно не соглашаться с искусством Таирова, но это было великое искусство. Реабилитирован?
– В пятьдесят четвертом.
– Хорошо. Снимать закончили?
Мне бы моментом воспользоваться, а я ... гордо:
– Да. Закончил.
– Ну, тогда возьмите трубку на память о нашем разговоре и – до свидания!
Так она у меня на столе и лежит, немое свидетельство интеллектуальной неполноценности молодого "художника". "Данхил". Дешевенький.
А через  месяц, на открытии сезона в ЦДРИ,  Илья Григорьевич прошел мимо и даже не поздоровался, посмотрел сквозь меня, словно я прозрачный был. Он в это время дописывал свою извинительную книгу "Люди, годы, жизнь ...". А в голове по инерции крутилось: ... и годы у вас богатые, и жизнь прекрасная, интересная, насыщенная – позавидуешь, а вот люди ...?
Вот, Оскар Аронович, как я познакомился с Эренбургом.
– Интересно! Вам повезло.
Повезло! Ну их, всех ... послал с досады Алик, но кого посылал, так и не сумел ответить на вопрос – задремал.          
               
                *          
После обеда:
- Да вы не переживайте, весь этот комитет – очередная отрыжка партийного аппарата, провели мероприятие, галочку поставили – и ладушки!
– Алик, но такие решения принимаются на уровне Политбюро! Ведь последствия заранее просчитываются.
– Так, – Алик даже обозлился – экие наивные "пикейные жилеты" нынче пошли! Те хоть пальцы в рот отказывались класть, а эти так и норовят голову в прожорливую пасть положит, - а чем члены Политбюро отличаются от рядовых членов партии, они же из них вышли? – возмутился Алик, - ВПШ – потолок образования, других во власть не пустят! Нет среди них Маршаллов, Аденауэров, Эрхардов, зато они давно сообразили, во что народ верит – не мы и не ты виноваты, есть враг, все беды от него! Если врага нет, то надо его придумать, впрочем, один всегда под рукой! - и вдруг, - хотите, я вас развеселю?
– Конечно.
– Помните, Хрущев ездил в Америку? Так мне один из сопровождающих рассказал, что в процессе поездки, на пресс-конференции в каком-то маленьком городке один западный журналист задал ему вопрос – господин Хрущев, а вы антисемит? Знаете, что ответил первый секретарь? Ни за что не догадаетесь! Нет, сказал он, я не антисемит, меня ещё в детстве за это били!
– Анекдот? – засмеялся Оскар Аронович.
– Клялся, правда!
– О чем шепчитесь, буйны головы? – увлекшись беседой в полголоса, они и не заметили, как к ним подошел Артем Федорович, – переворот в палате надумали? – он тоже перешел на полушепот, как бы соглашаясь на конспирацию.
– Да нет, – пожал плечами Алик, – я тут историю одну Оскар Ароновичу поведал, а он не верит, анекдот, говорит, – и повторил рассказ.
Отсмеявшись, Артем Федорович, сказал:
– Это вполне в духе Микиты, - уселся на кровати у Алика Артем Федорович, - самодур отчаянный, при том малообразованный, говорят, в своей фамилии ошибки делал, а уж в экономике! Вред неисчислимый государству нанёс, на гопаке да крови карьеру сделал. И как политик балбес, анекдот помните – успел разогнать антипартийную группу Молотова, Кагановича,  Маленкова и примкнувшего к ним Дмитрия Трофимовича Шипилова, но не успел разгромить партийную группу Брежнева, Косыгина, Подгорного, Суслова и примкнувшего к ним Шурика Шелепина! 
– Артем Федорович, - удивился Оскар Аронович, - вы чересчур тенденциозно относитесь к личности Хрущева, все-таки его роль в деле либерализации страны весьма велика, он сильно изменил воздух, которым мы дышали. В конце концов, сколько народу из тюрем возвратил к нормальной жизни, сколько имен расстрелянных вернул, инициировал печать "Одного дня Ивана Денисовича", ведь первая книга о сталинских застенках.
– Потому, что о сталинских. Хрущев помоями на вождя руки свои от крови отмывал, вот и вся роль! Страну довел до разорения бессмысленными реформами, татарский Крым, русскими войсками завоеванный, не Запорожской Сечью – вечно пьяными бандитами, русской кровью политый, Украине одним росчерком пера отдал! Не он  ли орал во время кубинского кризиса – не позволю себя слюнтяем считать, чуть войну мировую не устроил! Успел Насера с Амером сделать Героями Советского Союза за разгром компартии Египта! Сколько настоящих героев сдали свои звездочки в знак протеста! Во время войны звезд Героев ко дню рождения не давали, могли из каких грязных соображений не дать, но дать ни за что не могли, а этот сколько на себя повесил? Три? Четыре?
– Из каких грязных соображений, Артем Федорович? – удивился Оскар Аронович.
– Поспорил с начальником, бабу не отдал, неловко пошутил, а особист настучал, чего в те времена не бывало! Мой двоюродный брат, старше меня, повоевать успел, уже и документы на Героя отправили, а он с ребятами выпил, да хрясь политруку в рожу! Тот все время доносил на них и кару для солдат измыслил, сволочь – кто провинился, так письма ему из дома задерживал! Звание и накрылось, хорошо еще в штрафбат не отправили, командир мужик был отличный.
– Артем Федорович, в какой армии потерпят, чтобы подчиненный бил начальника!
– Э, Оскар Аронович, конечно, вы правы, только в какой армии изувер такой найдется – письма солдатам не отдавать! Пусть спасибо скажет, пулю в спину не получил, и такие случаи бывали. Вы мне лучше скажите, на кой ляд этот комитет нужен, каких денег ведь стоит?
– Это не антисионистский, а антиотъездовский комитет. Некоторые хотят уехать на историческую родину, надо отговаривать, а кого уговаривать вернуться. Престиж страны.
– Не нравится мне это понятие историческая родина, - покачал головой Артем Федорович. -  все равно, что зов крови. Родина одна – где родился, где воспитался, где твои друзья, где тебе нормально живется. Не припоминаю я, чтоб американские ирландцы или африканцы рвались на земли далеких предков. Погостить, на экскурсии, может, и съездят, а на житьё-бытьё – ни-ни! Ну, ладно, ирландцы по доброй воле в Америку приехали, евреи войны древние проиграли, распылили их по всему свету, но негров-то насильно везли, в рабство, так сейчас они за права гражданские борются, а в Африку ни-ни, не просятся …
Алик вспомнил …
                Рассказ Ваньки Ольгина               
… он случайным свидетелем стал. Ужинал в каком-то ресторане, через пару столиков от него – парень с девушкой, а вдали компания негров гуляет. Один из них подошел пригасить девушку танцевать, та отказала. Второй, третий раз, а на четвёртый африканец, видимо, под алкогольными парами, обиду выказал: потушил сигарету о лоб девушки! И все замерли! И её парень тоже! Страх возмездия за проявленную смелость в десятки раз сильнее любой смелости, нас же так приучили – африканцы наши друзья навек, к ним надо относиться  сверхблагожелательно – живут под гнётом империализма! А девушка рыдает от боли и обиды. Тут поднимается какой-то хорошо одетый мужик и на плохом русском языке говорит: "Я am америкен, if русский парни don't to be защита his girl, делай я. It^s necessary like him to give a good lesson!" Подошел к негритянской компании, рывком выдернул неудавшегося танцора из-за стола и – в нокаут! Негритянские товарищи набросились на него, но тут спало оцепенение с наших, стыд иногда нарушает законы – буквально тут же избитые гости из Африки были выкинуты из ресторана, а американцу, прежде поблагодарив, посоветовали исчезнуть до приезда милиции.
Девушка встала, подошла к американцу, поцеловала и ушла. Одна. А парню вломили за трусость. А разве это трусость? Жертва пропаганды!
На следующий день конфликт вышел за пределы ресторанной драки. Большинство африканских студентов, обидевшихся за избитых товарищей, в знак протеста решили покинуть Советский Союз. Больше пяти часов студенческое и городское начальство бегало по вокзалу, приносили извинения, и униженно уговаривали продолжать учебу, обещая наказать виновных. Искали виновных, нет, нашли ли козлов отпущения, никто не знает, но африканцы вернулись в учебные заведения.
 Слабо всё же у нас поставлена пропаганда, усмехнулся Алик, надо не только оружие им поставлять, но и баб по первому требованию отдавать, тогда они точно полюбят нас больше, чем американцев. Алик выключил слух и задумался.
                *             
Слова "Большой брат", как и "все животные равны между собой, только свиньи ранее других" стали своего рода паролем – читал книгу!
В глубине души Алик не мог поверить, что Орвелл никогда не бывал в Советском Союзе. Ну, где он мог взять такую варварскую, чудовищно пренебрежительную по отношению к русскому языку, фразой из любого постановления партии и правительства в разных вариантах – " необходимо наращивание ускорения темпов развития" Понять её, вникнуть в смысл, можно было только при условии – русский язык есть родной! Или жить здесь. А описать, да ещё так точно, различие в продуктах питания членов внутренней и внешней партии, предугадав появление саркастического лозунга "Народ и партия едины, раздельны только магазины"?
"Новояз", "прол", "антипол", лозунги "Война – это мир!", "Свобода – это рабство!", "Незнание – это сила!" прочно вошли в быт. "Министерство мира " – подавляющее большинство в любой компании понимающе поджимает губы, не дай бог – военные секреты; "Министерство любви " –  все оглядываются на людей в форме с синими кантиками, или одетых в одинаковые венгерские костюмчики. Уже понимают, что если в газетах и на радио идет компания о вреде холестерина, значит, в магазинах нет сливочного масла, а маргарин полезен, на нем хорошо жарить привычную картошку –  "Министерство правды" работает! Тошнит!
Откуда это всё у Орвелла? Чтобы так писать, надо знать!
Несколько лет назад Алик снимал митинг протеста у французского посольства, переросший с помощью черных "разгневанных" студентов университета Дружбы народов в битье стекол и швыряние чернильниц, кто-то сзади процедил сквозь зубы – "двухминутка ненависти"!
Всякое зло легко подавить в зародыше, но если оно взращивается веками, что делать последнему из двадцати? Собирать урожай.
                *               
За окном светит яркое и уже теплое солнце! Прямо в окно. Гришка и кавторанг под ним умирают, начинают закрываться занавесками, что вызывает негативную реакцию остальных. Давид даже предложил Гришке поменяться кроватями, но в ответ получил дулю, и обиделся. А хам, как все его единодушно признали, даже не принял участия в судилище, а  молча сел, с унынием вглядываясь в окно – и ему на волю хочется!
После хоккея стало совсем скучно. По телевизору только про ленинскую вахту – сплошное холуйство, что портреты при Сталине, кино при Хрущеве, то телевидение при Брежневе! Сразу видно, у кого власть в руках – сначала Леонид Ильич, немного Косыгин и изредка Подгорный!
Приезжал Эдик Ремнев, повеселил, рассказав, как выиграл пари у друга своего, Кости Колодаря, сценариста. В сильном подпитии Костя начал заниматься самоуничижением, объявив всех бездарностями, и себя в том числе, абсолютно не знающих и не понимающих русский язык, и в качестве доказательства привел в пример рассказ какого-то писателя, написанный словами, начинающимися с одной буквы, фамилию он не помнит, но понимает, насколько он велик. Эдик возразил, не так уж это и сложно, особенно, если под рукой хорошие словари, а одну фразу и вовсе легко составить. Колодарь предложил пари на ужин в Доме кино – я тебе даю букву, а ты за полчаса пишешь фразу. Эдик согласился, получил букву "б" и за пять минут написал: "Башлевый Берл, барая бабу, берлял ботл бармы, бздюхая Большого Батыра"! И славно поужинал – Костя честно расплатился, а потом ушел в глубокий запой.
И уж совсем развеселились, когда Оскар Аронович попросил перевести на русский язык, сказав, что распознал только два слова – имя собственное Берл и бабу.
Алик не остался в долгу и продал Эдику придуманный им от великой больничной скуки афоризм: "лучше бой-френд, чем френд без боя" или, как вариант, "лучше бой-френд, чем трах без боя".
– Тоже красиво! – утешился Эд, – Завтра у Вальки Шапиро играем в шарады, будет что загадать.
К вечеру стало похуже, появилась довольно сильная боль. Настроение окончательно опаршивело – где-то в эти дни по традиции поставили бы на стол твою фотографию, а перед ней стакан водки и кусок хлеба! Сорок дней! Обычай хороший, пустят в рай, не пустят, никто не знает, а живые выпивают!
Надо не думать, что делать в будущем, а ждать. Или осознать – пока ты выбыл из жизни! Как у Илюшки:
                "Приходится сдаться, раз время пришло.
                Почетный стоит караул,
                И гвардия возле дворца Фонтенбло
                Прощально шептала – ау"!
Утешает – любой конец переходит в начало! Но пока грустно! В такую хандру и сочинил четверостишие:
                Тяжелый пронесся вздох
                Как будто бы он издох.
                А жизнь теплилась в нём,
                Не все почувствовали подъём!
Потом заменил "тяжелый" на "радостный". Какой вариант сейчас уместней?
                *    
Пришел Надышевский. На молчаливый вопрос грустно ответил – дела хреновые и на телевидении и дома, и там и тут предстоит сокращение штатов. Лучше скажи, есть кардинальные изменения в сторону улучшения здоровья?
– Должно быть, есть, уже разрешили сидеть.
– Хорошо! Скоро за юбками гоняться будешь. Впрочем, это ты делаешь успешно и лежа.
Оскар Аронович даже хрюкнул от удовольствия
– Болтуны вы все! – вскипел Алик. - И врали!
– Старик, не врун я, сочинитель, а сочинительство – это творчество, импровизация. Враньё вещь злобная, сочинительство – прекрасное, умное, доброе занятие! Ложь во имя добра – не враньё, а истина! Если человек врёт, совсем не значит, что он нечестный. Нельзя же, в конце концов, называть вруном Перро только потому, что в природе не существует "Мальчик с пальчик"? Но, – он скорчил хитрую рожу, – мы увели тему в сторону, и то, что я тебе сейчас расскажу, есть сущая быль и правда, клянусь! Иду я вчера ближе к вечеру по нижнему коридору, каземат, как в старинном замке  – все гулко, а навстречу медсестричка – высший класс! Думаю, как бы склеить, но пока я искал в голове первую фразу, она подходит ко мне, вежливо здоровается и спрашивает, не к Алику ли Мильку я пробираюсь в шестую палату? Старик, меня трудно смутить, но тут я огорошено спрашиваю, не написано ли у меня на лбу того, что я не вижу, а вы легко читаете? Нет, отвечает она, лоб у вас чистый, понимаешь, – возмутился он, – чистый! По виду вы посетитель, идете слишком беззаботно и самоуверенно, а в это время и по этому маршруту только друзья Алика и пробираются в палату. Пораженный её дедуктивными способностями, молча смотрю в прекрасные глаза, не зная, со мной это редко бывает, что сказать! И только потом осеняет – ну, конечно, та самая медсестра, за разговор которой с Тоськой мне пришлось заплатить Эду пятьдесят вистов! А она продолжает – я только интересовалась на посту, он неважно себя чувствует, лучше не беспокоить. Я открываю рот, чтобы ответить, но он так и остаётся открытым, потому что вижу торопящуюся к тебе Ирину, в белом халате, шапочке, лицо серьезное, ни дать, ни взять доцент кафедры психотерапии направляется в палату номер шесть! Видит меня, чмокает в щеку, и каблучками по лестнице – тук, тук, тук! ... Старик, я растерялся, так с открытым ртом и стою, а медсестра с улыбкой – не волнуйтесь, её тоже не пустят! Я начал хохотать, она смутилась и убежала. Поверь мне, смеялся не просто так, а оттого, что неделю назад мне звонил твой сослуживец Эммануил Зеленый с радостной вестью: в Москву прилетает из Иркутска твоя подруга стюардесса и имеет намерение навестить тебя.  Я у него спрашиваю, как обстоят дела с другими городами нашей необъятной родины, не ждать ли откуда нибудь ещё визитерш? На что он вполне нешуточно отвечает, что если надо, то вызовет. Я заподозревал, не слишком ли он серьезно воспринял мое предложение, .
– Стюардесса уже была, познакомилась с Ириной, никакого впечатления на неё не произвела.
– Понятно, страстей не было, а жаль. Я и подумал, почему тебе всё, а мне ничего? И созрел у меня коварный план, может разыскать еще Тано, пригласить Лариску, чей бедный папа уже не один год выслушивает по телефону от пьяного Алика предложение руки и сердца своей дочери, а на следующий день проспавшийся кандидат в женихи, дыша перегаром в трубку, извиняется за беспокойство? Не помешает обществу и Танька Ларина, которая нашла своего Гремина в виде замдиректора комиссионки на Герцена – о, tempera! о, mores! – но, в отличие от той, настоящей, хоть и отдалась другому, но тебя время от времени приглашает вспомнить молодость. Все они красивы и, если обратиться к нашему общему другу, известному художнику Ролику Чалидзе, то он напишет великолепную картину "У постели больного Милька", а пообещать ему за каждую героиню бутылку коньяка, то он просидит весь день у тебя, только бы ты вспомнил всех своих баб и позволил ему создать потрясающую многофигурную композицию, нечто вроде "Заседание Государственного совета"! Представляешь, вместо стола – кровать, а вместо сенаторов и генералов – баааабы!
Оскар Аронович, делавший вид, что ничего не слышит, смотрел в газету, но зрачки не двигались, не выдержал и фыркнул. За ним захихикал и кавторанг.
– Так, любимый, отдыхай, пойду я сейчас к Вассе Владимировне, может чего надо, например, тупая мужская сила. Да, чуть не забыл, привет тебе от моих. Приветы пожалуйста, а поцелуй – увольте!
Володька ушел, а Алик задумался: да ..., Ксения! Всё чаще и чаще заходит проведать! А я всё нетерпеливей жду, когда …! Дочь полковника! Роман был такой, не упомню? Или песня? Нет, " Дочь камергера"! Иех, не повторить бы историю "Кати-начальницы  ..."
                Катя, дочь начальника
У кузенов есть кузина, Алик родственник со стороны матери, она со стороны отца. Нельзя сказать, что она была близка по-родственному, так, срабатывала инерция нечастых встреч. Была умна, образована, в общении приятна.
Звали её "генеральским" именем – Иннеса! Почему-то под этим именем всегда представляются дебелые, очкастые, с толстыми губами, одетыми в тесные платья, большегрудые девицы, но в Инке все было пропорционально, в стиле "романтика" – мечтательные голубые глаза и длинная русая коса.
Алик не соответствовал представлениям её родителей о полезной "обойме" знакомств, проходил чуть ли не по разряду «бедных родственников», потому не любил и редко бывал в их доме, но чертова судьба с её неожиданными коленцами – именно у неё он познакомился с её соученицей Катей. Она пришла на день рождения Инки с молодым человеком чуть постарше всей компании. Аккуратненький вежливенький, молчаливый – министерский клерк!
Катя понравилась Алику, и к концу вечера он сделал то, чего никогда не делал, если девушка приходила не одна – во время танца он шепотом попросил у неё телефон, и так же шепотом получил его.
– Обожжёшься! – коротко сказала Инка, перехватившая их взгляды. Оказалась права!  Алик за нарушение собственного принципа был наказан!
Он позвонил Кате на следующий день. Судя по номеру, она жила на Кутузовском проспекте, первый тревожный знак – там простые люди не жили!
 Они встретились и долго гуляли по Москве. Разговоры о том, о сём, кто что видел, кто что читал. Алик признался, что за всю свою жизнь не прошел столько пешком по Москве, как в тот вечер. Она рассмеялась – обожает пешие прогулки, особенно на даче! Через десяток дней он назвал их роман "гулятельным", а она обняла его и поцеловала.
Как-то он взял билеты в театр на Таганке. Катя обрадовалась, но предупредила, что должна быть пораньше дома.
В антракте Алик предложил довезти её до дома на такси, но Катя сказала, что за ней придет машина, и он испытал шок  – "ЗИЛ"!  Лимузин для высших чиновников государства! Однако! Ехали молча, вышколенный шофер поднял стекло, отделяющее его от салона, но и это не прибавило оживления, и около "Праги" Алик попросил остановиться, сказав, что хочет пройтись по Арбату. А вечером, около двенадцати Катя позвонила и пригласила в воскресение на обед домой и дала адрес – Кутузовский, 26, но во дворе, дом напротив, средний подъезд! Контрольный визит для родителей, понял Алик, и растерялся, ну кто в Москве не знает, что в этом доме официальная квартира Брежнева!
Алик был в ней. Ещё когда Леонид Ильич был Председателем Президиума Верховного Совета, перед его официальным визитом в Иран, Малышеву поручили отснять его семью, и он попросил Алика помочь ему со светом. Алик всегда готов был что-нибудь сделать для него, он относился к нему с большим уважением - учитель, а тут такое дело ...
Конечно, Алик купил букет, Катя ахнула, увидев цветы – как ты угадал, я обожаю астры! Алик про себя удивился, да никак не гадал, купил и все!
Вышли папа и мама, еще какие-то люди. Папа, увидев букет, одобрительно кивнул головой. Крепкий мужик, невысокого роста, голова прочно посажена на короткую шею, впечатление – шея спереди короче, поэтому ощущение быка, но без рогов. Огромные брови, они, что, специально отращивают в угоду главному начальнику, или их подбирают по их наличию? Правда, у главного начальника брови весёлые, добрые, а у избычевшегося папы злые, как у натасканного ротвейлера, скажи фас, тут и укусит! Первая реакция - куда тебя, сопляка, занесло!
Мама оказалась маленькой, чрезвычайно полноватой, женщиной, с не то, чтобы располагающим, но приветливым лицом, на котором четко было прописано – происхождение крестьянское, породы нет. Где они в молодости этих жен берут, по анкетам что ли, по разнарядке НКВД, или тогда ещё ОГПУ было? Нет, судя по возрасту детей, уже НКВД. 
За стол сели сразу, кстати, весьма скромно сервированным – обычные хрустальные рюмки и бокалы, каких навалом во всех магазинах, приличный, но далеко не роскошный сервиз, а вот еда ... сплошной дефицит! Алик даже чуть слюну не сглотнул, увидев свеженьких прибалтийских угрей и любимого судака в томате!
Отец никого пить не заставлял, но сам под каждый тост – за знакомство, за здоровье и за, видимо, фирменный, его – "так, чтобы так, а не так, чтобы не так", выпивал две – три рюмки, но внешне никаких признаков опьянения не было. Это был его день, он расслаблялся.
Всё началось перед подачей второго, когда общий разговор за столом превратился из официально-чопорного в обычно-безалаберный. Папа, повернувшись к Алику, вдруг спросил:
– Вот ты, Олег, симпатичный молодой парень, а фамилия у тебя не русская. Ты кто по национальности?
Алик замер! Потом громко и внятно, чуть ли не по буквам:
– Еврей!
За столом пауза, словно Алик допустил бестактность. От этой паузы внутри все закипело, проснулась злость.
Отец покрутил головой, и вдруг, с уважением в голосе:
– Во дает! И не боится?
Молчание! Опустив глаза в тарелки, ждут, что скажет Алик. Потом, вспоминая эту сцену, Алик сравнит её с минутой молчания, когда все встают, скорбно опустив головы. Ситуация! Девушка замерла, не зная, что приглашенный ею гость выкинет, знакомство скоротечное, недавнее. Мамочка беспородная губки поджала, тоже молчит! Только по братцу видно, что вот-вот расхохочется – весело ему! Его бы, сукиного сына, да на моё место!
Девушку стало жалко, придется бисер метать перед свиньями! От этой мысли Алик раскрепостился и, веселясь внутри, ответил:
– Не боюсь, потому, как не чистый еврей – прадед подпортил, он русский у меня был, да мало того, что женился на еврейке, ещё и иудаизм принял вместо того, чтоб прабабку крестить. После этого спился, умер от белой горячки где-то под забором. Вот русская кровь во мне и играет, тянет к водочке, хоть ты тресни.
Алик потянулся  к графинчику, налил водки, только не рюмку, а в фужер, тост произнес – за всю вашу семью, и выцедил его мелкими глотками, а в нем грамм двести было, фужер здоровый, большой! Катя, бедняга, сидит – не дышит, глаз не поднимает, понимает, что Алик ёрничает, остальные в тарелки уставились, ждут реакции папаши. Тот помолчал с полминуты, головой покрутил, видно было, как в мозгу шестерёнки крутятся, налил себе рюмку, никого не дожидаясь, выпил, и так задумчиво:
– Ничё мужик, крепкий!
Обстановка разрядилась! Только брат продолжал давиться от едва сдерживаемого смеха, застольная болтовня возобновилась.
Почувствовав, что начинает пьянеть, он под каким-то благовидным предлогом ушел, отправившись к себе на Арбат пешком, а вечером, проспавшись, обыграл в преферанс Володьку и Кирилла!
На следующий день, ближе к вечеру, позвонила Инна и ехидно спросила:
– Ожегся? Я предупреждала!
– Иннуля, что за семья?
– А ты папу не узнал?
– Нет.
– Один из замов Косыгина!
Алик вспомнил – ну, конечно же, в Кремле на официозах присутствует, стоит во втором ряду.
– Тебе Катя всё рассказала?
– Откуда я знаю, всё или нет, но про твой "фужерный подвиг" с восторгом. Поднял авторитет народа, – с усмешкой сказала она, - а братец её вообще просил поближе познакомить.
– Спасибо! – и Алик повесил трубку.
Катя звонила пару раз, передавала приветы от отца, приглашала на дачу, но вся эта история, включая и его собственное поведение, была настолько ему отвратна, что даже симпатия к ней не смогла преодолеть это чувство.
Где знают трое, там знает вся Москва – позвонил Мишка и с большой ехидцею в голосе осведомился, как успехи.
– Ты же знаешь, – взорвался Алик, – какого черта тебе надо?
– Не злись, старичок. Но как старший мужик в семье должен тебе сказать, что говорил в тебе не маленький, гордый народ, а мелкий человечек с психологией раба потому, что ты оправдывался.
Алик бросил трубку – Мишка вскрыл гнойник в его душе.
                *               
Утром Солнцева посмотрела анализы и кардиограмму, сказала, что после обхода Ольга пригонит кресло-каталку, и Алик вырвется хотя бы в коридор.
Здорово!

Глава 8

День идет за днем, час за часом – время бежит даже в палате. Интересно, минуты и часы тянутся жуть как медленно, а дни несутся, словно арабские скакуны, и никак их не остановишь.
Иногда одолевает тоска, иногда злоба – причина одна и та же: как же обрыдло находиться в обществе, изолированном от общества! Твой мир:  семь соседей, два врача, три медсестры и явлений из другого, параллельного мира, в котором существует остальное человечество. Костя Тепляков, ярый уфолог, убежденный в реальности летающих тарелочек, утверждает, что смерть есть всего-навсего переход в другое измерение, где жизнь проходит, как бы в зеркальном отражении – если есть античастицы, то почему бы ни быть антимиру? Второго …  пятого, шестого, седьмого  и так до бесконечности? Частицы, античастицы ... Поставь два зеркала под определенным углом, сунь туда свою рожу, ты же отразишься там до бесконечности. Также миры и антимиры ...Ладно, не хрена рассуждать о том, в чем не разбираешься.
 Уже апрель, во всю капель, тепло, и светит солнце. Все-таки Витька удивительное явление в наши дни – поэт-офицер! Морской! Хотя русскую литературу этим не удивишь, только офицерство уже другое, нынешнему не до поэзии – на Кавказ за вольнодумство не сошлют, прямо к стенке поставят, а пессимизм приравняют к идеологической диверсии. Витькин стих, старый, давно написан, а впечатление, будто на соседней койке лежит:
                Дождь прошел, сверкнуло солнце,
                Странный лик – как у японца,
                Там восходит – здесь заходит,
                А вино в крови не бродит!
                И скребёт под сердцем мышка,
                Неужели всем нам крышка?
На самом деле всё не так уж плохо. Профессор Мясников утверждал, что умирают не от инфаркта, а от страха перед ним. Алик в душе поаплодировал диагнозу и теперь вполне самостоятельно переправляется в каталку, даже несколько шагов тайком сделал. Правда, Оскар Аронович пригрозил настучать Солнцевой, но врет, не сделает этого.
По телевизору смотреть абсолютно нечего. Надвигается Ленинский юбилей, на экране мелькает сам юбиляр в иконописном стандарте, Леонид Ильич, постоянно цитирующий юбиляра и остальной люд, который цитируют Леонида Ильича! Сообщили об учреждении юбилейной медали. Художники творчеством не очень мучались – простенькая и без вкуса!
Кабы не Кирилл, совсем плохо было бы, принес книги: Набокова "Весна в Фиальте" – необыкновенно элегантные рассказы! Еще "Машеньку" и "Защиту Лужина". Приезжавший Яшка привёз очередную порцию Ниро Вульфа. Читать тяжело – пишущая машинка застукана, строчки – вплотную. Экономия бумаги, но порча глаз! Почему бы ни издать, ну ничегошеньки антисоветского.
Череда тусклых невыразительных дней – за окном серая погода, перед глазами постоянно серые халаты врачей, серые лица больных и серые стены. Всеобщая серость возбуждает раздражение. У всех! Образуется питательная среда для вируса скандала! Следующий этап – эпидемия: всеобщее недовольство, глаза тотчас же делаются крошечными и злыми, появляются раздражительность и злоба – мощные стимулы для склок и ненависти!
Человек, если не сумеет даже приблизительно определить, откуда надвигается гроза – будет  пассивно ждать, пока не грянет гром! Так и было.
С утра в воздухе носились бациллы беспричинного раздражения, нервного состояния. Все были угрюмы, каждый был чем-то недоволен. Предчувствие не любит одиночества, если одним овладела ожесточение, оно передаётся окружающим по невидимым нитям, и довольно быстро  превращает не только друга, но и просто встречного, во врага.
Терентию объявили, что дня через три-четыре его выпишут, но большой радости на лице у него не было. Оно и понятно – здесь хоть среди народа, а дома кроме жены никого нет, кто с ним дружить захочет! Такие же, как он? Так они весь мир ненавидят, а себе подобных уж тем более.
Кавторангу тоже предрекли скорейшую выписку, он уже ходит по палате и коридору, но очень плавно, без резких движений и ускорений.
Оскар Аронович сумрачен, хотя чувствует себя хорошо. Он по-прежнему веселит палату, приклеивая горчичники под лопатку, причем без всяких прокладок, а потом засыпает с ними. Алик ради любопытства – может горчичники ни к черту не годятся – попробовал из его пачки, но через две-три минуты чуть ли не с воем отодрал их.
Нахмуренным и расстроенным был Николай Иванович. Понятно, вчера он рассказал Алику, что плохо с его женой и, не долечившись, ему придется уехать домой. Алик видел его разговаривающим с молодым профессором Маслюковым, оказалось, что это его зять, он и сообщил грустную весть, дочь его беременна, кроме него некому за женой ухаживать.
Директор не радовал ни себя, ни врачей, давление прыгало, иногда до такой степени, что он неподвижно лежал на спине, не мигая, уставившись в одну точку на потолке.
Штатный хам и оптимист Гришка загрустил, признавшись накануне, что скучает, нет, не по дому, а по локомотиву, и даже не среагировал, когда кавторанг с насмешкой  выразил ему соболезнование – ближайший друг так и не навестил его в больнице.
Алик вполне освоил больничный коридор, пообщался с больными из других палат, в душе порадовался – или он привык к своим соседям, или действительно повезло, уровень выше.
Делая первые шаги по палате, он вдруг испытал первый ощутимый признак выздоровления – захотелось курить, и обрадовался!
По мере улучшения состояния, Ирина забегала все реже и реже, ссылаясь всю на ту же преддипломную занятость. Алика это ничуть не трогало, он и так был ей благодарен.
С Ксенией состоялся как бы молчаливый уговор, она находила его в коридоре, где они накоротке и переговаривались. Алик про себя хохотал – издали, так точно влюбленная парочка, трогательная, но забавная – бородатый дядька в инвалидном кресле-каталке, откровенно не юношеского возраста, и красивая, вся в белом, девушка! Он со страхом понимал, что она всё больше и больше входит в его жизнь, что он уже с нетерпением ждёт её, что без неё становится всё труднее и труднее, и с ужасом представлял себе своё завтра – на что он, тяжело больной, с неизвестным будущим, мог надеяться?
Её знали многие больные из других палат, радостно подходили поздороваться. Сидорыч, увидев их, весело подмигнул Алику, но заметил, как зарделась Ксения, промолчал, кивнув головой, как герцог на приеме в Букингемском дворце.
Вроде бы всё ничего, а настроение было плохое, погода, что ли виновата – хлестал дождь из таких низких облаков, что руку протяни и достанешь.
                *               
Были обычные посетители. К Гришке пришли жена и старшая дочь. Они о чем-то таинственно шептались, но лицо у него было недовольное, видимо, хандра ещё не прошла.
К Алику заглянула тетка, и это добавило скверны в настроение, значит, мать опять была не в порядке. Тетка невозможна – опять притащила несметное количество салатов! Алик уже махнул рукой – бесполезно спорить! Она тоже была не в настроении, жаловалась на характеры братьев – не могут жить дружно, большая разница в возрасте, да ещё дурацкая женитьба мальчишки Марка! Мишка кроме джаза и книг ничего в жизни не признает, времени заниматься диссертацией не хватает! Вон Эдик Котляр, двадцать восемь лет, а вот-вот докторскую уже защитит. Она безнадежно махнула рукой, а на возражение Алика, что люди разные, Мишка не мальчик, всё понимает, значит, что-то стоит за этим, обиженно поджала губы. Хоть бы увлекся кем-нибудь, смотри, не удержалась она, Ирочка замечательная девушка, умненькая, красивая, каждый день к маме забегает, а этот ...Алик с вполне серьёзным лицом посоветовал ей женить Мишку на Ирочке, коль она так тётке нравиться. Та с не менее серьёзным лицом, деловито – бывшая актриса – спросила, а как же ты? Ну, ради брата, протянул Алик, и они оба расхохотались.
Пришел Тоська, мрачный и злой – проигрался в заказной преферанс Женьке Рубину. Вполне закономерно, а чего лезешь, тот как игрок на два порядка выше тебя. Женька, после того как его не пустили на первенство мира по хоккею, написал серию блистательных репортажей "Сидя у телевизора", где комментировал матчи, просмотренные по ящику, и сразу, как настоящий диссидент, приобрёл славу. Счастливый роман с Жанкой тоже способствовал попаданию в белую полосу жизни, а таких лучше не трогать, человек на подъеме.
К Давиду Ефимовичу пришли два огненно-красных сына – большой и маленький. Они с Пелагией расположились по разные стороны баррикады, то есть кровати, но вполне мирно беседовали.
Терентий был один, жена в очередной раз не пришла, но в коридор он не ушел, а сидел на кровати в привычной для себя позе китайского болванчика, раскачиваясь взад-вперед. О том, чтобы не мешать людям и тактично уйти не могло быть и речи – в нем подлого любопытства было больше, чем хорошего воспитания.
Казалось, повеяло разрядкой, все подобрели, явно запахло общим разговором. Не тут то было, всё началось с Гришки.
Когда все уже ушли, он пошутил:
– Ефимыч, когда твои сыновья вместе приходят, спокойно можно тушить свет,  две лампочки Ильича по сто ватт горят!
Давид уже приготовился ответить, как раздался скрипучий полушепот Терентия:
– Испортил поганый еврей бабу русскую и радуется! Эх, не доделал Гитлер  до конца нужную работу, надо было пропустить до Урала, чтоб племя жидовское до конца истребил!
Растерянная тишина ... Нет ничего страшнее страха, страх плохой подсказчик в жизни, страх порождает  растерянность! Алик оторопел, не знал, как быть ... И все растерялись, пауза затянулась!
Первым очнулся Гришка. Хрипловатым, дрожащим от переполнявшей злости, сначала тихим, сдавленным голосом, потом, срываясь на крик, заговорил:
– Что молчите? Не знаете, что сказать? Бздите? Тогда я скажу тебе, сволочь проклятая! Когда ты, сука позорная, раздевался в приёмном покое, я видел твою наградную колодку на паскудной груди  – одни юбилейные медали, ни одной боевой, а "За победу над Германией" только по тюрьмам, подлюка, не раздавали! Значит, ты, курва, тля тыловая, за спинами хоронился? Воровал, гумозник, баб тыловых употреблял за кусок скраденного хлеба! - глаза у Гришки стали совсем красными, он весь дрожал, кавторанг испуганно отодвинулся от него, - отец погиб в сорок четвертом, а с ним всю войну провоевал, рядовым был, как папаша, дядя Сёма Блюмштейн! Другом отца стал, из одной миски щи хлебали, хлеба кусок пополам делили, одной плащ-палаткой от дождя и снега укрывались! Ранило отца, тяжело ранило, так дядя Сёма, сам почти без ноги, два километра его на себе тащил до медсанбата! Там отец и умер! Комбат о них матери в письме написал, их за тот бой орденом Славы наградили! До Урала, говоришь? У-у-у … сука позорная! Срань помоечная! Тварь! – моряк, предчувствуя, что Гришка сорвется с койки, вскочил и – в этот момент все забыли о своих болезнях – перекрыл проход между кроватями, - из-за такой подлюки, как ты, сколько народу хорошего погибло, а ты жив до сих пор!  Ногу дяде Сёме отрезали, еле выжил, а ты, вы****ок, на двух ходишь! – кавторанг едва с ним справлялся, - Гришка окончательно распалился, порывался встать, но кавторанг, забывший о своих осторожностях, перекрыл межкроватный проход, еле удерживая бешенного от ненависти Гришку!
 – После войны пришел к нам, отец двоих детей малых матери оставил, посмотрел, как мы впроголодь живём, помогать стал деньгами, одежкой, а у самого двое детей было, жил не богато, сапожничал в артели, – Гришка забыл обо всем на свете, ненависть кипела в нём! - Не было б его, может мы с братом сдохли! Умер Маркыч, мать портрет его как икону в углу держит, молится на него, а ты, про***** фашистская, до Урала пропустить! Если ты, тля болотная, сейчас не уебёшься из палаты, я тебя ночью придушу! Берегись, сволочь, убью! – чуть ли не завыл Гришка.
– Гриша, Гришенька, - на крик прибежала Танечка, - ты что, с ума сошел, тебе нельзя так!
– Нельзя? – глаза у Гришки стали совсем красными от бешенства - забирай вы****ка из палаты, а то я его ночью прикончу! Падаль эту фашистскую, его не лечить, кончать надо, медленно, чтоб мучался!
Николай Иванович подошел к сжавшейся от ужаса медсестре, обнял её за плечи, повёл к двери и, повернувшись к Терентию, который, судя по виду, не понимал, что происходит, сказал:
– Я настоятельно рекомендую вам попроситься в другую палату, а еще лучше выписаться из больницы вообще, я посодействую. Уходите!
Они втроём вышли.
– Гришенька, Гриша, ты ... ты ... молодец! – чувства захлестывали обычно уравновешенного Артёма, – Давид, ты чего плачешь, старый дурак, он не тебя оскорбил, он нам в душу плюнул, решил гаденыш, что с нами можно! Гришенька, как же я тебя уважаю – ты отличный мужик, настоящий! Завидую,  завидую, растерялся я, как обухом по голове эта стервятина ударила! Черт, у меня даже давление упало!
– Да, Гриша за эти слова многие грехи вам простятся. Спасибо! – дрожащим, полным слез голосом, произнес Оскар Аронович. – И ещё спасибо знаешь за что? За то, что, уходя из больницы, я твердо буду знать, что не перевелись ещё порядочные, сильные люди! Спасибо! – голос у Оскара Ароновича звенел.
Гришка сидел молча, отрешенно, не реагируя ни на чьи слова. Он был где-то там, в своём мире. Что у него в душе делалось – неизвестно! Он посидел несколько минут, потом отвернулся к окну и улегся – опять, наверное, с тоской смотрел на небо.
Алик тоже молчал. И терзался, ему было стыдно – ведь он должен был среагировать первым, он должен был отхлестать подонка ...
Как же так ... растеряться ... не найти решения ... Вот тебе и контрольный миг в жизни! Момент истины! В пиковой ситуации повел себя как тряпка, дерьмо ... А может, просто струсил ... сторонкой, сторонкой, без меня разберутся ... не сдал экзамена на человека … Алик завидовал Гришке, он сумел проявить сильным, порядочным человеком! Он чуть не плакал от отвращения и презрения к себе, Терентий его уже не интересовал, его бесил он сам! Что бы он только не заплатил, чтобы всё началось с начала …               
                *          
Оскар Аронович тяжело вздыхал, ворочался, но, когда услышал всхлипывания Давида, неожиданно твердым, совсем не своим, голосом сказал:
   –  Давид Ефимович, что вы слюни распустили, не понимаете, что это от зависти – прекрасные дети, семья, вы нашли счастье второй раз в жизни, а он?
– Знаете, Оскар Аронович, я ведь, как Гришенькин отец, войну прошел на передовой – офицером, командиром отделения самоходок. Воевали, и не было у нас в роте евреев, русских, татар, армян, то есть все были, но все были одной национальности – бойцы ...
Довоенный Баку – нет национальностей, есть бакинец, рассказывал отец, вспомнил Алик.
– ... шутить шутили, посмеивались, но друг за друга насмерть стояли. Костлявая стерва все время ходила рядом, перед ней все равны, она анкет не проверяла, и по цвету волос тоже не выбирала.
– Давид, так у тебя и награды есть? – оживился кавторанг.
– Есть, Геночка, есть. "Орден Боевого Красного Знамени", "Орден Красной звезды", "Орден Отечественной войны" второй степени и медали "За боевые заслуги", "За освобождение Праги", "За победу над Германией", а уже в мирное время – "Орден Знак почёта" и медали.
– Ого! – охнул кавторанг.
Все замолчали, каждый переваривал случившееся про себя. Алик уловил движение Оскар Ароновича, и сам повернулся к нему.
– Оскар Аронович, если вы по части Терентия, то, ей богу, не надо. Брезгуйте, не доставляйте таким радость своим огорчением и страданием.
– Знаете, что я вам скажу, Алик: Конфуция спросили – правду ли говорят, что за зло надо платить добром? Конфуций ответил – а чем тогда платить за добро? За зло надо платить по справедливости, а за добро – добром.
Алик задумался…
Двадцатый век рано или поздно уйдет в историю, вызывая смех и слезы! Вопрос –  чего больше?
Слёз. Руссо заметил: всякий человек, рожденный в рабстве, рожден для рабства. В рабстве человек теряет все, вплоть до желания освободиться от оков. Добавлю, в нашей стране нашему народу нравится быть рабом! Ленин, цитируя Чернышевского – "жалкая нация, нация рабов, все рабы, сверху донизу – все рабы"!
- Слово "еврей" произнести боятся, - помолчав с минуту, продолжил старик, - в газетах и журналах "тактично" пропускают. Как писали: генерал Иванов – русский полководец, раскрывший свой талант в сражениях за Вязьму; генерал Доватор, показавший чудеса храбрости и организаторские способности в боях под Москвой;  генерал Семёнов – полководец, проявивший свой стратегический талант в боях за освобождение Кавказа! И невдомёк было – один русский, другой еврей, третий карачаевец! Вот только в какой-то энциклопедии прочел удивительно точную, редкостную по справедливости, фразу: "И. Левитан, великий русский художник, происходил из бедной еврейской семьи ..."! Если ты патриот, предан своему народу – хорошо, но это не значит, что другие народы плохие! Англичане говорят – сначала ты должен быть джентльменом, а потом патриотом! Они правы потому, что любовь к родине – одна из составляющих понятия джентльменства. Одна из! Я давно и мучительно думаю, - он говорил, подняв голову, неотрывно уставившись в потолок, словно что-то читал там - нужен человек, который сыграл бы роль совести народной и громко сказал – перед смертью все равны, независимо от цвета кожи, расы, национальности, вероисповедания! Раз все равны перед смертью, значит, все равны и перед жизнью. Никто не должен сомневаться, раз ты родился – ты равен другим!
- Э, Оскар Аронович, Иисус Христос же сказал, но он был один, Терентиев сколько угодно, они из тиши обкомовско-райкомовско-цековских кабинетов злобно науськивают – жиды виноваты, чурки черножопые, не мы …   И верят им, верят потому, что они из народа, они свои, такие же! Давно верят, потому, что науськивать давно начали! Я где-то прочитал, что Джордано Бруно чуть не перед сожжением написал, словно завещание оставил, что евреи являются прокаженной и опасной расой, которая заслуживает искоренения со дня её зарождения.
-  Ну и что? Философа сожгли, а раса осталась! Нет, Алик, есть иные, в нашей палате оказалось в семь раз больше!
- Оскар Аронович, - Алик оживился, - "Мятежь на "Эльсайноре" Джека Лондона читали? В последнем собрании сочинений повести нет, написана была  в пору, когда он, как и Муссолини, от социализма к фашизму качнулся, в нём черпанул идеал сверхчеловеческий – «белокурая бестия»! На шхуне все матросики  черненькие, гнусненькие – клопы и тараканы, только один капитан блондин, высокий и сильный, его даже клопы не кусают – нацистский образец!
- Да, читал, мерзкая книжонка. Знаете, Орвелл в своей первой книге, автобиографической повести "На дне", наверно не читали, а зря,  представляет обнищавшего в эмиграции белогвардейского офицера. Не нашедший в англичанине антисемита, потрясённый этим сомнительным для него фактом, говорит ему, что у царских офицеров считалось дурным тоном даже плевать в "жидов" – нельзя, дескать, так расходовать офицерскую слюну! И тут же, почему я вспомнил, - рассмеялся Сольц, - пересказывает сюжет тургеневского "Жида", заменив червонцы франками, а Николая Ильича собой! Читал ведь офицер классика, запомнил сюжет!
Интересно, подумал Алик, в литературе – Иваны Ильичи, Николаи Ильичи, в политике – Владимиры Ильичи, Леониды Ильичи! Что это за папы – Ильи? Ильич! Клич! Вот! Кли-и-и-и-и-и-и-ч!
– Вперёд! – заорал про себя Алик, но верно громко, поймал недоумённый взгляд проходившего мимо кровати Артема Федоровича.
Если у меня родится сын, обязательно назову Ильей! И обязательно заставлю его всегда помнить, отец цитировал, ему священник на нарах шептал, слова истинного христианина протоиерея Владимира Свешникова, не дословно, суть точна – поклоняющийся Отцу Небесному сердцем должен знать, что он не только твой Отец, но и Отец другому народу, ибо все на земле было создано им, включая и тех, которых ты не любишь!   
                *         
На следующий день Алик нежился в коридоре, с удовольствием наблюдая беспорядочное движение людей в белых халатах вперемешку с немыслимо грязно-коричневыми пижамами больных, когда подошел Оскар Аронович. Увидев его в первый раз во весь рост, Алик удивился. Лежа он казался ему маленьким человечком, наверное, из-за крохотной, яйцевидной, острым концом на шее, головы, а оказался высоким, худым, с нелепо приклеенной ко всей фигуре, головой.
– Алик, у вас тоже остался тяжелый осадок после этой грязной истории? Рана на сердце быстрее заживает, чем рана от ядовитого плевка в душу.
– Поначалу да, по зрелому размышлению нет. Меня терзает другое, я не сумел мгновенно отреагировать, оказался не готов, растерялся.
– А что вы могли сделать? Дать пощечину или выступить как Гриша? Но давайте признаемся себе, что на это имел право только русский человек. 
Черт бы его взял, и так настроение похабное, а он добивает! Ясно же, из всей истории выходит – я трус! Ибо ничто не парализует так разум и тело, как трусость. Вот рассуждать, разводить бесполезную, по сути ничтожную демагогию, поблескивать интеллектом ты в силах, но собраться в нужный, может быть, единственный момент своей жизни, не смог. Старик сказал, что только русский должен был ответить, но это не правильно, это оправдание собственной неспособности дать жесткий отпор глупцам и негодяям. Тихо, в углу довольствоваться мыслью – я лучше, я умнее, даже возгордиться самосознанием, но как легко можно представить себе, что на месте Гришки, кавторанга, Артема Федоровича и Николая Ивановича оказались совсем другие люди! И что было бы?               
– Ищите защиты на стороне? - помрачнел Алик, - вот за это вас и не любят! - он окончательно разозлился, - нельзя забывать, что за вами стоит, как говорит мой брат, маленький, но гордый народ с пятитысячелетней историей, создатель Торы и Библии, давший миру Иисуса Христа, а вместе с ним мировую религию. Первыми христианами были евреи и я думаю – главная вина евреев не в том, что они распяли Христа, сделали это римские легионеры, а в том, что они породили его!
– Да, интересная мысль – протянул Оскар Аронович, - мы получили десять заповедей, и мы же их нарушаем, за что и расплачиваемся.
– Любопытно, – разговор начинал раздражать Алика, он не видел в нем смысла и цели,  – не обратили ли вы внимания, там – "не убий, не укради, не возжелай жену ближнего, почитай отца и мать своих" и прочее, но ответьте мне, почему там нет – "не воюй"? Да потому, по моему, что Моисею и его народу предстояло землю Ханаанскую отвоевать, а как быть, если бы такая заповедь была бы внесена в свод? Моисей, талантливый, хитрый вождь, промолчал, оставив после себя загадку – "не убий" есть, а "не воюй" нет, а что не запрещено, то разрешено! Вот и воюют! А война порождает не только героев, но убийц и предателей тоже!
– Слушайте, а что вы думаете, о ... – он увидел показавшуюся в коридоре Ксению, – так, вам будет не до меня, – встал и побрел в палату.
Гм ..., хмыкнул Алик – с другой стороны коридора показалась мать.
– Ма, знакомься, это Ксения!
– Мы знакомы, – мать повернулась к ней, – вы участвовали в госпитализации сына, не очень подходящая ситуация для знакомства. Ну, что ж, меня зовут Васса Владимировна. Друзья Олега рассказывали мне, как вы внимательны к сыну, – ещё бы, кто бы сомневался, подосадовал Алик, – спасибо, я очень благодарна вам!
Ксения порозовела.
– Что вы! – она уловила иронию в словах матери, – как ты себя чувствуешь? Все в порядке? До свидания, - она повернулась к матери, - всего хорошего, вечером я постараюсь заглянуть к тебе, – к Алику.
– Красивая девушка, приятная, но сколько ей лет? И когда вы перешли на "ты"?
– Ма, какое имеет значение, сколько ей лет, ну, ей богу! Девятнадцать! Тебе было бы легче, если бы ей было сорок? Я что, из реанимации прямо под венец? Ну, какое тебе дело до моих девушек, что за тема для разговора! Лавры тётки не дают покоя? И успокойся насчет Ирины, разные мы люди, ничего не получится, как бы ты этого не хотела. И нет у меня обязательств перед ней, как и у неё передо мной.
Мать направилась к дверям, повернулась и вдруг сказала:
– Знаешь, Алик, Ксения удивительно напоминает Лену Засекину. Это заметила не только я.
Конечно, напоминает, только Алик боялся признаться себе в этом. Как и говорить об этом.
                *      
Алик уже было двинулся улечься в постель и с закрытыми глазами попережевать сказанное матерью, как из палаты опять вынырнул Оскар Аронович.
– Алик, вы все равно ничем не заняты, а у меня вопрос вертится на языке, кого из писателей предпочитаете читать?
 - Больше всего я люблю только три книжки, – облегченно выдохнул Алик и улыбнулся, слава богу, сменили пластинку, - перечитываю их время от времени: Гиляровского "Москва и москвичи", особо главу о трактирах; Гашека "Бравого солдата Швейка",  соловьёвского "Ходжу Насреддина".
- Ну, да, купеческое обжорство, этакое российское раблезианство, похождения идиота и шутки бездельника-бродяги.
- Во-первых, не только купеческое, все любят обильно и вкусно покушать, сытость всегда располагает к изнеженному созерцанию, а, следовательно, к рождению неожиданных, благих идей. Насколько я помню, МХТ Станиславский с Немировичем придумали за обедом в трактире.  Швейк же умнее всех умных, потому что сказать «Так точно, я идиот!» может только умный человек, а очень умный правильно понять его! Ходжа Насреддин мудр, как трехсотлетняя черепаха Тортилла, его " ишак, конечно, читать не научится, но за двадцать лет или он, или эмир, или я, кто-нибудь из нас обязательно умрет, но до тех пор ишака и меня кормить будут" прочно вошло в фольклор  народов, став классическим издевательством над глупыми чиновниками! Соловьев, между прочим, книжку эту, как и О.Генри свои грустно-веселые рассказы, писал в тюрьме, и каким же надо быть жизнелюбом, чтобы в камере сочинять развеселые книжки.
- Ну, давно известно, что в жизни саамы мрачные люди, это сатирики и юмористы. А из других писателей кто ближе?
- Оскар Аронович, с наслаждением читаю Рей Бредбери, Леонида Андреева, Набокова, Замятина, Олдингтона, Честертона, Орвелла, да много есть замечательных книг. Люблю, кстати "Тихий Дон", пейзажи там удивительные – живопись словами! Прямо чуешь запах Дона и туманов, и мне абсолютно наплевать, кто его написал. Солженицын затеял некрасивую склоку якобы во имя истины, но скорее из зависти.
- У вас доступ к хорошей литературе. Завидую. А из русской классики?
- Только Салтыков-Щедрин. На веки вечные вперед описал Россию, читаешь про город Глупово – как будто вчера репортаж написан! Умён и зол! А если откровенно, то что сказал великий кормчий Мао? Он сказал: "много будешь читать – умней, не станешь!" Вот!
 - Такое может сказать только тот человек, которому сказать больше нечего. Я люблю читать, множить свои знание, это единственное, что я заберу с собой в могилу, никого при этом не обделив.
- Оскар Аронович, ну их всех в болото,  надоело, давайте лучше о бабах!
– Это ваша тема, – засмеялся старик, – я всегда любил одну женщину, был верен ей, хотя не осуждал Казанову, Дон Жуана и прочих антигероев.
– Вы счастливый человек, Оскар Аронович, я искренне вам завидую.
– Вам ли жаловаться, молодой человек? Я знаю двух девушек, которые вас обихаживают, и которых почёл бы за честь назвать своими!
– Оскар Аронович, некоторые государства легко завоевать, но очень трудно удержать – империи легко распадаются. Также и с красивыми женщинами.
– Они распадаются как империи?
– Нет, их также трудно удержать! – засмеялся Алик.
–  А собственный опыт что подсказывает?
– Не вел статистику, – буркнул Алик. Ему совсем перестал нравиться разговор, – пойду, лягу, устал - и задумался, до чего же всё обрыдло! Навещать стали реже, привыкли уже, трагедия кончилась, началась нудная мелодрама!
Во! Кавторанг нежно тело свое несёт! Любит он его! Надо у него монетку стрельнуть и поехать на лестницу позвонить, пока нет Солнцевой и Танечка занята уколами.
– Товарищ капитан второго ранга! Разрешите попросить у вас, в долг, разумеется, одну двухкопеечную монету?
– Разрешаю, извольте получить, рядовой необученный!
– Да и вы тоже капитан не первого ранга, – фыркнул Алик, но монету взял и, крадучись, словно вор в чужой квартире, поехал к телефону.
Счастье! У телефона никого не было, и он быстро набрал Вовку. Тот взял трубку.
– Привет, Вовик, как дела?
Трубка очумело молчала, потом ожила.
– Старик, я чуть с ума не сошел – ты в больнице, лежишь с тяжелейшим инфарктом, и вдруг – как дела! Мои дела! Словно вчера после пульки расстались! Очнуться не могу! Тебя что, уже выписали за неприличное поведение твоих визитерш – Ирина подралась с медсестрой у постели? Или обе поклонницы, дружно сплели руки в сидение и, млея, от оказанной чести, отнесли тебя на площадку, призвав на помощь ещё Таньку с Малой Бронной и Машку с Моховой?  Фу ты, ну нельзя так пугать людей! Сейчас даже глупо задавать вопрос, как ты себя чувствуешь! Нет, это класс – человек лежит с инфарктом в больнице, а звонит и спрашивает, как мои дела! Олик, мои ощущения – это изумительный материал для талантливого писателя-психолога! Рассказывая, я превращу эпизод в анекдот, а тут нужна высокая нота. Слушай, - он даже зашелся от восторга, - я не удивлюсь, если через сто пятьдесят лет ты позвонишь мне оттуда, и я, ещё не протрезвевший после поминок, услышу – здорово, Вовик, как дела, заходи, здесь прекрасно!  Старик, я не хотел сегодня пить, но непременно пойду и хлопну стакан водки за тебя, а заодно и сам отойду от шока!
– Монолог длинный, а как дела я и не узнал.
– Алик, у меня сидят Аркаша и Лешечка, под ногами крутится Ленка, Катерина бурчит на кухне, Ёсичка перебирает колбаски, приеду и расскажу.
Алик повесил трубку и наткнулся на укоризненный взгляд Танечки, когда, крадучись, пытался подъехать к палате, развел руками и нырнул в койку, выпросив у неё снотворное, да посильней. Поначалу отнекивалась, но потом сдалась.
                ххх
На утреннем обходе Алик не столько услышал, что говорил профессор, мешало сильное снотворное – не выспал,  в голове был туман, сколько сообразил, что с сегодняшнего дня ему разрешается ходить, прибавляя каждый день понемногу. Виват!– возликовал Алик, да так откровенно, что заулыбались даже студенты!
Солнцева, после ухода профессора, сказала Оскар Ароновичу, что скоро выпишет его, у него вполне стабилизировалась кардиограмма. У старика даже глаза заблестели, он так стремительно рванулся с постели, что  Людмила Михайловна испуганно вскрикнула – куда вы, не так резко!
- К телефону! – ликующим голосом сообщил Оскар Аронович!
По возвращению он присел на кровать Алика.
– Знаете, Алик, давайте выйдем в коридор, там скамейка, на которой почти никто не сидит, мне хочется поговорить с вами о том, о сём, если вы, конечно, не возражаете. Я скоро уйду домой, вы тоже надолго не задержитесь, разойдемся по своим делам и никогда не увидимся. Странно, огромная разница в возрасте, не одно поколение стоит между нами, но мне интересно с вами, у вас довольно противоречивый взгляд на многое в нашей жизни, хотя, – он лукаво сощурил глаза, – много пробелов в знаниях, и много весьма поверхностных знаний. Не обижайтесь, я по-доброму, не сердитесь.
– Оскар Аронович, тяжелое детство, безотцовщина, интеллигент второго поколения, предки мои из черты оседлости, а вы – глубокие знания!
Алик нехотя поднялся с кровати и поплелся в коридор. На черта я ему сдался?
– Знаете, Алик, – он чуть ли не каждую вторую фразу начинал – "знаете ли" – я вообще-то замкнутый человек, интроверт, не боюсь одиночества, но надо прожить долгую жизнь, чтобы проникнуться горациевским – "ничему не удивляться"! А вас, наверное, удивлю, если скажу, что много лет проработал в архиве института марксизма-ленинизма …
Так, мелькнуло в голове Алика, не удивил, в институте при ЦК КПСС еврею только с фамилией Сольц и можно было работать, а ещё говорил не родственник!
- … и должен сказать, это способствовало развитию любви к одиночеству!
- Многие низости узнали?
- М-м-м-м … как сказать, что-то вроде этого. Между прочим, сегодня сто лет, как в маленьком городке родился человек, учением которого занимается целый институт. А теперь ответьте мне на вопрос, вот вы обнаружили знакомство с Замятиным, Набоковым, Орвеллом. Так?
– Да.
– Замечательные писатели, только где вы взяли их книги? Вы купили их в книжном магазине на Горького? Их издали массовым тиражом в "Политиздате"? Нет, только из-под полы, на одну ночь брали! Откуда пошла такая цензура в самой свободной стране, знаете?
– Догадываюсь.
– Нет, не догадываетесь. Владимир Ильич на вопрос о свободе слова, ответил: "Свобода слова? Мы самоубийством кончать не будем"!
– Он был лидером борющегося пролетариата, кто-то должен был победить!
– Вот! Победили! Пришли: советский человек гордится своей высокой миссией борца за подлинную свободу, но подчиняясь направлению, указанному вождями, Через десять лет после революции кухарки и первоклассники церковно-приходской школы руководили экономикой огромной страны – это как? Маршалы и генералы бездарность свою телами собственного народа прикрывали – ничего, сказал Жуков, в ответ на упрек Эйзенхауэра о зряшной гибели солдат на Зееловских высотах, ничего, что много погибло, бабы ещё нарожают, ответ мгновенно разлетелся по миру – это как расценить?
– Жуков? – опешил Алик.
– Конечно! Читали мемуары его, изданные АПН? Ложь от начала до конца, автор легенд о самом себе, только и проходит при нашей общей способности создавать себе фетиш!
– Оскар Аронович, побойтесь бога, полководец, признанный во всем мире!
– Если бы вы были внимательным историком, на худой конец, просто внимательным читателем, то могли бы запомнить статью маршала Захарова в "Красной звезде", где он почти откровенно пишет о провале Жуковым операции по окружению немецких войск, и как дорого она обошлась советской армии.
- Так Захаров, возможно, пытается себя оправдать, свои грехи на чужую голову свалить.
- А Конев? Тот прямо называет Жукова тупым солдафоном и подлецом, припоминает ему и Курскую дугу, и Берлин. Не знаю, известно ли вам, что в советской армии, особенно во время войны, мордобой был принят как универсальное средство демонстрации власти? Жуков младших офицеров не бил, он их расстреливал, а вот по генеральским физиономиям любил пройтись, даже многозвездных.
- Оскар Аронович, Жуков с пятьдесят шестого или седьмого года в опале, вот и спустили псов на него, какая гиена не укусит мертвого льва! Кто бы поносил, Конев председательствовал на сомнительном суде над Берия, если вообще был суд, а не обычное убийство, маршал прикрывал его.
 - Да, Жуков в политической опале, но, знаете, в смысле морально-этических норм ... Дружок его, выдвиженец, генерал-лейтенант, муж Руслановой, публичный дом из медсестер содержал для утех своих и начальника ...
– Крюков?
– Ага, значит знаете!
– Оскар Аронович, так ведь его реабилитировали, признали не виновным!
– Правильно! Крюков не был английским шпионом, не агитировал против советской власти, наоборот, генерал всегда был за неё! При любой другой был бы вышибалой где-нибудь в районе красных фонарей, а вот если бы судили за воровство, за стяжательство, за души солдатские загубленные, то о какой реабилитации речь идти может?
Алик растерялся, как же так ...
                воспоминание               
Отец был арестован в сорок девятом году и осужден на десять лет по статье 58.10 УК РСФСР – антисоветская агитация и пропаганда, но с правом переписки – два письма в год и раз в квартал посылка с продуктами. Гуманно, по этой статье и расстреливали. Под конфискацию попала немалая часть библиотеки и две комнаты в квартире.
 В самой большой поселилась семья лейтенанта МВД Омельяненко. Лейтенантство пожилого, лет пятидесяти, человека объяснилось позже, когда я взял почитать у его дочери какую-то книгу, и на семнадцатой странице увидел штамп  "Библиотека Бутырской тюрьмы" – папаша служил там надзирателем!
Мужик грубый, вспыльчивый, в выражениях редко  стеснялся, но при матери не позволял себе ничего подобного – она держала его на  расстоянии! Жена лейтенанта, симпатичная баба, ко всем относилась ровно, спокойно, а к деду и вовсе с почтением, они часто на кухне пивали чаи с сахаром вприкуску.
Семья у лейтенанта даже для двадцатиметровой комнаты была большая:  он с женой и двое детей - пятнадцатилетняя дочь и двенадцатилетний сын. В другой комнате поселился армейский подполковник, слушатель военной академии, Иван Евстратов, приятный дядька, с уважением относившейся к матери и деду. С ним дед с удовольствием время от времени распивал бутылку водки под любимую дедову закуску – стакан чая с сахаром вприкуску.
Шел пятьдесят четвёртый год. В январе, мать получила ответ на очередное заявление с просьбой о пересмотре дела отца: военная прокуратура сообщала – приговор Особого совещания  отменен, назначено переследствие. Два дня они с дедом по очереди читали несколько сухих строчек, пока дед испуганно не сказал: "Вот, туды их мать, надежду вселили, а вдруг …".  "Нет, - жестко сказала мать, - вдруг уже не будет!"
Но на звонки в дверь я по-прежнему не откликался, привык за несколько лет, к нам никто никогда не заходил, и когда раздался очередной, даже не шелохнулся. Удивился, услышав в коридоре лающий голос Омельяненко – "Так точно, товарищ генерал, здесь!" – поразился, ничего себе, к лейтенанту генерал в гости пришел! И растерялся, когда последовал вкрадчивый стук в дверь и надзиратель проговорил голосом хорошо воспитанной курсистки – к тебе пришли, встречай! Не может быть – завопил про себя я!
 Может! Выйдя в коридор, я увидел невысокого роста генерала с большой колодкой наград на мундире, со звездою Героя Советского Союза, который вдруг, почти со слезами на глазах, обнял меня и с трудом проговорил – как же ты похож на отца своего, мужик ты наш!
– Слышал обо мне? Мать рассказывала? – Конечно, я мгновенно сообразил, что это тот самый генерал Крюков, который сидел в лагере вместе с отцом, с ним мать познакомилась, когда ездила под Красноярск к отцу на свидание, и потрясённый кивнул головой.
– Где мать? На работе? Ты знаешь, где находится завод? Нет? Ладно, – и вышел в коридор.
– Лейтенант! – гаркнул он, Омельяненко успел натянуть китель, – слушай меня внимательно! Вот тебе телефон, когда придет мать, пусть она мне позвонит, я пришлю за ней машину, а мальчишку забираю с собой. Понял?
– Так точно, товарищ генерал, – прошептал заикающийся от неожиданности Омельяненко.
Во дворе собралась толпа, ещё бы – "ЗИМ"! Генерал! Герой Советского Союза! Во дворе! Событие года!
Отца реабилитировали в августе пятьдесят четвёртого. Он попал в первую волну пересмотра дел, осужденных по параграфу десять пятьдесят восьмой статьи – не подписал протокол Особого совещания.
                *               
В телевизоре разливался Кириллов: "Начинаем трансляцию торжественного заседания, посвященного столетию со дня рождения ..." –патетика, ликование – "... в зале члены Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза, депутаты Верховного Совета СССР, Герои Советского Союза и Социалистического труда, передовики производства, иностранные гости ...", " ... в президиуме собрания – члены Политбюро, руководители братских компартий, лучшие люди страны ..." – текст не меняется десятилетиями! Уже ... или  ещё – не расстреливают, зато переливают из пустого в порожнее – из Политбюро в профсоюзы., из КГБ в ЦК … 
Леонид Ильич на трибуне! Все встают и ещё не бурными, но уже продолжительными аплодисментами, приветствуют его. Ага, главный тезис доклада – Ленин не только объяснял мир, но и изменял его! А нуждался ли мир в его изменениях? Черта с два однозначно ответишь на этот вопрос, да и на другие!
Во! Леня ещё один закон открыли – "связь теории и практики есть основной закон деятельности партии!" Правильно, связь есть – теоретически сеем хлеб на Кубани, а практически урожай собираем в Канаде!
Класс! Как он сказал – " оглядываясь назад, народу есть чем гордиться"? Народу скоро есть нечего будет, а гордиться?
Гениальная мысль – "рожденная как партия пролетариата, она стала авангардом всего народа!" А сто первая секция в ГУМе авангард торговли? Правильно я его прозвал – ГЛУМ, Главный Лакейский Универсальный Магазин, потому что для слуг народа, а не для народа, как подвал у "Елисея"!
Первостепенная задача определена – "укреплять всемерно социалистический лагерь и развивать всестороннее сотрудничество!" Особенно в Берлине, Будапеште, в Праге и на Даманском! А почему развивать? Потому, что "общий кризис капитализма углубляется"! Пра-а-а-вильно! А в народе магазины, на западе которые, называют "музеи вещевой культуры"!
Самые честные люди говорят то, что думают, остальные молчат. Вот бы узнать, о чем Брежнев шепчется на кухне с Подгорным! А потом – кто первый к Андропову? Что чувствует Леонид Ильич, когда читает "свой" доклад, написанный помощниками для него, видного теоретика и практика международного коммунистического движения! А видный теоретик, пока Бовины и Бурлацкие речи для него пишут, козла забивает с охранниками! Смешно! Ленька Бровеносец блеет козлом под столом, а Колька Подгорныч с Алёшкой Косыгой в магазин за поллитрой шмаляют!
                *             
Ксения застала Алика, когда они с Кириллом сидели в коридоре на скамейке.
Было послеобеденное время, в коридоре было пусто, Кирилл рассказывал Алику последние литературные и окололитературные новости. По рукам ходила едкая пародия Паперного на роман В. Кочетова "Чего же ты хочешь?" под названием "Чего же ты кочет?" – уже смешно! В пародии сын героя спрашивает у папы – скажи, папа, а был тридцать седьмой год, или только тридцать шестой, а потом сразу тридцать восьмой? И отец вполне серьёзно отвечает – нет, сынок, не было, но обязательно будет! А потом, заботливо, по отцовски, спрашивает, а что, сынок, тебя ещё волнует? И сын также серьёзно отвечает – две вещи меня волнуют, папа, это германский реваншизм и американский империализм! Посмеялись!
Твардовского  добивают! Не разрешили печатать "По праву памяти" да ещё дело шьют подобное Синявскому и Даниэлю – как это так, поэма ушла за границу! Всякая сволочь, бездари литературные, рты пораскрывали, ждут, когда хозяин "фас" скажет!
- Ага, - вспомнил Алик, - я в командировке в каком-то номере прочитал статью, кажись Лобанова, меня название заинтриговало "Образованное мещанство" ...
- Нет, - поправил Кирилл, - "Просвещенное мещанство".
- Точно, точно – "Просвещенное мещанство". Я обалдел! Пещерный идиотизм! Потребительское общество и, как следствие, духовное вырождение – главные враги русского образа жизни, свидетельства  разложения нации! Мещанствующая интеллигенция в виде инородцев презирает национальную самобытность!
- Определение придумали – комунно-черносотенные идеи! - Кирилл невесело усмехнулся, - и такая вакханалия началась! В феврале выгнали из "Нового мира" Лакшина и Виноградова, приставили к Твардовскому зама-чекиста! Правда, для симметрии и Никонова из "Молодой Гвардии" убрали, но Никонов не потеря, другого нашли, ещё более "духовного", а Лакшину где замену найдешь? Все – оттепель закончилась, сейчас наступают морозы!
– За власть дерутся до крови! Понимаешь, граф Кирилла Алексаныч, есть некая система власти, в центре – точно очерченный круг. Те, кто находится внутри него и есть владыки, скажем, монархи, диктаторы, Председатели кабинетов министров, Предсовнаркомы, члены Политбюро, неважно – все они правят, подчиняясь законам той экономической формации, которую они создали, и которая предоставила им возможность управлять миром, или частью его. Среди членов правящей элиты постоянно происходят столкновения за лидерство, но они сражаются внутри круга, не желая менять ни политический, ни экономический строй, который является естественной средой их обитания, поэтому борьба их принимает вид заговоров, дворцовых переворотов, а пролитая кровь сводится к минимуму, и не выплескивается за пределы круга. Ума хватает – внутрь круга они пускают только тех, кто непосредственно им помогает, кто выполняет их чёткие задания, или, как у нас любят говорить, проводят в жизнь идеи неприкасаемых и необсуждаемых. Сам круг есть живой организм, но в болоте стойкой консервации начинает гнить, с ужасом понимая, что может бесславно погибнуть. Сначала начинает работать аппарат подавления, потом все громче звучат новые идеи, и тут обязательно внутри круга должна появиться группа людей, заряженных не революционными, а лишь слегка реформирующими теориями, но, если эта работа по изменению политических и экономических взаимосвязей выйдет за пределы круга, то будет кровавая революция, ибо все силы, которые сосредоточены внутри круга и распылены по локальным конфликтам, объединятся против общего врага извне, а если нет, то состоится бескровный переворот – изменятся имена властителей, круг будет подремонтирован, но система останется!
– Не знаю, плод ли размышлений, свободная импровизация или где вычитал, но, в сущности, ты прав, доказательство тому начавшееся движение в этом круге, пока только в области литературы. Смотри – "Не хлебом единым", "Из жизни Фёдора Кузькина", "Мёртвым не больно", "Кончины", и это не "Кавалер Золотой звезды", не "Счастье", не "Честь смолоду" – другого порядка литература.
Подошла Ксения.
– Ксения, познакомься, мой друг Кирилл.
– Добрый день.
Кирилл поднялся и, словно не в больничном коридоре, а на балу во Дворянском собрании, раскланялся.
– Теперь я понимаю, почему ты так быстро пошел на улучшение, не знаю как здоровья, но настроения точно.
Ксения вспыхнула.
– Алик, я должна повиниться за то, что как-то так, неожиданно даже для себя, перешла на "ты" ...
– Ксения, бог с тобой, какая вина, радость для меня, жалко, не скрепили традиционным брудершафтом ...
– Конечно, Алик, очень жалко – больной инфарктом пьёт в больничном коридоре брудершафт с медсестрой! Незабываемое зрелище, как вы думаете? – она повернулась к Кириллу. Тот не выдержал и прыснул, и они оба от души расхохотались. Алик тоже улыбнулся – в глубине души эта перспектива ему понравилась!
Кирилл повернулся к Алику:
- Ну, я практически полностью отчитался, пора идти. Ксения, я необыкновенно рад, что познакомился с вами, уверен, мы продолжим знакомство при других обстоятельствах и в ближайшее время, в таком окружении, теперь верю – Алик быстро поправится.
Ксения посидела с Аликом минут пять, и отправила его в палату – пора.

Глава 9

Чем ближе подкрадывался день выписки, тем мучительнее давалась жизнь в палате. Он во всю бродил, и благодаря этому пользовался любой возможностью ускользнуть из палаты в коридор, и даже гулять, нет, сильно сказано, скорее тихо, незаметно для снующих врачей, пройтись по улице, параллельной Пироговке.
Её называли улицей Жизни. Злая ирония – она начиналась роддомом, заканчивалась моргом – начало и конец любой жизнь!
За стенами больницы тепло, полная благодать. Недалеко от черного входа в клинику под большой, развесистой осиной, стояла лавочка, обычная бульварная  лавочка, невесть какими путями попавшая сюда. Артем Фёдорович утверждал, что друзья Алика принесли её с Гоголевского бульвара специально для него, чтобы, усевшись на ней, он дышал близким, родным, арбатопереулочным воздухом, вдохновляясь положительными эмоциями. О том, что его пару раз там крепко избили хулиганы-блатари с Филлиповского, Артем не знал. 
Алик часто задумывался о будущем, ему неожиданно и странно было видеть в нем Ксению, он не мог ещё привыкнуть к этим фантомам – колебания, неуверенность одолевали,. Мучительные вопросы: что я ей, зачем – были для него почти не разрешимы! Почти? Да потому, что он жил надеждой, нет, не на будущее, что будущее – оно никому не известно,  он с трепетом ожидал вчерашнего, сегодняшнего, завтрашнего её прихода, и каждое её появление даже на пять минут, даже на минуту, становилось для него праздником. Последнее время Ксения навещала его довольно часто, почти каждое свое дежурство, пять-десять минут, но эти минуты пролетали удивительно незаметно, и оставалось одно долгое воспоминание. Однажды она пришла как простой посетитель, в урочное время, слава богу, Ванька и Эмка уже ушли, принесла несколько номеров «Нового мира» и «Юности», и Алик просидел с ней часа два на любимой лавочке, время от времени они прогуливались. И каждый раз, когда Ксения появлялась рядом, он смотрел на неё так, как смотрел бы любой землянин на пришельца с планеты, где обретались поразительно красивые существа – ничего прекраснее он не видел! Она распространяла вокруг себя ощущения радости и доброты, а когда уходила, он закрывал глаза и, как заклинание, шептал: до завтра, до завтра, до завтра … И сомнения, травящие душу – а вдруг простая любознательность? Может быть, элементарное человеческое сострадание, вполне земное добросердечие или, хуже того, сострадание – этот дар святым и некоторым женщинам? Склонность к самопожертвованию, которое быстро сменяется раздражением, потом трагедия – крушение всяких иллюзий? И, в конце концов, не может не быть рядом с ней человека, свято место пусто не бывает, она слишком красива и человечна, чтобы никого не было, а тогда для чего всё это? Как понять, где правда, а где нет, где искренность, а где любопытство?
 Конечно, и Алик сознавал это, Ксения для него была привлекательна как женщина, она была красива той красотой, которая волновала его, возбуждала. Не раз, провожая её глазами до выхода, он, презирая себя и ненавидя, представлял её обнаженной, купающейся в лучах желтого предрассветного солнца, в своих объятиях! И тогда усмехаясь, в полном отчаянии, он задавал себе вопрос, кто он: инвалид- романтик, или самонадеянный идиот?
                *         
Гришка целый день сидит у открытого окна или потихоньку курит в уборной, потом набивает рот валидолом, чтобы отбить табачный запах.  Сидя на лавочке после обеда, Алик иногда видит его в окне и жестами зовёт к себе, но Гришка каждый раз отказывается, а когда видит Ксению, присаживающей рядом, потом с ехидцей задаёт вопрос – кто прав? Артем пытается понять предмет спора, но Алик не колется, а Гришка таинственно улыбается – ему очень нравится эта игра.
Анна, так звали дочь Сольца, привезла радостную весть – Оскара Ароновича наградили юбилейной ленинской медалью! Всем образом мыслей он «заслужил» правительственно-партийную награду! Сталин придумал во время войны ордена Ушакова, Кутузова, Суворова, а последний, великий полководец, перевалив через Альпы и одержав почётные победы, в том числе  над генералом Буонапарте, подавил с немыслимой  жестокостью восстание Емельки Пугачева, доставив того на радость царице-матушке в кандалах в Москву. Ну и что? Время такое было, не изменилось оно и спустя полтора века. Да только в истории их разделили – Суворов отдельно, Пугачев отдельно! Но ведь создали же орден Суворова, а почему не придумать и орден Пугачева? Кого тогда награждать, если не сидевших по тюрьмам и лагерям политических заключенных? За антисоветский анекдот – третья степень, за чтение Набокова и Орвелла – вторая, а за выступления на площадях, как в Новороссийске – первую!
Пока Алик веселил самого себя, в палату ввалились Ванька Ольгов и Рена Тукша.
– Алик! – радостно заверещала Ренка, – ты уже в порядке, ходишь, выглядишь, как молодой огурчик, – она обнимала, целовала, но аккуратно, бережно, – а мы тебе приветы привезли от всей редакции и радостную весть – тебя наградили!
– Меня? Посмертно? – сделал круглые глаза Алик, Ванька от души расхохотался, а в палате раздались смешки, – чем?
– Вы все циничные идиоты! Алик, тебя наградили юбилейной медалью Ленина! Поздравляю! – Ренка ещё раз поцеловала его.
– Спасибо, парторг! А за что наградили? За инфаркт, полученный в тяжелых боях на передовой идеологической борьбы?
– Алик, ну что вы за люди! – Ренка чуть не плакала, – ничего святого!
 – Реночка, милая, что ты, мы шутим. Ты не волнуйся, в нужный момент мы соберёмся и проявим те самые первейшие качества, которые вы в нас воспитали!
– Не дай бог! – шепотом, но так, что все слышали, прокомментировал Ванька.
– Вань, отдохни! – не на шутку обозлилась Тукша.
– Ребята, что новенького на службе? Кто чем занимается!
– Сашка Невский с Эмкой собираются на Печору! - Ванька с усмешкой, - с песней: " а мы едем, а мы едем за деньгами, за туманом пускай едут дураки!"
Прислушивающийся Артем одобрительно хмыкнул, а Ренка безнадежно махнула рукой.
– Алинька, давай окончательно поправляйся, мы тебя ждём. Бабка с Ефремом просили тебя поздравить и с наградой и с праздниками.
– Для кого праздники, а для кого больница! – угрюмо бросил Алик.
– Старик, ну что ты как баба разнылся, – Иван укоризненно покачал головой, – держался нормально, ну и держись до конца. Невский ходит по коридорам и всем рассказывает, какой ты мужественный человек, не сдался перед болезнью, и что он с тобой пойдет в разведку! – даже Ренка улыбнулась, все знали, что в разведку Сашка никогда не пойдет.
Алик пошел проводить их, а когда вернулся, выяснилось – Гришка ждал его возвращения, сгорая от нетерпения выплеснуться.
– Так! Алик, тебя наградили медалью! Оскар Ароныч, и тебя тоже! Прежде чем поздравить вас, предупреждаю, если и Давида наградят, то официально перехожу в лагерь Терентия!
Все рассмеялись. Алик уселся смотреть телевизор.
Черт, конечно обидно – кто на Печору, а кто на кардиограмму! А на кого обижаться? Наобижался уже за свою жизнь, а что толку? "Если конь споткнулся – не вини коня, вини дорогу, и не торопись коня менять!" Сашка Невский отдалился, Тоська тоже. С Невским сам виноват, когда надоело с ним снимать, стал увиливать, искать причины для отказа, показалось, что я больше творю, чем он, а он ушел в спортивную фотографию и как заблистал там! А с Тоськой ты просто скотина, ещё раз посетовал Алик, если бы правду рассказал, может, и не было бы трещины в отношениях. Эх, сколько ошибок наделал! А сколько ещё будет! Жизнь вроде бы не кончилась, только какая будет, и кто в ней будет! Как же ты сам себе надоел, взъелся он, однако, сколько можно мусолить одну и ту же тему, нытик-маловер! Тьфу!
Лежать надоело, и он двинулся в палату. В дверях он столкнулся с женой Давида, вежливо пропустил, та, не доходя до мужниной кровати, с сияющей улыбкой сообщила – Додик, тебя наградили медалью! Последовал взрыв почти истерического хохота!
Отдышавшись, но, все же заикаясь, Гришка проговорил:
– Всё! Уговорили! Где ты, Терёша? – завопил он, вызвав новый взрыв гомерического хохота.
Давид тоже заливался, жена же стояла растерянная, не соображая, что смешного в награде мужа, а когда, отсмеявшись, Давид растолковал ей, в чем дело, поджала губы – не вижу ничего смешного, а потом стала что-то шептать ему на ухо. Постепенно все успокоились, стало тихо. Как в больнице!
                ххх
Оскар Аронович выписался незаметно. Алик выходил на улицу, старик ещё валялся на кровати, ожидая выписку из истории болезни, а когда через полчаса он вернулся, его уже не было. Вот так просто – ни здравствуйте, ни досвидание, растаял, растворился в воздухе, как мираж.
Появился Володька. Мрачнее тучи, всё не так, всё не складывается. Переехал пока к матери, у тестя достали, жить уже невозможно! Надо искать работу, с телевидением покончено, предлагают в театр. Актером, режиссером, поинтересовался Алик? Рабочим сцены, огрызнулся Вовка, уловив иронию, и сказал, что должен забрать телевизор, скотина Лешка не сумел отбить. Ерунда, и так должен молиться на вас, как на святых – спасли от ужасающей тоски!
Интересно, Вовка никогда не проявлял интереса к театру, Алик даже не мог, вспомнить, ходил ли он когда-либо на спектакли. Ну, и что? Наглость города берёт, он умный парень, быстро сообразит, что к чему.
                *          
Утром первого мая он сразу после завтрака улизнул на улицу.
День отменный, будто по заказу. "Просыпается с рассветом вся советская страна", да только не проснулась, прохожих на улице маловато, холодок не бежит за ворот – некому! Кто ушел на сборные пункты демонстрантов, кто ещё спал, готовясь к вечернему застолью. Забавно, пасха православная в этом году поздняя, великий пост ещё не кончился, как же будут поступать верующие члены партии? Интересно! Весна!
Несколько лет тому назад, когда День Пасхи и Первое мая сошлись вместе, Алик дома предположил, что наш Никита Сергеевич Хрущев с товарищами по Президиуму ЦК днём, на официальном приеме, отпраздновал забастовку ткачей и поддержал трудящихся всего мира в борьбе за свободу и социальную справедливость, особенно американских безработных и задавленных апартеидов негров, заодно борющегося за независимость голодающий африканский пролетариат, а вечером, с семьей, у патриарха Алёши, предположительно генерал-полковника КГБ, разговлялся. Отец довольно зло рявкнул: глупое ёрничье, у тебя слова опережают разум, что мелькнуло в голове, повисло на языке! Алик с невинным видом спросил, если разум опережает слова, теряется честность, ибо первый порыв души самый искренний, что же иначе – подлец? Отец окончательно обозлился: самая большая подлость, это быть дураком!  И Алик закрыл тему.
                *       
Издали он увидел, как на пятачке у клуба завода «Каучук», собирается толпа народа с транспарантами и портретами вождей. Какие же они красивые на плакатах и совсем другие – в жизни, осознание собственного величия на картине украшает, а в жизни портит личность! Как в старину рисовали героев нации? На породистом, вздыбленном коне, либо поясной портрет с огромными орденами на груди! Вот бы сейчас пронести по площади портрет Суслова на обычном колхозном, устало опустившим голову, коне, а на груди только маленькая, скромная звездочка Героя Соцтруда!
Любопытно, что чувствует стоящий на трибуне человек, когда видит свой портрет, несомый ликующей толпой? В конце концов, он такой же человек, как и все – жрущий, пьющий и в сортир ходящий? Гордость за себя? Гордость за страну, воспитавшую его? Своей, общечеловеческой, гордости у них нет, гордыня, утешение слабых, вытеснила. Когда обсуждался вопрос, носить ли портреты по праздникам, кто-то из них, кажется Устинов, побеспокоился о народе  – надо дать возможность ему выразить свою любовь к вождям! Во как! Вот так прямо про себя и сказанул!
Стоит такой государственный муж, глядя на свои портреты, и думает в глубине души – как мы вас дураков, а? У кого-то из наших стариков-мастеров видел изумительную фотографию: Сталин на Мавзолее с презрительной усмешкой тычет пальцем в колонну демонстрантов! На лице написано, что он говорит стоящему рядом "дохлому дедушке" Калинину: "Смотри, козёл,  какой болван – твой портрет несёт"!
Кто-то осторожно тронул Алика за плечо, он повернулся и замер – Ксения! Какая красивая! Смутилась – прочитала в глазах. Зачем нужна эта пытка – она красива, а я болен!
- Как ты? Совсем осмелел? Тебе разрешили?
- Ксюшенька, во-первых, с праздником, а во-вторых, в данную минуту я сам себе врач – если мне хочется, значит, я могу, а если могу, то должен сделать.
- Алик, ты прав, бояться нельзя, но осторожность, умение ждать – залог успеха, так говорил мой папа.
- Ксюша, ты такая красивая, - она укоризненно покачала головой, - какая осторожность! Пойдем, всё же, я тут уже давно, как бы дежурный врач не хватился, мне уже угрожали, что лишат бюллетеня за моё поведение. Ты сегодня дежуришь?
- Да.
- Одна?
- Да, а что?
- Попозже хотел выйти погулять с тобой.
- Алик, я уже договорилась с Катей, она из соседнего отделения, их там двое, она заменит меня не надолго, - у него внутри раздался торжествующий вопль, в голове зазвенело – она уже договорилась! - у меня в палате только один больной, вчера привезли, но он более или менее нормален, в худшем случае у него микроинфаркт, сам он врач, профессор-рентгенолог, целенаправленно лег к Абрам Самойловичу, так что забот никаких, так, на всякий случай.
- Я тогда зайду за тобой.
- Нет, нет, я Танечке позвоню, она передаст тебе, мне будет неловко, если увидят, зачем я ухожу.
- Оказать сестринскую помощь страждущему неловко?
- Если всем, а не избранным.
Теперь смутился Алик. Ксения улыбнулась и вдруг поцеловала его, потрепала за бороду – когда сбривать будем?
Алик непроизвольно оглянулся, а Ксения уже откровенно рассмеялась.
- Не озирайся, никто не видел, а те, кто видел, до нас им нет дела, - и сразу, - к тебе приходила твоя старая девушка?
Ох, ничего себе старая, двадцать три года Ирке – старая! Или в смысле прежняя? Сам черт этих баб не разберёт!
- Ксюша, для начала – она не моя девушка, потом она не старая.
- Просто товарищ?
- Не знаю, просто или не просто, не знаю, кто она мне, диапазон уровня знакомства велик, все возможно, кроме пика. Но человек она очень хороший, в высшей степени порядочный. Мало того, что регулярно меня навещала, ещё и к маме моей отнеслась заботливо, помогала ей, поддерживала.
- Приезжала к маме? - удивилась Ксения.
- Да нет, из одного подъезда переходила в другой. Дома наши на капитальном ремонте, и мы, случайно познакомившись в Рузе, так же случайно очутились в одном переселенческом доме.
- Сколько совпадений! Не судьба ли это?
     - Нет, Ксюша, не судьба – случайность. Я в палату, а после обеда буду ждать.               
                *         
Поднимаясь по насквозь прокуренной, со стоптанными от миллионов ног ступеньками, лестнице, Алик задал себе вопрос – действительно ли я болван, но которому сказочно везёт, или ...! Ленка научила – надо верить себе, прежде всего себе, тогда поверишь мне!
Ксения красива, но стоит ли вновь переживать драму? У Илюшки, ещё в школе:
                "Ночь не пройдет.
                Любовь не состоится.
                Как фикусы под дождь.
                День вытащен наружу,
                Но драму в трёх идиотских лицах
                Ты у меня поймешь,
                Как собственную душу"!
Черт, почему я всегда нахожу проблемы? Или они находят меня?
И наткнулся на Ремнёва! Эд в парадном костюме-тройке зеленоватого оттенка и в галстуке! Я не идиот, мелькнуло в голове, я сумасшедший! За много лет видел его в галстуке и костюме только один раз, когда он бракосочетался, и то купил и надел по настоянию будущего тестя! Сейчас вот, живой, вполне материальный, сидит на скамейке и любезничает с Танечкой! В галстуке! В бордовом!
– О, боже! – застонал Алик, – ну, кто-нибудь из моих друзей станет, обычным человеком, без закидонов? Я рехнулся – к больному товарищу, в больницу, в костюме с жилеткой и галстуком! И кто!
– Ты имеешь в виду сугубо официальный, даже торжественный вид близкого к тебе друга? – невинность в глазах была блестяще сыграна, – ты упрекаешь его в примитивном эпатажничестве? Человек надевает единственный костюм, который отныне называется "первомайским", а не "свадебным" только для того, чтобы порадовать друга и подчеркнуть важность праздничного визита – это ли не должно тебя радовать и приводить в восторг, отнюдь не вызывая недоумения? Молчи! И помни: "Если ты молчишь, значит, ты воспитан, если ты воспитан и молчишь, значит, ты хорошо воспитан"!
Алик с подозрением покосился на маленькую сумку, спросив, что у него в торбочке?
– Старик, она пуста. Медсестра, милая и добрая девушка, сказала, что у вас сейчас обед, поэтому я сейчас пойду, пройдусь, а потом забегу. Есть идея.
- Отлично! – сказал Алик и почесал в затылке, черт, должна же будет появиться Ксения!
 После обеда Алик улегся – устал всё-таки!
Отвлекла Таня, улыбаясь – я разрешаю вам пойти погулять! Хмыкнувший Гришка заставил её покраснеть, видимо, он расшифровал послание. Алик встал, с ненавистью оглядел пижаму, подосадовал на мать, отказавшуюся принести тренировочный костюм, она поняла, для чего он нужен, и в дверях столкнулся с Эдиком.
– Ты куда?
– На улицу.
– Молодчик! А я всё раздумывал, как тебя вытащить.
Алик поёжился. Что делать, не говорить же Эдику, что он занят!
                *               
Ксения стояла чуть в стороне и Эд, что-то почувствовав, уставился на неё восхищенным взглядом.
– Старик ...
– Эдик, это Ксения, – перебил его Алик, – а это Эдик, Эдуард, Эд, мой друг по многим счастьям и несчастьям. Когда-нибудь я напишу его жизнеописание, и все приключения мира покажутся тебе скучными, пресными, а знаменитые путешественники – бездарными топтунами дорог и морей.
– Здравствуйте, Эдик, – протянула руку Ксения.
– Э ... да ... конечно, здравствуйте ... и с праздником вас! Стало быть, вы и есть та самая Ксения! Старик, если бы я предполагал, что, приглашая Милька отметить Первомай, я окажусь за одним столом с такой прекрасной девушкой ...
– За каким столом? Ты что удумал? – инициативы Эдика всегда бывали наказуемы.
– Старик, позавчера, с барского стола в доме моего друга, известного киносценариста, я спер для тебя две бутылки кока-колы, зная твою любовь к напитку нищих и оборванцев, но не забыл и себя, купив сегодня утром бутылочку с таким поэтичным названием – водка! И чуть-чуть закусочки! Так вот, если бы я знал ...
– Эд, – Алик весело уставился не него, – неужто думаешь, что тротуар или подворотня, в которой мы начинали свою питейную карьеру, заменят нам праздничный стол?
– Нет, Олик, ты недооцениваешь меня. Во мне иногда шевелятся гены аристократа, просыпается тяга к накрахмаленным скатертям, хрусталю, серебру и саксонскому фарфору. Настоящий аристократ ощущает влечение ко всему тому, что может оттенить его трепетную, тонкую натуру, но как только он получает все, то мгновенно становится тупым, жирным обывателем, филистером! Филистер – слово не русское, но понятие чисто российское! Аристократизм, в отличие от филистерства – непрерывное искание, а не удовлетворение плоти. Вон в том дворе, куда я вас приглашаю, есть столик, там сидели доминошники. За бутылку водки они пообещали освободить место, более того – охранять нас, дабы никто не помешал, ибо я объяснил им, что должен, в силу сложившихся традиций, которые есть ни что иное, как положительный опыт прошлого, принять у себя выздоравливающего, но ещё не здорового друга, – он важно поднял палец, – и скрасить его, – он поклонился в сторону Ксении, – якобы одиночество. Они были тронуты моим поступком, и легко пошли на соглашение.
– Алик, ну до чего ж у тебя славные друзья! – не выдержала Ксения.
В маленьком, дореволюционном московском дворике, что тысячами разбросаны по городу, и которые хранят память о прошлом, стоял столик, за долгие годы игрищ в домино, отполированный до блеска. Две развесистые березы, еще помнящие бои девятьсот пятого года, прикрывали стол от яркого солнца, создавая загородный уют – дача, да и только!
Эдик по хозяйски открыл сумку и стал накрывать стол: вытащил газету и аккуратно расстелил, вытащил бутылку "Московской", нарезанную толстыми кусками докторскую колбасу, три очаровательных соленых огурчика, красный лук, антикварную соль крупными кристаллами, где только достал такую, четыре половинки крутых яиц, кильки, завернутые в бумагу, и полбуханки ароматнейшего черного хлеба! И с пассами факира вытащил и поставил на стол две бутылки кока-колы и три маленьких, стограммовых граненых стаканчика! У «пообедавшего» Алика рекой потекли слюни.
– Ой, какая прелесть! – ахнула Ксения.
– Эд, всё могу понять, но как, идучи ко мне, ты захватил третий стаканчик?
– Олик, когда нам удавалось с тобой вдвоем посидеть! Помнишь, я к тебе приехал в два часа ночи с парой бутылок, думали всё, сейчас сядем и спокойно поговорим за жизнь, но случай – владыка мира, ровно через десять минут ввалились Гошка с Олегом с криком – у вас есть, а у нас нет! Делитесь! Как они учуяли, уму непостижимо, наутро спрашиваю Олега, а он – не знаю, что-то толкнуло! Я перестал всему удивляться, и взял на всякий случай.
– А где сцапал раритет? – Алик показал на стаканчики.
– Не поверишь, старик, но у Колодаря вдруг проснулась тоска по прошлым пивным, где, как ты помнишь, в них наливали водочку – ровно сто грамм, а на закусь бутерброд с кружочком крутого яичка и килечкой, так он по всей Москве и пригородам собирает ту посуду, а дома чуть ли не окошко сделал, откуда выдает гостям угощение. К нему вся пьяная интеллигенция приезжает ностальгировать, теперь у него скандалы дома – он хочет на кухне бочку с пивом поставить и качать из неё по кружкам, но Геля взбунтовалась, и ни в какую! Колодарь грозится уехать жить на дачу, Геля орет – из запоев больше выводить не буду, надоел! Сказал ему, пока он с утра трезв был, что еду к тебе, так он привет просил передать и выдал три стаканчика и четвертинку водки, сказав, что тебе нельзя, а мне хватит. Вот она! – и он вытащил из сумки.
– Правильно, – Ксения просто сияла от удовольствия, – нам с Аликом кока-кола, но закусим, не знаю как он, а я с наслаждением. Эдик, вы истинный гений сервировки, я не хотела есть, а сейчас просто с ума схожу от аппетита!
– Олик, Ксения настоящий товарищ, она понимает. Не упусти своего счастья.
– Не упустит, – с неожиданной твёрдостью сказала Ксения, и Эдик внимательно посмотрел на неё.
Она разлила кока-колу по стаканчикам, Эду водку, но он запротестовал – только полный, с выпуклым мениском.
Алик с такой тоской посмотрел на  Эдика, что Ксения погрозила кулаком, не было бы её – точно выпил бы.
– Как вкусно, как хорошо и, главное, неожиданно. Знаете, Эдик, вы так здорово все придумали, и надо же найти же такое местечко в центре Москвы!
– Ксения, что это мы с вами так церемонно – на вы, как-то неудобно за таким столом антимонии разводить. Давай на ты, ладно? Уверен, мы станем большими друзьями, и я буду тебя любить так же, как и Олика – нежно и искренне. Ксения, второй стаканчик только за тебя!
– Спасибо!
– Что нового за стенами Пироговки? – мрачно поинтересовался Алик
– Ты ..., – Эд посмотрел на Ксению, – ладно, Олег, вчера выпивая у кинодраматурга, сцепился с его коллегой, сыночком кинорежиссера-классика. Он, понимаешь, накинулся на Пастернака, дескать, тот трус, не мог защитить Мандельштама, когда ему звонил Сталин. Слышал об этом разговоре?
- Конечно. Борис Леонидович не смог тогда вразумительно ответить на вопрос вождя, действительно ли Мандельштам великий поэт, и это оказало влияние на дальнейшее поведение Сталина.
- Во! Тут-то для меня и начинаются странные вещи. Попали ко мне мемуары Эммы Герстайн …
– А кто это?
– Человек, близкий к семье Мандельштамов, – он усмехнулся, – по-русски её фамилия наверняка произносится как Герштейн. Прочитав её записки, я вдруг понял, что Осип был трусоватым человеком, боялся высоты, людей в милицейской форме, вечно дрожал, озирался, переходя улицу, и вдруг известное тебе "Мы живем под собою, не чуя страны…"! Не всё складывается! Он панически испугался вырвавшихся строк, он боялся записать стих – меня расстреляют, требовал напечатать только после его смерти.
– Эдик, – Ксения посмотрела на Эдика, – а как ты думаешь, не испугается человек, даже если он гений, написавший в те годы:
                "Мы живём, под собою не чуя страны,
                Наши речи за десять шагов не слышны,
                А где хватит на полразговорца,
                Там припомнят кремлевского горца,
                Его толстые пальцы, как черви жирны,
                И слова, как пудовые гири верны.
                Тараканьи смеются глазища,
                И сияют его голенища ".
Оба уставились на неё, оба были в шоке!
– Откуда? – едва выговорил изумленный Эдик, – где ты его выучила?
– Папа, ещё когда был жив, принёс отпечатанные на машинке стихи Мандельштама, он очень любил его. Волошин и Мандельштам – папа мог часами читать их стихи наизусть.
– А можно полюбопытствовать, кем был твой папа?
– Военный. Полковник. Он служил в Генеральном штабе.
– Полковник! Генерального штаба! Звучит как дореволюционное звание! Погоди, помяну Ксениного папу, я о таких полковниках не слышал, – он при полном молчании выпил стаканчик, и, не закусывая, продолжил, – понимаешь, старик, Россию жалко, опять предстоит период революционных потрясений.
– Почему? – удивилась Ксения.
– Если полковник генерального штаба любит, читает наизусть и дает читать своим детям стихи расстрельных поэтов, врагов советской власти, значит, эта власть долго не продержится. В прошлом кому присягали, тот от престола отрёкся, готов из страны бежать был, и сейчас побегут, подобно крысам с тонущего корабля! "А в комнате опального поэта \ дежурят страх и муза в свой черёд, \ и ночь идет, \ которая не ведает рассвета ..."
– Это не Мандельштам, это Ахматова.
– Алик, чтоб тебя, где взял такую девушку? Почему тебе?
– Эд, ответа нет. Такова жизнь, и не нам её осуждать, может и повезёт.
-  Интереснее дальше. Людей сажают за анекдоты, за случайные шутки, каламбуры, а тут – "широкая грудь осетина!" – и высылка в Чердынь! К новым слушателям – высылка не тюрьма! Чем объясняется либерализм? Чтоб мне провалиться, только одним – вождь, сам в душе поэт, понимал, насколько велик поэт! Смотрите, профессиональный бандит, то есть революционер,  в душе поэт, звонит другому поэту, и спрашивает о третьем поэте, действительно ли тот мастер? А второй ему – все поэты, даже великие, как дети, ревнуют друг друга! Понимай, ты, кого я так боюсь, правдивой оценки не получишь, хотя тому нужен твердый ответ – да или нет, он давно диктатор, а не поэт! Вот тут, Олик, я уверился – отказ от  ответа и есть ответ – Мандельштам гений, не трогайте его, его надо сохранить, я ревную к нему, и Сталин это понял! Потому сначала Чердынь, потом Воронеж, где Осип нормально живет, хорошая работа, булгаковская, завлитом в театре, теперь вот, - Эдик криво усмехнулся, - наш друг Вова пробует себя в этой должности! А Осип Эмильевич стихи в Воронеже пишет, Сталину посвященные, лизоблюдские, однако вопль прорывается: "Пусти меня, отдай меня, Воронеж, уронишь ты меня, иль проворонишь, Воронеж – ворон, блажь, Воронеж – нож!"  Ксения, интересно, а почему для вашего отца – Мандельштам и Волошин?
– Эдик, не знаю, я как-то никогда не задавала такого вопроса. Он знал много стихов разных поэтов, читал нам с Мариной, моей младшей сестрой и Ахматову, и Пастернака, Хлебникова, ему нравились стихи Бодлера, Рильке, но к Волошину у него было особое чувство, наверное, поэтому он возил нас на море в Коктебель. Он влюблен был в его акварели и говорил, что они  удивительно похожи на его стихи, а стихи на акварели.
- Господи, да что ж это такое! – Эдик был потрясен, - неужто у нас армия меняется! Не может быть! Не верю!
Ксения засмеялась.
- Алик, я побежала. Эдик, не задерживай его долго, вам поболтать хочется, а он ещё не окреп, для одного дня уже много! – и она ускользнула.
– Старик, я знаю, ты не любишь говорить о своих дамах, но не могу промолчать, и сейчас моими устами глаголет истина. Ксения – живой человек, настоящий, она способна на поступки, на чувство, и мне кажется, чувство уже к ней пришло, – и он потрепал Алика по голове.
– Эд, послушай, что вы все лезете в мои любовные дела? Мать только и бредит – Ира, Иришенька, ты начал – Ксения, Ксения, Эмка надоедал – Лиля, Лиля, пока сам её не трахнул. Отстаньте!
– Олик, не кокетничай, я рад, что она появилась в твоей жизни, ты молодец! Во всем! Честно говоря, едва я узнал, что ты в реанимации с таким диагнозом, то забоялся думать о будущем, а сейчас, когда любуюсь обновлённым, будто из санатория, человеком, то сердце радуется – жить будем, – он притворно вздохнул, – а с Ксенией, так хорошо жить будем! А за сим:
                "Снова дорога. И с силой магической
                Всё это вновь охватило меня,
                Грохот, носильщики, свет электрический,
                Крики прощанья, свистки, суетня ..."
– Чьи стихи?
– Волошина! Максимилиана Волошина! Советую изучить сего поэта, а то недоумком прослывешь в семье Ксении, – и он довольный рассмеялся.
Эдик проводил Алика до лестницы, демонстративно поправил галстук и ушел, а Алик опять остался. Лучше бы не приходил!
                *         
Отказавшись от ужина, он уселся в коридоре на лавке с книжкой. Читать не читал, глаза закрыл, так и сидел ни о чем не думая, в забытьи. И не заметил, как рядом присела Ксения.
– Затосковал? Обидно, Эдик ушел, а ты остался? Я так и думала, что ты расклеишься, поэтому пришла. Ты радоваться должен, у тебя столько прекрасных друзей, - она улыбнулась, - нашествие на больницу! А мы – она вздохнула, – в семье пережили одиночество. Не стало папы, телефон практически умолк, мы оказались никому не нужны, мы – мама, Маришка, Юрик и я! Наваливалась такая тоска…
– Ксюша, что вообще – никого?
– Как ни странно, только два его партнера по преферансу, я говорила тебе, что папа обожал играть, только они звонят и приходят к маме. Откровенно говоря, у нас близких друзей и не было, всё время переезды, гарнизоны, папа не любил своих сослуживцев, не считал их офицерами. В Академии сблизился с некоторыми, но они уехали кто куда, а папу оставили в Москве, в генеральном штабе. Его взяли сразу на генеральскую должность, считали его очень перспективным штабистом, но он был среди них чужой. Его очень любил генерал Батов, ты слышал когда-нибудь о нем? 
– Ну и ну! Не только слышал, но и хорошо знаком был с Павлом Ивановичем. Он важную роль сыграл в моей судьбе, я ему многим обязан. Он был начальником штаба стран Варшавского договора.
– Да, а папа работал там от нашего генштаба. А теперь иди спать, мне надо спуститься к себе, я обещала помочь девочкам. Увидимся потом.
– Ксюша, подожди, у меня вопрос к тебе, – замялся он, – не хочу лезть к тебе в душу, но чем чаще я тебя вижу, тем нахальней он просится …
   – Я догадываюсь, о чем ты хочешь спросить, рано или поздно ты задал бы его. Нет, Алик, у меня никого нет, но … - она задумалась, потом решительно тряхнула головой, - ... всё же я тебе расскажу, я хочу, чтобы ты знал. Всё. Не знаю почему, но в школе я прошла мимо детских и полудетских романов, может быть потому, что мама и папа старались занимать моё время, и мне было очень интересно с ними, а все эти школьные записочки, свидания, страдания казались мне глупыми, пустыми, игрушечными. Но в восьмом классе в меня влюбился, и надолго, перешедший из другой школы мальчик. Он был весь какой-то аккуратненький, чистенький, без острых углов, всегда вежливый, корректный, из обеспеченной семьи, его отец был замминистра в каком-то министерстве. Любимец учителей и герой иллюзорных романов девочек, но никому из них он не подавал надежд, наоборот, демонстративно дистанцировался – был упрям, несмотря на моё равнодушие, на что-то надеялся. Он был какой-то ухоженный, но средний – никакой! Однако, - она задумалась, - у него были почти неограниченные возможности доставать билеты в театр, и раза два я сдалась. Знаешь, у меня осталось тягостное впечатление от этих посещений. Алик, человек может не любить театр, может не чувствовать его, но должен понимать, что театр не место, где можно гладить руку девушки, положив свою на её колено! Папа говорил мне, что если математик, химик, доктор, человек любой профессии, не чувствует искусства, то он не сможет быть талантливым химиком, физиком, математиком, врачом. Я подозревала, а тут уверилась, что, несмотря на всю внешнюю лощеность, у него толстая, непробиваемая шкура бегемота, под которой скрывается не то, что не яркий, а просто примитивный, малообразованный мещанин. Он стал раздражающе неинтересен, инстинктивно неприятен, не знаю, чего больше.  Я отказывалась от всех предложений, даже от фестивальных фильмов. Сразу после выпускных экзаменов умер мой папа, скоропостижно. Это была настоящая трагедия, я находилась в депрессии, не смогла даже поступать в институт, а Владислав, его имя, оказался рядом. Знаю, - она опять замолкла, потом, опустив голову, словно решилась продолжить, - тебе неприятно будет слушать, но я расскажу, не могу не рассказать, обязана, - она решительно тряхнула головой, - мама уехала к двоюродной сестре в Электросталь с Маринкой и Юриком, я осталась дома одна. Было страшно от этой орущей пустоты, как-то особенно нервозно и тоскливо, я не знала, куда деться, а Сонечки, моей единственной подруги не было в Москве. Владислав звонил каждый день, иногда по два раза, я отклоняла все просьбы о встречах и очень быстро прекращала разговор – нет, и всё, до свидание! А этот день, самый тоскливый день в моей жизни, он  позвонил и позвал к родителям на дачу, и я решила сбежать от тоскливого одиночества!
Там, на даче, кто-то веселился, танцевал, а у меня гнетущая тишина в ушах, тупая головная боль, сумбур, шевелящиеся тени перед глазами, полное непонимание того, что творится со мной и что со мной делают! Утром, увидев его рядом спящим, с ужасом поняла, что стряслось, стало невыносимо стыдно – почему я не сопротивлялась, почему равнодушно позволила себе опуститься до унижения быть обворованной? Алик, знаешь, стыд приходит не тогда, когда совершаешь порочный поступок, а когда ты начинаешь осознавать, что свершилось нечто порочное, непоправимое, ты каешься за него, но поздно, и оно надолго повисает проклятье над тобой! Я не понимала, как все произошло! – Ксения опустила голову, и вся как-то сжалась, - Абсолютно чужой мне человек воспользовался моментом, но я! Отчаяние – провалилась в отвратительную яму, вывалялась в грязи, упала так низко, что стала сама у себя вызывать омерзение, брезгливость, и заплакала! Молча рыдала, без единого звука! – она сжала зубы. Идиот, зачем я задал этот вопрос! - пойми, Алик, я знала, что это произойдет, но я верила ... , я надеялась ... не знаю, что я ожидала, но только не это! Мой грех! Я тихо оделась и уехала в Москву. Знаешь, – она подняла голову и посмотрела на него, – тело можно отмыть, а душу нет. Трудно представить, что творилось во мне! Он позвонил мне и ещё раз унизил – в его голосе появились властные нотки, звонки повторялись по несколько раз в день, я перестала подходить к телефону. Я не винила его, просто он вызывал во мне гадливость, я мучилась в поисках ответов на вопросы – почему я, почему со мной! Неужели я оказалась неспособной отстоять себя, защитить? Но однажды всё-таки попала на него! Владислав в пустом разговоре, где я отвечала только "нет", "не могу", "нет времени", в какой-то момент твёрдо сказала "и не будет", он вдруг, как с близким человеком, поделился со мной, что министр очень болен, вот-вот умрёт, и отец, его заместитель, займет место. Он говорил искренне, думая, что это меня привлечёт, а у меня закружилась голова, предметы стали отплясывать дикие танцы! Алик, это не девичья впечатлительность, мне стало так тяжело, так мерзко от того, что мне могли такое сказать, значит, дала повод! Какой же дрянью я почувствовала себя! Подумала о том, как там, в его семье, с нетерпением ждут смерти человека, и опять стыд и отвращение – кто-то мог вообразить, что и я могу жить ожиданием смерти человека! - Ксения покачала головой, - я сухо пожелала здоровья и долгих лет жизни министру, а его попросила больше никогда не звонить. – она помолчала, потом добавила, – Я всё рассказала маме, она застала меня в подавленном состоянии, мне было очень плохо. Я поняла, что значит почувствовать нестерпимую и непрекращающуюся  боль, нанесенную собственным бессилием! Алик, я не исповедуюсь, знаю, нет ничего противнее, чем выставлять напоказ язвы души, но я обязана была рассказать тебе! Мама сказала, ты обязательно встретишь человека, глаза которого при взгляде на тебя зажгутся искренним, чистым восторгом, ты увидишь это, или почувствуешь. Тебя привезли, и я увидела, нет, почувствовала, твои глаза. Теперь ты знаешь всё, что знает только моя мама. Нет, если быть до конца честной, то не всё. Не знаю, объяснить не могу, но я подходила ночью к тебе, когда все спали, и смотрела на тебя, – значит, не снилось, – долго смотрела! В абсолютной темноте я чувствовала, что ты видишь меня, что ты со мной. Мистика. Я не знаю, как назвать это, не понимаю!
После паузы Ксения тихо сказала:
– Я сказала тебе, что у меня никого нет. Это неправда. Мне тысячи раз пытались назначить встречи, куда только не приглашали – я тысячи раз отказывала. Сумасшествие, но все чудились мне Владиками! И верила, и знала, что ты появишься в моей жизни, и я увидела, как в твоих глазах зажёгся огонь, о котором говорила мама! Только ты и никто другой!
Поцеловала его и ушла.

Глава 10

Коридор. Длинный-предлинный! Отсюда на носилках, сюда на ногах. "Тоннель, который вывел на свет"? Или "наверх" из …? Ерунда, наверх –  это значит на свет! Внутри ёкнуло – вспомнил страх, дикую боль, мысль тогда закралась, чего греха таить, отчаяние – вдруг не вернусь? А  что может быть страшнее отчаяния? В отчаянии человек перестаёт быть человеком, только зверем. Отчаянно храбрым зверем! Или отчаянно трусливым?
Смешно! Едва вошел, тетя Паша что-то пробормотала про себя, перекрестила – заново человек родился, и всплакнула, сказала – от радости.
   Комната. Отсюда вывозили. Подошел к окну, приоткрыл с наслаждением, закурил, ещё в больнице вместе с Гришкой начал в уборной потягивать. Прислушался к себе. Ничего, все в порядке, болезненной реакции нет, а майский воздух заставил на какую-то минуту забыть обо всём!  Кроме валидола, а то мать учует!
Глаза закрыл: Оскар Аронович, ау! Нет его! Уж неделю, как нет!
Вовка уже за столом – я тебя в больницу не отвозил, зато привез!
Пришла Ирина. Володька заметил усталость в глазах и утешил – ничего, зато среди нас ты одна будешь с высоким образованием. Алик лет через десять защитит диплом, я к этому времени доберусь до четвёртого курса, а Тоська даже и не начинал.
 – Шпана необразованная! – фыркнула Ирина, пожав плечами.
– Отнюдь нет, - глубокомысленно изрек Вовка, наливая второй стаканчик, - мы – люди простые, но … - он с необыкновенным удовольствием опрокинул его в рот, - ... в высшей степени одаренные богатым, весьма содержательным внутренним миром и энциклопедическими знаниями! Мы становимся типичными представителями интеллигенции в нынешнее, ничем исторически не оправданное время! Ты знаешь, Иринушка, кто мудр? Кто у всех чему-нибудь учится! А кто силен? Кто силу свою не демонстрирует! Кто богат? Тот, кто доволен своей участью!  Мы – самые мудрые, мы самые сильные, мы самые богатые, но не имеем официального статуса, да разве это так важно? Позволь мне процитировать великого Фому Аквинского: самая отвратительная испорченность – испорченность лучших! И сослаться на слова бабушки Кирилла: образование – это ещё не есть образованность!
– Красиво сказано, да оправдание лени, отсутствие тщеславия!
Появились Гошка с Олегом.
– Васса Владимировна, вам цветы. Тебе, Олик, кефир, а нам водочка! – торжественно произнес Гошка.
Олег молча подошел к Алику, обнял его и прошептал на ухо – Алик, родной, пойми меня правильно! Подошел к матери и поцеловал ей руку.
– Алик, - Володька с тоской посмотрел на бутылку, - звонил Петька, он на гастролях, несёт высокое искусство в массы, продиктовал новые слова к шлягеру – "евреи, евреи, кругом одни евреи ...". Не знаю, он автор, или нет, но, похоже, не врёт. У него было ведь о Подгорном, помнишь:
                "И вопрос ведь очень спорный
                Не еврей ли наш Подгорный?"
 Теперь остальные. Я общеизвестные слова пропущу, а вот его, авторские:
                "А ведь Суслов Михаил
                В детском саде Мойшей был"
Здорово, а!
                "А Косыгин Алексей?
                И не кажется – еврей!"
                "Да и Брежнев Леонид
                Тоже в принципе "аид"!"
А вот эта просто гениальная, какой образ создан:
                "И Будённый, слава богу,
                Тоже скачет в синагогу!"
Сквозь смех Гошка едва выговорил:
–  Петька, что всё политбюро в евреи зачислил? А впрочем, может это и правда!
Ввалился Мишка, следом за ним вошел Марк с огромным букетом роз.
- Ребята, – Олег поднялся, – выпьем за Вассу Владимировну! Васса Владимировна, вы перенесли что-то чудовищное, только я могу до конца понять, что значит ежедневное, ежечасное, ежесекундное ожидание чего-то такого, что не умещается в голове, чего нельзя осознать  разумом, но что почти физически чувствуешь – бессилие, невозможность сотворить нечто, что может изменить или помочь. Вы пережили многое в своей жизни, чтобы мне не говорили о декабристских жёнах, я уверен – их подвиг не идёт ни в какое сравнение с подвигом жён политзаключённых двадцатого века, отправлявшихся в Сибирь на два-три дня ради свиданий – что царская охранка против наших чекистов, что генерал Бенкендорф с его сорока сотрудниками Третьего отделения, против нашего маршала Берии с войсками МВД! Склоняясь в глубочайшем уважении к вам, я хочу пожелать спокойной, уверенной в завтрашнем дне жизни и желаю – это испытание должно стать последним! За вас!
Гошка поднял рюмку:
– За тебя, Алька!
                С любовным стоном, болью, кровью сердца,
                Дарю тебе бутылочную рать!
                Сумел её от плоти оторвать
                Лишь для тебя – ведь мы единоверцы!
                А нам уже за тридцать,
                И дай нам боже силы,
                Как в невозвратно прожитом былом,
                Пусть в нищей, босой, лапотной России,
                Но только вместе, за одним столом!
Все заорали – Гошка, браво! Он деловито опрокинул рюмку и поманил Алика, они ушли в другую комнату.
– Что делать с Олегом, пьёт по черному! Искренне думает, что только так можно заглушить горе. Из Венгрии отозвали, в должности понизили, Сережка растет без отца и матери. Клавдия Сергеевна изрыдалась: ублюдка в отключке приносят домой или под дверьми бросают – каково матери это видеть! Ты не знаешь, недели две тому назад в вытрезвитель попал, в метро забрали. Хорошо у меня в милиции замазка есть, забрал без письма на работу, но это же случай, в следующий раз может так и не повезти. Не знаю, что делать, я ему уже и девочку нашел, тихую, скромную, даже хорошенькая, могла стать матерью Сережке, да какое там, ручками засучил и к Лидке, перезрелой манекенщицы, сбежал.
– К какой Лидке? Костиной?
– Ну да! Ты её знаешь?
– Конечно, показывает одежду для советских начальственных коров семидесятого размера! Так она замужем, дочка у неё лет семи.
– Точно! Мужик её свалил на Север за бабками, а эта сучка гуляет с Олегом! Он уже всю Венгрию пропил, скоро в долг начнёт. Беда с ним. Помнишь, – оживился Гошка, – как он у меня на дне рождения выступил?
Оба рассмеялись – конечно, такое не забывается, мгновенно в память влетело ...
                воспоминание
… восьмое марта … международный женский день … и Гошкин день
рождения … тоже мне подарок для женщин … застолье у него дома … я пришел с Алиной … милая девушка … за столом напротив новый любимец Гошки …  диктор на телевидении … с первой программы … читает на радио тексты Гошки … непонятно зачем… он сам отличный чтец  … телезвезда  стала приставать к Альбине …умная девочка … сразу раскусила … перед ней самовлюблённыё нарцисс … пошляк … скабрезные намёки … раздражать стал … пришлось одернуть … мы в гостях … не наглейте … потом ушел на кухню с приятелем … прибежал встревоженный Гошка …  диктор по национальному вопросу выступил … по твоему поводу … Олег его забрал … Олег … невзрачный на вид … сильнющие очки …никогда не скажешь три года десантником в армии … учили драться … и убивать … побежали спасать … опоздали …диктор  лежит на лестничной площадки … по нему Олег ходит и  приговаривает … не будешь Алика заглаза  обижать … все народы уважать будешь … Гошка посмотрел … так и надо … пусть валяется … сейчас пальто выброшу … больше месяца … страна не видела … модного лица … Кириллов … с Балашовым … отдувались …
 
– Ой, Алька, забыл тебе принести! Ты слышал о письме Сахарова?
– Нет, а кто это?
– Вот уж, если кто и необразованное быдло, так это ты! - вошедший Тоська радостно закивал головой, - физик, академик, трижды Гертруда, автор водородной бомбы! Ещё в шестьдесят первом написал письмо Хрущеву с предложением отменить испытания пятидесятимегатонной  бомбы, на что взбешенный боров орал – кто такой, видите ли, партии указывать!
– А ты откуда знаешь?
– Среди ученых толкусь, информаторов имею.
– Тоже мне, так и бегают к тебе с информацией!
– Да нет, Альк, они же люди, всё в душе не переживёшь! Тут вся Академия подыхала со смеху! Устинов предложил – исключить Сахарова из Академии, так Александров в ЦК сказал, что все академики с трибуны как один будут обличать Андрюшу, а проголосуют черными шарами. Капица, гениальный физик, смелый, в своё время против Берии выступил, рассказал, что за всю историю науки во всем мире исключили только одного академика – Эйнштейна, и по чьему требованию? Гитлера! Вопрос сразу сняли!
Ребята расхохотались.
– Ну, Гошка, утешил! Хотя, я тебе скажу, кого-то всё-таки из русской академии исключали, только не помню, кого и за что! А что в письме?
– Дам почитать. О социальном и политическом переустройстве нашего общества и государства.
-  Что ещё нового?
– Да вроде, кроме письма, ничего не происходило, крутиться колесо и крутиться, главная проблема – Олег!
Появились сияющие Фед и Борька!
– Алька, я тебе из Баку ленкораньских помидор свеженьких привёз, но опоздал,  ты уже дома, – с деланной грустью произнес Борис - друг наш из АзКГБ, теперь подполковник, он знал, что с тобой приключилось, и лично поехал за икрой, чтоб дрянь не подсунули, а к вечеру разделанного барана притащил! Я ему – ты с ума спятил, куда я в самолет с бараном, кто меня пустит, с икрой бы пробраться, сейчас самый отлов идет воров и браконьеров, а он орёт – я сам тебя в самолет посажу, прикажу, чтоб охраняли, так что баранинки у тебя в холодильнике килограмчиков семь-восемь! Айдын сказал – барашек вскормлен альпийской травкой где-то в районе Чухурьюрта.
- Игорь, - приехавший в отпуск из Алжира Фед выглядел как нежинский огурчик, только что снятый с грядки и вымытый колодезной водой, - я слышал твою передачу о новоиспеченных кулибинах, красиво сделал! Сотвори компактный бумажный вариант, а то у меня в журнале наука официальная, сухая, скучная.
– Высока! Для вас писать одно удовольствие – элитная организация!
- Ладно, джентльмены, вам пинка дать или сами уйдете, больному отдыхать надо?
– Фед, кое-куда тебя, это мать подговорила тебя? И так два месяца тоска без вас была.
– Во-первых, как мне предали из Инстанции, ты и одного дня в больнице один не был, дополнительную охрану выставляли, чтоб к тебе народ не шлялся. Поэт звонил нам туда, Марьяна рыдает от жалости, спрашивает, какие лекарства прислать, а он ей – пришли ящиков пять апельсинов, ему не хватает! - ребята расхохотались,  в палате филиал Центрального рынка можно было открыть! - А о том, как Мюнхаузен работу в лаборатории остановил, скоммуниздив для тебя телеящик, так песни слагают о народном герое! Обслуживали тебя по высшему разряду, так что слез жалости не вызывай – бесполезняк! Давайте, соколы, давайте, клиент устал!
Все ушли. Алик сел в кресло, закрыл глаза – дома!
                *          
Проснувшись наутро, Алик первым делом уставился в потолок. Он был чистеньким, белым, никаких крошечных, синих солнц на нем не было! Обрадовался, встал, подошел к окну, открыл его и полной грудью вдохнул прохладный майский утренний воздух. Свободен! А зелень какая! Зеленая-зеленая!
Алик с полчаса наслаждался, сидя на окне, потом заглянул к матери:
– Ма, я пойду, погуляю.
– Только по двору, на улицу не надо, попривыкнуть надо, дорогой.
Со двора Алик ушел через пять минут. Там не было ни души, а так хотелось видеть нормальных людей, не в больничных одеждах!
Дома, уже в процессе дрёмы, услышал, как дверь приоткрылась и из коридора всунулась морда Макарки!
– Привет, Алюня, мы привезли тебе награду, руководство просило тебе передать медаль, коей ты награжден за многолетние заслуги в деле пропаганды за рубежом советского строя! Князь, – проорал он в коридор, – вали сюда, будем торжественно вручать!
– Вы что, соколы, сбрендили? – Алик никак не мог отойти от дремы.
– Ты что, не знал о высокой правительственной награде?
– Знал. Ренка в больницу приезжала и сообщила. Ну, орлы инкубаторские, вручайте. Кто речь держать будет? Впрочем, сразу отвечу: в вашем лице благодарю Партию, в которой вы, слава богу, не состоите, и Правительство, где вы тоже, с божьего благославления, не заседаете, за высокую награду. Спешу сообщить, – Алик полез в секретер, достал оттуда Черчиллевскую медаль, приколол её на левую грудь, а на правую – юбилейную, – теперь у меня, как у Высоцкого: "на правой груди профиль Ленина, а на левой – Уинстон анфас"!
Ребята рассмеялись.
– Алька, коли шутишь, значит, выздоровел! Когда на работу?
– Не скоро, Саня. Что нового? Как Бабка? Ефрем?
– Да всё то же болото. Зубр после наставлений Ефрема, стал усиленно продавать фотографии на Запад. Цену с криком – они богатые, ломит несусветную. Почему всех скомпрометированных обормотов из КГБ к нам ссылают, не пойму, обидно даже! Я не выдержал – одних, говорю, бог испытывает на богатство, других на бедность, а этих на ум, и обязательно у нас в отделе!
– Врага нажил, Макар, теперь осторожничай, майоры, которые не стали полковниками, мстительны.
– Обедать! – позвала мать.
                *    
Жизнь входила в норму, Алик с наслаждением бродил по Комсомольскому проспекту, радовался редким дневным прохожим, нахально оборачивался вслед хорошеньким девушкам, ноги которых становились всё длиннее, а юбки всё короче. Одна старушка, заметив его вращения, посочувствовала – шею, милок, свернешь!
Алик успокоился, он чувствовал, как день ото дня прибавляются силы, будущее уже не казалось ему таким мрачным. Врач районной поликлиники, куда Алик ходил продлевать "листок нетрудоспособности", прочтя выписку, вспомнила, как к ней пришел дежурный врач неотложки и рассказал, что увезли тридцатилетнего парня с тяжелейшим инфарктом, не знает, довезут ли, а сейчас вон какой хорошенький, бороду сбрейте, зачем лицо портите.
О Ксении ничего не было слышно, Алик даже хотел сходить в больницу, но что-то остановило – не надо!
Приятно бродить на набережной Москвы-реки, зная, что некуда торопиться, но донельзя раздражали современные "памятники" архитектуры. Здание Министерства обороны! Каскад ступенек! Зачем? Алик как-то умаявшись, уселся отдохнуть, но тут же вскочил, ужаленный взглядами невидимых охранников, и вспомнил, как пенсионер Хрущев рассказывал автору театральной Ленинианы Мишке Космачеву;  "Когда после ХХ съезда шел по коридорам ЦК, спиной чувствовал, как аппарат расстреливал меня кипящими от ненависти взглядами!" Сука он, сам-то расстреливал не взглядами! Сольц утверждал, он, якобы, видел подлинник записки Хрущева в ЦК партии с просьбой увеличить квоту на расстрел врагов народа, забыл обличитель культа уничтожить в годы правления! Сволочь!
Ремнев, гад ехидный, привез в подарок томик стихов Волошина "Годы странствий", десятого года издания! Где взял, непонятно, выпросил, наверное, у своих алкоголиков-сценаристов. С дарственной надписью: "Хороша ли сия книга – не знаю, но для тебя в быту аще этого настольного фолианта нет ничего значимее"! Скотина! Что такое "аще"? Старославянизм? Выкобенивается дружочек! Волошин в быту! Ничего! Только в словаре Даля обнаружил "аще", знал Эд значение слова, правильно употребил. Надо запомнить.
                *            
Прогуливаясь по Гоголевскому бульвару, Алик вздрогнул – кто-то крепко хлопнул его по плечу. Обернувшись, обрадовался – Костя Душевин, бывший одноклассник! Тихий, спокойный мальчик, учился с четверки на пятёрку, никогда не принимал участия ни в каких школьных авантюрах, что удивительно – не был ни пионером, ни комсомольцем!  И никто не замечал, даже на отсутствие его на комсомольских собраниях никто не обращал внимания.
Алик был с ним в приятельских отношениях, но никогда не дружил. Между прочим, Костя и познакомил Алика с Ильей Габаем, он по просьбе Кости, помог Володьке поступить в университет – Илья писал за него сочинение, шансы Вовки с его грамотностью были равны нулю, а внешне они были удивительно похожи, даже фотографии на экзаменационном билете не пришлось менять.
Они обнялись.
- Кандидат наук?
- Давно.
- Сколько же тебе было лет?
- Двадцать восемь.
- Ух ты! В двадцать восемь кандидат по экономике! Ты гений!
- Нет! Олег, я бросил экономику, вернее, не экономику как науку, а работу, то есть её сервильное предназначение – оправдывай всё, обоснуй задним числом все постановления, изучай всё, что изучено, а свою тропинку ни-ни! Жильцы верхних этажей не позволяют!
- Тогда чем занимаешься?
- Хороший вопрос! Какой ты заложил в него смысл – где и кем тружусь, или чем занимаюсь?
- И то, и то.
- Работаю истопником в котельной, пишу книги.
Алик встал, как вкопанный!
- Ну-ну, не немей, я знаю, ты только из больницы, и такой стресс. Пойдем ко мне, там у меня все оборудовано для приема гостей, - он засмеялся.
Они спустились в подвал на Большом Афанасьевском.
- Моя смена, вышел пройтись и тебя встретил.
Железная кровать, аккуратно заправленная, старый перекосившийся буфет, холодильник "Север". Рядом с буфетом, на полу, огромная стопка книг, маленький круглый стол – он же обеденный, он же и письменный, на нем машинка "Колибри" с заправленным чистым листом. В углу на полу приемник «Фестиваль» со злобно сверкающим зеленым глазком. Лампа в форме вопросительного знака, горит постоянно, в помещении темновато. Если бы не эти предметы роскоши, можно было бы считать бочкой Диогена – гулко! В углу, возле маленькой металлической двери, ведет в собственно котельную, гора пустых бутылок – наш золотовалютный фонд, засмеялся Костя, иногда прибегаем к реализации.
- Костик, как дошел до жизни такой? – Алик никак не мог очнуться, - подался в диссиденты?
- Олег, тебе водки можно?
Алик заколебался, нащупал в кармане валидол и решился – чуток!
- Да и я так, за встречу, а гора так, в основном напарник и визитеры.
- Напарник тоже с высшим образованием?
- Нет, - засмеялся Костя, - он из народа, пять классов и огромная любовь к чтению, причем безразлично, что читать, как у Гоголя – буковки нравится складывать, сейчас читает "Анализ экономики капиталистических предприятий". Достал меня!
Они выпили по стопке за встречу, закусили колбаской из холодильника, у Алика закружилась голова – не готов!
- Олег, - заметил Костя, - больше не получишь, ты даже побледнел.
- Ничего, сейчас пройдет, отсутствие тренировки, не обращай внимания, лучше объясни трансформацию.
- Олег, ты спросил о диссидентстве? Нет, я не инакомыслящий. Просто мне надоела мышиная возня, сплетни, клевета, подковерная борьба. Народ сидит в телеге, которую кучерит лидер, не понимающий, куда едет. Фимиам от лакеев настолько обволакивает мозги лидеров, что мысль, если она есть, так и та скудеет! Телега трясётся на социальных, информационных и политических ухабах, народ же доволен – едет, за чем – а хрен его знает! В этом болоте безразличия к себе как личности, и к народу вообще, появляются сначала анекдоты, затем скрытое презрение, а за ним явное, поначалу легко душимое, но в перспективе всё сложнее и сложнее! А потому идет борьба за реабилитацию Сталина, в статьях – да, были ошибки, перегибы, но в войне одержали победу, страна из аграрной превратилась в индустриальную державу, значит, нужна жесткость, постепенно переходящая в жестокость!  Доктрина современной империи заключается не только в завоеваниях новых территорий, но и в экспансии духовной, насаждении собственной морали. Садовник, сажая семя, надеется, что вырастет прекрасный цветок, но все надежды разрушатся, если он взращен на яде, на обмане! Знаешь, Олег, я не противник коммунистической идеи, перефразируя Черчилля, могу сказать – она не хорошая, но ничего лучше человечество не создало. Убивают исполнители! Бездарность свою, ничтожество, прикрывают несусветными идеологическими догмами! Рождается сомнение, потом недоверие, гибнет философская система! Я не смог работать среди могильщиков идей, - он засмеялся,  - окончательно добила реакция руководства на подмётные письма в мой адрес. Да черт с ними, с письмами, но ты членкор, твёрдо стоишь на ногах, ну, ради любопытства вызови меня и спроси, где правда, где нет. Люди, которые прислушиваются к нашептыванию, так же отвратительны, как и шепчущие – разносят грязь, и что может быть хуже, не знаю. Я не выдержал, говорю членкору, давайте поставим точки над i! И что услышал? Я не готов к разговору с вами! Понимаешь, - Костя чуть не затрясся, - он не готов к разговору о морали, о порядочности! Я и подал заявление об уходе. Сдал секретарю и ровно через пятнадцать минут получаю уже подписанное! И у меня, Олег, возник вопрос, который перешел для меня в  огромную философскую проблему: каковы причины воцарения в нашей стране примитивно-серого человеческого материала, подчеркиваю, при любых российских режимах?
- Фрейд по-советски?
- Пожалуй. Видишь, обложился кучей материала, статистикой. Ты знаешь, при ближайшем рассмотрении, даже при том, что она подправлена, всё равно безумно интересно. Я вдруг выяснил, что с открытием западносибирского  энергетического бассейна резко увеличились закупки продовольствия за границей, то есть поехало вниз производство сельхозпродуктов. Почему? Деньги появились? Зачем работать? Работать разучимся, только что будем делать, когда уголь и нефть кончатся, а леса вырубят?
- Кость, один вопрос, понимаю, неприятно, но не могу не задать. Семья?
- Олег, давно развелся, еще до начала конца. Анна забрала сына, сначала жила одна, теперь замужем. Раз в месяц встречаюсь с Андрюшкой, отчим оказался приличным человеком, к нему относится уважительно, и Аньку отучил плохо говорить обо мне. Да что мы всё обо мне, обо мне, я встретил Кольку Барабаша, он мне рассказал о твоём инфаркте. Рекордист, ты парень! Ты и в школе совершал какие-то невразумительные поступки, так и в жизни продолжаешь. С Илюшкой видился?
- Давно, его в Москве нет,
- Знаю, он перед отъездом был у меня здесь. Целый ворох своих стихов оставил. Странная у него судьба – и математик прекрасный, опубликовал несколько фундаментальных трудов по программированию, и поэт интересный. Личность эпохи ренессанса! Забирай, я уже чуть ли не наизусть их выучил. Нет, одно послушай:
                "А мы не боги, мы ведем игру
                И передергиваем крапленые карты.
                И мы не боги, мы не можем вдруг,
                Пока над нами не закаплет,
                Смахнуть свечу и выбить раму прочь,
                Смывайтесь, зяблики, пока над вами ночь,
                Покуда облака ещё не вертятся!"
- Кость, а вот от Витьки Генкина письмо получил. Он тоже стал писать стихи. И какие!
                "Чей век? Кто главное смастрячил?
                Кто мастер был, а кто портачил?
                Эйнштейн с крылами и седым венцом
                Или с гвоздикой Чарли, с растерянным лицом?
                Кто желтый глаз скосив и не найдя достойную причину,
                Меж пальцами страну стукачеством размял как "Герцеговину"?
                Кто люд согнал в Подольский яр и выпустил кровищу,
                И пересилил всех в грехах, убив мильоны, а не тыщи?
                Кто даст чуланчик для укрытия беглеца,
                И защитит от мести подлеца?"
- М-м-м- … Передашь почитать остальное? Однако! Сын адмирала, сам офицер! Как был хулиган в школе, так и в стихах остался.
- Кость, а как долго ты собираешься оставаться в своем интеллектуальном подполье?
- Да нет никакого подполья, просто я сосредоточился на своих мыслях, на книге, никто мне не мешает. Недавно встречался с Александром Александровичем Зиновьевым, ты о нем ничего не мог слышать, выдающийся социолог, философ, показывал ему свои заметки и наброски, и он дал мне кое-что своё почитать. Необыкновенно интересно, якобы художественное литература, на самом деле, строго научное исследование советского социализма. Локти кусал, что не попал к нему в ученики! Интереснейшая мысль – он сам есть абсолютно суверенное государство …
- Анархист? Уже было.
- Нет, Олег, это примитив, он вкладывает совсем другой смысл. Как тебе попроще объяснить? Это антипод известной формулы Людовика "государство – это я", а у него "государство – это мы, но каждый из нас суверенен". Олег, логика – это наука, сложная наука, понимать её может только профессионал, а твоё лицо сейчас классический пример, когда непонимающих людей поражает непонятое явление.
- Кость, не мой огород, я два года со страхом жду экзамена по философии. Устал, пойду домой, даже поеду на троллейбусе. Зайду как-нибудь на чаёк.
В троллейбусе Алик вспомнил, как кто-то говорил ему о "новой волне" дворников, истопников, тунеядцев – на самом деле поэтов, писателей, философов, художников! Интересно, какой процент людей работает не по специальности, например, химик заведует культурой, землемер – партией, инженер-нефтяник – Госпланом, экономист – истопник! И зачем оно нужно, это высшее образование?
                *            
Ближе к вечеру Алик улёгся почитать новый томик Конецкого, решив утром сходить в клинику узнать, наконец, что с Ксенией, как вдруг шумно, без предварительного стука, открылась дверь, и, обалдевший от неожиданности, Алик увидел не менее растерянную Ксению.
– Ты? Как ты меня нашла? - только и смог он выговорить.
– Проводник имел фамилию Зингер, а не Сусанин, - втиснулся Тоська.
– Тоська, молодец, я тебя люблю,  для тебя большой кусок торта найдется!
– И для меня, - обрадовалась Ксения.
Алик постучал к матери.
– Ма, приехал Тоська, и ... - замялся, - и Ксения. Чайку бы нам?
– Знаю, Алик, я видела в окне, как они шли по двору. Марина позвала – смотрите, к вам идет друг Алика с дочкой, красивая! Откровенно говоря,  я ожидала её завтра.
– Почему завтра? - удивился Алик.
– У тебя уже который день тоска и смятение на лице, поэтому я решила, сегодня у тебя терпение кончится, зачем бороться с искушением, ты позвонишь, а завтра вы увидитесь, но у неё, - мать грустно улыбнулась, - терпение кончилось раньше. Пойдем.
– Здравствуйте, дети! - мать вошла в комнату, - Антон, так и хочется иной раз потрепать тебя за вихры, - все рассмеялись, у Тоськи, как он подсчитал, от всех вихров осталось шестнадцать волос, каждому он присвоил имя собственное, а выпавшего теперь торжественно хоронил, – Ксения, как вы поживаете? Так непривычно видеть вас не в белом халате, - она осторожно поставила поднос на журнальный столик.
– Спасибо, Васса Владимировна, занимаюсь много, скоро вступительные в институте, готовлюсь.
– Вы хотите стать медиком?
– Кардиологом.
– Хорошая профессия, у меня много друзей врачей.
- Будут родственники, - брякнул Тоська, заставив смутиться Ксению, и взметнуться бровям матери – деликатностью он никогда не отличался.
                *            
Часа через два Алик зашел к матери и сказал, что проводит гостей.
Вечер был прохладный, настоящий майский, когда днем уже жарко, а вечером ещё свежо, и, несмотря на десятый час, совсем светло. Ксения вдруг остановилась.
– Тося, вы один дойдете до метро? Я хочу с Аликом сходить на набережную, там хорошо, почти морской ветерок с запахом весенней воды.
– Не набережная вам нужна, а я вам не нужен, – театрально вздохнул он.
Алик остановился, пропустив Ксению вперед, а внутри всё замерло – молода, красива, а я? Что происходит? Сейчас она повернется и скажет – проводи до метро, мне домой надо. А у метро – целую, позвони как-нибудь! Ненавижу это "как-нибудь", в переводе – времени на тебя нет, не ты один!
– О чем ты так глубоко задумался? – голос Ксении вернул его к действительности. – Я уже третий раз обращаюсь к тебе, но ты ничего не слышишь.
– Извини, – он обнял её за плечи, – это так, просто отвык от людей.
 Ксения поёжилась, – холодно, я продрогла, ты легко одет, тебе это не к чему, пойдем, надо попить горячего чая.
– Чай, – задумчиво произнес Алик, и вдруг сообразил – она не собирается сейчас уезжать! Она не идет к метро! Не будет проклятого – "позвони как-нибудь"! Воистину, горе, нужда и страх – три головы одной гидры!
                *               
Дома Ксения подняла голову и ровным, спокойным голосом выговорила – Алик, пожалуйста, выйди ... на ... на несколько минут ...
Он не понял, раздосадованный вышел в коридор, и вовремя! К двери уже подходил сосед Лешка, имевший привычку стучать после того, как открыл дверь, и таинственным шепотом сказал, что есть канадская дублёнка темной замши, очень красивая, почти даром, всего триста пятьдесят рэ, стопроцентное новьё. Алик махнул рукой, май месяц, какие дублёнки, не до того. Лешка тоже махнул рукой – осенью будут пятьсот-шестьсот! Вот осенью и поговорим, торопливо сказал Алик, вошел в комнату  и  ...
– Ксения, я ... я ... – он растерялся ...
– Алик, не надо, … ни о чем не надо ...
– Ксения, я ... – он испугался ...
Он испугался, что снова на потолке появятся синие кружочки солнц, что все это мираж, другой мир, другое измерение, вот-вот он вернётся в нормальную жизнь, "и все затрётся в памяти твоей ... как ты прекрасна, подруга моя, как ты прекрасна! Голуби – очи твои ...волосы твои как стадо коз, что сбегает с горы ... как алая нить твои губы, и уста твои милы ...две груди твои как два оленёнка, что пасутся среди лилий ... вся ты прекрасна, подруга моя и нет в тебе изъяна!"
И все куда-то рухнуло ...
                *      
Утром Алик проснулся первым. Не шевелился, боялся спугнуть сон, будто приснившийся ночью, но когда отважился и повернул голову, вдруг до конца осознал – нет, не сон, и всё внутри возопило – она со мной, она моя!  Тогда пришло внутреннее спокойствие, которого уже давно не было, и которого он так ждал ...
И стал смотреть на неё ...
Он любовался ...
Он гордился ...
Он радовался ...
Он  ликовал ...
Исчезло чувство времени…
Она молча обняла его, прижалась к нему всем телом, и прошептала:
– Я счастлива! Я люблю тебя! – и спрятала лицо ...
Ему было уже много лет, но он в первый раз услышал такие слова. Нет, ему выговаривали их, но услышал он впервые.
– Алик, – вздрогнула Ксения, – тебя привезли в больницу, мне сказали – тридцатилетний мужчина со страшным инфарктом, пока не стал остывать, срочно вызывай бригаду! Я со злостью – опять пьяного мужика где-то подобрали, был уже случай, валялся на улице и за сердце держался, решили, что сердечный приступ, а сделали кардиограмму, так она как у спортсмена! Проспался, - Ксения улыбнулась, - язвительно поблагодарил, что не в вытрезвитель отвезли, и, как ни в чем не бывало, ушел. Трудно поверить, но было! А тут выхожу, и даже растерялась – лежит на каталке приятный мальчик, – она поцеловала его, – аккуратен, красивая небритость, вокруг друзья болтают, шутят, ерничают, одна мама твоя с каменным лицом. Внезапно словно ожгло – я увидела, как, глядя на меня, у тебя вспыхнули глаза! Вспыхнули красивым, восторженным и очень добрым светом! Мама говорила, и я увидела! Утром пришла с дежурства домой и рассказала ей о тебе, она вдруг внимательно посмотрела на меня и сказала – а знаешь, девочка, я не видела его глаз, но твои сияют, они никогда такими не были! Алик, я смутилась – и мама и я, мы поняли! Мама после каждого моего дежурства стала спрашивать, как у тебя дела, и укоризненно качала головой, когда я рассказывала, как ты пытаешься встать, как ты вертишься в постели, ночами смотришь хоккей, сколько к тебе бегает друзей и как они изучили все подходы в палату, даже те, о которых и мы не знали. Я как-то спросила у Абрама Львовича о тебе, он сказал, всё будет в норме, у него поразительно здоровый организм, все органы в идеальном состоянии, даже легкие чистые, несмотря на то, что давно курит, а сердце – случайность, порвалась одна ниточка, но это не значит, что дыра будет.
– Красиво сказано!
- Алик, пора вставать, я проголодалась. Где ванная, и куда мы пойдем завтракать?
– Громко сказано – ванная! Переселенческий пункт – увы, умывальня! В конце коридора, справа! Не боишься гласа народного?
– Алик, разве любить стыдно? – она посмотрела на него, - вчера, когда я вдруг сказала маме, что, возможно, останусь у тебя, она ничего мне не ответила, только обняла и тихо прошептала – счастья тебе, девочка! А сегодня я осознала, что прошлой жизни нет, что грех мой прощён!
Она встала, подошла к окну, отдернула занавеску, сквозь которую едва пробивалась солнце, распахнула окно,  и Алик затаил дыхание! Была мечта! Ворвавшиеся, давно ждущие своего часа, лучи солнца жадно осветили её волосы, яркими бликами тончайших листиков сказочных деревьев переливаясь по идеально сложенному, возбуждающе прекрасному телу! Поднятые руки вдруг стали сквозистыми, почти невидимыми, вся она таяла в утреннем свете, сверкала целомудренной чистотой, ласковостью, нежностью! Алик понял – он никогда уже не сможет обойтись без неё!
Он открыл дверь комнаты матери и – остолбенел! Стол был уставлен всеми имеющимися у матери яствами! На столе лежала записка: "Здесь многое тебе нельзя, но сегодня можно. Я уехала к Соне. Позвони туда".
У Алика сдавило горло – который раз он убедился, что мать умнее и опытнее в жизни.
Постучав, вошла Ксения. Она с удивлением оглядела комнату, стол, совсем по-детски, недоумевающе, посмотрела на Алика. Он дал прочитать записку, Ксения вдруг обняла Алика, уткнулась в шею, у неё подозрительно задрожали плечи – нет в мире человека, у которого нервы всегда оставались бы стальными!
После завтрака он повез её на Арбат, в родные переулки. Ему так хотелось туда! Начиналась новая жизнь, он чувствовал это и понимал, завтра не остаётся завтра, завтра оно превращается в сегодня, и так до бесконечности, и жить надо сегодня, потому что завтра никогда не будет. Это была не его мысль, но она была поразительно верна!
                *       
    Он никак не мог привыкнуть к новым названиям любимых переулков. Ну, полетел Гагарин в космос, но зачем Гагаринский переулок менять на улицу Рылеева? Только потому, что другой Гагарин князем был, проживал тут в имении? Глупо А разве Малвласьевский стал лучше оттого, что превратился в улицу Танеевых? Или Афанасьевский не остался Афанасьевским, хотя и назвали улицей Мясковского, Большой Левшинский в улицу Луначарского, Пречистинский в переулок Н. Островского, Денежный переулок в улицу Веснина? Хорошо, хоть Староконюшенный и Большой Власьевский не тронули, а то бы переименовали один в Новогаражный, другой в улицу Могучей кучки! Навалом строительство идет в Москве, сколько новых улиц, называйте, как хотите, историю не трогайте! Человек привык жить с этими названиями, он живёт в них, для него они были именами собственными, а не наименованиями, звучали, как музыка …
Он не то, чтобы любил переулки, как можно любить свою правую ногу или левый глаз, они часть тебя, они составляют тебя, они – единое целое с тобой, так и переулочки были частью его жизни, но каждый переулок имел своё лицо, свой темперамент, свой внутренний мир!
Однажды, сказав матери, что пойдет прогуляться, он рванул на Арбат, и уселся во дворе за доминошным столиком, на котором разгорались вполне серьезные баталии и не только в игре, с унынием посмотрел на те места, где раньше стояли маленькие двухэтажные дома. Теперь там был пустырь, столик был на виду всего переулка, и Алик вдруг почувствовал себя голым, как будто кто-то за ним подглядывал. Стало совсем грустно, нахлынули воспоминания ...
                воспоминание               
Он вспоминал арбатских старушек своего детства и юности. Тихие, спокойные, аккуратно одетые в ещё дореволюционные платья, штопанные и перелицованные, с белыми, туго накрахмаленными, уже давно тронутыми желтизной от многочисленных стирок,  воротничками, всегда тщательно причесанные, иногда в шляпках с вуалями. Они молча, всем своим видом, говорили – мы ещё живы, значит, не всё потеряно!
По наблюдениям Алика, старушки с Большого Афанасьевского отличались от старушек со Староконюшенного, последние почему-то всегда были одеты получше, поновее. Бабушки с Афанасьевского казались крупнее, они ходили строго прямыми, подтянутыми, в длинных, сантиметров десять-пятнадцать до тротуара, тёмных платьях, а в очках напоминали вдову вождя Надежду Константиновну. 
Старушки, обитавшие на Гагаринском, смотрелись как-то попородистей, подворянистей, наверное, потому, что бояре исстари предпочитали селиться на Гагаринском, Пречистенке или Остоженке, а не в Филлиповском или Лёвшинском, может быть, поэтому в  Гагаринском больше сохранилось старинных особняков, бывших дворянских усадеб.
В знаменитом на всю Москву "Диетическом", что на Арбате угол Плотникова, в одиннадцать вечера, он был ещё открыт, покупали свежую любительскую колбаску, необычайно вкусную ветчину, настоящее вологодское масло, и всё не более ста-ста пятидесяти грамм! Кто брал килограмм, на того смотрели с недоумением: "Свадьба?" "Юбилей?", или с иронией – «К войне запасается!».
 Аристотель: порядочный человек тот, кто довольствуется меньшим того, на что имеет законное право! Умение стареть – пик мудрости человеческой, умение сохранить достоинство – благо, дарованное мудростью! Старушки вежливо просили взвесить сто грамм сыра, сто грамм колбаски, пятьдесят масла, одно яблочко, вызывая иногда взрыв возмущение очереди, неизвестно куда опаздывающей – "чего, старая, тудыт твою мать, время отнимаешь, очередь задерживаешь…",  но старушки никогда не опускались до магазинно-уличных скандалов, на неприкрытое хамство толпы отвечали недоуменными взглядами с высоко вскинутыми бровями. Алику казалось – вот-вот достанут из сумочки лорнет и с изумлением начнут разглядывать дурно воспитанную девицу или мало приятную, опухшую физиономию в кепке с мятым козырьком! Никакого презрения, высокомерия, только любопытство!
Если ты вырос в хамстве, ничто не бесит тебя так, как чужая вежливость. Но разве хам виноват, что рос среди хамов?
Старички с Малого Власьевского – типичные бухгалтера на пенсии! В стареньких но добротных, черных двубортных костюмах с лоснящимися локтями,  с вздутыми на коленях от вечного сидения брюками, дешёвых ковбойках, в круглых очках с толстыми линзами, производили впечатление не ответственных, но очень дисциплинированных работников.
Старички с Большого Афанасьевского летом ходили обычно в парусиновых брюках и сандалиях. Тех самых, с дырочками и перепонками, таких уж давно нет. Зимой в валенках с галошами, в ватных полушубках, в народе "полуперденчики"! Конечно, форма одежды не была принудительной, но так складывалось, по-соседски.
И те, и другие целыми днями, зимой и летом, играли в домино на куске фанеры, засунутой в спинку лавочки на Гоголевском бульваре, осуждая друг друга  за неудачный ход веселым, безобидным матерком, изредка балуясь четвертинкой водочки и захваченным тайком из дома соленым огурчиком.
На том же Гоголевском, ближе к станции метро "Дворец Советов", дворца-то, собственно, и не было, а был забор омерзительно серого цвета, который к каждому празднику обновляли, а дыры закрывали портретами членов политбюро, располагались шахматисты. Выглядели они гораздо вальяжней, дородней доминошников, со статями отставных подполковников и полковников, да и одеты были поприличней. Попивали они коньяк из плоских карманных фляжек, сделанных на заказ, с удовольствием, с шутками-прибаутками угощали проигравшего, а закусывали конфетами. В ожидании очереди на игру солидно рассуждали об американском империализме, вскормившем реваншиста Аденауэра; о достойнейшем лидере арабов Гамаль Абдель Насере, о том, что, несмотря на поражение от этих самых …, за спиной которых стояли американские и английские "эти самые", народ его любит и уважает; об этом, как его, "сере", закладывая всю мощь своей иронии в слово "сер", "Антоне" Идене, который притворяется англичанином, а сам из «этих самых …», как и "Чембурбулен", много лет назад, опять сдаёт немцам Европу.
 В этих переулках сохранились живые осколки минувшего – они принадлежали только Арбату и никакой другой улице! Они были странными, непривычными, не современными, потому их боялись, сторонились даже подростки, жестокие и безжалостные к старости, детская интуиция подсказывала – не надо!
Самая известная из них – тоненькая, стройная старушка, ходили слухи, якобы княгиня Гагарина! Где она жила – в особняке, что в Гагаринском, второй дом от Староконюшенного в сторону Гоголевского, или нет, ответить никто не мог, да и не задавали – кому какое дело.
Она возникала как бы ниоткуда, и растворялась в никуда! Зимой и летом ходила в странной фетровой шляпке, с двумя вздымающимися вверх ушками, за что получила прозвище  "Рогатая"!
Трудно было определить, сколько ей было лет, вопрос – княгиня или княжна, называли и так, и этак, но всегда заглаза, и какая разница? Иногда казалось – ей шестьдесят, иногда девяносто. Всегда густо напудрена, старческие губы подкрашены ярким кармином, по ведьменски подведены глаза – они напоминали глаза Врублевского Демона! Такой она и ходила по переулкам, вселяя некий мистический страх Когда сообразили, что почти уже год, как её никто не видел, не очень удивились – исчезла тень прошлого! Никто с ней не был знаком, не здоровались, но стало жалко, все вдруг поняли, что нет уже на редкость кроткого, безвредного существа, ушла часть собственной жизни. "Померла, небось" – тоскливо сказала дворничиха тетя Катя, а кое-кто перекрестился.
Так же, как и "Рогатую", вся округа знала "Генерала". Маленький старичок, в сапогах и галифе с лампасами, в кителе без погон, никогда не застегнутым на верхние крючки, без привычных для всех генералов наград – ни орденов, ни медалей! Поздней осенью, где-то в конце октября, он надевал потрепанную шинель, уже с  погонами, но без шарфика, и так до наступления тепла. Ходил он быстро, походкой бегающей трясогузки, потряхивая с каждым шагом маленькой головой, сосредоточенно смотрел вниз, под ноги, отчего казался сердитым, недоступным. Был он действительно генералом, или нет, кто ведал! И если какой мальчишка шутя, гордо поглядывая на товарищей – какой я смелый, здоровался, то он обязательно останавливался, молча кивал головой и продолжал путь, но это было очень редко, в спектакль не переходило, что-то останавливало. Он тоже исчез как-то незаметно, перестал трусить по переулкам и всё.
К таким же странным типажам можно было отнести высокого, сдобного, вальяжного старика с пышными, седыми бакенбардами, переходящими у подбородка в усы, то ли чеховский Фирс, то ли генерал-адъютант с картины "Заседание Государственного совета"! Часа в три-четыре он всегда гулял по переулку Островского и, независимо,  кто с ним здоровался, величественно кивал головой, прикладывая пальцы к странной формы фуражке – честь отдавал. Чудаковатость его заключалась в том, что он всегда летом надевал пыльник, осенью-весной демисезонное пальто, зимой – военную длиннополую доху, но всегда из-под верхней одежды виднелись пижамные штаны!
Было много других, эти были более заметными.
 
Когда Алик, проходя с Ксенией по Староконюшенному, рассказал ей о "Рогатой" и "Генерале", она, задумалась, потом прочитала:
                "Я вся – тона жемчужной акварели,
                Я бледный стебель ландыша лесного,
                Я легкость стройная обвисшей мягкой ели,
                Я изморозь зари, мерцанья дна морского.
                Там, где фиалки и бледное золото
                Скованы в зори ударами молота,
                В старых церквах, где полет тишины
                Полон сухим ароматом сосны -
                Я жидкий блеск икон в дрожащих струйках дыма,
                Я шелест старины, скользящий мимо,
                Я струйки белые угаснувшей метели
                Я бледные тона жемчужной акварели".
- Волошин, Крым, шестьдесят лет назад, а стихотворение о том, что ты мне рассказал. Удивительно!

Интересно, что те, кто жил в Чистом переулке, Левшинском и далее туда, ближе к Зубовской, существовали будто в другом мире, и не о каком тотальном знакомстве с ними не могло быть и речи – они были не арбатские, они были зубовские.
 Даже хулиганы у них были другие, а хулиганы были особой частью жизни в переулках.
Алик улыбнулся …
Были и свои бандиты. Шпана с Большого Власьевского отличалась солидностью, она не разменивалась на мелочи, так, изредка развлекалась в подворотнях кинотеатра "Арс" – зона их влияния, но "трудились" в других районах, в основном, Сталинском, теперь Измайловском. В иерархии районных блатных они стояли выше других: двухчасовая перестрелка во дворе дома номер семь, когда брали Ваську Силая, как потом выяснилось, известного бандита в Москве, подняла авторитет власьевских на небывалую высоту. Жили они в основном в доме четырнадцать, с коллегами из других дворов почти не конфликтовали, но попадать к ним опасались, и, несмотря на то, что двор их был удобным проходным, ходить всё же предпочитали улицей.
Блатные с Филлиповского отличались дуростью и жестокостью, изгилялись, как правило, над слабыми. Они ходили почти в форме – все в коротких полупальто, несуразно сшитых, с обязательными четырьмя карманами – два горизонтальных и два косых, в одном из которых лежала сломанная вдоль безопасная бритва. "Оружие", в случае обострения ситуации, зажималась между указательным и средним пальцами с угрозой "пописать" (ударение на "а"), противника. Оружие опасное, подлое, но дальше испорченных пальто или костюмов дело не шло.
Соседи филлиповских, урки с Большого Афанасьевского, считали унизительным для себя обращать внимание на эту мелочь. Среди афанасьевских, несмотря на молодость, были уже отбывшие срока по разным статьям, некоторые имели высылку за сто первый километр и проживали нелегально, хоть и открыто. Участковый, старший лейтенант Козлов, мужик лет сорока пяти, за спиной для всех Козёл, то ли не знал, то ли делал вид, что не знает этого, но и те в ответ безобразничали в других районах, сохраняя в своём относительное спокойствие. Самым известным среди них был красивый, роскошно одетый парень, фамилию которого боялись вслух произнести – Ульянов!
Афанасьевские урки были районными аристократами – в черных пальто с обязательным белыми шелковыми кашне и кепками "Спорт" с разрезом посередине, офицерские сапоги, с папиросой "Беломор" в углу рта и непременной золотой коронкой – фиксой. Они скромно ходили по переулку, не ввязываясь в мелкие дрязги. Им подражала молодежь, но во рту у них, "молодняка", было не золото, а стертая до микронной толщины копеечная монета, не дай бог заговорить на эту тему!
Были свои пьяницы. Их было много. Некоторые пользовались известностью не только на своей улицы, но и в соседних переулках. Например, дядя Миша, живший в подвале дома семь по Большому Власьевскому, тихий, спокойный человек, с удовольствием и без всякой оплаты ремонтирующий старые велосипеды и игрушки детей всего переулка, но четыре дня в месяц – в аванс и получку, жена сбегала из дому, спасаясь от зверских побоев. Не найдя её, воя от злости и матерясь во весь голос, он уходил на Гагаринский переулок, где недалеко от пивной стоял полуразрушенный каменный забор, под которым он  и засыпал до утра, положив под голову пару кирпичей, вынутых из забора, а утром старательно вставлял их обратно. Это было его место и его кирпичи, и не дай бог, если кто-либо в эти дни вмешивался в его жизнь.
 Мнение, что исход девушек в проститутки – результат социальных неурядиц не стопроцентно верен – над сараями, в те времена имевшихся в каждом дворе, спокойно можно было вешать красные фонари! И ни Тонька, ни Любка, ни Верка не скрывали свой промысел, хотя перед ними, что называется, были открыты все дороги жизни!
Арбатские парадные были местом ребячьих азартных, на деньги, игр. Главные игры происходили в подъезде  дома на Арбате, где был известный в Москве  рыбный магазин. В огромной  витрине красовался выложенный из коробок консервов-крабов, называемых всеми "Снатка", макет Спасской башни с частью кремлевской стены, а над ним красовался призыв "Покупайте крабы" – кто мог подумать, что очень скоро членистоногие станут дефицитом и переместятся с Арбата в правительственные распределители! Одноклассник Фимка Купер все удивлялся, почему не выложили Мавзолей, но кто-то то ли в шутку, то ли всерьез, объяснил ему, что ответственность за политические деяния и речи начинаются с двенадцати лет, а ему уже четырнадцать – самое время, и он примолк.
В другой витрине располагался огромный аквариум с плавающими карасями, карпами и другой рыбой. Такие аквариумы, только поменьше, были и у прилавков – "... вот эту, не, не эту, а ту ...", и к концу дня продавцы зверели, а покупатели чаще требовали не рыбу, а жалобную книгу.
Для арбатских мальчишек подъезд был удобен тем, что ещё до революции был выложен кафелем так, словно укладывали специально для игры в "казну" и "пристеночку" – нужные квадраты были налицо. Выигравшего, бывало, били, но умением играть заработанные деньги не отнимали. Надо понимать, что в этом возрасте страсть к играм не была пороком, а желанием сходить в кино, съесть мороженое, купить хорошее перо и ручку.
Ребята уже знали, что если в подъезд заходит мрачный человек в темно-синем, с каракулевым воротником пальто, зимней кожаной шапкой, отороченной тем же каракулем, в белых бурках вместо сапог или ботинок, и выгоняет на улицу, то это значит только одно – по Арбату проедет Сталин! Догадливые мальчики, по-тихому пересчитывая таких же, одинаково одетых "серых воротников", стоящих вдоль тротуара, играли на них в "чет-нечет", споря, кого из них уже видели, и любовались стремительно несущимся кортежем из пяти-семи "ЗИС-110"-ых, а в каком сидит вождь, никто и не знал.
Было ещё одно развлечение, ради него специально бегали на Смоленскую площадь, но редко кто мог похвастаться, что ему повезло – никто не знал, когда это произойдет, но Алик, однажды случайно, а второй раз в компании двух одноклассников, Левки Тарасова и Гешки Финтиктикова, всё-таки дождался удивительного спектакля – при полностью перекрытом движении на Смоленской, снизу, с Дорогомиловки, вылетели ЗИСы: пять-шесть понеслись в сторону Зубовской, пять-шесть в сторону площади Восстания, и столько же по Арбату, в какой находился вождь – поди догадайся!
Прямо напротив школы, в Староконюшенном переулке, находилось канадское посольство, так вот, когда из посольства выезжала машина, через несколько домов, ближе к Арбату, выскакивала «Победа» и стремительно неслась вслед за посольской. Спорили – сколько секунд-минут пройдет прежде, чем вылетит из подворотни машина слежения.
Алик показал Ксении знаменитый среди выпивающих арбатчан пивной ларек на углу Гагаринского и Староконюшенного, где, как шутил отец, изобрели "первый комплексный обед": там подавали стопку водки, кружку жидкого пива и бутерброд, тот самый, который Ксения потом назвала «Эдиков» – кусок черного хлеба с маслом, кружочек крутого яичка и кильки, и все в пределах десятки, в деньгах до шестьдесят первого года.
 Место это было как бы своеобразным клубом  для любителей пропустить стопку водки и кружечку пивка, там собирались представители рабочей и трудовой интеллигенции поговорить за жизнь, но чаще пожаловаться на неё. Там царствовали свои законы. Так, например, никто и никогда не лез без очереди, только с  санкции самой очереди, если были изложены уважительные причины, но просто так, по знакомству, «Вася, возьми мне тоже…» – ни-ни! Серьёзные конфликты никогда не разрешались на месте, для них была масса дворов, и никто из участников «собраний» возле «разливочной», так она неофициально звалась, не видел ни драк, ни пьяных до безобразии мужиков.
Именно там, у ларька, ошалевшие от неожиданности Алик и Сашка Невский, увидели отца, спокойно попивавшего пиво в "приятном обществе" – это  на третий день после выхода из больницы! Это после страшного инсульта с потерей речи и паралича правой стороны тела! И речь вернулась, и движение – и вот нате вам! Тогда Алик первый раз поднял голос на отца! И последний!  А Сашка целую неделю ходил, сокрушенно покачивая головой  и громко восхищаясь.
Как-то Алик провёл Ксению проходными дворами по диагонали от Арбатской площади до Зубовской, но обнаружил, что некоторые дворы уже перекрыты. Ксения смеялась – ты как разведчик, изучаешь пути отхода. Вот уж воистину дочь полковника генерального штаба! Разведчик, не разведчик, а убегать от преследования в смысле побоев, иногда приходилось.
Вообще, этот четырехугольник, ограниченный Гоголевским бульваром, Кропоткинской, Садовым кольцом и Арбатом, поразителен. Наверное, старомосковская архитектура сохранилась в каком-то виде и в других местах Москвы, но современные нувориши, рвавшиеся в старую аристократию, считали своим долгом поселиться именно здесь, и не просто поселиться, а "... до основания, а затем... свой новый мир построить ...", и пошли крушить-рушить! Мало образованные люди, волею номенклатурного каприза выкинутые в первые ряды, они не понимали, что самый правдивый предсказатель будущего, это прошлое! Но пока, как ни странно, ещё не все успели срубить под корень, пока ещё, соседствовали разные эпохи – от самых давних, средних давних, недавних, до совсем недавних.
На Сивцев-Вражке, напротив дома Аксаковых, красивейшем особняке девятнадцатого века, был выстроен отвратительный, непотребно желтого цвета, без всякого намека не только на архитектурные излишки, но и вообще на какое-либо подобие архитектурного решения, жилой дом, прозванный в народе "маршальским", по слухам – один этаж одна квартира. В нем поселились многозвездные генералы, вернее, там были их московские квартиры, а обитали они на дачах. Уже тогда некоторые начинали уметь красиво жить!
За домом, высокой – не перелезешь – металлической решеткой, был огорожен двор с высаженными там берёзками, сосенками и елями. Местные, коренные жители, туда никак попасть не могли, народная армия отгораживалась от народа, потом сообразили – неловко, вроде, наружную решётку оставили, а внутреннюю, между дворами, сняли.
Изредка там прогуливались два красавца королевских пуделя, якобы принадлежавших знаменитому лётчику, трижды Герою Советского Союза Покрышкину. С пуделями образовалась неожиданная проблема – между Тингом, доберманом Алика, и ними возникла просто классовая ненависть! Когда пуделей выводили во двор погулять, с Тингом дома начинало твориться что-то невообразимое, а домработница, которая с ними гуляла, рассказывала, что парочка, учуяв добера во дворе, исходя из себя от злости, начинала метаться по квартире как бешенная. Взаимная ненависть перерастала в открытые конфликты, а пару раз и в побоища, и Алик имел неприятные разговоры с хозяйкой.
Соседом Аксаковского дома, совсем придавив его к земле, стало мрачное, огороженное пропускными пунктами, здание без вывесок, без номера дома, однако все знали – "Кремлёвская поликлиника".
На Сивцев-Вражке около неё выстраивались ЗИСы и ЗИМы, они дожидались толстеньких жен начальников, их откормленных детишек.! Венчал поликлинику непонятно для чего предназначенный купол – он попадал под статью "архитектурное излишество", но Васька Грознов утверждал, что там спортзал, а он знал, его отец был ответственный работник аппарата ЦК и ездил на ЗИМе.
Особняков, подобных Аксаковскому, сохранилось довольно много, особенно в Гагаринском переулке. Самым известным был второй от Староконюшенного. Непонятно из каких хозяйских соображений окна в нём не были закрыты занавесями-портьерами, только прозрачным тюлем, и по вечерам, когда в комнатах зажигался свет, с улицы были видны красивейшие гобелены, старинные картины, кожаные фолианты на полках – малюсенький Прадо!
Страдать и жить планида людская, а вот страдают ли дома и камни, когда их рушат – неизвестно, но иногда кажется, что не только страдают, но и сопротивляются.
Витя Генкин, в то время проходивший службу на Черноморском флоте, еще в начале семидесятых годов прислал тоскливое стихотворение:
                Я выходец из нежного Арбата,
                Где переулки помнят имена бояр,
                Попертых, как персон нон грата,
                В Париж, Манчжурию и Белоградский «Яр».
                Антагонист по отношению к Филям, Перервам,
                К рабочим Пресни холодно, но не враждебно,
                Весьма восторженно – к московским стервам,
                Весьма презрительно – к властям и мерзостям!
                Вослед косноязычию партийной шатии,
                Не сторожа они родному брату,
                Талантливы, но как творцы апатии,
                В губернии спустив по Понтию Пилату.
                Я не могу принять плебеев запах,
                Ремней рогож, мешков, брезента               
                Свою судьбу в сторонних лапах,
                Непрошенность защиты как презента.
                Я не могу простить холопства дух,
                Покорность, перемешанную с дурью
                Сентиментальности и мыслей вслух
                О будущем со сталинским прищуром.
На углу Плотникова и Сивцев-Вражка стоит дом. Урод! Стены и окна. Высоченные, тяжелые, вечно закрытые ворота во двор. На окнах только что решеток нет. А жаль! По слухам, а что в нашей жизни есть более достоверное, чем слухи, построен он был для очень, запредельно очень, ответственных работников Совмина СССР! И, якобы, там была квартира председателя Госплана СССР Байбакова. По тем же самым слухам он был вполне приличный человек, однако ордера на арест отца и дяди подписал, но хорошо говорить со стороны, а когда тебе кладут на стол материалы из ведомства Абакумова, поди, не подпиши, даже если ты народный комиссар!
Строение это, классический пример послесталинской архитектуры – техническое решение расположения квартир в прямоугольнике, сложенным из кирпичей, вызывал ненависть у коренных арбатчан. Дом – идеал бездарности, отсутствие всякого намёка на умение вписаться в сложившийся городской ансамбль. До него там стоял дом-легенда. Мимо него все проходили с уважением, но его снесли ради дома-мурла! Не пожалели. Поселились. Не они, они на дачах, а домработницы и другая челядь.
В этом угловом особнячке, дворянской усадебке, Кутузов проводил последнее совещание, там окончательно решили – оставить французам Москву! Первое, знаменитое, совещание было в Филях, второе здесь. Даже если это не так, даже если это легенда, всё равно она требовала к себе уважительного отношения. Снесли! Суки! Снесли ради того, чтобы на его месте построить этот кошмар!
А как сносили? Ответ на вопрос, сопротивляются ли дома и камни при разрушении однозначен – сопротивляются! Страдают? Страдают!
Пришли рабочие, молотили ломами. Не вышло, щербинки отколупали и всё! Завезли "бабу", огромную железную болванку, краном раскачивали, били, били ... Кусочки отскакивают, а дом стоит ... Рабочие уважительно – на яичных желтках замешивали, на века ... Ночью взрывали направленными взрывами, только тогда разрушили. От пожара при французах уцелел, от немецких бомб защитили, а от своих начальников не уберегли! Предатели! Мерзавцы!
Памятник, над которым надо было уважительно дрожать, сохранять, гордиться, снесли ради места для бездарей-руководителей, совминовских капитанов промышленности, кои если и попадут в историю, то благодаря проклятиям будущих поколений за содеянное! Слава богу, что некоторые особняки отдали посольствам, хоть что-то сохранится. И отдавали-то не с целью сохранить, а чтобы со стройкой не возится.
Среди многих других старинных особнячков было два более или менее таинственных. Один из них стоял на углу Мало Власьевского и Гагаринского. Некую загадочность ему придавал высокий каменный забор, на вид довольно обшарпанный. Поговаривали, что это заезжий дом для гостей Патриарха, резиденция которого находилась совсем недалеко, в Чистом переулке. Заезжий или нет, но из ворот довольно часто выезжали машины, в которых сидели люди в рясах, и мальчишки, которых с первого класса приучали к тому, что религия – опиум для народа, а священники бездельники, паразитирующие на народе, с некоторым страхом и любопытством наблюдали за ними – все, что запрещено, очень интересно!
В другом удалось побывать, правда, в далеком детстве.
Кажется, в сорок седьмом году, вышел фильм "Падение Берлина" – патетическая ода вождю всех народов. Фильм крутили одновременно по всем кинотеатрам с утра до позднего вечера, а в школе, где я учился, был устроен торжественный комсомольско-пионерский сбор с просмотром ленты
На сбор кем-то, наверняка по согласованию, было решено пригасить генерал-лейтенанта авиации Василия Сталина. Вот тогда и узнали, что в скромном, сереньком особнячке на Гоголевском бульваре и живет сын вождя. В группу приглашающих попал и третьеклассник Олег Мильк, тогда ещё вполне хороший ученик.
Их нарядили. Темно-синие брючки из какого-то странного материала, больше похожего на плотную бумагу, белые рубашки с шелковыми галстуками, курточки и шапки, сильно напоминавшие пилотки испанских борцов с франкистским фашизмом. И привели в особняк.
Ребята, подавленные размером комнаты и тяжёлой мебелью, молча сидели в большой комнате, боясь лишний раз пошевелится. Потом, став взрослее, Алик понял, все подробно отложилось в памяти, что никакой пышности там не было, скорее официальщина, без всякого намёка на уют и на вызывающую роскошь.
Примерно через час вошел военный, полковник, это ребята понимали – дети войны – и сказал, что Василий Иосифович сейчас занят, его нет в Москве, на сбор он придти не может, но благодарит за приглашение, ему как бывшему пионеру это особенно приятно, и обязательно, как только выдастся свободное время, приедет к ним в гости. Всей делегации вручили подарки – каждому по коробке настоящих шоколадных конфет!
Только тот, кто пережил в детстве войну, для кого горячая картошка была праздником, кто по дороге домой жадно съедал довесок при покупке хлеба в булочной, для кого тортом или пирожным был кусок хлеба с маслом, посыпанный сахарным песком, кто в школе на большой перемене получал баранку с немыслимой роскошью – конфетой "подушечка", только тот может понять, что такое коробка шоколадных конфет!
Дальше интересно. Передо мной встал вопрос, на который до сих пор не могу ответить. На следующий день принёс коробку в класс, но на большой перемене был бит одноклассниками! За что? За глупость! Никакие отговорки не принимались – почему, дурак, не выпросил две коробки, чего одна коробка на тридцать восемь одноклассников! Я долго не мог решить, что же было лучше, принести коробку в школу, или дома нажраться самому всласть! Увы! Благие намерения ведут только в одно место!
                *   
- Алик! – он вздрогнул. Ксения!
- Ты как сюда попала? – он совсем не был готов увидеть её.
- Ты сошел с ума! – Ксению била лихорадка, - я приехала к тебе, Васса Владимировна зажата, лицо неподвижно – тебя нет много часов! Она попросила, чтобы я проводила её к сестре. Потом поехала сюда, во двор. Не знаю, была уверена, найду тебя здесь! Когда увидела, задрожала от злости! Или от радости! Да, от радости! – она обняла его, гладила по голове, по лицу, целовала, - идем, надо позвонить, Миша дал кучу монет, чтоб я звонила, а сам поехал с Марком на Фрунзенскую набережную, он знает, ты любишь там гулять. Все в панике, Софье Владимировне хоть врача вызывай, разве можно так себя вести? А ты – вот! Где ближайший автомат? – она прижалась уткнулась лицом в плечо, - Алик, Алик …, - дрожащим голосом - не делай так никогда,  никогда …
- Автомат на Арбате, у диетического. А сколько времени, я часы забыл дома?
- Седьмой час! Пойдем к телефону, позвоним, потом поедем домой, я прикую тебя цепями! – она потащила его со двора на улицу.
У подъезда стояли Мишка и Марик.
 - Скотина! Хоть ты и болен, а скотина! – Мишка был разъярен, - я должен всё бросать и бегать искать тебя! Умней ничего не придумал? Когда мать с Ксенией приехали, мы чуть с ума не сошли, куда ты делся. Хорошие обстоятельства для знакомства, не правда ли, Ксения? Пошли домой, сейчас тетя Вася приедет. Ксения, балбеса нашли там, где предполагали?
- Да, Миша.
Буквально следом вошла мать. Она молча подошла к Ксении, поцеловала её и шепотом, на ухо:
- Девочка, огромное тебе спасибо, - и обняла её. Ксюша вдруг  разрыдалась.
- Гад ты, всё-таки, дубина стоеросовая, - не выдержал Мишка, - тетя Вася, дайте пожрать чего-нибудь, лучше с рюмкой. Аликашка, у кого списал Стена Кентона?
- У Петьки. А у тебя нет? Ты давно его не видел?
- Давно. Его в Москве нет. У него, говорят, неприятности, его на конкурс Чайковского определили, а он брякнул публично, чего, мол, устраивать конкурс, когда все распределено в ЦК. Теперь будет концертировать в Усть-пере****юйске или в Мухосранске.
- Миша! – вспылила мать, - выбирай выражения, ты не один!
- Тетя Вася, замечательные городишки, там очень любят Бетховена и Баха, не говоря уже о Прокофьеве и Шостаковиче, просто заждались талантливого пианиста Петра Николаева. Алик, я возьму записи, Марк, двинули домой.
Шли по Комсомольскому проспекту. Совсем не майское небо было затянуто красными закатными облаками, а в воздухе носилась тревожная тишина. Почти не было прохожих, и даже троллейбус, обычно громыхающий как перевязанный веревками самокат, проехал так тихо, словно боялся нарушить безмолвие. Чёрные дома на фоне красных облаков только усиливали впечатление сказочной жути. Почему закаты в Москве так страшны?  Почему с красными облаками на Москву опускается покров  содрогания, и не только на людей – на всё! Булгаковщина какая-то!
Мишку передернуло:
- Ну и вечерок! Так и чувствую беду в воздухе!
Ксения взяла Алика под руку:
                «Вечер за днём беспокойным,
                Город, как уголь зардел,
                Веет прерывистым, знойным,
                Рдяным дыханием тел.
                Плавны, как пение хора,
                Прочь от земли и огней
                Высятся дуги собора
                К светлым просторам ночей».
- Ксения, - это Марк, - кто автор, впечатление, будто идет за нами и сочиняет? Уж не вы ли?
- Нет, Марик, что вы, стихи написал Максимилиан Волошин. Просто хорошие стихи всегда идут за нами, хоть автора уже давно нет на земле.
- Так! – ехидно усмехнулся Мишка, - теперь до меня дошел смысл дара Ремнёва, я усмотрел его на секретере. Ксения, учить Алика понимать поэзию так же бессмысленно, как слепому смотреть кино, а глухому слушать музыку.
- Однако ты ухитряешься делать и то и другое, - обозлился Алик.
- Аликашка, злость плохой аргумент в споре, но признайся, что ты равнодушен к поэзии, а для Волошина сделал приятное, но вынужденное исключение.
Трое расхохотались, а Алик кисло улыбнулся.
- А, да! Ещё Илья с Виктором, ты их тоже читаешь. Это его бывшие одноклассники, - объяснил Мишка Ксении.
- Я знаю. Стихи Ильи серьёзные, он талантлив, я даже запомнила отрывки, не понимаю, почему он занимается математикой:
                «На ваших прелестях, дружок,
                Поставлю маленький кружок
                И крестик!
                При виде незнакомых лиц
                Кивнём мы дружно сверху вниз
                Все вместе!»
Правда, изящно? И еще, целиком не вспомню, но:
                «Крепости сдаются просто так
                Без приготовлений и атак.
                Без вопросов и напоминаний
                Белый флаг выкидывают сами».
- Здорово! – восхитился Марк.
- Аликашка, вот ещё что, приехала Вера из Германии, больше двух лет не виделись, давай в субботу пообедаем в ДЖ, скромненько, по-семейному.
- Мишк, мать не отпустит, она знает, чем кончаются обеды в ДЖ.
- Ксения гарантом выступит, готовы?
- Если вы договоритесь с Вассой Владимировной. Алик, погуляем немного, потом посадишь меня в такси.
- Ты недоволен просьбой Миши, у тебя промелькнула тень на лице? – Ксения обратила внимание на озабоченное лицо Алика
- Ксюш, невозможно в дни болезни появиться в ДЖ, не побывав на работе. Неудобно, уже в понедельник утром всё агентство будет знать, что я провел день своего бюллетеня  в ресторане, а у меня не все друзья на работе. Придется завтра или послезавтра показаться в агентстве, впрочем, я и так собирался туда. Да и публика в ДЖ всё же своеобразная, полно наглых, самоуверенных людей, считающих себя непризнанными гениями и на этом основании позволяющих себе слишком много бесцеремонных выходок.
- Будешь ревновать? – обрадовалась она. – Аличка, я сделала уже свой выбор. Где телефон-автомат? - и закрыла дверь телефонной будки.
- Алик, я сказала маме, что в субботу мы с твоим братом пойдем обедать в дом журналиста, но она поставила условие: в пятницу ты обязательно должен приехать к нам домой. Она говорит, пора уже с тобой познакомиться, младшие её замучили, - засмеялась Ксения.
Конечно пора, звонить маме и говорить, я не приеду, останусь ночевать у Алика – конечно, пора, только причем тут младшие!
               
ГЛАВА 11

Алик пришел в поликлинику и расстроился – не взял с собой книгу, хвост на врачебную комиссию был приличный. Он уселся на жестком диване, закрыл глаза и уши, чтоб не видеть и не слышать отвратительные пересуды о болезнях или болячках, коими делились друг с другом соседи. И задумался!
 Живу в театре абсурда … Говорят, за вину предков рассчитываются потомки. Инфаркт в тридцать с перспективой крушения надежд на будущее, не дорогая ли плата за прегрешения предка? Если да, то вина его, видать, была суровой! Кто же из прародителей подложил свинью? Глубоко в генеалогию свою не нырял, незачем, чваниться там вроде нечем, но кому же из них так опостылела добродетель, что расплачиваться приходится мне?
Очнулся от скрипучего возгласа.
- … Малый, твоя очередь, спишь что ли, а глаза открытые. Давай, ходи!
Маленький, светлый кабинет. Здесь не реанимируют, здесь распределяют по «временным и постоянным квартирам». Здесь закон – что создано плотью, то превратиться в прах!
За столом старушка. Не добрая бабушка. Сквозь тонкие золотые очки внимательные глаза следователя.
- Мильк?
- Да.
- Я ознакомилась с вашими документами. Вы перенесли тяжелый инфаркт, но динамика болезни сейчас положительная. И выглядите вы вполне нормально … для такой болезни … будете оформлять инвалидность?
- Что-о-о-о! Какую еще инвалидность? – рассвирепел Алик, - мне на работу надо как можно быстрей, а вы – инвалидность! Нет, нет и нет, даже думать об этом не хочу!
- Конечно, вы будете работать, - облегченно улыбнулась докторша, глаза сразу подобрели, - с таким настроем обязательно будете, но не торопитесь, идет процесс долечивания, у вас был очень серьёзный инфаркт, ещё месяца три …
Алик охнул, но ведь знал же, а все-таки какая-то надежда была. Нет её!
- … да, да, а потом санаторий. У вас, как показали больничные исследования, плохие сосуды и высокий холестерин. Остерегайтесь жареное и жирное. По-видимому, у вас это наследственное, надо быть осторожным.      
Алик вышел и сел в скверике на лавочку. Задумался – красота … девятнадцать лет, девятнадцать лет … и плохие сосуды, высокий холестерин … инвалидность! Что общего? … Канцлер Горчаков, один из пушкинских  лицеистов, имея роман с дальней двадцатилетней родственницей в свои семьдесят лет, утверждал, что счастливая любовь продлевает молодость! Молодость, а не жизнь!
                *               
Утром он поехал на работу. С трепетом и волнением – как встретят?
Слава те господи, "подруги" Вики перед кабинетом ещё не было.
- Ба! Вот неожиданность! Мильк! Наконец-то! – обрадовался Ефрем Александрович, - Выздоровел! Уже на работу? Выглядишь здорово, вид отдохнувший, борода старит тебя, и слишком ты в ней моден! Зайди обязательно к Нениле Дмитриевне, она так переживала.
- Обязательно!
 Бабка чуть не прослезилась при виде Алика, а уж чем-чем, сентиментальностью она не страдала.
- Олег, о здоровье не спрашиваю, вижу, дело на поправку идет. Есть какие-нибудь просьбы?
- Ненила Дмитриевна, - поёжился Алик, - меня долго на бюллетене держать будут, а потом ещё в санаторий. Честно признаюсь, хочу сжульничать, сэкономить месяц. Пока на бюллетене, пройти курс санаторного лечения и сразу на работу!
- Сомнительное мероприятие!
- Так потому и говорю честно – жульничаю! Я думаю, вы поймёте меня.
- Понять-то тебя я понимаю, но …
- В Переделкино есть санаторий …
- Есть, его все знают.
- Но туда, говорят, путёвки невозможно достать.
- Помогу только потому, что сама бы так же поступила. Ты Анучина знаешь? Где сидит, знаешь? Зайди к нему, а потом ко мне.
Анучин не то, что удивился, а как-то пригорюнился, от визитов фотокорреспондентов он никогда не ждал ничего хорошего.
- Ты ж болен? С какой завиральной идеей пришел? Машина нужна?
- Нет, Сергей Павлович, успокойся, нужна всего-то путевка в санаторий.
- В какой?
- В Переделкино.
- Всего-то! А в Барвиху не надо? В Олеандру? Ты чего, парень, это невозможно, да ещё в это время! Небось, профсоюзную хочешь?
- Нет, за полную стоимость, у меня с профсоюзами ограниченные отношения – я плачу взносы, а они мне кукиш, хотя вру, пятнадцать рублей на фрукты выделили во время болезни. Трогательно!
-  Мильк, "Переделкино" не для таких, как мы, для начальства, им сам министр здравоохранения занимается! Вот у меня в Цахкадзор на август есть одна, хочешь, зарезервирую за тобой, а то претендентов много?
Алик пожал плечами – то ли идиот, то ли просто сволочь, и спустился к Бабке. Та не на шутку разозлилась.
- В Цахкадзор?  На какой месяц тебе удобно в Переделкино?
- На июль. Июнь ещё в Москве полечусь, июль в санатории, а в конце августа на работу.
Она набрала номер.
- Сергей Павлович, Ненила Дмитриевна. Вот и хорошо, что узнал. Слушай, ты чего моих мальчиков обижаешь отказами и, того хуже, дурацкими предложениями? Слушай меня внимательно – мне для Милька нужна путевка в "Переделкино" на июль месяц! А ты достань, мне безразлично, что для начальства, ты для чего в агентстве работаешь? – пауза, видно Анучин что-то объяснял, а лицо у Бабки становилось все суровей, - значит, вот что я тебе скажу, - в голосе появился хорошо знакомый металл, - мне плевать на все твои доводы, на следующей неделе путёвка должна лежать у меня на столе, ты меня не первый год знаешь, как сказала, так тому и быть, иначе … сам знаешь, уже один раз испытал!
Она зло бросила трубку на телефон, а на «спасибо» только кивнула головой. Он уже было двинулся из кабинета, но спохватился.
- Ох, чуть не забыл, Ненила Дмитриевна, спасибо за медаль, приятно в больнице быть награжденным!
- Да, - она повеселела Бабка, - мне Рена рассказывала, как ты, негодяй, награду воспринял. Мы с Ефремом Александровичем хохотали – посмертно! Сукин сын, был бы ты здоров, тебе не поздоровилось бы! – скаламбурила Бабка.
Выйдя от Бабки, Алик наткнулся на Валерку Кустова.
- Салам, джан, неджа сань? Якши? Сань неджа вадар ёдермишиян? Ты, никогда не пьянствовал, режим особо не нарушал, а уж перетруждаться – и говорить не приходиться! - засмеялся он, -  Беля силькялянмя сонра, сань чохмардын?
- Йох, хяр шей ёз гайсындады. Явяльки кими яшияджам.
Налетевший на них Ольгин буквально зашипел:
- По-азербайджански разминаетесь? Надо же – один русский, другой еврей, нахватались несколько слов на улице, бакинцы чертовы! А ты что, спятил, идиот! Поехали, я отвезу тебя домой. Что делаешь, дубина? Соскучился по второму? По работе затосковал? Вежина давно не видел? Бабка приказала тебя взашей гнать, а мне отвезти тебя. Злая сидит!
Сели в старенький, четыреста первый "Москвич", любимую игрушку всей компании. Ванька холил его и лелеял гораздо больше, чем жену Машку, что не мешало, однако, в состоянии острого подпития гоняться на машине во дворе в салочки.
- Как дела, Ванёк?
- Паршиво, Алька, все хуже и хуже. Колька Инисов, кавторанг в отставке, редактор хренов со значком почетного чекиста, придумал, как сотрудничкам нагадить да в благодарность за это за границу улизнуть. Теперь не лучшие негативы отбирают, а всю съёмку забирают, только брак вышвыривается.
- Нам же раньше платили хорошо, а что сейчас вдруг?
- Альк, к пятидесятилетию Советской власти, им надо было, потому и платили, а сейчас все по заявкам инокорпунктов и наших журналов, но эти хоть по макетам платят. А остальное, э! - с досадой махнул рукой, - Звонят  в корпункт из какой-нибудь коммунистической газетенки с тиражом в пять экземпляров где-нибудь в республике Южный Засёр – дайте нам фото внешнего вида завода резиновых изделий и его продукции, но только очень большого размера, - засмеялся Иван, - а завкорпунктом – пожалте, и денег не надо, братская помощь, а в отчете о собственной работе галочка – вот как мы работаем с зарубежной прессой! И никто поломать это не может, даже Бур! В агентстве пятьдесят процентов разведчиков под нашей крышей. Остальные  сорок восемь процентов блатные бездельники, и только два стараются что-то сделать! Мало! Песню, что ли, от тоски затянуть любимую?
Алик расхохотался! Единственная сочинённая Ванькой песня, авторством он ужасно гордился, но пел он её только в состоянии сильного опьянения и только за рулем. Обычно ночью, возвращаясь с гульбища, он открывал окно и грустно затягивал:
                "Не люблю я партию, не люблю народ!
                Уйди, проклятый пешеход!
                Тебя я ненавижу!
                На красный свет поеду я сейчас,
                Никто меня не остановит, нет"!
Они попрощались, Ванька уехал, а Алик, утомлённый, побрел через двор.
                ххх
Часа через два он привскочил на диване – завтра же пятница, надо ехать к Ксении, а он адрес не знает. Надо идти звонить, потом совсем поздно будет.
Ответили тотчас, словно были рядом с телефоном. Судя по голосу – мама.
- Добрый вечер, извините,  это Олег Мильк.
- Здравствуйте! Меня зовут Галина Александровна, я мама Ксении. Можно я буду называть вас Алик, как-то уже привычнее? - засмеялась она.
- Конечно! – с удовольствием сказал Алик.
- Ксении нет дома, Алик, оставили на дежурство. Завтра мы познакомимся уже очно, вы ведь обещали придти. Ксюша встретит вас.
- Я примерно знаю, где вы живёте - замирая, сказал Алик, - Кутузовский, двадцать шесть.
- Что вы, Алик, кто вам сказал! Мы живем не Кутузовском, в другом месте, на набережной Шевченко. Если ехать от метро на троллейбусе, то удобнее по Кутузовскому, там дворами домой.
Уф! Долой Кутузовский проспект, да здравствует набережная Шевченко!     Надо дождаться конца, тогда будет начало! Правы мудрецы!
С утра Алик поехал в "Прагу", где купил огромный торт! Его явно готовили на заказ, но не выкупили. Продавщица скрежетала зубами от злости, очевидно, были другие планы на этот кондитерский шедевр!
После "Праги", Алик отправился на "Центральный". Цветами на рынке и не пахло, обращение к родным азербайджанцам не помогло.
- Джан, приходи рано или предупреди! Всё, что хочешь, привезем для твоей невесты, клянусь аллахом, ничего нет, что осталось – стыдно предлагать! Давай, дорогой, завтрашний день.
- Слушай, а почему невесте?
- Дорогой, если солидный парень, самое время жениться, очаг нужен, дети, приезжает за цветами, да ещё с коробкой специально для него выпеченного пирога, куда может вечером ехать такой парень, а? Не к любимой же тете! Ну, нет у меня, - с мольбой в голосе, - и на рынке нет роз! Зачем так, дорогой, огорчаешься, если она тебя любит, потерпит до завтра, а если ты её любишь, то поезжай на другой рынок, на третий! Если сильно любишь – обязательно достанешь! Мой совет, поезжай на Пироговку. Там внутри, в переулках, большой рынок, наших много, спроси у них, скажи Бийук с "Центрального" просил помочь, они достанут.
- Спасибо, Бийук с "Центрального".
Добрые советы всегда приводят к добрым делам! Мать, равнодушная к цветам, ахнула – до чего красивы! Алик, шутя, показал язык, и рухнул на диван, действительно почувствовав усталость. "Если дело достойно завершено, вознесет и прославит тебя оно" – Фирдоуси. И уснул сном праведника.
                *   
Проснувшись, первым делом к телефону. Закон бутерброда – в подъезде не работает, на Ефремова оторвана трубка, у метро очередь!
- Ксюша, пропуск нужно заказывать?
- Нет, - засмеялась Ксения, - вахтер, но только спросит, в какую квартиру, причем не из осторожности, а из любопытства.
Черт, можно же было познакомиться вдруг, случайно, там, вечерочком заглянуть после провожания, чайку попить с морозца, а не устраивать столь официальный прием! Каким же идиотом со стороны выгляжу, даже таксист усмехается. Скорей бы уже это кончилось!
Ксения у дверей:
- Места себе не находила, - обняла его - чувствую, ты не в себе! Я тоже!
- Заходите, - на пороге квартиры появилась мама, - здравствуйте Алик. Меня зовут Галина Александровна, рада вас видеть. Какие цветы! Пеоны! Фантастика! "Прага"? Но это на полк голодных солдат! Признайтесь, Алик, вы оставили свадьбу или день рождения без сладкого! Ксюшенька, готовь чай, скоро придут остальные, а мы с Аликом пока поговорим.
- Мама! – чуть не заплакала Ксения, - мама!
- Что, ты, девочка, что пришло тебе в голову?
Ксения ушла. Алик помолчал и …
- Галина Александровна! – как в омут, - не хочу, чтоб наше знакомство начиналось с недомолвок, недосказанного. Ксении девятнадцать лет, не заглядывая в далекое будущее, но сегодня Ксения для меня … ну, не знаю, как сказать! Я понимаю ваши материнские волнения, возможно, в вашей ситуации я вел бы себя жестче. Черт! Извините! Никогда не был в подобных обстоятельствах, начинаю теряться! Понимаю, весь вечер буду под увеличительным стеклом, и неловко себя под  ним чувствовать - Алик улыбнулся, ему стало легче, - скажу откровенно – я не самый плохой человек на этом свете, правда, не самый здоровый, но "и это пройдет" было написано на кольце мудрого царя Соломона.
- Алик, своей отчаянной откровенностью вы загнали меня в тупик, - Галина Александровна улыбнулась, - Ксюшенька моя дочь, вероятно, где-то в глубине души у меня есть сомнения, родительская ревность. Вы правы, может быть, действительно "все пройдет …"! Поверьте, кроме желания познакомиться, за приглашением ничего не стоит. Пора уже, в конце концов!
- Пора! – вздохнул он, - меня зовут Олег. Или Алик. Будем знакомы! – и протянул руку.
Галина Васильевна расхохоталась, подошла к Алику и поцеловала его.
Раздался громкий вздох облегчения – Ксения появилась в комнате чуточку раньше, чем нужно.
- Мама, мамочка, ты самая умная мама в мире! Я тебя очень люблю!
- Да и я не дурак, - тихо буркнул Алик.   
Раздался звонок в дверь. Так! Сейчас вся семья будет в сборе! И точно, девушка, похожая на Ксюшу, но только по первому впечатлению, бросилась к Алику.
- Наконец, заждались, теперь не только рассказы и сводки о болезни, а вы сами, живой, реальный, вполне здоровый! Вы мне нравитесь, начинаю завидовать Ксюше, но  я очень её люблю, зависть умрёт, а радость за неё будет вечной! – все рассмеялись, а Марина совсем по-родственному расцеловала совсем смешавшегося Алика.
- Алик, давай сразу на "ты", - взял быка за рога Юра, - ты теперь член нашей семьи … - Ксения густо покраснела, Марина фыркнула, а Галина Александровна, пряча улыбку, укоризненно покачала головой, - … ну, чего вы все, - смутился Юрик, - он первый на нашем чаепитии, правда, не четверговым, но из-за него перенесли, значит, наш!
Самая обыкновенная квартира, четырехкомнатная. центр Москвы. Полковник-важняк!
Гостиная. В каждом московском доме даже в однокомнатной квартире есть своя гостиная, но не в каждой есть огромный прямоугольный стол и стулья с высокими спинками! Две копии Ренуара на стене, дорогие, в багетах. На противоположной стене странный городской пейзаж, кажется, старый Тбилиси. Художник грузинской школы, явно под влиянием Шагала, скелет рыбы на булыжнике мостовой выдает. На серванте большая фотография улыбающегося мужчины в белой рубашке-апаш. Отец! Ещё молодой. Кажется знакомым, но это потому, что Ксения немного на него похожа. Алик подошел сзади, обнял её, поцеловал.
- Алик, - она вздрогнула, - пойдем, я покажу тебе кабинет папы, он там работал дома, теперь мы там занимаемся.
Книги. Письменный стол, большой, под зеленым сукном, старая настольная лампа, мягкий ковер, скрадывающий шаги, стопки книг и тетрадей на столе. В углу ломберный столик, на нем старинная трехэтажная шкатулка для карт. Почему-то только три кресла, ан нет, четвертое за письменным столом,  Уютно, красиво, ничего кричащего, кроме … Алик уставился на фотографию, висевшую над письменным столом. Генерал Батов и армейский полковник! Заматеревший тот молодой человек, с фотографии! Мать твою! С ума сойти! Так не бывает! Ну и ну …
                воспоминание
… Батов … генерал Батов … Фед в коридоре … нужно снять очерк о генерале Батове … начальник штаба войск Варшавского договора … славный человек … об армии говорит с искренней любовью … предан ей на грани фанатизма … всё время укорял … за джинсы за замшевую куртку … но очень добро … дома у него чаи гоняли … с женой и дочерьми … иногда … водочку … с женьшенем … говорил  помогает … вдруг … повестка в военкомат … в призыв не взяли … тогда ревмокардит … не годен в мирное время … сейчас рекомендован райкомом … студент МГУ … член партии … понимать должен … военные годы … мало вас … недобор … медкомиссия за полчаса – годен ко всем видам службы … поедешь учиться во Львов …в  высшее военно-политическое училище … девятого августа … в день рождения … на вокзал … для отбытия по месту прохождения службы … никто не мог помочь … главный редактор … не могу прошибить – стена … случайная встреча … на углу Никитских … генерал … остановил машину … садись … чего грустный … в армию забирают … правильно … армия из тебя человека сделает … не будешь в постыдных брюках ходить … нет, меня в кадры … что!!! … они там с ума сошли … что с армией будет … жди в машине … я на доклад …три часа ожидания около Кремля … рявкнул … где военкомат … на Лесной …  кто отправляет … начальник четвёртой части … дежурный майор … вытянулся … на десять сантиметров стал длиннее … где четвертая часть … тот шепотом … впервые … генерал армии … дважды Герой … так близко … голос потерял … второй этаж … 204 … жди … через десять минут … поехали … только у Павшино … робкий вопрос … изумительный ответ … я спас армию от тебя … не меня спасал … армию … добрый человек … армия его не забудет … я тоже …
Всё это у Алика промелькнуло в голове за несколько секунд потому, что однажды Батов, выйдя из штаба Войск вместе с моложавым полковником, которого он куда-то подвез на машине, при расставании попросил сфотографировать их вместе на память. Вот эта фотография и висела на стене!
                *               
- Алик, - ворвалась в комнату Марина, - а скажите, пожалуйста, бороду вы будете сбривать, или менять конфигурацию в зависимости от моды? Я вижу, вы более или менее следите за ней, любите модно одеваться.
- Конечно, сбрею, Ксюша приедет и поможет, правда? Надоела она мне, раздражает, напоминает о больнице. Завтра идем обедать в ДЖ, это последний мой выход в свет с ней. Что касается моды, то нет, не такой поклонник, джинсы – любимая форма одежда, вполне средние запросы.
- Ага! "Леви Страус" – средние! Пойдемте, а то нас уже заждались.
                *               
- Алик, - уже за столом, - вы давали дочери читать стихи вашего школьного друга, она запомнила два-три стихотворения, прочитала мне в тот же вечер и немного рассказала о нём. Я не поленилась, разыскала у себя в библиотеке номер "Известий" со статьей "Бездельники карабкаются на Парнас". Отвратительно! Дикость! Как можно так безжалостно относиться к такому тонкому, хрупкому явлению, как поэт! Вы не можете дать мне почитать его стихи, они есть у вас?
- Конечно, есть, около тридцати стихотворений точно. Илюшки сейчас нет в Москве. Ещё мой одноклассник, Витя Генкин, капитан-лейтенант ВМС, хотя я подозреваю, что его вот-вот, учитывая независимый характер и откровенную нетерпимость к болванам, разжалуют в матросы пятой статьи! В свободное от конфликтов с начальством время он пишет умные, с философским оттенком, стихи, чему явно способствует служба во флоте. Когда мы все соберёмся в Москве, обязательно напрошусь к вам в гости вместе с ними. Сам я к стихам почти равнодушен, вероятно, из-за полного отсутствия музыкального слуха.
- Ой, как славно! – захлопала в ладоши Марина, - но, Алик, хочу вам заметить, что людей без музыкального слуха не бывает. Говорю вам это, как будущий теоретик-музыкант.
- Марина, не спорьте, со мной уже пыталась спорить директор института эстетического воспитания детей. Послушав, как я повторяю мелодию, она задумчиво произнесла гениальную по своей парадоксальности фразу – так фальшивить, как это делаете вы, может только человек с идеальным музыкальным слухом!
- Но вот серьёзно, как вас угораздило с такой болезнью? – отсмеявшись, Галина Александровна пододвинула вазочку с сушками, которую Ксения тут же отодвинула, - Молод, открыт, без тяжелых комплексов?
- Галина Александровна, замечательный киноартист, мой старший товарищ, грустно сказал – тебе, Алик, повезло, ты уже через это прошёл молодым, а нам всем предстоит! Случайность, Галина Александровна! Спасибо огромное, так было приятно и очень вкусно.
                *         
Вышли на набережную. Как же хорошо, уютно! Посреди Москвы дачное местечко! Степенно прогуливающиеся под ручку полнотелые отцы и матери семейств. Сосредоточенно вышагивающие спортивным шагом мужики в тренировочных костюмах. Две толстые, комичные в своём старании, бабы трусят, шевеля телесами, последователи Ларошфуко: изящество тела, все равно, что здравый смысл для ума!
Нет шума городского, люди из окрест домов сидят, завороженные закатом и тишиной. Ожидаемый разговор портит настроение, но  Алику он нужен.
- Ксюш, давай посидим пару минут, здесь удобно, никто мешать не будет.
- Не надо Алик, сейчас ты затеешь никому не нужный разговор, я боюсь.
- Ксюша, сегодня я познакомился с твоей семьёй, и понял – пора! Я старше тебя, разница – двенадцать лет, это много …
- Одиннадцать!
- Спасибо! Это утешает. Да не смейся ты, я и так не знаю, как сказать!
- Алик, я радуюсь тому, что ты бормочешь! - Ксения слабо улыбнулась,- а теперь слушай! – она выпрямилась, - приняла решение я, я сама, никто меня не заставлял, да и не могли заставить! Пожалуйста, не затевай со мной этих никчемных разговоров.
Ксения замолчала, а он мучался, надо было решиться... А что откладывать, нельзя допустить, чтобы это сделали другие.
- Ксюш, есть ещё одна проблема, я – еврей!
- Ну и что? Алик, ты не должен поднимать этот вопрос, который, вообще-то, не вопрос, а комплекс. Я не помню точно, когда это произошло, кажется в седьмом классе, я дружила, да и сейчас она единственная моя подруга, обязательно тебя с нею познакомлю, она замечательная девушка, Сонечка Киршбаум. Мы прогуливались на перемене, несколько одноклассников подошли к нам,  и один из них спросил, почему я всё время вожусь с "жидовкой"? Остальные рассмеялись, им было весело! Сонечка расплакалась и убежала, а я в растерянности не нашла ничего сказать, кроме – какое ваше дело! - Ксения задумалась, глядя на воду, - вечером я рассказала папе и маме, папа очень обозлился, сказал, что эти -  мразь, он так и сказал - мразь, а ты не сумела постоять не только за подругу, но и за себя! Он взял телефон Сонечки и позвонил отцу, Семёну Аркадьевичу и сказал, что хочет с ним поговорить. Оделся, взял меня с собой, мы зашли в магазин, отец купил бутылку коньяка и ещё что-то. Когда мы пришли, отцы закрылись в комнате, а мы с Сонечкой сидели и молчали, мы не знали, о чем говорить. Когда они вышли, Сонечка обняла меня и шепнула на ухо: спасибо, что ты молчала, я тебе поверила! Нам было всего по тринадцать лет. Папа расцеловался со всеми, мы ушли,  и уже на улице сказал мне: дочь, ты повзрослела, я обязан тебе сказать, жаль, что не сделал это раньше, ты бы оказалась подготовленной: гнусно, всё это отвратительно, это болезнь бездарных, неумных, неразвитых, а потому очень злых и завистливых людей. Только они гордятся национальностью - случайностью, выпавшей при рождении, для порядочных людей такого вопроса не существует! Алик, честно говоря, я не очень понимаю тебя.
- Может быть, ты и права. Слушай, Марик справедлив – лучше инфаркт с тобой, чем без инфаркта, но без тебя.
- Оба вы дурачки, - засмеялась Ксения. – Скажи мне лучше, - она обняла его и прижалась, - я уже говорила тебе, иногда ты вдруг уходишь в себя, как бы исчезаешь из жизни, переходишь в другое измерение. Где ты в это время? О чем-то думаешь? Не секрет?
- Нет, не секрет. Простая случайность, но, как бы тебе сказать? Знаковая! Фотография папы и Павла Ивановича – моя фотография!
- Что! – Ксения даже вскочила.
- Да, моя. Лет семь-восемь тому назад мне поручили снять фотоочерк о Батове, и я довольно долго возился с ним. Как-то, договорившись с генералом, ждал у ворот штаба, на территорию, несмотря на все мои допуски,  не пускали. Генерал вышел с молодым полковником, они куда-то собирались, и попросил, чтобы я снял их на память. Вообще, я этого не делаю, но Батов! Я многим ему обязан и снял их, отпечатал две фотографии, одна из них висит у вас на стене.
- О господи! Оказывается, ты был знаком  с моим папой!
- Скорее, видел его.
- Мистика! Трудно поверить! Через несколько лет я принимаю тебя к себе в палату, чтобы потом полюбить! Вот и не верь в высшее предназначение! О, Господи, верно, ты есть!
                *            
Алик не сразу поднялся к себе, посидел во дворе на лавочке под тополем. Ему понравилась семья Бардиных. Все любят друг друга, все уважают друг друга, в беде никогда не покинут друг друга – семья! Отец и мать сумели привить детям всё то, что входит понятие «порядочный человек». И образованный.
В его семье складывалось не так –  родных братьев не было, он был единственный ребёнок, а двоюродные … Алик с досадой махнул рукой – в той семье его считали вторым сортом. Хоть и родственник, но бедный, сын всего на всего директора театра, а не замнаркома или полковника НКВД. Мишка, старший из кузенов, всегда был отличником, Алик никогда. Мишку никогда не исключали из школы, Алика довольно частенько. Отсюда  - он лучше! И ему всё лучшее!
 Всё изменилось, когда повзрослели, когда выяснилось, что плохо учившийся Алик занял высокое место в жизни, а оба кузена остались никому не известными, более чем рядовыми, инженерами. Тетка ревниво относилась к карьере Алика, в душе она была убеждена – её дети более достойны, они несправедливо обделены жизнью. Справедливо, усмехнулся Алик.
                *          
В ресторане Юрка, знакомый официант, обрадовано сообщил, что ему всё время "докладывали" о состоянии здоровья, борода твоя мне не нравится, ты в ней какой-то чужой. Сколько вас будет? Брат с дамой и ты не отстал от него? Молодец! Меню обычное? Нет, требуется корректировка, соберемся, тогда и закажем.
Алик вышел за ограду встретить девушку и ахнул!
- Аличка, тебе не нравится мой наряд?
- Ксюша, я боюсь! Нельзя быть такой восхитительно красивой, это унижает меня! Честно говоря, я боюсь, что вскоре появится офицер-кавалергард, молодой, красивый, и …
- … и я оставлю тебе сына Сережу, а потом на рельсы? – улыбнулась Ксения, - это уже было, дорогой. Ты мне лучше скажи, вчера ведь был в гостях, первый раз, и как тебе?
- Я же сказал прямо там и сразу – завидую, завидую лютой белой завистью, у меня не было такого счастливого детства. Вы все замечательные люди!
Ксения снова засмеялась.
- Знаешь, как Юрик на тебя среагировал! Играет в карты, ходит на стадион, не прочь вкусно поесть – настоящий мужик! Мама рассердилась! Маринка  расплакалась – ты первый, кто вот так, своим, вошел к нам в дом! И я … - уткнулась лицом в плечо, -  сейчас пройдет, давай сменим тему. Ой, - она взглянула на руку Алика, - у тебя новые часы! "Сейко"! Какие красивые! Выходной наряд? – съязвила Ксения.
- Переход от сентиментальности к ехидству! Вчера купил в коридоре у Лешки.
- Алик, Миша сказал, что придет с Верой. У них роман?
- Хороший вопрос о давно знакомых людях. Не знаю, как роман, но отношения какие-то есть. Мишка до сих пор живёт своими увлечениями, а у него их два: джаз и книги! Обо всем остальном заботится мама. Верка славная баба, она старше Мишки года на два, но во сто крат по жизни умнее его. По-моему, хорошо к нему относится, если они поженятся, будет ему ещё одной мамой, и наверняка первой – дама она волевая. А, вот и они, не видят нас, это хорошо, спокойно можно будет посидеть. Михаил Львович! – окликнул он.
- Притаились! Здравствуйте, Ксения! Знакомьтесь – Вера и Ксения!
С Аликом Вера расцеловалась.
- Как тебе служилось на передовом фронте борьбы, в центре реваншизма?
- Спокойно, - рассмеялась Вера, - тихая страна, вокруг толстые бюргеры, наливающиеся пивом в пивных, которых больше, чем булочных. Повезло, немцы в нашем кругу были нормальные люди, один прямо сказал, что они понимают, не мы танки вводили, но всё же мы голосуем за тех, кто их вводил. Наши, советские, тоже оказались приличными людьми, даже этот, - она постучала костяшками пальцев по столу, - вполне порядочный мужик, в наших делах не копался,  своими занимался.
- Алик, - наклонилась Ксения, - к нам кто-то направляется.
Алик оглянулся. Яшка! Кличка "рыночник"!  Точно, идет ко мне, чтоб его!
Удивительный тип – маленький еврей, прикрепленный к огромной голове, с пышной, беспорядочной, рыжее не  придумаешь, шевелюрой и огромными веснушками на бледном, скорее белом, лице. Вечно в одной и той же ковбойке, густо обсыпанной перхотью, заметно прихрамывающий на правую ногу, в несменяемых брюках! Фотограф на Тишинском рынке, отсюда и кличка – "рыночник". Феноменальная способность проникать во все закрытые заведения – в ДЖ, в Дом кино, в ВТО, в ЦДРИ, и даже в клуб КГБ! Это для престижа, деньги ему не занимать. Его "Волга" была напичкана всякими чертиками, портретами звезд театра и кино, просто полуголыми бабами, и напоминала рождественскую елку, разукрашенную специально для онанирующих мужиков. Алик не любил Яшку, даже как-то в сердцах сказал ему, что когда видит его, становится антисемитом!
- Здоров уже? – спросил Яшка, пытаясь обнять ускользающего от объятий Алика - Слава богу! Я всегда относился к тебе с уважением, мне нравились твои работы, был возмущен, когда у тебя и "прицепа" отобрали медали.
- Яшка, не повторяй невских шуточек, Сашке обойдется, а тебе Эмка морду набьёт, и поделом. Извини, мне надо к брату и его невесте возвращаться, - довольно резко сказал Алик.
- А вторая? Надо бы портретики её поснимать. Ты не против?
- Против, Яша, против! Осмелишься подойти, и я встану в очередь за Эмкой, - Алик разозлился всерьёз, экий навязчивый наглец!
- Суров ты, никак сам поухаживать вздумал? Так ты ж болен?
- Яшка, - закипел Алик, - иди, кому скажешь, что я здесь – убью поганца!
- Ну-ну, желаю здравствовать!
- Алик, разве можно так обращаться с людьми, никогда не видела тебя таким злым, - Ксения даже расстроилась.
- Ксюш, ненавижу безответных идиотов! Что бы ему ни говорили, как с гуся вода.
- Алик, он несчастный человек, ему так хочется быть среди вас, а вы издеваетесь. Это некрасиво! Задумайся, он не обращает внимания, тогда кто кого презирает? Не надо быть злым и жестоким, ну так жизнь сложилась у человека! Ты думаешь, он от этого не страдает?
- А, бросьте, хотите, повеселю вас историей с Яшкой и его, как говорится, комплексом неполной ценности!
- Давай, Аликашка, а то грустно стало. Ещё бы графинчик сообразил бы.
- Но только маленький, - Вера с опаской посмотрела на Мишку
- Ты, Мишка, знаешь, - начал Алик, - что за люд проникает через щели в пресс-бар кинофестивалей. Трутся там, чтоб наутро соврать – вчера танцевала с Быковым, выпивал с Женькой Моргуновым, Никита – отличный парень, а Андрон – пижон, пижон! Яшка, своими путями получившим аккредитацию от мухосранского журнала, что-то вроде "Тушинского вора", всеми ночами там пребывал, расплываясь от удовольствия. Прихожу часа в два ночи, бар забит до предела, в воздухе тяжелый табачно-сигарный дым, грохочет музыка, кто-то танцует, кто-то процесничает, все поддавшие – ну никакого английского клубного уюта у камина с сигарой и вежливым лакеем! Увидел Сережку Иванова из "Известий", он сидел с Мариной Влади, и ещё какой-то мужик. Видно Марина перехватила мой тоскливо-голодный взгляд и помахала ручкой – садись за наш столик. Сережка обрадовался, скучно ему было одному. Алик, это мой муж, летчик, летает в Африке, гордо сказала Марина! Тот радостно вскочил, стал, чуть ли не обниматься и приговаривать: "Окей, окей, всю есть порядка?" Рассмеялись. Марина ушла за соседний столик, там расположились члены французской делегации, и я спросил у Сережки, что такое её муж? Какой там летчик, махнул рукой Сережка, может, когда и летал, да сейчас хозяин авиакомпании в Африке, киношники к нему свысока относятся – солдат, необразованный, невоспитанный, разговаривают с ним брезгливо – не их круга человек! Он это чувствует, вот и тянется куда попроще. 
Тут началось – появился Яшка! Увидев нас с Сережкой, подошел к столу, стал вполоборота к нам, глядя на танцующих, и небрежно, давно ли мы гуляем и где Марина Влади? А зачем она тебе, вкрадчиво спрашивает Сережка? Да потанцевать с ней хочу! Мы оторопели! А что, спокойно продолжает Яков, бабки заплачу, так со мной любая пойдет и не только танцевать, все зависит от количества бабок, и вытаскивает из кармана увесистую пачку денег. Вот тут я и взорвался. Понимаешь, Ксения, всю жизнь ненавидел диктат физической и денежной силы, а тут откровенно циничное демонстрирование! Понимаю, что анекдот, но не дай бог, вернётся Марина! Вот …
               
                воспоминание
… после мелкой удачи на ипподроме, чрезвычайно гордый представившейся возможностью, всего девятнадцать лет, я пригласил Женьку Михневу, хорошенькую девушка, бурный, а потому кратковременный роман, поужинать в "Метрополе". Через некоторое время роскошный,  одетый во все иностранное пижон, дело было году в пятьдесят седьмом или восьмом, все фирменное было признаком принадлежности к особой касте, подчеркнуто вежливо, с какой-то элегантной иронией,  попросил разрешение пригласить даму на танец! Женька жестко отказала.  Я торжествовал внутри себя, был ужасно горд поступком Жени, но минут через десять-пятнадцать официантка с вульгарно размалеванным лицом, подкатила столик, на котором нy разве только птичьего молока не было – коньяк, шампанское, фрукты, цветы - все безумно дорогое по тем временам, и с гаденькой улыбочкой объявила, что это все – презент от товарища N. Она так и сказала - от "товарища N"!  Я обомлел, растерялся, не знал, что делать, как реагировать на этот, едва ли не первый в жизни, настоящий плевок в душу! Я всегда ненавидел диктат грубой физической силы, настрадавшись от него еще в детстве, но диктат богатства, диктат денег оказался куда более омерзительным. Выручила Женька, она тихо сказала – расплатись по нашему счету и пойдем, он наверняка здесь с дружками, а, обращаясь к официантке уже довольно громко - нет, не надо, отвезите все обратно. Та с издевательской усмешкой пожала плечами – "товарищ" уже ушел. Тогда Женя надменно, почти царственно, откуда только взялся артистический талант, сказала – оставьте себе, подумала секунду и добавила – на чай, сорвав аплодисменты соседних столиков – следили ведь!
 Через полгода, вместе со знакомым по кличке Лыс,  я встретил на каком-то вечере в ЦДРИ своего обидчика. Вокруг него крутилась вся московская фарцовочная рать, и на вопрос кто такой, получил в ответ – Рокотов! Лыс мне доверял, я был в курсе многих его фарцовочных дел, потому был откровенен и рассказал, что Рокотов, крупнейший деятель подпольного рынка валют, якобы женат на бывшей юной любовнице Берии, и судя по всему является «крючком КГБ».
Фамилия Рокотов  потом всплыла в связи с громким судебным процессом, где тот был главным обвиняемым за валютные преступления. Конечно, у меня не было симпатий к нему, унижение никогда не забывается, да и вообще к фарцовщикам особой приязни не было, но то, что сотворили с двумя парнями  по воле взбесившегося от полноты власти руководителя государства, нагло нарушившего принцип – закон обратной силы не имеет, выходило за пределы элементарной законности: Рокотов, и его подельник Владик Файбишенко были расстреляны.

Я Яшке, - Алик продолжил, - летчик говорит, Марина внизу, в холле, дает интервью, потом сразу уйдет в номер, поздно уже. Вытащил я его с двенадцатого этажа вниз, в холл, конечно, там кроме стукачей, никого не было, и отправил домой. С тех пор перестал со мной здороваться, сейчас исключение в виду болезни. Весёленькая история, вот тебе и не полно ценный?
Неожиданно появился Ермолов – Юркина наводка, теперь ясно, зачем рядом стоял стул – рояль в кустах!
- Алик, дорогой, - после объятий он уселся на стул, - наконец-то все встало на свои места! Ты в ДЖ, в окружении милых и красивых людей, всё вернулось на круги своя. Ты замечательно выглядишь! После твоего приезда в агентство …
- Когда ты успел? - накинулась Ксения, - что ты шутишь с собой, на тебя действительно нужно надеть поводок и крепко держать!
- Кретин! – коротко бросил Мишка, а Вера укоризненно покачала головой.
- Алик, дружище, извини, не знал, что твой визит на службу был нелегальным. Ксения, - повернулся к Ксении, - знаю, вас зовут Ксенией, заодно уж всем сообщу, что меня зовут Женя, фамилия моя Ермолов, мы вместе работаем, я считаю себя другом Алика, а потому имею право к вам обращаться. Он доказал  нам, что обладает силой духа, ещё Цицерон говорил, что суть счастливой жизни он видит в силе духа. Даже лежа в больнице, он ухитрился быть награжденным Юбилейной медалью В.И.Ленина, впрочем, этой награды мало кому удалось избежать, - Мишка расхохотался, - но только Алик сумел задать вопрос, прокатившийся по всему агентству, порадовавший всех нас, его друзей, своим оптимизмом – значит, жив, значит, ничто в нём не изменилось: уж не посмертно ли его наградили!
Мишка затрясся, но Ксения даже не улыбнулась.
- Женя! Пожалуйста, не стройте иллюзий, он просто не понимает, что с ним произошло.
- Не верить в свою болезнь означает отказаться принять её! Я хочу выпить за него! Ксения,  мне много рассказывали о вас, и, как бы банально это не звучит, вы лучше всех рассказов, и главное достоинство – ваш отличный выбор! Подлинная и долгая любовь начинается с любви, а не с прелюдий. Юрик, волоки мой стаканчик.
- Полный?
- С выпуклым мениском!
- И вы собираетесь все выпить? – с ужасом спросила Ксения, увидев, тонкий, покрытый инеем, стакан.
- Непременно, и чтоб вас не разочаровывать, одним духом. За вас!
И ушел.
- Однако! – Ксения повернулась к Алику, - скажи мне, кто твой друг …
- Ксюша, Женька пришел к нам трезвый, как стёклышко, таким же и ушел, и будет таким же, если число стаканов не перевалит за норму, которую никто не знает, но пьяным я его ни разу не видел. Талантливый журналист, прекрасное перо, умеет подать даже средненькую тему так, что она покажется интереснее и осмысленней любой сенсации, как все не ординарные личности, пьёт, сохраняя при этом ясность ума и контроль над собой. Всегда элегантно одет, выбрит, вид настоящего джентльмена, каковым, собственно, и является.
- Славный мужик, - пробормотал Мишка, между прочим, приканчивая графинчик, - а почему ты раньше меня с ним не знакомил?
- Вы просто случайно не встретились. И хорошо, ты бы стал алкоголиком, а он джаз-фанатиком. Расскажи лучше, какие новости?
- Аликашка, самая важная новость, - голос стал торжественным, как у Левитана, - на самом деле предстоит традиционная народная забава – наша с Верой свадьба! О дне будет сообщено дополнительно! Ура, товарищи!
                *            
На Арбатской площади Ксения заглянула в лицо:
- Алик, глаза у тебя усталые. Завтра приеду с утра, а сейчас давай зайдем ко маме, попьём чай. Она обрадуется.
Галина Александровна действительно обрадовалась.
- Мама, убери со стола сушки! Миша и Вера объявили о свадьбе!
- Ну, как приятно, значит, помолвка? Алик, вы дружите с братом?
- Мы – братья, - он пожал плечами, - хотя и двоюродные. Бывает и дружим, но чаще ругаемся. Он не уверен в моих литературных вкусах, я не верю в искренность его увлечений, Мишка часто отдаёт дань моде, но увлечение проходит вместе с модой. Он в восторге от Фолкнера, а для меня он скучен, я люблю Дос Пасоса, Мишка считает его средним писателем. Стеная от восторга, чуть ли не насильно, сунул мне "Шум и ярость", а мне роман показался бредом алкоголика, творившего в запое.
- Вы говорили, он увлечен джазовой музыкой?
- Вот тут совершеннейшей фанатик! И большой знаток! Ночью разбудите и спросите, сколько лет Джонни Ходжес, саксофонист мирового уровня, играл у Дюка Элингтона в оркестре, он не только назовет точные даты, но и весь состав оркестра, какие пьесы Ходжес солировал,  сколько и когда было выпущено пластинок, а Эллингтон и всем составом оркестра и отдельными группами выпустил такое их количество!
- Я очень уважаю таких увлечённых людей!
- Мама, я привезла "Тропик рака" Генри Миллера.
- Ксюша, книга серьезная, я читала, прошу тебя не показывать Маринке и Юрику, они не готовы к ней. На самом деле, я и в тебе сомневаюсь, но читать и знать надо. А как вы к ней отнеслись?
- Я прочитал давно, для меня она стала неким откровением, литературой двадцатого века, очень интересной, многослойной, некое сплетение сексуальности, бесстыдства, философии и лиризма – жизни то есть.
- Интересно. Я почти согласна, некоторые сцены …, наверное, я устарела.
Дома ждала мать.
- Миша мне сказал, что обед прошел славно. Вере и ему очень понравилась Ксения.
- Спасибо, одобрили, а то бы без них не обошелся! Скажи тетке, что Вера нам тоже нравится! – буркнул Алик и ушел к себе. Мать почему-то испортила настроение.
                *               
Встал Алик очень рано, потихоньку, сначала ножницами, потом бритвой, вернул себе, как говорил Фед, настоящее лицо. Задумчиво посмотрел в зеркало – действительно, заметно похудел, даже скулы стали видны. Интересно, переносить несчастье не так трудно, как его последствия. Никогда раньше не задумывался, как выгляжу, красив или урод, умён или глуп, образован или нет! Сейчас задумался, а ответа нет – не знаю. Раз не знаю, значит глуп!
Мама выглянула с кухни и кинулась обнимать.
- Слава богу, решился! - целуя его, - подарок для меня!
- Снова красивый стал! – вторила Марина.
Так! Ответ на первый вопрос есть, да эксперт того, особого доверия к вкусу нет. Надо ждать ответ на второй.
За завтраком он спросил, когда приедет Олег. Часам к двенадцати, я тебя прошу, не наседай на него, ему сострадать надо. Не ему, вспыхнул Алик, а Клавдии Сергеевне и Серёжке! Она одного вырастила без отца, теперь второго воспитывает, а папочка пьяный вусмерть на диване валяется!
- Алик, - мать выглянула в окно, - когда Ксения должна приехать?
- К одиннадцати.
- А сейчас сколько?
- Четверть.
- Выгляни в окно, метро и троллейбусы стали ходить быстрее.
По двору шла неторопливо Ксения.
- Ма, я пойду с ней погуляю, а то потом не выберусь.
                *            
Он перехватил её у подъезда.
- Аличка, ты похорошел ровно на одиннадцать лет! – она чуть порозовела, - ты умница!
Вот ответ и на второй вопрос. Эксперту можно доверять!
 - Ксюш,  давай пойдем, погуляем, по Комсомольскому проспекту, хотя бы до моста добредем. Никогда в ту сторону не ходил.
Воскресение. Утро. На улице никого, если не считать отдельных бабушек. С укоризной оглядываются на юбку Ксении. На самом деле – ничего особенного. Мини. Ну, и что? Была б ты, бабка, молодой, и на тебя  оглядывались бы. Были бы такие ноги.
 На обратном пути наткнулись на коридорного спекулянта. Алик вспомнил, Ксения хотела купить замшевый пиджак.
- Леш, видишь девушку?
- Не первый раз, красивая!
- Леш, оцени размеры, а не внешность. Нужен новый, обязательно новый, замшевый пиджак, лучше всего канадской замши. Понял?
- Понял! Завтра к вечеру, в крайнем случае, послезавтра будет.
В комнате Ксения накинулась на Алика.
- Что ты делаешь? Это же очень дорого, у него покупать!
- Не волнуйся.
Ксения покачала головой, обняла и  отпрянула – кто-то постучал в дверь!
Олег и Сережка. Маленький, голубоглазый блондин, до ужаса похож на Инну! Можно понять тоску Олега, когда перед тобой постоянно портрет умершей жены!
- Серёженька, здравствуй, дорогой! Как твои дела?
- Здравствуйте, дядя Алик! Хорошо, вчера ходили с бабушкой в кино.
- Сереженька, и ты, папа Олег, познакомьтесь, тетя Ксения, а для тебя просто Ксения.
Ксения протянула руку Сережке, совсем, как взрослому человека, потом наклонилась и поцеловала его, совсем смутившего,  в щёку. Олег снял очки, зачем-то протер их, надел и уставился на Ксению.
- Олик! Граф Турбенлендский и рыцари Круглого стола …
Начавшийся монолог прервала мать.
- Олег, как Клавдия Сергеевна себя чувствует, я давно с ней не говорила?
- Ничего, спасибо, всем приветы передавала, а тебя, - он повернулся к Алику, - просила поцеловать и поздравить с выходом из больницы.
Мать увела Сережку пить чай, пригласив жестом и Ксению, но Алик выскочил в коридор и задержал её.
- Ксюш, у меня к тебе огромная просьба, я забыл купить Сережке подарок, выйди с ним прогуляться, угости мороженым и зайдите в магазин "Игрушки", мы проходили мимо него сегодня. Возьми деньги.
- Алик, - Ксения даже голову наклонила от удовольствия, - ну что ты хитришь, ничего ты не забыл, я же видела, как ты внимательно изучал витрину, пока мы шли мимо, просто ты хочешь, чтобы именно я купила ему подарок. Я тоже об этом подумала, но как-то неловко было покупать самой, а тем более, напоминать тебе.
Ксения засмеялась, чмокнула его в щеку и пошла за Сережкой, а Алик вернулся в комнату. 
- Будешь мне морали читать, проводить политбеседу? - помрачнел Олег.
- Буду, не сомневайся!
Алик сомневался. Что стоят банальные наставления праведного человека неправедному! Главный вопрос – кто праведный, а кто нет?
- Ты мне не посторонний человек, чтоб я спокойно наблюдал, как ты скатываешься вниз. Водка и эта здоровая сучка, будущая алкоголичка, у тебя все извилины выпрямили?
- Игорь насплетничал? - нос вытянулся и стал похож на клюв орла.
- Не насплетничал, а поделился, а ты тоже, распутник хренов, нашел собутыльницу.
- Алик, ну что ты, такой злой, ради бога!
- С тех пор, как я наткнулся на тебя, пьяного, на Гоголевском, и еле-еле оттащил домой, а потом смотрел на окаменевшее лицо Клавдии Сергеевны, и на плачущего Сережку, убить тебя готов, - в Алике вспыхнула было угасшая энергия, - ты, взрослый болван, знаешь, что творишь? Ты сам мне говорил, что у Инны тяжелая наследственность, отец алкоголиком был, а если, не дай бог, проклятье это достанет Сережку, да плюс пьяница папа, - Алик окончательно обозлился, - сволочь ты, такую ответственность – парня родил – взял на себя! У пятилетнего мальчишки глаза взрослого человека! Неужели не понимаешь, что смерть одного человека не останавливает жизнь и налагает колоссальные обязательства на близких!
- Алик, что ты меня терзаешь, ну, мне поделом, но не надо так плохо о женщине, некрасиво это, она хорошо ко мне относится, и к тебе тоже. Жалеет меня.
- Жалеет тебя? А тебе нужна её жалость? Что, она искренне тебя любит? Она баба ушлая, опытная, тебе до неё ой как далеко! Да плевать мне, в конце концов, на неё, меня другое страшит – будущее твоё, Сережки и Клавдии Сергеевны! Я сейчас скажу тебе то, что, в общем, говорить не следует, но вынужден. Клавдия Сергеевна не вечно жить будет, слаба она здоровьем, а ты добиваешь. С кем Сергей останется? С тобой в таком виде, как сейчас? Ты знаешь, что посеешь сейчас, то пожнешь через десять лет. Олег, пойми ты, наконец, что вся наша будущая жизнь состоит из последствий предыдущей, на осмысление самого себя дается только одна жизнь, что несправедливо, но, так!
- Ты зол, Алик, не мучай меня, мне и так плохо, все, что ты сказал, я сам понимаю, как понимаю и то, что кроме тебя и Гошки мне никто этого не скажет. Ничего, я дня через два уеду в командировку, может, там оклемаюсь, еле же держусь на работе. Витька Ампилович все время стучит в партком и в кадры, рвется за границу в длительную, наметилось у него в Никарагуа, совсем с ума спятил, выслуживается. Ну, хватит, лучше скажи, у тебя с этой девушкой серьёзно? Понимаю, не моё дело, но хочу спросить, - нос орла стал несколько тупее, - помнишь ли ты Лину Зейналлову?
- Подругу Лены Засекиной? Конечно, а почему ты спросил?
- Пока не вернулась Ксения, я передам тебе письмо, которое Лина привезла тебе из Испании.
- От Лены? - у Алика всё екнуло внутри, - как Линка к тебе попала?
- Она нашла меня в радиокомитете и передала. Алик, тебе никто не говорил, что Ксения напоминает Лену?
Зачем, завопило всё внутри, давно прошедшее прошлое, почему все, даже мать вспоминают об этом? Но если больно, значит, не прошло? Прошло! Взрезали зажившую рану, и появилась боль!
- Мать сказала, да я и без вас … видел! Видно, судьба у меня такая.
Дверь шумно открылась, и в комнату вступил Володька с дочкой, Леночкой.
- Старик, - даже не здороваясь, - твоя девушка сведет меня с ума. Это не постижимо, но я, не будучи знаком, постоянно сталкиваюсь с ней при совершенно невероятных обстоятельствах. Сначала в больничном подвале она, не зная, кто я, глазом не моргнув, определяет, что я двигаюсь к тебе, приводя меня в полное изумление! Играя пульку, вынужден заплатить Эдуарду пятьдесят премиальных вистов, это, между прочим, по семь копеек, за рассказ о назначении свидания Тоське у постели больного Милька! Но сегодня нарушены все границы разумного. Выхожу из метро, и вдруг вижу девушку, с которой уже столкнулся один раз, но ладно бы только  её, нет – с маленьким очаровательным ребенком лет пяти-шести, и начинаю думать, она или нет, или я сошел с ума.  Первая мысль – когда ты успел? Ни в какие сроки не укладывается, по всем законам природы этого не может быть, ибо по моим прикидкам она должна была родить лет в тринадцать или четырнадцать, но тогда у тебя инфаркт был бы раньше! И уже в коридоре глаза у меня совсем лезут на лоб, когда она вместе с ребёнком заходит в комнату Вассы Владимировны! Я чуть было не ущипнул Леночку вместо себя, я почувствовал себя в зазеркалье! Олег, здорово, извини, я под гипнозом.
- Вовка, что с тобой? Вот сидит папа мальчика.
- Уф! – облегченно фыркнул Володька, а в коридоре раздался грохот.
- Старик, не пугайся, ничего особенного, это к тебе едет автомобиль огромного размера, который едва тащил на веревочке твой сын …
В комнату ворвался Сергей, таща огромный грузовик.
- Папа, смотри, тетя Ксеня подарила мне автомобиль! Ух ты, какой автомобиль, это "Татра", венгеровский …
- Сережка, сколько раз тебе повторять, что не "венгеровский", а венгерский, а во-вторых, почему ты не поздоровался с дядей Володей и Леночкой.
- Здравствуйте! А я вас видел, вы все время шли за нами сзади, вам, наверно, понравился автомобиль?
Все трое расхохотались.
- Нет, Сережа, по некоторым соображениям ума, мне понравился не автомобиль, а нечто другое. А, кстати, где тетя Ксения, с которой я до сих пор официально не знаком?
- Она пошла с тетей Васей на кухню, обед готовить и пирожки печь.
Володька даже привстал.
- Она допущена на кухню!? Ну, старик, с тобой мне всё ясно, будущее твоё прозрачно. Олег, бабки есть? Тогда пошли в магазин.
- Гошкино знаменитое – "эх, напьюсь я сегодня"!
- Характеры у нас разные!  Гошка, как вода, – в какой сосуд нальют, ту форму и принимает, так и он со своими бабами – какая попадется, такой и он делается! А я всегда один и тот же, это бабы становятся на меня похожи.
- Особенно Катерина, - поддел Алик.
- Старик, наконец-то ты понял, почему мы с ней разводимся! Пошли.
                *               
Вошла Ксения. Присела напротив.
- Алик, что ты наговорил Олегу, на нем лица нет, серого цвета? Васса Владимировна рассердилась на тебя, ты, наверное, позволил себе лишнее?
- Сказал правду, а матери нечего лезть в наши дела.
- Алик, как тебе не стыдно так говорить о маме? И запомни – правда, сказанная злобно, лжи огромнейшей подобна!
- Ксюша! У него настоящая трагедия, года полтора назад умерла его жена, Инна, девушка, которую он безумно любил. Ей было двадцать шесть лет. Он запил и пьёт до сих пор. Пока его спасает от неприятностей Гошка, выручая из вытрезвителей, но сын и мать Олегова … это очень тяжело видеть.
- Отчего она умерла?
- Рассеянный склероз, поздно диагностированный. Отослали документы в Англию – они отказали, на данном этапе болезни уже ничего сделать не могли. Через два месяца она умерла, я даже не похоронил её, был на Дальнем Востоке и ничего не знал. Мама моя была просто убита, она любила Инну.
- Удивительные вы люди, - она поцеловала его, - ещё кто придет?
- Нет.
- Придет! Кирилл на кухне разговаривает с мамой!
- Кирилл! Ну, споры обеспечены, они с Володькой, не очень дружат.
- Кирилл – очаровательный человек, а Володя … он какой-то слишком напористый, танковый.
- Замечательное определения, - расхохотался Алик, - в тебе заговорила дочь полковника, но характеристика уж очень точна. Только он мог лишить лабораторию телевизора, ради того, чтоб я хоккей смотрел и не чувствовал себя одиноким в больнице.
Вошел Кирилл.
- Ксения, Алик, здравствуйте, какие вы оба красивые! Ты помолодел, теперь видно, что похудел, но вес наберешь быстро. Гуляешь много? Ксения, как вы поживаете? Судя по вашей отличной форме – прекрасно.
- Спасибо.
- Твои какие новости?
- В пятницу, на кафедре, мне предложили курс советской литературы, и ты неминуемо попадешь ко мне! Наконец, официально узнаю, как ты относишься к Кочетову и Шевцову. Советую почитать Панферова, Леонова, Гладкова, а заодно подготовиться к вопросу, почему Татьяна, любящая Онегина, остается верна Гремину?
- Некорректный вопрос, - засмеялся Алик, - осталась верна мужу, так начало девятнадцатого века, до Анны Карениной ещё далеко, а верность мужу воспитана с детства – девица венчанная, пред богом поклялась.
- Так, тройку ты уже заслужил, но если сейчас соврешь, что читал Панферова, фамилию, может, и слышал, но что написал, вряд ли!
- Не читал, а назову точно: "Бруски"! Еле до букинистического   дотащил.
- Купили?
- Конечно. На неделю в школе сигарет хватило!
- На четвёрку уже наговорил. Сейчас куришь?
- Курю очень мало. Слушай, у меня к тебе просьба, Володька, хоть ты и плохо к нему относишься …
- Да господь с тобой, я очень хорошо отношусь к нему, остроумный человек, с ним интересно, очень красиво врёт, то есть, сочиняет, хорошо, что не запоминает, всё время импровизирует. Мы с ним очень разные, он не обладает той терпимостью, которая воспитана во мне. А в чем дело?
- Он усиленными темпами готовится к защите, ему нужен диплом, попал под сокращение на телевидении, проставь ему все нужные зачёты и экзамены по вашей кафедре.
- Вопросов нет, пусть приходит с зачеткой, там и разберёмся. 
- Ну и ну! – Ксения была потрясена. – Это называется учеба! Так делаются в университете дипломы?!
- Ксюш, - развеселился Алик, - а ты хочешь, чтоб мы тратили время на чтение перечисленных авторов? На такой странный предмет, как "партийно-советская печать" или уж совсем запредельный – "научный атеизм"? Учились бы обличать Пастернака, Мандельштама, Гумилёва, Цветаеву, плевались на "бубновалетовцев", и на слово верили, что вторую серию эйзенштейновского "Ивана Грозного" смыли как творческую неудачу режиссера.
- И все верят?
- Нет, конечно, - Кирилл посерьёзнел, - нет, некоторые просто честно молчат и не принимают участие в идеологических вакханалиях, некоторые не выдерживают и тогда страдают. Ты слышал о Карпинском?
- Да, поразительная история, сын старого большевика, бывший секретарь ЦК комсомола, заведующий отделом в "Правде", карьера ожидалась фантастическая, покритиковал с позиции честного, убежденного коммуниста, но покритиковал! Умный, образованный, блестящая личность, фактически свой собственный путь развития идеологии предложил и – раздавили!
- А что с ним?
- Не знаю, Ксюшенька, я не знаком с ним, а жаль. Говорят, нищенствует, никуда не берут, пишет другим диссертации, но это слухи. Когда в России ценили умных людей? Чуть из толпы вырвется, как сзади хвать – куда!
- Ужас! Ужас в том, что сила большинства всегда довлеет над умом меньшинства, - мрачно произнес Кирилл.
                *         
В комнату матери ввалились Олег и Вовка.
- Кирилл, привет, давно не виделись, - Вовка пожал руку Кириллу, и повернулся, - а вы – Ксения, я же Володя и, поскольку это не первая наша встреча, на то у меня есть соображения ума,  не последняя, предлагаю перейти на "ты" без традиционного выпивания и целования.
- Хорошо.
- Тем более, я обожаю девушек с длинными ногами, тонкой талией и высокой, но не большой грудью!
- А я деликатных, хорошо воспитанных мужчин, которые оправдывают понятие мужчины, а не принадлежность к полу.
Кирилл зааплодировал! 
- Володя, ты забыл закон Замятина – "секундная скорость языка должна быть меньше секундной скорости мысли, а не наоборот"!
- Кирилл, - Олег решил увести разговор, - ты читал последнее выступление Демичева на партактиве Москвы?
- Нет, откуда, я же не член, как ты, правящей партии. А что Химик изобрел на ниве культуры опять?
- Он сказал, вслушайся внимательно, это наша столбовая дорога идеологии на неизвестно какое время – народ устал от критики культа! Химику это доподлинно известно!
- Олег, ещё Алик заметил, не знаю, где вычитал, уж больно умно – если пастух дурак, то и стадо глупое!
- Кирилл, - Володька не мог не встрять в разговор, - ниспровергалась личность, а не культ, один бандит дождался смерти другого, грязно плюнул вслед, отмстил за все насмешки и издевательства над "Микиткой", но сейчас хоть не стреляют, дали же возможность Хрущеву пожить на пенсии.
- Да, да, - мрачно заметил Алик, - пожить на пенсии? Синявский и Даниэль где? Солженицына уже исключили из Союза писателей, вот-вот снова посадят! Августовская пятерка где? Спасибо, что не расстреляли!
- Алик, вспомни семнадцатый съезд, из ста тридцати восьми членов ЦК девяносто расстрелянных.
- Ребята, - вмешалась мать, - хватит политики, что вас тянет не туда. Поживите спокойно, все придет само собой. Давайте лучше чай попьем. У меня есть зеленый и черный. Кто какой?
- Васса Владимировна! После такого жаркого только зеленый!
Все поддержали. Грустно попили чай и собрались – детям пора домой. Алик пошел проводить Ксению. После нескольких минут молчания она тихо спросила, ты внутренне напряжен, виновато письмо, которое лежит на секретере? Он сразу понял природу тени, легшую на её лицо, нежно обнял её – Ксюша, это письмо из далекого, безвозвратного прошлого, я люблю тебя, но боюсь!
- Боишься меня потерять? – слабо улыбнулась Ксения, - не бойся, я пришла и надолго, может быть, навсегда! Аличка! Мама спросила у меня, удобно ли будет пригласить тебя поиграть в преферанс с папиными друзьями? Она так любила, когда они с папой играли.
Алик пожал плечами, а внутри ёкнуло – ещё одна проверка, себе баба не доверяет!
                *               
Дома Алик зашел к матери.
- Ма, только без комментариев, и так настроение плохое, день паршивый. И кончится паршиво!
- Что? – всколыхнулась мать, - ты плохо себя чувствуешь?
Алик чертыхнулся про себя от досады – он имел в виду письмо, о котором мать ничего не знает и не узнает никогда, а он … ну, и дурак же ты, братец!
- Сын, - мать усмехнулась, - я набралась наглости и задала Ксении вопрос, на который не имела права, я спросила, как она к тебе относиться …
- Ма, ты с ума сошла, что ты сделала, почему ты себе это позволила? – Алик просто взбесился.
- Не сердись, я уже попросила у неё прощения, её ответ заставил меня пожалеть о вопросе. Она, Алик, так по-детски подняла глаза и самым обычным тоном, без всякой патетики сказала – Васса Владимировна, я люблю Алика. Я поверила, в ней столько было детской непосредственности, искренности, что я  чуть не заплакала. Дай бог тебе счастья, сын, - поцеловала его.
                *         
Наконец он остался один. Сел в кресло. Взял письмо, повертел в руках и заколебался – открывать или нет? В жизни нет возврата в прошлое, только память о нем, а человек устроен так, что способен забывать прошлое, остается туман! Зачем его рассеивать, ничего хорошего не будет. Восемь лет прошло, четверть прожитой жизни. Тогда не верил в будущее и не ошибся, нынче не верю в прошлое, и тоже не ошибусь. Если ныряешь в реку, не умея плавать, совсем не обязательно, что кто-то тебя вытащит!
И Алик распечатал письмо.
"Олег, дорогой! Не удивляйся. Прошло столько лет и я вдруг решила писать тебе письмо. Вру, не вдруг. Есть обстоятельства, в некоторой степени оправдывающие меня. Тогда ты отказался от разговора, а я ждала. Это не гордость, скорее детская фанаберия, но в твоей обиде виновата я.
Олег прошло восемь лет! Это мучительно горько ежеминутно, ежечасно, быть в прошлым! Я устала!
Я живу с человеком, которого очень уважаю, но не люблю, кроме огромной благодарности к нему, ничего не испытываю. Для счастливой семейной жизни вполне хватает, но тоска! Иногда мне кажется, что вот-вот я сойду с ума! Человек слаб, один он холодеет, становится хрупким – я испытала это на себе.
Четыре года тому назад я была в Москве, удалось приехать с мужем. Не сердись, позвонила Олегу и попросила отвезти меня на кладбище к Константину Самойловичу на могилу.  Я положила цветы …"
Так вот что за цветы появились на могиле, а мы с мамой были в полном недоумении!
"… и долго сидела. Твои отец и мать стали для меня очень близкими и любимыми. Наверное, и ты, и я, мы оба ошиблись! Я написала тебе, что устала! И в мучениях приняла тяжелое, но радостное для меня решение – я ухожу в монастырь и мы никогда, пойми это, мы никогда больше не увидимся. В этой жизни! После принятия решения я стала счастлива.
 Это последнее письмо в моей мирской жизни.
P.S. Не сердись на Олега, я просила его ничего не говорить тебе. Я уверена, он сдержал слово.
Р.Р.S. Пока люди любят, они прощают. Прости и ты меня!"
Алик откинулся в кресле и закрыл глаза. Вопрос – зачем, так и не получил ответа. Да, я любил её и не верил ей. Разве так бывает? Бывает! Поразительно – умна, образованна, много видела и много читала, а писать таким почерком! Отвыкла от русского языка? Каждый человек сам себе птица Феникс! Если сможет!
                Воспоминание
На съёмках моделей одежды Алик сразу отметил Елену. Лицо красивой женщины из прошлого – правильный овал, красивые круглые глаза, слегка впалые щеки, отчего обозначены скулы. Чуть бледновата. Высокая, тонкая, абсолютно пропорциональная фигура.
- Понравилась? - сочувственно прошептал модельер Славка, - иногда она мне кажется суриковской боярыней Морозовой, иногда женщиной будущего, - шептал он, - странная, девки ею недовольны, не вписалась в их компанию.
Съёмка прошла бурно, а дальше … отрывки, отдельные воспоминания, фразы … как не в смонтированном фильме …
Первый телефонный звонок – мне сказали, вы можете достать билеты на "Дракона" в клубе МГУ? Какая Лена? А! Неожиданность, некоторая растерянность …  Да, могу … Да, встретимся перед началом спектакля …
Когда увидел … в шутку – нельзя быть такой красивой … на самом деле серьёзно … глупости … проводите меня … около подъезда – давай на ты …  поцелуй, совсем не брудершафтный … я наблюдала за тобой на спектакле  ты слушал текст … а не смотрел спектакль … да, текст … "когда тебе тепло и мягко, мудрее дремать и помалкивать, зачем копаться в неприятном будущем" …  "не буду подчиняться народу, он раб и трус" … "вас учили в школе, но зачем же быть первым учеником" … пьеса написана  в сорок третьем … вождю ещё не до пьес … жуткая реплика Дракона … "тело разрубить пополам – человек погибает, а душу разорвешь, станет покорней и всё" … я хотела завтра пойти с тобой в кино … не могу …  обещали приехать приятели … тогда и я приеду … а вы пить будете …  ну, выпьем немного …  ушла к родителям … потом … на грани резкости … нет … меня проводит Олег … вопрос … это твои близкие друзья …  нет … они плохие люди … самоуверенные нахалы…  не уважают ни тебя … ни меня…смотри – их четверо а три записки … с их телефонами нашла в кармане своего плаща … ненавижу наглецов … зачем они тебе …  отец – очень красивая девушка, смотри, не влюбись … ты опоздал,  Костя … разве не видишь … приезжала почти каждый день, когда меня не было … сидела с родителями … вошла в дом, стала своей … Гошка издевался …  мальчик, любовь – страсть … страсть всегда толкает на ошибки … сама любовь есть ошибка … девушка не для тебя … не твоего полёта… шибздик …  зачем тебе это надо … нахлебаешься … от Кирилла в восторге… Белышевы … дворянская фамилия …
не выдержал …вечером у подъезда… надо прекратить встречи … почему … ты все больше и больше входишь в мою жизнь … ты влюбляешься … да давно … ты не можешь просто дружить … не знаю с тобой нет … почему … молчал … я боялся … ты трус? … не знаю, не верил в возможность … это и есть трусость … мне надо быть смелым … да!!! … тогда идем …  счастье надо ценить если не ценишь то упускаешь, несчастье быстро заменит … ночь … забыть невозможно … в комнате свет от лампады в углу … под иконой … белая салфетка и Библия … проснулся от шепота …  Елена на коленях – молится … разговор с Богом … ты атеист … да но не воинствующий, … если человек во что-то верит, если он искренен перед собой я обязан его уважать … не ожидала такой терпимости … она встала, подошла к дивану, сняла халат … обнаженная, ещё прекрасней, чем в одежде … шрам на груди … три операции на сердце … две клинические смерти … муж бросил после второй, мне было девятнадцать лет … врачи сказали … не смогу рожать … во время третьей мать ни разу не приехала в больницу, у неё другая семья … когда стала ходить, позвонила ей … ты выздоровела… абсолютно равнодушным голосом … и тут же …  надо прописать в твоей комнате Веронику … моя сводная сестра … если умру … жилплощадь не пропадёт … мерзко … я бросила трубку … больше никогда не звонила … осталась одна … пришла к Богу … он помог  я выздоровела … стала работать в проектной мастерской … позвали в Дом моделей … вокруг столько отвратных мужиков крутится …хочешь за границу ездить – в постель начальствующему хаму …  всех ненавижу и презираю … у тебя мне хорошо, свободно … я полюбила твой дом … все легко и добро …наступил кинофестиваль … обеспечил всевозможными просмотрами … на несколько фильмов вместе … в пресс-бар категорически нет … публика отвратительная… на прием в Кремль... да, пойду  интересно … я никогда не была … её появление в Георгиевском зале – фурор … в одно мгновение стал другом всех киномужиков …Фурцева … милейшая Екатерина Алексеевна … мне симпатизирующая …с восторгом как хороша … какая благородная красота … Елена ни на кого не обращая внимания бродила по дворцу … при знакомстве … холодный равнодушный  кивок … и … идем дальше … с упоением смотрела Грановитую палату … внимательно изучала список героев в Георгиевском зале … будто кого-то искала … ночью … вдруг … ты не хочешь уехать … тебе не противно здесь жить… какие друзья … те кто кладут записочки с телефонами мне в карман … шептала … еле слышно … касаясь губами уха … я ненавижу эту страну … сплошная мерзость … гнусность … обман … начиная с бывшего мужа и до матери …что за люди … глаза либо пустые … либо злобные … страх … хорошее собираешь по капле…  дома стала своей … оставалась ночевать у нас дома … но никогда со мной … уже и Гошка успокоился … не позволял себе иронизировать … и вдруг… Алик, я выхожу замуж за иностранца и уезжаю с ним в Испанию … я молча положил трубку … мать спросила – Лена … да, ответил я и ушел к себе … больше разговоров дома не было … Гошка с Олегом молчали … через месяц я узнал … с кем … какая разница  югослав негр малаец … всё равно … рана была глубокой …
 Ушла в монастырь! Правильно сделала! Где место истинно верующему человеку? В монастыре! Единственно правильный шаг в жизни! Для неё! Прошлое – репетиция будущего, но зачастую – премьеры не должно быть.
                *            
Экое наслаждение – лень! Лень – мать всех пороков? Врут! Лень – мать прогресса! Лень стало человеку таскать тяжести – придумал колесо! Лень ходить пешком – придумал лошадь! Лень стегать лошадь – придумал машину! Лень долго ездить между городами в карете – появился паровоз, опять медленно – будьте любезны тепловоз! Ещё быстрее – самолет! Лень – тяжелая работа! Быстро надоедающая! Надо менять ориентиры лени – лень работать сменить ленью читать, лень читать – ленью бездельничать, и так далее, а замкнет эту цепь – лень лениться, тогда снова начнешь лениться на работе, и дальше … Вечное движение, одна лень перетекает в другую.
До Ксении он дозвонился только часа в четыре.
- Алик, Вика не пришла, мне пришлось остаться, еле на ногах стою, так устала. Одного практически с того света вернули. И знаешь кого? Он лежал у вас в палате, военный, моряк.
- Кавторанг! – Алик был потрясён.
- Да, наверное, он. Я остаюсь на ночь, утром прямо к тебе.
- Буду ждать.
Она пришла часов в полдесятого, они позавтракали, после чего Ксения, валившаяся с ног от усталости, с почти закрытыми глазами, еле добрела до дивана в Аликиной комнате, и мгновенно уснула.
                *       
После врача он не сразу пошел домой. На набережную. Облокотившись на парапет, он долго смотрел на протекающую, грязную до черноты, Москву-реку. Странно судьба играет людьми. Я, постоянно нарушающий режим, курящий уже шесть-семь сигарет в день, выпивающий, правда, вино, но скоро дело дойдет до водки, иду, чтоб не сглазить, на поправку, а кавторанг, относящийся к себе так заботливо, так нежно, как к самому драгоценному существу в мире, снова в больнице! Он сдался, важна не сама судьба, а то, как ты реагируешь на неё, если испугался – пропал. Жалко его, не самый плохой человек на свете. Когда его переведут в палату, надо будет навестить. Вот река, течет медленно, солидно, спокойно, а дотечет до порогов, такая круговерть завертеться, что берегись! Так и кавторанг попался – в круговерть, а выплывает тот, не тот, кто умеет плавать, а кому на роду написано быть повешенным!

Глава 12

Ксения спала, разметав волосы по большой подушке, и такая прекрасная во сне, что дух захватило!
Он встал, подошел к окну, сел на подоконник и закурил. И услышал:
-    " И третье, что нами владеет всегда
        И кажется призрачным раем
        Чувство оно или просто беда –
        Мы никогда не узнаем.
        Может быть, где-нибудь вместе живём,
         Бродим по мягкому лугу,
         Здесь мы помыслить не можем о том,
         Чтобы присниться друг другу.
         Как я безмолвно благодарю
         Рок мой за подвиг жестокий
         И как свободно дарю
         Эти волшебные строки".
   Алик, это Ахматова!
- Я знаю. Вставай, пойдем, погуляем.
- И заедем к маме.
Они доехали до Нового Арбата, по нему спустились до моста и присели на лавочку отдохнуть.
- Скажи мне, ты был женат. Долго?
- Почти два года.
- Прости меня, а …?
Алик тряхнул головой, как бы отделываясь от наваждения.
- Знаешь, Ксюшенька, надо созреть для жизни, особенно для совместной. Ни мне, ни ей в то время этого не было дано. Мать меня предупредила – ты из одного омута ныряешь в другой! И оказалась права! Если в совместной жизни был обман, и дело не в измене, значит, не было совместной жизни. В природе ничего не делается просто так, случайности исключены. Мы все совершаем ошибки, иногда тяжело за них расплачиваемся, но время – надежный растворитель прошлого, и для меня сейчас его нет! То, что было для меня раньше верой, сейчас кажется безумием! 
Алик заглянул ей в лицо, наклонился, поцеловал, и мягко сказал:
- Созрел! Я стал умнее.
- Я знаю, я видела твои глаза! – и крепко, словно кто-то отнимал его, обняла.
И опять они молча сидели, каждый о чём-то разговаривал сам с собой.
- Алик, - встрепенулась она, - давно хотела спросить тебя, почему у тебя нет родных братьев или сестер? Ты как-то обмолвился, что у тебя было тяжелое детство, я больше не спрашивала.
- Ксюшенька, как тебе сказать насчет детства? Скорее нелегкое, чем тяжелое. Почему один? Так судьба сложилась у моих родителей. Жизнь коротка, если дарит нам радость и счастье, и удивительно длинна, если в ней много неприятного. Ксюш, я родился давно, ещё в тридцать восьмом, видишь, насколько я тебя старше, - и он нежно поцеловал в висок.
- Нет, слишком по отечески! – и подставила губы.
Алик засмеялся.
- В том же году отца вызвали в райком и направили в армию, в Иран, политработником. Слов хочу-нехочу тогда не знали, только надо! Началась война, отец воевал в Закавказье, война там была подлая, почти партизанская, врага ты перед собой не видишь, а он всегда рядом. В сорок четвёртом, после ранения, его демобилизовали, мы из эвакуации переехали в Москву. Опять вызвали, опять приказали, отец уехал в Сталинград директором театра, которого не было, надо было вновь создавать. Сказали – наладишь, тогда вернешься! И опять мы одни! Наладил. Вернулся. Назначили директором московского театра драмы, вот эти два года были самыми счастливыми, мы жили одной семьёй, но какие дети, маме уже было сорок лет! А в сорок девятом отца арестовали, дали десять лет, мать выгнали с работы, она работала в СКБ, что есть специальное конструкторское бюро.
- Алик, родной, а за что арестовали отца?
- Ксюша, за что в те годы были осуждены сотни тысяч, а может быть, миллионы, людей – за якобы антисоветскую агитацию за то, что враг народа! В пятьдесят четвертом, после смерти Сталина отца реабилитировали, признали его арест ошибкой, извинились, но годы-то не вернешь!
- Алик, какой ужас! Как вы жили?
- Продавали вещи, книги, у нас была приличная библиотека, её не всю конфисковали, книги в те времена были в дефиците, мать как-то перебивалась. Устроилась на завод чернорабочей, за это огромное спасибо другу отца, не побоялся! Вся семья, включая и нас, детей, клеили почтовые конверты, у каждого норма была. Дед научился сетки-авоськи вязать, так и перебивались. А ведь они, сестры, муж тётки был арестован раньше отца, ещё посылки продуктовые в лагеря посылали, их принимали только в одном месте – в Лосино-Островском, целый день в очереди и неизвестно было, успеешь ли. В шесть утра выезжали, а возвращались в девять-десять. Были друзья детства, для родителей которых было безразлично, что с отцом, Толя Галинский, Фимка Куперман и Левушка Гильштейн, я их вспоминаю с глубокой благодарностью, они во многом мне помогли. Но были и такие, которые перестали в дом пускать, и через это унижение я прошел.
- Мама и тетя героини, такое выдержать! Какой же надо иметь характер, какую силу духа! Алик, можно я расскажу Маринке про двух сестер?
- Рассказывай, не дай бог этому повториться, всё давно прошло, даже у мамы раны затянулись. Древние индусы говорили – жизнь, как мираж, она исчезает в мгновение. Отец любил повторять это, как будто чувствовал, что его жизнь будет коротка. И ты помни!
- Аличка, день вопросов, мне интересно. Ты – член партии? Я поняла из ваших разговоров, что уже давно. Я удивилась, мне кажется, что ты человек более широких, свободных взглядов.
- Очень сложный вопрос, у меня нет однозначного ответа на него. Хочу тебе сказать, что партия, несмотря на объявленное единство, не представляет собой монолита. Если дать свободу выбора, она мгновенно распадется на десятки разных партий, имеющих перед собой одну цель, но готовых идти к ней разными путями. Страх перед этим – причина идеологического террора! Поколение отца странное, не могу сказать, что фанатичное в своей преданности идее, но близко к этому, из тюрьмы он вернулся ещё большим  партийцем, чем до! Он искренне и безоговорочно был убеждён в том, что порочна не идея, порочна кучка профессиональных парткарьеристов, не обладающих никакими другими достоинствами, кроме как волею дикой случайности дорвавшихся до власти! Вероятно, часть этой убежденности он передал и мне. Но, Ксюша, ты никогда не читала ни Замятина, ни Орвелла? Томас Мор ещё несколько веков назад создал ещё одну религию –  "Утопию", так он назвал остров благоденствия, вселив в сознание людей ещё одну несбыточную мечту, но уже не духовную, религиозную, а социального обустройства общества! Доведёт её до бреда сивой кобылы Чернышевский в "Что делать?", спровоцировав появление произведений антиутопистов. Их, Замятина, Орвелла и других, политическая сатира оказалась сегодняшним настоящим, а именно – нет личности, есть номер, и все под номером: дом, квартира, транспорт, партийный билет, комсомольский, профсоюзный, служебное удостоверение! Ты – номер! Ты всегда под приглядом! "Все животные равны между собой, только свиньи ровнее других"!
                *          
Алик приехал к Ксении часа в три.
- Алик, когда читала, то чувствовала себя неловко … перед собой. Унижающая откровенность, я не понимаю и не принимаю её. Это другая литература, пока не моя. Мне кажется, книга эта для мужчин, - она улыбнулась, - для незрелых мужчин. И дань запретной моде. О другом, мама, кажется, договорилась, чтобы ты поиграл в преферанс с нашими друзьями на пятницу, часов на семь, она очень хочет восстановить традицию, а кто, кроме тебя может это сделать, - она вздохнула, - заменишь папу. Тебе удобно?
- О чем ты говоришь! Позже скажешь мне точно.
- И ещё, поедем на дачу на два дня? Поедем, там так хорошо. С Вассой Владимировной я договорюсь, со мной она отпустит.
- Отлично! Ох, забыл спросить, как кавторанг?
- Пока он у нас, состояние стабильное, но всё-таки тяжелое. Он целыми днями молчит, тупо смотрит в потолок, он боится смерти, не верит, что выкарабкается. Я рассказала ему про тебя, как ты не обращаешь внимания на болезнь, вопреки разуму везде носишься. Он покачал головой, и вдруг сказал – я знал, что вы будете вместе, Алик счастливый человек, и добавил – даже в своём несчастье!
                *       
День прошел удивительно спокойно. Погулял по набережной тихим шагом, минут сорок простоял рядом с рыбаком, но поплавок ни разу не шелохнулся. Когда смотришь на воду, все мысли уплывают, остается спокойствие, но какая рыба выживет в такой грязной воде! И на огонь тоже – завораживающее зрелище, можно представить удовольствие Нерона.
Аркашка Волин давно говорил, что Каганович живет где-то на Фрунзенской набережной и тоже гуляет по ней. Ни разу не встретились! Авторханов утверждает в "Загадке смерти Сталина", якобы кому-то Эренбург рассказал во Франции, что на заседании Политбюро Каганович и ещё кое-кто из членов потребовали у Сталина прекратить антисемитскую компанию, пригрозив военным переворотом, даже партийный билет порвал, того и хватил кондратий! Враньё! Как назвал Пушкин короткие рассказы о Потёмкине? Исторический анекдот! Не способен был Каганович на это, слишком повязан в кровавых делах. Эренбург слишком умён и опытен был, чтобы поверить, значит, через него пошла дезинформация!  А если бы ты встретился с Лазарем Моисеевичем что, спросил бы – правда или нет? Вряд ли, а поздоровался бы точно – они вожди! Когда с Сашкой Невским шли по Сивцев-Вражку и уже поднимались по ступенькам на Гоголевский бульвар, нос к носу столкнулись с Молотовым, так у обоих дернулись головы – здравствуйте, Вячеслав Михайлович! Потом удивлялись, почему, отчего? Не "главный вождь" очень вежливо шляпу приподнял над головой и ответил – здравствуйте! Интересно, если у него была "железная задница", то из чего голова была сделана? С детства, с первых классов, нам вбивали в головы – они великие! Нас воспитывали, и не только в школе …
                Арбатский двор
Ничего особенного в нём не было, двор как двор, обыкновенный арбатский двор, таких на Арбате десятки, сотни. Люди в нем жили, как во всех дворах: сплетничали, ругались, дрались и мирились, забивали козла, по праздникам пили, по не праздникам тоже, но не все, почти безобидно дрались – одна огромная коммунальная квартира.
В глубине нашего стоял пятиэтажный дом, на фасаде окна –  подобие шахматной доски, только клетки-окна не черные и белые, а утром и днём черные, вечером же желтые, зеленые, красные – в зависимости от цвета абажура. Архитектура тридцатых годов – никаких излишеств, украшений.
Переулок вымощен булыжником, тротуары уже асфальтированы, потому на велосипедах ездили только по ним. Вернее, на одном, во дворе  «велик» был только у Игоря Двоскина, почему-то его звали Гонышем. Обычно выстраивалась очередь, Алику редко выпадало счастье покрутить педали – конкурентов полным-полно, физически они были посильнее, только милость Гоныша позволяла ему проехаться, да и то только по двору.
Изредка в переулок въезжали автомобили, в основном гремящие деревянными бортами полуторки и трехтонки. Появление "эмочки" было событием. Когда же во двор приехал дядя, полковник НКВД, на "ЗИС"е, то весь двор с почтением смотрел издали, а Алика дня два не били.
Самое красивое время года была осень, когда весь переулок заваливался опавшими, необыкновенно красивыми желто-красными кленовыми листьями. Редкие в Москве клёны буйствовали во дворах нашего переулка, выделяясь на фоне всегородской тополиной серости: при малейшем дуновении ветра листья поднимались в воздух и кружились в каком-то загадочном, фантасмагорическом хороводе! Раскачивающиеся фонари придавали живописному желто-красному неистовству мистическую театральность! Трудно поверить, но осенью резко уменьшалось количество разбитых лампочек на фонарях, срабатывал инстинкт сохранения прекрасного!
На красной линии стояли три двухэтажных домика девятнадцатого века, деревянные, оштукатуренные где-то в двадцатых годах, а в сороковых превратившиеся в обыкновенные дома-заморыши. Бабушки-старушки рассказывали, что домики эти были владением графа Ш., что Наташа Ш., ровесница и товарка по дворовым играм, была потомком  именитого рода, но побочной ветвью. Дворовые тётки, лузгая семечки, воровато озираясь, шептали, что её мать, была незаконной дочерью то ли поварихи то ли горничной, от последнего графа. В революцию аристократическая семья бежала, спасаясь от новой власти. Была ли Наташка действительно урожденной графиней, никто не знал! Дворовый домысел! Но сама Наташка не терпела разговоров на эту тему, на дразнилки отвечала грубо, дерзко, могла даже отвесить пощечину. Такое поведение ещё больше намекало на тайну, тайна рождает легенду, легенда – популярность, а девочка она была умненькая, смышленая, уже тогда понимала это.
Двухэтажные дома были настоящими "вороньими слободками". В одной, редчайший случай в двух, комнатухах, жила одна семья, независимо от количества членов семьи. Зимой из каждого окошка торчали авоськи с продуктами, по будням худенькие, а по праздникам потолще – с бутылками "красного" и "белого", понимай –  портвейна и водки, о холодильниках тогда никто и не знал.
В магазинах обычно покупали сто грамм сливочного масла, обязательно вологодского, бутылочку разливного подсолнечного, сто грамм дешевой колбасы, по праздникам "любительской", бакалейные товары. А вот картошку, капусту, солёные огурцы, шматы сала на всю зиму привозили от родственников из деревень, а хранили в сараях, они ведь не обогревались, зимой вполне заменяли холодильники.
Сараи во дворах до конца сороковых годов были непременной частью почти всех дворов и были крайне функциональны. Помимо долгоиграющих продуктов там хранили домашний скарб, старьё, а летом даже спали.
Туда же молодые парни приводили девиц, а мы, мальчишки, пытались в щели подглядеть, но темно, ничего не видно, только слышалось: " ой, что ты…", "не туда …", "во, налил, что делать-то, мне нельзя …", "ой, какой маленький, где взял …" или "ух, ты, во огромный, мать твою, больно …".
В сараях же располагались знаменитые московские голубятни. Зрелище в самом деле было красивое: степенные чеграши, легкие, изящные почтовые, вальяжные дутыши солидно, даже лениво, прогуливались по крышам сараев и неохотно взлетали по команде Юрки Кащея, главного дворового голубятника, лихим свистом и длинным шестом с прикрученной на конце тряпкой, гонявшим их в небе. Владельцы голубятен были белой костью дворов, они презрительно щурились на простых дворовых. Не отвечая на реплики и вопросы, позволяли только радоваться, если удавалось посадить "чужого". Когда приходили его хозяева, мальчишки с замиранием сердца смотрели на "толковище", они, как правило, заканчивались миром.
Комнатки в домах были крошечными, без всякой звукоизоляции, отчего семейная жизнь становилась прозрачной, все знали друг про друга всё, вплоть до интимных подробностей.
В праздники, на Первое мая и Пасху, если она была поздней, то организовывали во дворе танцплощадку под гармошку вечно полупьяного дяди Коли, ничего, кроме "Девочки Нади" и "Мурки" не игравшего.
Пятиэтажный дом, в котором Алик жил на четвертом этаже, был отвратительно серого цвета с черной полосой по периметру, высотой чуть ли не до первого этажа. Если под крышей провели бы точно такую же полосу, то издали дом казался бы в траурном облачении – знаковое явление! В доме были двух- и трехкомнатные квартиры. Сгоряча принятый принцип: жить по формуле "n+1", где "n" означало число членов семьи плюс одна общая комната, если и соблюдался, то крайне не долго, спохватились, сколько же должно было быть – "плюс одна", если подавляющее большинство живут по «минус четыре-пять»!
К сорок шестому году  во всём доме из тридцати пяти квартир осталось отдельными лишь пять, остальные превратились в коммуналки. Первые владельцы были арестованы, большинство расстреляны, остальные высланы на спецпоселения. Следующим уже давали по одной, максимум по две комнаты. Когда отца осудили, нас не тронули, но две комнаты отобрали. В одной, 19-ти метровой, поселилась семья из четырех человек: мать, отец и двое детей. Если это было для них улучшением условий жизни, то как же они жили до этого? В доме стало ещё на одну коммуналку больше. Отец был единственным, кто вернулся реабилитированным, и всё вернули. Ему повезло, уже через полгода возвращать перестали – слишком много было реабилитированных!               
Квартиры были спланированы самым диким образом. В те годы был вброшен лозунг – освободим хозяйку от домашней готовки, построим фабрики-кухни: купила баба на всю семью завтрак-обед-ужин, дома подогрела – и на стол! Потому кухоньки были малюсенькие, столик, газовая плита и всё, три-четыре квадратных метра! Фабрик-кухонь в массовом порядке так и не построили,  а что творилось потом на кухнях в коммуналках – уму непостижимо! Уже  тогда кухни потихоньку превращались в "дискуссионные политико-экономические клубы".
Московские подвалы – отдельная часть московской жизни. Там обитали нормальные семьи, спившиеся одинокие люди, не нашедшие себя после войны, "бичи" –  бывший интеллигентный человек, в основном пьяницы, неистощимый источник осведомителей для участковых милиционеров. Летом они отъезжали на сезонные заработки, зимой возвращались в теплые подвалы для пропивания добытых денег. Были таинственные окошечки, в которых ночью можно было купить папиросы поштучно, бутылку пива или водки с наценкой, разумеется!
Там же ютились маленькие магазинчики из одного-двух продавцов, осколки дореволюционных мелких бакалейных и керосиновых лавок, где можно было купить всё – от иголок для примусов до красного стрептоцида. Во многих сохранились весы и гири тех далёких времён, а над входами ещё виднелись полустертые вывески "Ба...лея Д...идов и СынЪ". Были склады, сторожа которых пьянствовали с утра до вечера, не очень-то заботясь о сохранении порученного добра. Да и кто мог покуситься на алюминиевые, с отвратительным металлическим привкусом кружки, изготовленные для армии времен первой мировой войны, или книжки-раскладушки, продающиеся на каждом углу и из которых даже бумажных голубей нельзя было сделать. Многие бессмысленные, лишенные разумности вещи, становятся привычными, обыденными и вписываются в нашу жизнь.
Сидели там сапожных дел мастера, принимая и выдавая в открытые окна заказы, всякие артели, картонажные мастерские и мастерские художников.
Правая часть подвала нашего пятиэтажного дома, если стоять к нему лицом, была занята под склад "Госполитиздата", что подтверждала вывеска при входе. Там формировались пачки книг и брошюр, которые почти навалом привозили грузовиками из типографии, потом на них же развозили по адресам. Слово "Госполитиздат" было сложным, непонятным, возбуждало уважение, что не мешало нам, после отбытия очередного грузовика, находить упавшие с него из-за разгильдяйства грузчиков брошюры, вроде "Блокнота агитатора", и как только их не применять!
С левой стороны подвала находилось домоуправление, а посередине жили две семьи. Одна, занимавшая две, если можно так сказать комнаты, была большой: сам хозяин, жена, трое детей и тёща. Жилище располагалось рядом с котельной, так что отцу, которого во дворе называли "котловой", он заведовал отоплением, далеко на работу ходить не надо было. Старшая дочь, Катька, где-то трудилась учётчицей, средний сынок, его называли Моник, а как на самом деле звать, и не знали, был ровесник Алика, большой его недруг. Младшему же, вечно сопливому и грязному, едва было пять лет.
"Котловой" довольно часто, но никогда в рабочее время, напивался, и тогда устраивал семейные скандалы с дикими воплями, с угрозами, что бросит семью, с главным вопросом, на который тут же и отвечал, что они без него будут делать – все подохнут с голода! Скандалила вся семья, мат долетал во двор через открытое окно, а мы, мальчишки, потихоньку, крадучись, подбирались к  подвальному окошку, и с удовольствием подслушивали витиеватую ругань отца. Дочке на это было наплевать, она сама довольно часто  делилась семейными неурядицами во дворе, матеря родителей, а вот Моник бесился и, если кого углядывал в окне, драка была обеспечена, а парень он был жестокий.
В другом помещении, чуть поменьше, жили семейная пара, муж с женой. Тихие люди, никто не знал, чем они занимаются, в доме они ни с кем не здоровались, рано утром уходили и приходили поздно вечером. Для них не существовало ни воскресений, ни праздников, словесный режим соблюдался строго. " ... да, нет, не знаем, не видели ..." – всего-то и добивался тот, кто пытался с ними заговорить, разве что с детьми они были поласковей. Такие незаметные люди всегда возбуждают со стороны общества нездоровый интерес, во дворе долго рассуждали, кто они такие? Самые радикальные предположения – он дезертир, или американские шпионы вместе. Домоуправ тётя Катя, баба циничная, злая, языкастая, уверяла, что с документами у них всё в порядке, сам участковый Козлов их проверял..
Тетя Катя была настоящим управителем дома. Под её началом ходили контора, дворничиха тетя Маша и "Котловой" Она знала всё про всех, не отличалась тактичностью, ей ничего не стоило спросить у дворового друга Алика Вальки, девятилетнего мальчишки: "Где мать-то? Почему нет в конторе? Опять ... с дядей Колей?" На Вальку было жалко смотреть, каково ему было слышать смешки окружающих, но дядя Коля оказался честным человеком, женился на матери, тёте Дусе, а к Вальке, ставши отчимом, он относился хорошо.
Вообще во дворе не принято было называть старших по имени-отчеству, все были тётя ... и дядя ..., что создавало некую близость, одну большую семью, раздираемую противоречиями, обремененную скандалами, склоками, но с быстрыми замирениями, братаниями, уверениями. Со счастьем и несчастьем, за советом, стрельнуть червонец до получки, бежали к соседям, они были ближе любых родственников, а злополучный червонец как бы ходил по кругу – вечно кто-то кому-то был должен.
Иногда на лавочках у маленьких домов собирались мужики или бабы, вместе редко, и начинался совет, вершился суд, выносились приговоры. Они не были обязательны, но те, кто прислушивался, не проигрывали, советы были разумны и практичны. Решающее слово принадлежало тете Кате – оно было грубым, но весомым.
Посреди двора стоял грубо сколоченный столик с двумя лавками и отполированными от бесконечного домино четырьмя сбитыми досками, изображающими столешницу. Летними вечерами, а в воскресные и праздничные дни с утра до вечера на нем забивало "козла" старшее поколение, человек восемь-десять играющих и ждущих своей очереди. Проигравшие не только вылетали из игры, но и наказывались, они залезали под стол и блеяли там козлами. Наказание практиковалось годами, но каждый раз вызывало бешеное веселье.
Ругань, уничижающие характеристики, циничные сомнения в умственных способностях партнеров, наконец, просто мат порой неслись во все окна. Иногда терпение заканчивалось, из окон высовывались жены и орали на весь двор – бездельники, да примолкните скоты, ироды проклятые, дети ведь рядом, делом бы занялись!
Мужики беззлобно огрызались, но кто-нибудь, желая поддеть другого, говорил:
– Вась! А, Вась! Твоя чего-то громко голосит, в магазин (с ударением на втором "а") ты вродь с утра сбегал, картошку еще вчера из сарая приволок,  я видел, стало быть, ночью недо..., а? – и все начинали хохотать.
Васька становился свекольно-красным, начинались обещания набить морду и жене, и остряку, но до драк дело никогда не доходило, разве что в праздники, под пьяную разгульную душу, да и то – разбитые носы и запачканные кровью праздничные рубашки, тем и ограничивались.  На следующий день виноватились все, появлялся повод послать младшего за бутылкой, и все конфликты решались путем переговоров, густо сдобренных матом: " ... Коляха! ... прости, мать твою ... ежели обидел ... в рот меня ...ну, зарежь, ... буду, я тебя .... люблю ... ты мне брат родной ... в рот меня ..."
Мат вообще считался вполне нормальным, способом выражения мысли и чувства, независимо от пола и возраста. Он часто заменял знаки препинания,  отражал степени восторга и огорчения, удивления, внезапности, счастья и грусти – да всей гаммы человеческих переживаний, был иногда скучным, а иногда таким выразительным, виртуозным, что спор прекращался, и кто-нибудь с уважением произносил – во загнул! Откровенно говоря – зачем нужно знать много слов, если достаточно несколько!
Но вот рядом с этими, вроде бы нормальными, людьми, были и другие, заметно отличавшиеся от толпы.
Костик. Малый лет тридцати, тихий, добрый, с доверчивым лицом. Он работал где-то вахтером, день дежурил, два тихо, спокойно сидел во дворе, не вмешиваясь ни в какие склоки, ни просто в разговоры, на вопросы отмалчивался, либо молча пожимал плечами. На мир смотрел круглыми, наивными, невероятно красивыми, синего оттенка, глазами с длинными, от природы закрученными, ресницами. Костя обладал потряющим талантом – подражать голосам, реализуя талант на эстраде, он стал бы знаменит, но не было дано – он боялся множества людей, толпы. Когда во дворе собирался народ, он прятался дома. Тамара, девица циничная, никогда ничем в жизни не смущающаяся, говорила ему: «Глаза у тебя такие, я бы сразу дала», но он не брал, и под усмешки, глядя вниз, уходил  от неё. Сестра его, они остались одни, родители умерли, старая, некрасивая дева, злая на весь мир, презрительно, на весь двор, обзывала его «зассыхой», так и обращалась к нему. Её не любили.
Робик Кузнецов, умный, неунывающий хитрюга, с детства спекулянт, умел доставать всё дешево, а продавать дорого – своеобразный талант. И не только в этом. Войдя в московскую фарцовочную рать, за месяца два научился говорить по-английски и по-немецки – профессия обязывала, но, разумеется, в широких пределах профессии, во дворе промыслом, однако, не занимался. На суде произнес историческую фразу: «Я никогда не обманывал советский народ, я обманывал расхитителей социалистического имущества и моральных уродов!» Существовал бы суд присяжных, его, может быть и оправдали, в зале суда стоял хохот после его краткой речи, но ему и так повезло – ещё не было процесса Рокотова и Файбишенко. Куда он потом исчез, никто не знал, родители, цирковые артисты, переехали в другой район.
Детские клички жестоки, давались, как правило, подчеркивая физические недостатки: Горбун,  Хром, Кривой, Косой, Беспалый, Арбуз, Сопля – много, народное творчество границ не имеет, В подвале двухэтажного, с левой стороны, дома нашего двора промышлял Пипа Длиннущий, противный, уродливо короткий, толстый, одновременно шипилявищий и картавящий человечек, очень злой. Из окошка своей конуры он торговал поштучно папиросами, водкой и портвейном,  нередко стаканчиками с долькой солёного огурчика, не гнушался самодельными зажигалками из использованных гильз, после войны их было множество. Ночью Пипа, при отсутствии наличных,  брал вместо денег вещи – пиджаки, рубашки, шапки, летом даже туфли или сандалии. Если в течение следующего дня долг не погашали, он продавал залог, но разницу всегда отдавал нерадивому должнику – был честен, но никто не знал, за сколько он сбыл залог. Большей частью довольными оставались оба. Жена, тихая, смирная женщина следила за порядком – Паша всегда был чист, умыт. У Паши был бзик: даже, если он был вусмерть пьян, то всё равно – перед каждой рюмкой он бегал мыть руки.
Своей ночной торговлей, он настолько надоел участковому Козлову, что лейтенант как можно дальше обходил дом, с Пипой ничего нельзя было поделать – инвалид войны!
Заметной личностью, если не сказать больше – почти знаменитостью, была Мила –  ирония имён, девочка ангельского вида: белокурая, большие голубые глаза, правильного овала лицо – воплощение чистоты и скромности, на самом деле сущий дьявол! Её боялись все дворовые мальчишки вне зависимости от возраста – садистка, в раннем детстве развлекалась тем, что у пойманной мухи отрывала ножки и крылья, наблюдая за ней, кошки,  заметив её, с визгом уносились куда подальше, к тому же развращенна была до предела. Ей было лет двенадцать, когда она попала в сараи, нет, не изнасилована – по доброй воле, а вскоре её бесстыдные страстные вопли, сопровождаемые отборным матом, раздавались на весь двор. Не только дети, но и взрослые прислушивались сначала с интересом, потом с усмешкой, потом с раздражением, люди с любопытством относятся к чужим страстям, однако потом осуждают, не имея их, но завидуя тем, кто им подвержен. Дидро утверждал, что великие страсти подвигают на великие дела! Возможно, но на какие дела страсти подвигали Милку? Она на все бабьи и мужские укоры отмалчивалась, но на издевательства ровесников отвечала жестко, даже жестоко, исцарапав и избив  Толика Федикова, парня не слабого, постарше её года на два, а Нельку Королёву несколько минут волтузила лицом по земле – еле оторвали! Нелька неделю не ходила в школу. К пятнадцати-шестнадцати годам вкусы её вполне определились – мужиков моложе примерно пятидесяти лет, у неё не было, и они не были её заработком, они были её страстью! На ехидный вопрос дворничихи Маши, что она с ними делает, Милка коротко ответила – «отсасываю!», заставив Машку отшатнуться! Наташка Каменева, они с Милкой учились в одном классе, говорила, что в школе Милка была на хорошем счету, успевала по всем предметам, аккуратно вела себя, и одной из первых была принята в комсомол. Судьба –  не случай, а объект выбора, значит, комсомол заслужил это.
Среди жителей особняком стоял Костя-чокнутый. Тихий, спокойный, лет сорока человек, он вдруг вообразил себя миллионером. Странное помешательство! Работая где-то в районе Сокольников грузчиком в магазине, он после смены переодевался в идеально отутюженный костюм, белую рубашку с галстуком, садился в метро, доезжал до "Дворца советов",  где брал такси – до дома метров пятьсот-шестьсот! С шиком подъезжал к дому, небрежно, ему казалось, как настоящий аристократ, произносил  –  сдачи не надо, давая ошалевшему таксисту рубль, на счетчике рубль не успевал выскочить! И не обращая внимания на ругань  шофера, шел к себе в подвальную комнату гладить слегка помятый костюм. Единственный! Жизнь доброго, безобидного человека – насмешка над жизнью остального человечества! Мало кому позволяли шутить над ним  -  сочувствовали, как-никак дворовая достопримечательность. Такие отношения характерны были для взрослого населения, среди детей царствовали куда более жесткие законы.
Возможно, виной тому была война, её итог – всеобщая бедность! Взрослое поколение всё же отведало относительное благополучие конца тридцатых годов. Жили ровнее, зависти было меньше. Искренние, весёлые, заряженные всеобщим оптимизмом, комсомольские песни, героические и лирические, воспевавшие дружбу, любовь, как бы не были наивны и примитивны, но оказали влияние на формирование личности, потому что их слушали, пели и верили им – талантливые были поэты и композиторы! А какие кинофильмы! "Путевка в жизнь"! О дедушке Ленине в октябре и в восемнадцатом году! "Чапаев"! "Трактористы"! «Светлый путь»! «Цирк»! «Свинарка и пастух»! А уже после войны, с замиранием сердца:  "В шесть часов вечера после войны", "Счастливого плавания", "Здравствуй, Москва" – этакие "Кубанские казаки" для детей! Сказки, сказки, сказки … Одни о нахимовцах, другие о ремесленниках, третьи о колхозниках! Не о будущих математиках, физиках, химиках, юных поэтах, музыкантах, возможно, будущей интеллектуальной элите страны – не о них, стране нужны были солдаты и рабочие!
"Смелые люди" – десять раз! "Подвиг разведчика" – пятнадцать! Это уже не потёмкинская деревня, поднимай выше, это потёмкинское искусство! Открытки со звёздами кино: Дина Дурбин, Марика Рокк, и наши, родные –  Орлова, Ладынина, Окуневская, Федорова! Последние две, правда, отбывали сроки за антисоветскую пропаганду, но открытки были в ходу. Нелегально!
Однако вспоминать молодость, это все равно, что вспоминать красивую женщину, отказавшую вам во взаимности – толку не будет, а тоска пробудится. Сомнение в будущем породило неверие, неверие цинизм, цинизм отрицание, пока глухое.
Поколение подростков формировалось в жёсткие годы войны, многие прошли ужасы эвакуации и оккупации, на два-три года поотстав в учебе. Сколько по поездам и вокзалам бродило беспризорников! Нужен был ещё один Феликс, но его не было, как не было счастливого детства! Конфета "Барбарис" –  валюта! За неё можно было получить перо "рондо" с хорошей ручкой, разумеется, ворованной, откуда у мальчишки, мечтающего о "подушечке", дорогая ручка с дорогим пером! Или списать нерешенную дома задачку по арифметике. Или поменяться на половину бутерброда с вожделенной колбасой, да много чего, были бы "Барбариски"!
  Детей во дворе было довольно много, одногодки или с разницей в два-три года. Это сорок и сорок три, тут нет принципиальной разницы, но десять и тринадцать! Он старше, он сильнее, он авторитетнее! Наличие грубой силы порождает неуважение ко всему остальному. Каким бы не был ты умным, сколько бы ты не прочел книжек – все равно ты слабый!  Царствовал кулак! Над "хиляком" глумились, унижали просто так, ради развлечения, злобно посмеяться, не считалось зазорным заставить его все время "водить" в какую-нибудь игру, даже если он не проигрывал. Алик полностью испытал на себе тяготы физически слабого человека, поэтому всегда ненавидел и презирал грубую силу и наглость, и терялся, даже уже будучи взрослым, когда надо было резко ответить на бестактность или хамство.
Детские игры "Чижик", "чеканочка", пришли во двор из нищей деревни. "Штандер", "казаки-разбойники" не требовали никаких капиталовложений, денег на игрушки ни у кого не было. Ну, что "чижик"? Взял дощечку, обстругал – один конец широкий – бита, другой узкий – рукоятка. Вырезал из ветки "чижика", и играй до одури! Взял два-три медяка, в основном пятаки, закрутил в тряпочку, распушил верхушку, да отбивай себе ногой, сколько сил хватит! Бессмертные "салочки", лапта, футбол на заднем дворе до счёта сто пять на девяносто восемь, а потом драка – не девяносто восемь, а девяносто девять! Мяч – консервная банка или скрученные тряпки! Играть головой никто не решался, может быть, поэтому англичане до сих пор лучше нас играют этой частью тела?
Проигравшим придумывались изуверские наказания. Убегать от расплаты было бессмысленно, все равно тебя отлавливали, "гасили"  долг, а за отлынивание предъявляли новый счет. Вспоминая прошлое, Алик сделал вывод: алчность и жестокость, всё остальное производное от этих двух мерзостей, взросление состояло в постепенном освобождении от них. Каким бы ты ни был дворянином, аристократом – с этими качествами ты никогда не станешь джентльменом!
Когда двор повзрослел, ну, до двенадцати-тринадцати лет, сменились игры, появился денежный интерес – стали играть в "пристеночку", "расшибец", "казну". Расходы на завтраки в школьном буфете сократились вдвое, шла экономия денег на игру, если выигрывал, то маячило мороженое, билет в кино, или на метро, чтобы смотаться в Измайлово на пруды покупаться, а зимой сходить на настоящий каток в Парк культуры. Гораздо существеннее не то, что ты играешь, а с какой целью. Алик рано это понял: хочешь кино, мороженное, билеты на каток, то тренируйся, просто так не выйдет, из жалости к самому себе кафтана не сошьёшь, и вместо домашних уроков упорно упражнялся на почти всегда пустом заднем дворе. Труд всегда вознаграждает – через некоторое время равных ему во дворе и в школе не стало. Жизнь заставила – в седьмом классе донашивалась школьная форма, купленная в четвёртом – где уж тут мороженое, кино и каток!
Играл он, надо отдать должное, артистично! В "расшибец" его биток, чуть подтёртый царский пятак, ложился на самую черту, в худшем случае в миллиметре от неё. Алик всегда первый разбивал кон, делал это ловко – переворачивалось много монет, остальным оставалось мало шансов на выигрыш. То же самое было и в "казну" и в "пристеночку", его монета накрывала монеты других со снайперской точностью. После игры партнёрами проявлялось крайнее неудовольствие результатом, частенько доходило до тумаков, но деньги никогда не отбирали – честный выигрыш!
Однажды из дома четырнадцать, "детишек" которого побаивалась вся округа, пришла делегация с предложение провести матч чемпионов двух дворов по "расшибалке". Каждая сторона выставляет по одному игроку, играется матч из двадцати пяти партий, а "маза", то есть  общедворовая ставка, двадцать пять рублей.
Выставили играть Алика, денег на "мазу" собрали всем миром, но предупредили, если проиграет, то мало того, что набьют морду, будет ещё со всеми расквитываться.
Игра продолжалось долго, каждый понимал меру своей ответственности, но выиграл Алик, при счете восемнадцать – три игру прекратили! Из выигрыша победитель получил пять рублей – богатство! Это за работу на пользу общества, на остальные куплена еда и выпивка – кому портвейн, кому лимонад,  в одном из сараев была устроена грандиозная "шамовка"! Даже взрослые одобрительно похлопывали его по плечу, беззлобно, даже добродушно приговаривали – " ... во, евреи, как до денег, всех обыграют ..."! На один день Алик стал героем двора, но слава земная проходит быстро, и всё  вернулось на круги своя!
Зимние развлечения – снежки и коньки, лыжи не были в ходу, чтобы на них кататься, нужно было куда-то ездить, а коньки ...
Совсем другое дело были коньки ... Снег в переулке дворники сгребали его в аккуратные сугробы вдоль тротуаров, а мостовая, благодаря автомобилям накатывалась так, что превращалась в каток, особенно приятно было носиться по колее. Ни о каких коньках с ботинками не было и речи – они были признаком богатства, тот, кто их имел, мог заплатить за вход на каток в Парк культуры, потому не опускался до переулочных катаний. Валенки с прикрученными веревками "снегурочками" или породистыми "гагами" – целый воскресный день с утра до вечера и за вход платить не надо!
Самые лихие железными крюками цеплялись за кузова грузовиков и со свистом и гиканьем носились по переулкам. Опасное развлечение!
На заднем дворе строилась небольшая снежная крепость – половина двора её защищала, половина атаковала. Бились крепко, с азартом. Снежки катали голыми руками, они каменными становились, попал в лицо, так кровь из носа как минимум, а ведь норовили только туда – укрывайся! В разбивке на команды Алик не участвовал – не считали за бойца, если кто начинал ныть "У вас сильнее! ", то добавляли его, что давало возможность возразить "А вас больше ...". Он редко принимал участие в сражениях, предпочитая видеть бой  со стороны.
Друзей у Алика во дворе не было, наоборот, многих сверстников он не любил и боялся, чужим был во дворе. Ни отец, ни мать в доме ни с кем не водили знакомство, в домино не играли, водку с соседями не пили, они были презренными "энтилехентами" – слово это было ругательным. Спасал только дед, сохранивший психологию солдата, прошедшего через окопы первой мировой войны, понимающего роль кулака в местных конфликтах и умеющий разговаривать на "их" языке, он пользовался уважением – иначе как "дед Володя" его никто не называл.
То, что Алик был в какой-то степени парией во дворе, помогло ему в другом. Ненавидя двор, он полюбил чтение, книги.

И вдруг, вне всякой связи – завтра ещё одна проверка, а повод преферанс, придётся напрягаться, если ещё хорошо играют. Должны хорошо, полковники и генералы – они отличные игроки. И улыбнулся: что если бы моя юная дочь привела в дом мужчину, значительно старше её, насторожился бы я? И как! Галина молодец, так вырастила дочь, что полностью ей доверяет! Макар как-то после свадьбы смешно заметил, вот рожу дочь, пройдет восемнадцать лет, приду домой, а она скажет – папа, у меня гость, войду в комнату, а там ты сидишь! Подумал, и добавил – в моих тапочках!
                *          
В пятницу Алик появился у Ксении около семи. Друзья дома были на месте. Вальяжный, со скромной полнотой, в дорогом костюме, в белой до синевы сорочке с красивым галстуком, Марк Львович. Холёный мужик. Интересно, прямо с работы, или заехал домой специально переодеться?
Второй, Сергей Сергеевич, наоборот, худощавый, в мятом кожаном пиджаке, и не сказать, чтоб глаженых брюках. С очень длинной, похожей на страусову, шеей. Когда наклоняет голову, кажется, что он хочет спрятать её в песок. Не рассмеяться бы!
Познакомились. Нет, просто Алик, с иронией – надеюсь, что принадлежу ко второму поколению присутствующих здесь. Ксения и Юрик весело переглянулись, Галина Александровна – чай сейчас или потом? Только по традиции – потом, когда выясним, кто покупает следующий коньяк. Сергей Сергеевич с деланной грустью – если по традиции, то я знаю кто! Так, обычно выигрывает. Хорошо играет, или везёт?
Он действительно играет сильнее главного инженера, играет цепко, не рисково. Марк Львович по большей части рассчитывает на авось, иногда везёт, чаще нет. Интересно, как играл отец Ксении? Стоп! Вот номер – я даже не знаю, как его зовут! Хорош гусь!
Через час Сергей Сергеевич:
- Галя, ты кого нам подсунула? Он же мастер, с ним бороться невозможно!
- Хорошо играет. И чуть-чуть везёт, - подтвердил Марк Львович, - перерыв? И по рюмке за знакомство и за хорошую игру?
- С удовольствием.
Ксении не было в комнате!
- Алик, - не выдерживает Сергей Сергеевич, - как вы можете торговаться с такой картой до семи, если у вас четыре с половиной на руках. Авантюризм?
- Нет, расчет. И немного риска, все трое торгуемся, значит, велик шанс, что мои трефы в прикупе.
- Черт, - с досадой Марк Львович, - с такой сильной картой посадили! Я раздумывал, семь играть или восемь, а получил пять взяток! Алик, как вы догадались, да ещё в темную, отдаться мне козырем, оставив туза с двумя пиками, я из-за этого и проиграл! В светлую я бы выиграл.
- Нет, этюдный вариант, в любом случае проигрывали. Сергей Сергеевич грамотно сносил, высветил мне идею.
Подсчитали. Двое огорчились.
- Галя, он играет на порядок лучше нас, - Сергей Сергеевич уже за чаем - учились? – с иронией.
- Совершенствовался, - пожал плечами Алик.
- Алик, вы работаете в агентстве? – Марк Львович, - Там трудится мой хороший знакомый, он, кажется зам ответственного секретаря, Баширов Аслан Мамедович.
- Да, знаю, мы непосредственно не связаны, но оба бакинцы.
- Бакинец! Свои хорошие слова о вас он закончил тем же словом!
Хорошие! Разведка доложила! А если бы плохо? Алик еле удержался от злобного комментария. Ксения заметила, но, кажется, только она.
Как всегда, с шумом пришла Марина. Как новый партнер? Обыграл вас? Алик, ты что, хорошо играешь? Здорово, совсем не ожидала, не видела в тебе картежника. Дядь Сережа, а вы чего пригорюнились, в кои века проиграли?
- Не в этом дело, Мариша. Галя, Марк, знаете, о чем я подумал? Вот сегодня этот молодой человек обыграл нас, через год или два появится ещё один, и Маришка скажет, а почему вы втроём играете, вот вам четвёртый, а ещё через пяток лет Юрик спросит, а кто тут моё место занимает! Жалко, Николай не дожил до этого времени, он обрадовался такому игроку, как Алик, хотя и играл хуже. Давайте помянем его, светлый был человек.
Обрадовался игроку? Покажите человека, который радуется, когда у него при проигрыше отбирают деньги! Злость ещё не прошла. Да будь он жив, жизнь пошла по другому витку!
Выручил зазвонивший телефон. Марина посмотрела на Ксению – это тебя.
- Да, добрый вечер. Нет, нет, совсем не поздно, спасибо, но мне не надо будет передавать, Алик сейчас возьмет трубку. Алик, звонит Кирилл, подойди, пожалуйста, и перестань удивляться, у тебя телефона нет, вот и справляются о тебе у меня.
- Да, Кирилл, привет. Да, пойдем, конечно, интересно. Спасибо. На контроле, на твоё имя. Пан директор постарался? В шесть тридцать, минут за пятнадцать? Хорошо, привет, ещё раз спасибо!
Он повернулся к Ксении.
- Ксюш, Кирилл отдает нам пропуск на завтра в Дом кино, там покажут "Полуночного ковбоя" с Дастиным Хофманом. Фильм известный, по отзывам уж больно хорош, великолепные актёрские работы. Пойдем?
- Обязательно!
- Ксюш, он брал пропуск на троих, для меня и для себя два, но ни он, ни Людмила не могут. Так что …, - Алик замялся.
- … мы имеем лишний билетик, - засмеялась Ксения, - берём Маринку, она, по-моему, давно искала, где бы посмотреть его. Мариша!
Маринка выпорхнула из комнаты.
- Ты хотела посмотреть "Полуночного ковбоя"? У Алика есть билеты на завтра, пойдешь?
- В Дом кино? А я мучалась, как туда попасть! Алик, ты не против? – глаза у Маринки просто засверкали.
- Конечно, против, - засмеялся Алик, - две красивые девушки на меня одного, это многовато. Завтра я стану другом всех своих знакомых и полузнакомых домкиношных пижонов. Галина Александровна, огромное спасибо, давно не играл с таким удовольствием. Марк Львович, человек должен быть наказан за преступление, выиграл – покупай коньяк, поэтому следующий коньяк за мной.
- Алик, если ты пойдешь пройтись до моста, то я выйду с тобой.
Он со всеми попрощался, а Ксения вышла вместе с ним. Она взяла его под руку. Какое-то время они шли молча. Потом она сказала.
- Алик, я видела, как ты был раздражен, но сдерживался. Алик! – она возмущенно топнула ногой, - Зачем это, кому какое дело до нас! Это моё!
- Ксюша, можно понять – молоденькая девушка и взрослый, к тому же перенёсший тяжелый инфаркт, мужик, мог бы стать инвалидом …
- А он, - прервала Ксения, - через полтора месяца после больницы курит, ходит по ресторанам, пьёт коньяк и играет в карты. Чем не доказательства моей правоты? – расхохоталась она, - забыла отдать тебе Замятина. Страшная книга, неужели мы одной ногой в том мире? И какое название – "Мы"!
- Если будем издавать такие книги тем же тиражом, что сочинения классиков марксизма, нет, если будем запрещать, то уже пришли. Ксюш, мы на дачу едем?
- Да, обязательно, я уже договорилась с девочками и зав отделением. Но если ты попробуешь что-то выпить, как сегодня, я убью тебя!
- Ксюш, ситуация была такая, нельзя было не выпить! Скажи мне лучше, кто такой Марк Львович, я знаю, а Сергей Сергеевич?
- Он генерал, какой-то секретный-секретный, один из немногих папиных военных друзей. Знаешь, я устала от сегодняшнего вечера, я всё время была в напряжении, будто под микроскопом, потому сидела у себя и злилась.
                *            
Алик заехал за ними примерно в четверть шестого. Уже в машине, раздумывая о появлении в Доме кино, пробурчал:
- Прав я был, две красивые девушки на одного меня многовато!
Маринка, севшая рядом с шофером, подозрительно оглянулась, увидела лицо Алика и развеселилась.
- Заявление надо понимать как комплимент мне, потому что Ксения в твоих глазах уже давно божественно красива, или что я лишний груз?
- Тебе отвечать?
- Нет. Сказала глупость.
Ксения облегченно вздохнула.
Они приехали довольно рано, он быстро взял пропуска, народу ещё было мало. Поднялись на второй этаж, и первой, радостным воплем, их встретила Зоя Молоткова.
- Алик, - зажала она его в объятиях, - как я рада, никак не могла добраться до тебя в больнице, экзамены, пробы, репетиции! Помолодел, похудел, стал красив! – обнимала и целовала, - я приезжала к Вассе Владимировне, мы с ней так хорошо посидели, водочки выпили, так славно, по бабьи потрепались, настроение у меня сам знаешь, какое было, впору веревку мылить!
- Зойка, не шуми, лучше познакомься с моими спутницами. Это …
- Это Ксения? Какая красивая! Вы спасли нам Алика! Меня зовут Зоя, я товарищ Алика, мы с вами будем друзьями!
- О, господи! – Алик чуть матом не выругался, - откуда знаешь, кто язык распустил?
- Твой любимый Эдик с глубокой, но очень доброй завистью, рассказал мне о вашей романтической истории. Он утверждает, что вы вселили в него надежду на будущее, потому что этого не могло быть, но случилось!
- Убью подлеца!
- Ой, ребята, пойдемте в кафе, до начала уйма времени, а мне так хочется выпить рюмку конька за Альку!
Лицо Ксении после предложения Зойки просто окаменело. Он привлек её к себе и прямо в волосы сказал:
- Не сердись, мы выпьем по чашечке кофе с пирожными. Хорошо?
Кто-то её отвлёк, и Ксения с любопытством спросила:
- Кто это?
- Бывшая невеста моего друга Аркаши, который находится в длительной командировке в Японии.
- Почему бывшая? – полюбопытствовала Марина, - она симпатичная девушка, открытая, непосредственная.
- Аркадий переводчик, уехал в Японию, там он познакомился с одной манекенщицей, приехавшей туда на демонстрацию советской моды. Вспыхнула искра, возгорелось пламя, они поженились!
- Жаль её. Она ничего не знала?
Они уже подошли к кафе, как из-за крайнего столика поднялся Панаев.
- Алик, дорогой, ты среди нас! Как я рад! Выглядишь по-другому, исчезла лишенная смысла борода, немного осунулся, но это пройдет, с тобой слишком красивые девушки, очень помогает! Садитесь, пожалуйста, за мой столик, я один, и мне надоело без людей, стакан хоть и друг, но молчаливый, - перед ним стоял коктейльный стакан, наполненный коньяком.
- Валентин Николаевич, - после объятий, - это Ксения и Марина, - обе с восторгом смотрели на знаменитого артиста, - я рад видеть вас в добром здравии. Схожу за кофе, вам принести?
- Уважь старика, только покрепче.
Ксения тоже встала.
- Я с тобой, помогу принести, и пирожные выберу.
Когда вернулись, Панаев продолжил.
- Ты давно своего дружка Мезина не видел? Жаждет из операторов в режиссеры податься, бегает, сценарий ищет, честолюбие заело! Пашка скандал за вашу шутку учинил, за проваленную премьеру.
- Ну, уж проваленную, овацию устроили, просто в середине посмеялись.
- Алик, что за шутка? – поинтересовалась Ксения.
- Вы разве не знаете о коллекции Алика?
- Нет.
- Скрывает. У него колоссальное количество записанных им матерных и хулиганских частушек, Генька, говорил, что около трёхсот штук …
- Уже за!
- Вот! Самая знаменитая из них и самая популярная среди интеллигенции – это про топор, который плывёт по реке из села Кукуева, сам спеть не решаюсь, пускай коллекционер поёт. Так вот, один балбес, снимающий фильм, ставит в кадре столб с указателем "До села Кукуева три километра" и предупреждает другого балбеса, да простит меня бог, - он повернулся к Алику, - чтобы тот читал внимательно все указатели в фильме, там, дескать, есть для тебя сюрприз. Второй, на просмотре, при всем киношном бомонде, прочитав указатель, фыркает на весь зал, но не один же он грамотный, и зал лежит от хохота. Публика веселится, режиссер в истерике – сорван просмотр, сцена тяжёлая, наши войска отступают, а зал корчится! Догадываетесь, кто был второй балбес?
- Да, - Маринка оживилась, - а какой фильм?
- "Командир танка". Вырезали этот указатель в прокате, Женьке влетело.
- Жаль, вы скверно поразвлеклись, шутка дурно пахнет, - Ксения укоризненно посмотрела на Алика, - фильм хороший, один из лучших фильмов о войне! Он добрый, без надуманных трагедий, красиво снят. Мне понравилось: танк в лесу, на нём сверкают солнечные блики, при малейшем дуновении ветерка листья шевелятся, блики начинают играть, радостно переливаться, так мирно выглядят, и вдруг – обстрел, война!
- Вот! – воскликнул Панаев, - Молодец вы, подтвердили – талантливый оператор, какого черта прётся в режиссуру? Зря, ещё ни один оператор, кроме Лелуша, не стал приличным режиссёром. Урусевский! Какой оператор великий был! "Летят журавли" – триумф! А что, когда стал режиссером? Ничего! Боря Волчек? Тоже оператор божьей милости! Ну, и что? Ни режиссера, ни оператора! И с Женькой также будет.
Ксения, наконец, улыбнулась.
- Валентин Николаевич, вы навещали Алика в больнице с Дудником?
- Я. А что, нахулиганили? Алик рассказывал?
- Что вы, какое хулиганство! И Алик не рассказывал, но после вас вся клиника несколько дней жила вашим приходом, превратили в легенду! Знаменитая груша до сих пор у Алика в комнате стоит, но самое интересное, какое-то потустороннее явление – она почти не сгнила! Удивительно!
- Постойте, милая Ксения, если не Алик, то откуда вы знаете, что мы были там, и что клиника гудела?
- Я работаю там, в реанимационной палате.
- Вы! – выпучил глаза Панаев, - вы работаете в клинике? Вы врач?
- Нет, я буду врачом, а пока медсестра в реанимационном отделении.
- Вы медсестра! А я, старый дурак, думал, девица-первокурсница из ВГИКа младшую сестру в свет выводит! Стоп! - он сделал большой глоток коньяка, - если вы сестра в реанимации, стало быть, Алик прошел через ваши руки? Понятно, а так как вы знаете, что делает груша у Алика в комнате, то реанимация продолжается! Однако вы, Ксения, ко всем вашим достоинствам ещё и героиня – решиться продолжить с ним знакомство! Впрочем, он не последний человек на этой грешной земле, я его люблю.
- Первый.
- Что – первый?
- Первый человек!
- Ксения, извините меня, я действительно старый дурак! Даже не знаю, что сказать, нечасто я бываю растерян, черт возьми, но так трогательно … Я в самом деле очень хорошо отношусь к нему, честное слово! – он погладил Алика по голове.
- И я! – и тоже погладила Алика по голове.
Все рассмеялись.
Вернулась раскрасневшаяся Зойка с маленьким графинчиком и, прервав Панаева, с торжеством объявила:
- Девочки, вся киношная молодежь, и не только молодежь, спрашивают, кто такие и не могу ли я познакомить!
- Я те познакомлю! – взъелся Панаев, - это не молодёжь, а обычная шпана! Тоже мне, гении доморощенные, кино – святое искусство, Антониони, Феллини, Бонюэль! А снимают героико-говённые, простите за слово "героико", детективы про советскую милицию, при этом жалуются на творческие клещи! А Андрей Тарковский! Его клюют, а он творит! Вот Глеб Панфилов, автор "В огне брода нет", так он же не "сынок", - крайне презрительно произнес слово  Панаев, - а человек с историей жизни, потому и снял почти шедевр! Открыл гениальную актрису, Инну Чурикову, и сейчас работает, если уже не кончил, над отличным фильмом, мне говорили, черновой вариант видели. Один Савка Кулиш, хоть и зять Арбузовский, вон он стоит с Быковым, снял приличный фильм, я говорю о "Мертвом сезоне", понятно – через Ромма прошел, стажировался у него на "Обыкновенном фашизме". Посмотрим, какой будет второй фильм, настоящий кинорежиссер проявляется после второго-третьего фильма, а не по одной случайности. Нет, есть талантливые ребята, слов нет, только они не трутся в Доме кино около коньяка. А это непризнанные пигмеи от кино, шантрапа, - он окончательно обозлился, - гони этих кобелей подальше от порядочных людей! Высокое искусство, высокое искусство! Рустам Ибрагимбеков вместе с Валькой Ежовым сколько предлагали свой сценарий этим пижонам и эстетам, вроде Кончаловского, а взялся Мотыль и – нате вам  "Белое солнце пустыни"! Надутые, спесивые, манерные – нет, это не сценарий! А фильм жить будет долго-долго! Алик, оглянись вокруг, и если увидишь мужика-актера, на лице которого порядочность накарябана, покажи мне, я удивлюсь! Амбициозны до нельзя, всё в звезды прут, и не знают, чтобы актером с большой буквы стать, нужно иметь что? Талант! И ещё раз – талант! Плюс работоспособность! И мудрость!
- Валентин Павлович, - Ксения подняла голову, - я у Марка Твена прочитала, что есть только два рода мудрецов  - одни кончают самоубийством, другие начинают пить, чтобы убить в себе всякие мысли.
- Прав Марк Твен! И вам спасибо, хорошая мысль, возьму на вооружение. Так, меня уже зовут Народные артисты, что-то задумали. Рад был с вами посидеть, посвежел, а тебя, Алик, видеть в добром здравии!
Высокий, сутулый, плечи почти на уровне ушей, простое лицо, некрасивый в пошлом киношном понимании красоты, скажем, не Рудольф Валентино, но сколько обаяния …
- Алик, у твоих девочек грандиозный успех! – почему-то прошептала Зойка, - наши ловеласы так и вьются вокруг, знаки посылают – познакомь да познакомь! Да пошли они …
- Зря, - вдруг сказала Ксения, - могло быть интересно, Алик повеселился бы.
- Ксюш, ты с ума сошла, - возмутилась Маринка, - они, мальчики эти, слизистые, клейкие, ещё более противные, чем наши гении-музыканты!
Алик расхохотался.
- Маринка, ты разве никогда не видела, как твоя старшая сестра умеет подобных людей ставить на место?
- Дома не видела, мы все там на месте. Пошли фильм смотреть, пора уже.
Алик встал, нагнулся над Ксенией, а та вдруг приподняла голову и подставила губы в длинном поцелуе.
Зойка зааплодировала.
- Наш ответ! – восхитилась она.
                ххх
После просмотра Алик и девушки ещё посидели, не желая толпиться на лестнице.
- Алик, - повернулась Ксения, она сидела между ним и Мариной, - Дастин Хоффман гениальный актёр, так сыграть смерть в автобусе! Мне стало страшно. Удивительно, но на его лице уже по первым кадрам видна была смерть, и каждый раз, когда он появлялся на экране, она приближалась. Он играл смерть, он с самого начала вел своего героя к ней!
- Да, - Марина тяжело вздохнула, - фильм замечательный, не понимаю, почему его не купят, это же подлинное искусство?
- Мариночка, - Алик встал, народ уже схлынул, - это политика. Стенли Крамер, известный американский режиссер, выступая перед премьерой "Вестсайдской историей" сказал на публике, дословно, конечно, не помню, но смысл передам точно: фильм о язвах американского общества, но сумейте за гнилыми деревьями разглядеть здоровый зеленый лес! Если мы разглядим здоровый лес, то кто будет нашим врагом? На кого списывать глупость и бездарность? Пойдемте потихоньку, толпа уже спала.
Они вышли на улицу, и тут же подошел едва знакомый Алику, кажется, пару раз встречались на фестивале в пресс-баре, Александр Баринов, красивый, крепко сложенный, с потугой на атлета, актер. Снявшись в главных ролях в двух подряд вышедших фильмах, в одном играл молодого следователя, этакий киношлягер, а в другом – передового инженера, приобрел популярность у юных девиц, появилась даже группа истеричных поклонниц – "бариновки"! Подошел, как друг, как старый знакомый, как человек, которого все знают, и ни в чем отказать ему не могут.
- Здорово, Алик, как дела? Всё нормально? - и не дожидаясь ответа, - познакомить не хочешь со своими спутницами? Меня зовут Саша.
- Ксения и Марина, - сухо кивнул Алик.
- Вы по домам? Я тоже. А куда вам? Я на машине, наслаждаюсь, недавно купил "Волгу-24". Сказка!
- Нам надо на Кутузовский, а потом на Комсомольский.
- Очень хорошо, - обрадовался Саша, - только, если можно, наоборот, сначала на Комсомольский, а потом на Кутузовский, мне так удобней, - он не мог отвести глаз от Ксении.
Так, интересно, кто ему сказал, что сейчас живу на Комсомольском, от кого, наводя справки, узнал? Вроде, кроме Зойки некому было, но она не сказала бы, хотя могла проговориться в разговоре, болтушка в подпитии!
- Прекрасно, - вдруг оживилась Ксения, - нас это вполне устраивает, спасибо Саша. Алик, садись впереди, а мы с Маринкой сзади, нам пошептаться надо.
Совершенно не похоже на Ксению! Не рано ли началось, помрачнел Алик, усаживаясь рядом с довольным Бариновым, не утерпевшего победно оглянуться на группу ему подобных.
Когда подъехали на Комсомольский, Ксения неожиданно даже для Алика, вышла вместе с ним из машины, и чуть-чуть растеряно, впечатление – не знаю, как быть, предложила три рубля за услугу. Жестоко! Лицо Баринова по цвету сравнялась с цветом его красной рубашки, а Ксения поблагодарила за бесплатную любезность, и пошла с Аликом, крепко прижавшись к нему и что-то шепча на ухо. Однако! 
- Ксюш, зачем ты так?
- Терпеть не могу подобных наглецов! Кто дал ему право так бестактно, оскорбительно вести себя по отношению ко мне, к тебе? - Алик никогда не видел такую зло раздраженную Ксению, - этот хам решает, ввиду своей якобы неотразимости, что я брошу тебя и побегу за ним! Подонок,  убеждена, он узнал, где ты живешь, потому и согласился везти сначала на Комсомльский в надежде на свою неотразимость! Это отвратительно, когда в человеке нет главного, что дает природа – ума, и главного, что дают родители – воспитанности и деликатности!
Дома оказались гости – тетка и Марк.
- Здравствуйте, Ксюша, - обрадовалась тетка, - а мы тут обсуждаем предсвадебные хлопоты. Вася собралась в Махачкалу, я одна остаюсь.
- Мать, погоди, ты когда собираешься уезжать?
- Приходил Боря, он выкупил и привез тебе путёвку в Переделкино со второго на двадцать четыре дня, денег у меня не взял, сказал, путевка Алькина, пусть он и платит, - мать улыбнулась, - бакинские замашки, дело иметь только с мужчинами.
- Замечательно! - обрадовался Алик, - все идет по намеченному плану!
- В общем, ты всё сделал, чтобы на месяц раньше выйти на работу!
- Мишка рассказал, что тебя наградили медалью, правда, юбилейной, как старого члена правящей партии, - с ехидством заметил Марк.
- Ты заткнёшься когда-нибудь? – вскипел Алик.
- Алик!
- Не дождёшься! Не скромничай, ибо скромность есть добродетель тех, у кого нет других добродетелей.
- Умён не по возрасту, - пробурчал Алик, однако оценил парадоксальность высказанного.
- Алик, что ещё есть, чего я не знаю о тебе? - возмутилась Ксения.
- К концу нашей жизни ты узнаешь всё, - мрачно сказал Алик, разговор явно ему не нравился.
- Значит, к концу нашей жизни мы будем ещё знакомы? Это утешает, - засмеялась Ксения, а вслед за ней и остальные.
                *               
Кавторанг выглядел плохо, скорее желтоват, чем бледен, впалые щеки и глаза, обтянутые скулы, словно от недоедания. Обрадовался, увидев Алика.
- Садись на кровать, рядом. Видишь, как со мной плохо. Всё плохо. Теперь точно выкинут на инвалидность, а выслуги нет, какие деньги, где работать, кто его знает,  может, лучше и умереть! Спасибо, что пришел, наша палата, как военное братство, Гришка заходил, и Оскар Аронович заглянул, сюда на консультацию заезжал. А здесь каждый в себе, волком на соседа смотрит, рисинки считает в чужой тарелке, выйдет в коридор, а потом три раза апельсины пересчитывает! Жить не хочется, Алик, да и не будет её, жизни этой. Ритка всё реже заходит, права она, зачем я нужен? Был офицер, теперь инвалид!
- Ты, кавторанг, ерунду плетёшь! Не гоняйся за смертью, она сама за тобой гонится! Ну, не будешь ты капитаном первого ранга, да и хрен с ним! Вахтер в морском штабе, это, конечно, фигура ответственная, слов нет, но у тебя, насколько я понимаю, высшее военно-гуманитарное образование, так что спокойно можешь писать речи и тезисы докладов тупоголовым партийным начальникам разного уровня. Начальников у нас много, умных маловато, а оклемаешься и сам начальником станешь, гражданским.
- Значит, перейду в разряд тупоголовых, - засмеялся кавторанг.
- Ты разве не замечал, что, получая очередную вышестоящую должность, человек сначала глупеет, потом каменеет, потом бронзовеет?  Ритка твоя редко приходит? Так ты пойми, она работает, устает, забот много, а ведь надо за собой следить, баба она молодая, нравиться тебе должна? Ты рот не раскрывай, я знаю, что ты хочешь сказать – а если хочет другому нравится? Ну, и наплюй, другую Ритку найдешь! И способ жизни придумаешь, если не захочешь песни в электричках распевать – "поручик Голицын, корнет Оболенский …"! Голова думает, ноги работают, а если думают ноги, то голова умирает.
Закряхтел сосед кавторанга, и тоже сел на кровати. Действительно, морда противная! Нечесаные волосы спутались на лбу в отдельные клочья, рот с кривыми, мокрыми губами и оттого с вечной ухмылкой, чудная небритость, как бы черными звездочками на белом небе.
- Соснуть не даете, хабарники. Ты чё, лежал в этой палате? Вроде, молод!
- Не в этой, в другой.
- Вылечился, значица, а кто у тебя доктор был?
- Солнцева.
 - Не знаю, надо к ней перейти, а то наш ни хрена не понимает. Куришь?
- Курю.
- Тогда дай закурить, пойду на лестницу.
Алик вытащил пачку "Мальборо".
- Ишь ты! Богатенький!
И ушел.
Кавторанг засмеялся.
- Алик, открой верхний ящик!
- Так чужой же!
- Открой, открой, здесь принято чужие открывать, ты только посмотри, ради удовольствия, и быстренько закрой.
Алик рискнул – и обомлел! Ящик почти целиком был забит пачками сигарет "Кэмел"!
- Теперь понял, с кем лежу? А ты говоришь – живи! Лучше скажи, какие планы у тебя? Профессию будешь менять, образ жизни?
- Ни в коем случае, - Алик даже испугался, - нет, что ты. Постепенно, не все сразу, но войду в норму.
- Везения тебе, счастья, спасибо, что зашел, приободрил маленько. Ты знаешь, попроси Ксению, хотя нет, сюда не надо ей заходить, плохо тут. Я начну вставать, сам к ней забегать буду, на неё посмотришь, уже хорошо станет, - он понизил голос, - а у этих сволочей только зависть вызовет, сглазят еще. Иди, я уже устал, будь счастлив.
Алик вышел из палаты, нашел Танечку, та позвонила Ксении, они посидели минут пятнадцать втроем, и Алик ушел.
Да, кавторанг, тяжко тебе! Алик даже содрогнулся! Как же это судьба выбирает, кого и как поразить …
- Алик! Алик! – кто-то уже почти орал над ухом. Эдик Тигров. Врач. Мишкин приятель. Неудавшийся доктор медицинских наук, накинулись на него стервятники – в двадцать восемь лет доктор наук! Подождет! А Эдька после защиты кандидатской двухгодичный курс мехмата в университете кончил, и докторская у него на стыке дух наук, только математики не поняли медицинскую часть диссертации, а медики математическую, вот и получилось – подождёт! А потом удивляемся, а почему это не дворники эмигрируют! Добрый, отзывчивый парень. Со своими.
- Ты что здесь делаешь? Мишка говорил, что ты совсем оклемался и безобразно себя ведешь?
- Эдюшка, заходил проведать знакомого, он лежал вместе со мной.
- Повторный инфаркт?
- Да.
- Помочь нужно?
- Спасибо, Эдюшка, что ему помогать, ему психолог нужен. Послушай-ка, ты к приёмным экзаменам будешь иметь отношение?
- Самое непосредственное. Партком за всю масть отмазался, сунул ответсекретарем в приемную комиссию, грязным делом заниматься –  устраивать списочников. А что вдруг тебя заволновало?
- Интерес есть.
- Попозже, ближе к делу, дашь фамилию. А кто такой?
- Такая. Работает медсестрой в реанимации у Брынзы. Ксения Бардина.
- Красивая девица, только чего ты хлопочешь, тебе там ничего не светит! Об неё уже такие зубры зубы поломали, и сейчас, говорят, у неё роман с каким-то мужиком, который у неё … Стоп! Я, мать твою, идиот, уж не ты ли? Ну, ты даешь! Мне же Мишка рассказывал, что ты в ДЖ с красоткой медсестрой заявился! Старик, я тебя поздравляю! Лежа в реанимации! А Ирка?
- Эдюшка, такова жизнь, но она, по-моему, даже рада была.
- Старик, за Ксению ты не беспокойся, меньше пятёрки нигде не получит, будет студенткой, я гарантирую, а тебе, завидую – везуч, ты, повидло! Вид у тебя хороший, Ксения на тебя положительно действует, только помни, что любое лекарство – лекарство только в меру, в излишках – яд! Понял меня! Ну, пока, маме привет.
Они обнялись.
Усталый, разбитый, кавторанг произвел жуткое впечатление, и даже Эдик ничуть его не сгладил.  Алик вернулся домой.   


ГЛАВА 13


 Да, кавторанг! Видно, предчувствовал беду! Или страхом своим вызвал её? Беда не любит одиночества, а страх – её самый верный спутник! В чем-то жестокие мы люди! Удивительно, к злобному эгоизму, зависти, готовности ради самого себя на любые поступки, склонны многие, а к жертвенности только избранные. Почему? Потому, что своё не отдаешь, зато чужое берешь! Забыли – у  всех разный путь, конец один, одна участь постигнет и здорового и больного!
      Повторный? А если вдруг …? Он ненавидел себя, так ждать поездки и так легко попасться в сети скверного настроя!
      В электричке, в соседнем купе, расположилась парочка. Они о чем-то спорили, ожесточенно размахивая руками, громко, но не разборчиво, по базарному. Алик отключил слух, и в абсолютной тишине представил их в виде двух огромных мух, дерущихся друг с другом в сетях паутины и не понимающих, что вот-вот будут съедены жирным пауком, с интересом наблюдающим, кто победит, кто будет первым блюдом, а кто пойдет на второе. Кафкианство какое-то! Он окончательно обозлился. На кого?
Покурив, вернулся в вагон, присел рядом с Ксенией.
      - Алик, пойми, нельзя несчастье другого проецировать на себя. Ты почти здоров, ещё месяц-другой, и я начну заниматься с тобой теннисом. Скажи мне, почему надо смотреть в окно и  ничего не видеть, кроме собственного отражения? Забудь о прошлом!?
      Ксения пожала плечами и демонстративно уставилась в окно.
                *               
     На участке березки – молодые, красивые, как юнкера, и кроной наверху пошевеливают, будто здороваются! Вот и не верь Бредбери!
     - Алик, делим обязанности. Я чищу-отмываю дом, начну  с низа, ты тут будешь разжигать камин и готовить ужин при свечах.
     Пошел погулять. Когда вернулся, чуть в обморок не упал – поломойка! В резиновых сапогах и перчатках, подоткнутом сарафане, голова повязана косынкой, огромный таз с черной водой и черной тряпкой!
     - Третий таз меняю, - пожаловалась Ксения, - грязищи – ну и ну! Ещё балкон остался и наша комната, а ты можешь приступать к изготовлению пищи, я голодна. Продукты в холодильнике, он старенький, но работает.
                *         
     Когда Ксения спустилась, Алик охнул! Какая там Троя, какие герцогства, графства, какие республики, партии …  Какое платье!
     - Алик! - укоризненно, - у тебя такие жадные глаза!
     - Не мешай мне! Мне надо ущипнуть себя, реанимировать, поверить, что не снится, и обязательно выпить рюмку коньяка, тогда я приду в себя!
     - Комплимент настоящего мужчины юной девушке! – обрадовалась Ксения, - коньяка нет! - выражение её лица было полно трагизма, - Есть джин для меня, с тоником и лимоном, ты очень внимателен, а …
- Ксюша, неужли я такой олух, чтоб не взять на этот случай бутылок пять коньяка.
- Пять бутылок? – растерялась Ксения, - где ты их запрятал?
- В кармане! – торжествующе сказал Алик и вытащил пять пятидесятиграммовых бутылочек "Двина".
- Ох – выдохнула облегчённо Ксения, - вы не можете жить без затей, вы  все профессиональные мошенники! Ты играешь с огнём, разве так можно?
- Ксюшенька! Глупо не выпить бутылочку коньяка за сон, который мне не снится!
И он быстро выпил бутылочку.
- Хулиган, бандит, пьяница … Да не сиди ты, как истукан, - Ксения рассмеялась, - давай есть, голодна, а ужин у нас сказочный! Спасибо!
После ужина.
- Когда мы приезжали сюда, я раньше всех вставала. Люблю рассветы: сначала появляются стелящиеся туманы, силуэты, потом медленно, сквозь дымку проявляются сами предметы. Воздух чистый, холодный, такой вкусный! А сейчас такая светлая и теплая ночь! Пойдем, погуляем, я покажу тебе липовую аллею.
Минут через пять они добрались до аллеи. Деревья вековые – высокие, раскидистые, верхние ветви словно свод. Аллея прямая, аккуратно высаженная, явно  бывшая дорога к барской усадьбе. Ветерок листья шебаршит, они при свете луны серебром переливаются – честертоновского патера Брауна не хватает! И воздух, воздух, воздух …
Она обняла его за руку и крепко прижалась.
- Как красиво! Я никогда не гуляла здесь ночью, и никогда не предполагала, что луна может так ярко светить!
Потом повернулась к Алику и, целуя:
                "А над немым перелеском,
                Где разредились кусты,
                Там проявляешься блеском
                Неугасимым – Ты!
                Струями ярких рубинов
                Жарко бежишь по крови:
                Кроет крыло серафимов
                Пламенно очи мои.
                Бегом развернутых крылий
                Стала крылатая кровь:
                Давние, давние были
                Приоткрываются вновь.
                В давнем – грядущие встречи;
                В будущем – давность мечты:
                Неизречимые речи,
                Неизъяснимая – Ты!"
- Алик, это Андрей Белый.
                *         
После завтрака Ксения взяла книги и пошла наверх, предупредив его, чтобы часа три не донимал, хочет отдохнуть.
Алик барином раскинулся в кресле качалке – всегда мечтал и никогда не имел, расслабленный, в тишине, с легким шелестом березовых листьев. Кто сказал, что покой убивает страсти, увлечения, а порождает зависимость, бессилие, пустоту? Чушь, враньё! Именно в покое ты сколачиваешь силы перед решающим действом, именно в покое независим! Созерцаешь! Лень и покой – движущие силы прогресса! Труд – враг человечества! Не сделал он обезьяну человеком, Дарвин бесстыдно врал – обезьяна осталась обезьяной! А ближе всего к человеку свинья! По духу ближе!
И стал готовить бараньи ребрышки.
Вернувшаяся с купания посвежевшая Ксения удивилась – помочь?
- Не женское дело мясо готовить на углях
- Он прав! Чисто мужская готовка!– раздался из-за забора густой баритон. Огромный мужик, борода лопатой, расцеловался с обрадованной Ксенией, и протянул руку Алику.
- Сергей.
- Алик.
- Пришел на запах, над всем поселком разнеся. Все приехали?
- Нет, Сережа, только мы. Маринка завтра, а Юрик у дяди на юге. Мама в командировке в Болгарии.
Сергей внимательно посмотрел на Ксению и Алика.
- За знакомство надо выпить и кое-чем со стола закусить, - и вытащил их кармана необъятных шаровар бутылку водки.
- Нет, нет, - с ужасом закричала Ксения, - сам пей, а нас не трогай. Я тебе "эддиков" бутерброд сделаю, только с рыбой, жаль, нет килек.
- Как это нет? – удивился Сергей и вынул из другого кармана коробку килек.
Алик расхохотался, Сергей нравился ему всё больше и больше.
- А черный хлеб из третьего кармана? – спросил он сквозь смех.
- А как же! – и извлек пол буханки черного хлеба.
- Садист! Мучитель! – заорал Алик.
- А что, ты временно не пьёшь? Тогда за ваше здоровье, - и выпил полстакана. – Ребрышком угостите?
- Конечно, Сереженька, но сначала это, - и приготовила ему бутерброд с килькой и крутым яичком.
- Слушай, Алик, давай узаконим на ты, свои люди, до тебя в этом доме таких нашенских бутербродов не бывало. Чем занимаешься?
- Фотокорреспондент, в АНИССе работаю.
- А я-то мучаюсь, где я тебя видел! Ты Женьку Ермолова знаешь? Конечно, знаешь, у него на выпивоне и встретились как-то. Тогда нормальным человеком был, хорошо принимал, так хорошо, что меня не припомнишь, а это трудно – я большой, меня много! А я вот запомнил, ты чуть не до драки заспорил с Федькой Малышевым о Хрущеве и Берии. Орал, что сделали из Лаврентия Палыча монстра, повесили на него всю кровь, которую сами и проливали, и что в пятьдесят третьем был не арест Берии, а убийство. Твой приятель, якобы, случайно днем проходивший мимо особняка его, слышал перестрелку за забором.  Мне ещё врезалась в голову гениальная эпитафия на памятнике, которая, ты утверждал, будто бы действительно существует, а все подозревали, что сам придумал: "Капитану МВД, павшему в бою против Советской Армии". А ещё один генерал, забыл фамилию, помню еврейская, ты рассказывал …
- Мильштейн, - вяло напомнил Алик.
- Во-во! Тоже устроил перестрелку при аресте, лишь бы не давать показания. Знал, как там умеют выбивать.
Алик помнил это ситуацию, спор тогда разгорелся нешуточный, но совершенно не помнил Сергея!
- Слушай, - завелся Сергей, - а почему ты так защищал мерзавца, ты, что, связан с КГБ, или отец был связан?
Ксения вспыхнула, еле сдержалась, но промолчала.
- Отец.
- Тогда понятно. В каком звании пребывал?
- Заключённый. Выслуга в звании  пять с лишним лет. Реабилитирован.
- Старик, извини, прости меня, я ведь не знал. Тем более, мне непонятно, но, может, ты знаешь больше моего, раз сам натерпелся. Батя жив?
- Нет.
- Ну, выпьем за помин души страдальца, пусть земля ему будет пухом. Ещё раз прости меня. Ксюш, разреши ему за помин бати глоток водки с огурцом, извини, рану ему разбередил.
Ксения с каменным лицом сама налила Алику немного водки, Сергей наполнил свой стакан, выпили, и от души хрустнули огурцом.
- Ксюш, у тебя попить есть что?
- Сейчас принесу.
- Алик, пока её нет, конечно, ты можешь сказать – не твоё дело, но как мне …, понимаешь, мы очень любим эту семью …
- Я понимаю, что ты хочешь узнать. Я люблю Ксению! Не знаю, что будет дальше, но пока я не мыслю свою жизнь без неё.
- Четко и откровенно! Весьма достойно. Спасибо! Отец её, Николай, замечательный мужик был, большой человечище, я таких образованных офицеров не видал и уж никогда не увижу. Пока её нет, давай понемножку за её счастье, и за то, чтобы ты забыл мою глупость.
Выпили вовремя. Появившаяся Ксения с подозрением посмотрела на них.
- Сереж, насколько я понимаю, вода тебе не к чему, все вопросы ты уже задал. Завтра к обеду приходи с Риммой, я с вами двумя не справлюсь.
- Клянусь всеми святыми, вопросы задавал, а прикладывался один.
- А что у тебя святого, чтобы клясться, кроме невинных глаз, да и то, давно винных! – она чуть не плакала.
- Ксюш, я отлично себя чувствую, особенно, когда ты рядом! - весь вид Алика свидетельствовал о его ангельской наивности, Ксения даже улыбнулась, но горестно.
                *               
Сюрпризы посыпались на следующий день. Они ещё не кончили пить чай, как за забором раздался весёлый Маринкин возглас –  дома есть кто? Приехала! Да не одна! С ней была девушка и, кто бы мог подумать? Ремнёв! Алик чуть со стула не свалился.
- Ты? Как тебя сюда занесло? Кривые твоего пути почти как сказки Володьки – конец лежит в начале! Стой,  дай с девушкой познакомиться.
- Я знаю, вас зовут Алик, меня – Соня, я подруга Ксюшеньки. Мы с ней давно не виделись, а тут такой случай, я и поехала.
Заодно и на меня посмотреть!
Появилась Ксения, со всеми расцеловалась.
- Эдик, ты легок на помине, вчера я делала бутерброд твоего имени нашему соседу на закуску, и …
Раздался смех.
- Ксения, когда звонил вам домой и представился Марине, та воскликнула – а, вы реаниматор знаменитого бутерброда с килькой!
Теперь уже рассмеялись все.
- Эдик, Маринка и ты, Сонечка, купаться хотите? - Соня отрицательно покачала головой, - тогда ты погуляй немного с Аликом, потом помоги ему, он обещал всем нам сварить суп такой, из бараньих ребрышек.
- Вот нахватался у матери – суп варить вздумал! – поразился Эдик, - он же кухню ненавидит, кроме мытья посуды, ничего не признает.
- Что означает «кроме мытья посуды»? - заинтересовалась Марина.
- А он спать не ложится, если есть хоть одна грязная тарелка на кухне. Бзик: в два ночи, в три, в пять семь утра кончаем карты – все кто домой, кто спать, а этот на кухню, пока не перемоет всё.
- Прекрасное качество! – восхитилась Марина.
- Алик, пройдемся по поселку, - сказала Соня, - лень далеко идти.
- Прекрасно. Тема для разговора?
- Ищите, кавалер, - засмеялась Соня.
- Сразу перейдем на личности, или после преамбулы?
Соня опять засмеялась. Обыкновенная девица, не красивая, но симпатию вызывает. Умные глаза, с хитринкой, иссиня-черные волосы с маленькой челкой, чуть полновата для своего возраста, хотя и следит за собой. Ничего особенного, таких много. Из них получаются хорошие, верные жены, но они привередливы, из-за своего ума и образованности нередко остаются девицами, делаются любимыми тётушками для племянников и племянниц, или решаются на поздний брак. Фамилия Киршбаум, героиня национального конфликта в школе. Она единственная подруга Ксении.
- Вы очень настороженно встретили меня. Зря, я уже давно про вас знаю, с того момента, как вы въехали в больницу. По рассказам вы мне были очень симпатичны!
- Спасибо! – пробурчал Алик, - подпоручик Дуб солдату Швейку: "ты меня знаешь с хорошей стороны, но ты меня узнаешь теперь с плохой"!  - Соня засмеялась, - А теперь о погоде. Где учитесь, кем будете?
-  Учусь в Плехановке, буду экономистом-прогнозистом. Ваш друг Эдик, - она поменяла тему разговора, - большая умница, интеллигентный человек, но на нем печать грустного, невезучего в жизни человека.
- Он слишком умен для везучести.
- Красивая фраза! Алик, мы уже два раза прошли мимо этого дома, не пора ли возвращаться и приступать к обеду. Я вам помогу.
                *
Базартма была уже готова, когда появились Сергей и Римма.
Маленькая, худенькая женщина, в простеньком сарафане, открытое, симпатичное лицо. Рядом с Сергеем она казалась вдвое меньше. Алик не раз замечал, что большие, сильные мужчины, как правило, влюбляются в маленьких, на вид слабых, но сильных характером, женщин.
- Ксюшенька, как я рада тебя видеть, - они расцеловались, - ой, - спохватилась она, - меня зовут Римма, я жена этого человека-горы, якобы художника, на самом деле халтурщика. Он зарабатывает деньги и тут же тратит –  коллекционирует ерунду, теперь патефоны и старинные пластинки, марши разных военных дореволюционных полков! Знаете, очень интересно, оказывается, чуть ли не каждый полк до революции имел свой марш, и многие мелодии узнаешь в творениях современных композиторов, особенно песенников.
- Воруют, - пророкотал Сергей, - только теперь это называется переработка или обработка, не пойму, в чем разница.
- Ну, издавна композиторы использовали народные мелодии в качестве главных тем, например, Чайковский, - возразил Эдик, любитель игры на банджо, - если это сделано талантливо, то почему нет? Джордж Гершвин использовал песню древних еврейских пастухов для основной темы "Порги и Бесс", между прочим, негритянской оперы!
Уселись за стол. Ксения, увидев водку, грозно посмотрела на Сергея, тот даже стал меньше, но выручил Эдик, сказав, что случайно нашел у себя в сумке пару бутылок, видимо, уже залежалые, но ничего, пойдут.
- Старик, будь счастлив, не болей и не пугай друзей! - Эдик выпил водки и совсем по-подворотнему вытер рот рукавом. – Кого из поэтов изучаешь?
- Нет, Эдик, - Ксения весело улыбнулась, - это я изучаю прозу. Орвелла вчера прочла на едином дыхании.
- Всё-таки потрясающая у нас страна – всё запрещено, но все читают, смотрят, знают! Вчера в Белом зале Дома кино запрещённого "Комиссара" показали. Для очень "узкого круга", а зал битком набит! Оказывается, все принадлежат к "узкому кругу"! –  Эдик пожал плечами.
- Эд,  действительно интересно?
- Не то слово! Нона Мордюкова – комиссар, Ролан Быков – маленький еврей! Потрясающее актерство! Рассказывать не буду, надо смотреть.
- Слушай, Алик, - вдруг встрепенулся Сергей, - извини, меня крайне заинтересовало то, что ты говорил сначала у Женьки и вчера тоже. Я имею в виду Берию. Почему ты, всё-таки, оправдываешь этого бандита?
- Сереж, я не оправдываю, но в вопросе с Берией произошла странная история – многих бандитов реабилитировали, - нехотя пробурчал Алик, -  а с ним, как обнародовали в начале царствия Хрущева бред, так до сих пор за ним тащится. Козёл отпущения на все времена.
- Например?
- После смерти Сталина на него списали все антисемитские гонения, всю волну арестов, в которую, кстати, попал мой отец, но только Берия после войны занимался тем, что отвечал за разработку атомной бомбы в том числе по чертежам, раздобытыми разведкой, он единственный из членов ПБ понимал, что такое наука. А министром внутренних дел в те времена был Абакумов, человек не без таланта – с четырьмя классами образования дорос до начальника Смерша во время войны, не самостоятельная фигура, а верный сталинский пёс, губитель невинных душ, руки по плечи в крови. Его сменил партаппаратчик Игнатьев, один из самых тёмных и страшных партийных клевретов, заявивший в своей тронной речи на Лубянке: чекистам пора снять белые перчатки при поисках врагов советской власти. Помощник Маленкова, некто Суханов, был автором и разработчиком "дела врачей",  реабилитированных после смерти Сталина кем? Берией! А Игнатьев –  креатура Маленкова. Суханов  впоследствии сел, и знаешь за что? Не за сфабрикованное дело, не за неисчислимый вред медицине, а за пошленькое воровство! Помощник Председателя совета министров, правая рука его – деньги и облигации из сейфа Берии скоммуниздил!
 – Алик! – возмутилась Ксения.
- Извини! Игнатьев при Хрущеве стал секретарём ЦК, умер в отставке, в своей постели, а не вполне заслуженной собачьей смертью – много бед принёс народу, практически легализовал пытки. А что Берия? Мне рассказывал один сотрудник ИМЭЛА, он лежал вместе со мной в больнице, Берия выступал чуть ли не за частную собственность на землю, и резко был против того, что Ульбрихт с Пиком творили в своей части Германии с организацией там колхозов. Вот это партия не могла простить! А Берия оказался прав – в пятьдесят, по-моему, четвертом, году в ГДР состоялась репетиция того трагического спектакля, премьера которого состоялась в пятьдесят шестом в Венгрии,  а на бис в шестьдесят восьмом в Чехословакии.
- Алик, вопрос не однозначный, так его обелять нельзя,  на нем кровищи до фига, - Эдик даже есть перестал, - Машу Спиридонову и остальных эсеров кто расстрелял, кто генералов добил уже после начала войны?
- Эдик, немцы под Москвой, а это военные враги. Скажи-ка мне, есть уверенность, что подкинутая Бенешом информация, была фальшивкой? Уверен ты, что не было заговора генералов? Думаешь, было лучше, если бы им удалось свернуть шею Сталину? Такие же бандиты, душегубцы! Один убивает прохожих на улице, грабя банки ради денег для партии, другой талант свой военный проявляет на тамбовщине, газами душит недовольных крестьян – мертвые хлеб не имут!  Реабилитировали победителя крестьян Тухачевского, а надо было повесить за преступления против человечества!
- Я до сих пор не могу понять, - грустно сказал Сергей, - почему Достоевский устами своего Карамазова утверждает – "Бог есть – ничего не дозволено, бога нет – всё дозволено"? Что же, Бога нет?
- Сереж, не люблю, не понимаю Достоевского.
- Алик, как можно не любить Достоевского, вершину русской литературы! - встряла в разговор Римма.
- А кто вам сказал, - разозлился Алик, - что я вообще люблю русскую литературу восемнадцатого-девятнадцатого века? Настоящая русская литература началась в начале двадцатого века, потом  она называлась советской, и кто-то, например Павленко, Бабаевский, Первенцев и другие, действительно являлись только советскими писателями, но вот, скажем, Фадеев уже русский писатель, мог бы стать великим, начинал-то он с прекрасной книжки, с "Разгрома"! Появились Куприн, Бунин, Замятин, Шолохов, Бабель, Платонов, Зощенко, следующие Гроссман, Трифонов, Айтматов, Васильев, Астафьев, Можаев! Быков какие две повести опубликовал! Астафьев, Распутин, да разве всех перечислишь! Не дворянская, русская литература! Каков подъём, фантастический! Хоть я и плохо знаю поэзию, но как она расцвела – Волошин, Северянин, Есенин, Цветаева, Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Пастернак, Павел Васильев, Самойлов, Слуцкий, Евтушенко, Вознесенский! Разве сравнить с девятнадцатым веком! Пушкин – и никого рядом! А здесь все гении! К тому же, литература золотого века была не русской, как и дворянство, которое офранцузилось или онемечилось. Грамотное написание фамилии автора "Недоросля" – Фон Визин, немец, издевавшийся над Россией, и непонятно, кого надо было преследовать – Радищева или Фон Визина! Гоголь – украинец, Державин – татарин, Лермонтов – швед, Пушкин – арап, Фет - еврей! Говорят, Салтыков-Щедрин сказал – любого русского пятаком потри, тут же татарина увидишь, на самом деле не он, то ли Наполеон, то ли другой француз, не помню! Диккенс знал Англию, Золя – Францию, Драйзер –  Америку, а в России только Салтыков-Щедрин по настоящему чувствовал матушку, и знал её изнутри. И только в такой рабской стране могли родиться такие литературные холуи, как Державин или Тредиаковский, заложившие традиции российского лизоблюдства! Кочетов возродил традиции Булгарина и Греча писать не доносы, а роман-доносы! Так возродил же, не придумал сам, оттуда гниль пошла! Всё остальное – дворянские сопли или бредовые сны!
- Пушкина не трожь, - пробасил Сергей, отправляя в рот водку и  рыбку с огурчиком.
- А вот и трону, - внезапно взъелся Эдик, - мемуары, письма не читаете, поэтому и не имеете законченного образа личности. "Я помню чудное мгновение" шедевр, а на следующий день пишет своему другу Батюшкову – вчера, там употреблен мат, мягко скажу, дети за столом, целый день кувыркался в постели с этой коровой Кёрнихой!
- Ну, и что, нормальный человек с нормальной ориентацией, -  Сергей удивился претензиям, вызвав смех за столом.
- Ребята, у моего друга Вити, поэта-любителя есть цикл четверостиший о Римах разных веков. Помните – боярское утешение: "Москва – есть третий Рим!" – и дальше спать на печи! Так вот, о четвёртом, нашего времени:
                "Прибрав в мошну не своего, а спёртого добра,
                Не надобно сипеть, что "наше все – ты, Пушкин!"
                Когда несет мочой из каждого столичного двора,
                А главный политмен смердит из Мавзолея!"
- Алик, это он офицер флота? – задумалась Соня.
- Да.
- Надеюсь, - Рима пожала плечами, - он отличник боевой и политической подготовки? – вызвав смех у остальных и раздражение у Алика.   
- Фраза великая – "Народ безмолвствует", - не унимался Эдик, - не пушкинская, цензор вписал, а кто у него цензором был? Лично царь! То-то! Николай слово взял с поэта, что не будет драться с Дантесом,  понимал "изверг", что такое Пушкин для России, так тот  наплевал на слово, и "погиб поэт, невольник чести …"!  А "жандарм Европы" после смерти долги его взял на себя, что-то около ста пятидесяти тысяч, при том, что корова тогда три рубля стоила, пенсии жене и детям назначил, а мы всё "вешатель, вешатель"! Другой, Лермонтов, как все карлики характер имел пресквернейший, сколько Мартынов натерпелся его эпиграмм и грязных рисунков, пока на дуэль не вызвал! А Фет? Всю свою жизнь посвятил доказательству того, что не еврей! Любимое развлечение – пить чай в беседке и слушать, как орут мужики под розгами! Лирик, нежный!
- Русская литература девятнадцатого века, - не утерпел Алик, - изобилует странными гениями, от того и сама странная, то "Муму" – плач вселенский об утопной собаке выскочит, то "Бульба" – гимн пьяным бандитам! Ольга Сократовна, жена властителя дум, переспавшая со всеми студентами из кружка мужа, героиней литературной становится, Верой Павловной! Некрасов на карточные деньги журнал содержит, а главный автор, Белинский, всеми вечерами в преферанс дуется! Из-за трёх копеек расстроится, и ну наутро выяснять, как далеко Онега от Печоры! Раздули из Печорина личность, на самом-то деле пакостный человечек, примитивный подлец! Почему он "лишний человек"? Лишь потому, что их много – страна такая, лишние на не лишних в бой пойдут! Революция подтвердила – брат пошел убивать брата! Нежный Жуковский, классик сентиментализма в России, царей воспитатель, за смертную казнь выступает, но чтобы мистикой была обставлена, чтоб приговоренный на народе не геройствовал! От Бульбы пошло – сына за измену убивать! Так не за деньги Андрий перешел на другую сторону – любимую спасать! Он – герой, а не тупая пьянь Сечи Запорожской, что "жидов" за ноги подвешивает"! А вслед за Бульбой ещё один – "маршалов на солдат не меняю" и отправил сына на казнь! Четырнадцатилетний пионер, отца родного предавший, Павлик Морозов – возведён в герои! Дедушка Левушка все деревни осеменил в Ясной поляне – "Ой, барин, да как же можно-то?", "Можно, можно!", пока шесть раз "Войну и мир" переписывал!
- Что ты на Золотой век накинулся, нельзя же всё так отрицать!
- Еще одна странность, Алик упустил, - не унимался Эд, - эверест русской литературы Салтыков-Щедрин! Почему почти не издают Салтыкова, скоро библиографической редкостью станет? Кто бы мог подумать сто с лишним лет назад, что сегодня, читая его, будешь удивляться – это же наш день, наш быт, ничто не изменилось, всё те же города Глуповы, и мы, караси-либералы! Глыба русско-советской литературы Максимушка Горький, путешествует по Беломорканалу, на костях десятков тысяч заключенных построенном! И славит его, восхищается талантом русского народа, забывая про главное – кости лучших представителей народа, так любимого им, на дне канала лежат!  Вот они великие, пророки наши!
- Пойдем, пройдемся - решительно сказала Ксения и встала.
Они вышли на улочку и потихоньку двинулись. Прошлись немножко, и Алик, увидев реакцию дачников на мини платье Ксении, развеселился:
- Ксюш, а не вернутся ли нам домой? Не то платье, чтоб по деревне гулять, народ шеи обломает! – смутил её.
- Эдик, - вскинулся Сергей, - интересно, есть ли тот человек, который придумал слово "самиздат"?
- Есть! Говорят, Коля Глазков, поэт, первый употребил его, а уж потом какой-то острослов эмигрантскую литературу, которая так открыто лежит у Ксении на столе, назвал "тамиздат!" Сергей, а ты выставлялся где-нибудь?
- А не был дома у Костакиса?
- Был, но давно и случайно.
- Там пять моих висело.
- Ого! К Костакису попасть на стену, все равно, что в музей современного искусства в Нью-Йорке! Непременно приду, как интересно.
Успокоились.
Чай пили молча, все млели от удовольствия, дискуссионный пыл пропал.
                *       
Алик проснулся от тишины. Открытое окно, а звуков никаких. Почти стемнело,  стало чуть прохладнее, посвежей.
Заскрипела калитка, вернулись Ксения с Соней, провожавшие Марину и Эдика, обоим нужно было в Москву.
- Спит, - это Ксения, - не будем будить, посидим на крылечке, давно не виделись. Сядем, как раньше, пока папа не построил беседки.
- Давай.
Этого ещё не хватало – прямо под окнами, подслушивать буду. Нехорошо! Ведь не шелохнёшься, дабы ни одного слова не пропустить! Однако, что сказано: будучи подлецом, не думай, что это оригинально – обыкновение есть! Утешает!
- Ты знаешь, - видимо продолжили тему, начатую по дороге, - Алик легкий человек, вернее легкомысленный, но, - она засмеялась, - его товарищ Гоша потихоньку предупредил меня, что он умеет быть жестким и принимать резкие решения! Трудно загадывать, что будет впереди, но сейчас я чувствую, как он любит меня, нежно относится, и я верю ему. Ты знаешь, Сонечка, когда мы с ним не вместе, передо мной всё время его первый, восторженный и очень чистый взгляд на меня, так на меня никто никогда не смотрел, и я мгновенно поняла – это он. И не ошиблась! Я счастлива.
- Ксюшенька, я так рада за тебя, вы должны быть вместе. Прохладно стало, давай разбудим Алика и попьём чай. Иди, буди, я пока в беседке займусь сервировкой. 
                *               
Молча посидели за столом, потом Ксения повернулась к Соне:
- Соня, послушай:
                "Густой и звонкой ерундой
                Цветы и очертания,
                И ночь нас тащит за собой
                И путает названия.
                Бездомной дребеденью слов
                Веселою весною
                Мне всё равно, и я готов
                На самое простое.
                Уйти и скрыться позади
                И видеть, как звеня,
                Идут веселые дожди,
                Блестя по зеленям.
                Туман посеребрил пруды,
                Трезвонят птицы-птахи,
                И землю, накачавшись в дым,
                Качают черепахи".
- Чьи стихи? Я не знаю! – поразилась Соня, - какие красивые!
- Они лежали на секретере у Алика. Если не его, то его школьного товарища.
- Когда ты успела выучить, - удивился Алик, - это, Сонечка, стихи Илюши Иословича, моего друга, математика.
- Прекрасные стихи! Алик, поскольку нам предстоит долгая дружба, давайте перейдем на "ты" и скрепим это бокалом джина и поцелуем! Ксюш, ты не против?
- Нет, я за, и очень! - Ксения повеселела.
Они соблюли полный ритуал – через руку с крепким поцелуем.
- А теперь у меня к тебе вопрос, - прищурила глаза Соня, - в истории ты специально интересовался тем периодом? Из-за отца?
- Не только, период интереснейший, самый лживый и подлый период в нашей истории! Вот Витькин стих, выйдя из лирических штанишек, принимает вид почти политического манифеста:
                "Серьёзно обездоленных от мысленных запоров,
                Не знающих пьянящего веселия свободы,
                Чарующего духа кухонных споров,
                Не очень мудрого прохода чрез невзгоды,
                Не ведающих мягкой самоиронии цены,
                Внутри культуры как-то неуместных,
                Считающих: перед державой все равны,
                И кто азы зубрит и кто умом известны.
                Мечтательных волчат у края леса,
                Гипнозом страха зайцев тормозящих,
                Ох, много старики накуролесят
                Удвоив пятилетку – сонм скорбящих".
- Морской офицер, наверняка член партии, пишет такое стихотворение? Перекликается с твоими спорными, на мой взгляд, слишком злыми и несправедливыми взглядами на литературу. Мне кажется, ты не совсем хорошо её знаешь и не чувствуешь. И много у него таких стихов?
-               "Ну, можно ли сказать стервятнику,
                Правопреемнику концлагеря десятника:
                "Опомнись, когти разожми, мементо мори!
                Почто, паскуда, ты народ позоришь?"
Ксения встала, подошла к Алику, обняла за плечи, прижалась к нему.
- Меня поражает – он не запоминает стихи Волошина, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, не понимает мелодий поэзии, но в голове сидят политические стихи своего друга и триста похабных частушек, которые он записывает, колеся по всей стране!
- Фольклор, народное творчество, это же очень интересно. Ты мне покажешь свою коллекцию? - заинтересовалась Соня.
- Если ты не боишься мата.
- Из песни слов не выкинешь.
- Ненавижу мат, никогда при мне не ругайся, - вспыхнула Ксения, - отвратительно, значит, не хватает слов, чтобы выразиться.
- Ксюш, ты представляешь себе сцену на улице, - Алик оживился, - строитель с лесов роняет жидкий цемент на прохожих и произносит: "Уважаемые леди и джентльмены! Я приношу вам свои глубокие извинения по поводу случившегося и готов компенсировать убытки, которые вы понесли в результате моей неловкости. Прошу вас, леди и джентльмены, совсем немного подождать, пока я спущусь вниз и вручу вам свою визитную карточку с адресом и телефоном, по которым вы всегда меня найдете. Ещё раз приношу вам свои извинения и надеюсь на вашу снисходительность"! А снизу: "Что вы, сэр, убытки столь незначительны, что не стоит вам беспокоиться и отрываться от вашей тяжелой, но очень важной работы! Не беспокойтесь, сэр, всё в порядке"!
Девушки расхохотались.
- Алик, импровизация, сейчас придумал? – сквозь смех спросила Соня.
- Импровизация, хотя на заданную тему, кажется, в "Юности" было напечатано нечто подобное, рассказ Славкина, но более талантливый.
                *
После уборки девушки расхотели гулять, Алик пошел один. Вернувшись, стараясь не скрипеть половицами, пробрался наверх и тихо поскрёбся в дверь.
- Да, заходи, - тоже тихо ответила Ксения, - я уже волноваться начала. Ложись и отчитывайся, где ходил, но не приставай, читать хочу.
- Ксюша, скоро закончится ремонт на Арбате, надо будет переезжать ко мне, я представил, как тяжело тебе будет бросать своих.
Ксения улыбнулась.
- Алик, это надо понимать, как предложение руки и сердца?
- Ксюшенька, а ты думала, наша жизнь сложится иначе?
- Нет, конечно, она не может сложиться по-другому.
Он уткнулся ей в шею, очень бережно, нежно обнял её, он давно уже понял – нельзя быть немного счастливым, счастье должно переполнять человека, только тогда его можно назвать по настоящему счастливым! Но к этому надо быть ещё и красивой, усмехнулся Алик, не понимаю счастья без красоты!
Они долго лежали и молчали. В раздумье!
                *            
Мать была дома.
- Ма! Тебе скажу: я решил жениться на Ксении, и она согласилась!
- Ну, я не сомневалась, рано или поздно это должно было свершится, она искренне любит тебя. Когда? Ей надо поступить в институт .
- Она обязательно поступит! Ма, пока никому! Ей хочется, как своей маме, выйти замуж именно на втором курсе.
- Мама её, наверное, прожила счастливую жизнь с отцом, - грустно улыбнулась мать, - конечно, счастливую – трое детей! Хорошо, сын, - в мыслях она будто вернулась в комнату, - она более чем достойная девушка, разумная и порядочная, единственный недостаток – уж очень красива!
- Ма, ты считаешь это недостатком? Наоборот, свидетельствует о хорошем вкусе твоего сына.
- Прекрасно! Но ты пойми, ум и красота в одной женщине – это сильнейшее оружие, - мать улыбнулась, - помни, сын, восточную мудрость: если у жены красивый муж – значит, она мудрая женщина, а если у мужа красивая жена, значит, он глупец!
Алик вздохнул.
                *         
Проснулся он от стука в дверь. Продрав глаза, вскочил и, открыл дверь и  обалдел! Егор Сидоров! Собственной персоной! Откуда? После первых радостных объятий – ну, бригадир бригады коммунистического труда, рассказывай, как жизнь?
- Алик, уже давно не бригадир, знаешь же, в обкоме тружусь. А сегодня вызвали в ЦК на собеседование по новому назначению, потом расскажу. Гораздо интереснее, как тебя угораздило?
- Ну, Егор, случайность, скоро забуду, а ты надолго в дерьмо вляпался?
- Алик, не всё ли равно, где протекут сапоги – в болоте или в реке? Там посмотрим. Слушай, давай зайдем к Вассе Владимировне, я тут омуля нашего привез, мать же любит рыбку, а потом поедем в ДЖ поужинаем, мне там кухня нравится, но при условии – плачу я!
- Егор, зайти, конечно, зайдем, но мне надо к пяти часам подойти к больнице, мне кардиограмму должны снять.
- Я даже знаю, кто! – засмеялся Егор, - Боря, он объяснил, где ты живёшь, и с гордостью рассказал, как ты лежа ухитрился прельстить самую красивую медсестру в стране!
-  Егор, по-моему, только Леонид Ильич не знает об этом.
- Ты на него не обижайся, у него другие заботы! Пошли к маме.
Он взял огромный букет цветов, который почему-то оставил за дверями и они зашли к матери. Она обрадовалась, всегда была рада его видеть.
- Васса Владимировна, мы с Аликом сейчас пойдем в больницу, я подожду, пока доктора и медсёстры, - оба рассмеялись, - убедятся в его полном и абсолютном здравии, а потом поедем в ДЖ, где посидим, потреплемся за жизнь. Трезвость беседы со стороны Алика гарантирую своей партийной карьерой.
- Ты что, Егор, стал партийным работником?
- Судьба, Васса Владимировна, судьба.
- Ну, что ж, среди них тоже попадаются приличные люди. А как Люда реагировала на это?
- Резко отрицательно. Она говорит, что выходила замуж за умного рабочего, а не за глупого инструктора. И сколько я не убеждал её, что не  будет умных инструкторов, если в аппарат не будут приходить умные рабочие, но ничего не доказал, единственный довод – по дороге глупеете!
- Пойдем, Егор, опаздываем!
Ксения уже ждала у памятника.
- Алик, - кинулась она к нему, - позвонила Катя, сказала, что она сегодня должна выйти, я отработаю её смену потом.
- Ксюшенька, мой друг Егор Сидоров, мы познакомились на двадцать четвёртом съезде, был делегат-рабочий, теперь партийный функционер.
- Здравствуйте, живая легенда, наш спаситель и утешитель, я уверен, мы с  вами тоже подружимся!
- Здравствуйте. Извините, я просто торопилась сказать Алику …
- Ксюш, значит, снимать кардиограмму не будем?
- Ты что, - Ксения почти испугалась, - нас уже ждут, только в другом корпусе. Егор, придется вам подождать некоторое время в коридоре.
- Конечно, подожду, потом мы все поедем ужинать в ДЖ.
- Что покажет кардиограмма, она всё определит. И ещё, Маринка, она ждёт нас с Аликом. Слушайте, а может быть, лучше к нам  поедем? Алик на даче сварил чудесный суп, базартма называется, я уже выучила название. Маришка испекла очень вкусные пирожки с капустой, яйцами и луком, она соскучилась по Алику, давно не видела – полтора дня! – улыбнулась она, - нет смысла торчать среди его коллег и отвечать на вопрос, кто я такая и нет ли у Маринки домашнего телефона.
- Я готов согласиться с вами, Ксения. Уж больно точно вы описали, что будет в ДЖ, его посетители особой деликатностью не отличаются.
- Егор, - расхохотался Алик, - если я кому-нибудь расскажу, что бывший бригадир бригады металлистов на заводе затевает разговор о деликатности, подчёркиваю, деликатности журналистов, меня обвинят в лакировке действительности. Ладно, пошли ложиться под датчики.
                *      
Алик улегся на топчан и показал Ксении язык. Через минуты три-четыре она сняла датчики. Черт, садистское действо – сначала приклеивают их с помощью лейкопластыря, а потом отрывают вместе с волосяным покровом!
- Одевайся, и жди в коридоре.
Минут через пятнадцать – показались часами – вышла с пакетом Ксения. Уже по светящимся глазам Алик понял – всё в порядке!
- Ксюша, что, жить будем?
- Алик, родной, даже я не ожидала такого эффекта! Случайно зашел Брынза, они вместе смотрели, - ага, рояль в кустах, подумал Алик, -  Абрам Львович удивился, так здорово. Ещё месяц в санатории для закрепления, и будешь здоров, - она обняла Алика и вдруг всхлипнула, уткнувшись ему в плечо, потом повернулась к Егору, - Егор, не обращайте внимания, это от радости, я так волновалась! Только ему всё нипочем, не понимает ничего! – она забарабанила кулачками по спине. - Давайте заедем к Вассе Владимировне, она беспокоится, зачем ей нервничать и ждать твоего прихода.
- Алик, Ксения совершенно права, успокоим мать, тем свободнее будем.    Мать побледнела, когда увидела их, присела на стул.
- Что, плохо? Что вы приехали?
- Васса Владимировна, специально приехали обрадовать вас! Замечательная кардиограмма! Остаточные явления какие-то есть, но это мелочи. Случайно оказавшийся Брынза глазам не поверил, сравнив старые и новую! Алик почти здоров, надо только правильно вести себя и начинать привыкать к физическим нагрузкам, но это в санатории, под наблюдением врачей,  я буду приезжать. Вот пакет с его кардиограммами и заключение Брынзы.
Мать жадно прочитала заключение и облегченно вздохнула.
- Ксюшенька, милая, спасибо тебе, дорогая! Брынза очень авторитетный врач, как хорошо, что он "случайно" – мать тоже почувствовала "случайность" - оказался в ординаторской, - она подошла к смущённой Ксении и, обняв за плечи, совсем по-родственному прижала к себе и поцеловала в лоб.
- Васса Владимировна, нет ли чем успокоиться вам и Ксении, напряг снять, она от счастья расплакалась, а вы побледнели? – поинтересовался Егор.
- Есть, Егор, конечно, есть, - и она достала бутылку коньяка, лимоны, конфеты и … четыре коньячных бокала.
- Наливать буду по питейным возможностям, но сегодня, сын, ты тоже выпьешь капельку – неожиданный праздник, - она подошла к Ксении и ещё раз поцеловала её, - мой добрый вестник!
Егор с блаженством посмотрел на свою порцию, Алик недоуменно на свою рюмку.
- Лучше бы пипеткой отмерила тридцать капель, - пробурчал недовольно он, глядя на свой бокал, - до рта не дотечёт.
Выпили, и поехали ужинать, но предварительно Ксения пошепталась о чем-то с матерью.
                *            
Маринка обалдела от счастья! Расцеловав Алика – мне Ксюшка по телефону сказала, что у тебя всё в порядке, повернулась к Егору и, церемонно сделав книксен, сказала сладким голосом:
- Вас зовут Егор, я уже знаю, прошу мыть руки и – к столу!
Она постаралась. Все было очень красиво, есть захотелось ещё больше.
- Да, хорошо вы живете, москвичи, с продуктами, - присмотрелся Егор, - у нас такое только в обкомовской столовой посмотреть можно.
- Да и в Москве в основном тоже с барского стола, но, Егор, когда твоя мама принесла с мороза только что, на моих глазах, закатанные сибирские пельмени и отварила их, было не хуже, а омуль ваш байкальский, с душком который, под водочку прямо сам заплывал в рот.
- Давайте по первой за знакомство, мы с Аликом давно дружим, он почти сразу после съезда приехал к нам в бригаду и породнился с нами. Знаете, мы все думали, что приедет этакая столичная штучка, начнёт выпендриваться, и действительно, одет пижончиком, каждый день выбрит, да наш человек оказался, а после того, как стакан спирта не отрываясь выпил, – о, господи, охнула Ксения, - то зауважали! Сейчас ребята велели передать, чтоб прилетал на Байкал долечиваться, воздухом чистым подышишь, водичку нашу попьёшь, хариуса на Ангаре половишь, медвежатинки поешь, знаешь, какая она полезная, сразу здоровее будешь, - он протянул рюмку Ксении и Марине, - давайте все выпьем за наше знакомство, уверен, оно перерастет в настоящую дружбу. За нас!
- Егор, теперь отчитывайся, зачем тебя на собеседование в ЦК вызывали, такое делается только при назначении на ответственный пост.
- Так оно и есть, я немного растерян. Приняли меня два уважаемых товарища – Кириленко и Черненко.
- Ого! Кириленко догадываюсь, кто такой, а Черненко?
- Константин Устинович, теневая, но очень влиятельная фигура, заведующий общим отделом ЦК. Догадываешься – все нити в его руках, личный друг Леонида Ильича, а сообщили они мне решение о выдвижении на предстоящем городском пленуме первым секретарём Байкальского горкома и провели инструктаж.
- Мама моя, ничего себе, - поразился Алик, - Начали выдвигать молодых, образованных людей! Лёд тронулся! Слушай, - спохватился Алик, - так на это место метил этот дубина, как его, первый секретарь обкома комсомола, Алексей, Алексей …
- Лопатин. Трагедия, его отправили учиться в Академию общественных наук, а оттуда прямая дорога преподавателем общественных дисциплин в институт! Помнишь, как мы с тобой хохотали на пленуме обкома комсомола, когда он призвал Союз писателей прислать Евгения Евтушенко к ним на стройку для исправления, кажется, Евтух тогда свою автобиографию опубликовал на Западе, - и оба рассмеялись, а Алик …
                воспоминание
идет съезд, я в перерыве около лестницы. Чуть внизу делегаты туда-сюда шастают, а около колонны стоит молодой человек со значком делегата, на лице написано –  что я здесь делаю? Скучно! По соседней лестнице, окружённый табуном подхалимов, спускается не торопясь, раздавая направо и налево улыбки, высокий, холёный, красивый  первый секретарь ЦК КП Азербайджана Гейдар Алиев, хозяин республики! Окружение его сверкает золотыми зубами, женским панбархатом, мятыми мужскими воротничками – у всех преданнейший взгляд, каждое его слово ловится на лету и сопровождается восторженным "да, да, вы правы …", либо лакейским смехом при сомнительной шутке большого начальника.. Гейдар Алиевич в народ вышел! Как истинный демократ, здоровается подряд со всеми встречными, и, проходя мимо молодого человека, бросает в его сторону – "Здорово", так, по-нашему, по народному, на что тот, ни секунды не задумываясь, также и отвечает – "Здорово"! И тут Алиев останавливается! Дальше диалог при полном молчании окружения, комар пролетел, было бы слышно:
- Как дела у тебя?
- Хорошо, а у тебя?
- И у меня хорошо. Тебя как зовут?
- Егор. А тебя? – Холуи замерли, чувствую, как у одних пистолеты в карманах зашевелились, другие зубами готовы изгрызть хама – у самого товарища Алиева, его вся страна знает и любит, спросить, как его зовут, да ещё на ты!! Третьи молча стоят, обалделые – не может быть!
- А меня Гейдар. Ну, что ж, будем знакомы! – они пожали друг другу руки, и Алиев двинулся дальше.

- Честное слово, я вспотел, не выдержал, подошел к парню и пожал руку. Так вот и познакомились. Но и Алиева зауважал, не каждый кандидат в члены ПБ способен на это, а прямо скажем, никто! Я, когда своему приятелю Айдыну Мустафаеву, тамошнему гебешнику, рассказал, так тот раздулся от гордости – такой у нас руководитель, он ведь их бывший, генерал. А потом тихо спрашивает – слушай, а парень действительно не знал? Да конечно знал, Алиев весь съезд просидел в Президиуме, но уступать не хотел. Слушай, а ты его знаешь? Знаю, говорю. Познакомь меня с ним, я ему руку пожму.
 - Насколько я разбираюсь в ситуации, Марина … - начал Егор.
- Егор, - перебил Алик, - ты скоро улетишь, пока до тебя доберешься, поэтому, - он посмотрел на Ксению, и она смутилась, - тебе первому, и Маринке, нашей родной сестре, хочу сказать, вчера я торжественно предложил Ксении руку и сердце, и мое предложение было принято!
Егор зааплодировал, а Маринка фыркнула:
- Нашли чем удивить! Мама давно уверена, не знаю, как твоя.
Егор всем разлил коньяк.
- Ксения, я вас поздравляю от души, - Егор был тронут, - о дне свадьбы, надеюсь, буду извещен заранее, - он церемонно поцеловал руку Ксении.
- Не так, - воскликнула она, - вы друг Алика, - и обняла его и поцеловала в обе щеки!
- Ксения, когда я расскажу подробно Людмиле, она будет рыдать от счастья, она очень любит Альку, несмотря на их вечные споры до воплей по поводу литературы вообще, и его отношения к поэзии.
- Меняет, - убежденно сказала Ксения, - но если ваша жена увлекается поэзией, то в память нашего знакомства, я хочу подарить ей томик стихов моего любимого Максимилиана Волошина и, хоть вы и ответственный партийный работник, но друг Алика, а это я ставлю гораздо выше, то, - она вышла из комнаты и тут же вернулась, - передайте жене распечатанный на машинке маленький сборник молодого Иосифа Бродского. Алик, что ты так изумленно смотришь, Соня привезла мне на дачу, у неё есть ещё один экземпляр.
- Ксения, - воскликнул Егор, - невероятно! Единственный заказ Людмилы – это стихи Бродского, но не в ЦК же их просить, а в "Самиздате" нет у меня знакомых. Спасибо, огромное спасибо!
- Егор, вы учились партийной работе? - заинтересовалась Маринка.
- Нет, - рассмеялся Егор, - это даётся свыше! Но прошел аспирантуру в Высшей партийной школе. Там и защитил кандидатскую по закрытой теме.
- Что значит – закрытая тема? "Самиздат" для членов партии?
Все покатились со смеху! Отсмеявшись, Егор пробормотал:
- Знаете, Марина мне и в голову такое не приходило, но мысль отличная и очень верная, довольно точное определение. Уже поздно, мне пора!
- Извините, Алик, можно тебя на минутку? - и шепотом, - ты останешься, я предупредила Вассу Владимировну?
- Ксюшенька, нет. Хочу потрепаться с Егором, давно его не видел, есть, что спросить у него, а во-вторых, ну, неловко мне перед Маринкой и перед отсутствующей мамой, будто я что-то сворую в доме.
- Алик, ты ду-ра-чок, - она произнесла по слогам, - но может быть, ты и прав!
                *            
Дошли почти до СЭВа.
- Егор, хватит, меня больше интересует, что сейчас творится у нас. Ты теперь особа, приближенная к власти!
- Алик, ничего не изменилось! Едва-едва пробиваются какие-то свежие ростки – и стена! Вертикаль так выстроена, что любая инициатива обсасывается в соответствующем кругу, потом отправляется выше, тем, кто принимает решения, но с соответствующими комментариями. Всё зависит от болота, куда спускаются решения, а там принцип – лучше ничего не делать, чем делать, но рисковать! Должен быть закон власти и закон подчинения, а у нас воля власти и безволие подчинения! Чем занимаемся? Смеху подобно, мне рассказал один приличный мужик, мой знакомый из ЦК, что Кадар посоветовал  Андропову вернуть Волгограду историческое имя, и вопрос обсуждается, время на него тратится, проблема – какое историческое: Сталинград? Царицын? Ещё древнее? Надо же уважать себя – нельзя же при каждом новом руководителе менять названия! Авторитет Леонида Ильича в народе "безграничен"? А куда деться? Шестой год вместо того, чтобы искать пути экономического и политического развития страны, команду укрепляет! Судьба Хрущева урок для следующего! Вот каждое утро Леонид Ильич и звонит секретарям обкомов узнать, как дела, как семья – они же составляют большинство не пленуме ЦК! Умаслил, удобрил, те растрогались, как же, о них заботу проявляет сам Генсек! А в их жизни главное уцелеть, чтоб тихонько всё было, спокойненько, а где совсем плохо, там припишем или планчик скорректируем. На каком этапе обман начинается, не знаю, бороться с ним, как говорил вождь, архитрудно, но буду!
Опять промелькнуло в голове …               
                воспоминание
К шестьдесят пятому году с Алика так и не сняли "наказание" за несанкционированные разговоры с Никитой Сергеевичем. Хрущева уже не было, а наказание всё ещё работало.
Начинался партийный съезд. Агентству было поручено готовить альбомы фотографий о пребывании каждой зарубежной делегации, начиная с прибытия на аэродром, митинги и встречи на предприятиях, во время заседаний съезда, в кулуарах, и Алик попал в список аккредитованных. Каждое утро, перед началом заседания, наставляли в редакции, будете отдавать свои снимки на визу инструктору из ЦК Ивану Ильичу Царюке, его стол в холле третьего  этажа. Контроль необходим – в кадр могут попасть нелегалы, некоторые компартии работают в подполье, его обязанность следить за этим.
День перед съездом Алик провел на аэродроме. Прилетали делегации компартий каких-то карликовых непонятных стран, их весьма почтительно встречали работники международного отдела ЦК, пыжащиеся, надутые – их день.
Но вот зал встреч аэродрома стал пустеть, оживилась "девятка". Остроносов собрал вокруг себя фотокорреспондентов.
- Так, Егоров, Озеровский и Иванов к трапу, больше никто! - он оглядел своё войско, - ты, ты и ты, - Алик попал в тройку, - снимаете проход, остальные за заграждения. Понятно?
Кто-то, недовольный решением, начал ныть, а Алик вопросительно уставился на Озеровского.
- Батенька, ну, вы как с неба свалились, прилетает Чжоу Эньлай с китайской делегацией, потом Янош Кадар, Антонин Новотный и Чаушеску. Встречать их будет лично Леонид Ильич.
- Ага, значит, собрали в кучу, чтоб двадцать раз в аэропорт не гонять.
- Батенька, засунули бы вы свой язычок куда подальше, не к месту умничаете, - и отошел. Он был опытный мастер, но очень осторожный, почти трусливый человек – прошел через тридцатые и сороковые годы, знал, что такое длинный язык.
Проход, так проход. Пару раз успею нажать на кнопку, основное старик снимет у трапа.
Брежнев и Чжоу, под ручку, не торопясь, шли по проходу. Леонид Ильич, повыше ростом, наклонился к китайскому товарищу, как к любимой девушке, и на подходе Алик услышал, как он тоном отчитывающегося говорил:
- … сегодня закончился пленум ЦК, продемонстрировали полное единство партии, выступали многие товарищи и поддержали идеи … - далее Алик уже не слышал, видел, как величественно кивал головой Чжоу.
Совсем другая была встреча Яноша Кадара. Высокие, красивые мужики шли по проходу, о чём-то дружески разговаривая, и даже посмеивались – полное единство душ!
Прилетел Вальтер Ульбрихт. Несмотря на профессорские усы и бородку, крайне неприятное лицо. Ростом больше половины Брежнева. Рядом с ним Леонид Ильич красавец, Хемфри Богард, при этом воплощение гостеприимства. У Ульбрихта поблескивающие стёкла очков напоминали пенсне Берии.
Весь съезд шел под знаком перемен.
Вон хрущевизм из партии! Придумали термин – "волюнтаризм"! Для сидящих в зале, повеселился про себя Алик – "холуизм"! Прочь должность "Первый секретарь", да здравствует "Генеральный"! Забыли, что не Хрущев отменил Генерального, а Сталин! Что по его инициативе стало не Политбюро, а Президиум с расширенным представительством.
Но с какой бурной радостью делегаты голосовали за изъятие из Устава положения о периодической сменяемости партийных руководителей! Ещё бы, за себя голосовали, все проснулись! Теперь можно руководить до глубокой старости, если не поссоришься с вышестоящим начальником или не попадешь по случаю в антипартийную группу. Прав был Леонид Ильич, когда говорил Чжоу Эньлаю о полном единстве в партии!
О Сталине ни слова. Видно, сочли – рано, осторожные головы победили. Только Егорычев, первый секретарь московского горкома, позволил себе еще раз покритиковать мертвого вождя.
В общем, скука, если бы …
 Алик с Ванькой Ольгиным стояли около стола Царюки в ожидании разрешенных для публикации фотографий, когда из незаметных дверей появился Николае Чаушеску, и торопливо проследовал к эскалаторам наверх. Ничего особенного, но Царюка, подняв голову, вдруг, почти с ненавистью, проговорил остолбеневшему Алику:
- Ты посмотри, какая надменная морда у него! Ничего, не надолго!
Алик и Ванька переглянулись в изумлении, но промолчали, будто не слышали, однако Алик про себя отметил, если Царюка так говорит в открытую, значит, наверху есть мнение! Значит, не всё в порядке в партийном доме!

- Да, Егор, ступил ты на скользкий паркет партийного работника, натертого многими задницами! Жаль мне тебя! Политик – змея и лев одновременно, должен помнить ежесекундно – умные имеют гордость, глупые – гордыню.
- Красивая фраза, где вычитал? Сам придумал?
- Сейчас родилась, - буркнул Алик, - ты команду свою создаёшь? У тебя кандидаты на должности есть?
- Алька, я не создаю команду преданных себе людей, а профессионалов подбираю, работать надо, а не шпионить, стучать, базарными склоками заниматься! Другие люди должны придти в руководство, с новыми идеями и не зашоренными глазами! Ладно, иди, мать волнуется, где ты?
- Нет, ничего она догадается.
Так оно и было, но первое – звони Ксении, она ждет. Попал, обозлился Алик, то одной звони, отчитывайся, то другой!
Автомат в подъезде работал, Ксения тут же сняла трубку.
- Дома уже? Наговорились? Очень славный человек, нам понравился! Маринка, - Ксения засмеялась, - потребовала, чтобы я быстрее выходила за тебя замуж, жили у нас, тогда все друзья Алика будут к нам ходить. Целую.
Алик ушел к себе, улегся, пытался читать, но не читалось, мысли бродили вокруг собачьего поводка и Егора …
                воспоминания по рассказам Егора
Всякий человек находит одну, но свою дорогу! Загадка – почему из одного источника вытекает прекрасная чистая река, а рядом, из такого же, слабый грязненький ручеёк? Почему в одной семье вырастают разные, подчас диаметрально противоположные по характерам, дети? Вопрос риторический, ответов много, в данном случае возможно медицинский?
В семье Сидоровых, Ивана и Устиньи, детей ждали долго. Поженились они рано, ему было девятнадцать, а ей едва исполнилось шестнадцать.
До Ивана Усте жилось тяжело. Отец рано умер, мать вышла замуж второй раз, родились двое детей, сводные братья. Отчим, явление не редкое, стал приставать к подросшей падчерице, однажды соседи спасли её от изнасилования пьяным "папашей", а мать вдруг начала ревновать! Жизнь стала совсем невыносимой. Тут подвернулся Иван, тихий, спокойный парень, мастер на все руки. Любви не было, она пришла потом, но замужество стало спасением. Съездили они к родителям Ивана, они в городе жили, но далеко, там под пельмени выпили по стакану крепкого самогона – вот и вся свадьба.
Иван токарил на маленьком заводе, да и не завод, скорее, мастерские. Там же, в канцелярии, работала  и Устинька, девушка она была грамотная, в школе, несмотря ни на что, училась хорошо.
Егор говорил: помнишь, когда из аэропорта едешь в город, проезжаешь мимо стареньких, скоре старинных домов, район чуть ли не восемнадцатого века: перекошенные дома, окна у самой земли – вросли! Маленькие комнатки, в пять-шесть квадратных метров в коридорной системе с диким количеством соседей, считались счастьем – ульи с пчелами, да спившимися от уродливой жизни  трутнями!
Иван с Устиньей жили в приличной по тем временам комнате, с печкой, большим окном, на втором этаже двухэтажного дома. Дом был странный, он  имел два входа – оба с торцов, построен до революции, на первом и на втором этаже квартиры в несколько комнат
"Лампочка Ильича" добралась до них! Радость была неописуема. Иван купил фонарь и повесил его над дверью. Фонарь выглядел одинокой звездочкой на черном небе – в округе темнота была непроглядная!
На втором этаже жило пять семей, по числу комнат. Жили мирно, никто не скандалил, не ругался, в борщи на кухне старые ботинки не кидали, всегда выручали, если у кого кончались спички или соль.
 Иван любил по воскресеньям с кем-нибудь из соседей перед доминошными баталиями пропустить стаканчик самогона, им и ограничивался, в пьянках не участвовал, всегда разнимал пытавшихся подраться разгоряченных соседей, сам был сильный, и, как многие природой наделённые физической силой люди, не любил ею пользоваться.
Летними вечерами, наигравшись в домино, мужики вели длинные разговоры о житье-бытье, обсуждая цены на керосин, спички и папиросы, но политических тем не касались, хотя Иван изредка хвалился, что принимал участие в революции девятьсот пятого года – родился в тот год, пополнил ряды революционных рабочих!
Среди пяти семей, живших на втором этаже, две были бездетными, две имели двоих детей, в одной  один ребенок, как шутили на кухне, и то будущая баба!
Иван любил соседских детей, возился с ними, чинил немудреные, по большей части, самодельные, игрушки. Когда кто-то принес найденный на свалке сломанный велосипед, Иван месяц возился с ним, довел до ездового состояния, и тот стал общим владением в доме. Он следил за порядком катания, пресекал любые склоки. И страдал от отсутствия детей.
Страдал молча, ни разу не попрекнув жену, но Устя и так всё понимала, терзаясь в душе, глядя, как Иван возится с чужими детьми. Не будучи верующей, тайком от мужа ходила в церковь, ставила там свечки и молилась о ниспослании детей, моталась по ворожеям и знахаркам, но …
На десятом году совместной жизни свершилось – она забеременела! У Ивана глаза заблестели, когда узнал. Он целыми днями ходил и постукивал то по дереву, то по лбу, чтобы не сглазить, и выстукал – Устинья благополучно родила сына – пухленькое, маленькое существо, молча и вопросительно смотревшее голубыми глазами на мир, названное Петром в честь деда.
Потихоньку от всех, особенно от мужа, заведомо не давшего согласия это сделать, Устинья крестила Петра в церкви, упросив соседку и её мужа стать крестными родителями. На радостях она купила бутылку водки и сосед, вроде бутылка его, заглянул вечером к ним и распил с удивленным Иваном, так и не понявшим, по какому случаю сосед, довольно скупой мужик, вдруг расщедрился на выпивку, да ещё на водку, а не самогон.
Если есть на свете счастье, то оно переполняло душу Ивана. Он часами мог сидеть возле мальчика и молчать, любуясь им. Мальчик тоже молчал. Так они и проводили время.
Через два года родился второй ребёнок. Тоже мальчик. Крикун, скандалист с самой минуты рождения. Когда Устинья вернулась с ним из родильного дома, в квартире начался ад! Мальчик, его назвали Егором в честь другого деда, целыми днями орал, прерываясь только на сон, о его пробуждении знала не только квартира, но вся округа. Иван и Устинья смущенно, извинительно поглядывали на недовольных соседей, их можно было понять – редкой ночью они не просыпались от его мощного  крика, но что могли супруги поделать!
Уже в два-три года Егор начал проявлять самостоятельность. И если Петр почти не выходил из дома, рос угрюмым, молчаливым мальчиком, явно отстававшим в своём развитии, то Егор полностью компенсировал его своей непоседливостью и энергией.
Началась война, Ивана одним из первых мобилизовали. Стало трудно, продуктовых карточек не хватало, Устинья после работы подрядилась уборщицей в госпитале, уставала на двух работах, но терпела – все так жили. В сорок четвертом, ребята уже учились в школе, она вместо привычного треугольника получила письмо-похоронку. Её вызвали в военкомат и, к удивлению всех, значит, решили бабы, в госпитале отдал богу душу, передали ей две медали и два ордена Славы, третьей и второй степени. "Вот если бы он успел получить первую ещё и стал бы полным кавалером, то тебе вышла бы хорошая пенсия, а так …" майор сочувственно развел руками. Печаль не станет слабее, если ты будешь кричать и рвать волосы, Устинья с ненавистью и презрением молча посмотрела на сытого майора, который всю войну только и занимался рассылом похоронок, и ушла. И сколько её не пригашали потом в военкомат, она даже не спрашивала, зачем.
В школе Петр учился плохо, уже в пятом классе младший догнал старшего брата. Егору учеба давалась легко, играючи. Всегда на виду, всегда во главе, и как-то так получилось, что вскоре все забыли, что они родные братья. Петр же избегал людей, время в основном проводил в одиночестве, и сколько Егор не пытался узнать, о чем Петр думает, он, не отвечая, уходил в сторону. Мать изводилась, плакала по ночам над ним, таскала по докторам, психотерапевтам – ничего не помогало. Наконец, один из врачей посоветовал ей прекратить его мучить, типичный пример слабоумия, не лечится. За семь лет учебы в школе он едва добрался до пятого класса, и вдруг, оставшись очередной раз на второй год, в начале лета сказал, что уезжает к двоюродному деду в деревню, и будет жить там. Наверное, это был лучший выход, в городе ему тяжело жилось, сверстники народ жестокий. Но, оказалось, не дед был главной причиной – сравнительно недалеко от деревни был скит, где жили несколько монахов-старообрядцев. Как он с ними сошелся – никто не знал! Потом и вовсе исчез, монахи на все вопросы отвечали – не знаем, ушел, ничего не сказал. Но он жив, здоров, ему хорошо. Поди, найди в сибирской тайге человека, которому и паспорт не нужен, в таежных скитах кто его спрашивает, человек есть – и хорошо, тем более страдалец! Мать долго горевала – сын всё-таки, вымученный, долгожданный! Со временем утихла, но по ночам всё равно плакала – обиделся он, говорила она, на меня за своё слабоумие.
А Егор вступил зимой в комсомол, отлично окончил седьмой класс, после восьмого ушел работать на завод, надо было помогать матери, сил у неё уже было совсем немного. Завод находился далеко, много времени отбирала дорога, он устроился в вечернюю школу рядом с заводом, поздно приходил домой, отсыпаясь вволю в воскресение.
Он успел кончить школу до армии, чуть-чуть не дотянув до медали. Отслужил в суровых условиях одного из Курильских островов на каком-то сверхсекретном объекте, там и вступил в партию. Егор не любил вспоминать это время, чем-то оно запомнилось ему нехорошим, он никогда никому не рассказывал.
С возвращением на завод началась его настоящая жизнь. К тому времени они с матерью получили однокомнатную квартиру в новом, пятиэтажном доме, мать была счастлива – отдельная квартира, не мечтала никогда! Егор поступил в вечерний институт, где так же, как в школе, учился легко, с удовольствием.
Он быстро стал бригадиром, и целый год, как он рассказывал, подбирал бригаду. И подобрал! Отличные все были ребята, работали как звери, и отдыхали нормально – недалеко от Листвянки, на берегу Байкала, откупив у рыбака избушку, построили своими руками чуть ли не маленький дом отдыха со своей биллиардной, баней и баскетбольной площадкой. Профком косо поглядывал на, как сказал один завидующих его членов, "малину", но сделать ничего не мог – дом был записан на одного из членов бригады, ездили туда только с женами, не придраться!  На самом деле, он был как бы коллективной собственностью, ребята были дружные, с уважением относились друг к другу, Егор же был безусловный авторитет для всех. Алик пожил в этом доме дней пять, когда снимал бригаду, за счёт биллиардной и бани материал получился нестандартный, не всё же работа, собрание и театр!
 Алик усмехнулся: на отчёте возник спор, можно ли показывать, хоть и сзади, бегущих из бани к Байкалу голых мужиков. Спорили долго, вердикт был – в материале можно! Для заграницы, подчеркнула Бабка.
А Егор продолжал шагать по карьерной лестнице. Совсем молодым, ему было двадцать четыре года, избрали его членом парткома. Год был у него насыщенным – кончил институт; наконец, уломал родителей Людмилы, он за ней долго ухаживал, но они: что это такое – рабочий, зачем он тебе, тебе в аспирантуру надо, мешать будет, но они кривили душой, за ней волочился сын заместителя председателя горисполкома – другой социальный уровень. В аспирантуру она не пошла, замуж вышла за Егора, а вот он стал аспирантом в ВПШ с воплем, сколько можно учиться и чему они там меня научат, но самое главное – был избран делегатом съезда! 
Однажды Егор и Алик, Алик прилетел с французской делегацией общества Франция-СССР, и, переправив плёнки с переводчиком, сумел остаться на два дня, задержались на берегу Ангары, остальные ушли спать, и разговорились, обнаружив общие взгляды на многие проблемы жизни. Оба были убежденными коммунистами, но оба считали, что партия из политической организации превратилась в жесткого, не очень умного, хозяина страны. Упал интеллект, разве можно сравнить нынешнее Политбюро и то, которое совершило революцию! Отсутствие дискуссий привело к убогой идеологии. Нет экономических идей, нет политических идей, нет никаких идей, и нет личностей. Самая большая трагедия – верят радетелям народным, именно они пекутся о благе народном! А что радетели? Лозунги изобретают, так ведь они урожайность не повысят. Помнишь: "Догнать и перегнать Америку". Результат? Из твоей же коллекции частушек: "Мы Америку догнали по надою молока, а по мясу не догнали – член сломался у быка"! Сняли жизнерадостного плясуна Хрущева, но десятилетие страна вставала и аплодировала "нашему Никите Сергеевичу"! Ну, и что, что сняли? Что изменилось? Новые люди пришли? Да колоду перетасовали, удалив надоевшего уже всем короля.
- Ты рассуди, - говорил Егор, - сам русский, руссее не придумаешь, а мне до слёз обидно – народ ленив, необразован! Пить, гулять, заниматься мордобоем – пожалуйста! Работать – нет! Что и отражено в народном творчестве: "работа дураков любит", "умный в город не пойдет, умный гору обойдет", "работа не волк, в лес не убежит"! Ломать надо, менять сознание! Всероссийская итальянская забастовка – все работают, но никто ничего не делает! Гонка собак за искусственным зайцем – никогда не поймаешь! Низкая культура быта, отсутствие всяких запросов – однокомнатная квартира – счастье, а там семья из четырех-пяти человек, но сравнение идет не с развитыми странами, а с прошлым и настоящем страны – коммуналками. Капуста, картошка, лук и петрушка на огороде, рыбу наловим, там малинки немного, водка – не хлеб, в магазине всегда есть, вот и все запросы! Скажут за царя голосовать – проголосуют за царя, скажут за капитализм – ура, товарищи! Коммунизм – экономическая и политическая формация, идеальная по своей гуманности, но и по наивности тоже, должна привлекать людей, а никто ни во что не верит, а если говорит – верю, значит врёт! Ради карьеры врёт! Надо общество делать открытым и откровенным. Запретить слово "вождь", оставив его индейским племенам. Есть же прекрасное слово – лидер! Не бог, а первый! Чтобы хоть что-то сдвинуть с места, возможен только один путь – идти во власть! Ты, Алик, мне рассказывал, как Космачёв со своими "Ленинцами" пробивался на сцену, запрещали ведь, но нашелся человек во власти, который взял на себя ответственность вопреки воле истуканов от идеологии Суслова и Демичева! Но ведь нашелся! – Егор окончательно возбудился, - и таких, как Фурцева, твоя любимица, между прочим, должно быть больше и больше, а в конце пути – все! А всего-то претензий, мы же вместе смотрели спектакль – не нужно показывать отдельные исторические фигуры, да ведь коммунисты ведь, большевики, реабилитированные, да предполагаемый сусловятами  намёк на тридцать седьмой, расстрельный, год! Побоялись!  Потому что те, кто расстреливали, потом страной руководили, а те, кто живы остались – ушли на кухни. 
Прав Егор, сегодня поменять можно что-то в системе только сверху, вот он и пошел! Посмотрим. Вопрос: что он говорил на приеме у Кириленко, утвердили ведь? Наивно предполагать, что он был откровенен, как ни крути, работа откладывает отпечаток на личность, однако, и личность тоже ставит печать на работу, но противно, когда люди должны убеждения прятать на дно души!

 
Глава 14               

Днем забежал Фед, посидели, потрепались об агентских делах, потом пошли погулять, Алик проводил его до метро. По слухам, вернее по подтвержденным сведениям, в ЦК крайне недовольны политикой Бура, против него настроены многие аппаратные функционеры,  слишком для них умен, стал самостоятелен, но, по-моему, Фед пожал плечами, все проще – он был главным в "Комсомолке", когда Шелепин был первым секретарем, стало быть, его человек, надо убрать. Если с ним расправятся, будет жаль, он всё же журналист-профессионал, а не партсовдеятель. Ты, парень, сиди на бюллетене как можно дольше, а то со своим языком набрякаешь в коридорах, у тебя, к сожалению, не залеживается, умишком слабоват – с кем можно, а с кем нельзя не соображаешь, с тобой быстренько разберутся. Мне князь рассказывал, какая у тебя нежная любовь с некоторыми коллегами, перья давно наточены, да я и сам наслушался столько, что убедился – у тебя много достоинств, но в совокупности они являются огромным недостатком ввиду неоправданно злой языкастости  и демонстративного отсутствия всякой градации в отношениях – либо … либо, а это раздражает твоих непосредственных коллег. Оружие и огонь менее разрушительны, чем злые языки. Будь осторожен, особенно в тех обстоятельствах, в какие загнал себя Богатырюк.
- А что с ним? – заинтересовался Алик.
Юрка Богатырюк тоже был фотокорреспондентом, он нашел свою нишу, снимая новости науки, одновременно беря маленькие интервью у известных и малоизвестных ученых. Был спокоен, уравновешен, сам имел профессорский вид – нахватался в общении.
- А ты не знаешь, - удивился Фед, - тебе что, не рассказали? Юркин принцип работы знаком? Он снимает доктора-профессора на карточку, и тот ему рассказывает о новых успехах советской научной мысли. Постольку поскольку все материалы идут в нашу помойку за границу, то никто никогда не видит результат труда нашего корреспондента, а потому – воля-вольная, сочиняй что хочешь. Юрка сдал интервью с каким-то академиком, и забыл об этом. А интервью с ним распечатали наши журналы в Африке, где вообще с грамотностью плохо, а с нашими журналами и того хуже, они теперь, чтоб привлечь читателя, в залах ожиданий аэропортов валяются – читай себе на халяву, так ведь не умеют ещё. Ладно, африканцы не читают, но академики наши все же грамотные люди, и вот герой интервью по дикой случайности, оказывается в аэропорту, кажется в Того, рейс задерживается и он от скуки берет наш посольский бюллетень и, вот невезуха – академик французским владеет, начинает читать интервью с ним, которое он не давал, Юрку в глаза не видел, а там какие-то благоглупости! Взбешенный академик по возвращении звонит Буру, и устраивает дикий скандал! Через два часа Юрка уволен и спасибо, что ещё по собственному желанию. Вот незадача какая!
- Ох, ничего себе везение! – охнул Алик, - жалко Юрку, не самый страшный в нашем гадюшнике.
 - Да, слушай, я позавчера ужинал в ДЖ, Гошку твоего встретил, рассказывал о медсестре – так романтично, так романтично! По его трёпу понятно, кто тебя наставил на путь истинный. Он хоть раз видел её? Нет? Так и думал, за тебя, однако, рад. Теперь больше не будешь по Гедеминовским площадям шастать.
- Ступай в метро, злобная скотина, а я пройдусь до Садового кольца.
- Не выйдет, гляди, кто из метро выползает!
- Борька! - обрадовался Алик, - никак мы с ним не могли встретиться, сколько не приезжал, меня застать не мог.
Они обнялись и пошли домой.
- Как дела?
- Да хреново. На работе, Федя рассказал тебе, слухи паршивые ходят, говорят, сокращение штатов предстоит, все озверели! Черт с ними! Ты лучше скажи, ты будешь на выставке в Манеже?
- А что за выставка?
- Вот те раз! Тебе никто не говорил про выставку в Манеже?
- Нет, скоты, никто не удосужился.
- Надо пойти, интересная, особенно историческая часть и тридцатые годы – Родченко, Шайхет, Озерский, Альперт. Ты тоже представлен в современном отделе.
- Я? – удивился Алик, - чем, я же болел?
- Бабка приказала Макару и мне отобрать несколько фотографий из строительства электростанции где-то в горах. Отлично получилось!
- Что отобрали?
- Дорога с полосками от фар, альпинисты, сверху снятые, помог тебе объектив-двадцатник, ещё портрет рабочего, мы его, с твоего позволения, обозвали "Дядя Костя", дура какая-то с нивелиром, и парень с бутылкой кефира, стоит рядом с ним на полене, а во рту булка – смешной кадр.
- Спасибо! Точно отобрали, все лучшее, спасибо. Надо сходить.
                *         
Борис ушел, а Алик лег читать  катаевскую "Траву забвения". Начал, и увлекся, интересно. Фраза "Мы диалектику учили не по Гегелю" принадлежит Маяковскому! Грешен, не знал, фраза хороша.
Красиво: "я когда-то был квадратным корнем"! Здорово, почти как "Он по утрам поёт в клозете"!
Нет, всё-таки мне поэзия не дана! Бунину нравится стихотворение гимназиста Катаева: "И грустно стало мне и как-то одиноко,/ Но лишь на миг, ведь ты была со мной./ А в синеве небес уже стоял высоко / двурогий месяц ледяной".  По-моему, очень плохо, а Бунину нравится. Врёт Катаев! Ему в это время лет восемнадцать, а Илюшка в те же восемнадцать пишет, сейчас найду, где-то в секретере, а, вот:
                Было тихо, золотисто,
                Темный берег цвел вдали,
                В разметавшемся батисте уходили корабли.
                Голубые адмиралы
                Шли в отчаянии на дно,
                Им цвели цветы-кораллы –
                Ярко-красное вино.
                Было тихо и пушисто,
                Были мысли и прошли
                В распустившемся батисте
                Возвращались корабли".
Разве сравнить? А Илья не бегал к Пастернаку – математиком стал! 
Какая замечательная строчка из Бунина: "Бысть некая зима всех зим лютейше паче"!
                *             
Алик позвонил Клавдии Сергеевне, предупредил, что придут поздравить Сережку.
Коробка конструктора оказалась огромной, Алик с трудом влез в такси. Ксения освободилась пораньше, выглядела усталой, ночь и день попались нелегкими, троих привезли в тяжелом состоянии, с одним неизвестно, чем кончится.
 У Володьки, несмотря на неприятности, вид уверенного в себе человека. Молодец! Леночка в праздничном наряде прелестна, она обрадовалась тете Ксении. Володька удивился – никому, кроме родителей, так не радовалась.
Сережка сам открыл дверь, и тоже обрадовался, но больше всего Леночке, что было всеми замечено. Клавдия Сергеевна выглядела плохо – измотанная, усталая, глаза без радости, потухшие. Женщина резкая, с  прищуром, откровенная иногда до бестактности, сейчас казалась безвольной, вялой, однако внимательно, изучаеще, посмотрела на Ксению, и сразу пригласила к столу. После поздравлений, детей отправили в другую комнату, им там было чем заняться. Володька отличился – где он раздобыл огромный деревянный паровоз, на котором можно было кататься, одному богу известно. Гошка выразил подозрение, что спёр его в какой-нибудь экспериментальной лаборатории, где он стоял в качестве модели будущего паровозостроения.
Клавдия Сергеевна только укоризненно покачала головой, когда Володька и Гошка к той бутылке водки, что уже стояла на столе, присовокупили ещё одну и бутылку сухого вина, которую Вовка не забыл купить – для дам и некоторых мужчин – галантно объяснил он.
- Никак не могу привыкнуть к их дозам, каждый раз мне становиться страшно – будущие мои клиенты сидят, - проговорила Ксения.
- Во-первых, не твои, у алкоголиков никогда не бывает инфарктов, они всё время ходят с расширенными сосудами, - возразил Володька, в этом он разбирался, - во-вторых, люди разные и нормы разные. Что немцу смерть, то русскому жизнь. А сейчас за Сережку – дай бог ему здоровья и счастья в жизни, в долгой жизни!
- Второй тост, - сразу взял темп Гошка, - положено пить за родителей, но я предлагаю изменить ритуал и выпить за вас, Клавдия Сергеевна, пожелав вам, наконец, обрести душевное спокойствие и воспитать Сережку таким же прекрасным человеком, как и Олег, которого мы все любим и уважаем, а все трудности  пройдут, я вас уверяю. За вас!
Все поднялись и стоя выпили.
Позвонил Олег. Абсолютно трезвый, страшно обрадовался, что пришли поздравить Сергея, сказал, что прилетит в субботу, очень много работы, частично кляузной.
Алик налил себе рюмку водки.
- Знаете, ребята, Клавдия Сергеевна, - поднялся он, - будет грех, если мы не помянем добрым словом Инну. Удивительный она была человек, чистая, светлая. Мы все любили её, потеря её была и для нас огромной утратой. Пусть земля ей будет пухом! – и выпил, не глядя на Ксению.
Выпили и набросились на котлеты с жареной картошкой, голодные были.
- Алик, - Гошка повернулся к нему, - я сегодня утром в Белом ТАССе прочитал, что пленум байкальского горкома утвердил первым секретарём  Егора Сидорова. Это не твой ли дружок?
- Он. Прилетал на днях в Москву на собеседование в ЦК, виделся, с ним, даже в гостях у Ксении были.
- Высока! Теперь Байкальск твоя вотчина. С кем собеседовал помимо тебя?
- С Кириленко и Черненко.
- В хорошую компанию ты попал, - засмеялся Вовка.
Гошка тоже расхохотался: с Черненко понятно, он кадрами ведает, а Кириленко при чем, он вроде другим регионом занимается?
- Не знаю, Гош, свободен, наверное, был.
- Ну, и как Сидоров?
- Очень интересный человек, образованный, чрезвычайно живой, искренне хочет работать, - опередила Ксения Алика.
- Ксения, - Вовка даже встал, - среди работников их уровня по определению не может быть слишком образованных и порядочных людей. Чем выше партийная должность, тем труднее она достаётся, тем подлее личность, её занимающая, потому, что выбирают и назначают такие же, и главная их задача, чтоб умней не был. Что польза человеку от их трудов? Вред один!
- Вот, Вовка, что я тебе скажу, - Алик обозлился, - так судить не имеешь право, по меньшей мере, надо знать человека! А что лед тронулся, так на днях прочел я Астафьева "Ясным днём", повесть меня поразила: ребят-призывников провожают на вокзале, да только не так, как раньше – с духовыми оркестрами и радостными лицами родителей! Слёзы! Почти трагедия, без лозунгов и плакатов, но с водкой! И поют они не "Красный маршал в бой нас поведет", а "Кто тебя приласкает, кто тебя приголубит"! Грустно становится, недаром назвали – воинская повинность, а не воинское удовольствие! Такой тоской от повести несёт! Мыслимо ли когда Астафьеву было напечататься? Солженицыну? Кузнецову с "Бабьим Яром"? Ты, Вовик,  прав в одном – в характеристике тех, верхних, а снизу новая поросль растет, жди реформаторов!
- Алик, народу наплевать, кому устраивать бурные аплодисменты, переходящие в овации – Сталину, Хрущеву или Брежневу. Народ чувствует – они одинаковы по своей сути, а что один злой гений, второй дурак, третий жив и здоров, потому не знаем, какой он, да наплевать ему! Следствие – ему безразлично, кто у власти, чей портрет нести на празднике, а сам знаешь, что наступает после периода апатии – активность, безумная, неудержимая.
- Вовка, - вдруг взъелся Гошка, - для того и надо быть Егором Сидоровым, чтобы ползти, карабкаться наверх. Надо быть подлым с подлецами, идиотом с идиотами, мерзавцем с мерзавцами, принимать их правила игры, только для того, чтобы победить их, занять их место! Егору свернут шею, другой появится, надежда умирает последней!
- Игорь, есть соображение ума, сейчас идет борьба не за власть. Почта, телеграф, телефон давно взяты, а за укрепление власти.
- И все же, советский человек вынужден понимать и принимать свою миссию борца за свободу угнетенных народов всех стран и континентов, миссию человек, несущего в мир светлые идеи коммунистического будущего по пути, указанному вождями, руководствуясь их великим учением. Это его единственное право, обязанность тоже. Приятная – думать не надо!
- Вовка, - Гошка никак не мог успокоиться, - априори осознается, что демократия, я уж не говорю о либерализме, суть вреднейшие для нашего народа теории, в их основе – личность выше общества, у нас же издревле общинная психология, где все ничего не делают, но никто ни за что не отвечает. Это главная причина отказа от западной философии, и, как следствие, любовь ко всяким африканским царькам-садистам, братская помощь им в борьбе с собственным племенем. Мне кто-то говорил, что если африканец учится в Советском Союзе, он становится пламенным антикоммунистом, а если на Западе, то не менее пламенным антикапиталистом. Из всех добродетелей самая редкая – справедливость, потому что её у нас никто не воспитывает, она не совместима с классовой борьбой.
 - Страшно вас слушать, - Ксения встала, - пойду к детям, забыли про них, - и ушла.
- Ксения права, Пошли к детям, пришли на день рождения Сережки, а сами водку дуем и строим из себя пикейных жилетов!
                *      
Ксения сидела на маленьком детском стульчике, у неё на одном колене примостился Сережка, а на другом Леночка, она читала им книжку.
Володька стал рассказывать им страшные сказки, которые тут же и придумывал, изображая из себя злого волшебника, Гошка за пианино аккомпанировал ему, потом все хором стали петь детские песни, Алик тоже, но каждый раз ловил насмешливо-укоризненный взгляд Ксении. Было весело и хорошо, и, когда собрались уходить, дети устроили истерику – нет и нет! Зарёванную Леночку Вовка еле вынес на руках, а Сережка в знак протеста отказался прощаться, и, надувшись, сидел в углу.
Они вышли на Кузнецкий мост, постояли, вяло переговариваясь, Леночка успокоилась и разошлись.
- Как ты себя чувствуешь? – Ксения зло дернула его за рукав, - совсем распустился! Ой, забыла сказать тебе, я обещала Сереже в воскресение зоопарк, Леночка тоже подняла крик, в субботу прилетает Олег, так что нам всем придется смотреть слонов и жирафов! Ну, вот, - она поёжилась, - ты молчишь, я жду уже несколько дней, придется самой вопрос задать.
- Ксюша, какой ответ – давно ожидаемое всеми, - Алик засмеялся, - мать  спросила с тревогой, не слишком ли ты для меня красива?
- Нет, не слишком, даже недостаточно, - засмеялась Ксения, целуя его в щёку, ей заметно стало легче, - пойдем к нам.
               
                *       
Дверь открыла Галина Александровна.
- Здравствуйте, Алик, рада вас видеть, Ксения говорила, что вы, может быть, зайдете, - она поцеловала его, - чай, кофе?
- Чай, только чай. Как поездка? Хоть и говорят – курица не птица, Болгария не заграница, но все равно, интересно.
- Вы же были там, Алик? Самый прелестный городишка – Старая Загора! Там даже болгары другие, не такие, как в Софии, музейные. Кормили на убой, и очень вкусно! Но библиотеки у них средненькие, только университетская в Софии хороша, много старинного и интересного. Я удивилась, они свободно выдают Солженицына, есть все наши толстые журналы, заметно зачитанные номера "Нового мира" и почти не тронутый "Октябрь"! Достоевский идол, потом Толстой и, неожиданно для меня, Гаршин, надо перечитать, я подзабыла. В поезде возник спор вокруг пьесы Космачева "Ленинцы". Вы видели спектакль?
- Да. Хотите посмотреть?
- Билеты невозможно достать. А вы можете посодействовать?
- Нет ничего легче.
Алик подошел к телефону, набрал номер.
- Мишенька, привет, дорогой! Ничего страшного, уже всё в порядке. Нет, один не оставался, жаль, что тебя не было в Москве, моя палата – сюжет для драматурга, потом подробно расскажу. Мишк, когда идут твои "Ленинцы"? В среду? – Алик вопросительно посмотрел на Галину Александровну, та удивленно кивнула головой, - закажи мне пропуск, пожалуйста, на троих. Нет, Эрмандевичу звонить не буду, он начнет ныть про ЦК партии, профсоюзы, ссылаться на иностранных ленинцев, в итоге предложит стулья в проходе. Почему три? Ты в театре будешь? Там и увидишь. Это хорошо, что ты будешь с Таней, не будешь кидаться, аки волк на овцу. Договорились, на моё имя, я ещё позвоню, Татьяне привет, целую!
- Это ты с Космачёвым? - выпучила глаза Ксения.
- Алик, откуда вы его знаете?
- Давно уже дружим, он замечательный человек, отличный рассказчик, с открытой душой. В детстве пережил то же, что и я – всю его родню, включая мать, она была родственницей Рыкова, пересажали. Он остался со старшим братом, и они выстояли. Брат с войны, всё время на передовой, вернулся с таким количеством орденов и медалей, что впору с маршалами сравнить! Фамилия Космачев – псевдоним, он племянник известного детского писателя-поэта. Яков Самуилович сказал, что в советской литературе не должно быть писателей-родственников с одинаковыми фамилиями, место занято, поэтому бери псевдоним. Мишка долго перебирал, потом взял фамилию героя одной из пьес, а ему заменил. Теперь разрабатывает ленинскую тему, пытается очеловечить образ вождя, на этой почве стал главным врагом ИМЭЛа.
- А что такое ИМЭЛ? – с недоумением спросила Ксения.
- Институт Маркса-Энгельса-Ленина при ЦК КПСС.
- Серьезный противник!
- Пока бодается. Он же коммунист, ничего антисоветского, он против забвения имен прошлого, насильно вычеркнутых из истории, в институте же сидят, как говорил вождь, "железные задницы" калибром поменьше, делают себе диссертации, обеспечивают себе спокойную безбедную жизнь, питаясь помоями из начальнического корыта. Мишка совсем другой, цели другие, как и у Егора Сидорова, кстати, его на днях утвердили первым секретарем Байкальского горкома партии – новое поколение партийцев.
-  Сколько вашему Егору лет?
- Не помню точно, в районе тридцати трех-четырех лет.
- Совсем молод для такой должности! – голос её вдруг задрожал, - Алик, вы решили стать мужем моей дочери …
- Извините, перебью вас, не решил стать мужем, а только робко,  - это вызвало у Ксении улыбку, - предложил вашей дочери стать моей женой, и она согласилась! Галина Александровна, вы воспитали красивого внешне и внутренне человека, умного, образованного, я люблю вашу дочь. Спасибо!
- Мама, - воскликнула Ксения, – он никогда мне такого не говорил! – подбежала к Алику и крепко поцеловала в губы.
Галина Александровна сидела уже абсолютно спокойная, не было даже следов слёз.
Он поцеловал ей руку, Ксению в щеку, и ушел.
Вот и всё! Обратного пути нет! Интересно, мир и мироощущение изменятся? С Тано изменились. Нет, скорее она изменила, я впервые стал уставать от человека. Счастливой жизни не бывает, бывают мгновения счастья, они запоминаются. И сейчас то самое мгновение  – такая красивая, молодая девушка согласилась стать твоей женой! Красивая жена – опасно! Моложе тебя намного – ещё опаснее! Так ты рад или нет? Но тебе всё, абсолютно все, в ней нравится – это любовь? Когда её нет с тобой, тебе её не хватает, ты хочешь её видеть – это любовь? Она идеальна для тебя, как женщина – это любовь?
Женитьба только определяет форму того, что происходит, включая и страхи – Возраст и Красоту! Может быть, красота спасает мир, но она не спасает семью! На двенадцать лет моложе. Страшно не тридцать один – девятнадцать, страшно пятьдесят и тридцать восемь!  Вступает в пору не девичьего, женского расцвета. Уйдет юная экзальтированность, уйдет юное восприятие мира, придет женщина – красивая, умная, с характером, прямо скажем, сильнее моего, и как сложится жизнь? Чего боишься – молодости или красоты? Тебе бы старую и уродливую, тогда был бы спокоен? Что мешало? Курьянов так и сделал, теперь счастлив – сыт, умыт, одет и по проституткам красивым постоянно бегает! А ты голову теряешь от неё в постели, о мире окружающем забываешь! Идиот, кретин! Вспомни старика-нестарика на ВСХВ: "Неудачник не тот, кого рок грызет/  И соседки пальцем тычут, судача,/ Неудачник – тот, кому повезет,/ А он не сумеет схватить удачу". Понял? Не упускай! Лучше будь счастлив сейчас, чем думать о будущем счастьи! "Буду!" – заорал он на всю набережную.
- Никак допился, - одна старушка другой.
- Нет, - радостно сказал Алик, - женюсь!
- Точно допился, - грустно резюмировал старичок, сидевший рядом, и все рассмеялись.
                *   
Мать ждала его.
- Сын, знаешь, сколько мы с Костей гадали, какой у тебя будет жена, мы такой её и представляли – красивой, умной, хорошо воспитанной, главное, любящей тебя! Она должна была стать нашей дочерью, вторым ребёнком, о котором мы мечтали, - у  матери на глазах стояли слёзы, - Костя не дожил до этого счастья, и вообще, всю свою жизнь он был где-то рядом с ним и никогда не испытывал его полностью. А я дожила, теперь я спокойна, Ксения … даже внешне мы представляли её такой, какая она есть, и я ей за тебя благодарна. Тебе, сын, повезло!
А утром он почувствовал себя плохо. Появилась боль в сердце, закладывало уши. Кружилась голова, казалось, не было сил. Паршиво, подумал он, значит, действительно есть остаточные явления, необходимо умерить пыл. Хорошо, мать к тётке уехала, там теперь коммуналка из трёх семей образовалась.
Черт, что же происходит в моем организме? А не надо лошадей загонять, их потом пристреливают!
Алик засмеялся, мысль эта почему-то успокоила, и он уснул.
Проснулся и ахнул – уже пять часов! Сколько же я спал! Надо звонить, если не поздно.
Оказалось поздно.
- Она минут пятнадцать как ушла, - это была Катя, и он тут же увидел поднимающуюся по лестнице Ксению.
- Ксюш, ты же устала, зачем ты пришла? - спросил, целуя.
- Не знаю, что-то заставило, теперь смотрю на тебя, и понимаю почему. Ты бледен, выглядишь неважно. Доиграешься! Иди к себе!
Что любопытно, как только начинаешь себя неважно чувствовать, подушка становится прохладной, приятной, лежал бы вечно! Так, в конце концов, и будет, усмехнулся Алик, наступит бессрочное успокоение, будешь лежать, только подушка будет теплой, а ты прохладный!
Ксения долго, до приезда матери, молча сидела в кресле у дивана, изучала учебник химии, потом, поговорив с матерью, уехала.
Сдала дежурство!
                *      
Наутро почувствовал себя значительно лучше.
Днем приехал Кирилл.
- Так неудобно, что у тебя нет телефона. Ты уже начал вести свой обычный образ жизни, тебя видели в ДЖ и немедленно мне донесли, но почему-то не приезжаешь к нам, Бутюша уже готовится обидеться.
- Кирилл, обязательно заеду до отъезда в Переделкино.
- Я ездил туда на могилу Пастернака. Годовщина смерти. Круглая. Масса народа, цветы! От электрички сплошной поток, как колонна демонстрантов. Только портреты другие – сухое, аскетичное лицо и огромные, умные глаза.
- Кирилл, они и есть демонстранты. Молчаливый протест. Умер от рака легких, но что дало толчок болезни, кто за это ответит?
- Весь день на могиле читали стихи, его и свои. Сложный был человек, гении не бывают простыми. Смотри, отбирают Нобелевскую премию, а он, презирая гонителей, отвечает потрясающим стихотворением, - и Кирилл с чувство прочитал:
                Быть знаменитым некрасиво,
                Не это подымает в высь!
                Не надо заводить архива,
                Над рукописями трястись.
                Цель творчества – самоотдача,
                А не шумиха, не успех,
                Позорно, ничего не знача,
                Быть притчей на устах у всех.
Он помолчал.
- Слушай, - перескочил он на другое, - я приметил у тебя на секретере томик Волошина. С каких пор ты стал интересоваться поэзией?
- Далась вам эта книга, всяк входящий выражает удивление. Спрячу подальше. Стоп, давно ли ты видел Ремнева?
- Совсем недавно.
- Так чего ты изгиляешься? Господи, ну что за трепачи меня окружают? За что? – чуть не завопил Алик, - что я плохого сделал людям?
- Не обижайся, я плохо её знаю, но мне она нравится. Эдик никак не может отойти от шока – дочь полковника Генерального штаба читает наизусть Мандельштама и любит Волошина! В наше время дочек волнует нижнее французское белье, дубленки из Канады и мальчики с огромными бицепсами, но с одной извилиной. Есть и другие крайности. Недавно я весь вечер просидел у Кости Соколовского на кухне. Он живет загадочной жизнью, ему нет равных в Москве по количеству стихов в голове, он знает всё – от Сафо до Ахматовой и может всю ночь читать свои собственные, которые нигде и никогда не печатает, и чужие, причем молодых, только начинающих, где он находит их – бог его знает. Сидели мы на кухне, пили какой-то загадочный чай, жена Кета курила так, что кухня, она и мы стали фиолетовыми, при этом успевала цитировать Вольтера, Камю, Фрейда, Сартра, он её последнее увлечение. Она всерьёз захвачена идеей сексуальной революции, слава богу, пока только теоретически. С недоумением уставилась на меня, когда я попросил бутерброд с колбасой, уж очень голоден был. К чаю был выдан заскорузлый кусок черного хлеба и кусочек "Волны", покрытый подозрительными черными точками. На что они живут, никто не знает, комната и кухня напоминают монашескую келью: четыре стены, увешанные полками с потрепанными книгами, а в промежутках репродукции с картин весьма почитаемого Костей Пиросмани, и не менее почитаемого Кетой Сальвадора Дали! Костя с восторгом читал стихи твоего одноклассника Ильи Иословича, Кета утверждала, что они очень сексуальны, но к этому времени они уже прикончили вторую бутылку портвейна, и я заподозревал некую путаницу в их мозгах. Кета некрасива, она не умеет себя подать, но в её фиолетстве что-то есть.
- Ксения совсем другая, Кирилл, она хочет стать врачом, не ученым от медицины, а врачом, людей врачевать. Не мешало бы нам вечерком у неё чаёк попить.
- Конечно, попьём, это так интересно – быть фоном друга, оттенять его достоинства и недостатки. И, конечно,  рассказать про твоих пятерых детей от трех жен, которые бегают по Москве, утирая сопли и слезы, голодные, раздетые, с отчаянным криком – а де наш папа? Мягко намекнуть, может ли Ксения в клинике доставать морфий в ампулах, ибо большие перерывы невозможны, начинается ломка, тебя приходится связывать? Сообщить о том, что пишешь порнографические романы и ночью продаешь их на Тишинском рынке или меняешь на пол-литра самогона? И в приступе клептомании способен вынести их дома своего друга вазу старинного китайского фарфора и поменять её на папиросы с марихуаной, потом клептомания сменяется некрофилией? И что у тебя две судимости за растление малолетних мальчиков! Как много интересного узнает Ксения о тебе! Меня интересует её реакция, я расскажу идею Вовке, он сумеет красиво и литературно оформить её.
- Для будущего профессора русской словесности небогато! Всё уже давно проходили, хорош издеваться. Лучше расскажи, что нового.
- Да ничего особенного. А правда, интересно, когда мама девушки узнает о друге ее дочери, что он наркоман, некрофил, при этом ещё и педофил, и не прочь поживится золотом и серебром, имеющимся в доме? Правда, хорошая идея? Она ничуть не хуже твоего мщения замечательной девочке Розе, которой ты отослал на день рождения книгу "Чем женщине вреден и опасен аборт?" с надписью: "Моей постоянной пациентке от признательного автора"! Ты забыл, какой эффект произвел твой подарок в доме?
- Закончил? – обозлился Алик, - развлекаешься?
- Неужели ты думаешь, что я серьёзно? Ты же знаешь, как я люблю подразнить близких людей. На днях, например, весь вечер рассказывал Бич-Бичевскому, что ты бросаешь в связи с болезнью свою работу и начинаешь писать обличительную книгу о детишках партийных бонз, а так как Алик тебя знает лучше других, то ты – главный герой! Я был настолько убедителен, - Кирилл засмеялся, - что он заволновался, и стал выпытывать, что ты о нём знаешь.
- Всё играетесь, дворянин, - тяжело вздохнул Алик, - уф, как же мне хочется доделать то, что не успели в восемнадцатом году!
- Зачем, - удивился Кирилл, - я бы не смог правдиво рассказать о своём друге! Ты знаешь, я всё больше и больше занимаюсь кино, много смотрю прекрасных фильмов, даже стал читать лекции по истории кино. Ты помнишь, кто вел семинар в Болшево по истории кино, мы с тобой туда ездили?
- Как же, как же, изредка слушаю по "Свободе". Володя Матусевич, он невозвращенец.
Они помолчали.
- Алик, я вчера слушал кассету с песнями Галича. Это высокое искусство, одну запомнил – на смерть Пастернака:
                "Разобрали венки на веники,
                На полчасика погрустнели …
                Как гордимся мы, современники,
                Что он умер в своей постели!
                И терзали Шопена лабухи,
                И торжественно шло прощание …
                Он не мылил петлю в Елабуге,
                И с ума не сходил в Сучане!"
- Кирилл я не люблю Галича. Понимаешь, как бы сказать, он стал автором уркаганской песни для рафинированной интеллигенции, якобы продолжатель политической лагерной песни, но я могу почти точно сказать, что политические заключенные подобные песни не пели, Они были другие, политзеки, а песни стилизованные подделки.
- А драматургия?
- Тут совсем расстройство, жалко, талантливый человек, а … в сорок пятом, весь  в победе над фашизмом, пишет "Матросскую тишину", пьесу,  где все, за исключением "сына полка", положительные герои, и где трогательная любовная пара: Давид, сын еврея, сам еврей, женится на русской девушке Тане, которую, между прочим, любит с детства! Идиллия, но пьесу даже в таком виде не пустили в театр, а ведь герой войну прошел на передовой! Смешно, но кто бы позволил лауреату Всесоюзного конкурса скрипачей, даже если он еврей, идти лейтенантом  в окопы? Страной управлял гений, злой, но гений, он понимал – от талантливого скрипача толку больше со смычком на сцене, чем с автоматом в окопе! Не забывай, палач сам в душе поэт, стихи писал! Люди воевали за правду, а живут во лжи! Чуть ли не двадцать лет спустя повзрослевший автор – "Ой, не шейте вы, евреи, ливреи, не ходить вам в камергерах, евреи! Не горюйте, вы, зазря не стенайте, не сидеть вам ни в синоде, ни в Сенате". Опять не прав! Власть поумнее его была – сидели! И в "Синоде", и в "Сенате"! Якобы во власти! И сидят! И будут сидеть! По разным причинам, но будут. И Народными артистами будут, и министрами в правительстве, и секретаря обкома найдут для показной автономной области, мундиры камергерские, генерал-полковничьи то есть, наденут. А Галич, автор слюнявой пьесы, ещё один мечтатель в духе Веры Павловны, сам еврей, бард, литератор, в христианство перейдет, а крестить его будет тоже бывший иудей, ныне священник православный, Александр Мень. Гримасы судьбы? Не обязательно ливрею себе шить, можно и чужую примерить ...
- Спорный вопрос. Ты сравниваешь разные эпохи – эйфорию от победы, и глубокое разочарование! Но в чём ты прав, пьеса слишком наивна для Галича, однако была запрещена, это же что-то значит, а через двадцать лет какие строчки:
                "А молчальники вышли в начальники,
                Потому, что молчание золото!
                Помолчи – попадёшь в первачи!
                Помолчи! Помолчи! Помолчи!"
- Кирилл, я не о таланте, я об умении жить и творить. И тогда и сейчас! Да даже и через двадцать лет – сценарии фильмов: "Верные друзья" – классика комедийного социалистического реализма, "На семи ветрах", "Дайте жалобную книгу" туда же, а "Государственный преступник" – сверхсоциалистический, почти коммунистический реализм! Кто молчальник?
- Бесконечный спор! Не суди, да не судим сам будешь! Другое. Тут, Алик, такая карусель закручивается! Помнишь, мы в больнице вспоминали с тобой статью Лобанова, ты ещё повеселился над ней?  Зря веселился, теперь ясно, этот звонок был больше похожий на колокол, ясно, как божий день, за ним стояли идеологи из ЦК! А вокруг них целая группа убогих писателей – Марков, Чивилихин, Иванов и прочая сволочь. Все они не только члены союза писателей, но и члены руководства, вхожи во многие высокие кабинеты на Старой площади, значит, там есть хоть и скрытая, плохо скрытая, но поддержка, стало быть, черносотенные идеи находят отклик в сознании партбоссов, но попробуй их обнародовать, это ведь зачеркнуть всю историю партии! Ты дальше не знаешь, уж совсем набатом прозвучала статья некоего Чалмаева – псевдоним, наверное, я о таком литературоведе не слышал, похоже, за ним КГБ стоит, "Неизбежность" называется, так тот пошел дальше. Так же, как Лобанов осуждая "вульгарную капиталистическую сытость", он просто вопит, что русский дух не помещается в рамки официальной власти! И получается – с одной стороны праволиберальные идеи, с другой – комунно-черносотенные! Что, Алик, это означает? То, что на какой-то момент партийный аппарат потерял власть над душами, а он всегда панически боялся свободы духа у народа, и  такая вакханалия началась! В ход пошли ярлыки: с одной стороны – "американизм", "духовное обнищание нации, сытое мещанство", слава богу, пока не вспоминают Иоанна Крестителя, постоянно умерщвлявшего плоть в пустыне, с другой – "мессианское славянофильство", но пока не дошли до "мелкобуржуазного русского национализма", ещё не научились называть вещи своими именами! И атака на Твардовского была более чем серьёзная, - покачал головой Кирилл, - теперь смотри, если взять отдельно каждый факт, то вроде бы ничего страшного – полемика, но если, как в мозаике сложить картину, то все – оттепель закончилась, сейчас наступают морозы!
- Закономерно, Кирилл, наступает третий период культа личности, что ты, не понимаешь, народ наш не может без царя-батюшки, не будет его, что будет с нами? Сами будем печься о себе? Чушь, кто ж водку жрать будет, на печи лежать, мечтать о скатерти-самобранке на халяву, да о кипяточке, чтоб без труда царство досталось? По закону – сначала трагедия, потом фарс, а что теперь?
- Не знаю, когда умрет правящий вождь, тогда найдут термин для определения.
- Недавно по ящику речь слушал Генерального на торжественном заседании. Там сюжет был интересный – камера проехала панорамой по президиуму, так ты знаешь, не было ни одной хари, на которой, как говорил любимый мой Ходжа Насреддин, стояла бы печать мудрости! Теленачальники, кажется, тоже заметили, в программе "Время" панораму вырезали, я специально смотрел. Да и речь какая-то дубовая, черт их знает, пишут ведь умные, образованные люди, а такую вонючую агитку создают! Слушай, надо, наверное, внимательно почитать, может, там бомба какая идеологическая заложена, что непонятна с первого раза?
- Алик, если они не будут создавать эти агитки, их вышвырнут не только из мозгового треста, но и из жизни тоже. Потом, никто, кроме самих участников свары, не может знать, что у них там происходит, кто какие заряды несёт – тайна за семью печатями, на народ только единство, ты-то ведь тоже не веришь в него, ведь отправили бы железного Шурика учиться в "школе коммунизма", что-то позволил себе! Вот Данила, - Кирилл понизил голос, Данила был сотрудником какой-то внешнеторговой конторы и, по убеждению Кирилла, человек с погонами, но по иностранцам, выпивоха, бабник, свой парень, – он рассказал мне интересную вещь. В августе прошлого года, когда ты якобы тяжело трудился на болгарских курортах, в Саратове раскрыли плохо законспирированную студенческую организацию, которая, грубо говоря, поставила вопрос – что такое советская власть и на кой черт она нам нужна. Они усомнились в социалистичности Октябрьской революции, и пришли к выводу, что в результате была создана на редкость бездарная экономическая формация – государственный капитализм в самом ужасном его виде! Не могу понять, то ли это бульканье в стакане воды, то ли огненная лава рвётся наружу, дырочки прорывая?
- Кирилл, видишь ли, от первых героев-народовольцев до семнадцатого года прошло почти шестьдесят лет. Возможно, появятся руководители новой формации, раз наверху сейчас есть брожение, следовательно, готовится хорошая закваска.
 - У Твардовского в "За далью даль" есть замечательные строчки. Я вообще люблю Твардовского, но эти строчки особенно точны и граждански и поэтически – "Не те ли все, что в чинном зале, и рта открыть ему не дав, уже вставая, восклицали – он снова вечно будет прав!"  Те, Алик, те! И возможно они надолго, если не навсегда, во всяком случае, на наш век хватит, история страны тому подтверждение.


 ГЛАВА 15

Алик подъехал к зоопарку последним, долго не мог поймать такси. Ксения была не одна – с Соней. Обнялся с Олегом. Удивительный нос у него, время от времени, он становится похож на орлиный – хищный, весь во внимании, с подрагивающим кончиком – сердитость овладела хозяином! Иногда на утиный, из мультфильмов Диснея – широкий и плоский, добрый, кажется, улыбается сам по себе, отдельно от лица, а иной раз безразличный, индифферентный, висит что-то между глаз – ну, и пусть себе висит!
- Как съездил?
- Отлично! – нос стал площе, - теперь понял, почему ты любишь мотаться по стране, это же свобода! Боялся, думал, чечены злость на нас точат, но нет, принимали очень радушно, вернули на землю родную, признались – ошибка.
Алик покачал головой – сто поколений должно уйти, прежде чем они забудут.
Гуляние проходило очень спокойно, пока не подошли к вольеру с обезьянами. Там-то все и приключилось.
На ветке дерева сидел павиан и внимательно наблюдал за зрителями. Он был стар, сед, между ног у него свисал огромный член. И первое, что спросила Леночка, подойдя к вольеру, что это висит у него между ног? Володька было уже открыл рот, чтобы отвлечь внимание, как павиан, как бы отвечая на вопрос, издал рык, схватил предмет вожделения и, повизгивая от удовольствия, начал обрабатывать. Секунда замешательства, никто не сообразил, что сказать, но первым не выдержал Алик – громко фыркнул! Тут же покатился со смеху Олег, Володька уже стал заикаться от хохота! Все родители в округе старались оттащить детей от клетки, и только Ксения стояла смущенная, покрасневшая от досады – она растерялась, Соня отвернулась и с подрагивающимися плечами отошла!
Казалось, всё уляжется Леночка чутьем ребёнка, поняла, что переспрашивать не надо, но подбежавший Сережка, который, посмотрев на упражнения павиана, повернулся к отцу и спросил, измыслив все по своему и приведя всех в полное неистовство:
- Папа, а что, обезьяна чинит пипку?
Всё! Взрослые с позором бежали от клетки, едва переводя дыхание от хохота. Сдалась и Ксения – она уткнулась в плечо Алика, едва сдерживаясь от хохота!
Обалдевший Олег пожал плечами.
- Я мотал эти детские сады! Занимаются половым образованием!
- Ты думаешь, Ленка нам задачки не даёт? - Отдышался Володька, - дети, старик, дети! Ладно, где обедать будем? В ДЖ поедем? Или в "Националь"? Сегодня воскресение, все "националы" на дачах, место спокойное, киевские котлеты высокого класса. Детям найдем прекрасный бульон, что-нибудь ещё, плюс яблочный пай и мороженое.
- Мороженое, мороженое, - заверещали оба, и все согласились.
Народу действительно было не много, Володька взял на себя роль распорядителя и сделал это мастерски, удовлетворив все возрастные группы, не забыв и главного: заказал Олегу и себе по рюмке водки, а Ксении, Алику и Соне по бокалу вина, и предложил выпить за нового завлита театра – вчера утвердили.
- За нового Булгакова! – Алик обрадовался, - с тебя роман "Подмастерье и Катька"! За тебя!
Ксения и Алик распрощались со всеми и, не торопясь, двинулись к Арбатской площади.
                *          
День прекрасный, солнечный, но не жаркий. Прогулялись по улице Горького, первый раз после … Ничего не изменилось!  И вдруг потянуло:
- Ксюш,  пойдем к нам, на Власьевский, я давно там не был.
- Пойдем, - улыбаясь, добавила, - в наш переулок! Не устанешь?
Когда проходили мимо памятника Гоголю, она остановилась и сказала:
- Несколько раз была здесь, смотрела, и каждый раз одна мысль в голове – какой высокомерный памятник!
- Молодец, очень точно! Мне всегда казалось, что памятник не Гоголю, а тому, кто приказал его поставить.  Тот, памятник Андреева, видела? Идем, я знаю, где он стоит.
Долго и внимательно вглядывалась в шедевр.
 - Алик, это настоящий Гоголь. Именно таким я его представляла себе – весь в мистике, в потустороннем мире, с издерганной душой, опустошенный, с опущенными плечами, скорбный. Знаешь, мне всегда казалось, что читатель любит ту или иную книгу только потому, что видит в ней свой ум, свою мудрость, а у Гоголя ничего зримого, кроме отражения своей глупости. Иллюзия, но зримая – перед ним печка, где он сжигает рукописи.
                "Я быть устал среди людей,
                Мне слышать стало нестерпимо
                Прохожих свист и смех детей,
                И я спешу, смущаясь мимо,
                Не подымая головы,
                Как будто не привыкло ухо
                К враждебным ропотам молвы
                Растущим за спиною, глухо."
- Ксюш, расстояние между памятниками не больше полукилометра, а втиснулся огромный кусок истории страны. Этот – памятник настоящему литератору, автору "Носа", "Портрета", "Шинели", "Вия". Человеку мятущемуся, душевнобольному, признавшему жизнь ошибкой, а новый тому, кто "Тараса Бульбу" написал – воинствующему, не такому воинствующему антисемиту, как Достоевский – "от них, жидов, все беды России" – а просто родившемуся с уверенностью, что есть второсортный народ, которого лучше бы не было! Можешь любоваться своим народом, но любоваться дрыгающими ногами и детскими разорванными ртами! А ведь и тот и другой – гиганты русской гуманной литературы! Кто рядом с ними – нет никого! Автор гениальных повестей и он же автор "Тараса Бульбы"! Разве возможно такое? И не от этого ли произошло раздвоение личности, внутренняя непримиримость одного и другого, трагедия сознания и как результат – яростное сожжение второго тома? Кто знает, что он там написал, куда его принесла птица-тройка? 
Они шли по Сивцев-Вражку, непривычно безлюдному. Алик вдыхал в себя особый аромат арбатских переулков – дома, мостовая, тротуары там пахнут особенно, не так, как в остальной Москве!
Вот-вот появится "рогатая", просеменит "генерал" в расстегнутом кителе, старушка с застиранном до желтизны жабо надменно посмотрит на них сквозь пронесённый через годы лорнет! Не появились! Не просеменили! Не посмотрели!
- Что-то  не так, - с досадой произнес Алик, - здесь был кто-то чужой, посторонний, что-то изменилось, что-то не так! Я не пойму, я не помню Сивцев-Вражек таким пустынным!
Во дворе они молча посидели за столиком.
                *          
Приехали Макар, Сашка и Эмка. Рассказали агентские сплетни. В воздухе носится гроза, говорят, Ефрем и Бабка жутко нервничают, понять можно, как у нас обычно, ихними руками народ поувольняют, а потом и самих – тю-тю!
- А нам-то что? – храбрился Эмка, - мы как снимали, так и будем снимать.
- Дурак ты, Эмка, - пожал плечами Сашка, - хоть и учишься в кафе "Марс"! Ефрем к тебе хорошо относится? Хорошо! Бабка хорошо? Хорошо! А придёт вместо них другой, его право не любить тебя – хорошо будет?
- А мне какое дело, пусть не любит, снимаю и буду снимать! Я от начальства далёк, это вы всё поближе стремитесь, вот и волнуетесь.
- Эмк, ты вот дня два-три как из Болгарии вернулся, все видели, как ты неделями ходил к начальству клянчить. Выклянчил! Так и будешь всю жизнь стоять с протянутой рукой, как нищий на паперти, объедками питаться с барского стола! Ты только помни, шедевров у тебя никто не видел, потому легко будет доказать – мало того, что ты еврей, ты, как профессионал, говнюк, вот и перестанешь снимать, не попав в утвержденные три процента! Ни Бабка, ни Ефрем на это не способны! – обозлился Сашка.
- Ребята, ребята, - как ветка мира зашелестел Макар, - стоп! Другое интересно, слух донесся, что осенью, когда начнется отчетно-перевыборная страда, тебя, Алька, будут рекомендовать в секретари партбюро, а Тукша уйдет в большой партком.
- Алька, тебе это нужно? Кроме дерьма, с твоим-то характером, там ничего не наберёшь! Скрутить тебя легко – добренький, безвольный, кличка у тебя Лука, зато гусей дразнить мастак, - Сашка ещё не отошел, - мало на тебя пишут? Так в десять раз писать больше будут! На выставку не собираешься? – вспомнил, - в пять будут известны медалисты. Кажется, тебе за Токтогул что-то обломится.
- Если Саньке кажется, значит, точно! С формулировкой: за применение метода социалистического реализма в журналистской фотографии, за правдивое отражение жизни рабочего класса, - съехидничал Макар, - половина медали твоя, Саня, по твоему науськиванию Алька туда отправился.
- Ага, по твоему науськиванию он там чуть не погиб! Вчера говорю Реленке – полетели в Сибирь к геологам на Лену, так она в обморок при слове полетели чуть не упала. Сколько времени прошло, а всё в шоке.
- Ну, и гад же ты бесчувственный, Эмка! – окончательно вскипел Сашка, - пошли, Макар, а то не выдержу!
Ушли.
- Что, натерпелся? – посочувствовал Алик.
- Да ну его к черту, задницы всем начальникам лижет, стучит, потому и боится смены руководства, а мне чего бояться? Один придёт, другой, какое мне дело, я кофр в руки и в командировку. За границу не рвусь, мне и здесь хорошо.
- Ну, ты тоже не горячись, сколько канючил – всех посылают, а меня нет.
- Так ведь если не напоминать начальству, и не вспомнят – не едет, ну, и не едет, кто я им. Матери привет, я побежал, к вечеру свидимся?
- Вероятней всего.
Алик еле-еле дозвонился до Ксении, истратив с десяток монет – автоматы съедали, даже не подумав соединять!
- Ксюш, ты после работы способна пойти на выставку в Манеж, её вот-вот закроют? Тогда в четыре у входа. В пять? Хорошо. Не забудь Маринку.
                *         
Алик приехал пораньше, прошел в зал, нашел распорядителя, Вадима Кулика, тот после объятий сказал, что сам через пятнадцать минут специально встанет на контроле, чтобы пропустить девушек и предупредил о сюрпризе.
- Какой ещё сюрприз, не жду ничего хорошего. Не хотелось бы опять выступать в роли идиота.
- Не волнуйся Олег, всё согласовано на этот раз.
Девушки уже ждали.
- Никогда не угадаешь с этими троллейбусами, - ворчала, целуясь, Маринка. Выглядела она прекрасно, в какой-то необыкновенно длинной юбке с разноцветными косыми клиньями, узкими у талии и расширяющими к низу – супермодная девица, юбка-волчок, усмехнулся про себя Алик. Ксения! Ага, вот для чего нужен был час: брюки, замшевый пиджак – сама элегантность, легкая косметика! Алик даже съёжился - эффектно! Она обнялась с Аликом, шепнув на ухо – устала!
- Мы не надолго, - успокоил он.
Вадик ожидал у входа, и, увидев, заверещал – пропустите лауреата с детьми, вызвав улыбку у контролёров.
Прямо перед входом большое панно, собранное из множества фотографий мастеров двадцатых-тридцатых годов, оно поражало воображение. Алик застыл, глядя на шедевры.
Ксения, и Маринка смотрели широко открытыми глазами, они видели эти снимки впервые.
- Не могла предполагать, что это так интересно! – прошептала Ксения.
- Смотри, - восторженно шепнула Марина, - Родченко!
Обе, не отрываясь, разглядывали панно, не зная, на чем остановиться.
- Хорошо придумано? - тронул Алика за плечо Тарас Севич, и тут же, - зря, Алик, сбрил бороду, стал моложе, но менее значительным.
- Тарас, если ты о самом панно, то здорово, очень эффектно, впечатляюще. Мастерам прошлого достается оливковый, нам терновый венец!
-  Каждое время имеет свою стилистику, сюжеты.
- Тарас, ты прав, но я говорю о творческом подходе, и в этом смысле среди этих работ я вижу пока твой "Поединок" и " Минус 55*" Гены Копосова.
- Спасибо! "Поединок" тебе запомнился, значит, на секции был искренен. Твои знакомые?
- Да, - неохотно сказал Алик, - идемте дальше.
Они шли вдоль экспозиции, задерживаясь у интересных работ, когда к ним подошел Боря Албеков.
- Ксюша, Марина, это мой сотрудник и друг Боря Албеков, ещё один бакинец в нашем гадюшнике. Его очень любит моя мама.
- Здравствуйте, живая легенда! Теперь я подозреваю, что Алик целенаправленно схватил инфаркт, иначе это объяснить невозможно. Я очень рад за него, надеюсь стать вашим другом тоже.
- Борь, ты ещё ножкой шаркни, принц из бакинского двора, - засмеялся Алик.
Ксения улыбнулась.
 - Идёмте смотреть фотографии. Честное слово, я никогда не думала, что фотография такое большое искусство. Привыкла мимоходом заглядывать в витрины фотоателье, да сниматься на разные документы.
Маринка с восторгом в глазах замерла у Сашкиного снимка, она впервые видела такую спортивную фотографию. Действительно, здорово! Не реально, но как придумано! Молодец, князь! А вот и он!
- Кунечка, я тебя искал. Поздравим друг друга и порадуемся, ибо многие другие горюют! Утковин всем шепчет на ухо – я придумал, а Невский снял! "Певец пьяной деревни"  выступает перед аудиторией – постановка, так в жизни не бывает! У него жизнь – пьяный тракторист под лавкой! Знакомь, я уже догадался, вас зовут Ксения, а вас? Марина, очень приятно. А меня Александром, фамилия Невский.
- Саша, я слышала шепот вокруг – постановочная фотография. А что означает – постановочная? То, что вы добились путем вмешательства в жизнь того эффекта, к которому стремились? Но это и есть творчество! Я вас уверяю, что, сколько не ставь букет с живой сиренью на подоконник, никогда не добьётесь в жизни эффекта Моне. Изумительная фотография!
- А? – он обернулся к Алику, - такая юная, а понимает больше этого остолопа-демагога! Можно я вас поцелую?
- Можно, - засмеялась Ксения.
Сашка приложился к щеке, внимательно посмотрел на Ксению, потом на Марину, и сказал:
- Старшая сестра! Ну и ну! Кунечка, чтоб тебя, ну почему тебе так везёт? Пойду в угол и поплачу – жалость к себе легко выжимает слезы.
Издали помахал рукой Макар. Он выставил свой балет и теперь демонстрировал его Плисецкой.
Евтушенко любовался собственным портретом и громко рассуждал о фотографии – большое искусство! Его легко снимать – он эмоционален, динамичен, не боится направленных на него объективов.
- Здравствуйте, товарищ Мильк! - Алик обернулся – Жняков!
- Здравствуйте, Ефрем Александрович? Знакомьтесь – мои друзья Ксения и Марина, мой главный редактор и частенько мой спаситель Ефрем Александрович Жняков!
Жняков рассмеялся.
- Моя жена, она тут неподалёку, давно обратила на вас внимание, а я, уж простите, рассказал историю вашего знакомства и, - он хитро прищурился, - продолжение. Надеюсь, с вами он остепенится и перестанет выкидывать мальчишеские выходки, за которые мне потом шею мылят. Ты уже показал девочкам свой Токтогул?
- Нет, - неохотно сказал Алик, - ничего особенного. Кстати, Ефрем Александрович, теперь уже можно признаться, машинистка ошиблась, когда печатала название, не "Раковый корпус", а "Роковой корпус".
- Так чего молчал?
Ксения подозрительно посмотрела на Алика.
- Так вы бы машинистку уволили!
- Альтруист! Что врать научился, для меня новость. До свидания!
- Алик, - Ксения с недоумением, - это правда, что машинистка ошиблась?
- Ксюша, господь с тобой, конечно нет, только сейчас пришло в голову, да забыл, с кем дело имею! Попробуй, проведи полковника ГРУ в отставке! Он потому слово "врать" употребил, что понял моё ерничанье. Отомстил!
- Пойдем, посмотрим твои фотографии.
Нашли.
- Алик, дорога потрясающая! Следы от фар, как переплетение судеб людских! Очень образно! – Маринка поцеловала Алика.
- Не боялся фотографировать так альпинистов – над ними? - спросила Ксения.
- Боялся, Ксюша, ещё как боялся, но ещё больше боялся не снять. Вниз смотрел только через объектив, так голова кружилась.
- Красивый снимок. Два.
- Ксюш, настроение плохое, не добивай, я знаю, что ничего особенного.
- Устала, - Ксения умоляюще посмотрела на Алика, - главное мы посмотрели, всего не увидишь, я целый день на ногах, поехали. Не могу понять, так быстро стала уставать, и народ здесь нагловатый, судя по взглядам.
- Ксения, - прогудел сзади Ермолов, - вы так выразительно сказали о народе, что я обиделся, ибо в данном случае и я среди них!
- Женя! – обрадовалась Ксения, - как я рада вас видеть, куда вы пропали?
- Спасибо, ушел в работу. Поэт, который направляется к нам, вечный оппонент Алика, не даст соврать.
- Даст, - мрачно буркнул Алик, оба они были уже изрядно принявши, - знакомься, Ксюша – Евгений Дворцов, мой друг и талантливый поэт.
Женька церемонно раскланялся.
- Ксения, я столько о вас слышал хорошего, но когда Ермолай стал говорить о вас с завистью, я понял – чистая правда!
- Спасибо.
- Алик ещё не писал стихи, вам посвящённые?
Началось! Пьяная скотина!
- А разве он пишет стихи? – удивилась Ксения.
- Как все образованные, творческие люди – конечно. И даже читал нам.
- Поэт, - окончательно обозлился Алик, - какого черта тебя несёт? Никогда не писал стихов, не умею, таланта нет. Жень, убери его, а то драться начну.
- Алик, - кротко сказал Поэт, - ты слишком хорошо ко мне относишься, чтобы ударить, но если хочешь, то ты прав – не писал, а во дворе, используя стол, как трибуну, читал чужие.
 Ксения расхохоталась.
- Бедный стол! Чего он только не вытерпел!
- Вы знакомы с ним?
- Конечно, мне он очень нравится! Извините, мы пойдем, я устала, и Алику пора отдохнуть.
- Уже уходите? – появился Сашка Невский, - а посидеть где-нибудь с нами? Макар уже в «Националь» позвонил.
- Нет, нет, спасибо. И так утомительно, столько впечатлений, Алик уже устал, и я целый день на ногах.
- Саня, а где Эмка, где его работы?
- Кунечка, нет его, и работ его нет. Паровоз заболел!
- Сашка, злой ты и несправедливый.
- Кунечка, это ты у нас добренький и справедливый! Лука ты наш! Нет, Лукачёнок! Поживем – увидим, кто прав.
Интересно, что он говорит Эмке обо мне? Впрочем, не интересно. Маринка решила остаться, кого-то встретила, они вдвоём вышли на улицу. Очередь не поредела, наоборот, стала гуще и длиннее. Завернули за угол и наткнулись на Ваньку Ольгина.
- Приступил к работе?
- Нет, Ванёк, ещё не скоро.
- А какого рожна приперся? Мне уже ехидно сказали – больной, больной, а с красивыми, извините, девицами шляется на вернисажи. Тебе надо? Со сволочами давно дел не имел, знаешь же, как они тебя "любят"!
- Да наплевать, на каждый роток не накинешь платок.
- Давйте-ка я вас отвезу, а то твоя девушка …
- Ксенией её зовут.
- … Ксения едва на ногах стоит, устатку в глазах много.
- Давай.
- Ой, какой замечательный автомобиль, он из той же жизни, откуда "эддиков" бутерброд, - она увидела старенький, четыреста первый "Москвич".
- Машина, - гордо сказал Ванька, распахнув двери, - садитесь. Вам куда?
- К Алику. Отдохну у него, там такая тишина в комнате, и дерево в окно, словно на даче.
- Понравилась выставка?
- Очень, Ваня, очень. Не предполагала, что фотография такое высокое искусство. Ты не прав был, среди вашего поколения много истинных мастеров, видел же, какая толпа рвется на выставку, не зря ведь.
- Приятно слышать. Алик, сиди дома как можно дольше, не стремись ты в эту клоаку, все озверели в предчувствии перемен. В санаторий должен поехать?
- Со второго.
- И сиди там два срока! Я слетаю в Якутию, а потом на юга – отдыхать. Ну, давай, пока, целую.
                *               
Ксения едва дошла до дивана, быстро разделась и свернулась калачиком, сердито бросив – не приставай, я зла на тебя, лучше накорми бедную невесту.
- За что! – конечно, удивился Алик, хотя отлично понял, в чем дело.
- Зачем ты меня обманываешь? Покажи немедленно, что писал и что читал во дворе.
- Ксюш, клянусь всеми святыми, клевета. Что ты, не видела – оба пьяные. А в тот раз все трое пьяны были до безумия, я действительно что-то читал, убей меня, если помню. Последнее, оно же, по-моему второе, было написано в девятом классе, где срифмовал "пляж" и "этаж", после чего на неделю исключили из школы за написание похабщины. Если я тебе прочту целиком, ты встанешь и уедешь, не тебе его слушать.
- Вот откуда любовь к частушкам с сомнительным словарным запасом – из детства. Иди, все равно я злая.
Когда он вернулся, Ксения уже спала. Не открывая глаз, крепко обняла его, и прошептала в ухо:
- Иди ко мне, родной, иди …
И зацеловала … как она прекрасна … она прекрасна даже в темноте … темнота прогоняет стыдливость и робость … мир становится удивительным –  женщина становится женщиной …
                *             
Умирающий от любопытства Мишка ждал в фойе театра. Маленький, толстенький, но в меру, входивший в моду блейзер отлично сидел на нем! Он совсем не напоминал большевика-коммуниста, даже если бы напялил гимнастерку Феликса, шапку-будёновку, а сзади тащил "Максима"! После первых объятий, восклицаний, знакомств подошла Татьяна.
- Моя жена! – гордо представил Мишка, подразумевая – известная актриса.
- Алик, - целуя, спросила Татьяна, - как тебя угораздило попасть в такую скверную историю? Мы были просто потрясены, когда узнали! Нас не было в Москве, потом твой телефон молчал, Миша решил, что ты тоже уехал. Я думаю, твоя шпана не оставила тебя в одиночестве?
- Тань, что за терминология – шпана! Друзья, которые не бросили в беде!
- Я вчера заходила в театр к Мастеру, встретила там твоего Володьку. Оказывается, он там завлитом! Однако!
- Не боги горшки обжигают, справится, он умница.
- Но боги в данном случае отказали театру в покровительстве.
Мишка сказал, что после спектакля приглашает всех в ресторан Дома литераторов. Вялое сопротивление было преодолено, он талант – самого бога уговорит выругаться матом. Договорились встретиться на улице, у входа. Мишка подъедет на машине.
Как только занавес открылся, Ксения возбужденно прошептала Алику:
- Смотри, зал заседаний, все кресла роскошные, царские, белые с лепниной, и только одно простое, с плетенкой. Ленинское!
Алик заглянул в программку. С актерским составом повезло: Евстигнеев, Мягков, Кваша, Табаков …
Политическая драматургия. Необычная и, как любил говорить вождь, архисложная задача. Особенно в нашей стране! Мишка герой! И драматург прекрасный. Алик, ещё когда читал рукопись, обратил внимание, как точно и логично он сложил пьесу – медленное, как бы  вперевалочку, действие в начале, потом растерянная суета на грани истерики после ранения Ленина, невидимого героя пьесы, и – отмщенья государь, отмщенья – жесткая, темпераментная дискуссия о терроре. Откровенная, что скрывать от себе подобных! Театр удивительная штука – сразу после спектакля мы восхищаемся актерами, славим или браним режиссера, а о драматурге вспоминаем потом, когда задумываемся, что режиссировал постановщик, и что играли актеры!
Алик был на прогоне, потом на премьере. Сейчас ему показалось, что спектакль немножко развинтился, нет того вдохновенного исполнения, как на премьере, когда актеры не играли растерянность и переход к жесткости, а были по настоящему растеряны и жестки –до последней секунды не знали, поднимется занавес или нет.
- Как хорош Евстигнеев! – Ксения в антракте.
- Ксюша, - оживилась Галина Александровна, - совсем недавно, на каком-то совещании, нам показали старую хронику с Луначарским. Там он динамичный, экспрессивный человек, зажигательно произносящий импровизированные речи, умный, образованный. А Евстигнеев играет барина, довольно вялого.
- Галина Александровна, это театр, персонажи – люди не выдуманные, из истории, в какой-то степени созданные легендами, складывается определённый образ исторического лица, он не всегда совпадает с различными авторскими и актерскими  трактовками. К примеру, Еврипид у нас сформировался таким, каким его изобразил Аристофан. Менелай и Елена – гомеровские образы, помещики – один Манилов, другой Собакевичи, Сталин, как его играл Дикий – почти былинный герой, говорящий по-русски без акцента! Так вырабатывается стереотип, и любая другая трактовка вызывает некое отторжение. Я был на премьере, а месяца через два с Егором попал на очередной спектакль, и каждый раз это были разные спектакли. Сегодня четвертый. Не знаю, чем это объяснить, могут быть самые различные причины от – актер встал не с той ноги, яичница сгорела, на троллейбус не успел, до – дождь идёт, раздражает!
- Есть же ответственность за реальность отражения исторической фигуры.
- Вокруг исторических фигур столько сказок сложено, где правда, где нет – кто разберёт. Сама по себе история – сборник сплетен и вранья! Врали все!
- Зачем? - недоумённо подняла брови Ксения.
- Ради создания нужных образов героев, неких маяков-легенд для люда простого. Отсюда суперположительные образы в советской литературе, даже изобрели "метод социалистического реализма"! – Алик ни с того, ни с сего разозлился, -  для более честных писателей навязанные принципы литература кончались трагедией, для других – жили как в раю, но, наверняка, в ад попали! Из-за чего застрелился Фадеев? Не только алкоголизм – Стахович, в его "Молодой гвардии" предатель, а он им не был! Руководитель советской литературы семью опозорил, в умах людей Стахович навсегда останется предателем, а вот Кошевой героем – нельзя у народа отнимать путеводные звёзды! До сих пор не могут разобраться, кого же повесили в Петрищеве – Зою или Таню, и кто такая Таня, а если Зоя, то не была ли они психически нездоровым человеком с высоким болевым порогом, как у большевика-боевика Камо?
- Алик, - вскинулась Ксения, - то, что говоришь – ужасно, слушать невыносимо! Звонки, пойдем в зал.
Вышли молча, спектакль произвел впечатление.
- Галина Александровна … - он не договорил, рядом остановился огромный, цвета слоновой кости, "Мерседес", из которого вышел Мишка и галантно пригласил в машину.
- Алик, садись рядом, и закрой рот, «Мерседес» у меня только неделю.
- Ну, коммунист! - выдохнул Алик, да так, что Ксения и Галина Александровна улыбнулись, - вопрос, прилично ли тебе, автору пьесы о большевиках, ездить на "Мерседесе" по Москве?
- А для чего Владимир Ильич революцию делал?
- Понятно, для того, чтобы Космачев на "Мерседесе" ездил! Между прочим, ты вполне вписался в образ своего главного героя, ведь одним из первых постановлений Совнаркома было выделение денег на покупку "Роллс-ройсов", старые, из царской конюшни, уже не удовлетворяли.
Мишка пожал плечами.
- На конфискованных? Членам правительства? Нет, не годится.
Столик Мишка заказал заранее, хотя ресторан был полупуст. От горячего все дружно отказались – поздно уже.
- Миша, - обратилась Галина Александровна, - Миша, я без отчества, извините, не знаю …
- И не надо, ни к чему, будущей жене и теще Алика не подобает называть меня по отчеству. Я бы с удовольствием предложил "брудершафт", но, увы, не пью. Не только из-за машины, а вообще. Надеюсь, мы пообвыкнимся и автоматически перейдем на "ты". Спектакль понравился?
- Вообще не пьёте? – сделала круглые глаза Ксения, - вы уникум! Единственный среди друзей Алика! А спектакль понравился. Очень! Спасибо! Это не дежурный комплимент, совершенно искренне. Более того, я посмотрела бы его ещё раз, чтобы окончательно понять тайный смысл некоторых текстов. Отдельные места и фамилии требуют исторической подготовки, мне её явно не хватает.
- Ксения, спектакль теперь только осенью, все объяснит Алик, он знает ту эпоху, он же любопытный, историк-любитель! Моя главная цель была вернуть из исторического забвения, и если хотите, открыть заново, имена людей, оставивших реальный, глубокий след в революции, но по воле одного человека выброшенных из истории.
- Мишк, не из истории они были выброшены – из жизни! Кого расстреляли, кого сгноили в лагерях. Вот говорят – история не знает сослагательного наклонения, а у меня всё же вопрос вертится на языке: что, было бы лучше, если бы к власти пришли другие? И отвечу – нет, не было! В стране, где только сто лет как отменили рабство, не может быть подлинной  демократии! Потому и появились диктатуры пролетариата и большинства! Истинная демократия, это когда большинство учитывает мнение меньшинства! Свобода, как водка: кто-то может литрами пить, а кто-то пьянеет от рюмки! - засмеялся Алик.
- Миша, Алик рассказывал, что вы с трудом пробивались с ней на сцену.
- Галина Александровна, в рецензии начальника управления по охране гостайн в печати, понимайте – цензора, главное лыко в строку – я произвольно оперирую фактами, создаю надуманные исторические ситуации, в частности заседание Совнаркома, то есть, отхожу от реальности.
- Но ведь пьеса – это не протокол заседания Совнаркома, а творчество. Кстати, слово неприятное – Сов-нар-ком, в нём что-то наркотическое, - возмутилась Ксения, - всё равно, что предъявить Блоку претензии: в строчке "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека" ошибка – фонарь стоит далеко от аптеки.
- Образно, - засмеялся Мишка, - если встречу Романова, это он как раз писал записку, обязательно передам  ему.
- Но ответственность за достоверность остаётся. Вы, Миша, волей-неволей ломаете привычное представление об исторических личностях. Дискуссия о терроре совершенно переворачивает сознание, кардинально меняет представление об известных политических фигурах, образ которых давно сложился в обществе. Понятно, пропаганда, неважно, как она сложилась, но она есть, это данность! Изменение исторических представлений гораздо более опасная вещь, чем баррикады на улицах, их можно победить, очистить, а вот головы …
- Галина Александровна, главный упрёк – вместо активных и беспощадных действий против контрреволюции, к которым призывал Ленин, я устроил заседание Совнаркома, на котором разворачивается совершенно не нужная дискуссия, вроде семинара, о якобинской революции. Что я, вместо многочисленных высказываний Маркса и Энгельса об объективной необходимости якобинского террора, вложил в уста Луначарского слова Энгельса: "террор – это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые ради успокоения людей людьми", якобы вырвав их контекста.
- Миша, знаете, по-моему, образ Ленина давно забронзовел, все заслуги по проведению революции достались ему, но вы открыли для нас имена тех, с кем Ленин творил революцию, как бы ещё раз подчеркнув – не делают революцию в одиночку! Но к моменту революции российская империя разваливалась, как все империи в истории человечества, и обрушить её оказалось не так уж сложно. Так произошло с Римской империей, Византийской и одной из последних – Австро-Венгерской. Мне кажется, - засмеялась она - шестая часть земного шара многовато для одного правительства.
- Галина Александровна, опасные мысли, - Мишка вдруг посерьёзнел, - из ваших слов получается, что Советский Союз тоже является империей, и тоже, в конце концов, развалится?
- Нет, никогда, СССР основан на других принципах, нежели те империи.
- Ленин нашел лозунги, за ним народ пошел – землю крестьянам, заводы рабочим.
     - Эти лозунги валялись на земле, только нагнись, открытий тут не было. Мишк, мой сосед по больничной койке, интересный старикан, Сольц его фамилия …
- Из ИМЭЛа?
- Да, когда-то там работал.
- Я знаю его, трусливый старикан, сколько раз обращался к нему за документами, всегда отказывал. Он сын того Сольца?
- Говорит, нет, но отчество Аронович.
- Врёт, с таким отчеством в ИМЭЛе мог работать только сын.
- Да черт с ним, - Алик махнул рукой, - он рассказывал мне, что видел записку Ленина, которая кончалась словами: "расстреливать, расстреливать и расстреливать"! Вождь любил утроение сказанного: "учиться, учиться и учиться"! Записка касалась священников, они при конфискации церковного имущества оказывали не сопротивление, старались, в основном,  "глаголом жечь сердца людей"! А теперь вспомните, первых христиан бросали в клетки к диким животным! Потом? Инквизиция! Куда ближе к нам – как казнили и сжигали старообрядцев! Мусульмане, ссылаясь на бога – "Аллах акбар" вырезали сотнями тысяч неверных, вот так и большевики завоёвывали свои позиции.
- Я понимаю, Миша, почему вы стали, как кость в горле у ИМЭЛа, -усмехнулась Галина Александровна, - Коллонтай цитирует Ленина – "Как можно совершить революцию без расстрелов, нельзя справиться с врагами, оставив их за своей спиной!" – подход к образу вождя более обнаженный, правдивый, это не новогодняя ёлка в детском доме.
- Миша, я не помню, кто это в пьесе говорит, но фраза о Дзержинском – ему легче подписать себе приговор, чем другому, а подписывает! - Ксения передернула плечами, - за версту несёт фальшью.
- Ногин. Это говорит Ногин. Представление о революции, как о некой бесконфликтной пьесе, где хорошее спорит с отличным, ложно. Революцию не делают в белых перчатках, террор, по убеждению Ленина и идущих за ним большевиков, был необходим. Помните, Покровский – наша попытка перешагнуть через террор напоминает человека, которому вздумалось ходить по морю пешком – это ведь цитата!
- Мишк, - Алик покачал головой, - приняв террор за неизбежность, якобинская диктатура начала сама себя пожирать, в спор вступили личности, а не идеи!  Сначала отрубили головы Шометту и Эберу, с их самыми левыми взглядами, по запарке отделили головы величайших французов - учёного Лавуазье и поэта Шенье. Дантон, которого везли на гильотину, проезжая мимо дома Робеспьера и увидев его в окне, мстительно кричит: "Я жду тебя, Робеспьер"! И дождался! А ведь буквально за неделю до казни Робеспьер писал в газете, что террор есть высшая и быстрая справедливость, и в этом его крайняя необходимость! Не сажай розу – может вырасти колючка, история повторилась, и тоже трагедией!
- Меня обвинили в том, что допустил поверхностные аналогии между якобинской диктатурой, на самом деле между союзом разнородных мелкобуржуазных объединений, и диктатурой пролетариата.
- Миша, стыдно признаться, - Ксения, - но половину фамилий людей, принимавших участие в заседании, я услышала впервые, например, Стеклов, Крестинский, Покровский. Была на площадь Ногина, но даже не задумалась, кто он. О Коллонтай читала, что она была во время войны послом в Швеции, и, будучи дворянкой, при этом профессиональным революционером, вышла замуж за простого матроса.
- Если мы хотим знать историю своей страны, мы должны знать творцов этой истории, - засмеялся Миша, - только отмечу, что не за простого матроса, а за видного деятеля революции, в семнадцатом году –  Председатель Центробалта и нарком военмор, а в гражданскую войну командующий Крымской Армией Дыбенко! Ксения, из-за обнародования фамилий отцов революции пьеса и вызвала бешеную реакцию у, с позволения сказать, заведующего отделом культуры ЦК Шауро – видите ли, не соответствует нашей исторической правде! Нашей! Весь отдел, весь институт искали ошибки – не была наркомом в то время Коллонтай, большевистским деятелем выведен Крестинский, он в период Брестского мира стоял на позиции "левых коммунистов", а в ходе профсоюзной дискуссии – на платформе Троцкого! Одного не могли, или не хотели, понять – эти люди организовывали партию, боролись в подполье, в ссылках, в эмиграции, делали революцию, а гениальность Ленина в том и заключается, что он умел убеждать и работать  с ним искренне ошибающихся противников, используя их таланты.
- Я понимаю, как политический деятель, взявший на себя ответственность за государство, Ленин вынужден был прибегнуть к террору, но разве Ленин, получивший блестящее образование, ставший опытнейшим политиком, не догадывался о последствиях?
- Нет, Галина Александровна, - с досадой сказал Алик, - в его формировании как политика не университет был главным воспитателем. Два фактора сыграли решающую роль – казнь старшего брата и самообразование в марксистских кружках, где быстро вышел в лидеры и стал профессиональным революционером, за всю свою жизнь не заработав ни копейки, проживая деньги, награбленные боевиками, например, "чудесным грузином"! Революция свершилась, они победили! А он через некоторое время стал недееспособным лишним  человеком, и последствия наследовал другой, который предпочел исправлять якобы ошибающихся  партийных коллег расстрелом!
- Но наследственная интеллигентность, он же из очень приличной семьи!
- А что такое интеллигенция? – взвился Алик, - Чисто российское понятие, большевики тоже выросли на российской почве, вместе они – кролик и удав! Большевики начали с ненависти к врагу – необходимое и единственное условие победы. И победили, потому, что до революции – Шушенское! Я был там – потрясающее по  климату и красоте место, курорт, тебе ещё и невесту присылают, книги! Кому не лень, бегут за границу! Помните, у Горького в "Жизни Клима Самгина"? Варавка дворнику: "Сходи-ка, милок, в околоток, выправь мне заграничный паспорт, вот тебе пять рублей"! После революции ошибок не повторяли, тюремный лагерь в глухой тайге или тундре, попробуй, сбеги!
- Миша, пьеса все-таки идет, значит, были и защитники?
- Галина Александровна, если бы вы знали, сколько поправок "было учтено"! – он даже засмеялся от удовольствия, - и сколько подводных и надводных камней было обойдено! Фурцева написала записку в ЦК, которая кончалась изумительным по мастерству демагогии пассажем – чуть ли не дословно:  " … спектакль, поставленный по пьесе Космачева, оставляет яркое, волнующее впечатление от театрального искусства на ленинскую тему! Как в любом крупном художественном произведении, в пьесе есть свои недостатки, поэтому автор и режиссер продолжают работать над темой – внесено несколько реплик и эпизодов, усиливающих атмосферу напряженной деятельности членов правительства в момент покушения на Владимира Ильича. Так, введен телефонный разговор Свердлова с Дзержинским, что подчеркивает роль Феликса Эдмундовича в борьбе с противниками Советской власти". Весело? Мы сначала веселились, а потом плакали.
- Конечно, весело, Свердлов в это время разговаривал не с Дзержинским, а с Войковым о расстреле царской семьи, - буркнул сердито Алик, -  в принципе, история  – проститутка, кто больше платит, или кто сильнее, тому и подчиняется. А на Руси ещё со времен летописцев повелось врать, каждый, переписывая, вносил удобную для  своего властителя поправку. Они как бы осуществляли работу современного идеологического отдела.
- В ИМЭЛе работают неглупые люди, они уловили суть, но кто-то, из власть предержащих, решил, что такая пьеса нужна именно сегодня. Миша, большое вам спасибо, вы доставили нам колоссальное удовольствие, - она помолчала, потом, улыбаясь, добавила, - и в смысле искусства, и в смысле политического просвещения. Если у вас будет время, приходите, будем рады.
- Спасибо! Давайте я отвезу вас. Вам далеко?
- Очень! На Кутузовский проспект.
- Действительно, за семью горами, - рассмеялся Мишка, - поехали.
Уже когда отвезли.
- Алька, девушка изумительная! Это правда, про больницу? Настолько красиво, что не верится, сюжет для талантливого новеллиста.
- Правда, Миша, правда, и что жениться собрался, тоже правда.
- А мне?
- Что тебе?
- Такую девушку.
- Мишка, тебе ли жаловаться на нехватку? Куда не плюнь, везде космачёвские бабы, и какие? Танька скоро сбежит от тебя и от них! Слушай, высади меня у Комсомольского проспекта, голова что-то разболелась, пройдусь пешком.
Он шел по ночному пустынному проспекту, усталый и злой. Посиделки в ресторане подействовали на нервы, он не понимал, зачем и для чего. Мишка шепнул – она знает больше, но молчит. Новая грань! А сколько ещё таких граней в молчании? И вспомнил самого себя:
                "Всё та же куча кирпича,
                Всё те же выжившие из ума,
                Всё тот же плач, всё те же слёзы,
                Всё те же звёзды и луна!
                Надоело!"
                *            
Голос у Ксении был взволнованным.
- У мамы сильная головная боль, она не пошла на работу, дома лекарств не оказалось, Мариши нет, рано убежала, я никак не могу съездить к ней, в отделении одна осталась, не знаю, что делать.
- Ксюш, как не стыдно – говори мне, что надо купить, я забегаю в аптеку, она у меня под боком, и несусь спасать маму.
- Спасибо. Тогда слушай, - и она продиктовала названия лекарств, - я предупрежу маму, что ты приедешь.
Через полчаса Алик позвонил в дверь. Галина Александровна выглядела ужасно – красные воспаленные глаза, пятна на лице, мученический взгляд. Она обняла Алика, и почти повисла на нем.
- Такая головная боль, пошевелиться невозможно. Мигрень. Раз в год я обязательно попадаюсь. Надо принять лекарство и заснуть часа на три, всё пройдет. Потом наступит слабость, а завтра будет всё в порядке.
- Вот лекарства, мне Ксюша продиктовала. Мне объяснили в аптеке, одно антиспазматическое, а другое легкое снотворное.
- Спасибо.
Позвонила Ксения.
- Ты уже приехал? Даже лекарства дал! Она уже заснула? Ну, какой ты молодец! - Она облегченно вздохнула, - иди ко мне в комнату и ложись, найди что-нибудь интересное почитать у папы в кабинете, или у Мариши. Она вчера чем-то хвасталась. Целую, меня зовут, если что, звони.
У Маринки оказался фотокопия набоковской "Лолиты", давно читанная. Алик пошёл в кабинет и стал разглядывать библиотеку. Интересно, она многое говорит о владельце.
Старые томики Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, Цветаевой, Надсона, Волошина! Вот ещё Ахматова, почему-то стоит отдельно, наверное, не туда поставили. Издание Маяковского конца двадцатых годов, Традиционные Пушкин, Гоголь – все огромные тома, чуть ли не полные собрания сочинений в одном, Толстой, Достоевский, Тургенев, Фет. Ага, вот совсем интересно, стоят рядом – Конфуций, Ницше и Фрейд! Соседствуют с ними Вольтер и Дидро! Ого! На машинке отпечатанный и аккуратно сброшюрованный номер "Пути" Бердяева! Ремнёв не поверит! Полковник интересовался философией и весьма разной! А над ними серые тома собрания сочинений Эренбурга, томик Бабеля и отдельно "Конармия". Издано в Кишинёве! На маневрах там, что ли, был! Рядом двухтомник Бруно Ясенского. Отдельные номера журналов "Новый мир", "Знамя". Один из "Новых миров" с Солженицыным. "Знамя" начала пятидесятых годов, там Гроссман "За правое дело". Хорошая книга, давно читал, надо взять, перечитать. Детская литература – полно сказок, Михалков, Барто, Чуковский, Кассиль, Бажов, Маршак, Катаев, любимый "Волшебник изумрудного города". Книга Житкова, по которой я ещё учился читать – "Что я видел?", в народе "Почемучка"! О детях заботились, дети выросли, книги остались!
Он вернулся в гостиную, подошел к портрету полковника. Тесть! Нет его!  А как было бы, если бы он был? Не было бы здесь меня. Не было бы сегодняшней Ксении, другая, с которой я бы никогда не встретился. Однако  встретились!
Алик вгляделся в лицо полковника. Когда смотришь на портрет, всегда кажется, что изображенный пристально смотрит на тебя и даже водит взглядом за тобой. Вот и полковник вперился взглядом! Знаешь, полковник, что я скажу тебе? Ты воспитал хорошую дочь – тонкий, хрупкий человек. Глаза у тебя, полковник, умные, с иронией, волевое, открытое лицо порядочного человека! Алик усмехнулся – нос! Выдает отсутствие породы, он небольшой и прямой! Забавно, полковник, если у нас с ней будут дети, в них будет течь твоя и моя кровь, но и я беспородный!
Алик ещё постоял, глядя на фотографию, ни о чём не думая. Потом тихо заглянул к Галине Александровне. Она крепко спала,  и было заметно, как боль уходит: лицо выравнивалось, страдание не искажала его, исчезли пятна, лоб разгладился, порозовели губы.
Он вернулся в кабинет, сел в кресло у стола, но тут же вскочил – кресло отца, тебе рано, и пересел в другое. И не заметил, как задремал
                *            
- О чем замечтался, Алик? – Галина Александровна. Совсем другая, снова подтянутая, аккуратная, о халате не может быть и речи. Алик взглянул на часы – батюшки, четыре, пятый уже! Заснул он, что ли?
- О Большой серебряной медали … - начал, было, он по привычке, но осёкся – грубо, не с подругой разговариваешь.
- Где-то я слышала эту фразу, или читала, - засмеялась Галина Александровна, - я позвонила Ксении, сказала, что всё в порядке. Настолько, что, может быть, поеду в библиотеку на встречу читателей с Солоухиным. Если тебе интересно, можем поехать вместе.
- Нет. Последний раз я был на встрече с Василием Аксёновым, тоже в какой-то библиотеке. Обсуждали "Коллеги". Десять истеричных баб, заворожено заглядывающие писателю в рот и задающие глупейшие вопросы, на которые он, умный писатель, вынужден давать глупейшие ответы, плюс десять мрачных мужиков, ревниво посматривающих на него, в глазах написано – почему ты, я могу не хуже, из них половина не читала книги.
- Сердито, но приблизительно верно. Странно, пьеса Космачёва показалась мне таким же символом эпохи, как и «Оттепель» Эренбурга, вряд ли её когда-нибудь забудут. Он талантливый драматург, сумел сказать то, о чем другие молчали. Миша обмолвился, что Фурцева защитила пьесу и театр от партийных перестраховщиков, а ты мне рассказывал, как Петя Николаев заподозрил, что, она знала то, что не знал Шауро, и не верил в благородство Фурцевой, так вот, у меня впечатление, что и Миша знал это. Ты знаешь, - она весело улыбнулась, - у него такие обволакивающие, ласковые глаза, что я поначалу испугалась за Ксению, но потом убедилась – кроме тебя, она никого не видит. А ты?
- Галина Александровна, что я? Ксения дорогой для меня человек.
- Алик, один вопрос, он волнует меня. Ксения просто влюблена в твою маму, она с восторгом, почти детским, говорит о ней, но мамино отношение к Ксюше?
- Галина Александровна, она считает, что мне повезло – так обычно в сказке, а у тебя в жизни! Ты должен понимать это и относиться к Ксении бережно и нежно, хранить как самую хрупкую вещь в жизни – найти трудно, потерять легко!.
- То же самое я повторяю Ксении – нужно беречь то, что возникло между вами. Алик, она любит тебя и дорожит этим, ты можешь не беспокоится. Спасибо, я многое поняла из нашего разговора, мне стало спокойнее.
Появилась Ксения. В такой же юбке с клиньями, что была на Маринке.
- Тебе нравиться? Модно, мама сшила Маринке и мне.
- Ксюш, я не смотрю, во что одеты другие девушки, только на тебя.
- Врун! Бессовестный врун! - засмеялась она, - я перестану тебя уважать, если ты не будешь обращать внимания на женскую красоту, она ничего не стоит, если её не замечать.
- Ксюша, не каждая красота заставляет любить, она может радовать глаз, но не волновать сердце.
- Вот на этих условиях я тебе и разрешаю – ты не потеряешь чувства прекрасного, а верен будешь мне, - засмеялась она, - пойдем.
Он вдруг почувствовал, что сказала она это вполне серьёзно, шутливый вид был обманчив.
                *         
На следующий день, часов в семь, словно условившись, Соня и Олег навестили больного друга.. Разговорились до одиннадцати. Ксения осталась, а Алик пошел проводить ребят. На обратном пути пробурчал себе под нос – нужен я им был! И обрадовался!
Ксения уже спала, но как только, почти не дыша, он улегся рядом, не открывая глаз, потянулась к нему …
- Алик, я никогда не могла даже представить себе, что могу так наслаждаться вне дома. Знаешь, я так привыкла к этой комнате, в ней – самые счастливые минуты и часы моей жизни. Я здесь, - она прижалась щекой к щеке и шепотом, на ухо, - стала настоящей любящей женщиной! Я сказала маме, что если поступлю, буду жить у тебя. В гражданском браке, - она засмеялась, - а на втором курсе выйду за тебя замуж! Мама поняла меня и согласилась. Аличка, я иногда думаю, не слишком ли я тебя люблю, но потом понимаю, если не слишком, то тогда недостаточно. Я раньше читала о полном удовлетворении, - она уткнулась лицом ему в грудь, - но что это будет происходить со мной, не предполагала. Я не могу без тебя, я всё время должна тебя ощущать, тогда я спокойна! Вот! – она встрепенулась, - хватит, ты и так всё чувствуешь, ты всё понимаешь!
                "Но пред тобою обелиск
                Открыл свои иероглифы,
                С тобой играли гиппогрифы
                И вел беседы василиск.
                Видал ли ты, как беспокоясь,
                Изида к Озирису шла?
                Как Египтянка сорвала               
                Перед Антонием свой пояс!
Он молчал. Только ласково гладил по волосам, спине …
- Алька, ты издеваешься надо мной, я устала, а начинаю гореть, нельзя так, нельзя …
И снова провал …
- О, господи, я больше никогда не буду говорить с тобой, это плохо кончается, вернее хорошо, хорошо! Что я говорю? - ахнула она, - до чего ты меня довёл, сумасшедший! – она засмеялась, - я очень тебя люблю!
                *               
Утром за завтраком Алик спросил, ты вечером Оскара Уайльда читала?
- Олег Константинович! – поразилась она, - что в вашей голове творится, можете мне объяснить?
- Да я ещё в школе прочитал "Сфинкса", Илюшка укорил незнанием, мне понравилась поэма. Я видел английский фильм с Полом Скофилдом в роли Оскара Уайльда, он невероятно тонко сыграл поэта, фильм, скользкая тема, тактичен, лишен всякой скабрезности, джентльменский.
- Жаль, я не видела. Алик, у тебя девятого день рождения? Брр! Какие совпадения – в этот день у меня экзамен по химии, даже страшно стало! Я хотела предложить тебе в этот день объявить всем о твоём предложении, и, - она улыбнулась, - но все в один день! Аличка, от усталости я внезапно начинаю плохо себя чувствовать, оттого все время ищу какие-то мистические совпадения.
- К врачу?
- Нет, что ты! Может быть, легкая простуда, пройдет, - она тряхнула головой, - вот что, сэр, не желаете ли вы угостить свою невесту мороженным в кафе в Парке культуры? Кафе на набережной, я с этого берега видела, когда мы гуляли, а сегодня воскресение, будет свободно. Честно говоря, я никогда не бывала в этом парке, любопытно. Денег хватит?
- На это хватит.
- Алик, я надену твоё любимое платье, оно не слишком короткое…
- Повторяю – «идут тебе платья любые тона, но лучшее платье твоя на …»
Она зажала ему рот.
И через час, в полной истоме:
- О, господи, что ж это такое!
                *            
Они пошли пешком, не торопясь, день был отличный.
- Давай позвоним Сонюшке, - Ксения взяла Алика под руку, - она, наверное, сидит дома одна и переживает, что ей делать с Олегом. Соня удивительно добрый и тонкий человек. Если полюбит, она будет беззаветно преданным человеком, её хватит и на Сережку. Она близка к этому, я первый раз в жизни увидела, как она так серьёзно заинтересовалась кем-то. Аличка, сколько лет было жене Олега, когда она умерла?
- Вот-вот двадцать шесть.
- Ужас, - поежилась Ксения, - как несправедливо! Серёжа похож на неё?
- Невероятно! Мы все в нем видим Инну! Он не даёт Олегу и нам забыть её, но жизнь-то продолжается, Серёжке нужна материнская ласка.
- Алик, я скажу Соне, чтоб она позвонила Олегу и пригласила пойти вместе с нами, - она улыбнулась, - мы не можем с улицы ему дозвониться.
- Умница, молодец!
Так и сделали. Алик про себя отметил, Соня не спросила номера телефона, знала! Ксения посмотрела на Алика – тоже обратила внимание.
Кафе действительно находилось прямо напротив Пентагона. Было полупустым. И в парке народа было не много – воскресный день, Москва за городом.
Они заняли столик у самого парапета. Алик попросил пододвинуть еще один – должны приехать друзья, уселся в крайне неудобное кресло и стал любоваться Ксенией!
Ксения смутилась от взгяда.
- Алик, убери глаза, нельзя так откровенно!
- Почему я должен скрывать, что любуюсь девушкой? А вот и мужики, раньше Сони успели. Здорово, Сережка! Какой большой становишься!
- Здравствуйте, дядя Алик, здравствуйте, тётя Ксения.
- Сергей, я сколько тебя учил, что надо здороваться сначала с тетей, потом с дядей.
- Садись, знаток этикета, глава протокола при дворе короля Артура, не приставай к парню.
- Сам же мне рассказывал, как Константин Самойлович влепил тебе пощечину, ты не встал, когда в комнату вошла женщина.
- Ого! – удивилась Ксения, - неплохое воспитание ты получил.
- Угу, - буркнул Алик и встал – подошла Соня. Олег тоже, подтолкнув Серёжу, и все рассмеялись.
- Здравствуйте, что вы так веселитесь?
- Сонечка, - целуясь с ней, сказала Ксения, - перед твоим приходом Алик признался – он  всё же прошел курс Пажеского корпуса.
- Не удивительно. И друзья у него учтивы, иногда демонстративно! Но я хочу поздороваться с этим молодым человеком. Здравствуйте, - она протянула руку Сережке, - мороженое будете?
Сережка очень серьёзно отнесся к проблеме выбора, изучая по складам меню, наконец, сделал выбор, остановившись на шоколадном.
Алик был на вершине блаженства. Оно так откровенно было написано на его лице, что Олег не выдержал, прервал разговор с Соней и Сережкой.
- Альк, у тебя на лице написано наслаждение. Мы понимаем, но не так откровенно.
- Олег, наслаждаться жизнью – великое счастье! Хотя моя прабабушка, мудрая, старая еврейка говорила: когда тебе хорошо, ты должен плакать, когда тебе плохо – смеяться!
- Бабка права, чем больше счастье, тем меньше надо ему доверять, вовремя насторожиться – великая мудрость. Однако должен тебе, как коммунисту, сказать, что счастлив тот, кто создаёт счастье для других.
- Тогда он действительно счастлив, - Ксения встала, подошла к Алику, обняла его и прижалась к щеке.
- Глупости! – решительно заявила Соня, - счастье – интимное, сугубо личное состояние! Самое большое счастье – не переживать несчастий!
- А в чем смысл жизни? – у Олега нос стал острее.
- В абсолютной её бессмыслице! - Алик пожал плечами.
- Пап, а когда карусель и качели? Там будет веселей, - под улыбки взрослых сориентировался  мальчишка.
- Сын, когда всё съедим, мы же не можем так быстро.
- Потому, что разговариваете, а "когда я ем, я глух и нем"! Бабушка учила.
- Очень правильно! Но у меня что-то голова начинает кружится при перегрузках.
- И это говорит бывший десантник, прыгавший с десятиметрового моста в речку при неисследованной глубине! – поразился Алик, - что … что жизнь делает с человеком! – выкрутился он.
- Серёженька, ты ничего не имеешь против, если я вместо папы с тобой покатаюсь? - засмеялась Соня
- Нет, тётя Соня, вы хорошая, - сказал Сережка, заставив густо покраснеть Соню, смутиться Олега и весело улыбнуться Алика.
- Тогда пойдем, пускай дяди расплачиваются, найдут нас на качелях или на карусели, а, может быть, на чертовом колесе.
- На самом верху? – Серёжка зашелся от восторга.
- Конечно, пускай дяди внизу от страха трясутся, а мы смелые, правда? Сонечка, Серёжа, идёмте.
Олег внимательно посмотрел им вслед.
Они нашли их на качелях. Ксения с Серёжкой, весело хохоча и повизгивая, взлетали над парком, Олег даже задергался, боясь за сына, но Соня, сияющая от удовольствия, успокоила – они уже третий раз, Серёжа уходить не хочет.
Платье Ксении развевалось на ветру, народ засматривался – красивое зрелище!
- Как ты думаешь, - съехидничал Олег, - на кого смотрят – на твоего ребёнка или на моего?
- Олег, ты провокатор, у Алика лицо и так каменное, сейчас Ксении достанется. Он по характеру собственник, недаром считает Каренина самым положительным героем в русской литературе.
- Не русской, а дворянской! – пробурчал Алик, спектакль с Ксениным платьем раздражал его, особенно реплики толстых пожилых тёток.
Качели остановились. Раскрасневшаяся Ксения бросилась к Алику.
- Алик, упоение! Спасибо Серёженьке, без него и не было бы.
- И никто не видел бы твоих ног!- не удержался Алик.
- Ну, и что? Пусть все видят то, что принадлежит тебе! – воскликнула она громко, целуя его.
- Браво, Ксения, вот и ты попался, - позлорадствовал Олег и повернулся к сыну, - Алька, что на работе, когда?
- Олег, всё, что касается его работы, - пожаловалась Ксения, - я клещами вытаскиваю из него, причем это не скромность, это что-то другое, а что – не пойму! Таинство какое-то, его мир и никого не пускает.
- Ксения, - завелся Алик, - ты хочешь, чтобы я хвалился всеми удачами и плакался от всех неудач? Так ведь первая смеяться будешь!
- Ксения, ты читала Бродского? – Олег сменил опасную тему.
- Для меня потрясении, долго не могла выйти из книги – читала и перечитывала! Многие современные поэты – пижоны, мне кажется, что поэзия – это их профессия, а не душа, а Бродский настоящий!  Послушай:               
                " На прощанье – ни звука.
                Граммофон за стеной.
                В этом мире разлука –
                Лишь прообраз иной.
                Ибо врозь, а не подле
                Мало веки смежать
                Вплоть до смерти и после
                Нам не вместе лежать".
Правда, прекрасно? А это:
                "Ни страны, ни погоста
                не хочу выбирать.
                На Васильевский остров
                Я приду умирать.
                Твой фасад темно-синий
                Я впотьмах не найду,
                Между выцветших лилий
                На асфальт упаду".
Представляешь, ему было всего двадцать два года! А на суде – кто назначил вас поэтом, как он ответил! "Я полагаю, это от Бога"! Я понимаю, за что его преследуют – он гений! Зависть!
- Олег, страшный лозунг – кто не с нами, тот против нас! Откуда он? – вдруг спросила Соня.
- Кажется, великий гуманист и пролетарский писатель Алексей Максимович придумал, по прозвищу Горький.
- Однако! – поразилась Ксения, - вот и дошли до чертова колеса. В прямом смысле тоже. По двое в кабине, один лишний!
- Я, - быстро среагировал Алик.
- Я хочу с тётей Ксенией, она смелая, а папа с тётей Соней!
- Грамотный мальчишка растёт, всё понимает! - Алик не удержался отомстить. Соня зарделась, а он получил по губам от Ксении.
- Слон в посудной лавке! – и они ушли на аттракцион.
Алик уселся на лавку. Сколько же лет я здесь не был в парке? Ну, да, в первый год после школы Фимка потащил сюда в "шестигранник" на танцы. Уговорил, пошли знакомиться с девушками! Убогость тогда потрясла, пропало желание знакомиться, да и не было с кем! Объявили "белый" танец – девушки приглашают кавалеров! Почему белый, от подвенечных мечт, что ли? Со страхом ждал – а вдруг кто-то пригласит, но не дождался! И, слава богу, танцевать никогда не умел, терпеть не мог! Только с Галей Отцевой, но её уже тогда не было. Давно!
Алик откинулся на спинку и закрыл глаза …
                воспоминание
… уроки танцев в школе… в актовом зале … девочки в белых передниках … мальчики в кителях … у кого не было, те в гимнастерках … и я тоже … учитель танцев – толстая тетенька, манеры провинциальной мещаночки … "кавалеры приглашают дам" … должен сдвинуть ноги и полупоклон … с оттопыренным мизинцем, добавил я довольно громко … грозный взгляд и общая усмешка … давно выбрал Галю … каждое утро встречались по пути в школы … кокетливо сдвинутая зимняя шапка ... коричневое пальто с черным меховым воротником … маленький портфель … одни тетрадки ... заговаривать не решился, она никогда не была одна … на уроке рванулся первым … боялся… кто-нибудь опередит … мечтой не накормишься, без осуществления она ничто … не знал, красива или нет … нравилась … сволочь классный руководитель … не допущу до танцев … много разговариваешь … может не допустить … решился … пригласил в кино … согласие … внутреннее ликование … пот прошиб … денег нет … ревизия в остатках от библиотеки … лишнее в букинистический … хватило на первый поход  … на второй тоже … на третий нет … гуляли по Суворовскому бульвару … она жила на Гоголевском … там боялись… увидят … дружба крепла …  она мне очень нравилась … только весной, около подъезда решился … обнял и робко поцеловал ... в уголок рта … она испуганно отшатнулась и убежала …я  в отчаянии … что натворил … как посмел … дурак …конец … была договорённость … в пять ровно она у телефона … хлеб несчастливца есть надежда … на следующий день … взяла трубку … весь вечер гуляли от Арбатской до улицы Горького … взявшись за руки … думали … одни во всем мире … ошибались … видели … не один раз … шутили в глаза и за глаза … даже директор школы на уроке, но добро … лето я в пионерлагере … Галя на даче … быстро время прошло … позвонил в обусловленное время … встретились … оба повзрослели … первые часы растерянность … на следующий день четырехчасовое гуляние с рассказами и молчаниями … обнялись … ответила на поцелуй … убежала … первое в жизни ощущение полного счастья … звонок Астангову … дядя Миша удивлённо – пропуск на двоих … после спектакля ко мне за кулисы … на следующий день вердикт – хорошая девушка … достойная … ты близко знаком с Астанговым … кто твой отец … внутри похолодело, сжалось … знал … отец Гали … летчик, полковник … Герой Советского Союза … нужно сказать правду … она мучительна … станет легче … молча дошли до подъезда … у подъезда обняла и крепко поцеловала – ты нравишься мне … нежно погладила по щеке … с тех пор перестали скрываться … встречались почти каждый день … на школьных вечерах не отходили друг от друга … перестали шутить … перешли к уважению … маме Галиной донесли … дочь "ходит" с сыном политического арестанта … Галя рассказывала … отец вспылил … сын за отца не отвечает … если моя дочь выбрала … значит хороший парень … пригласи к нам … отказался … показалось … жалеют … ненавидел жалость … если бы не этот проклятый наступающий Новый год … високосный … ненавижу … разделились … Галя с родителями к семейным друзьям … Фимка с Толиком уломали … к однокласснице Гали … к Ирине Коменевой … маленькая, хорошенькая … раньше говорили … с невысоким моральным уровнем … не буди духов на своём пути … не срывай незрелых плодов … уступишь – проиграешь … плевок обратно не вернешь … бокал шампанского под бой курантов … вторая и третья в жизни рюмки коньяка … потеря контроля … очнулся утром … в постели с Иркой … оба голые … с цинизмом … ты ничего, хоть и первый раз … ушел молча … грязь на душе … Ирка сумела донести до Гали … сволочь завистливая … рассказывала с подробностями … после каникул встретились на пересечении школьных дорог … обжигающе презрительный взгляд … в школу не пошел … от Арбатской до улицы Горького … шесть уроков, шесть часов … позвонил … мама взяла трубку … Гали нет … действительно нет … или … Люська Писецкая … её подруга … встретила  … дурак, негодяй … противен ты мне … побрел, как побитая собачонка … надежда умирает последней … здесь первой … каким же негодяем я был …
                *          
- Алик, Алик, - Ксения тормошила за плечи, - где ты? Ты смотришь не меня невидящим, немигающим взглядом! Алик, я боюсь, наступит момент, когда ты слишком уйдешь в себя и не вернёшься! Ты вспоминал свою первую любовь? - Алик похолодел! Мистика!
- Не удивляйся, - засмеялась Ксения, - ты весь напрягся! После твоего внимательного разглядывания и откровенного любования мною за столом, ты должен был вспоминать и сравнивать. Я угадала?
- Вспомнить – да, сравнивать – нет. Тебе продолжать?
- Нет, Алик, поехали домой, поехали, ждать их не будем, я предупредила, хочу полежать в … нашей комнате, - закончила с улыбкой.
- Ты плохо себя чувствуешь? – встревожился Алик.
- Не так, чтобы очень, но зябко.
- А ведь очень тепло. Поехали.
Дома Ксения легла под теплый плед, закрыла глаза – как хорошо! Алик нашел у матери термометр, насильно засунул подмышку, посидел рядом – он знал, как можно манипулировать с термометром, имел богатый школьный опыт. Рассказал Ксении, как в школе его проучил врач, к которому, желая легально сбежать с уроков, он пришел с жалобой на жар и головную боль, а набивать нужные тридцать семь и пять он умел вполне артистично. Померив температуру, врачиха ахнула – не может быть, тридцать восемь и пять! Надо перемерять! Алик решил, что ошибся, и добросовестно набил нужные тридцать восемь и пять, но врачиха засмеялась – иди на уроки, у тебя было тридцать семь и пять! Ксения слабо улыбнулась и притянула к себе – обманщик!
Тридцать семь и три! Противная температура!
- Ксюшенька, давай расстелем постель, ложись, я никуда тебя не отпущу.
Уснула. Часа через полтора Алик напоил её горячим, крепким чаем. Она мгновенно стала мокрой, это хорошо, сказала она, и тут же снова уснула крепким сном.
Часов в десять Алик позвонил Галине Александровне, объяснил – целый день гуляли, устала, спит, как убитая, жалко будить.
- Ну, что ж, конечно, пусть … ей рано вставать, у неё тяжелый день и ночь.
                *            
Наутро Ксения почувствовала себя отлично, я же сказала – вылечишь! Алик проводил её, отругав по дороге, зачем она поменялась на ночное дежурство, тяжело дежурить сутки, совсем это не нужно. После дежурства, часов в пол девятого, она прибежала на Комсомольский. Они втроем позавтракали, поймали такси и поехали в Переделкино. По дороге Ксения отдала Алику конверт, там были деньги. Алик, было, открыл рот, но поперхнулся, нарвавшись на потемневшие глаза Ксении, поцеловал руку, и положил в карман куртки. Ксения облегченно вздохнула и показала кулачок. Сидевшая впереди мать жест увидела, не поняла, за что, но одобрила.
 
Глава 16


Глядя на санаторий, Алик расстроился – серое, невыразительное здание, пятиэтажка "хрущобных" времён. Потёки от дождей избороздили стариковскими морщинами фасад дома, ощерившегося гнилыми зубами маленьких балкончиков, дом сразу становилось жалко – будто милостыню просит! Сквозь тощие ели и робкие сосны просвечивал стройный, издали похожий на дворянскую усадьбу, домик. Алик подумал с досадой – для начальников! Оказалось наоборот.
- У вас путёвка в старое здание, - с сожалением сказала старшая медсестра, - а процедуры и столовая в новом.
- А что значит старое здание?
- А вот справа, деревянное.
Алик выскочил довольный – слава богу, не в панели!
Дежурная сестра, миловидная девушка, дала ключ и сказала, что сосед ушел на процедуры.
Палата, как палата. Две деревянные, средней ширины, кровати. Шкаф, высокий и узкий – нелепая мебель в комнате, тут будут жить два незнакомых человека. По тумбочке у каждой кровати, большой круглый стол у окна. На нем ваза с полевыми цветами и транзистор. На одной из тумбочек Библия в дорогом кожаном переплёте, явно не современное издание, и маленький образок – верующий человек!
- С таким соседом я спокойна, - обрадовалась Ксения, - правда, тебе везёт на медсестер … - она тоже обратила внимание на медсестру и погрозила.
- Идёмте, я провожу вас. Ксюшенька, ты когда сможешь приехать?
- Алик, реально в субботу или в воскресенье!
Они уехали, и Алик вдруг почувствовал себя свободным! Откуда пришло чувство, он не понял! Кто-то сказал, что свободен тот, кто может не врать и не зависит от случайностей! Врать не буду, некому, а случайности сами припрутся! И пошёл к врачам, а по дороге поганенькая мысль в голову, если прощание с двумя самыми близкими женщинами привело к ощущению свободы, может, тебе ещё рано жениться? Странно! От любви также устаёшь, как от одиночества! Эх, Алик, ты точно дурак!
                *               
Сосед лежал на кровати и присел, когда вошел Алик. С окладистой бородой и спокойными серыми глазами.
- Вас сюда определили? Приятно! Меня зовут Иван Матвеевич. В миру. Я из-под Владимира. Священнослужитель, настоятель одного из храмов, отец Матвей. А вы, извините, кто будете по работе?
- Зовут Олегом, в миру Алик. Я фотокорреспондент АСС.
- Красивая профессия, творческая.
- Вы спасаете души людей, я снимаю, как вы это делаете, - усмехнулся Алик.
- Сие не можно отразить на плёнке, всё в душе происходит. Вы верующий?
- Атеист, но не воинствующий. Библию читал, как мудрую красивую сказку, писали её люди, безусловно, одарённые. Уверен – Христос был реальной исторической личностью! Возможно, опередивший свое время. Или нет, правильнее, вовремя появившийся, определившей на многие века путь человечества. Как и Маркс! - улыбнулся Алик.   
- Иисус особое лицо, он дал веру в будущее!
- Маркс тоже. Однако, лучше бы замечательное настоящее, чем призрачное будущее, хотя настоящего в природе не существует, есть только прошедшее и будущее, и всё заключено в прошедшем. В противоестественное воскрешение Христа не верю, если только не  подразумевать – учение его не умрёт вместе с ним!
- Воскрешение – сие есть символ победы добра над злом, - он привстал с кровати. Высокий, с чуть седоватой бородой, со спрятанными под усами губами, потому трудно было увидеть его реакцию – серьёзно сжатые губы или саркастическая улыбка.
Он внимательно посмотрел на Алика, и, после недолгой паузы, словно решившись, сказал:
- И пришли к тому месту три женщины: Мария, Марфа и Мария Магдалена, и взяли они благовония, чтобы, печалясь и плача, полить тело Его. Когда же приблизились к Гробу Его, заглянули внутрь и не нашли Его. И пока они печалились и плакали, Господь явился им и сказал: "Не плачьте больше, я Тот, кого вы ищете. Пусть кто-нибудь пойдет к братьям вашим и скажет – Учитель восстал из мёртвых"! Христианское учение гласит: Бог воплощается в мире, а мир есть полнота божественной жизни! Это и есть единственное заключение о смысле жизни, остаётся только принять его или отринуть, третьему быть не дано! В каждом из нас его частичка – "Я весь в Отце моём, и мой Отец пребывает во мне. Я с вами во все дни до скончания веков". Он реально присутствует в нашей жизни! Он, а не учение его! Он не оставил миру ни Торы, ни Библии, ни Корана, он оставил самого себя!
- И гонимое, казнимое христианство, не успев приобрести власть над умами, само стало насаждать своё учение пытками и кровью.
- В истории человечества много постыдных дел. В шестьдесят восьмом псалме Давида сказано: "Я погряз и погружен в грязь глубины и нет опоры. Я изнемог взывая. Горло мое охрипло, глаза мои ослабели, в то время как я уповаю на Бога". Уповаю – значит надеюсь! Люди не совершенны, но должны совершенствоваться, с помощью веры тоже, и процесс сей бесконечен. Но окончим дискуссию, мы здесь для спокойствия души и тела, на лечении. Быть пастырем духовным – нелегкая работа, архитяжелая задача – помогать душе человеческой!
- Помогать или утешать?
- А разве утешение это не помощь? "Не отврати твоего лица от твоего раба"! – он встал с кровати, на которой сидел, сложа руки на коленях, подошел к окну.
- Служители культа превосходные психологи, отец Матвей, чувствуется, что имеете дело с человеческим материалом.
- Сие выражение мне не нравится. Циничное оно, презрения в нём много.
- Извините.
- Нет, нет, это просьба. В карты, случайно, не играете ли?
- Балуюсь иногда преферансом.
- Великолепно! Тут есть один партнёр, весьма симпатичный человек, кинорежиссер известный, Александр Кример. Слышали?
- Конечно! Фильмы его о войне знамениты. Отец Матвей …
- Лучше Иван Матвеевич, в мирском состоянии я, и зовите, если не трудно, Иван Матвеевич. Отец Матвей в этих условиях несколько иронично звучит. Вы Алик, да? Вообразите, как если бы я вас называл Партиец Алик. Извините, перебил вас!
Алик засмеялся.
- Иван Матвеевич, клянусь вам, ничего от иронии, просто нравится так называть, необычно для меня. Давайте погуляем,  Иван Матвеевич.
Они шли по маленькой лесной тропинке.
- Алик, если мы пройдем дальше, то выйдем к кладбищу, где Пастернак погребён. Интересно вам?
- Конечно!
Подошли к могиле. Иван Матвеевич задумался, молча постоял и перекрестился.
- Иван Матвеевич, по разговорам, иудей лежит в могиле.
- Во Христе несть иудея, и несть эллина! В толковании – нет национальности, есть Человек! И здесь лежат останки Человека! Огромного Человека! Мир праху ему! Веками в памяти человеческой жить будет!
Алик наклонился и поднял с земли картонку, истрепанную, старую, дождь и снег пережившую. Еле-еле разобрал написанное на ней – "свеча горела на окне, свеча горела …", и показал Ивану Матвеевичу. Тот снова перекрестился и аккуратно положил на могилу.
- Что бронза по сравнению с этой картонкой! В музей надо бы отдать, - и снова истово перекрестился, - вот она, истинная народность!
                *               
Потекли дни – скучные, однообразные! Утром врачи, процедуры, послеобеденный сон или чтение, после ужина шахматы и прогулка.
В библиотеке Алик набрал "Молодую гвардию" – почитаю, не одному Ремнёву просвещаться! Иван Матвеевич удивился, глядя на пяток номеров – зачем время тратить на неумных и злобных людей? Так ведь православие защищают, идеи славянофильства проповедуют. Нет, дорогой, истинно русский православный человек никогда не был агрессивным в отношении наций и народов, вера не позволяет. Неискренние, недобрые люди, смуту нехорошую сеют в умах, из корысти натравливают друг на друга.
Точно уловил суть дела святой отец, значит, тоже читал, и более глубоко!
                *               
В субботу, без десяти час Алик вышел к воротам. Ксения уже ждала.
- Алик, - засмеялась она, целуя его, - рад, что я приехала? Когда тебе в Москву в поликлинику?
- Во вторник к вечеру, переночую в Москве. Не дежуришь?
   - Нет, - улыбнулась Ксения.
Лес.
 Удивительно –  никого вокруг! А как дышится! Лес неухоженный, дикий, зарос орешником, но всё равно красив! Мир прекрасен! И всё в мире прекрасно! И Ксения рядом! В мире наслаждений нет места добродетелям, есть только откровения …
Нагулявшись и проголодавшись, они нашли недалеко от шоссе домик, на нём висела написанная от руки вывеска – "кафе"! Войдя в большую комнату, Алик обрадовался, увидев отца Матвея и, похоже,  кинорежиссера.
- О! Отрок и отроковица явились нам! - удивился отец Матвей, - садитесь, если не побрезгуете, да и мест других свободных не вижу я. Знакомься, Саша, легки на помине, мой сосед Алик и …
- … его невеста Ксения.
- Александр Борисович, - он привстал и пожал руки, - Ашхен, сделай, пожалуйста, нашим друзьям то же самое, что и нам.
- Конечно, Александр Борисович.
- Извините за мрачный вид, было несколько тяжёлых дней, - помолчал, - зарубили мой сценарий, требуют переделок, причем, принципиальных, я не согласен, вот и бодаюсь как на студии, так и в ЦК.
- А о чём сценарий, если не секрет? - полюбопытствовала Ксения.
- Вы видели мои фильмы?
- Конечно, очень хорошие, я искренне говорю. Правда, на мой взгляд, стреляют много, мне кажется, сама война закрыла человека.
- Вот! – почти закричал режиссер, - а это сценарий о войне, но без войны. История сына деревенского священника, офицера, которому не дали Героя из-за отца, служителя культа!
- Стоп! – заинтересовался Алик, - маршал Василевский, кажется, дважды Герой Советского Союза, происходил из семьи священнослужителей.
- Что касается Василевского, - он повернулся к Алику, - то маршал долго скрывал, кто у него отец, сам мне рассказывал, как он обмер, когда Сталин намекнул ему на то, что знает о его непролетарском происхождении.
- Так Иосиф Виссарионович сам был из духовной среды – недоучившийся, правда, но во время войны повернулся лицом к церкви, снова ввел  институт патриархов, ещё бы – с одним начальником легче договориться, чем с группой, даже если среди них генералы МГБ, или просто осведомители.
- Не более, чем в среднем по стране, - прогудел Иван Матвеевич, внимательно прислушивающийся к разговору – Алик, поэт Федор Тютчев, одарённейшая натура, хоть и не очень его уважаю – грешил уж больно много, сказал ещё в прошлом веке:
                "Куда сомнителен мне твой,
                Святая Русь, прогресс житейский.
                Была крестьянской ты избой –
                Теперь ты сделалась лакейской".
- Александр Борисович, кто же вам даст снять такой фильм, когда, по рассказам, идет такое закручивание гаек, что мало не покажется.
- Резьбу бы не сорвать, - мрачно сказал Иван Матвеевич, наливая себе и режиссеру по стопке.
                ххх
Во вторник Алику повезло. За режиссером в пол третьего пришла машина, и он подкинул Алика до Москвы, так что ровно в четыре он уже был у врача и вышел от неё в хорошем настроении, и пошел домой.
Там его ждал сюрприз – дверь в комнату оказалась не запертой, а на диване, раскинувшись,  лежала Ксения, вся в неге безделья.
- Ксюша? – удивился Алик, - ты научилась взламывать замки? – целуя.
- Всё гораздо проще, - засмеялась она, - уезжая, Васса Владимировна оставила мне ключи и велела присматривать за тобой, чтоб ты не упорхнул к другой! – Алик чуть зубами не скрипнул от злости, опять мать лезет не в свои дела, хоть бы меня предупредила, - но если серьёзно, то попросила приглядывать за комнатами, и если надо, заниматься здесь, никто мешать не будет. Вчера, после работы, - она  сладко потянулась, - приехала сюда, так славно позанималась, - Ксения улыбнулась, - а ты все дни напролёт за преферансом?
- Играли, но захлёба не было.
- Зайдет Маринка, она хочет тебя повидать и поужинать с нами. Ты не против?
- Ты с ума сошла! Я люблю Маринку, она прелестная девочка .
- Знаю и давно ревную, - засмеялась Ксения, - синдром младшей сестры, известен и врачам-психологам, и в литературе описан. Я порылась у тебя в стопке книг на секретере и нашла "Раковый корпус" Солженицына. Твоя?
- Да, после скандала с фоторепортажем купил у Маркуши, книжного спекулянта, решив, что она должна быть у меня.
- Закончу сегодня. Произвела она на тебя впечатление?
- Нет. Но читать надо.
- Почему не произвела? Человеческую боль он описывает эффектно, мне даже показалось, что у меня заболела нога.
- Ксюша, у меня несколько другое отношение к Александру Исаевичу. Если бы с ним обращались поаккуратней, поумней, он стал бы знаменем "Молодой гвардии", и, быть может, быстро трансформировал славянофильство свое в черносотенство с одряхлевшим лозунгом "Россия для русских"! Не то, чтоб изменить себе или чему-нибудь, просто стал бы откровенней. Ненавидит Шолохова зоологической ненавистью, а Шолохов начал с гениальной, по-моему, книги, с "Тихого Дона", Александр Исаевич не более чем с сенсационного "Одного дня Ивана Денисовича", а ничто так не возбуждает ненависть, как зависть! Солженицын утверждает, Шолохов не автор "Тихого Дона", он украл, или к нему попала, рукопись какого-то казачьего офицера из кружка Короленко. Мне вот безразлично, кто написал "Тихий Дон", есть изумительная книга, и будет всегда! Знаешь, отец, прочитав Солженицына в «Новом мире», остался равнодушен – сказка лагерного аристократа, на шарашке срок отматывал, а потаскал бы двенадцать часов ведра с мокрым песком из шахты, то не до философских исканий вечером в бараке, где ледяной ветер гуляет и каждый второй  стукач. Года через три-четыре мне попались «Колымские рассказы» Шаламова, и дал отцу почитать. Долго читал, перечитывал, потом сказал – прекрасный писатель. И добавил – всё правда!
- Папа тебе рассказывал о тюрьме?
- Кое-что, он избегал этой темы, она сидела у него внутри.
- Ты мне расскажешь?
- Когда-нибудь.
- А у него остались знакомые по лагерю?
Алик засмеялся.
- Вопрос великосветской девочки – знакомые!
- Перестань! Я не знаю, как сказать.
- Ксюша, и я не знаю. Начальник лагеря в Решетах, капитан Романов, стал его другом. Очень сильный и честный человек, он сохранил много людей, понимал, что они без вины виноватые. Хотя Никита Иванович в отставке жил под Ростовом, они встречались с отцом. И сейчас, когда приезжает в Москву, всегда у нас останавливается. С ним связана смешная история, если только лагерные истории в принципе могут быть смешными. Они вдвоём, сильно подшофе, рассказали: единственный раз капитан был готов убить отца, и знаешь за что? - Алик засмеялся, - За грамотность! Отец писал протоколы партсобраний охраны лагеря, Романов отсылал их, как положено в вышестоящий партком. Как-то капитан приехал в управление, его начальник спрашивает, там у тебя есть один офицер, мы его у тебя заберём с повышением, уж очень грамотно протоколы пишет! Капитан месяц изворачивался, не говорить же, что протоколы партсобраний заключенный пишет, и не просто заключённый, а "враг народа", а до "врага" старший лейтенант, который даже на письме окал: "Портоктив пройшов октивно!
- Что ты смеёшься, плакать хочется, жутко ведь! Такая страшная жизнь!
- Отец говорил, если бы не смеялись, если бы сами не придумывали анекдоты, никогда не выжили бы …
   - Алик, а когда папу арестовали, все отвернулись от вас?
- Нет, Ксюшенька, многие помогали. Когда мать уезжала к отцу на свидание, я жил у тётки, но часто бывал у Астангова, артиста Вахтанговского театра, друга отца. Михаил Фёдорович был изумительным актером и он с удовольствием занимался моим воспитанием, не боялся! Гена с Леной Дудники писали письма отцу в лагерь! Сёстры и братья отца помогали, чем могли, хотя сами жили небогато. Отец ведь был младшим ребёнком в многодетной семье, общим любимцем. Многие другие, но были и те, кто переходили на другую сторону улицы. Отец не держал на них зла, это жизнь, не все такие безрассудные герои, как Гена и Лена, свои письма отцу в лагерь они подписывали «Комсомольцы Дудники»! Ты их обязательно увидишь и полюбишь. Правда, - засмеялся Алик, - у меня зуб на Геньку – много лет назад он, увидев меня на ипподроме, сдал отцу, а мне мотивировал тем, что ипподром – вертеп, там быстро идут на дно …
После ужина Ксения быстро легла.
- Ложись, я ждала тебя, читать больше не буду, спать хочу, - задумалась, - время несется, пять месяцев, как я увидела твои глаза … - она вдруг испуганно подняла голову, - Алик, а ты хочешь, чтоб у тебя была жена Ксения Мильк?
Алик повернулся к ней и очень серьёзно сказал – да, хочу! И увидел, как в её глазах зажглись счастливые искорки. А про себя подумал – если хочешь любить, надо любить не сердцем, а головой! Холодной головой чекиста!
                *      
Утром Алик в который уже раз потащил её в Арбатские переулки. Чтобы здесь жить, надо знать, утверждал он, и каждый раз рассказывал что-то новое – неожиданные воспоминания. Иногда Ксения веселилась, иногда становилась грустной, но два-три раза вспылила: как ты мог, тебе не стыдно? Не надо продолжать!
  Они уже пересекли Кропоткинскую и шли к Метростроевской. Подходя к углу, Алик сказал:
- А вот здесь живет …, - как из подъехавшей "Волги" вывалился Петька Николаев, сгрёб Алика в объятия, крича на весь переулок:
- Я всё про тебя знаю, Мишка и Володька рассказывали! Я посылал через Володьку частушки, ты получил? Сам сочинял! А я на гастролях всё время, но только по Союзу. Не выездной, не могут, суки, правду терпеть! Пошли домой, чай пить, мама дома, обрадуется. А это что за красивая девушка на нас уставилась? Твоя?
- Невеста моя, поганец, и не приставай.
- Врешь! Ты на всех девушках или женишься, или обещаешь, на твоём пути одни женские трупы! Как вас зовут? Ксения! Алик, зачем тебе Ксения, отдай мне, я влюбился! И вы тоже! В Алика? Ну и вкус! Ну, и не надо! Идемте пить чай, я расскажу потрясающую историю, приключившуюся на днях.
- А, Ксения? - Алик посмотрел на неё.
- Алик, мама будет волноваться.
- Ага, значит, Васса Владимировна уже стала мамой!? Значит, этот Володька оглы ибн Мюнхаузен рассказал правду, а не сочинил очередную, но очень красивую, романтическую историю про больного и медсестру! Хотя я должен был сообразить, романтика не жанр трепача Вовки. Идёмте!
- Мам, - заорал Петька, - смотри, кого я отловил в нашем переулке!
- Алик! – воскликнула Вера Алексеевна, - ты уже здоров, прекрасно выглядишь! Надеюсь, эта девушка – героиня больничного романа? Очень трогательно, Софья Владимировна мне рассказывала, - Алик крякнул с досады, а Ксения весело рассмеялась, - но я не ожидала, что вы так красивы! Боже, как приятно! Я знаю, вас зовут Ксения, а меня Вера Алексеевна. Идёмте пить чай, я испекла, как чувствовала, сухое печенье, с земляничным вареньем – очень вкусно! Только следите, чтоб этот Гаргантюа все не сожрал!
- Мам, это о сыне!
Алик позвонил тётке, мать была там, но собиралась домой, просила не слишком задерживаться и передать от них привет Вере Алексеевне.
Сели за стол.
- Так слушайте все! Я на гастролях в Свердловске,  и у меня один концерт в городе Сотинске. На поезде через ночь, где три дома, он останавливается, но другого сообщения нет, меня предупредили в филармонии, что автомобильная дорога ещё мучительней. Поезд мухосранский, не то что СВ нет, а и купейных тоже – плацкартные и общие. В вагоне, не за столом сказано, чихают, пердят,  трубно сморкаются. Ноги мылись последний раз в прошлом году, когда носки или портянки меняли. Всю ночь курил в тамбуре при открытых дверях – воздух обалденный, ехали горами через леса! Тьма кромешная, только звезды, как бриллианты на черном бархате, сверкают! Рассвет, я вам скажу, совсем необыкновенный: небо светлеет, от серого к голубому, а на земле темно – солнце за горой. Один поворот, и вдруг все залито светом! Эффект фантастический! Приезжаю в Сотинск. Одно-двухэтажный старинный купеческий городишка, посреди города, друг против друга, два архитектурных шедевра сталинской архитектуры – горком партии и клуб, между ними разбитая вдребадан дорога, по Гоголю – свинья в луже нежится! В горисполкоме – вам заказан в гостинице номер, отдохните перед концертом, ещё бы, играть Бетховена! Я, даже не перекусив, бегом в гостиницу. И что ты думаешь? Что такое номер люкс в гостинице "Знамя октября" в городе Сотинске?
- Восемь в номере?
- Шесть! И поездные запахи! Заснуть не могу, хотя никого нет! За час до концерта, обреченный на пианино "Пионер", бреду в клуб, народ на меня озирается – новое лицо в малюсеньком городе. Прихожу в клуб, встречает администратор, такой вежливый, вертлявый педик, ведет в зал, и падаю в обморок – на сцене настоящий "Бехштейн", идеально настроенный! Перед началом концерта выглядываю из-за кулис – и второй удар! Обычно публика как немощная старуха – бухтит и шипит, а здесь … в зале человек сто, и все с нотами! А педик, как в анекдоте: ссыльные, товарищ Николаев, в основном из Петербурга и Москвы! Представляешь, не из Ленинграда – из Петербурга! Я весь вечер бисировал, с ног валился, а играл! Для такой публики! Восторг! Часа три не отпускали, а потом вышла старушка и с таким французским прононсом, что все стало ясно, сказала "Спасибо!", да так проникновенно, я далёк от сантиментов, но у меня внутри всё сжалось, и попросила сыграть "Революционный этюд" Шопена. Слава богу, я знал его, играл, не было стыдно.
- Петя, вы молодец! По рыцарски, благородно! Петя, у меня просьба, скоро ваш концерт в консерватории, билеты достать невозможно, Алик уедет в санаторий,  а мы с сестрой очень хотим попасть на ваш концерт.
- Мам, - заорал Петька, - перед концертом к тебе подойдет эта красивая девушке с сестрой, посади их получше. Алька сказал, что она его невеста, но девушке выглядит гораздо умнее, чем должна быть невеста этого инфарктного еврея. Слушай, евреюшко, а ты способен сейчас к преферансу, а то мы завтра собираемся? Скрипач из рождественского оркестра никак не может забыть проигрыш тебе.
- Нет, русский человек Петя, - Ксения разозлилась, она не привыкла к подобным шуткам, - Алик не готов к вашим баталиям.
- Это я-то русский человек? – избычился Петька, уловив раздражение, - а папа Финкельштейн Лев Израйлевич? А дедушка Финкельштейн Израиль Моисеевич? Куда я денусь?
- Все равно неприятно, даже в шутку, мне не нравиться.
- Вам не нравится? Плакать надо, а мы смеёмся, это и спасает. Недавно сдаю в Москонцерте в кадры анкету, а ведь я русский, мама у меня русская, а там инспектор при чтении графы "родственники" головой, скотина, укоризненно качает, у меня аш челюсти свело от злости, еле промолчал. Алька, анекдоты есть свежие?
- Позавчера рассказали: совещание в Политбюро – что будем делать в Чехословакии, в частности с Дубчеком? Брежнев – дуб вырубим, чека оставим.
- Ничего!
- Петь, как у тебя сейчас отношения с власть имущими?
- Да провались они все пропадом, слова не так скажешь, как тут же идеологический враг, и сразу – невыездной! Всё время указывают, как играть и с кем, дирижера сами назначают, а до сих пор кресчендо путают с минором.
- Петя, вы талантливый пианист, сестра влюблена в вас, как в музыканта, она учится в Гнесинке, зачем вы обращаете внимание на этих людей?
- Ксения, это не люди, мелкие чиновники, а беды от них большие! Взяточничество в филармонии процветает, работают на черном ходу: чиновник с сумкой спускается по лестнице, навстречу музыкант с такой же сумкой, при встрече, глядя в разные стороны, меняются! Отработано до мелочей, будто разведчики на явке! Сволочи! А иначе за границу не поедешь, а какие здесь заработки, ставки грошовые, вот и мотаются по три концерта в день на износ, да все левые ищут, а за леваки, сам знаешь! Твоя Фурциха тоже хороша – первая подруга Ростроповича и Вишневской, а как орала на них за то, что пустили Солженицына на дачу, все министерство слышало – мы вас за границу не выпустим, только в стране будете гастролировать! Ростропович, гений, знаешь, что ответил? Если вы считаете гастроли по родной стране наказанием, то я наградой!
- Достойный ответ! Петька, всё же есть порядочные люди, не так все плохо. Помнишь, ты как-то заглянул ко мне, а у меня сидел сибирский парень, из Байкальска?
- Конечно, помню, мужик сильный, очень неглупый, острый.
- Сейчас первый секретарь Байкальского горкома.
У Петьки глаза вылезли на лоб.
- Он же молод! Кто его пустил на должность?
- Решили попробовать на зуб.
- Хватит вам, надоело, - Вера Алексеевна решила сменить пластинку, - Ксения, вы работаете медсестрой?
- В реанимационной палате отделения кардиологии первого меда.
- У Абрам Львовича? Превосходный врач и человек достойный, я была у него на приёме, и он несколько раз на Петиных концертах. Если вы в перспективе хотите стать врачом, то вам повезло.
- Да, я в этом году буду поступать.
- Обязательно поступите, - оживился Петька, - какой же идиот не поставит такой красивой девушке пятёрку! Юбку только покороче надевайте, и вам будет чем ответить на вопрос.
- Алик не разрешает, - засмеялась Ксения, - Петя, что вы да вы! Чопорно очень, к вашим речам это не идет.
- Получил! – торжествовала Вера Алексеевна, - молодец девочка, умница!
- А Алик всё равно жлоб, всё для себя прячет! Собственник ты, вот ты кто! Крепостник без крепостных, миллионер без миллиона, еврей без синагоги! Но не пархатый!
- Разговорился, полужидок, хвост павлиний распустил …
- Ну, началось, - засмеялась Вера Алексеевна, - сейчас на мат перейдут, потом частушки или петь или сочинять. Заткнитесь оба, такое прелестное создание сидит, а вы …
- Они всегда так между собой? – весело спросила Ксения.
- Почти, не обращайте внимания, это театр.
- Нет, что вы! Вера Алексеевна, большое спасибо, печенье вкусное, а варенье просто чудо, запах леса, но нам пора, мы с утра ушли, гуляли по арбатским закоулкам..
- Меньшую сестру Алика навестили?
- Это кого? – Ксения не привыкла к Петькиным шуткам.
- Свинью! – радостно засмеялся Петька.
- Нет, она был занята с твоим старшим братом, - не утерпел Алик.
- А это с кем? - поинтересовался, не выдержав, Петька, хотя прекрасно знал, что не стоит задавать этот вопрос.
- С павианом! Они …
Ксения зажала рот Алику. Петька сообразил и расхохотался.
                *               
Маринка вечером посплетничала – Соня почти каждый день встречается с Олегом!
Приехав в санаторий, Алик тут же позвонил Гошке. Тот с усмешкой, заметной даже по телефону, сказал, что можно писать научный трактат о влиянии умной бабы на раздолбая – не пьёт, забросил гульбу с манекенщицей, она в расстроенных чувствах укатила к мужу. Неизвестно, какие цепи лучше – у Софьи характер, он засмеялся, твердый, нордический. Если Олег продержится так годик, снова полезет в верха. Отлично, заорал Алик!
Утром в субботу приехали сёстры, и только было собрались погулять,  как появились Эдик с Вовкой и огромной сумкой.
- Объявляется лесная шамовка! – торжественно провозгласил Володька..
Эдик скромно вытащил из сумки четыре бутылки водки, и у святого отца брови взметнулись вверх!
- Это ужасно, никак не могу к этому привыкнуть! – прошептала Ксения.
- Истина, как говорит друг Алика, известный сценарист документального кино, сын сценариста и дети его будут сценаристами, Леша Гурелевич, лежит на дне бутылки, но неизвестно какой! Мы ищем её, и чем больше бутылок, тем ближе к ней подступаем, Лешка же надеется – на дне последней.
- Греховное заблуждение! Истина в познании мира и самого себя.
- Иван Матвеевич, - развеселился Эдик, - когда себя познавать начинаю, то сам себе отвратителен становлюсь.
 - Совершенствоваться надо! Невежество рождает злобу, алчность, зависть. Вы атеист, но, как всякий мыслящий человек, Библией интересовались, да ограничились известными в среде интеллигенции книгой Экклезиаста и «Песнь песней». А внимательно изучив первую часть Библии, Ветхий Завет, проникнитесь – сие есть история и мудрость человечества, признаваемая иудаизмом, мусульманством, так и христианством, по которой вера людей становится чище, прекрасней, с уверенной надеждой в грядущее!
- Не помогает, - Володька оторвался от буженины, - создав человека, Бог тут же посылает ему Змия-искусителя!
- Добро и Зло вместе означают "весь мир"! Адам и Ева, попробовав запретный плод, уступили Змию, воплощению мирового Зла, совершили грехопадение, за что подверглись наказанию они сами и их потомки – женщины в муках рожают, мужчины трудятся в поте лица, но всех в конце ожидает смерть! "Прах ты, и во прах обратишься"! В книге Заветов – милосердие к слабым: вдовам, сиротам, больным, беднякам! "Не следуй за большинством во зло"!
- И следовали! – мрачно заметил Алик.
- Увы, Алик бороться с другим человеком гораздо легче, чем бороться с самим собою. Христианство зарождалось среди  слабых, темных, неграмотных рыбаков, но Он не совершал насилия над ними, они прониклись учением Его!
- Отец Матвей, - Алик не удержался, - по мне так правы китайцы, которые говорят, что лучше спасти одного человека, чем построить семиэтажную башню в честь Будды! Лучшие умы человечества отказывались от веры – Гельвеций, Монтень Дидро, Монтескье, Бокль, Фейербах! Что касается православия, то право же, аскетизм католических соборов мне более импонирует, нежели сусальное золото православных церквей. Спасибо за науку, и прекратим уроки, - он засмеялся, - а то превращусь в христианина.
- А вы и есть христианин, просто вы не осознаете этого, но вы следуете принципам, заложенным в Декалоге – в этом суть! Не делайте зла, но сейте добро!
- Народ говорит, - всколыхнулся Эдик – не делай добра, не получишь зла!
- Сие о тех, кто являет собой несовершенство личности.
- Иван Матвеевич, - Алик опять не удержался, хотя в дискуссию встревать не хотел, - если за каждое доброе дело будешь откладывать камешек, и к концу твоей жизни вырастет большая гора, то кроме проклятий, что её надо обходить, ничего не услышишь.
- Ты горочку-то строй в сторонке, скромненько, незаметненько, - ехидно заметил Вовка, - чтоб никому не мешала, тщеславием не пугало, не то гордыня одолеет!
Засмеялись. Выпили. Разошлись.
                *      
Настал день рождения. Алик проснулся и стал ждать мать – сейчас зайдет, поцелует и подарит пару носков и галстук, накануне купила у Лёшки. Маленькие хитрости! Лёшка сказал ей одну цену, разницу погасил Алик. Все довольны, у Алика уже с десяток галстуков, только три-четыре он купил сам, один из которых он надевает три-четыре раза в году.
 Два дня Алик не беспокоил Ксению – впереди самое опасное препятствие – химия, камень преткновения прошлого года, что мешать. Вчера не утерпел, голос её звенел от страха и обиды – почему не звонил? Химия! Потому такой мандраж.
Вошла мать. Поцеловала, положила подарок, и ушла к себе. Плакать. Через полчаса я войду, мать спросит, кто придет? Не знаю, скажу я, никто не звонил. Она засмеётся – значит, все! Кто все? Кирилл, Вова, Тося, Эдик, Саша, Макар, братья с Верой – вот набралось "никто не звонил", а еще будут неожиданности. Всё было с точностью до единого слова, только мать прибавила Ксению и Марину.
- У неё экзамен? Волнуешься?
- Нет, пусть Тайгер волнуется за свою жизнь!
Мать засмеялась.
- Иди, встречай.
Он не торопясь прошелся по переулочкам. Чертов троллейбусный парк, стоят на улице, уродуя городской пейзаж. На борту бы написать что-нибудь хулиганское, например, "Моя милка в гробу, приспособился …"! Увы! Не тот возраст! Алик так скривил лицо, что проходившая мимо тетка испуганно произнесла – хулиган! Нет, заорал на всю улицу Алик. Тогда чокнутый! – пустила вслед тётка!
Около памятника суета. Лица абитуриентов откровенны: сдал успешно и ещё не сдавал! Процентов семьдесят девушки. Большинство "синие чулки"!
Ага, Ксения. Радостная, значит, пятёрка!
- Пятёрка! Ни одного дополнительного вопроса, выслушали и сразу отметку! Даже обидно, я так готовилась, нервничала. В сочинении, я точно знаю, сделала одну ошибку, дома в словаре посмотрела – а у меня отлично! На устных ни одного вопроса! Странно!  - она уставилась на Алика.
- Ничего странного. Ты работала у Брынзы, все знают, как он к тебе относится, кто же захочет с ним портить отношения?
- Алик! "Нет, у него не лживый взгляд, его глаза не врут. Они правдиво говорят, что их владелец – плут"! Поедем к нам!
На лице Галины Александровны было написано откровенное счастье.
- Алик, рано говорить, но ты был уверен и, кажется, оказался прав!
- Мама, он знал всё заранее. Он плут!
- Ксения!
- Плут! – она топнула ногой, - слишком спокоен, слишком уверен. Мама, второй экзамен подряд мне не задают дополнительных вопросов. Всем задают, мне нет! Я не верю тебе, слишком правдивые глаза, значит, ты лжешь!
- Ксения! Как тебе не стыдно!
- Не стыдно! Мама, он что-то скрывает от нас! Не может быть так гладко!
И весь путь к Алику сосредоточенно молчала.
                *         
В комнате прильнула к нему.
- Аличка, с днём рождения! Мой подарок, ты обязательно носи его, он постоянно будет тебе напоминать обо мне, - она вытащила маленькую коробочку, в ней лежал перстень, - малозаметен, не вульгарен, но красив! - она спрятала лицо у него на груди, - можно я надену это платье, оно ведь для тебя сшито?
- Черт с ними, с мужиками, надевай.
Мать ахнула.
- Ксюша, что ты сделаешь с этой оголтелой бандой выпивох?
- Васса Владимировна, - в комнату ввалился Володька с огромным букетом роз, - от всей души поздравляю вас! И тебя, - он повернулся к Алику и поперхнулся – рядом стояла Ксения, - ну, знаете ли, меру надо знать! Я протестую! Я буду пить водку в другой комнате! – он  ушел к Алику, не забыв прихватить к бутылке водки соленый огурчик.
- Старик, - встретил он Алика, - есть соображение ума, что не будет у тебя спокойной жизни, всё время в страхе пребывать будешь – а вдруг? Поздравляю, завидую и сочувствую! Слушай,  меня вчера удивил Ремнёв, или я того …, или он! Он похвалялся, что достал тебе в подарок редкое издание Максимилиана Волошина! Старик, я мог предположить, что ты английский разведчик, случайно решил четвёртую задачу Эйлера, белый вождь черного племени в Южной Африке, командир космического "Востока-178", артист Вахтанговского под псевдонимом Этуш, но ты и Волошин! Новая игра?
- Вовка, ларец открывается просто – Ксения любит Волошина, а он мне его дарит, - Алик показал ему том с дарственной надписью.
- Однако! – и выпил полстакана водки.
Одной толпой приехали агентские, привезли узбекский халат и тюбетейку! Сашка не удержался:
- Ишака живого не нашли! Но ничего, вместо него Эмка приехал, тоже будешь двадцать лет на халяву кормить!
Открылась дверь, и в комнату въехала не просто огромная, невероятных размеров корзина цветов! За ней виднелись Саша Батюшной, Генька и Лена.
- Ты думаешь, сопляк, это тебе? – все услышали скрипучий тенорок Суслова, - нет, это твоей многострадальной матери, которая уже более тридцати лет терпит твои выходки, включая и последнюю! Вася! – своим голосом заорал Дудник, - где ты?
- Алька, сукин сын, мерзкий мальчишка, как тебя угораздило? – обняла его Лена, - никогда больше не загоняй нас в страх! Слышишь? – она потрясла его за плечи.
- Олег, выглядишь – тьфу-тьфу! Похудел, постройнел, глаза уже другие, жизнь появилась! – Батюшной тискал Алика, - а это и есть героиня твоего романа в больнице? – он уставился на Ксению, - это же надо, мерзавец, ничего по-человечески сделать не может! В больнице, лёжа на кровати – и такая девушка!
- А вы откуда знаете?
- Друг твой Женя Ермолов, чуть не плача от умиления рассказывал нам в ВТО, а Глеб, утирая слёзы, вторил, он вас в Доме кино встретил! Акробат Робик, - Саша рассмеялся, - от которого жена ушла, поднапряг одну извилину, и задумчиво спросил, может и ему инфарктик где-нибудь достать! Глеб очень серьезно уговаривал его купить в Феррейновской, только там импортные. 
Лена подошла к Ксении.
- Здравствуйте, меня зовут Лена, мы старые друзья этого дома. Вася много говорила нам о вас, и я, честно говоря, - она улыбнулась, - не поняла, кто в вас больше влюблён – Алик или Вася!
- По-моему, моя мама в Алика! - смутилась Ксения! 
В комнату шумно ввалился Петька.
- Где этот еврей с идеальным музыкальным слухом? – заорал он и засмеялся. Рано. Ни секунды не задумываясь, Ксения повернулась к нему:
- Только что вошел в комнату!
Пауза. Взрыв смеха и счастливый вопль следом шедшего Володьки:
- К нам, к нам, в страну дураков! Тебя же предупреждали!
- Алька, - Петька даже не смутился, не в его характере, - я тебя имел в виду, даже музыкальный инструмент тебе принес в подарок, - он вытащил здоровую трубу с клавишами.
- На ней можно играть? – удивилась Маринка.
- Если есть талант, как у меня, - и наиграл "Мекки-мессера".
Кое-как расселись. Геннадий постучал по бокалу.
- Сашка, тебе, как дуайену корпуса друзей этой семьи, первому слово.
- Друзья, - начал Батюшной торжественно, - я познакомился с ним, когда шестилетний мальчишка сбежал на Арбатской площади от Васи. Милиция ищет его по всей Москве, а он во дворе играет в классики! Выпороли! Помогло? Нет! Через несколько лет опять бежит, но уже на Север, решил там спрятать тройку по поведению! Выпороли! Помогло? Нет! Про побеги с уроков говорить не буду – обыкновенное дело, процент посещаемости и процент прогулов, совмещенных с временным исключением из школы за исключительно «хорошее» поведение и постоянное сомнение в умственных способностях некоторых учителей, примерно пятьдесят на пятьдесят! Ещё через некоторое время опять бежит, но куда? На ипподром, за картами и за … по Москве с фотоаппаратом! Выпороли? Нет! Поняли – не помогает! Оставили в покое – бессмысленно! Почему?  В …
- Александр Иосифович, умоляю вас, не продолжайте! – Ксения схватилась за голову. Раздался дружный хохот.
- Васса Владимировна, - Марина подошла к матери, - пугаюсь при мысли, если бы Алика привезли в другую больницу, они не встретились бы!
- Марина, - глубокомысленно заметил Марк, - утверждаю, ничего случайного в мире не происходит, всё закономерно, если что-то свершилось, то альтернативы не было! Если бы Ксения работала в другой клинике, Алика привезли бы туда, и ни в какое другое место!
- Дети, - занервничала тётка, - оставим больничную тему, есть же другие.
- Софья Владимировна, что значит – оставим? – Петька возмущённо покрутил головой, - что это за больница, если оттуда выходишь мало того, что крепенький, здоровенький, да еще с такой девушкой! Кто ж откажется от такого курса лечения? Сестры были у меня на концерте, пришли за кулисы, так весь оркестр сбежался, а Стерн, гад этакий, я с ним полгода не разговаривал, примчался с криком "Давай мириться"! Ещё хорошо, что Ксения не надела это платье, а то весь зал бы гикнулся, ради того, чтобы продлить удовольствие смотреть, заставили бы до утра бисировать! Алька, скотина, почему тебе везёт, а я в говне?
- Петя, Петя, - урезонивала тётка разбушевавшегося пианиста.
- Извините, Софья Владимировна, в дерьме! – засмеялся Петька.
Алик заглянул к себе в комнату.
- Ты собираешься писать ругательную статью о Набокове в "Литературку", мне Алик говорил? – наседал на Кирилла Эдик. Кирилл обозлился:
- Не ругательную, а информационную! Я хочу, чтоб все, а не избранные, узнали фамилию великого писателя. Потом, какое это имеет отношение к Космачёву?
- А вы оба создаёте видимость свободы, в которой нормальный человек задыхается! Что ты напишешь о нём? Мелкобуржуазный писатель, ввергший в шок патриархальную Америку своей "Лолитой"? Выражающий идеи либерального гуманизма и общечеловеческих ценностей, а потому не соответствующий нашей идеологии? Только такой материал пройдет, без этих сентенций тебя не опубликуют.
Подошедший Мишка, из коридора слышавший спор, встрял:
- У Бальзака есть замечательная мысль – свобода, данная развращенному рабством народу, это девственница, отданная развратникам!
- Оскар Уайльд остроумно назвал демократию одурачиваем народа при помощи народа и во имя народа! Демократия! Трясёшь мозгами над избирательным бюллетенем, и думаешь, что ты выбираешь – глядь, а вот он, диктатор! – Олег тоже присоединился к спорящим, - смотря, правда, какой диктатор – просвещенный или кровавый.
- Просвещенный? – возбудился Володька, - ну, ты даешь! Где это ты видел просвещенного, а не кровавого диктатора! Тоже мне, вольтерьянец с мечтой о просвещенном царе! Дружище, если в государстве хоть один человек начинает говорить о диктатуре, значит, она стоит на пороге, её ждут, и она обязательно войдет! Диктатура есть диктатура, всегда начинается и кончается кровью!
- Алик, я говорю о просвещенном диктаторе, который создавал бы условия для воспитания просвещенной демократии.
- Я, например, мечтаю о милых, образованных "черных полковниках", что сметут эту безнадежную окружающую серость. А где их взять? Организовать курсы диктаторов? – с сарказмом продолжал Вовка, - основной предмет – что запрещено? А запрещено: пытки, политические убийства, воровство, взяточничество, преследования по национальным и религиозным признакам, а через некоторое время – демонстрации "анти", инакомыслие и, как красиво сказал Эд, плюрализм! Так мы это и имеем! Чего вам не хватает? Дискуссий? Истина никогда не лежит ни справа, ни слева, всегда посередине.
- Посередине она становится не истиной, а проблемой! – Алик не выдержал, перехватив усмешку Ксении.
- Соображения ума подсказывают мне, что дискуссия эта абсолютно бесполезная и уже надоевшая. Предлагаю прекратить её замечательной фразой из дневников Олеши – сегодня, - он посмотрел на часы,  - в двадцать сорок я перестал всем верить!
- Браво! – Женька Ермолов, уже с час молча вертевший головой от одного оратора к другому, - гениально сказано! Давно слушаю этих новых пикейных жилетов и сожалею только об одном – Бриан умер, а то любой из вас положил бы ему палец в рот! Вот Миша целиком ушел в джаз, и я вас уверяю, что он даже не знает всех членов Политбюро!
- Двух. Брежнева и Суслова.
- Старик, - воскликнул Эдик, - по-моему, ты подпольный член КПСС, у тебя потрясающие знания! Теперь ночами мы с тобой не будем слушать музыку, а говорить о партийности джаза!
- Эд, я уже давно подумываю, что Эллингтон – социал-демократ, Квинси Джонс – эсер, Колтрейн – христианский демократ, а Диззи Гиллеспи – коммунист!
- Мишк, а почему Диззи Гиллеспи коммунист?
- А он на кривой трубе играет!
- Браво, Михаил! – хохоча, заорал Эдик, - изумительно сказано!
Поэт о чем-то яростно спорил с Эдиком и Кириллом.
- То ли …, - начал Кирилл, но закончить не успел – в комнату ввалился Егор, за ним, с огромным букетом, Лида.
- Вот это подарок! – заорал Алик, обнимаясь и целуясь, - ма, смотри, кто прилетел!
- Олюшечка, какой ты красивый! Здоровый! По-моему, ты всем нам врал про инфаркт! Ксения, давай знакомиться, глупо мне называть тебя на "вы"! Согласна? Егор влюблён в тебя, не так сильно, как я в Алика, но кто будет считать! Аличка, мы тебя ждем на Байкале, но теперь не одного.
- Алик, теперь у меня, как у первого лица города, - Егор надулся, - есть госдача, на берегу Ангары. Люда ни разу в ней не была, кричит – не поеду туда, куда вход по пропускам.
- Алик, что это такое? Звонит подруга, я к тебе приеду, а мне – закажите пропуск! Не хочу так жить, жду, не дождусь, когда выгонят, на завод вернётся, на нормальный восьмичасовой рабочий день! Сын отца не видит, жена мужа! Уходит в семь часов, возвращается после полуночи! Устала! Двух месяцев не прошло, а уже противно – муж начальник!
- Ладно тебе, - остановил её Егор, - теперь надо пропустить стаканчик за нашего друга и пожелать ему всего того, то уже желали. За него! – и он одним духом опорожнил стакан.
- Так, наконец-то! Настоящий мужик, а не эти слюнтяи-интеллигенты! – Ермолай вскочил с места, налил два стакана, - а теперь за Вассу Владимировну!
Выпили. Установилась тишина. Женька со счастливыми глазами налил по третьему.
- Ребята, я долго дома готовил вступительную речь, даже словари облазил, подбирая наиболее выразительные и интеллигентные слова, но всё вылетело из головы! Скажу коротко – за Ксению!
Выпили. Маринка обалдело смотрела на Женьку с Егором:
- Это вы водку так, или разыгрываете?
- Да, - твердо сказал Егор, - она самая!
- Уф! – восторженно выдохнул Батюшной, - какая смена выросла!
- Алик мне говорил, что в семье была такая традиция – "черствые именины", когда на следующий день собирались с утра доедать и допивать. Мы тоже решили устроить, но у меня дома, завтра. Заодно и познакомитесь с моей мамой, она будет счастлива!
- Это Костя так называл, - оживился Александр Иосифович, -  селёдка с картошкой, водка, томатный сок, любительская колбаса и что осталось от вечера. Я тогда был в очередном разводе и жил у них, а Дудники рядом, в Левшинском. Раз мы хохотали до упаду: Вася накануне приготовила жареного поросенка, а вечером уж очень подозрительно быстро его съели, не всем достался. Костя заподозревал, что кое-кто сухим пайком домой унёс. Утром приходит Генька и первым делом в платяной шкаф лезет, а там половина поросенка! И кричит – все уже пьяные были, никто бы не оценил! Все Васькины платья пропахли чесночной свиньёй, проветривать пришлось. Геньку осудили, а закусывали поросенком! Но если мы едем знакомиться с твоей, не могу называть на "вы", холодом веет, мамой, значит, я правильно догадываюсь?
- Да и остальные не дураки! – завопил Володька, - я догадался раньше всех, когда ещё в подвале встретились!
Все зааплодировали.
- Аличка, - Ксения наклонилась к Алику, - Лида, Сонечка и я хотим завтра сходить в музей Пушкина. Я устала, хочу разрядиться. Ты не против? Лида очень хочет. Пойдешь с нами?
- Высока! Ну и дисциплина! "Ты не против"! – Гошка был потрясен.
Ксения улыбнулась.
Начались прощания с поцелуями.
В комнате Ксения стянула с себя платье и, усталая, улеглась на диван, Обняв Алика, она прошептала на ухо, будто в комнате было полно народу:
- Я издергалась с экзаменами. И с тобой.
Она закрыла глаза, глубоко вздохнула и уложила голову ему на грудь. Алик тихо улыбнулся – Тинг! Он тоже очень выразительно вздыхал, положив красивую доберманью голову на колени и преданно глядя в глаза.
                *               
Они подъехали к музею, когда на ступеньках их уже ждали.
- Алик, позвонил Егор, он задерживается на полчаса, просил, чтоб ты его подождал, а мы пойдем. Всё как в Иркутске!
   - Люда, если мы вас там не найдем, то через два с половиной часа здесь же.
Алик побродил по Волхонке, через Ленивку вышел на набережную, постоял, любуясь Домом старых большевиков. Хорош, несмотря на угрюмость, горделиво стоит! Еще бы, сколько "врагов народа" пригрел! Забавная диагональ – жизнерадостный светлый, Кремль и пасмурный, сумеречный дом! Венец карьеры и конец венца!
Егор уже стоял на ступеньках, ждал.
- Алик, ну его, музей, сколько раз уже были! Давай погуляем. Настроение паршивое, только у тебя дома чуточку отошел. Люда с утра скандал устроила за якобы демонстрацию способностей, а мне действительно хотелось выпить. Понимаешь, Алька, третий месяц пошел, как я секретарствую, и чувствую – лишний я там человек – жеребец мол, молодой, копытом бьёт, но ничего, остепенится! А сами! Вросли в систему, никого не уберешь! Мне первый – давай, смелей, надо людей будоражить, а сам – "Ты его не трогай!" – передразнил он! А гад этот, кого "не трогай" – бездельник, доносчик, первому можно грамотно интриговать. Неделю назад, сижу с Людмилой в саду на даче,  вдруг она мне говорит, может ты и начальник в городе, да у тебя в кабинете и дома прослушки стоят! Я заорал – ты с ума сошла! На следующий день звоню генералу, он тоже молодой, хороший мужик, пару раз мы с ним на рыбалку ездили, пойдем, говорю, погуляем, на улице прямо в лоб ему – ты меня слушаешь? Он – что ты,  что ты, а сам глазами хлопает – да! Я ничего не сказал – его работа, но ты подумай, если своим не доверяют, что ж это такое?
- Так следят за тобой и за всеми, как бы чего не натворили!
- Следят, мать твою! В прошлый приезд по делам пришел к Шелепину. Быстро, по-деловому, решили вопросы, попили чай с сушками. Понравился он мне. Первый руководитель такого ранга встал из-за стола поздороваться, другие пониже его чином, не глядя – присаживайтесь!
- Ты, Егор, не строй иллюзий в отношении железного Шурика, один из самых рьяных апологетов  прошлого, за публикацию положительной статьи к девяностолетию  Сталина выступал!
- Алик, чушь, ты повторяешь слухи, которые распространяют спецслужбы. На следующий день в кабинете одного начальника, гораздо ниже рангом,  рожа красная, вот-вот удар хватит, он таким отеческим тоном, как ласковый папаша, журит, что же вы, Егор Иванович, ходили к Шелепину, вопросики эти могли бы и здесь все решить, а вопросы все у меня профсоюзной деятельности касались – чья епархия? Неблагоприятное впечатление ваша встреча оставила, неблагоприятное, тянитесь вы, молодежь, друг к другу, отсутствие опыта подвести может! А я тебя спрашиваю, - Егор вскипел окончательно, - откуда он узнал, какие вопросы я решал с Шелепиным, с членом Политбюро?
- Прослушка? – поразился Алик.
- Члена Политбюро? Вряд ли, скорее кто-то из окружения Шелепина донес, да все равно. Куда катимся? К большой драке, если под ковром никто не победит. Что означает, если нижний чин попрекает старшим? Спета песенка старшего чина, мёртвого тигра можно за хвост трепать! Вот послушай, тут у нас на одном заводе умер, царство ему небесное, секретарь парткома. Разумеется, мы в горкоме обсудили, кого выдвигать будем. Приезжаю к ним, выслушиваю речи – надо … вперед … к новым показателям …, спрашиваю, кого выдвигать будете? Молчание! Слово никто не вымолвит! Смотрят растеряно друг на друга –  а вдруг не отгадают! Бояться самостоятельности! Как назвал, кого горком рекомендует, так все хором – да, да, достойный! Единогласно! Но никто не выдвинул! Мне Бандура, секретарь по пропаганде, Егор Иванович, как же так можно? А вдруг кого-нибудь выдвинули бы?
- Ты что, рассчитывал за три месяца народ переделать? Нет, парень, я давно говорю, прежде, чем вырастить клубнику, надо понюхать навоз.
Появились экскурсанты.
- Так, наговорились! - Лида внимательно посмотрела на мужа, - когда вы повзрослеете и перестанете играться в эти дикие игры? Обязательно проиграете! Егор, повторяю, дома ни слова о политике, слышите?
- Ни, ни, только о бабах, - пробурчал Алик, и получил от Ксении обжигающий взгляд, и тут же ласково, нежнейшим тоном, на ушко, но так, что слышали все:
- Неужто ты окончательно выздоровел?
Ехидный смешок Олега вызвал реакцию у всех: Егор сделал вид, что аплодирует, Соня и Людмила заулыбались, глядя на растерянное лицо Алика.
- Шутка, - пробормотал он смущенно.
                *               
Адрес семьи Бардиных был роздан заранее. Тетка с братьями и невесткой появились с немецкой точностью. Чуть позже Олег с Соней.
Генерал пришел с женой, очень симпатичной женщиной, совсем не генеральшей. Вслед за ним и Марк Львович, оставивший жену дома – нездорова. Выглядел весьма импозантно, в Америке сказали бы, на миллион долларов,
Только уселись за стол, Егор уже приготовился тост сказать, как раздался вкрадчивый стук в дверь. Алик гаркнул – входите, и восторженный вскочил: Лена и Геня Рудники, а за ними дядя Яша Беленький! Мать бросилась к ним.
- Яшка, Яшенька, как давно мы тебя не видели!
- Он только утром прилетел, звонил нам, мы ему всё рассказали, он и поехал с нами. Знакомьтесь –  Яков Сергеевич Беленький, друг Кости, любовь Васи и Алика, наш всеобщий любимец!
Как самый старый друг семьи, он первым взял слово.
- Всех приветствую, вас, Ксения, особо, наслышан был ещё от Панаева, он знает, что я дружен был с Костей. - он улыбнулся, - Глеб рассказал мне историю, как вы предложили Баринову деньги за то, что он вас и Алика довёз до дома, это правда?
Ксения смутилась.
- Золотце вы мое! Теперь все, кто ездит с ним в машине, предлагают трёшку, парень уже озверел! – расхохотался Яша, - а вы поступили вполне в духе этого дома. Когда был жив Костя, с утра до вечера шли розыгрыши, анекдоты. Вася мне рассказывала, что Алька последнее время стал редко бывать дома …
- Яков Сергеевич, это изменится.
- Гм …, - замялся Беленький, - хочу вам сказать, что домоседом Костя особым не был, Вася не даст соврать!
- Не даст, - вздохнула мать, - Ох, Яшка, ты помнишь историю с глинтвейном, весь ресторан ВТО хохотал?
- Ну, как же, Борода, легенда ресторана, недели две, глядя на Константина Самойловича, головой покачивал. Костя нам вечером говорит, что ему его Артём, повар в ВТО, во время войны служил кашеваром у Кости в роте, сварил какой-то свой глинтвейн, по собственному рецепту, необыкновенно вкусный. На следующий день мы с Генькой пришли пообедать, и заказали этот глинтвейн, хотели попробовать. Через минуты три подбегает официант – вам записка! Разворачиваем, и падаем в истерике, там написано: "Канст. Сам! Извени, у нас партакт, я хуторю. Хвалин через сорок будь"! Минут пятнадцать смех потрясал ресторан, а записку эту я в рамку, и повесил у себя в комнате, так и висела, теперь вам, следующему поколению передаю. Вася, а ты помнишь, как Костя Сашку сделал киноартистом?
И мать, и Лена, следом за ними и Алик от души расхохотались.
- Три человека, - Генька еле выговаривал слова, - не могли понять, кто кого разыгрывает.
- Как? Расскажите! – заинтересовался генерал.
- Уже после инсульта Костя вышел из больницы, вернулась речь, движение, но о работе и речи не было. Сашка тогда опять жил у них, очередной развод, настроение паршивое. Целыми днями то по телефону треплется, никому не прорваться, и ноет – надоела эстрада, надоел конферанс, объявляло, скетчей нет, никто не пишет, только молоденький Лёничка Якубович старается, да и то всё молодым старается отдать. Нет, нужно что-то новое, застой. Косте кто-то из его киношных друзей сказал, что режиссер Овженко ищет актера на роль английского посла, роль, что называется небольшая, но со словами. Как-то Сашка со своим нытьем особенно надоел Косте, он и говорит ему: я договорился с режиссером Колей Овженко, возьмёт тебя на роль английского посла, в пять часов тебя будет ждать на Мосфильме, а Костя режиссера знать не знал, видеть не видывал, только фамилию слышал. Тот на крыльях летит на студию. Вася устраивает Косте скандал, Алик хохочет, а я гадаю, чем Сашка ответит Косте. Часа через три приезжает Сашка и говорит – всё! Практически утвержден на роль! Послезавтра съёмки! Немая сцена! Сашка с благодарностью смотрит на Костю, Костя с подозрением на Сашку – что тот замыслил, но молчит. Вася утром уехала в Махачкалу, Сашка после вокзала заходит к Косте и говорит, вот у меня монолог, я как посол приезжаю в полицию, выручать советских моряков, давай прорепетируем. Костя вопросительно смотрит на меня, я давлюсь от хохота, не понимаю, кто кого разыгрывает. Костя  пожимает плечами и говорит – давай. Сашка читает ему монолог, два абзаца, Костя орёт – не то выражение лица, не там акценты, не то ударение, а мы с Аликом только переглядываемся и ничего не понимаем, потому что Сашка действительно куда-то время от времени уезжает, отказывается от концертов, приносит ещё какие-то отрывки из якобы фильма, и они с Костей их проходят, причём видно, что Костя постепенно звереет, начинает придумывать всякие фортели, Сашка смиренно – здорово! Спасибо, интересная мизансцена! Потом Сашка уезжает на гастроли, постепенно всё забывается, но в один прекрасный день он, после возвращения, приходит домой и приглашает нас на премьеру в Дом кино. Разъяренный Костя в крик – хватит! Надоело дурака валять! А Сашка ему пригласительные! Костя плечами пожал, но вместе с нами поехал. А там! На сцене группа, среди них Сашка! Костя в изумлении – как он туда попал? Овженко в своей речи добавляет: особую благодарность я испытываю к артисту Александру Батюшному, с ним было очень легко работать, он приходил на площадку с готовыми, отрепетированными, актерскими решениями, я давно не встречал актеров, столь серьёзно относящимся к своей работе. Костя как открыл рот, так до конца сеанса не мог закрыть, мы с Аликом умирали от смеха, почти все мизансцены, придуманные ими дома, вошли в фильм! Даже то, что Костя, шутя, посмеиваясь, посоветовал ему: надо, чтобы комиссар полиции все время сморкался в мокрый платок, а ты, Сашка, в промежутках торжественно говори: "Я уполномочен правительством её Королевского Величества …" В фильме очень смешно получилось! А Костя голову ломает, как же так? И только в ресторане выяснилось: дикий случай! Ну не бывает так! Сашка подъезжает к Мосфильму, а из проходной Овженко выходит, видит Сашку и на всю улицу вопит – вот! Английский посол приехал! Даже проб делать не будем! И пошло! Вы смеетесь, если б вы знали, что с нами делалось в ресторане, а потом дома. Вот так он стал киноактером. Овженко, когда узнал подноготную, прибежал к Косте с криком – на следующую картину ко мне вторым режиссером! Жаль, не дожил Костя!
Рюмок уже было выпито достаточно, начались сепаратные разговоры, тосты, споры, и Алик тихо ускользнул на балкон. Следом Ксения. Они молча стояли полуобнявшись, пока не появилась Галина Александровна.
- Алик, - она засмеялась, - Марк Львович вдруг, разговаривая с Софьей Владимировной, выяснил, что работал под руководством твоего дяди.
А вот это интересно!
- … а ты никогда не рассказывал, что он был таким крупным инженером.
- Мама! – возмущению Ксении не было границ, - он никогда ничего не рассказывает, у него всё раскидано по тайникам памяти!
- Ксюшенька, приду к тебе и скажу, что мой дядя, на самом деле, муж моей тети, был замнаркома, дважды лауреатом Сталинской премии, доктором технических наук, подследственным, осужденным, реабилитированным! Ты бы посмотрела на меня в лучшем случае, как на сумасшедшего, а в худшем, как на пижона, которому и похвастать нечем, кроме как своим дядей! Идём в комнату.
- Алик, - радовалась тетка, - оказывается, Марк Львович работал в Гурьеве, вместе с Левой.
- Ну, нет! Не работали вместе, а начинал у него на заводе. Дистанция огромного размера – директор завода и начинающий инженер. После института мы с моим другом, Колей Лемаевым разъехались – он в Татарию, в Нижнюю Каму, создавать там завод, а я в Гурьев. Лев Михайлович был выдающийся инженер, ученый, мы по его книгам учились. И я многому научился у него.
- А почему не было сегодня родителей Сони, - вдруг вспомнил Алик, - ты же хотела их пригласить?
Ксения помолчала. И тихо сказала:
- Олег просил Соню выйти за него замуж, а во вторник все семья, кроме Сони, подали заявление на эмиграцию. Вчера они уехали в Харьков прощаться с родственниками. Разве ты не обратил внимания на опущенные лица Сони и Олега?
- Обратил, но решил, что они повздорили. Она отказалась из-за Олега?
- И да, и нет. Ты сам говорил, что она в принципе не хочет уезжать, что эта родина ей ближе, чем историческая. И здесь её любовь. Первая и серьёзная! И не безответная – счастливая!
- Тема нешуточная, мы ещё успеем поговорить об этом.
                *         
Генерал, Марк Львович, отец Матвей и все задыхались от смеха:
- … идет купленный каким-то НИИ концерт в ЦДКЖ, Сашка еле на ногах стоит, часа за два до концерта встретил утесовского аккордеониста Леню Кауфмана, они и отпраздновали встречу, но Ленька прямиком в постель, а Сашка на концерт. Все бы ничего, на сцене даже не пошатывается, но Саше надо подсказывать, чей следующий выход. Подходит очередь эстрадного секстета лилипутов, там  самый маленький-маленький даже среди карликов Зиновий Либеденский, злобный, обиженный на весь мир, как все карлики, но поет репертуар Фрэнка Синатры и довольно похоже! Казалось, неповторимый тембр голоса, а Зиновию удавалось подражать. Так вот, Сашке суфлируют – ансамбль лилипутов, и Сашка оживает! Торжественно, трубно, словно на параде, объявляет: «Гиганты советской эстрады – ансамбль лилипутов, руководитель…», и растеряно смотрит за кулисы – фамилию забыл! А зал в истерике – «Гиганты»! За кулисами подпрыгивает от злости Зямка, кулаками грозит, а Сашка смотрит на него и вдруг объявляет, в туманной голове что-то прорезается – " … под руководством Зяма Синатры!" И уходит, но в противоположную сторону. Что твориться за кулисами – уму непостижимо! Зямка вокруг сцены бегает, ищет Сашку, найти не может, его ловят, выталкивают на сцену, тот фырчит, петь не может, народ в зале умирает со смеху – думают, что отрепетированная интермедия, а тут  еще аккордеонист из другого ВИА, тоже не шибко трезвый, решил помочь, выбирается на сцену и начинает дирижировать ансамблем, сам он громадный, почти двухметрового роста мужик, лилипуты ему по колено, головы задирают наверх – что это он там делает? Зямка ищет Сашку, а Сашка в гриммуборной с пианистом Володей Тарлуцким коньяк допивает. В зале народ овацию устроил, решил, что это гениально сыгранная сценка, на «бис» требует!
- Чем кончилось? – еле вымолвил генерал.
- Анекдотом! Зямка письмо на Сашку накатал в партком, где написал, что Батюшной оскорбил его, всенародно, издевательски, назвал гигантом. Там, отсмеявшись, вызывают Сашку, должны же отреагировать, а он – да, я назвал его гигантом советской эстрады, и глубоко убежден в этом! Все подтвердили, что так и было, а Зяма пришел к Сашке и спрашивает, действительно ли он так думает? Полгода вся Мосэстрада хохотала!
- Что ты все про Сашку, про Сашку! – взбунтовался дядя Яша, - тоже мне, трезвенник! Сергей Сергеевич, концерт в Колонном зале, торжественный, праздничный, весь зал полуответственные начальники, а наш друг, вот этот, Геннадий Михайлович, уже тепленький …
- Тепленький? Перегретый! - возмутилась Лена, - вся Москва хохотала, а Комельзон полгода не здоровался, условие ставил – Дудник есть в концерте, меня не будет!
- А что он натворил?
- Его попросили номер объявить, Боря Брунов ногу подвернул, ему за кулисами её выпрямляли. Выходит наш Генечка, оглядывает зал, дождался абсолютной тишины и тихо, внятно произнося буквы, объявляет: музыка Эдуарда Калмановского, аккомпанирует Вера Гринберг, поёт Натан Комельзон! Помолчал, и торжественно – «Хотят ли русские войны» с ударением на "русские"! А уже около кулис пожал плечами и почти прошептал на весь зал: «Спросите вы - пауза - у тишины»! Минута молчания, дикий смех и – рукоплескания!
- И безнаказанно проходят такие шутки? – отсмеявшись, удивился Марк Львович, - Все вы в группе риска!
Подошла Ксения, обняла Алика:
- На послезавтра, часов в десять, я договорилась с Брынзой, он посмотрит тебя.
Алик хмыкнул, оказывается, в жизни может появиться прибавочная трудность – будущая жена будущий врач!               
                *         
Утром  сняли кардиограмму и отправились к Брынзе. Маленький кабинет, стол, заваленный книгами, журналами, рукописями, два стула и лежак для осмотров. Абрам Львович радушно встретил их, поздравил с предстоящей свадьбой, заставил покраснеть Ксению, сказав, что все отделение с первого дня знала об её особом отношении к вам.
Он внимательно изучил старую и новую кардиограммы, послушал Алика и удивленно уставился на него.
- Олег, через несколько месяцев только глубокое исследование заметит следы вашего инфаркта. У вас отменный организм, он помог вам избавиться от напасти. Идите на работу, только всё в меру, включая и курение, но лучше бросить совсем, пока у вас чистые легкие. И в меру спиртные напитки, излишества всегда приводят к пороку. Поздравляю! А вам, Ксения, счастливой учебы! Мне Тигров доложил, что вы прекрасно сдаёте экзамены.
Алик похолодел – неужто Тигр не удержался и рассказал Брынзе о нашем знакомстве? Быть того не может! Нет, кажется, пронесло!
Уже в скверике, возле троллейбусного парка, Ксения не выдержала, села на лавочку и устало, закинув голову и закрыв глаза, вытянула ноги.
А вокруг тишина!
Старею я, что ли, мне так стала по душе тишина! Центр огромного города, вокруг кипят шумы, а здесь – полное отсутствие всяких звуков и неподвижность всякой мысли! Пустые троллейбусы, уже выплюнувшие из своих животов галдящих пассажиров, застыли как памятники вечного скрипа и шума! Не слышно ничьих шагов – прохожих нет, только едва доносится дыхание закрывшей глаза Ксении! И в этой тишине как набат –  шепот Ксении: "Аличка, если бы ты знал, как дорого ты мне дался!" 
 

Глава 17

Наутро.
- Алик, не хотела тебе рассказывать, но не могу, должна снять груз с души. Не меняйся в лице, ты здесь не причем, то есть, при чем … не знаю. Несколько дней тому назад я шла с Комсомольского. Встретила во дворе твою знакомую, с каким-то человеком, с бородкой, такой, девятнадцатого века, она навещала тебя в больнице, … - Володя, отметил про себя Алик, - в какой-то момент наши взгляды встретились, она узнала меня. Миг, один миг, но меня поразила тоска в её взгляде, не зависть, не ненависть – именно тоска, и мне стало невыносимо жалко её, мне показалось, что я виновата перед ней!
- Ксения, - Алик обозлился, - однажды я уже сказал, сейчас скажу, но в последний раз. У меня к ней, кроме товарищества и чувства благодарности за отношение ко мне и к маме во время моей болезни, других чувств не было, нет, и не будет. Хорошее не забывается, благодарность есть одно из проявлений нравственности, и не дай бог так сложится обстоятельствам, что Ирине понадобится моя помощь, я окажу её в полную силу своих возможностей, постараюсь даже больше. И ты не должна испытывать ни чувства гордости за победу, ни чувства вины – сражения не было!
Ксения ничего не ответила.
Алик не помнил автора, но фразу запомнил: кто не видел влюблённой женщины, тот не знает, что такое женщина!
                *      
- Я поеду на Арбат, надо посмотреть, что там делается. Если рано освободишься, приезжай туда.
- Хорошо, подожди меня там.
Он шел, наслаждаясь погодой. Теплый, ещё летний, ветерок гулял по Садовому кольцу. Непрерывной лавиной катились пронырливые автомобили,  орущие во все железное горло грузовики, ловкие автобусы, неповоротливые троллейбусы – вся эта фырчащая, лающая орда была похожа на огромный караван ослов и верблюдов, добравшихся, наконец, до цели путешествия, но не понимающих, где притулиться. Звуки пронесшихся пожарных машин напоминали гортанные крики скороходов – пади ниц, пади ниц! Эти на пожар, а остальные  куда несутся? Во всем мире мегаполисы оживают к вечеру, а у нас? Бешенный ритм днём, а вечером улицы пустынны, транспорт замирает, магазины зияют темными дверями, только белые глазки объявлений – "Закрыто".
Дворами он пересек улицу Веснина и Плотников, справа обошел гостиницу, и вошел во двор. Стол с лавочками стоял на месте, но поразительно – мимо, туда-сюда, сновали ремонтники, шла "ударная коммунистическая стройка"!
Он поднялся к себе и замер в изумлении – пора, пора покупать кафель, сантехнику, обои! То, что предлагалось, было каким-то кошмаром, безумным сном! Кто производил обои с рисунком – красные лилии на синем фоне? С какого завода привезли ванну в мелких трещинах? Раковина в пятнах, даже отмыть не удосужились! А купишь всё новое – и открывай дежурства, глаз да глаз сопру в тот же день! Надо нанимать прораба! Деньги, деньги, деньги!
Грустно сел за стол. Если бы не отсутствие бабок … через месяц можно было бы въехать, и кончился бы этот чертов переселенческий коридор! Ладно, успокоился Алик, Эмка всегда даст в долг рублей пятьсот-шестьсот! Он молодец, кубышка всегда полна! И у Гошки! А тут? Ценишь деньги только тогда, когда их нет!
Алик оглянулся вокруг. Большая часть жизни связана с этим двором, скоро все жители соберутся снова. Нет, не все, нет маленьких домов, их жители сюда никогда не вернутся!
Неожиданно ворвался чей-то шамкающий возглас:
- Здорово, Алька! Третий день шляюсь сюда, одна пьянь рабочая во дворе, ты первый, в натуре, кого встретил!
Алик вскочил, оглянулся – Родька! Шпана уличная, один из дворовых истязателей! Суворовец, за какие-то грехи выгнанный из училища еще в пятом классе! Влюблённый в Верку, сестру его приятеля Федьки, всегда был ею унижен – спала со всеми, кто придется, а с ним нет – я тебя люблю, усмехалась она! Он верил!
Черт, подкрался тихохонько, как в детстве, незаметно, чтоб веревкой вытянуть по заду, шутка такая у него была …
- Родя! – потрясённый Алик смотрел на седого, почти беззубого, с черными пигментными пятнами на морщинистом лице, полустарика, с глазницами, как у черепа, настолько глубокими, что мутных глаз совсем не было видно! Впечатление жути, а ведь всего на три года старше меня! Года два назад случайно встреченная Надька Тугурина, жила в соседнем подъезде, говорила, что Родька схватил пять лет за поножовщину - уже срок кончился?
- А ты знал? Со двора кто трепанул? Да ладно, Надька Туга, а через неё весь двор узнал, Любка, сеструха моя, помнишь её, ляпнула ей. А мне за хорошее поведение скостили. Я после первой ходки на Урале очутился, в Москву не пустили, а вторая … Поножовщина, мать их! Трое напали, ножом угрожать стали, я нож отбил, в армии-то научили, а когда патруль взял, они на меня показали, потерпевшими стали, местные, суки позорные, мне и сгоношили пятерик. Остался на Урале, в Чулюе, не город – мал, не деревня – здоровенная, - он тоже уселся за столом, - бабу нашел там, живем вместе. Двое детей у неё, пока хорошо живем, уважительно. Мужик её под трактором погиб, спьяну спать под него лег, а напарник не заметил, ноги ему раздавил, он и умер. Черт, Алька, забыл, какое у тебя прозвище-то было? А, вспомнил, Игрец! В расшиши ты здорово кидал, бил я тебя тогда крепко, но деньги не отнимал, - он усмехнулся, - всё честь по чести! Давай за встречу, - он вытащил из кармана бутылку водки, развернул колбасу и хлеб, - выпьем, а заодно и за помин души, третий день хожу сюда, как на работу, только тебя встретил.
- За какой помин?
- А ты и не знал? Вальку помнишь, дружка своего, защитника?
Алик побледнел!
 - Родька, рассказывай, сукин сын!
- Он же на второй срок пошел, ему крепко впаяли, восьмёрку схлопотал, да по статье, для зоны мало годящейся – за этот, как его, "садеизм". Ну, попытались его обабить, а он, сам знаешь, парень фикстульный был, по первой от блатарей отбился, а утром, как он схитрился, видать, шестерки упустили, никто ж не ожидал, пахана поймал, смотрящего, и от …, - глядя на Алика почему-то изменил себе, - в общем, навалял ему, а это … Короче, нашли Вальку изуродованного и зарезанного. Юрка, его брательник, сын дяди Коли, хоронить ездил! Смотрящего из зоны тю-тю, кто битого слушать будет, - хрипло засмеялся он, - а шестерок научили паханов охранять. Крепко научили!
Алик сидел ни жив, ни мертв! Нет Вальки, кончилась его жизнь, так и не нашел он в ней своего пути! Его ни жалостью не возьмешь, ни бедным не назовешь – богатый он был внутри, сомневающийся и думающий, а дорогу себе так и не определил! Не понял "Откуда в мире диссонанс?". Не нравился ему этот мир! А тот понравится?               
                воспоминание
Кто-то сказал – друг, это одна душа, живущая в разных телах! Не всегда! Была дружба, но были две души и два тела. Любовь к чтению сблизила меня и Вальку Тарапова, единственного паренька во дворе, который относился к мне вполне нормально, никогда не издевался. Валька тоже предпочитал больше читать книжки, чем делать уроки или болтаться во дворе со шпаной.
Жил он в маленькой комнате, в подвале крайнего во дворе дома, одним из трех бывшей Шереметьевской усадьбы. Комната была перегорожена гардеробом, за которым ютился Валька, мать и отчим в светлой части. Потом появился Юрка, сводный брат, и Вальке досталась малюсенькая передняя часть комнаты, Там помещался стол, днем обеденный, за которым питалась семья, а вечером письменный, за ним Валька готовил уроки. Крохотное, под потолком, выходящее в подвальную яму, окошко едва-едва освещало только Валькину часть комнаты, за гардеробом же было совсем темно даже в яркий солнечный день.
Во дворе Валька стоял особо, ни с кем, кроме меня близко не водился, но со всеми сохранял ровные отношения. К нему не вязались – паренек был крепкий, мог твердо дать сдачи, а дворовые игры его мало интересовали. В нем было какая-то внутренняя солидность, мужицкая обстоятельность, разумность. Был немногословен, матом не ругался, не пытался, как все во дворе, курить, но водку начал пить одним из первых. 
Учеба его мало привлекала, уже в шестом классе он решил, что после седьмого, обязательной тогда была семилетка, он пойдет на какой-нибудь завод, станет рабочим. Начитался и насмотрелся – "Вот эти руки, руки молодые, руками золотыми назовет страна …"! Что послужило конкретным толчком – непонятно.  Пару раз Валька приходил ко мне злым, молчаливым, брал первую попавшуюся книгу, забивался в угол дивана и читал. Конечно, в семье он чувствовал себя неуютно, хотя внешне никаких признаков плохого отношения к нему не было, как раз, наоборот, дядя Коля, отчим, не раз при мне уговаривал его продолжать учиться в школе, но нет! Валька в своём решении был непреклонен, он должен стать рабочим, и собирался гордиться этим! Удивительно другое – в комсомол категорически отказался вступать, просто отказался – и всё, а в армию готовился с удовольствием!
Как-то во дворе пронёсся слух, что вернулся Валькин отец, до того считавшийся пропавшим без вести на войне. Я удивился. Спросил у Вальки – правда, ведь он говорил мне, что отец погиб на войне? Тот неохотно кивнул головой, и сказал, что отец поселился у какой-то бабы, здесь неподалеку, через два дома, но он с ним не знается. Я попросил показать отца хотя бы издали, интересно же, но нарвался на такой обжигающе злобный, взгляд и понял – лучше на эту тему с Валькой не разговаривать, здесь что-то такое, что можно потерять друга. 
Покупать книги Валька считал неразумной тратой денег, да их у него и не было. Зачем? Есть библиотеки, можно взять у товарищей. Прочитал и отдал, а то прочитал и поставил на полку, так и стоит без дела. Валькина душа этого не принимала. Даже те деньги, что выигрывались мною во дворе, распределялись крайне рационально, даже экономно – билеты в кино самые дешевые, никаких пломбиров, хватит и фруктово-ягодного, остальное на следующую игру, а то вдруг проиграешь. Лишь однажды любопытство победило в нем расчётливость.
В тот день, кажется, это было Первое мая, мне невероятно повезло, и я с утра во дворе обчистил в "расшибалку" почти взрослых ребят, выиграв умопомрачительную по тем временам для себя сумму – целых двенадцать рублей! Это пятьдесят второй год, ещё целых девять лет до денежной реформы, когда Никита Сергеевич сказал – "научу всю страну за копейкой нагибаться"! Валька, увидев выигрыш, согласился на неслыханную трату: мы купили супермодные среди дворовой детворы пластмассовые свистки, очень похожие на футбольные судейские, это было престижно, и поехали на экскурсию по Москве на "2-ом" троллейбусе, который, как известно, в те годы ходил через всю столицу. Тогда-то мы впервые увидели Колхозную площадь, Рижский вокзал, забрались за Смоленскую к Киевскому, без билетов протырились на речной трамвай туда-обратно. Это было первое самостоятельное путешествие, разговоров и рассказов хватило надолго, но свисток у меня быстро исчез, зато появился у Васьки Федюшкина, который клялся и божился, что отспорил у какого-то мифического Левки.
Говорят, характер человека формируется к пяти годам, дальнейшие изменения касаются частностей и зависят от собственной воли, но больше от воспитания. Чушь! Ерунда! Валька доказал обратное – меняется характер, да ещё как!
От того мальчишки, который неведомо где раздобыл «Откуда в мире диссонанс» и бегал по двору, тщетно пытаясь узнать, что за штука такая – "диссонанс", к шестнадцати годам не осталось ни следа.
Кто будет отвечать за несостоявшегося литературоведа, писателя, интеллектуала? Боги? Люди? Система? Почему вдруг после обязательного для всех седьмого класса Валька бросил школу и стал невероятными темпами превращаться в паренька из рабочей слободки горьковской «Матери»? Древние говорили – дух стремится вверх! У Вальки он стремился вниз, причём, вполне сознательно! Хорошего не бывает без плохого. Дядя Коля  в подпитии кряхтел – стоящий парень, да читал много!
Я не мог сказать, кто или что стало искушением в жизни товарища. Валькин образ жизни менялся постепенно, вместе с возрастом. Он перестал читать, стал курить "рабочие" папиросы "Прибой", руки его от постоянного соприкосновения с металлом почернели, огрубели, он с гордостью на них поглядывал.
Вечерами, сидя на лавочке у дома, степенно, солидно рассуждал со старшими о заводских нормах и о мастере, так несправедливо закрывшего наряды. В субботу, после смены и процесса очищения в Староконюшенной душевой, садился дома за стол и степенно выпивал с отчимом бутылку водки с немудреной закуской. Тетя Дуся потихоньку злилась, но Валька вообразил, что именно так трудовой человек должен отдыхать в субботу. Он был упрям, он создавал свой собственный мир, но мир этот не был оригинальным,
Тамара, беленькая девочка, активная участница дворовых игрищ, Валькина первая любовь, о чем он признался мне, застенчиво глядя в сторону, ушла в прошлое. На самом деле, Тамара ничего не знала о Валькиной влюбленности, а я иногда продолжал ловить Валькины взгляды на неё. Зато Верку, сестру юного блатаря Федьки, он ненавидел. Циничная, бесстыдная девка, с детских лет таскавшаяся с хулиганами, рано начала половую жизнь в этих самых дворовых сараях, она как-то, в присутствии нас вздумала переодеваться, а, поймав Валькин возбужденно-любопытный взгляд, взяла уже обвисшие груди в руки и с издевкой предложила – может, полапаешь, а то расстегни штаны, посмотрю, что у тебя там? Красный, как рак, Валька вылетел из комнаты, к Федьке уже никогда не заходил, а с ней даже не здоровался, каждый раз краснея, когда она издевательски улыбалась, натыкаясь на него во дворе.
Взрослели. Подступала армия. Валька серьезно к ней готовился – копил деньги на проводы и на карманные расходы на время службы. Проводы, как проводы – традиционная пьянка под материнские ревы, песни под гармошку, танцы под заезженную пластинку патефона, обязательная ссора кого-нибудь с кем-нибудь,  попытка подраться, разняли – не очень-то и самим хотелось, но обычай обязывал! Походя, Валька что-то сказанул Тамарке, та навзрыд плакала, в общем, всё как надо – как в рабочей слободке или осенью в деревенской глухомани.
Служить Вальку отправили в ГДР, в группу советских войск, оберегать советскую демократию.
Раз в месяц я получал от него письмо-треугольник, как во время войны. Почему треугольник – малопонятно, не война, конвертов полно было.
При развороте, в правом углу каждого письма было: «Привет из Германской Демократической Республики от солдата Советской армии»! Потом привет от ефрейтора, потом от младшего сержанта, от сержанта! На этом звании Валькина военная карьера, видимо, закончилась.
Письма были никакие – привет тому, привет другому, и ничего о Германии, о солдатской жизни! Крупным почерком, с большими полями, они напоминали переделанную песню – «никак мне не служится, никак мне не дружится …». Ни на один свой вопрос Алик ответа не получил, такая переписка надоела, и через год спокойно угасла.
Вернувшийся из армии Валька показался отнюдь не заматеревшим, скорее постаревшим. Официальная встреча прошла почти так же, как и официальные проводы – драк не было, но готовились. Мне стало скучно, я рано ушел. Назавтра Валька зашел к нам домой,  и почему-то таинственно сообщил мне, что в армии вступил в комсомол, и скоро обязательно поедет на целину работать механизатором. Тетя Дуся ударилась в истерику, но, сообразив с помощью мудрой тети Маши-дворничихи, что у неё ещё остается муж и сын Юрка, успокоилась.
Через пять месяцев Валька возвратился. Со шрамом от ножевой раны  на спине. Ещё более замкнутый, озлоблённый, только один раз прорвало – всё врут, одна шпана! На предложение матери найти полегче работу и пойти учиться, ответил категорическим отказом – ни к чему! Он вернулся на завод, а в его жизни появилась Нина.
Тихая, серенькая девушка из деревни, работала вместе с ним  на заводе обмотчицей. Простенькое, не выразительное лицо, вечно прятавшая глаза под опущенной головой, на голове деревенский платочек, ситцевое платьице, ватное пальтишко, только что валенок не хватало. Валька женился.
Настоящая свадьба: раздобытый в недрах родственников желтоватый самогон, худая селедка, квашеная капуста, нарезанная толстыми ломтями вареная колбаса, картошка с луком и … драка! И не просто драка, а жестокое избиение – Нину еле оторвали от озверевшего Вальки! За что? А она, дескать, заглядывается на меня! Нет, к нему нет придирок, только к ней! Настоящая свадьба!
Тем не менее, Нина переехала к Вальке. В их подвальной комнатушке произошли изменения. Вместо Валькиной узкой кровати появилась широкая, полутороспальная, с какими-то шишаками по углам, накрытая покрывалом, вязанное крючком, и тремя огромными подушками – приданое Нины. Как пять взрослых людей существовали в маленькой комнате, где из-за подвальной темноты должна была вечно гореть лампочка Ильича – загадка! Возможно, эта жизнь и привела к трагическим последствиям, какие испытания должен выдержать человек, чтобы остаться человеком?
Изредка он прогуливался с Ниной по переулку, вежливо, чуть ли не церемонно, здороваясь со знакомыми. Однажды, встретив его, я удивился – Вальке не хватало картуза, поддёвки и сапог бутылками! Ну, чисто, образ из кинофильма "Юности Максима".
Как-то я предложил Вальке два билета в Вахтанговский театр, но тот так злобно взглянул на меня, что я понял – опять затронул что-то запретное, и больше никогда этого не делал.
Издали казалось – все почти нормально, живёт человек по своим законам, ну и пусть себе живёт. Но вид у Нины не был счастливым, она боязливо проскакивала к себе в подвал, ни с кем по дороге не разговаривая, даже о погоде. Тетя Дуся тоже была мрачнее тучи, но я во дворе почти ни с кем не общался и ничего не знал.
Дома-двухэтажки снесли. Бывшие соседи разъехались, Валька пришел попрощаться. Мы молча гуляли по переулку, потом Валька с необыкновенной тоской в голосе сказал – "Знаешь, Алька, не нравится мне этот мир, плохой он", и ушел, даже не сказав, куда он переехал! Исчез, ни разу не зайдя, и не позвонив. У меня начиналась другая жизнь, Валька и двор ушли в прошлое и все реже и реже вспоминались.
Случайно встреченный Колян Никаноров ошеломил – Валька сидит! Получил три года за избиение и жестокое обращение с женой Ниной. Она не выдержала, подала на развод и в суд. Колян рассказывал, что когда Нина на суде показала свое тело, превратившееся в один сплошной синяк, даже тетя Дуся ахнула, а судья, не задумываясь, впаял на полную катушку.
Где и когда в Вальке проснулось что-то звериное, нечеловеческое, тяга к садизму? В каких закромах его характера это лежало, бог его знает! Может, это то самое искушение, из-за которого Вальку повело совсем в другую сторону?
 Как-то у метро, на Смоленской площади, случайно встретил старушку, в которой я едва узнал тетю Дусю, Валькину мать. Валька опять сидит, сейчас крепко, дали восемь лет, чуть ли не до смерти забил какого-то мужика на работе! Я вспомнил – "не нравится мне этот мир", и понял, в отличие от многих людей, цель жизни которых – понравиться, выделиться, Вальке это было не по нраву, ему этот мир не нравился, он страдал от того, что не мог его переделать. Взрослея, начал его презирать и ненавидеть, и ненависть закрепилась в нём на всю жизнь с той минуты, когда на какую-то долю секунды ему показалось, что Нина его предала. Настоящих нравственных, цельных людей теперь днем с огнем не сыщешь, все какие-то тусклые, одинаковые, Валька же, рано возненавидев всё, что его окружало, оказался на самом дне – он стал несчастным человеком …
Уныло пустынно, противно! Ушло детство, ушло неизвестно куда и неизвестно у кого! Жаль Вальку, он был достоин лучшего, но судьба уготовила этот путь, да и сам он …
                "Нам не играл горнист на крыше
                Татарин выл – "старьё берем".
                Фаунтлерой был всех красивше –
                Чинарики на скрутку перетрем.
                Потом, с развитьем интеллекта,
                Бутылки стали собирать,
                Портвейн "Агдам" был часть проекта,
                Пред тем, как предков обнищать.
                Велосипед – наш архетип,
                Преддверье счастья и успеха,
                Житуха, скажем не ахти,
                И часто было не до смеха.
                Дворовую мораль мы почитали
                И слабых в смерть не забивали"               
Витьки стих, офицера. И он задает вопрос – "Откуда в мире диссонанс" … 
                *          
И Алик вдруг заплакал! Не от жалости к Вальке, чего его жалеть, искал другой мир, может, и нашел его, только нет другого мира, и Вальки нет! От тоски он заплакал, никогда не надеялся встретить его по жизни, не очень-то хотел, но без него муторно стало, часть жизни ушла. Алик как в детстве, вытирал глаза рукавом, там оставались длинные следы слёз …
- Добил ты меня, Родька! В детстве бил, а сейчас добил!
- Ты вот, говоришь, бил? Бил! - Родька ощерился почти пустым ртом, - а ты сдачи давал? Нет! Трусил! Валька слабее меня был, а я, и даже Федяй его не трогали, не все ли равно, слабее или сильнее, всё по морде жди! Знали, от него получишь, а от тебя нет, ты бздел, - он засмеялся, - все видели, как ты к Нельке Горбуновой неровно дышал, а боялся.  Правда, не жаловался и не плакал! Мы деда твоего боялись, сильный мужик был, его сам Васька Силай уважал, помнишь перестрелку, когда мусора его брать пришли? А дед твой не побоялся Ваську в "шестьдесят шесть" обыграть. Дед-то в тюрьме сидел?
- Нет.
- Сидел! Такими сильными только в тюрьмах становятся. Тот не мужик, кто тюрьму не прошел. А я вот второй раз вижу, как ты плачешь. Ночью ты за этим столом сидел, голову на руки положил и плакал. Вы тогда с матерью неделю, а может, две по всему району собаку свою искали, Тингом его звали, весь двор знал – не найдете, умирать ушел, а вы искали. Другой ты, Игрец, стал. Выросли мы, другими стали. Может, лучше, может хуже, кто знает. Я вот в двух зонах побывал, теперь живу в третьей, потому никак нашу жизню от той не отличишь – те же паханы, те же кумы, те же блатари, так же на пику сажают, только после неё не кровь, а душа вытекает, такой люд злой! Сейчас уже не знаю, что лучше – получать по свой морде, или бить по чужой! Я тебе скажу, Алька, вот я до своих пасынков дотронуться боюсь. У нас там все детей порют, а я боюсь, а вдруг такими же, как я вырастут. Наказывать наказываю, а сдачи давать на улице научат.
Родька расстелил газету, колбасу и огурцы толстенными кусками нарезал, вытащил из кармана три походных пластмассовых стаканчика, вложенных один в другой, на всякий случай, усмехнулся щербатым ртом, расставил и налил.
- Даже не знаю, за что первую, за встречу или за помин. Давай за встречу, мы всё ж живем, а Валька отмучался, нам-то еще предстоит.
Алик выпил вместе с Родькой, хрустнул солёным-солёным огурцом.
Родька ещё раз налил Алику и себе.
- Помянем раба божьего Валентина, отличный мужик мог из него получиться, не сподобился, честный был, но чужой.
Алик вздрогнул – Родька сказал то, что Алик в этот момент думал. И выпил до конца.
Оба глубоко задумались.
- Это что за распитие спиртных напитков в общественном месте? – неприятный, кашляющий баритон, - кто такие, документы есть?
- Ты, старший лейтенант, поаккуратней разговаривай, не тебе морали нам читать! – взъелся Алик.
Милиционер внимательно изучил удостоверение, списал данные, повернулся к Родьке.
- А вы откуда? – удостоверение подсказало старшему лейтенанту, что, несмотря на обстоятельства, лучше здесь разговаривать на "вы".
- Отсюда, лейтенант, - Родька показал на пустырь, - здесь стоял мой дом. А собрались по русскому обычаю помянуть товарища нашего, тоже здесь жил, недавно умер. Ты, лейтенант, участковый здесь? Козла нашего сменил?
- Нет, не Козлова, Козлов умер, после него ещё один был, на повышение пошел, а его я сменил, при Козлове я старшим сержантом в отделении служил, ещё на Могильцевском.
- И меня не упомнишь? – удивился Родька, - и слава Богу! Садись, лейтенант, с нами, помянем Козла по христиански, умный был мужик, знал, когда натянуть вожжи, а когда ослабить!
Лейтенант воровато оглянулся, взял третий стакан, Родька провидец, подержал перед собой и выпил. Ребята тоже.
- Ну, как сейчас, на участке спокойно? – душевно, по-хозяйски, словно об урожае в деревне или на огороде, спросил Родька.
- Тихо все, спокойно, Козлову много досталось, не сравнить.
- Слушай, а Ульянов жив, али нет?
- Сидит, полную катушку отматывает за убийство с грабежом.
- Смотри ты, и фамилия не помогла, - усмехнулся Родька, - а пасынок его, Альк, он с тобой в школе учился, но вроде помоложе был?
- Так он вместе с этим, которого из страны выслали, - лейтенант с грустью посмотрел на пустую бутылку, - антисоветчиком, как его, Быховским что ли, учился. Тоже сидит, но по уголовке.
- При тебе, я смотрю, весь район почистили – кого в тюрьму, кого за сто первый километр, кого за границу, - ухмыльнулся  Родька.
- Кто куда! - философски произнес лейтенант, - некоторые вот корреспондентами стали, а вишь, водку с нами во дворе пьёт! Судьба другая, - вздохнул он, - я вам скажу, парни, хорошие люди не умирают, жить прекращают, а в памяти нашей живут. Средних не помним, только очень хороших или очень плохих! Спасибо вам, ребята, но советую закругляться, неровён час идиот  какой напишет заяву в отделение, сейчас писунов больше, чем хулиганов в ваше время,  с ними бороться труднее. Дом отремонтируют, жить здесь будете?
- Он да, я нет. В гости приезжать буду.
- Ну, тогда до свиданьица, ещё увидимся.
- Лучше не надо, - тихо сказал Алик.
Подошла Ксения, он не видел её.
- Алик, - нервно произнесла она, - ты серый, ты много выпил. Ты узнал что-то неприятное?
- Неприятное? Известие о смерти друга детства, разве это "неприятное"? Не знаю, трудно подобрать слово, да его и нет. Ксюш, это человек из детства – Родька, Родион, Толька Родионов.
- Жена твоя? Красавка! Тебе всегда на баб везло, я видел, - Ксения окаменела. Родька повернулся к ней, - не сердись, девка, молода ещё! А он парень что надо. В детстве много дрались! Сейчас вспоминали, кто в люди выбился, кого уж нет, кого за границу выслали как его однокашника, Буховского что ли. Вроде как бы наказали, - зло усмехнулся он.
-  Алик, ты учился с Буковским?
- В одной школе. Номер пятьдесят девять имени Н.В.Гоголя! Но знаком с ним не был, года на два на три я старше. Говорят, они выпустили рукописный журнал, в котором усомнились в нужности советской власти.
- А чего тут сомневаться – сволочная власть, и не нужна никому, кроме как начальникам разным, - сказал Родька, - Может, ты, это, и член партии, тогда ты такой же, как в детстве! - и исчез из двора.
- А каким ты был в детстве? – Ксения заглянула ему в лицо.
- Ксюш, не надо, - прошептал Алик, - видишь, я и сейчас такой же. Верю не в то, и служу не тому!
   - Алик, - нарушила молчание Ксения, - а у тебя были во дворе друзья?
   - Друзья? – и задумался …
                *
На Смоленской площади сказал, что хочет остаться один, мать у тетки. Он посадил её в такси, а сам медленно пошел пешком.
Валькина смерть страшна тем, что он должен был бы пожить ещё, ему не хватило времени, чтобы разобраться в себе и в мире. Это ерунда, что умерших хвалят только за то, что они мертвые. Как личность Валька был мощнее меня, чего от себя скрывать! Я искал у него защиты, потом был ближе к смерти, а умер он! Справедливо это? "Откуда в мире диссонанс?" Не выкинешь из памяти, на всю мою жизнь отложились слова его в переулке, где Валька с редкостным унынием сказал – "Знаешь, Алька, не нравится мне этот мир, плохой он"! И не стал жить в этом мире! Он не принял мир, или мир не принял его? Спасая себя, погиб сам? Кто-то заметил, что умирать легче, спасая другого, выходит, Валькина смерть была тяжелой. Восточная мудрость говорит – если после твоей смерти хоть один человек скажет добрые слова, значит, ты не зря прожил жизнь. В своей жизни, Валька, ты стал садистом, а в моей прекрасным человеком!
Алик не заметил, как пришел домой. Он разыскал у матери бутылку водки, поставил перед собой стакан, потом пошел к Полине, взял у неё кусок черного хлеба, налил второй стакан, накрыл его хлебом, вызвал в памяти образ Вальки и одним духом выпил свой стакан. И задумался. Он не знал, сколько прошло времени, но почувствовал, что становился пьяным, а ему так не хотелось этого, ушел к себе  и –  уснул.
Разбудила мать.
- Что с тобой?
- Мама, Валька погиб.
- Это правда?
- Так Родька сказал, - Алик еле мог говорить, хмель из головы не вышел.
- Тебе надо поехать к Дусе.
- Нет, - жестко отрезал Алик.
Поздно вечером он зашел к матери.
-Мам, правда, что дед в своё время сидел?
Мать помолчала, потом спросила, кто тебе рассказал?
- Из КГБ сообщили с требованием ознакомиться с биографиями предков. Да какая разница, кто?
- Да,  два года, потом выпустили.
- Он был бундовцем, политическим противником власти?
- Нет, - мать даже не улыбнулась, - он был нэпманом, владел дровяным складом. Но не был лишенцем, спасло крестьянское происхождение, из Могилёвского уезда, его не лишили прав.
Да, задумался Алик, Родька, скотина, знал, а не догадался. В шестьдесят шесть с Васькой Силаем! Однако! Прекрасное генеалогическое дерево: прадед – портной, алкоголик, погибает от белой горячки, дед – нэпман, отец коммунист! А я кто?
                *       
На последнем экзамене Ксения получила четвёрку. Он ещё нежился в постели, когда она приехала. Обняла, прижалась всем телом.
- Твоя будущая жена студентка! - но Алик не дал ей договорить …
                *         
Утро ещё не кончилось. Ксения встала, не одеваясь, подошла к раскрытому окну, села на подоконник, вся пронизанная прорвавшимся сквозь листву солнцем, взяла томик Волошина, перелистала, закрыла глаза и прочитала:
               "Сперва мы спим в пурпуровой Пещере,
                Наш прежний лик глубоко затая:
                Для духов в тесноту земного бытия
                Иные не раскрыты двери.
                Потом живем … минуя райский сад,
                Спешим познать всю безысходность плоти;
                В замок влагая ключ, слепые, в смертном поте,
                С тоской стучимся мы назад …
                О, для чего с такою жадной грустью
                Мы в спазмах тел палящих ищем нег,
                Устами льнём к устам и припадаем к устью
                Из вечности текущих рек!
                Нам путь закрыт к предутренней пещере:
                Сквозь плоть нет выхода – есть только вход.
                А кто-то, за стеной, волнуется и ждет …
                Ему мы открываем дверь.
                Не мы, а он возжаждал видеть твердь!
                И наша страсть – полёт его рожденья …
                Того, кто в ласках тел не ведал утоленья,
                Освобождает только смерть!"
     Кто сказал, что страсть порок? Глупый человек, он не ведал любви!
     Кто сказал, что страсть превращает умного в болвана? Глупый человек, он не ведал любви!
Кто сказал, что человек, давший волю страсти, становится рабом её? Глупый человек, он не ведал любви!
  Ксения как-то заметила, но до неё это сказал великий Шекспир: чем страсть сильнее, тем печальнее конец!
                *               
После торжеств по случаю поступления и оформления необходимых документов, он все-таки уломал Ксению поехать на неделю в "Вороново". Довод был внушительный – и ты устала, и я. Я выхожу на работу, и должен быть в хорошей спортивной форме. Ты имеешь в виду тренировки в преферанс – не удержалась Ксения. Гимнастика ума – отпарировал Алик
Доехали быстро. Отличная дорога. Наш главный экономист-планировщик всего народного хозяйства для своих, госплановых сотрудников, нет, скорее для себя постарался, скривился про себя Алик, но утешился – в конце концов, и я по ней еду!
В регистратуре четвертной в паспорте уговорил разрешить им жить в одном номере – отношения ещё не были официально оформлены. Изысканные апартаменты! Белая мебель, цветной телевизор, раздвижная стенка – то одна большущая комната, то две средние; балкон с соломенными креслами и таким же столиком, чаи на нем вечерами распивать с баранками и конфетами "подушечка" – чем не Мытищи!
Добил бар, Алик тяжело вздохнул, увидев на стенке разные сорта виски, джина, всевозможные орешки, сухие печенья!
- Да не в раю ли я? – задал он вопрос, но наткнулся на суровый взгляд Ксении.
Тот, кто сказал – свинья свою грязь всегда найдёт, тот сказал верно! Не успев распаковать сумки, Ксения переоделась и убежала играть в теннис, Алик пошел бродить по коридорам, и в первом же холле, рядом с номером, наткнулся на забавную картину: за столиком сидел и читал книгу более чем средних лет мужчина! Всё бы ничего, но рядом с ним, по обе стороны, лежали новенькие колоды карт, а посреди стола лежал расчерченный для гусарского преферанса лист бумаги. Как только Алик произнес "Здравствуйте", и сел в кресло напротив, человек, не поднимая головы, ответил, взял одну из колод и стал сдавать!
- Стоп! – засмеялся Алик, - по каким правилам играем, какова цена?
- По вашим правилам и по вашему коэффициенту, мне всё равно.
Однако!
Следом за Аликом по коридору прошел мужчина, увидел игроков, и с вопросом – не нужен ли третий, присел в кресло. Оригинал молча перевернул лист, там пуля была расчерчена на трех игроков! Восторг мужик!
Познакомились: Армен Аршакович, Виктор Григорьевич, Олег. Тогда можно Виктор, Армен Аршакович промолчал и остался Арменом Аршаковичем.
После пульки Алик зашел за Ксенией в спортзал.
- Давно ждешь? Я так хорошо поиграла, - целуя его, - Алик, мой партнёр по теннису Виталий Георгиевич, мой муж – Олег Константинович, но он не любит, когда его так называют, просто Алик.
- Очень приятно! Ваша жена великолепно играет, жалко расставаться с таким партнёром, завтра с утра уезжаю, а сегодня, в честь таких побед приглашаю в бар, вечерами здесь только два развлечения – прогулки и бар!
- Ещё и карты, - заметил Алик.
- Так, - засмеялась Ксения, - всё-таки не прошел мимо! Была уверена, что остановишься в холле около человека с картами и готовой пулькой.
- Извините, - вмешался сидящий рядом парень, - я волей-неволей подслушал. Зовут меня Леонид Кример, я услышал, что вы завтра уезжаете, а вы, - он повернулся к Ксении, - хорошо играете, с вами легко три сета постоять на корте, тут же драконовские законы – проиграл сет, должен уступить, но выигрывать больше трёх нельзя. Возьмёте меня в пару? И к вам у меня просьба, я здесь четвертый день, а не могу найти партнеров для преферанса, вы действительно уже нашли?
- Не там ищите, - расхохотался Алик, - не на корте, а в тиши коридоров и холлов искать надо. Третий этаж, второй холл, там игроки, приятные люди и прилично играют.
               
                *
 После ужина Алик с Ксенией как были в спортивных костюмах, так и явились в бар. Ксения чуть-чуть смутилась – неудобно, подавляющее большинство женщин были в почти вечерних платьях и при золоте. Алик, веселясь, успокоил – они все значительно старше тебя, других завлекалок нет. Ксения возмутилась – нельзя быть таким злым и бестактным!
Виталий Георгиевич пришел пораньше и занял стол. Только уселись, появился Леня.
- Мест почти нет, все так торжественно одеты, что я решил напроситься к вам. Вы не бросите меня на съедение этих надеющихся дам?
- Ни в коем случае, - засмеялся Виталий Георгиевич, - мы здесь образуем на вечер теннисное братство.
- И картежное, - с иронией добавила Ксения, - чутьё у моего мужа! Поехал в санаторий в Переделкино, первый, кого увидел – соседа по палате, так оказался мало того, что священник, ещё и страстный преферансист. Здесь, в десяти метрах от номера Алика уже ждали с готовой пулькой и картами. Играл?
- И весьма успешно! Объявился сборщик дани, – подошел Виктор. И он, и Армен Аршакович проиграли, -  добрый вечер, можно присесть?
- В Переделкино, говорите? – заинтересовался Леня, - Священник? Уж не отца ли Матвея вы имеете в виду?
- Его самого, -  удивился Алик, - стоп! Леня, твоя фамилия Кример? Стало быть, ты сын Александра Борисовича?
- Племянник. А ты тот самый Алик, который хорошо играет, и нашел невесту в  реанимации, дядя рассказывал?
- Ну и ну! - Ксения и Алик расхохотались, - деревня, Москва называется!
- Извините, Алик, - Виталий Георгиевич, - Леня озвучил не очень понятную для меня вещь – якобы жену вы нашли в реанимации. Я врач, хирург, и должен сказать, роман врача  с пациентом становится не такой уж редкостью. Вы тоже врач, коллега?
- Увы! Пациент!
- Ксения, вы врач? – удивился Виталий Георгиевич, - больно молоды, наверное, медсестра?
- В реанимационной палате отделения Брынзы. С этого года студентка.
- У Абрам Львовича? Стоп! Алик, тогда что с вами было, если Ксения сегодня сидит за нашим столом и с такой нежностью на вас посматривает?
Ксения смутилась.
- Инфаркт.
- У вас? – выпучил глаза Виталий Георгиевич, - вы совершенно не похожи на сердечного больного. Может, что-то напутали, такое бывает, хотя вы лежали у Брынзы, врача высочайшего класса, значит, действительно было. Сильный?
- Виталий Георгиевич, обширный и глубокий, - вмешалась Ксения.
- Мама моя! И давно?
- В начале мая его отпустили из больницы.
- И курите? И пьёте? Брынза великий врач, вас надо на лекциях демонстрировать.
- С бутылкой виски, двумя партнёрами по преферансу, - засмеялся Алик, -  и …, - но наткнулся на взгляд Ксении и, под смех остальных, замолчал. Потом продолжил, - хватит обо мне. О чем-нибудь другом.
- Алик, - возмутилась Ксения, видя, как Алик потянулся за льдом для второй порции виски, - не наглей! Ну, что с тобой делать? Потом будешь оправдываться законом Королёва?
- Что за закон? – заинтересовался Виктор, который молча попивал водку, но к разговору прислушивался.
- По закону Королева, моего хорошего приятеля, обязательно пить одну, потом три, пять, семь, девять рюмок, далее неважно, уже всё равно.
- Прекрасный закон, - обрадовался Виктор, - начинаю жить по нему!
- Витя, а как раньше было? - вкрадчиво спросил Лёня.
- Как попало, бессистемно. И бездуховно!
- Так, - рассмеялся Виталий Георгиевич, - как старый русский интеллигент, чем больше думали о духовном, о смысле жизни, тем больше пили?
- Виталий Георгиевич, давайте договоримся о терминологии, не могу спорить, если нет точных определений. Пьют алкоголики, люди целиком и полностью ушедшие в процесс, ради него только и существующие. Следующая категория – так называемые поддавальщики, люди, которые чаще всего и часто снимают отрицательный стресс с помощью алкоголя, и третья – это вот те, кто сейчас сидит за этим столом, то есть, кто просто получает удовольствие от легкого опьянения, или наслаждается потрескиванием дров в камине, мягким креслом и рюмкой отличного коньяка. Должен заметить, все три категории, это сообщающиеся сосуды, но из третьей категории нельзя попасть в первую, не пройдя второй! Из первой категории выход в никуда!
- Интересная теория,  - Ксения встала из-за стола, - а сейчас извините, надо идти отдыхать, устала – переиграла и переплавала!
                *          
Утром Алик проснулся – почувствовал прижавшуюся к нему Ксению:
- Аличка, Аличка, вставай, вставай, пора уже! Оглянись, я вчера потихоньку от тебя купила халат, посмотри, тебе нравится?
Нечто воздушное, едва прикрывающее тело, и оттого ещё более возбуждающее, чем просто голое. Не поймешь, халат или куртка, но какая разница, если теряешь голову от другого …
Они опоздали на завтрак …
Ксения убежала играть в спортзал, а Алик расположился на балконе. Пошел мелкий, моросящий дождик – странное сочетание микроскопических капель воды, они сплели черные паутинки тончайших кружев на светло-сером небе, и, казалось, совсем не падали вниз – сплелись и остановились!
Читать не хотелось, хотя вчера он зашел после гуляния к Виктору, и взял у него несколько номеров "Журнала московской патриархии", никогда не держал его в руках, было интересно, словно прикоснулся к чему-то запрещённому. Особенно занятны сообщения о кадровых изменениях: «Священник … такой-то … по возрасту выведен за штат …» Что означает – выведен за штат? Уволен на пенсию? Переведен на договор?
Он вспомнил, как Федор полупрезрительно выговаривал о пророках, шатающихся по Галилее и не создавших ни одного полезного продукта, а отец Матвей объяснял, что они несли в народ семена добродетели, люд внимал их призывам, говорил, признаемся - книжник Ездра, доносивший до народа смысл Законов Моисея, сделал для человечества гораздо больше, чем китайский химик, изобретший порох.
То ли дождь и постепенно наваливающаяся серость на небе, еще что-то необъяснимое, накатили тяжесть на сердце. И совсем необъяснимую тоску …
                воспоминание
… год тому назад, на кухне, наливая воду в чайник, я потерял сознание и грохнулся на пол, и в этот момент передо мной проскочила прошедшая жизнь! Я видел какие-то рваные отрывки – огромный четырёхугольный раструб громкоговорителя, установленный на Полухина сразу после начала войны – слушали сводки с фронтов; дед, мать и он, трехлетний ребенок, с чемоданами на причале Бакинского порта в день эвакуации; двоюродный брат Моня в военной форме, пришедший забирать первоклассника из школы; исключение из пионеров на торжественной линейке; паническое бегство из леса в ночь на Ивана Купалу – пошли смотреть, как цветет папоротник, а услышали выстрелы – в эту ночь убили учителя из соседней с пионерлагерем деревни; свидание на Собачьей площадке с Галей Отцевой; стояние на "атасе" во время фестиваля молодежи и студентов в пятьдесят седьмом году, когда "друзья-товарищи" Шейлок и Кисунчик скупали у делегатов рубашки, джинсы, галстуки и прочую белиберду…
Интересно,  всё  проскользнувшее в памяти было так или иначе связано с пережитым  страхом, обыкновенным человеческим страхом …
Тогда, на кухне, я упал лицом в пол. Кровь, вытекшая из разбитого носа, спасла мне жизнь, а, может быть, отвела в сторону тяжелую, необыкновенно унизительную в последующей беспомощности, болезнь – её я боялся больше смерти…
               
                *               
- У тебя испортилось настроение? Отчего? – Ксения вернулась из спортзала, - Ты слышишь? - она увидела его отсутствующие глаза, - Кто боится себя, потом себя же и презирает! - Алик давно заметил, когда она злится, голос становится сухим, а глаза ледяными, - ты легкий человек, ты не осознал, что произошло с тобой, и у тебя это быстро пройдет. Аличка, что бы ни было в жизни, мы будем жить нормально!
-                "И так как жизнь я не понял не один,
                И так как смысла я её не знаю,
                Всю смену дней, всю красочность картин,
                Всю роскошь солнц и лун я проклинаю".
- Олег Константинович! – Ксения схватила его за уши и уставилась в глаза, - когда вы перестанете таиться от меня, это становится невыносимо! Не говорите мне, что вчера, именно к этому разговору, вы специально выучили Бальмонта!
- Ксюш, я не обманываю тебя, эти стихи мне ещё в школе декламировал Илья, а что они Бальмонта, так я и не помнил. А у меня к тебе просьба, - Алик увидел, как Ксения стала переодеваться, - надевай этот, с позволения  халат, вечером, перед сном, иначе тебе придётся отбиваться от меня днём.
- Хулиган! А кто тебе сказал, что я буду отбиваться? – но, увидев кинувшегося к ней Алика, безнадежно прошептала, - нет, нет, вечером …
Они опоздали и на обед …
                *         
 В столовой к ним за стол подсадили, как сразу определил Алик, молодоженов – Павел и Ольга. Павел - высокий, красивый, атлетически сложенный, молодой человек, дипломат, Ольга филолог, только кончила университет, через месяц они уезжают в Китай. Она, как и Ксения, дочь военного, генерала, летчика, три года тому назад он разбился во время тренировочного полёта, они  с матерью пережили ужасную трагедию.
Вечером в баре Лёня с уважением посматривал на Павла и Армена Аршаковича, давно уже перешагнувших норму " … далее неважно …"!  Пришел Виктор, сказал, что объявлен концерт Высоцкого, я думаю, все пойдем. Ксения, внимательно следившая за Аликом, что стало к концу вечера довольно сильно раздражать его, побежала звонить Маринке, чтоб та обязательно приехала. Алик попросил позвонить и Марку, тётка и так жалуется, что мы, старшие, мало ему внимания уделяем!
               
                *               
Утром тучи опять нависли прямо над балконом, руку вытяни – достанешь! Появились боли в сердце, настроение испортилось вконец.
- Прими таблетки, я не забыла, - она порылась в сумочке, - вот это и это.
Алик скривился, но таблетки выпил. Ксения улеглась рядом.
- Полежу рядом с тобой. Мне тоже не хочется никуда идти.
Часа через полтора, захлопнув книгу, она повернулась к Алику.
- Ты знаешь, наслаждаюсь, когда читаю набоковские длиннющие предложения. Алик, вслушайся! Что ни фраза, то мелодия слов: " … какое-то сонное расположение деревьев …", это о саде!! "… но с каждым годом роспись становилась все гуще, розовость и лиловизна все грознее, и теперь уже ничего не видно через это страшное драгоценное стекло, и кажется, что если разбить его, то одна лишь ударит в душу черная и совершенно пустая ночь"!  У него проза дышит поэзией! Алик, я прочла в предисловии о романе «Приглашение на казнь». Можешь мне достать?
- Ксенюшка, у Кирилла есть, мой экземпляр кто-то зачитал.
- Алька! Не называй меня так, пахнет сентиментальным романом девятнадцатого века, нянюшка, Ксенюшка –  барская дочь! Скажи мне, а в «Даре» ты ухитрился прочитать только главу о Чернышевском? Этого мало!
- Набоков дворянин, у него психология дворянская, он не мог принять философии Чернышевского, но и я терпеть её не могу. Сны Веры Павловны – социальный примитив, экономический сентиментализм и политический утопизм, в конце которого ленинская жесткая стена – "Свобода слова? Мы не самоубийцы"! Поразительно! Скудоумная Чернышевская  философия осталась в умах почти до тридцатых годов, я читал, что журнал эмиграции "Современные записки" отказался печатать эту главу, сочтя её клеветой на одного из столпов русской демократии! Столп! Каков столп, такая и демократия! Жуть – сны Веры Павловны стали почти евангелиями для неверующих! Или верующих во что-то другое. А Набоков что? Его мучила не тоска по родине в смысле национального патриотизма, а по укладу прошлой жизни: особняк на Мойке, швейцар в ливрее, новогодняя ёлка с дорогими подарками, деревня с милыми пасторальными крестьянами, обращение «барин»; томные романы «тургеневских» девушек из «приличных» семей с мучающимися от прыщей и комплекса неполноценности молодыми людьми! Возможно, и даже точно, это и есть его родина! Она у каждого своя!
Ксения помолчала, потом решительно:
- Алик, пойдем, прогуляемся, и никаких баров сегодня. Антракт! Чай на балконе, книга в постели.
                *               
- Блаженны живущие здесь! – задумался приехавший на концерт вместе с Мариной Марк, - бассейн, теннис, пруд с лодками, бар, виски, джин! Концерт Высоцкого! Я тоже хочу здесь жить!
- Здесь или со мной? – Маринка, видимо, продолжила дорожную тему.
- Марина! – вспылила Ксения, - это отвратительно! Что за общество, в котором ты вращаешься! Мне категорически это не нравиться, не расстраивай меня, даже Марк покраснел!
- Ксюшенька, честное слово, больше не буду, - раскаялась Маринка, и, повернувшись к Марку, – надо отвечать, а не краснеть.
Алик разразился хохотом.
- Молодец, никому не давай спуску, легче жить будет!
Зал переполнен. Отдыхающие, почти весь обслуживающий персонал, плюс деревня, вот уж всенародная популярность! Высоцкий выглядел подчёркнуто демократично: скромные брюки, белая рубашка и гитара с широким ремнём.
Очень сдержанно, без дешевого заигрывания со зрителями, рассказал о себе, о том, что почти все его персонажи высмотрены из жизни и навеяны жизнью, ночь для него – самое творческое время. Я спою вам песни разных лет, от самых давних до последней, с которой и начну – «Песенка про прыгуна в высоту».
Алик знал его песни, не раз слышал записи, кое-что нравилось, кое-что нет, но телячьего восторга не испытывал никогда. До этой песни! Политический манифест! В наше время!
                «Прыгать с правой – дурацкий каприз,
                Не удержишься ты наверху …
                ………………………………………..
                Пусть у них толчковая – левая,
                Но моя толчковая правая!»
Утверждают – каждый слышит то, что хочет слышать. Правильно, разве в восприятии творчества может быть объективность? «Чтобы понять красоту Лейлы, на неё надо смотреть глазами Меджнуна»! 
                «Спасите наши души!
                Мы бредим от удушья,
                Спасите наши души!
                Спешите к нам!»
Да! Вчера «в меня влюблялася вся улица …» или «сегодня жисть моя решается, сегодня Нинка соглашается …»! А ныне:
                «Словно мухи тут и там ходят слухи по домам,
                А беззубые старухи их разносят по углам!»
Старухи беззубые точно разносят слухи, но, может, и сытые мальчики в шевиотовых костюмах или в форме с погонами с синим кантиком?
И в последней песне, будто ответ, с тем и закончил выступление:
                «Я смеюсь, умираю от смеха:
                Как поверили этому бреду?
                Не волнуйтесь – я не уехал,
                И не надейтесь – я не уеду!»
Все вышли молчаливые, подавленные.
                *         
- Алик, - они уже сидели за столиком в баре, - конечно, плохо говорить об этом, пока все мы живы, - Ксения даже съёжилась, - мы же когда-нибудь умрем, и Высоцкий тоже, но песни становятся песнями только в его исполнении, никто не решится после него исполнять, а если и решится, то это будут другие песни, не песни Высоцкого, а на слова Высоцкого, и будет это убого.
У Леньки, только-только присевшего за стол, вдруг округлились глаза – в бар вошел Высоцкий! Те, кто сидели в баре, зааплодировали. Высоцкий кивком головы поблагодарил, увидел Алика и подошел к нему.
- Привет, Олег, как дела? Встретил твоего приятеля, кажется, его зовут Антон, он рассказал мне про тебя, это правда?
- Если о болезни, то да, но уже в прошедшем времени, даже виски попиваю.
- Ты здесь отдыхаешь?
- Да, с женой, её зовут Ксения, её сестра Марина, мой брат Марк и друг Леня Кример.
Все сидели, чуть не открыв рты, только у Ксении затаилась обида в глазах.
- Очень приятно! Давно женился?
- Давно, - весело произнес Алик, - десятого марта!
- Действительно давно, - засмеялся Владимир, - извините, за мной сейчас машина подойдет, - он потянул Алика за плечо, - пойдем к бару, выпьем по рюмке за приятную встречу, и я поеду, устал, много пел.
Они подошли к бару. Ошалевшая буфетчица от души налила им чуть ли не по стакану, Алик спиной почувствовал ужас в глазах Ксении, и сделал маленький глоток, он, откровенно говоря, и не собирался пить целиком стакан.
- Выздоравливай, за тебя! У тебя красивая жена.
Алик вернулся за столик. Вопрос повис в воздухе.
Алик улыбнулся.
- Ребята, знаком, но шапочно, боюсь, он и имени моего не помнит …
- Нет, неправда, он назвал тебя, я слышала, - всполошилась Маринка.
- Опять тайны прошлого! Когда-нибудь я узнаю про тебя всё? – с плохо скрытым раздражением спросила Ксения.
- Ксюша, когда всё –  станет скучно, начнешь искать другого, про которого ничего не будешь знать, первое время будет интересно.
- Рассказывай! - тон у Ксении стал зло-ласковым.
- Во время какого-то кинофестиваля Марина Влади привезла с собой сыновей, одного звали Петя, второго не помню. У Высоцкого роман с ней был в самом разгаре, они почти всё время проводили вместе. Как-то Марина утром пригласила к себе в номер несколько журналистов для маленькой пресс-конференции, надо было о себе напомнить, и посадила вокруг себя сыновей. Володя стоял позади них. У одного из сыновей рука была деформирована,  он сидел за столом, а руки держал на нём –  деформация была заметна. Так вот, всё шло нормально, спокойно, пока фотокорреспондент из какой-то мухосранской газеты …
- Алик! Я устала! Сколько можно тебя просить!
- Ксюша, извини, но точней не скажешь! Он вдруг говорит сыну: « Ты руку-то изуродованную убери, весь кадр портишь!» Марина побледнела, а я стоял рядом, ну и локтем со злости так двинул, что тот как рыба, выброшенная на берег – рот разевает, а продохнуть не может. В принципе я против таких мер, но такая гнусная бестактность по отношению к больному мальчику и матери просто взбесила меня! Вытолкал я его взашей из номера, откуда только сила взялась! Марина говорит – «Алик, спасибо!», и продолжает разговор. А тот гадёныш побежал жаловаться на меня в пресс-центр, дескать, Мильк его избил. Кончается пресс-конференция, выходим, а меня под ручки и в режимную комнатку! Володя увидел, прихватил Марину, и тоже туда, а зам руководителя пресс-центра хороший парень был, чекист, но умница, сразу разобрался, в чем дело, меня и отпустили, а у дурака этого аккредитацию отняли. Уже в коридоре Володя ко мне подходит и говорит – спасибо, от тюрьмы меня спас! Я расхохотался, от какой тюрьмы? Если бы не ты, ему повезло, ты ближе стоял, я бы убил его или серьёзно покалечил. Так и познакомились, но за это время вторая, или нет, третья, встреча. Вот и всё.
- Ну и ну! – Ксения покачала головой, - я всё больше и больше начинаю верить, что когда мы переедем на Арбат, и у нас будет телефон, ты наберёшь номер и скажешь: "Лёнька, ты опять по телевизору нёс ерунду по поводу предстоящего съезда своей партии, надо было говорить то-то и то-то!" Аличка, родной, когда-нибудь я сяду с тобой, и заставлю рассказать все о себе. Это первое, что я услышала о тебе от тебя!
- Ксения, - пробурчал Марк, который пьянел прямо на глазах, - я, его брат, это тоже слышу впервые.
Перед сном Алик с Ксенией вышли пройтись. Луна, скрытая за редкими облаками, не очень-то и светила. Было тихо-тихо, даже маленькие сучки, попадавшиеся под ноги, ломались с вежливым треском, а иголки сосен куртуазно кланялись под слабым дуновением теплого ветерка. Алик поёжился – прямые ряды молоденьких деревьев напоминал армейский строй, отдающий последние почести, как-то всё вокруг стало лживо торжественно! Ксении тоже, видимо, стало не по себе, она прижалась к нему и прошептала:
- Идем домой, родной, Маринка ждет нас, она не ляжет, пока мы не задвинем стенку.

Глава  18

На завтра Павел любезно развез всех по домам, кроме Марка, который предпочел добираться до дому на метро.
Вечером Алик позвонил Ксении, трубку взяла Галина Александровна – ты молодец, что увёз Ксению, она совсем по другому выглядит, я тебе очень благодарна! Алик, - Галина Александровна сделала паузу, чувствовалось, ей трудно было говорить, - она собрала вещи и поехала к тебе. Если сможете, - голос задрожал, - приезжайте завтра. В гости.
Алик застал Ксению в комнате, на диване. Перед ней стоял раскрытый чемодан, она смотрела на него совершенно пустым, отсутствующим взглядом и, кажется, даже не слышала, как он вошел в комнату. Алик сел напротив неё в кресло, и только тогда она подняла глаза.
- Собрание группы было? – Алик перевел рельсы.
- Угу! Десять студентов – шесть девушек, четыре мальчика, из них двое не москвичей, - она оживилась, - один Растиньяк, приехал завоёвывать столицу, сразу предложил свидание, я показала руку с обручальным кольцом, а он – не имеет значения! Я засмеялась, он такой провинциально неотразимый, прилизанный, сколький, фу! А зовут знаешь как? Только не смейся, жалко его – Гаральд, обрати внимание на фамилию – Иванопуло! Ильф и Петров! Я еле-еле удержалась, остальные фыркнули!
Они попили чай в комнате у матери, Ксения ушла, теперь уже, к себе.
Начиналась семейная жизнь. И рабочая. С первого сентября Алик закрыл "листок нетрудоспособности".
                *       
Будни. Ксения с утра, к половине девятого, убегала в институт, Алик ещё раньше на съёмки в школу, начал работать над материалом об учительнице. Не просто учительницы – только кончившей педучилище, для неё такие же первые уроки, как для тех, кто поступил в первый класс.
Восемнадцатилетнего педагога звали Натальей Владимировной. Красивой не назовешь, некрасивой тоже, у таких девиц жизнь сплошной калейдоскоп – то красивая, то нет!
Алик с удивлением наблюдал, как по вторникам после школы её встречал один паренёк, а по пятницам другой. Поразило – отнюдь не тушуясь, давала снимать себя то с одним, то с другим, и совсем потрясла его, когда на вопрос, кого из них вставлять в материал, махнула рукой – кого хотите, они одинаковые!
Наташа уверенно вела уроки, её не смущало присутствие постороннего человека – есть и есть, а не было бы, так и не было! Алик встал в тупик – первые уроки в качестве учительницы, а никаких сомнений и колебаний, ведет занятия органично, непринужденно – опытный педагог! Раскованности нельзя научить, это дар природы, но она же сама по возрасту ребёнок! Или взрослый человек? Конечно взрослый! Так твёрдо руководит группой хоть и маленьких, но личностей!
Алик пожаловался Зойке Тельпуговой, редактору из журнала для Польши, она предложила тему. Та рассмеялась – другое поколение выросло, отстал ты, она уже не "учительница добрая твоя", она вожак стаи с непререкаемым авторитетом! Вот и суть материала! Нестандартная трактовка, Алик принял её. Интересно, только надо точно снять.
Тарас Севич долго перекладывал фотографии, нашел, кстати, одно столкновение, спасибо, потом задумчиво сказал:
- Знаешь, я против такой трактовки первого учителя – нет в ней тепла, любви, холодный профессионал получился, а она такая молоденькая. Не ожидал, по этой съёмке, мне кажется, после болезни ты стал намного злее, раньше был душевнее, лиричнее, что ли, а здесь приблизился к «певцу русской деревни» -  мысль подчиняется тому, что видит! Понимаешь, если ты ставил перед собой цель показать жесткого, даже с первого класса, учителя, тебе это удалось, но это неожиданно, если же учителя  доброго, отдающего свои знания ученикам, знакомящего их с принципами высокой морали, тогда ты напрочь провалил материал. Есть пара хороших фотографий, в основном так себе, средние, эти я бы выкинул как брак.
Алик пожал плечами, не говорить же ему, если Тарас так видит материал, то значит, так оно и было в жизни, может, в чём-то  "певец русской деревни" и прав!
Зойке материал понравился – ну, и ладушки!
Семёныч вызывал к себе в партком на беседу. Алик сказал, что он не отказывается от секретарства, надо будет – поработает,  но, по его мнению, в редакции есть более опытные коммунисты, старше его по возрасту, поавторитетнее. Его избрание вызовет не у всех положительную реакцию, отношение к нему далеко не однозначное, будет повод для раздрая. Антон Семёнович, поймите меня правильно, в данных условиях это совсем ни к чему, к тому же, весной мне надо будет надолго уйти в отпуск для защиты дипломной работы и сдачи госэкзаменов. Аргументы весомые, будем думать, сказал секретарь парткома, и Алик выскочил от него довольный – это, Сашенька, тебе не на болезнь ссылаться, это "весомые аргументы"!
Ренка тоже согласилась с Аликом, спросила, кого думаешь, надо избрать? Алик уверенно произнес – Бухта, другой кандидатуры нет. Ренка обрадовалась – я тоже так думаю, пойду к Семёнычу, но ты войдешь в партбюро и станешь партгрупоргом в отделе фотокорреспондентов.
Оба Женьки, Бегемоткоровьевы, горячо поддержали политику Алика, а Ермолай вполне серьезно, сидя в буфете за пивом, сказал, что Алик нашел настоящие, честные доводы, проявив не только узко партийную, но и дипломатическую сноровку! Все трое, наконец, не выдержали и расхохотались.
                *      
Ксения была уже дома, лежала, расстроенная.
- Нас с двенадцатого посылают в совхоз на картошку на десять дней, увильнуть невозможно. Комсоргом стал Иванопуло, он командует отрядом.
- Ксюш, а если я позвоню …, - и осёкся, чуть было не назвал Тайгера, вот получил бы.
- Куда? – засмеялась Ксения, - Алька, ты опять что-то скрываешь от меня? Ты друг Петровского? – она улыбнулась, - я поэтому поступила так легко? Не прячь от меня глаза! Слушай, вчера вечером, сидя в кресле, ты как иногда тебя бывает, ушел глубоко в себя, несколько раз повторив, и довольно внятно, слово «лишенец». Что такое – "лишенец"?
- В тридцатых годах и до конца сороковых – классово чуждые советской власти люди: из дворян, священнослужителей, казаков, враги коммунистической идеологии, осужденные по указу "о трёх колосках", просто  попавшие по произволу. Они были лишены всех гражданских прав – голоса, проживания  в больших городах, работы по специальности, дети без права на высшее образование.
- Ужас! Алик, а что такое указ о "трех колосках"?
- Те, кто от голода после уборки урожая разыскивали и собирали оставшиеся на полях колоски. Дети. По этому указу судили, начиная от двенадцати лет.
Ксения подавленно молчала. Потом подняла голову:
- Слово "лишенец" в наше время превратилось в насмешливо ироничное, на самом деле – трагедия! У тебя есть литература об этом? Я хочу почитать.
- Витька Генкин недавно прислал стих, некий ответ запетому вконец "Черному коту":
                "Он не использовал окно в Европу,
                Не сиганул через границу в Гельсингфорс,
                Из чердака, оставив Пенелопу,
                На площадь вышел освежить лохматый ворс.
                Он патриот, в претензиях минимален,
                В привязанностях он ортодоксален,
                Предпочитает кот чиновное ворьё:
                Сентиментальны, батенька, и бабы их – дурьё,
                Вот им везет!"
Ксения внимательно посмотрела на Алика. Тот забеспокоился – в чем дело?
- Витя давно прислал стихи?
- Нет, а что?
Ксения молчала, осмысливая услышанное, потом подняла голову:
- Скажи мне, что такое – патриотизм? И кто такой "патриот"?
- Приписывают Толстому, но, по моему, сформулировал Сэм Джонс, английский поэт и философ: патриотизм – последнее прибежище негодяев! А Черчилль, заметил не без юмора, что любовь к стране автоматом не обозначает любовь к правительству, и, если любишь свой народ, то это не значит, что другой хуже.
- Алька, Послушай "Письма римскому другу" Бродского:
                "Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
                Но с куриными мозгами хватишь горя.
                Если выпало в империи родиться,
                Лучше жить в глухой провинции у моря.
                И от Цезаря далеко, и от вьюги,
                Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
                Говоришь, что все наместники ворюги?
                Но ворюги мне милей, чем кровопийцы!"
 - Стихи у тебя?
 - Да, лежат на секретере, - она засмеялась, - рядом со священным Волошиным.
                *               
Было от чего задуматься – черт его знает, что творилось в этом узком мирке – работа! Агентство напоминало сжавшуюся до предела пружину, которая вот-вот с шумом и грохотом распрямится. Слухи стали принимать вполне конкретные очертания. Уехал в Англию Володя Добкин, Пшенников сбежал в Дом дружбы, мотается по заграницам и посмеивается, глядя на нас, Коля Евстафьев поступил в аспирантуру, Валька Птицын – переводчиком в министерство культуры. Ушел на радио, правда, на повышение, Самедов, умнеющий, образованнейший, человек! Впечатление, что его просто вывели из-под удара. Вместо него появился Медвежатников, полный болван, бывший второй секретарь какого-то райкома в Москве, понятия не имевший о журналистике, а уж о фотожурналистике и подавно. Начал трудовую деятельность в агентстве с призывов к производственной дисциплине и повышения "уровня морального уровня", видно, имел в виду выпивание, а ещё отправил своего племянника в Чехословакию!
 Ефрем и Бабка не нашли с ним общего языка, и не могли – разного калибра люди. На второй день работы в агентстве у него появилась кликуха, автор – Данченко, который, задумавшись над очередным идиотским распоряжением начальника, вдруг сказал, что тело Медвежатникова вылезло утром из берлоги, а голова осталась. Кличка Берлога навсегда прицепилось к этому туповатому, мало симпатичному человеку.
Потихоньку сворачивал дела и ответсекретарь агентства Яков Борисович Котик, умница, обаятельнейший человек, опытнейший журналист, ещё во время войны разлагавший листовками немецкую армию. Его глаза были грустными, даже когда он смеялся, а стали ещё грустнее. Поэт тоже ходил потерянный, вчера сказал, что если его шефа, Виктора Петровича Данилкина снимут, он переберется в "Правду", в принципе уже договорился. Кто куда!
В редакции союзной информации Феликс Конюхов разоряется – никого не дам тронуть! Да кто его спрашивать будет! На еженедельной агентской летучке другой новый зам председателя Ерохин, ещё один командированный из ЦК, повышение за какие-то заслуги получил, зашумел – материалы поступают беззубые, нет наступательности в пропаганде, нет должной оценки грабительской политики империалистических государств, не так активно поддерживаем дружественные нам режимы, в этом месте по залу прокатились усмешки – "дружественные режимы"! Ермолай довольно внятно заметил – император Бокассо ещё не съел нашего посла, конечно, дружественный режим! Государство, упрекал с трибуны зам, тратит на нас такие деньги, а мы занимаемся самолюбованием – вот как умеем писать! Мы должны «в корне поменять принцип нашей работы …» Мы … мы … неделю, сукин сын, не работает, а уже мы! Новый начальник по кадрам, Диметров, сумеречная личность, голова всё время вниз, смотрит исподлобья, глаза шныряют по сторонам, тоже выступил – укрепить, избавиться от балласта … Суки!
                *          
- Алик, Алик, - Ксения тормошила его, - я уже несколько минут слежу за тобой! Ты опять уставился в одну точку и ни разу не моргнул! О чём так глубоко задумался?
- Да о работе. Настроение паршивое. Чувствуется, скоро уберут Бура, его команда уже потихоньку разбегается, или их разбегают. Бабка стала нервной, заметно сдерживает себя – лишь бы не сорваться, Ефрем ходит чернее тучи! Кураторство нашей редакции доверили бывшему второму секретарю райкома партии, - усмехнулся Алик, - теперь зампредправления. Воистину, чем меньше ума, тем ближе к власти: первая акция – почему у нас нет журнала прихода на работу? Клиника! Ему втолковывают – репортеры готовят материалы вне агентства! У них ненормированный рабочий день! А идиот – пускай приходят на работу, потом уезжают на съемки, как весь советский народ! Должна быть дисциплина! Бабка и Ефрем еле убедили его, что это не разумно, а он на правлении – они поощряют бездельников! Бур уставился на него, и ну хохотать! Помощник Берлоги, прикормленный им пёс, чуть ли не с секундомером ходит по комнатам, слава богу, к нам в подвал ещё не добрался, не видел наших шахматных баталий! Ксюш, трагедия в том, что те, кого убирают, профессионалы высшего класса, славу агентству создали, а новые – нули, но номенклатурные! Смыслят в нашем ремесле так же, как свинья ориентируется в  марксизме! Кисло, поневоле уставишься в одну точку.
- Можно что-то изменить, Алик? Ничего! Я тебя отвлеку, вот уже который день я живу у своего мужа, ещё не мужа, но бог даст, при вопросе, готов ли взять в жены Ксению Бардину, он не ответит – нет! Только тебе признаюсь, - она спрятала лицо у него на груди, - как только узнала твою фамилию – наваждение, незнакомый человек, кто, откуда, привезли с тяжелейшим инфарктом, кризис миновал, что будет – неизвестно, а ночью у меня в голове – Ксения Мильк!
- Ксюш, а, может, не будешь менять фамилию? Чую, времена тяжелые наступают, с фамилией Бардина легче жить будет.
 Не надо было это говорить! Алик увидел её потемневшие глаза, и понял –  сказал гадость! Даже извиниться нельзя, усугубишь! Проклятый язык! Он никогда не видел её такой возмущенно-спокойной! Тихо, шепотом, почти закрыв глаза, она сказала:
- Пожалуйста, никогда, никогда со мной не говори на эту тему! Ты хочешь, чтобы я спрятала свою любовь за фамилией отца? Большим ты меня не мог унизить! Я буду Ксенией Мильк, и никогда другой, чтобы у нас не произошло в жизни, пойми это!
                *            
В четверг, ближе к вечеру, приехал совсем расстроенный Ванька Ольгов –  повесили объявление: на вторник созывается собрание партактива агентства, будут представлять нового председателя правления. Кто такой? Мой тезка – Ванька, Иван Иванович Лиховцов, сын Ивана Лиховцова, старого большевика, чьим именем названа улица в Черёмушках. Чем ещё знаменит? Был советником посольства в Чехословакии, проявил себя настоящим интернационалистом –двадцатого августа позвонил Брежневу с требованием завтра же ввести войска в Прагу, дескать, послезавтра будет поздно оказывать братскую помощь.
- Советы давал! - выругался Ванька, - Готовят большое сокращение, якобы уже составлены проскрипционные списки, но меньше всего, по слухам, это коснется нашей редакции, Ефрем и Бабка остаются, убирают только нескольких пенсионеров. Плохо, на Антона Семеныча вешают вину за какие-то ошибки в политике агентства. Жаль, несмотря на его чоновское прошлое, мужик он хороший, порядочный. В общем, Алюня, та еще обстановочка, а что будет …  Всё, кончилась наша благодать! Да, тебя записали в прения, будешь выступать от нашей редакции, якобы желание парткома. Не верю, наши ссучившиеся подставляют. А сейчас дай-ка стаканчик чего-нибудь, да огурчик посолёней, настроение паршивое.
Алик налил ему стаканчик тутовки. Олег сглотнул чуть ли не единым махом, выпучил заслезившиеся глаза, и, еле отдышавшись, прошептал:
- Что подкинул, гадёныш? Предупреждать надо! Вкусная какая! Из Баку прислали?
- Оттудова!
- Отличная штука! Ладно, до собрания! В пять начало. О, кей?
                *            
Во вторник, перед уходом в институт Ксения рассказала, что позвонила маме, она передала, что тебе много звонили вечером, сначала знакомые, потом Маришка стала записывать, и мама продиктовала список. Это: Зубров, Денисьев, Нина Васильевна, Вера Александровна, Игорь Кутайсов, Деревянко или Деревенько, Марина не поняла. Потом, уже позже, звонили Саша Невский, Боря, Макар, Эммануил. Я понимаю, нервничают перед собранием, но прошу тебя остро не реагировать, вспомни Оскар Ароновича: нет здоровья, нет жизни!
Когда она ушла в институт, Алик удивился, половина восьмого – подтянута, в отличной форме, всё выглажено, когда же встала? М-даа…
Чего хотели звонившие? Устроить восстание? Обструкцию? Глупо, по-детски. Ленин двадцать с лишком лет готовил революцию,  так бы и кричал ещё двадцать лет с места "Есть такая партия!", никто бы и не слышал, да обстоятельства выручили.
Записали в прении! Партийное задание! Даже не спросили! Откажусь! Твердо откажусь! Не хочу быть "первым учеником"! Сейчас выступать против Бура? Лизать задницу новому? Подло! Бороться "за" бессмысленно, решение принято, приедет Шевлягин, или, не дай бог, сам Михаил Андреевич царственной худобой пожалует. Если бороться, должны все, что называется, в едином строю, да куда там – половина радуется, что Бура убирают, четверть молчит, потому что боиться, другая четверть  заткнётся – что она может против трёх четвертей. А где я?!
                *               
Где-то в районе двенадцати он приехал в агентство и сразу поднялся в партком. Там сидели Семен Антонович и Наташа Стадова, его заместитель.
- Ты чего пришел, хоть бы постучал, секретарши нет на месте, можно ногой дверь открывать?
- Извините, Семён Антонович, я после болезни, отвык от этикета. Плохо чувствую себя, выступать не могу. Нервы, нельзя ещё волноваться.
- Прошлый раз ты умнее придумал.
- Прошлый раз говорил правду, а сейчас вру.
Наталья с испугом уставилась на телефон, Алик жестом плюнул на него, а Антоныч с сочувствием, каков актер! сказал:
- Уважительная причина, после инфаркта, поберечься надо. Да только от вашей редакции все равно кто-то должен выступить.
- Ну, Семен Антонович, гавкающих собак найдется много, - Антоныч укоризненно покачал головой – следи за собой, много позволяешь, - Волковедов или кто другой почтут за счастье! Надо только Бухте сказать, чтобы проинструктировал, а то понесут околесицу, а он парень умный, порядочный, будущий секретарь партбюро, он найдет верный баланс.
- Грамотно излагаешь! Наташа, вызывай Бухтина и говори с ним.
- Спасибо!
Он спустился вниз. В кабинах сидели грустные Сашка, Ольгин, Макарка и Борька Галиев.
- Ребята, я соскочил с прений, буду молчать.
- Ну, и что! - пожал плечами Сашка, - в вашей партии полно таких, которые с удовольствием кинут последний камень в огород, ты-то хоть яму бы не копал, а другой …, - он махнул рукой.
Появился Эмка.
- Что за радостный вид у Волка и злой, как цепной пес, Бухта? Подойти нельзя, рычит!
- Пошли в буфет. Ты, Эмка, не трепись до партактива, Алика на Волка поменяли, иначе убью!
- Теперь понятно.
В буфете было полно народа, все заправлялись перед партактивом.       Свободные места были за столиком, где сидели Бегемоткоровьевы.
- Нам можно? – спросил Алик.
- Только настоящим членам партии, - мрачно ответил Ермолай. Он был серьёзен, и ребята это почувствовали.
- Ты собираешься выступать? – с деланным безразличием спросил Поэт у Алика.
- Нет, Поэт, меня собирали, но я отбился, не хочу принимать участие в этой вакханалии.
- А мне утром сказали … - Ермолай облегченно вздохнул, - уф! Слава богу! Телефона у тебя нет, звонить некуда, я испугался, неужели ты мог! Не верил и не ошибся! И так наплюют на молчаливый протест, вот уж каких вершин обществу не удаётся достигнуть, тех оно и недостойно. Кто от вас?
- Волковедов.
- О, сволочь известная, вы что, с ума сошли?
- Бухта проинструктирует, смягчит глупость.
- Глупость ни смягчить, ни спрятать нельзя, на неё можно только внимания не обращать. Кто не пользуется разумом человеческим, превращается в разумное животное! - глубокомысленно изрёк Ермолай.
- Очень верно заметил, - встрял в разговор Эмка, но Ермолай демонстративно равнодушно оглядел его, вызвав смешки у остальных, полез в задний карман, вытащил плоскую флягу и сделал мощный глоток.
- Ты, парень, рехнулся, вот-вот актив начнётся, а ты …., - накинулся Дворцов, - Альк, он позавчера у Генки Галкина флягу выпросил, у того какой-то токарь этим занимается, делает их точно по форме ягодицы. Вчера целый день примерялся, а сегодня с утра второй раз заполняет!
- А ёмкость? - поинтересовался Алик.
- Грамм пятьсот-шестьсот, - удовлетворенно сказал Ермолай.
- Ничего, молодец! Спасибо, что не предлагаешь, - ехидно заметил Алик.
Сзади кто-то обнял его, Алик оглянулся и радостно вскочил – Фед!
- Федик, я не знал, что вас тоже вызвали, увиделись бы раньше!
- Только вчера прилетел. Касума не видел? Он ищет тебя, поздравить с женитьбой хочет, ему уже в подробностях доложили про невесту. Вызвать-то вызвали, но не все прилетели, и мне не очень-то хотелось, да девочек своих приспичило повидать. После собрания поедем к тебе? Марья жаждет познакомиться.
- Теперь придется, но не ко мне, а к Ксении. Касума только прихватим.
Ермолай оживился.
- Поедем, поедем, предупреди Ксению, она девочка гостеприимная, но количество визитеров надо ограничить.
- Сам ограничивай, как я буду людям отказывать!
                *            
Перед самыми дверями Фед по привычке показал Алику кулак, все грустно усмехнулись – не предлагай в президиум! А у Феденьки глаза из орбит вылезли, когда его фамилию объявили среди предлагаемых членов президиума, но изумленный взгляд Алика как бы подтвердил его невиновность, да и уровень собрания не позволял шуток – приехал чуть ли не весь отдел ЦК во главе с заведующим отделом пропаганды, который и был приглашен в президиум. Рядом с ним сел интеллигентного вида, в прекрасном костюме, в больших роговых очках, незнакомый человек. Крепко, по мужски, сцепив на столе руки, он всем своим видом говорил: я стойкий, твердый, принципиальный, решений своих менять не привык. Алик поежился, и оглядел зал. И вдруг вспомнил Витькино:
                "Садовый домик утопает в георгинах,
                Но здесь живет палач и кровь по жилам стынет!
                Везде кругом одно единство,
                Однако ж налицо лишь только свинство!
                Как хороши, как нужны были поросята!"
                *               
Собрание открыл Антон Семенович и сразу предоставил слово приехавшему с важной миссией начальнику со Старой площади.
Тот тоже был краток.
- Товарищи! Центральным комитетом нашей партии мне поручено сообщить вам о том, что товарищ Бур освобождён от должности Председателя Правления в связи с переходом на другую работу. ЦК отмечает его неоценимый вклад в дело организации и работы агентства …
- Почему неоценимый? Оценили! – кто-то шепотом процедил сзади.
- … и выражает ему благодарность. К сожалению, Сергей Борисович сейчас нездоров, и не смог присутствовать вместе с нами на партактиве. Я хочу представить вам нового Председателя правления Лиховцова Ивана Ивановича. В партии он уже двадцать пять лет, работал в аппарате ЦК, был на дипломатической работе. Окончил философский факультет МГУ, аспирантуру ВПШ, кандидат философских и доктор исторических наук …
- Всё без отрыва от производства, - процедил тот же шепот. Теперь Алик узнал – Ермолай, черт бы его взял! Заткнулся бы, не я один услышал и узнал!
- … всегда проявлял себя принципиальным, активным борцом за чистоту учения Маркса-Энгельса-Ленина, - сел на место.
Тяжело поднялся Антон Семёнович.
- Вопросы есть? – зал молчал, - нет? Тогда я предоставляю слово товарищу Лиховцову Ивану Ивановичу.
Лиховцов подошел к трибуне, зачем-то снял очки, протер их, снова одел, только тогда начал.
- Товарищи! Прежде всего, я хочу поблагодарить Центральный комитет нашей партии за оказанное мне высокое доверие – назначение Председателем Правления. Провожая меня, товарищи выразили надежду, что мы, все вместе, усилим наступательность нашей пропаганды за рубежом. Путь нам указан, и мы должны пройти его по-боевому. Нам не нужны журналисты, нам нужны пропагандисты …
В зале пронесся шумок.
- … Да, да, товарищи, я не оговорился, нам нужны пропагандисты, а не хлюпики-журналисты, за красивыми оборотами которых скрывается идеологическая беспомощность. Партия поручила нам быть в авангарде идеологической борьбы, повторяю, именно идеологической, а не информационной, этим у нас занимается ТАСС, это их функция. Я надеюсь, каждый из вас, коммунистов, осознает важность и сущность перемен, включая и кадровые. Спасибо!
- Единственно настоящая нравственная проблема – убийство, - внятно пробормотал Ермолай, - остальные ерунда, но если убивают директивой?
Новый председатель сел на место, достал блокнот и приготовился записывать. Что? Претензии? Пожелания? Да всё отрепетировано, все роли распределены, вплоть до блокнота! Тьфу, мать твою, ну до чего противно!
Поднял руку Любичев, горбоносый мужик  с вечной слюной в углу рта, зам главного редактора изданий на соцстраны.
- Товарищи, выслушав столь интересное сообщение …
Алик закрыл глаза и отключил уши – согласны … выполним … оправдаем … и чуть не засмеялся, услышав последние слова:
- … доверие нашего Центрального комитета!
И пошло одно и то же! Каждый желает быть умным, но дурак стремится демонстрировать свой ум! Любая власть порождает мерзавцев, и постепенно они становятся её опорой, до той поры, пока она не рухнет! Волк развеселил аудиторию, вставив в свою верноподданническую речь то, что скрыл от Бухты – надо, товарищ Председатель, привести в соответствие гонорары. Бухта стал зелёного цвета, Ефрем и Бабка опустили головы, Алик с Ванькой едва сдерживались от хохота, в зале прошел смешок – кто о чем, а фотокоры о гонораре! Даже на лице нового Председателя промелькнула усмешка, он вежливо перебил Волка:
- Извините, товарищ … - он заглянул в блокнот, - Волковедов, но по моим данным самые высокие гонорары как раз у фотокорреспондентов.
- Я … - смешался Волк, - не об увеличении, а об упорядочивании.
- То есть, о перераспределении, - довольно громко и язвительно, под смешки, заметил Алик, разъяренный от всего этого дурного спектакля. Дворцов, сидящий позади, наклонился и тихо спросил – дурак или сволочь? Кто его знает, также шепотом ответил Алик, но что подлец – это точно!
Выступали ещё. Многие били себя в грудь, давали обещания усилить, обновить, даже избавиться от ошибок, но большинство всё же было сдержанным и спокойным.
Творческий период закончился. Начался пропагандистский.
                *               
Фед спросил, куда ехать и помчался за Марьей. Касум, элегантный, как никогда, даже Ермолай посмотрел на него с оттенком легкой зависти, держал в руке пакет, перевязанной ленточкой – подарок, из-за чего подвергся нападкам Поэта, увидевшим в этом признаки возрождающегося мещанства.
При виде Ксении, надевшей своё любимое белое платье, Касум раскрыл рот, выразительно посмотрел на Алика, пожал плечами!
Он произнес торжественную речь, закончил её пожеланием, чтобы преферанс, ранее находившийся на первом месте по интересам не опускался ниже третьего, и страшно обрадовался, узнав, что в этом доме игра в большом почете.
Женька, как всегда пил почти стаканами, воды столько не выпьешь, остальные придерживались посольского этикета. Появившиеся Марья и Фед, внесли некоторое оживление, но, откровенно говоря, настроение у всех было паршивое, речь нового оставила тягостное впечатление. Болтала только Марья – как она плакала, когда узнала, что Алик в больнице, как была счастлива, когда Поэт рассказал ей о Ксении, и, обнимая Алика, воскликнула – не понимаю, как этот бандит попал в такое приличное семейство, а вот брат Ксении готовый жених для её подрастающих дочерей, и она будет счастлива породниться с такой семьей, Юре только надо немного подождать.
Быстро разошлись.
Алик сразу ушел в комнату, улегся на кровати и уставился в потолок, словно надеясь там что-то прочитать.
Через полчаса Ксения тихо улеглась рядом, как всегда, пристроившись на плече.
- Что, Аличка, совсем плохо? Целый день думала об этом, даже лекции не писала, ребята непривычно мрачны, оба Жени даже слова не выговорили.
- Ксюша, одна цитата из тронной речи: " … нам не нужны журналисты, нам нужны пропагандисты!" Это значит, все дураки, только мы умные, кто не с нами, тот против нас! Кое-кто на этом выиграет, кое-кто проиграет! Возможно, твоего будущего мужа через месяц выгонят с работы – "Вы не соответствуете новым требованиям"?
- Господи, ты что, не найдешь работу? Ну, не будешь зарабатывать такие деньги, ну, и что? Другое неприятно, - она поцеловала его, - свершилось! Нам сегодня сказали, что пятнадцатого мы уедем на десять дней в совхоз под Каширу.
- Черт! – обозлился Алик, - а мне двадцать четвёртого в Тарту, делать материал об университете, там двадцать пятого расширенный ученый совет, только раз в году. Долго не увидимся!
- Аличка, время разлуки течёт медленно, но быстро проходит. Мне без тебя будет тоскливо, но надо привыкать к твоим командировкам. Спи, родной.
 Он закрыл глаза, но сон не шел, дела агентские крутились в голове. Алик попытался осмыслить, что же произошло, как жить дальше.
                *               
Что стряслось? «Нам не нужны журналисты, нам нужны пропагандисты …»! Глупая фраза, разве вообще журналистика не есть пропаганда? А что,  Новый завет не есть пропаганда определенного образа жизни, недаром власть так боится и преследует религию? Проповедь, произнесённая с амвона или с трибуны Дворца съездов, разве не есть пропаганда? Конечно, есть, любая вырвавшаяся изо рта мысль есть или агитация или пропаганда, но есть умная и глупая, есть ищущая грамотные пути и есть заводящая в тупик! Понятно, не с нашей конформистской психологией обсуждать вопросы высокой политики, но разве руководители не понимают, что когда идиот произносит правильные вещи, они становятся идиотскими?
Юрка Долбоносов, тихий человек, влюблённый в фотографию, перед собранием успел рассказать, что наш куратор Берлога отказался подписать ему командировку в Дагестан, где Долбонос должен был делать материал о татах. Зачем нам муссировать вопрос о горских евреях, возмутился полуответственный начальник, живут и живут, кому они интересны!? Наивный Юрка пошел с ним спорить, да выскочил из кабинета, умирая со смеху: Игорь Александрович задание ему придумал – поезжай в Прибалтику, найди на каком-нибудь предприятии трех подруг, соответственно литовку, латышку и эстонку и сделай фотоочерк о нерушимой дружбе республик Советской Прибалтики! Сам не найдешь, подруг тебе выделят соответствующие партийные органы, и назови  "Родные сёстры"! Главный кадр материала, захихикал, Макар – фонтан Дружбы народов на ВДНХ! Посмеялись, а хотелось плакать! Если в машине наглухо закрутить гайки, она не будет работать. 
Смутное время, всякая нечисть поднимется, доносы начнутся, анонимки! Ну, появился один дурак, так что, их раньше не было? Эх, глупость хуже невежества, от невежества можно избавиться, а от глупости никогда! Если что, без Ефрема и Бабки тяжко будет. Где сейчас найдешь такого главного редактора? Только в ГРУ, грустно улыбнулся Алик.
                *         
Пятнадцатого Алик проводил Ксению. Там, у автобусов, на которых их отвозили в совхоз, он увидел Иванопуло. Ксения оказалась права – довольно мерзкий тип: провинциальный бонвиван с галстуком на ковбойке под джинсовой, производства киевской фабрики, курткой, с начищенным до блеска комсомольским значком – бездна вкуса! Под усмешку Алика он оказался в одном автобусе с Ксенией, хотя автобус был одним из худших.
Дней через пять, Ксении удалось дозвониться со станции, повезло – Алик был на Кутузовском. Ей пришлось пройти четыре километра, в штабной вагон, где был телефон, и откуда многие звонили, Иванопуло её не пускает, постоянно требуя свиданий. Оказался большой негодяй, я самая худшая, у меня меньше всех дневная выработка, он ставит в ведомость гораздо ниже, чем я вырабатываю. Поселили нас в вагончике, шестеро девушек, вполне симпатичные, утром и вечером помогаем друг другу помыться, душа, как ты понимаешь, нет. Если сможешь, перед отъездом в Тарту, позвони Сонюшке и Олегу, приезжайте, я уже скучаю.
Алик позвонил Соне и Олегу, они договорились в ближайшую субботу поехать, а обрадованный приглашением Гошка даже выпросил у дяди "Победу".
Нашли быстро, Ксения дала точные ориентиры. В этот день студентов отпустили пораньше, дали возможность передохнуть. Ребята навезли продуктов, по этому поводу в вагончике был устроен пир, но безалкогольный, Гошка схватился от отчаяние за голову – забыли! Готов был съездить в ближайший магазин, но выяснилось – никто не хочет, а ему нельзя – за рулем! И, как выяснилось потом, повезло!
Ксению нельзя было узнать. Из городской девушки-студентки она превратилась в заправскую совхозницу – простая юбка, простые чулки, сапоги в глине, натруженные руки – зачем всё это будущим врачам? Увлеченный новым образом жены, Алик не заметил, как в вагончик втиснулась большая несуразная фигура.
- Что за пьянка? - писклявым голосом вопросила фигура с мятым бабьим лицом, в застегнутом брезентовым дождевике и высоченных резиновых сапогах, хотя на небе не было ни облачка, с брезентовой сумкой через плечо, - кто такие, почему посторонние люди мужеского пола в женском общежитии?
Девушки замерли.
- А вы, собственно, кто такой? – заинтересовано спросил Олег, протирая очки. – Кому мы должны отвечать на вопрос?
- Кто такой, кто такой! Бригадир совхозный. Ишь, тоже мне – городской!  Счас поймёшь! Рази можно пьяную гульбу со студентками устраивать, приехали тут! Не позволю! Участок моей бригады, ответите соответственно!
- Извините, как вас зовут? – Олег становился все вежливей и вежливей.
- Не имеет значения! Что себе позволяете, москвичи называется! Счас милицию вызову, протокол составим и в институт им пошлем за поведение такое.
Гошка уже было открыл рот для указания адресов, но наткнулся на предупреждающий взгляд Ксении и замолчал.
Олег встал и вытащил своё удостоверение.
- Олег Николаевский, комментатор иновещания Всесоюзного радио, Игорь Громов, научный обозреватель Всесоюзного радио, Олег Мильк, специальный корреспондент АСС. Товарищ Мильк уезжает в командировку по заданию ЦК, приехал сказать "до свидание" своей жене, Ксении Бардиной, вот она, послана вам в помощь на уборку урожая, который, я не сомневаюсь, один из лучших в районе, а может быть, даже в области, так как сами вы не справились с уборкой. Если вы, товарищ бригадир, найдете здесь каплю алкоголя хоть в  одной кружке, я сам дам вам адрес, куда писать телегу. Но если не найдете, и экспертиза подтвердит, что в нашей крови нет и миллилитра алкоголя, то мы составим протокол с подписями свидетелей, и подадим на вас в суд за клевету по статье 208 часть первая, срок от шести месяцев до трех лет.
Гонор с бригадира заметно слетел, подействовал спокойный, уверенный тон Олега.
- Ну, вот что, - смешался он, просмотрев удостоверения, - если проститься с женой, я не против, но чтоб тихо было, без драк, а то наши деренские могут.
- Не волнуйтесь, мы постоим за себя и за честь наших дам, - Олег сейчас  был похож на плохо одетого английского лорда.
- Даже кулаки чешутся, так постоять хочется! – заставил всех улыбнуться Гошка.
Бригадир уехал, а девушек прорвало: надоел Иванопуло, каждый вечер сюда шляется, вертится вокруг Ксении, уговаривает на свидание, это он натравил бригадира, приведите его в порядок, Ксения уже уезжать собралась, а это в институте расценят как бегство.
Глаза у Олега стали как маленькие щелочки, казалось, очки начинают сильнее блестеть – минута гнева! Соня поёжилась:
- Олежек, не наделай глупостей, не стоит!
- Стоит, но глупостей не наделаем.
Они разыскали Иванопуло в штабном вагоне, предъявили удостоверения, и попросили оставить наедине. Олег зло, сквозь зубы, сказал:
- Теперь откровенно, как старшие товарищи с младшим. Мы тебя бить не будем! Не будем только потому, что мелковат ты для нас, щенок, связываться противно! Упаси тебя, сукиного сына, еще раз подойти к Ксении с гнусностями, и не только к ней, ты всем им сильно надоел, понял? И в нарядах правду восстановишь, слышишь, тля болотная, я лично проверю, смотри, не рискуй собой! Рот не раскрывай, ты только головой кивай, голосок у тебя мерзкий,  недоносок паршивый! Не будешь послушненьким, ославим на весь мир, запомни, фельетон о тебе и тебе подобным уже в чернильнице, сгноим, из комсомола, из института вылетишь! А чтоб у тебя в извилине зарубка осталась, дай-ка я тебя по-детски за ушко отдеру!
Гаральд и ахнуть не успел, как его ухо превратилось в кусок красного  распухшего мяса! "Командир" застонал.
- А вот и свидетели, как, выходя из вагончика, ты поторопился закрыть дверь и не уберег свое ухо! Ты, парень, - он потрепал кривящегося от боли «командира», - не плачь, краснота к вечеру пройдет, два-три дня поболит, все же дверь металлическая.
Они молча побрели обратно.
- Олег, - спросил задумчиво Гошка, - два вопроса: откуда такое знание уголовного кодекса, и где кончается твоя гуманность?
- Какой кодекс, - засмеялся Олег, - в руках никогда не держал, не знаю, есть ли такая статья в нем, сплошная импровизация, по ходу в голову взбрело. А гуманность кончается там, где начинаются пакости, - он взорвался, - ненавижу подобных слизняков! Резерв анонимщиков, доносчиков, провокаторов!
Гошка покачал головой.
- Может, ты и прав! Покажешь, как надо хватать за ухо противника?
- Прием, Гоша, зверский, диверсантский, если полностью проводить, от болевого шока человек теряет сознание, это холодное оружие, оно тебе надо?
Через поле, навстречу им бежали взволнованные Соня и Ксения.
- Олег, - Соня припала к нему, - ничего не позволил, тебе ничего не будет?
Ксения, целуя и смеясь:
- Езжайте домой, а то мои девушки в вас влюбились, теперь делят, кому кто достанется!
- Высока! – заорал Гошка, - они пусть едут, а я остаюсь.
- Гошенька, - засмеялась Ксения, - тебя-то как раз и приняли за моего мужа!
                *          
В агентстве воцарилась мрачная тишина, все в ожидании замерли. Кое у кого злорадно поблескивали глаза, другие были озабочены – останусь-не останусь, третьи равнодушно взирали на происходящее – плевать, подушка подложена, четвертые не волновались, были уверены в себе.
Расцвела подозрительность, мелкие грязноватые склоки грозили перейти в крупные раздоры, перешептывание по углам стали, чуть ли не основной формой общения. Невский ходил с видом человека, с котором Брежнев по утрам делится сокровенными планами. На вопрос, что знает, многозначительно корчил физиономию – не могу говорить, скоро узнаешь! Врёт! Если бы что знал, давно бы  стал намекать. Алик подразнил его Хайямом:
                "В этом мире неверном не будь дураком,
                Полагаться не вздумай на тех, кто кругом,
                Трезвым оком взгляни на ближайшего друга –
                Друг, возможно, окажется злейшим врагом!"
И пожалел! Чертов язык! Сашка обиделся, а Севич счастлив! Зря!
Вежин, Волковедов и иже с ними не отходили от стола Славки, перехватывая все заявки на съёмки, да им никто и не мешал. Алик вместе с Эмкой за два дня сняли репортаж из английской спецшколы для провинциального английского журнала. Макар носился с беременной Варварой, беременность проходила не вполне благополучно, он был растерян, издёрган, было не до съёмок, потому Алик с Эмкой отсняли моды, но не в Доме моделей, а в ГУМе. Эмка быстренько завёл роман с манекенщицей, выше его почти на голову, чем ужасно гордился.
Ванька Ольгин шатался по всем редакциям, канюча командировку, но  безрезультатно. Тогда он стал выпрашивать Аликину Тарту, Ванька даже новую песню затянул: "Ты женишься, в Москве ты быть обязан, мне ж Светка надоела, я вырваться хочу, на волю требует душа!", но Алик стоял насмерть – ему самому хотелось бежать из стен агентства.
Поэт ходил, как в воду опущенный – его Данилкину объявили о переводе в "Совбабу"! Это все равно, если бы академику Колмогорову предложили преподавать арифметику в начальных классах средней школы в Урюпинске! Женька страшно переживал, считал своим долгом уйти, и уже дал согласие перейти в "Правду".
Ермолай приходил на работу, здоровался и тут же таинственно исчезал, никто не знал, куда. Наконец недели через две он позвал Алика и Поэта в буфет, где объявил, что подает заявление об уходе, ему не интересно быть пропагандистом, да и все равно его скоро сократят, погром в союзной информации вчера закончился, завтра начнётся у него. А чем закончился, знаешь? Алик отрицательно покачал головой, его два дня не было в агентстве, занимался квартирой, осталось всего ничего, и можно праздновать староселье.
- Филя Конюхов узнал, что сократили, даже не спросив у него, двух его самых лучших обозревателей, двух Артёмов – Маринского и Авдюшко! Злой, с кипящим от возмущения разумом, побежал в кадры отбивать ребят, а через пять минут выходит растерянный, с круглыми глазами, и говорит – меня тоже! Сначала посмеялись, а потом погрустнели – экое скотство! Ничего по- человечески, обращаются как с быдлом! Не хочу дожидаться этой минуты, не хочу видеть торжество в глазах мелких гадов – наших кадровиков и других агентских мерзавцев, их немного, но они торжествуют!
Поэт горестно вздохнул.
- Что получается? Маринский, Авдюшко, вчера Косте и Максиму объявили, ты, Женя, уходишь, ещё несколько человек – цвет агентства,  кто же останется?
- Про-па-ган-дис-ты! Любичев и компания! Все те, кто скрежетал от зависти зубами! Их час настал! Не в утешение тебе – журналистика живет так же, как и общество, она существует в нем, развивается и, если общество умирает, то умирает и журналистика, это так.
- Жень, а ты куда наярился?
- Други мои, не удивляйтесь, я женюсь и исчезаю из этого города! Надолго, может быть, навсегда!
- Эмигрируешь? – догадался потрясённый Алик, - купил проездной билет в виде жены? Или мама караимка заиграла?
- Ребята, не надо, лучше вам не знать! Судьба иногда выкидывает удивительные коленца, может, ещё доведется нам распить бутылочек пять водочки, но хочу сказать, что времена, проведенные в агентстве, работа и дружба с вами были лучшими в моей жизни! – у Ермолки предательски засверкали глаза, - на сотворения агентства ушли годы, а понадобилось десять секунд и одна фраза, чтобы разрушить! О вас всегда буду вспоминать с уважением и с нежностью!
Он полез в карман, достал флягу и разлил по пустым кофейным чашечкам.
- Поэт, ты тоже уходишь! Среди нас самый смелый Алик – он остаётся! За тебя! Поцелуй за меня Ксению, я ей бесконечно благодарен за то, что она полюбила тебя, она красивый и умный человек! Будь с ней ласковым, иногда ты становишься необузданным хамом, причем на ровном месте!
Они выпили и разошлись!
Тоска!
                *          
Дня через три Алик заглянул в комнату редакторов, там сидела Вера.
- Алик, что с тобой, который день ходишь опущенный. Мне кажется, ты слишком болезненно реагируешь на происходящее, совсем от отдела отбился, работаешь только на журналы, вспомни, все-таки лучшие фотоочерки здесь готовятся. Можешь что-нибудь предложить интересное? Давай, найдем тему, снимешь?
- Верон, честно отвечу – не хочу! Придумали творческую секцию, да превратилась она из места творческих дискуссий в орган сведения счётов, материалы оцениваются не качеством съёмки, а по тому, кто снял, а второй вопрос – сколько за какой материал бабок отвалили! При мне Купреев обрушился на Ваньку Ольгина за завод – формализм, отснял железки, а образ советского рабочего не создал! Демагогия, как инструмент закопать человека! Материал превосходный, какие точки Ванька нашел, ракурсы – Родченко позавидовал бы! Токарь с задранной головой, вертикально вниз снятый – шедевр! Послушать бы Вежина – не реально, не жизненно, у токаря голова вниз всегда опущена – тьфу! Смех и грех – голова опущена! Следом Зудин показывал свои "Одесские бульвары", так слюни роняли от восторга, ещё бы, ученик самого Севича! Я смотрел, смотрел, а потом вопрос задаю – причем здесь слово "Одесские"? Бульвары как бульвары, аромата одесского нет, ведь Одесса – страна в стране, почитали бы Бабеля! Накинулись на меня, как стервятники – жанры, каждый кадр рассказ о человеке, "нет вмешательства в жизнь, только "подглядано"!
- Алик, ты не совсем прав, в словах Тараса много предвзятости, но и правды тоже много!
- Верочка, у них правда не поиск истины, а мститель!
- Ты видел спортшколу Невского?
- Видел. Здорово снял.
- А вот Устинович, его поддержал Севич, предъявил, по-моему, справедливую претензию – Саша увлёкся объективом, пятисотмиллиметровым что ли, и съёмка получилась несколько однообразной.
- Веруля, Бонюэль в своих фильмах снимает знаковые детали, заставляет думать – а зачем они? Сергей Герасимов – широкие пейзажные полотна, мол, любуйтесь! Разные художники, разные творческие принципы, нельзя же всем снимать так, как хочет "певец русской деревни". Материал интересный, смотрится, я видел макет в "Спутнике", Люда Клодова сделала – сказка! Это Сашкин стиль, почерк его, ни с кем не спутаешь. А как и чем снято, кому какое дело! Всё равно, что в соседские горшки на коммунальной кухне заглядывать! Невский мне рассказывал, как хочет снять детскую хоккейную школу. Вер, даже если реализует пятьдесят процентов идей, уже интересно будет! Он мыслит, придумывает и не делает вид, что подсмотрел, у него каждый кадр работает на идею, он к каждому материалу подходит как к съёмкам кинофильма.
- Алик, давно известно, через забор перепрыгивают там, где он ниже. Легче построить композицию и утверждать, что она отражает ту или иную сторону реальной жизни, чем выхватить из неё обобщающий, или, если хочешь, характеризующий момент.
- Верунчик, цель – одна, кисти разные! Все зависит от материала, что снимаешь. Вряд ли Федотов подглядел композицию "Вдовушки", его волновала тема вдовьего одиночества, и он нашел выразительные средства! Что, Иван Грозный именно так обнимал убитого сына? А Иванов? Он что, присутствовал при явлении Христа народу? То-то среди толпы Гоголя написал!
- Алик, никто этого не отрицает, но всё же мы не союз художников, а журналисты.
 - Я готов согласиться, что в фоторепортаже важен факт, но в фотоочерке должно присутствовать и осмысление факта. И я за разнообразие творческих подходов – всё имеет право на жизнь, Бабка права! Нельзя упрекать и заставлять делать "как надо", оно у всех разное, это "как надо"!
Вошедшая в комнату минут десять назад и прислушивающаяся к спору Нина, не выдержала:
- У вас абсолютно пустой спор! Вера права – у нас не союз художников, и Алик прав – кисти должны быть разными.
- Нина, не могу сказать, что я не уважаю Тараса, но терпеть не могу его потуги в философии и пустую демагогию о философичности фотографии и смысле творчества! Меня душит смех, когда "певец русской деревни" начинает теоретизировать, что "характерно для народа", и как этот народ отразить фотографически! Ещё один "светоч", указывающий путь к победе!
- Что ты такой злой! Как вы не любите друг друга! – рассердилась Вера, и вышла из комнаты.
Стоп, Алик! Опять вляпался со своим языком, забыл – у неё же роман с "певцом"!
- Олег, более серьёзный вопрос. Завтра ваше отчетно-перевыборное собрание, на следующей неделе всей нашей редакции. Ты собираешься в Тарту?
- Там двадцать пятого расширенный ученый совет, он бывает раз в году, мне просто необходимо там быть. Хотя бы один день, одно событие я уже прозевал – посвящение в студенты.
- Отлично! – обрадовалась Нина, - редакционное собрание двадцать седьмого, значит, ты будешь. Олег, - она посерьёзнела, - последнее время ты ходишь совсем потерянный. Я понимаю, ты лишился своих друзей, не только друзей, но и соавторов. Ты отдалился от нашей редакции …
- Нин, только за минуту до тебя Верка упрекала в том же!
- Олег, это ни для кого не секрет, но ты должен понимать – наша редакция, твоя родная, существует, и нам всем вместе нужно доказывать, что она есть, а без неё нельзя! Перестал снимать плановые темы, работаешь у нас только на аккредитациях, конечно, это вызывает разговоры. Завтра тебя изберут партгрупоргом …
- Если изберут.
- Изберут, все знают – рекомендация парткома! Тебе надо заявить себя какой-нибудь звонкой темой, и я нашла такую. Несколько дней назад я получила очерк из Волгограда о секретаре одного из городских райкомов партии. Написал собкор "Правды" в Волгограде, и очень прилично. Материал тяжелый для съёмки, нам надо вместе продумать его. После собрания и полетишь.
- Нина, помнишь, несколько лет назад я делал материал о молодёжной бригаде в Иркутске, её бригадир был делегатом съезда?
- Помню, - засмеялась она, - там у тебя голые мужики из бани бежали в озере! Дискуссия возникла.
- Если бы не Бабка, то наши консерваторы завалили кадр, а Бур, мне передавали, хохотал, когда в журнале увидел. Но это ерунда, бригадир недавно стал первым секретарём горкома партии, у меня есть связь с ним, давай его сделаем героем.
- Я против по многим причинам. Во-первых, Макар мне говорил, что он стал твоим другом, и вам будет не до съёмок, поверь мне. Во- вторых, самое главное, уйдет масса времени на согласование кандидатуры, а потом ответят – молодой, ещё ничем себя не проявил, мы вам рекомендуем вот этого, проверенный кадр. А тут всё готово, возьми почитать текст, мне кажется живой человек, любит рыбалку с костром, хорошо играет в шахматы, даже разряд есть, жена – актриса волгоградского драмтеатра.
- Ага, " с режиссером я сидела, чай пила, конфеты ела, я бы …"
- Олег, прекрати свои мерзкие шуточки! – Нина не на шутку разозлилась, - будешь снимать или нет?
- Буду! – тоном клятвы произнес Алик, и поцеловал Нине руку, она, рассерженная, отмахнулась, а он спустился вниз в кабинку и задумался.
Тема провальная. Как бы ты хорошо не снял, всё равно будет плохо! Почему? Потому, что тему понимают все – от нового председателя правления до дворника! И если кто-нибудь не найдет чего-то своего, родного, то будет вопить о недоработке и автора, и редактора. В этом мирке, где  подлость и заурядность в почете, Нинка, честный и открытый до наивности человек, хорошо ко мне относится, от всей души хочет помочь выбраться из плохого настроения, но что она может? Её аргументам иногда трудно противостоять – пользуется умом и образованностью, искренне верит в партию. Нет, правильно сделал, что согласился!


Глава 19
               

Партгруппа собралась в комнате редакторов. Присутствовали все, стало быть, кворум был. Акимушкин прочел свой отчетный доклад, явно надиктованный Бухтой, читал нудно, не повышая и не понижая голоса, только протягивая "а" и "о", отчего невыносимо клонило в сон.
Все выступавшие, человек пять, осознали важность момента, единодушно поддержали последние решения ЦК партии, который просто нуждался в их поддержке, пообещали удвоить энергию в выполнении его решений о серьёзном изменении роли агентства во внешне политической пропаганде, активности и наступательности. Ванька, сидевший рядом, прошептал на ухо, сколько будет, если ноль умножить на два, не смог стереть серьёзность с лица Алика – он сдерживался огромным усилием воли. "Мы все должны стать активными пропагандистами советского образа жизни, его высокой морали!" заявил Вежин. Особенно, если в эту мораль входит писание подметных писем и стукачество, усмехнулся про себя Алик, но кивнул головой вполне серьёзно, в знак согласия. И вспомнил деда …
                Воспоминание
Когда я дрался, и бывал бит, дед наказывал за слабость. Когда я бил кого-нибудь, то за силу – нечего её демонстрировать на более слабых! В конце концов, мне надоели вечные наказания, и я перестал драться! Дед удовлетворённо хмыкнул, и сказал – наконец-то ты поумнел!               
Настоящий конформист!

Его кандидатура, выдвинутая Бухтой, к удивлению, не вызвала никаких возражений. В открытом голосовании не было ни одного голоса против. После собрания Волковедов поздравил, и Алик не уловил в его словах иронию.
- Знали, что тебя партком рекомендовал, потому и отмолчались, - прокомментировал в буфете Борька, - иначе такая свара была бы!
- Борь, из-за чего склоки устраивать, должность-то вот такая, - и Алик показал кукиш.
- Но партийная! Ты теперь, если по-русски, унтер-вождь!
На том, расхохотавшись, и разошлись. 
                *               
Алик не первый раз приехал в Тарту, любил этот город, особенно старую часть. В ней что-то было от "Города мастеров", спектакля, на который отец водил его ещё в классе третьем или четвёртом. История Горбуна так его тронула, что он потом ещё раза три смотрел красивую сказку. Ратушная площадь и окружающие улочки, их не коснулась современная застройка, напоминали декорации к спектаклю, и он прекрасно чувствовал себя в городе.
В поезде ему практически впервые повезло – в купе вместе с ним оказался очень милый старичок, с которым они развернули пакет, сунутый ему Маринкой, и оба удивились, не сочла ли девочка его за голодного Гаргантюа, и на сколько дней был выдан сухой паёк? Они вкусно поели, часов в десять уснули сном праведников.  Утром он поселился в маленькой уютной гостинице недалеко от университета. У администратора его ждала записка от Адели Розенфельд, сотрудницы городской газеты, автора текста.
Она оказалась милой дамой. Они уселись в ближайшем кафе и обсудили все проблемы материала. Сюрприз – оказывается, утром позвонил Бородин, главный редактор журнала «Soviet Life» издаваемый в Америке, попросил передать, что очерк решили сделать главной темой майского номера, потому надо снимать широко.  Странно, вчера я был в Москве, болтался в коридорах.
В университете все уже предупреждены, препятствий чинить никто не будет, но, тут, она замялась, я вас прошу, не обижайтесь – о некоторых московских привычках надо забыть. Алик расхохотался:
- Адель Викторовна, составьте мне список привычек, от которых мне надо отказаться, я буду неукоснительно ему следовать.
Розенфельд тоже рассмеялась, однако Алик подумал, что же это за хамы сюда приезжали, если они вынуждены предупреждать об этом!
- Алик, вы знакомы с профессором Паулем Тийитом? Нет? Странно, он просил вас позвонить ему, как только приедете, вот его телефон.
Действительно, странно, понятие не имею и никогда не слышал. Однако, недоумение сразу прошло, профессор оказался хорошим знакомым Сёмы Магделя, нашего собкора по Эстонии, про которого в шутку говорили: никто не знает, где кончается Председатель правительства Кэбин и начинается Магдель – его знала вся Эстония! Уникальный человек, приветливый, учтивый,  всегда в хорошем настроении. Родные языки  – русский, эстонский, немецкий, английский хуже! При Алике Сёма переводил с английского на немецкий беседу двух иностранных журналистов. По окончанию Алик поинтересовался у немца, хорошо ли Сёма говорит по-немецки? Не просто хорошо, удивился вопросу журналист, он говорит по-немецки с берлинским акцентом! Сёмка чудесно заикался, это как бы украшало его речь, делала более милой, располагающей.
Как-то Алик оказался в Талине девятого мая, и Магдель пригласил его торжественно пообедать в ресторане. Алик обалдел – количество наград на его груди могло поспорить с генеральскими! Увидев широко раскрытый рот, Семен с усмешкой рассказал, что в сорок первом году его пытались забрать в эстонскую армию, но он понял – это беда, и при первом же удобном случае перебежал в советскую, где всю войну прослужил во фронтовой разведке. Ты в разведке?! Второе изумление! Да на тебе с твоим носом печать стоит – еврей, какая фронтовая разведка? А вот какая, чуть не обиделся Семен: ночью, нас никто не видел, мы со связистом переходили линию фронта, он подключался к их связи, а я от имени командира, звание и имя заранее узнавали, отдавал нужный для нас приказ куда двигаться, а там наши ждали. При удаче – награда, а удач много было, надо знать немцев с их патологической, у них это в крови, подчинительностью приказам начальства, даже нелепых.
- Мы крепко надували их нашей дезинформацией – засмеялся Сёмка, - а немецкий мой сомнений ни у кого не вызывал, я учился в немецкой гимназии. Алик хохотал – Семка, анекдот, не про тебя ли придумали: еврей, рядовой, раз в месяц принося фашистское знамя, получал награду. Наконец, командир у него спрашивает: Шлёма, как тебе это удается, ты ж герой? Шлема пожимает плечами – очень просто, меняемся!
Семен взбесился – болван, стыдно тебе! Больше никогда такую дрянь не рассказывай, даже заикаться стал меньше, только подонки могут такое рассказывать, ты что, не понимаешь это? Алик растерялся, он почувствовал себя неловко.
                *               
Заглянув в университет, он затем отправился к начальнику станции, где гарантировал себе место в поезде. Причина - в Москве состоится важная "пропагандистская акция", на которой он просто обязан быть! Удивительное дело – Алик врал, и начальник станции, по глазам мужик умный, с усмешкой в глазах, явно понимал, что Алик врёт, но билет вечером был! Самое интересное – в купе он оказался один!
Пред съёмкой он зашел в знакомое кафе на Ратушной площади. Ему всегда нравилось – "Ратушная"! Не то, что "Горсоветовская" или "Райсоветовская"! Кафе оказалось заполненным, Алик еле нашел себе место, но не успели принести ему бульон, как соседи, весело о чем-то разговаривающие, закончили обед, вежливо попрощались с ним и ушли, а к нему за столик тут же села девушка в студенческой шапке, блондинка, типичная эстонка. Через три минуты они разговорились, её звали Кирсти Ляятс, она с острова Кихну, поступила в этом году в университет на филологический факультет, окончив, будет учительствовать в школе на острове. Алик обрадовался, он был на острове, там маяк и один рыболовецкий колхоз, школа на центральной усадьбе и почти у всех мотоциклы. Он рассказал ей, как председатель приказал привозить им с Эмкой рыбу и шпроты в "Дом рыбака", колхозная гостиница для важных гостей, а картошку и многое другое они воровали на колхозных огородах. Керсти смеялась, спрашивала, почему вы не попросили? Знаешь, как только мы заговаривали, нас никто не понимал, по-моему, демонстративно – русский язык! Да, у нас не любят русских, вы грубые, никогда не просите, всегда требуете, как будто мы обязаны. Да не русские, жлоб в принципе явление наднациональное, сказал Алик, а про себя подумал, если ещё сказать, что я не русский, то как это повернулось бы – неизвестно, эстонцы во время войны создали карательный батальон СС, боролись с "внутренним врагом", особенно с тем, у кого красовалась желтая шестиконечная звезда на груди.
Ученый совет начался с некоторым опозданием. Заседание проходило в небольшой, амфитеатром, аудитории, забитой до отказа – совет был расширенный. Скучно проходил! Эстонцы народ вежливый, но холодный, темпераментом не блещут, хорошо, что Алик взял спасительный широкоугольник, закон – если нет сюжета, а снять надо, возьми объектив двадцать миллиметров, кадр будет!
Спасли два члена совета. Один, как потом выяснилось, профессор математики Крис Тоом, выступал живо, энергично жестикулируя, с богатой мимикой и вызывал в аудитории неоднозначную реакцию – кто-то одобрительно улыбался, а кто-то осуждающе качал головой.
Второй, похожий на Эйнштейна, с умными глазами под густыми бровями, полуседой шевелюрой и роскошными висячими, тоже полуседыми усами, активно не реагировал на выступления, но выражение лица время от времени менял. Профессор почти всё время с интересом следил за съёмкой, и только раза два удалось поймать его на внимании к чему-то другому. Алик спросил у Адели, кто это? Та вытаращила глаза:
- Ты не знаешь, кто это? - он раздраженно пожал плечами, откуда мне знать тартуских профессоров!
- Но он ученый с мировым именем, это Юрий Михайлович Лотман, заведующий кафедрой русской литературы! Я даже не знаю, кто он на самом деле: филолог, историк, искусствовед, культуролог, семиотик, философ-мыслитель – он всё вместе, человек энциклопедических знаний, ренессансного масштаба, он гений! В Кяэрику основал летнюю школу по изучению знаковых систем! Я видела, он следил за твоей съемкой, видимо, ему было интересно. Знаешь, к следующему своему приезду напечатай, что ты сегодня снял, и покажи ему, я устрою тебе встречу, и сама поприсутствую – безумно интересно! Ты помнишь портрет князя Феликса Юсупова кисти Серова?
- Помню. Спесивый молодой человек.
- Помнишь, что на руках у него?
- Нет.
- Собака. – Алик покачал головой – что у него на руках! Кто! - Мы как-то вечером собрались у него, и в процессе разговора Лотман вдруг сказал, что собака Юсупова своим необыкновенным, знаковым аристократизмом, собачьей утонченностью и красотой, становится аналогом хозяина, таким же героем, может быть, даже главным …
- Ты хочешь сказать, что он в моих фотографиях разглядит то, что я не снимал? – засмеялся Алик, - подобно тому, как он разглядел в картине то, что Серов явно не рисовал? В трактовке Лотмана это сатира, что вряд ли понравилось бы князю, а портрет известен во всем мире. Но вообще очень интересно. Приеду в середине декабря, застану занятия, зачеты, экзамены, теперь и Лотмана.
Портрет Лотмана оказался уж очень хорош, Алик не ошибся, но Вера отнеслась скептически, в материале он не нужен, власти относятся к нему прохладно, к его  литературоведческим работам много претензий. А не организовывай летние школы, расстроился Алик, что ж так не везет, как хорошая фотография, так Феллини не тот режиссер, Лотман не тот ученый, материал о больных раком слишком пессимистичный! Интересно, что скажут, если снять неожиданный психологический портрет Леонида Ильича? Искажение действительности? Или её лакировка?
                *            
Ксения молодец, вовсю занимается квартирой. После института вдвоём с Маринкой носятся по хозяйственным и другим магазинам – обустраивают гнёздышко! Мать плывёт от Ксении – полная гармония! Алик удивлялся, романтизм, любовь к поэзии вполне уживается в ней с практицизмом. К тому же она оказалась недюжинным квартирным декоратором: каким-то образом, Алик потом выяснил каким, она купила модную гостиную мебель, в новой стенке едва уместились книги, Алик удивился, как же они раньше помещались, новая раза в два больше! Очень просто, заметила мать, раньше они валялись у тебя где попало, а теперь аккуратно расставлены.
Ксения удачно повесила в спальне Коровинский этюд к картине "У балкона". С этюдом был связан смешной случай: отец Коровина не любил, да и этюд считал подделкой. В конце концов, он сломал мать, и та вроде бы, Алику казалось – лишь бы отвязаться от бубнящего отца, согласилась ещё не продать, только вызвать оценщика. Отец вызвал эксперта из знаменитого антикварного магазина на Арбате, но когда тот установил подлинность подписи, отец, с недоумением глядя на полотно, отказался от продажи! История появления полотен Коровина и Полякова у матери, а у тетки трех этюдов Клода так и осталось невыясненной – семейная тайна! Даже в тяжёлые тюремные времена мужей они их не продали. Хранить тайну – достоинство, сестры обладали им в полной мере!
Алик раскрыл секрет удачных покупок. Под ними, на третьем этаже, поселилась приятная дама лет тридцати с девятилетней дочкой. Имя – Тоня, Антонина, занятие – администратор ресторана "Гавана". Администратор – это бывший метрдотель! Борьба со словами-космополитами! Да ведь администратор тоже не русское слово! Алик долго думал, какое русское название придумать должности, и придумал – "поглядало"!
Тоня обладала колоссальными связями почти во всех сферах торговли, поэтому не мудрено – что такое дефицит, она не знала. Прекрасная фигура, приятное лицо, но вот огромный рот приковывал к себе внимание своим несоответствием с другими, более мелкими, чертами. Когда он увидел её в первый раз, то с усмешкой сказал – такой рот Гошке понравится, надо бы их познакомить, и нарвался на такой обжигающе-ледяной взгляд, что, выскочив из комнаты, понял – острить на эту тему опасно, Ксения в курсе различных форм любви! "Надеюсь, ты позволил себе это в последний раз?" – холодно встретила она вернувшегося Алика.
                *               
Нина расстроилась – материал о секретаре перенесли на весну, герой лежал в больнице, потом в отпуск, зима – плохое время для съёмок в Волгограде посоветовал автор текста, начинать лучше всего в мае.
Прилетел Густав Гусак. Кроме чешской прессы он никого не интересовал, и Славка аккредитовал Алика, но попросил – никаких номеров не выкидывай! Алик рассмеялся – честное слово не буду!
Встречали во Внуково-2. Собралась вся верхушка – Брежнев, Подгорный, Косыгин, Полянский, Устинов! Катушев занимался соцстранами, его присутствие было обязательным, а многие другие просто демонстрировали своё уважение к "заморскому гостю"! По протоколу!
Самолёт на несколько минут задерживался, "небожители" стояли на крыльце аэропорта, переговариваясь между собой, а снимающая братия расположилась невдалеке, за верёвкой заграждения. Вдруг Косыгин отделился  и подошел к репортером.
- Здравствуйте, товарищи, - дружелюбно поздоровался он с журналистами.
- Здравствуйте, Алексей Николаевич! – как на параде ответили пораженные операторы и фотокорреспонденты – такого в их практике не было!
- Давно хочу у вас спросить, вот вы все фотографируете иностранными фотоаппаратами, наверное, японскими или немецкими, а почему не нашими? Мне недавно подарили "Зенит", я попробовал – очень хороший аппарат.
Пауза. Вопрос интересный! И вдруг прорезался тенорок Сергея Иванова:
- Алексей Николаевич, так вам весь завод один экземпляр готовил, небось, ручной сборки, и линзы ручками полировали, а нам …, - и он картинно вздохнул.
Все засмеялись, и Косыгин тоже улыбнулся.
- Так пусть и вам эксклюзивные экземпляры готовят, если серийные не могут, я поддержу вашу просьбу, - и, заметив, что все уже двинулись к трапу подрулившего самолета, тоже отправился туда.
- Во, Серёга, теперь "Лейку" сдашь в редакционный музей, а снимать будешь "Зенитом"! Сам напросился! – смех потряс ряды репортеров.
Гусак вышел из самолета в темных очках, но, спускаясь по трапу, снял их, репортеры облегченно вздохнули и отсняли традиционные кадры – поцелуй Брежнева, все радостные стоят в линеечку у самолета, и проход с поля.
Странно, все снимают линеечку, но кроме "Правды" её никто не печатает! А дело, как объяснил Алику правдинский репортер Саша Пафнутьев, в том, что в кадре должны быть все встречающие члены Политбюро, если даже кто не попадал в кадр, то члена-лишенца врезали из другого негатива, бывало и из старых съёмок.  Следят, что ли, за этим, недоумевал Алик? А как же, рассмеялся Саша, утром первым делом – как я выгляжу, где стою – близко от Леонида Ильича, иль далёко! Престиж, измеряемый сантиметрами!
Никто из репортёров не торопился, съёмка была скорее протокольной, чем нужной, в два часа переговоры в Екатерининском зале, они и пойдут в газеты, поэтому все тихо переговариваясь, спокойно, не торопясь, брели к машинам.
 - Ты что, решил продолжить мои разговоры с членами Политбюро? Плохо кончаются, - с ехидцей остановил Алик Сережку.
- Э, нет, парень, то ты полез к Никите, а то Алексей Николаевич вопрос задал! Ра-а-азница! – протянул он многозначительно, - послушай-ка, ты на переговоры пойдешь?
- Пойду. Опять в торец против света попрошусь.
- Ага! – довольно рассмеялся Сергей, - сразу видно, ты давно в Кремле не появлялся! Ты Остроносову кадры привез с торца? А он всем показал и сказал,  что Генеральному понравилось, теперь там не пробьёшься. Так что, давай, договоримся, у тебя прокол – я тебе срезаю негатив, у меня – ты? Идёт? 
- Идёт!
- И в центре подготовки тоже?
- В каком центре? – как вкопанный остановился Алик.
- Ну, ты совсем гикнулся, не знаешь? – удивился Сергей, - завтра с утра Гусака везут в центр подготовки космонавтов. Туда не всех берут, спроси у Остроносова.
Как же такое упускать? Славка тоже наверняка не знал, иначе не аккредитовал бы!
Перед переговорами все собрались у десятого подъезда, и, едва появился Остроносов, Алик бросился к нему.
- Василий Валентинович, я завтра еду? – почти с мольбой спросил он.
- Ты? – Остроносов сурово посмотрел на Алика, - в списке есть. В десять автобус для прессы от гостиницы "Октябрьская", знаешь?
- Ещё бы, - возликовал Алик, - я же живу во дворе гостиницы, со стороны Власьевского!
- Знаю, - улыбнулся Остроносов.
Интересно, а что ты не знаешь про меня, подумал, отойдя, Алик.
                *            
В автобусе человек шесть советских журналистов и куча чешских. Окна занавешены изящными занавесками. Три человека, на лицах которых написано, кого представляют. Посмотрел на Серёжку, и оба улыбнулись – а сколько тех, на лицах которых ничего не написано!
На ступеньках встречают Герман Титов и Борис Волынов. Титов сосредоточен, чувствуется напряженность. У Волынова открытое, доброе лицо гостеприимного хозяина. Другие неизвестны. Остроносова нет, вместо него Гришка посматривает, но и без него понятно – снимать только космонавтов, остальных бесполезно, всё равно Главлит не пропустит.
Радостная встреча на ступеньках. Гусак в черных очках. На аэродроме снял, а здесь не тот уровень, можно и в очках. Сережка спросил у то ли помощника, то ли пресс-атташе Президента, нельзя ли снять их, но тот почему-то доверчиво, вкрадчиво, почти шепотом сказал, что у товарища Гусака сейчас нездоровы глаза, ему вреден яркий свет, и он уже попросил товарищей кинооператоров, чтобы они не светили прямым светом в лицо.
Привели в зал. Осмотрели скафандры, Титов давал объяснения, Гусак с интересом слушал. Из окружения, после осмотра кабины, последовал вопрос о туалете, вопрос интересный, давно вертелся в голове Алика, и не только у него. Показали устройство, разъяснили как, и куда. Один из тех, у кого всё было написано на лице, загородил спиной, будто прикрыл амбразуру. Герой! Не выдадим секреты, тем более сортирные!
                *          
В агентстве даже в коридорах напряженная тишина. Не та, что перед бурей, другая – усталая, унылая. Кое у кого подленькая радость в глазах – конец вашему счастью, наше время пришло! Алик не мог понять своих ощущений, но через некоторое время вдруг осознал – тоска по прошлому!
Надо понять, такова жизнь, другой сегодня не будет. Героя борца из тебя не выйдет, ты такой же, как и все вокруг тебя. Даже больше – сидишь на собрании, слушаешь враньё и околесицу, что несут Чепоровы, Волковедовы, Вежины, Любичевы, задыхаешься от злости, а вполне серьёзно киваешь головой – согласен! Нет, не все! Илюша Габай, Павел Литвинов, Лариса Богораз, одношкольник Буковский, другие …  Ещё в конце пятидесятых Илья сказал: "Не лезь, Алик, в эти дела, не для тебя это, ты другой"! Вот и попал ты, Олег Константинович, в общество тех, кто вывешивал флаги в зависимости от того, кто вошел в город: белые, красные, зелёные или черные! Только что флагами не орудовал …
Ванька Ольгин стал председателем творческой секции, Сережка Птицын профоргом. Чепоров процедил сквозь зубы: "Компашка! Взяла власть в свои руки!" Сережка провозгласил своей "политической линией" защиту интересов фотокорреспондентов! От кого и что конкретно защищать объяснить внятно не смог, Невский снисходительно похлопал его по плечу – "Валяй!".
"Певец русской деревни" долго объяснял, какие права должен отстаивать Сергей как профсоюзный лидер. Сергей слушал, слушал, потом пожал плечами и пошел к Ваньке в кабину с вопросом, он что – дурак? Или подлец? Нет, не подлец, помрачнел Ванька, что касается дурака, так это, Серега, одно и тоже!
У Ваньки свои проблемы. Составляя план работы секции, он включил туда и творческий отчёт фотокорреспондента Вежина, чем вызвал взрыв злобы не только у него.  "Начали! – прошипел Волковедов, - теперь не дадут спокойно работать!".
- Я отчитываюсь публикациями своих фотографий в советской и зарубежной прессе! – разорался Вежин, - а что думает про мои снимки Мильк, так мне наплевать на его мнение!
- Что ты к нему пристал, - завёлся Тарас, - человеку уже под пятьдесят, а ты его на посмешище выставляешь!
- Тарас, ты гений! – покатился со смеху Борька, - смотреть фотографии Вежина, это точно посмешище!
- Не передёргивай! – вконец обозлился Тарас, сообразивший, что брякнул.
Умнее всех сказала Нина – вам что, интересно смотреть его снимки, вы что-нибудь почерпнёте из его творчества?
- Только, как не надо снимать, творить интересно можно и нужно даже в Доме Дружбы, а не их вечные группки – их посол и наш чинуша! - пробурчал Иван.
- Оставьте их в покое, в конце концов, они вам дают возможность творить, свободно работать над темами! – рассердилась Нина, - не устраивайте склок на ровном месте.
И она права! Сражающийся с другими никогда не заключит мира внутри себя!
                *               
Ксения целиком ушла в учебу. Длинными осеннее-зимними вечерами Алик пытался её уговорить сходить в ДЖ поужинать или посмотреть какой фильм, но она неизменно отвечала – нет времени, там ничего интересного. Только пару раз ему удалось вытащить её в театр посмотреть в "Современнике" "Народовольцы" и "Чайку". С "Народовольцев" она ушла почти равнодушной, а вот от "Чайки" осталась в полном восторге. Алик пожал плечами – типичный мхатовский спектакль, полный романтизма, реализма и других "измов", в пьесе, где все главные герои истеричные провинциальные девицы. Дешёвый декаданс: " Это траур по моей жизни! Я несчастна!", " Любовь провинциальной девочки! О, как мало ты себя знаешь!", "Мною овладели страстные, сладкие мечты … любовь юная, уносящая в мир грёз …" – передразнил Алик Тригорина. У Чехова одни стреляются, другие стреляют и не попадают, в третьих стреляют на дуэли и попадают! Нину Заречную играет Ассоль из "Алых парусов", повадки сохранились! Только Валя Никулин прекрасен, почти современен! Ксения удивилась – ты не прав, ты не понимаешь Чехова. Ксюшенька, меня раздражает манерничанье эпохи сентиментализма чеховских героинь и героев, бесконечные "О, ты …", "О, как …".
Даже после театра, Ксения садилась за секретер и готовилась к занятиям. Увы, "её пример другим наука"! Алик поехал в университет, обнялся с Тамарой Николаевной, деканом вечернего и заочного отделения, выслушал поздравления по случаю выздоровления и получил ворох отрывных талонов на сдачу экзаменов. Дома разобрал на кучки: это Кириллу сдавать, это Вадику, это Славке, а с философией приуныл! Кафедра находилась на Ленгорах, знакомых педагогов там не было. Опрос друзей и знакомых ни к чему не привел – не наши, пришлые. Увидев его с кратким философским словарём, Ксения развеселилась – кривые пути закрыты, придется идти напролом, но ты не забудь,  словарь – он ведь краткий!
- Зато интересный, - отпарировал Алик, - слушай: "кибернетика – реакционная лженаука, возникшая в  США после второй мировой войны, форма современного механицизма". И дальше: "По существу кибернетика направлена против материалистической диалектики марксистского, научного понимания законов общественной жизни"! Во как! Понадобилось почти двадцать лет с момента написания, чтоб мы поняли – авторы либо безграмотные жулики, либо просто жулики! Почитав словарь, я понял, что существует философия знания и философия силы! Одна естественная, другая навязанная, одна для свободных людей, другая для рабов.
- Возьми учебник посвежее, - отсмеявшись, сказала Ксения, - попадешься на какой-нибудь отмененной философской доктрине. Идем спать, чувствую себя не очень хорошо.
                *    
Алик с тоской смотрел на отрывной талон: доцент Михнев!
- Поезжай на Ленгоры, договорись с ним, когда будешь сдавать, - сказала Лера, куратор курса, правда, Алик уже сбился, на каком он курсе, вчера в пивном баре ДЖ сдавал партсовпечать Лёшке Збарскому, с которым начинал учиться, - Владимир Николаевич мужик ничего, интеллигентный, вполне современный и не злой, тебе с ним будет легче.
Легче! Куда как легче с Кириллом, а какой спектакль дружочек устроил! Пришел к нему сдавать советскую литературу, пока обнимался и разговаривал с Лидией Александровной, появился Толя Андросов, сели играть между трёпом пульку, закончили где-то около часа ночи. Талон взял, а зачётку забыл, Кирилл и говорит – приходи утром на факультет, я буду принимать как раз этот период у одной группы. А в аудитории глаза поднял и:
- Студент Мильк! Берите билет и готовьтесь к ответу, - увидев недоумение, - берите, берите! – а глаза весёлые, ещё бы, любимый розыгрыш пошел!
Ведь не пошлёшь никуда, пришлось брать! А там первый вопрос – речь Горького на первом съезде писателей! Второй – роман Леонида Леонова "Соть"!
Алик удивился, есть такой роман? Не то, что не читал,  не знал, что написан! Что обозначает слово "соть"! Может, единственное число от слова "соты", которые пчелиные? О речи Горького слышал, но о чём вещал "вестник революции", убей бог – не помню, кажется, там о социалистическом реализме шла речь. Ну, погоди, озлобился Алик.
- Садитесь, студент Мильк, - купаясь в предвкушении удовольствия, пригласил Кирилл, - первый вопрос.
- Речь великого пролетарского писателя, гуманиста, мыслителя Алексея Максимовича Пешкова была м-м-м … посвящена проблемам метода социалистического реализма, неким ответом на идеологические колебания рапповцев во главе с Авербахом, - затянул Алик демонстративным тоном пономаря, - и …
- Студент Мильк, вы не читали речи Горького! – давясь от смеха, строгим тоном произнёс Кирилл, - переходите ко второму вопросу.
Алик окончательно озверел.
- В тысяча девятьсот сорок первом году фашистские полчища коварно, без принятого в мировой практике предупреждения "Иду на вы!", напали на нашу великую страну. Весь советский народ в едином порыве, от мала до велика, ведомый родной партией большевиков,  встал на защиту нашей матери-земли! Встал подобно тому, как великие заступники земли русской от Ильи Муромца до Ворошилова вставали на пути врагов отечества! Встал, противопоставив фашистской военной машине наш советский патриотизм, беззаветную преданность идеалам коммунизма и учению Ленина, - торжественно, на сколько был способен, начал Алик, подражая Левитану, - и все соти нашего общества сплотились в огромные соты …
В аудитории воцарилась тишина!  Кирилл еле сдерживался, чтобы хохот не вырвался наружу, ему нужно было сохранять роль строгого педагога.
- Студент Мильк вы читали роман? Ответьте, когда он был написан?
А хрен его знает, когда! Но нырять надо.
- В сорок четвёртом году.
- Стыдно, студент Мильк, - совсем по мхатовски вздохнул Кирилл, - стыдно с такими знаниями приходить на экзамен! Не читать речь Горького! Разве может себе позволить это будущий журналист! Я уже не говорю об обязательной потребности образованного человека в романе Леонова!
Он взял зачетку, и стал что-то писать в ней. Алик видел – своим аккуратным почерком Кирилл выводил "отлично"!
В коридоре его обступили – что он тебе написал, двойки же не ставят в зачётку? Алик мрачно спрятал книжку в карман, не показывать же "отлично", сказал, что запись его не интересует, и гордо удалился! Дома он ничего не рассказал об экзамене, не хотел шутом гороховым выглядеть!
                *            
Он приехал в здание гуманитарных факультетов на Ленгорах часа в четыре, застав пустые коридоры и аудитории. Еле-еле нашел кафедру, оказалась запертой. С досадой вышел на лестничную клетку покурить, и тут его кто-то окликнул. Удивленный, обернулся и увидел стоящего за спиной Володю, того самого Володю, Ирининого знакомого, или друга, или ещё кем, про которого Гошка с усмешкой сказал, что он только с виду разночинец, а в душе Ленин! Только тебя здесь нехватало, подосадовал Алик!
- Ты хорошо выглядишь, я вижу, окончательно выздоровел, я рад за тебя. Все мы были ошеломлены твоей болезнью и очень расстроены, так все неожиданно случилось, счастье, что закончилось благополучно. Я вижу, ты даже женился, - обратил он внимание на кольцо.
- Нет, обручился, - с неохотой ответил Алик, - как Ирина? С тех пор, как мы разъехались из переселенческого пункта, я не видел её.
- Нормально. Она прекрасно защитила диплом, осталась в аспирантуре, занимается своей любимой научной проблемой – наследственностью. Как ты к этому относишься, она мне рассказывала, пожалуй, я ближе к тебе, чем к ней. А ты обручился с той красивой девушкой, которую мы с Ириной встречали у вас во дворе, медсестрой, кажется?
- Теперь студентка мединститута.
- Роман врача и пациента становится тривиальным, - усмехнулся он, - дело, по-видимому, в том, что все мы стали пациентами.
- Или все стали врачевателями, - развеселился Алик.
- Что привело тебя в мою обитель?
- Мне надо найти доцента Владимира Николаевича Михнева. Ты его знаешь?
- Знаю. Зачем он тебе?
Черт бы его взял, раздражился Алик – зачем, зачем?  Тебе какое дело!
- Не сердись, - Володя уловил перемену настроения, - я не просто так спрашиваю.
- Мне сдавать ему зачеты и экзамен, надо договориться о времени.
- У тебя с собой отрывные талоны и зачетка? Давай.
Он подошел к окну, вынул ручку и расписался в зачетке, поставив зачеты и "отлично" за экзамен. Изумленный Алик уставился на него.
- Алик, - он рассмеялся, - перед тобой доцент Владимир Николаевич Михнев, которого ты знал прежде как Володю. Не всех героев страна знает в лицо!
 В метро Алик подумал – так я доберусь до красного диплома!
    

 Глава 20


В двадцатых числах декабря Алик уехал доснимать тартуский университет. Слава богу, сказала мать, не будешь мешать Ксении готовится к экзаменам, она молодец, не то, что вы – шантрапа! Вчера до трёх ночи играли в карты, да ещё не молча, я от ваших споров проснулась, у твоего Армена Аршаковича голос полковника на плацу! Не забудь позвонить Гале, она скучает без Ксении и очень волнуется за младших – Юрик пришел поздно домой, от него пахло вином, а Мариночка стала постоянно курить. Взрослеют, вздохнула мать.
- А что хочет Галина Александровна? – пожал плечами, - я начал курить в восьмом классе, кстати, с подачи Мишки, в девятом мы с Витькой, Толей Мословским и Фимкой Купером распили перед вечером в школе первую бутылку коньяка в подворотне "Диетического", а Юрка уже в десятом классе! Отстаёт в развитии.
- Нечем хвалиться! – вскипела мать, - не вздумай рассказать об этом Гале! Одного не могу понять, как тебя, Бориса и Виктора приняли в партию. В итоге вы её разложите!
- Мать, - глубокомысленно произнес Алик, - значит, мы нужны партии именно для этого! – они рассмеялись.
Ксения усердно готовилась к сессии, после завтрака она усаживалась с лекциями по истории партии. Давай, помогу тебе, предложил Алик, но Ксения отрицательно покачала головой:
- У тебя своя история партии, у партии своя, во многом вы не сходитесь, - она потянулась, - знаешь, мне надоело заниматься, давай сходим погулять, погода роскошная – легкий морозец и снег поскрипывает – так красиво! Ещё лучше, пройдем пешком к маме, там и пообедаем, позвоню Маришке, чтобы она испекла для тебя любимых пирожков. Все равно Васса Владимировна собралась к Софье Владимировне, а мама обижается, мы не приезжаем к ним, а где взять время! Пойдем?
Пирожки были восхитительны!
                *            
В Тарту огорчение  –  Лотмана не было, уехал в Ригу на конференцию, а ведь так надеялся снять его на экзамене, со студентами на лекции или на консультации, но увы! Расстроенный бродил по университету, снимал жанровые сценки со студентами, лабораторные занятия, ему даже повезло: на занятиях по химии одна растерявшаяся студентка что-то не так сделала, из колбы выплеснулся яркий фонтан, а Алик, который до этого увидел её растерянное лицо, успел снять.
На репетиции студенческой самодеятельности он приметил и решил снять какой-нибудь придуманный, но интересный сюжет с прекрасно танцевавшей девушкой. Она была очень мила, даже красива, с располагающей, обаятельной улыбкой на лице и удивительно тонкой талией. Кристель, так её звали, с радостью согласилась, и сразу же придумала сюжет: они написали на картонке по-эстонски "Тихо! Идут зачеты!", прикрепили на двери аудитории, чуть-чуть приоткрыв ее, и она с зачеткой в руках прекрасно сыграла нерешительность,  испуг перед входом в аудиторию. Эстонка, но удивительно легко, без жеманства шла на контакт, и Алик не выдержал. Утром, проводив её в университет, облегчённо вздохнул, поняв, что для неё это всего лишь лёгкое приключение, однако весь день чувствовал себя подлецом, и почему-то с особым ожесточением мылся в ванной – грех смывал.
В спортзале он обратил внимание на парня с хорошим, открытым лицом, наверняка грозы университетских девиц, который согласился помочь ему, и устроил такую азартную игру в «коробочку», что Алик чуть не заплясал от удовольствия. Он же закрыл парадную дверь на выход, и, пока не собралась внушительная толпа студентов в студенческих шапках, никого не выпускал, а Алик из окна второго этажа снял симпатичный кадр – много, много студенческих шапочек!
Выручил профессор Крис Тоом. Как и на ученом совете, он, энергично жестикулировал, принимая экзамен, что-то внимательно слушал, что-то комментировал, веселился, заводя студентов, готовящихся к ответу. При этом ни он, ни студенты совершенно не обращали внимания на фотокорреспондента, нет его в аудитории  - и всё тут! Все бы так, подосадовал про себя Алик.
Он уже взял билет на вечерний поезд на Москву, но не на "Эстонию" через Ленинград, начальник развёл руками – ни одного свободного билета – Новый год! Другой, через Псков, уезжал на четыре часа раньше. За день до отъезда, Алик зашел в универмаг и наткнулся на английские костюмы, серые в черную тонкую полоску, один из которых сидел на нем, как влитой, к тому же недорого – сто десять рублей! Он давно хотел такой, немедленно купил и спросил у продавщицы, откуда? Прибрежная торговля – равнодушно ответила продавщица. Не знаю, что такое прибрежная торговля, но что Эстония живёт своей, отдельной от Советского Союза, жизнью, так точно – ночные бары, варьете, мюзиклы, накануне он смотрел "Хелло, Долли!" в театре "Ванемуйне", теперь модные английские костюмы! Всё бы ничего, но в кармане после покупки оставалось полтора рубля на два дня!
К моменту посадки в поезд живот прилип к позвоночнику, а голова  стала звенеть от голода. Мечты о доброй бабушке с варёными яичками и жареной курочкой оказались иллюзией, на весь вагон было два пассажира – какой-то сумеречный мужик и Алик! Он рухнул в постель, мучительно стараясь если не уснуть, то хотя бы забыться в полусне!
Сквозь дрёму он услышал разговор в коридоре, потом открылась дверь, в проеме появился маленького роста человек в военной форме:
- Вставай, парень, попутчик явился, проводник сказал, что  ты нормальный мужик! – неожиданно густым баритоном сказала военная форма. Алик готов был уже взорваться от злости, пустой ведь вагон, но форма, из миража принявшая вполне материальное очертание в виде подполковника ВВС, опередила:
- Вставай, вставай, ужинать будем, дома не успел, жена в дорогу снарядила, - и он стремительно выставил на стол две бутылки водки, горячую картошку в полотенце, огурчики, лучок, квашеную капустку, горячие пирожки и – жареного цыпленка!
 Воистину, получают только те, кто вожделеет!
До утра просидели за "ужином". Подполковник оказался сказочным попутчиком! Компенсация за прошлые "удачи"! Служит в дивизии, расположенной под городишком с удивительным названием – Дно, говорит, очень симпатичный городок. Дивизия, помимо положенного дежурства по охране воздушных границ, выполняет отдельные специальные правительственные задания. Только в воздухе вскрывается запечатанный сургучом пакет с грифом – "Совершенно секретно! Вскрыть только после взлёта!" – рассказывал летчик. А там всего-то задание: американский авианосец вышел в море, надо бы его посмотреть, но без конфликтов! Подлетаю, а с авианосца сразу трое срываются и пристраиваются – двое по бокам, а третий подо мной, это чтобы я ничего не фотографировал, а те двое над авианосцем не позволяют пролетать. Смотрю вправо, а там за штурвалом знакомый, негр такой симпатичный, не черный, а шоколадный, мы с ним уже не раз и не два встречались в воздухе, капитан американских "Air forces". Смеётся, на пальцах волну показывает, ну и переговариваемся. Иван, они всех нас так называют, а мы их Сэмами, как здоровье, как дети, я знаю, у тебя дочь болела,  как начальство, и я у него о том же. Он чуть-чуть по-русски, я чуть-чуть по-английски, так и объясняемся. Предупреждает, к кораблю не подлетай, у меня приказ сбивать вас. Ну, это ещё кто кого, шутя, сомневаюсь я, смеёмся и разлетаемся! Правительственное задание выполнено, дали им понять, что в курсе выхода авианосца в море, а они нам – не подлетайте близко! Все довольны!
Интересно, развеселился Алик, на верху власти – стратегия, в середине тактика, а в основании обычная жизнь! Кто-то рассказывал, во время долгого затишья на фронте, наши солдаты, встречаясь с немецкими, мирно расходились – кому охота вот так глаза в глаза убивать друг друга! Даже обменивались куревом, наши им махорку, они – сигареты. И те, и другие, попробовав, плевались.
                *               
Дома мать устроила скандал: еще в себя окончательно не пришел, а уже взялся за старое, посмотри на себя, от тебя несет! А что можно требовать от человека, проведшего ночь в компании подполковника! В агентство он не поехал, молча улегся спать, и проспал до пяти часов, когда появилась обрадованная Ксения.
- Соскучилась, - она прижалась к нему, - тебе привет от Абрама Львовича, сказал, чтоб ты ему показался. Да, звонил незнакомый мне Гриша, объяснил, что отдыхал вместе с тобой в Рузе, он встретил Гошу, который рассказал ему о тебе. Жалел, что вы не виделись, оставил телефон. Приезжали Сонюшка с Олегом, Соня страшно расстроена – родителям дали разрешение на выезд, а брату её, Борису, нет.
А чего он ждал, идиот, вскипел Алик, с номерного завода и сразу во враждебное государство! Показал костюм и рассказал о полутора рублях на два дня, о летчике с ночным ужином, умолчав о водке. Повеселившись от полутора рублей, она весьма скептически отнеслась к лётчику, а вот костюм вызвал восторг – наконец-то!
- Мы будем встречать Новый год у мамы, наденешь костюм и рубашку с галстуком, - твердо заявила Ксения, - наконец, я полюбуюсь на мужа во всей красе. Во всей …
                *               
С утра Ксения убежала в магазин, а Алик начал обзвон с поздравлениями. Черт, почти все встречали Новый год дома или у знакомых, постарели, что ли! Только Мишка Космачев отправлялся в Дом литераторов и, как всегда, заныл – дома у него не всё в порядке, он устал, ему нужна такая же девушка, как Ксения! А откуда у него будет порядок, если он своими глазами обволок пол Москвы!
Брат Миша пытался устроить литературный диспут о входившем в моду Кафке, попытки были сразу же пресечены, слишком красивый день был за окном, совсем не кафкианский!
Маркуша спросил, как поживает Марина? Алик удивился, ты мне должен рассказывать об этом, но получил в ответ тяжёлый вздох! Так и надо, позлорадствовал он, это тебе не афоризмы придумывать.
Позвонил Ванька Ольгин. Новостей никаких нет, все притихли, перед новым годом никто не хочет склочничать. Вчера сдали экзамен Дорогаловой, спасибо тебе, замечательная женщина, удивительная, восторгался Ванька, она после нового года приглашала к себе на рюмку чая, просила тебе передать поздравление, будешь третьим. Не третьим, а первым, сердито буркнул Алик, и оба расхохотались.
Володька случайно задержался дома, объяснил – нет времени на трёп, ему надо на рынок за продуктами, быстренько поздравили друг друга и положили трубки. У него шумная компания, он верховодит – непререкаемый авторитет! Математики, физики, матефизики, лирики, металирики, даже аккордеонистки – все смотрят ему в рот! Постоянный мат-перемат, скорее бравада, средство защиты, но и демонстрация духовной силы – и я так могу! Володька плавает от удовольствия, наконец-то реализуется мечта всей жизни – я лидер! Все почитают друг друга гениями, других там нет! Любое слово, любое действо любого из компании вызывает у всех телячий восторг! Начало любой фразы "Есть соображение ума …" – и все в экстазе! При этом не то, что не дураки, а умные, образованные ребята, значит, срабатывает комплекс неполноценности.
Алик здорово обиделся, когда в компании, что-то рассказывая и имитируя пьяного, обратился к Вовке с вопросом – "Ты меня уважаешь?", неожиданно нарвался вдруг на серьёзный ответ: "Нет, Алик, скорее я тебя люблю"! Даже его общество притихло! Процесс отдаления между ними вступил в решающую фазу.
Позвонил Кирилл, он тоже встречает дома, Лидия Александровна неважно себя чувствует, Аделаида Георгиевна и Сашенька тоже остаются, приезжайте, проводим старый, а Новый поедете встречать туда, куда собрались. Ксения обрадовалась – обязательно заедем!
Дверь открыла Лидия Александровна. Тоненькая, стройная, в темном платье с белоснежным широким воротником, по-старушечьи мудрым и по-прежнему красивым  лицом, с большими глазами, в которых сразу засветилась радость. Глядя не неё  отчётливо понимаешь, на ком держится мир!
- Господи, милые! Как замечательно, что вы приехали! Какие цветы в декабре – упоение! Мы все вам очень рады – и Деля, и Александр Николаевич, в первую очередь, Кирилл! Так трогательно, что вы нашли время для нас. Олег, дай я тебя поцелую, давно не видела! Какое счастье, ты крепнешь день ото дня! Ксения, вы молодец, это ваша заслуга! Он, безобразник, всё делал чтобы заболеть и вас найти, теперь, я вижу, делает всё, чтобы не потерять! Шучу, шучу, – она засмеялась, - женским сердцем вижу, как вы его любите! Сейчас появится Саша и, как всегда, при вас распушит хвост!
- Конечно, распушу, разве Деля не перестала бы меня уважать, если бы я перестал любоваться истинной красотой, - появился в коридоре Александр Николаевич, обнимая Алика и Ксению. Они весело переглянулись, эта мысль уже кому-то из них приходила в голову.
- Ну, вот какой ловкий, всем приготовил комплименты – и Ксении, и мне, а главное, самому себе, - Аделаида Георгиевна расцеловалась с Ксенией и с Аликом, - надо постучать Кириллу, он, наверное, сидит с наушниками, слушает Би-би-си. Я попросила его, не могу слышать звук глушилок, страшные ассоциации в голове возникают. Сразу за стол! Алик, к чаю твоё любимое вишневое варенье!
- Аделаида Георгиевна, - засмеялась Ксения, - когда мы приходим к Тосе, ему подают его любимое клубничное, к маме – она торопится поставить на стол из крыжовника, у Пети Николаева набрасывается на яблочное, Айдын прислал трехлитровую банку из айвы. Алик, есть варенье, которое ты не любишь?
- Ксюша, ты неправильно расставила акценты: я люблю не просто вишнёвое варенье, а то, которое варит Лидия Александровна; я люблю не любое клубничное, а только Тоськиной мамы Гали; Вера Алексеевна бесподобно варит яблочное, а из крыжовника потрясающее у Галины Александровны! Так же, как я люблю не просто жаркое, а только тёткино, или мамины котлеты, долму предпочитаю из рук Земфиры! Ещё самогон из Сибири и торт "Сюрприз" из любого магазина!
За столом Александр Николаевич расхохотался:
- Кирилл рассказал нам, как он принимал у тебя экзамен. Самое смешное, когда я потребовал, чтобы он подробно рассказал содержание повести или романа, то он тоже не смог! Спрашиваю, как же ты утверждаешь, что Алик не читал его, если сам не утрудился? Знаешь, что он мне ответил? Это ерунда, зная его, уверен был, что он впервые прочитал название в билете, но я, в отличие от него, знал, когда был написан роман, и задумался бы, если студент Мильк хорошо поставленным дикторским голосом начал говорить о первых "стройках коммунизма", и их последствиях. Кстати, твоё предположение, что "соть" единственное число от "соты" неверно априори! "Соть" – название реки, на которой строится комбинат.
- "Соть" – единственное число от "соты"? – засмеялась Аделаида Георгиевна, - сильное предположение! Куда денем слово "сота"?
- А мне, как всегда, не рассказал, - горестно покачала головой Ксения, - так и буду всю жизнь  узнавать о тебе по крохам ото всех, кроме, как от тебя!
- Что рассказывать? Болваном себя представлять? - пробурчал Алик, - Получил "отлично" за незнание советской литературы. Мне бы ещё историю партсовпечати проскочить у Сэма Гуревича.
- Проскочишь, - уверил Кирилл, - мужик умный, толковый, поди, лучше всех понимает, что предмет никому не нужен в том виде, в котором его заставляют преподавать. Тебе, кстати, очень идет костюм с галстуком, ты в нём почти респектабелен, настоящий англичанин! Ксения удовлетворенно улыбается, чувствуется, её влияние.
Пора было ехать. Все поздравили всех с наступающим Новым годом, Лидия Александровна перекрестила Ксению, и они ушли. Красивая семья! Бог сотворил этот мир не просто так.
                *               
Встреча Нового года прошла хорошо, Алик был доволен, давно он не чувствовал себя так спокойно, уютно, по-семейному. Все получили новогодние подарки, по традиции они лежали под елкой. Проводили старый год, посчитали его не самым плохим, несмотря на тяжелую середину. Алик подумал – действительно, инфаркт, зато потом Ксения! Уже четыре месяца живём вместе, а ты боялся! Ксения словно прочла мысли Алика, подошла, обняла его сзади и нежно поцеловала. Все три мамы улыбнулись!
- Алик, я первый раз увидела тебя в костюме и при галстуке. Прекрасно!
- Лорд Бертран Рассел, известный борец за мир, - пробурчал Алик, - сказал о сэре Антони Идене, бывшем министре иностранных дел Англии: он не джентльмен, он слишком хорошо одевается!
- Вот, я тоже надел рубашку с галстуком, а никто не обратил внимания, - пригорюнился Юрик.
- Ничего, сейчас придет Нелька, она обратит, - ехидно заметила Маринка, - кстати, ты бы ей сказал насчет длины юбок, а то … - Алик внимательно посмотрел на неё, и она осеклась. Ксения под столом благодарно пожала руку.
Часа в три-четыре все разъехались, а Алик с Ксенией остались там ночевать, утром собирались поехать в Архангельское погулять.
День был сказочный. Всю ночь шел снег, за городом появились сугробы, каких давно не было. Легкий морозец, светит солнце! Что ещё надо для хорошего настроения? Но Ксения почувствовала недомогание. Дома сразу улеглась в постель. Приехавшая мать взволновалась, сказала – глаза блестят, мне не нравится, девочка устала, ей надо хорошенько отдохнуть.
Алик познакомился с братом Сони. Симпатичный парень, в глазах которого застыла вековая грусть еврейского народа, теперь отказник. Немудрено, только наивный мог надеяться на другое – не поработав ни дворником, ни истопником в котельной, ни грузчиком в магазине, сразу из инженеров номерного завода в эмигранты! Дубина! Алик высказал ему всё!
                *      
После старого Нового года Алик сдал Тартуский университет. Материал оказался так себе, ни то, ни сё! Даже несколько удачных портретов не спасали его, сероват, традиционен – студенты так, студенты этак! "Певец русской деревни" углядел в кадре "игра в коробочку" постановку, и не ошибся! Невский поёрничал: "Ты, штымп, лапшу на уши не вешай, столько студенток-красавок, и ты удержался! Ксении рассказывай!"
Конечно, материал Севича был на несколько порядков выше, умнее, фотографически интереснее, но Колька Смольников сотворил чудо-макет для журнала: три кадра он сделал главными – на обложку вынес "Тихо! Идет зачет!" с хорошо подыгравшей студенткой из самодеятельности, а портреты Лотмана на совете и Криса Тома на экзамене он поставил каждый на разворот – и материал заиграл!
- Я так не снимал! Спасибо! – громко заявил Алик, демонстративно снимая перед Колькой шапку.
- Спасибо в карман не положишь, в стакан не нальёшь, - пробурчал довольный Колька, макет ему самому понравился.
- Эка тебе везёт, парень, надо же, попал на трезвую Смолу, здорово он тебя выручил! – отметил Эмка, а Сашка, обрадованный, тут же прошептал:
- Испортил, кунечка, ты ему настроение, где ему понять, не было бы Лотмана, не было бы макета, не было бы девки с надписью, не было бы обложки, не было бы коробочки, было бы скучно! А взрыв в лаборатории, «певец» до сих пор высчитывает, сколько карбида ты потратил! Четыре кадра есть – есть материал, скелет, остальное мясо!
- Санька, если ты его не любишь, какого черта ты с ним в командировки мотаешься?
- Откровенно скажу, в командировке он мотор, заводила! Мы с тобой поспать любим, перерыв на обед устроить, погулять с девушкой при луне, а он не! С криком – "моё отдай" рано встаёт, целый день бегает и тебя заставляет!  У него талант не снимать, а работать! От жадности! Заяц, даже если научится спички зажигать, все равно останется зайцем! Придумать не хрена не может, а в репортаже набирает, стрелок он хороший. Не, в тандеме полезен, он в командировку едет не за туманом, а за "капустой", и тебе хорошо! А у тебя что, другой подход к нему? Душой-то не криви!
                *         
В конце апреля Нина сказала: Алик, ты снимаешь на майские, зачем тебе это, я не знаю – ни уму, ни сердцу, все вы из года в год делаете одни и те же карточки, автора не узнаешь, но после надо вылетать в Волгоград. Тема актуальная, тяжелая для съёмки, легко может превратиться в традиционный набор – дома, на работе, легкие развлечения. Давай посидим, придумаем стержень, необычный поворот. По материалу он человек интересный, не стандартный. Профессия не совсем обычная – партработник. Мы привыкли к образу тридцатых годов – сапоги, галифе, полувоенный френч, тяжелый, подозрительный взгляд, ночью работает …
- В постели? С женой?
- Не будь циником, - возмутилась Нина, - оставь это Невскому.
- Нинуля, циник, это тот, кто знает правду и говорит правду. Чтобы стать циником, нужно быть умным и информированным человеком.
- А чтобы не стать циником, надо к уму добавить доброту и не быть хамом. О деле. Мне кажется, что партийные работники становятся людьми более широких взглядов, понимающими, что убеждениями и реальными делами можно добиться большего, чем наганом в кобуре. Они лишены партийного чванства, твёрдо проводят линию партии -  построение идеального коммунистического общества, и выступают с новыми экономическими идеями. Они – принципиальные, жесткие люди, но не жестокие. Абсолютное большинство из них имеют высшее образование помимо ВПШ или Академии общественных наук …
- Нинк, ты идеалистка! Если я циник, то ты сама наивность! Пока такие, как ты описала, завоюют большинство в ЦК, другие доведут страну до предела! Видела бы ты эти рожи, что обычно сидят в президиумах, вот они и правят бал!
- Новых меньшинство, но они есть, и мы должны рассказывать о них. И ты, и я вступали в партию с надеждой, что такие партработники появятся! Ты должен понимать, что сейчас момент перелома, момент смены поколений. В политике, как и в природе, ничто не делается просто так, значит, если появились подобные руководители, то они оказались нужны именно сегодня, а что собкор "Правды" делает его героем очерка, в какой-то степени ещё одно доказательство нового веяния.
- Пишет, но не для "Правды", а на экспорт, через наше агентство, впрочем, Ленин тоже из-за границы разрушал царскую империю, - увидев возмущенные её глаза, Алик засмеялся, - Нинуля, я понимаю, он разрушал, а мы созидаем! При этом я тебе могу по секрету сказать – советскую власть невозможно завоевать или сломать переворотом, она, как камень-валун, может разрушиться только сама и только от времени. Егор в Байкальске бодается, да лбом упирается в непробиваемую стену.
- Алик, ты невозможен! Убирайся в Волгоград, лучше, когда ты снимаешь, чем когда ты говоришь!
                *          
В аэропорту Алика встретила машина правдиста и отвезла домой к Виктору Григорьевичу, так звали собкора. Средних лет, с  умными глазами, с огромной шевелюрой, под которой неправдоподобно маленькими казались очки в тонкой, золотой оправе. Одет в джинсы! В хорошие, фирменные джинсы! Ничего себе – собкор-стиляга! Ну и ну!
За кофе он рассказал, что героя зовут Алексей Иванович, секретарствует в отдаленном районе Волгограда. Город растянулся вдоль реки на много километров, так что жить придется там, не в центре! Он ждет тебя в райкоме, ехать надо прямо сейчас, почти час уйдет на дорогу. Мужик он хороший, умный, надеюсь, вы с ним найдете общий язык, в шахматы с ним не играй, засмеялся Виктор Григорьевич, он кандидат в мастера и подтвержденный, часто играет в турнирах. С женой, имей в виду, возникнут трудности, она актриса в театре имени Горького, тщательно скрывает, кто её муж, запретила приезжать за ней на машине, и больше часа трясется в троллейбусе после спектакля. Советов от меня не жди, ты профессионал, а проблемы и Алексей может решить, но перед отъездом расскажи, что снял, я, если надо будет, внесу в  текст коррективы.
Беседа с Алексеем Иванычем заняла часа три. Он совсем разворотил план съёмок, написанный Аликом.
- Ну, зачем тебе партийное собрание? Скучно будет, протокольно, все на тебя оглядываться будут, по бумажке говорить. Вот во вторник у нас заседание райкома, из партии двоих будем исключать, там народу будет много, склоки раскрутятся, защитники у каждого найдутся.
Алик обрадовался – половину материала можно будет снять там.
- Алексей Иванович, и надо наоборот, прием отснять.
- Зачем? Банальщина это, сколько уж раз фотографировали прием –  на майские,  на Октябрьские,  к двадцать первому апреля! Партия как раз сильна тем, что оставляет у себя лучших, а от балласта избавляется, не количеством будем брать, а качеством! Вот ты тут написал, что хочешь дня два со мной по району покрутиться, так это пожалуйста, даже интересно. И в клуб шахматный съездим, я давно там не был, а вот с женой проблема, на пушечный выстрел она нас с тобой к театру не подпустит. Ты ей объясни, что для за границы, у нас в России никто не увидит журнала, тогда меня с ней на отдыхе сфотографируешь, а её отдельно в театре, да ещё там придется чего-нибудь соврать, будто спектакль снимаешь, а не её, но это сам уговаривай. С отдыхом, с расслабухой что-нибудь придумаем, трудно, правда, выходных почти не видно, что четверг, что воскресение – одно и то же, правда, на девятое мая три дня приходится, девятого я дежурю на Мамаевом кургане, а десятого или одиннадцатого что-нибудь придумаем. Проблемы есть?
- Возникнут по ходу, тогда и решать будем.
- Машину я тебе выделю, со мной в райкомовской не стоит ездить, люди разные, могут неправильно истолковать, а пока поехали ко мне, жена уже накрыла нам стол с волжской рыбкой. Водку пьёшь?
- Только её.
- Тогда всё в порядке!
Обыкновенная трёхкомнатная квартира в обыкновенном доме, правда, кирпичном. Обыкновенно обставлена. В кабинете, помимо письменного, ещё и шахматный столик. Над ним две книжные полки, набитые шахматной литературой. На других стандартный набор, как в заводской библиотеке – Ленин, Маркс, русская классика, много драматургии, плюс целая полка ротапринтных пьес современных авторов, какие ВТО распечатывает для театров – жена актриса! Дочь живет у бабушки в центре, там школа, где она учится, отсюда далеко ездить.
Жена – милая женщина, зовите меня просто Таней, не люблю, когда по имени-отчеству. Тогда я просто Олег, и я Алексей, для дома, на людях нельзя, должность такая – субординационная, он еле, сквозь смех, выговорил.
После трёх рюмок Алик приступил к атаке на жену секретаря.
- Таня, материал для журнала, который агентство издаёт за границей, никто, кроме большого начальства в Москве, не увидит, а за бугром читатели не поймут, как это – герой есть, а семьи нет! Алексей обещал что-нибудь организовать на трёхдневный отдых, если у вас не будет спектакля, там вас и сниму, а вот в театре любую сцену из любого спектакля, никто не определит, кого буду снимать. Танечка, поймите, без этого материал будет выхолощен, уйдет что-то человеческое, будет ваш муж выглядеть, как бездушная партийная глыба! Не поверят такому читатели, плохая пропаганда, а мне врежут как надо!
Татьяна задумалась.
- Знаете, Олег, при условии неразглашения кого и зачем, я, пожалуй, соглашусь, но в театре вам придется договариваться самому.
- Хорошо, с божьей помощью мне удастся это сделать. Танечка, а старожилы в театре есть?
- Что значит – старожилы?
- Те, которые работают года с сорок пятого или шестого.
- Почему вы спрашиваете?
- Таня, мой отец восстанавливал театр и был первым послевоенным директором.
- Боже мой, - она поразилась, - ваша фамилия Мильк?
- Да.
- Главный администратор Сквирский Лев Адамович вам знаком?
- Нет.
- Он приехал сюда вместе с вашим отцом, и до сих пор работает здесь, с уважением вспоминает отца, я с ним дружу, он много и часто рассказывал мне о нём. Он жив?
- Нет, умер пять с лишним лет назад.
- Извините. А …
- Было, - улыбнулся Алик, - полностью реабилитирован и восстановлен в партии без потери партстажа.
- А сколько лет пребывал коммунистом в тех местах? – поинтересовался Алексей Иваныч.
- Почти шесть.
- Мда-а-аа-а … Утешает – страна уже прошла исторический отрезок массовых репрессий, такое больше не повторится.
- А нельзя было обойтись без него?
- Видимо, нет. Все революции за всю историю человечества либо начинались, либо кончались террором. Наша тоже. Идея прекрасная – борьба с экономическим и политическим злом, но справедливость без защитного органа хуже несправедливости.
- Алексей Иванович, защитный орган, как правило, становится карающим мечом не справедливости, а революции.
- Хватит об этом, сколько голов, столько мнений, - вмешалась Таня, - история вас рассудит. Я о Сквирском, уникальный человек. Шефские концерты и спектакли проводит в обкоме, милиции и прокуратуре – и хозяин в городе! "Партия нуждается в шефстве над ней!". Утро начинает с того, что выливает бутылку коньяка в графин, но никогда не пьёт один, знаменитая фраза – "Если у меня есть коньяк, то почему актеру не выпить?". Уайльдовский афоризм: "Самый надежный способ избавиться от искушения, это поддаться ему!" единственный ответ на все упрёки! Днём в театре в свитерах, в куртках, но вечером, на спектакле, в идеально выглаженном костюме, белая сорочка, галстук. Перед каждым спектаклем обязательная проверка, как выглядят билетёры, гардеробщики, капельдинеры. Не дай бог, если что не так, выгонит без разговоров. Единственная страсть помимо театра – девушки! – Таня расхохоталась, - сначала все были племянницы, теперь внучатые племянницы! Жена, мудрая Рива, тоже веселится: "Я вас уверяю, мне страшно неудобно нести такую нелепицу, но я все-таки вас спрошу: где ещё вы могли бы видеть семидесятипятилетнего идиота, который бы не увлекался педофилией? А этот занимается ею со дня рождения, причем своего! Спросите меня, сколько мне было лет, когда он, так, официально говоря, увлёкся мною? Двенадцать? Слушайте, вы загнули! Четырнадцать? Немножечко ближе! Пятнадцать! А ведь я была честной девушкой, вы что, не верите? Ему тогда было двадцать пять, и пусть скажет спасибо моим папе и маме, что он ещё на свободе! А, эти сикилявки! Для них он поёт "Песню песен", да так, что режиссер Иоселе, дай бог ему здоровья, он  же грузин, этот Иоселе, Иосиф Муртазович, чтоб ему хорошо жилось, но папу его звали Менделем, начинает  фырчать от восторга, как медный чайник,  а глупые девки радуются, вот чему, я не понимаю! Мишигене!"
                *         
Весь следующий день Алик промотался с Алексеем Ивановичем. Они побывали на разных мелких предприятиях, заехали в порт и на гидростанцию. Там потрясённый, не верящий глазам своим, Алик увидел кровавое месиво у плотины – осетры прорывались в верховья реки! Стоявший рядом Алексей Иванович грустно заметил:
- Если ничего не придумают, рыба скоро уйдет от нас. Иран уже начал экспортировать чёрную икру, скоро монополистом станет, у них же нет таких гидростанций! Хоть бы кто подумал, что нужнее в этом месте – электричество добывать, или рыбу сохранить!
Зрелище жуткое – кровь в воде! Рыбы напролом идут, подчиняясь многотысячелетнему инстинкту – продолжению рода своего! Люди будут жестоко наказаны за неразумное отношение к тому, что создала природа – что электричество против жизни!
К концу дня Алик понял, что такие поездки бессмысленны, везде одно и то же – газета "Правда": "тов. Л.И. Брежнев посетил колхоз им. В.И. Ленина, тов. Л.И. Брежнев посетил завод им. Ильича!" Надо остановиться, а то получается протокольное почасовое отражение занятости начальника. Нужно другое, и в конце дня они сели в кабинете и снова обговорили материал. Алексей не согласился с Аликом, утверждая, что настоящая работа партийного руководителя среднего звена заключается в непрерывном контакте с народом, иначе будет утеряна связь, а остальное – как снять, улыбнулся секретарь. Завтра с утра я на совещании руководителей жилищно-эксплоатационных контор, кстати, одного из них будем послезавтра исключать из партии, а в четыре поеду на партком ремонтного завода. С домоуправами пойдем по объектам, а на парткоме скандал намечается, секретарь парткома рядовых членов партии не устраивает. Да разве такое возможно, кто их спрашивает? Рабочие, сударь, рабочие, традиции революционные сохранили! Посмотрим, пожал плечами Алик
К восьми часам Алик приехал в театр. Ещё днем он позвонил и договорился со Сквирским о встрече. Ничего неожиданного, Таня точно описала его. Он начал объяснять, что ему нужно для большого материала о городе снять сцену из спектакля, но Сквирский тут же перебил его:
- Что вы мне поёте, надо, так надо. Я уже имел беседу с главным режиссером, он сказал – пожалуйста, любой спектакль, но по ходу, и никаких вспышек, категорически запрещается! Слышите?
- Конечно – обрадовался Алик, - всё правильно. Я выберу день и спектакль, и позвоню вам. Лев Адамович, мне сказали, что вы давно работаете в театре?
- Так давно, что все уже путают, кто раньше родился – я или театр. Почему вы спрашиваете?
- Мой отец …
- Стойте – заорал Сквирский, - я идиёт! Дайте мне ваше удостоверение, я плохо рассмотрел его! Ну, конечно, я поц! Вы Мильк, Олег Константинович! Сын Кости! С ума сойти! Время, этот паразит несется, как будто его посадили в гоночную машину! Слушайте, мальчик, давайте помянем Костю, знаю, его уже давно нет с нами, я поздно узнал, иначе бы прилетел проводить его.
Он достал из шкафчика бутылку коньяка, тоненькие стаканчики, налил их до краёв, разломал плитку шоколада, взял свой стакан, поднял глаза к небу, одним духом выпил, и сказал:
- Господи, благословенны твои пути! Костя сейчас видит нас и радуется нашей встрече, он же мне о тебе, мальчик, много рассказывал! Отец научил меня понимать театр и чувствовать актера! Я узнал о том, что он на свободе от Гени Дудника, он прилетел сюда на гастроли, и ещё не пользовался такой бешеной популярностью и не шел красной строкой в афише. Это был один из счастливых дней в моей жизни, когда он сказал, что Костя снова с нами, а что положено делать в счастливый день? Правильно, мы отпраздновали, мы так отпраздновали, что Генька даже пропустил концерт! И что? Мне пришлось так напоить его администратора, что он понял – даже святые иногда грешат! Я представляю, нет, я вру, я не могу, и никто не может, даже мудрый Соломон, он же не сидел по пятьдесят восьмой, не может представить себе, что чувствовал Костя, когда вышел на улицу … Ну, давай ещё по одной, потому что нам не обойтись без третьей, надо за маму и за тебя!
Выпили.
- Догадываюсь, кого ты хочешь сфотографировать в нашем театре. Таня играет послезавтра Огудалову!
- А почему вы решили, что мне надо снимать какую-то Таню? – решил повеселиться Алик.
- О, молодой человек! Твой папа был умнее, он бы догадался. Утром приходит Таня и начинает меня расспрашивать о Косте, а вечером появляешься ты, его сын, и только идиёт не увязал бы эти две случайности! Больше я ничего не хочу знать –  не мое дело, но за счастье сына Кости я с удовольствием выпил! Мальчик, ты женат? Да? Жалко, а то у меня две дочери, и обе не замужем, но, по-моему, очень хотят! А зачем они хотят? Чтобы превратиться в их маму, но это нетрудно сделать и без мужей! Мальчик, давай выпьем и за их счастье!
Забыли выпить за "того парня"! Не забыли, коньяка не хватило!
                *            
Алексей Иванович рассмеялся:
- Ну и Лева, даже покойника уговорит с ним выпить! Олег, совещание с домоуправами отменяется, к четырем приезжай на ремонтный завод на партсобрание. Открытое, народу будет много
Алик сознательно опоздал, постарался незаметно, через дальнюю дверь пробраться в зал – народу было много, на него мало обратили внимания. Кто-то в президиуме недоуменно вытаращил глаза, увидев фотоаппаратуру, и наклонился к Алексею Иванычу, прошептав ему что-то на ухо, но тот успокоительно показал рукой – я в курсе, не волнуйся. Уже выступал секретарь парткома, краем уха, Алик, наблюдавший за лицами рабочих и сидящих в президиуме, услышал, что тот просит собрание освободить его от секретарства по многим причинам … Вокруг этих причин и разгорелся яростный спор, только два человека спокойно, с лицами, на которых ничего нельзя было прочесть, сидели, почти не поднимая голов – директор завода и Алексей Иванович! Давно уже позабыли про регламент – три минуты на выступления, перебивали друг друга, орали, вскакивали с места. Алик даже не слышал о чем говорили, он был счастлив! Вот это собрание, ликовал он про себя, сходка анархистов, отдельная тема, жаль, нет здесь собкора "Правды"!
Наконец, воцарилась тишина, слово взял Алексей Иванович. Он говорил темпераментно, жестикулируя, обращаясь в зал, и, что отметил Алик, не заигрывал с ним, а честно и откровенно выдвигая претензии.
- Насколько я понял из обсуждения, у членов партии нет принципиальных разногласий, а есть принципиальное непонимание друг друга, и в этом, безусловная вина Анатолия Владимировича. Вот что я тебе скажу, секретарь: мало иметь хорошие идеи! Надо, чтобы эти идеи были поняты и признаны остальными членами партии. И ты обязан это сделать. Мне кажется, - он обратился к залу,  - просто не кончилась ещё взаимная притирка. Оставьте мелкие, не принципиальные разногласия, поймите друг друга в главном! - Алексей Иванович поднял руки и развел их в стороны, будто собрался обнять весь зал – бац! И Алик снял кадр! А какие лица у тех, кто сидел на краешке сцены, всем в зале места не хватило – все, как один, смотрели на своего районного вождя! Подхалимский кадр – он словно дирижер, подтекст – партия руководит народом! А как нынешнее начальство одобрит! Гад ты, Алик, мелкий угодник, жалкая у тебя душа!
Обступившим после собрания рабочим он объяснил, что снимал по заданию "Правды" репортаж о партийном собрании, что его волновал не текст речей, а выразительность, темпераментность говоривших, то, что зрительно подтверждало их заинтересованность и активность, что он доволен съёмкой, это больше, чем он рассчитывал, и все удовлетворённо разошлись.
Утром Алексей поинтересовался, доволен ли он фотографированием, сказал, что заволновался, когда рабочие обступили Алика, но обрадовался, что  он нашел выход. На поверхности лежал, пробурчал Алик, а вот кадр снял, спасибо потом скажете!
- Слушай, Олег, девятого я на кургане и ты недалеко будешь, а на десятое я выпросил катер у директора порта, - хм, выпросил! - он отвезет нас на ту сторону, рыбку половим, мясца захватим, ещё кое-чего. С нами поедут второй секретарь и председатель райисполкома, ты их знаешь, с семьями, я и подумал, может, вызовешь свою жену, пусть тоже отдохнёт, - засмеялся он, - когда ей сподобится на день Победы прилететь сюда! Святой праздник! А? Номер у тебя в гостинице на три семьи, места хватит? Десятого ты материал закончишь, одиннадцатого вечером улетите, а днём погуляете по Волгограду.
Идея понравилась, Ксению уговаривать долго не пришлось, зачетов в эти дни не было, а готовиться я устала. Есть рейс восьмого в девятнадцать двадцать, я встречу тебя.
Алику после такого собрания и предстоящей поездки за город уже нечего было делать, и он с неохотой пошел на бюро райкома, на котором должны были исключать из партии. Исключение из партии – дело чрезвычайное, исключенный становился изгоем, на карьеру, на жизнь ложилось черное, не отмываемое пятно! Трагедия! Обездоленные вызывают сочувствие, жалость, обездоленные умом – насмешку! Но ничего более издевательского над партией Алик никогда и нигде не встречал – трагедия сразу, без секундного замешательства перешла в фарс!
Исключали домоуправа. За аморальное поведение: не столько за выпивание, чего уж там – все пьют, некому камень бросить, а за любовные утехи с дворничихой прямо на лестнице в парадном дома, которым он управлял! Одиннадцать утра, оба в нетрезвом виде. Как выяснилось в процессе расследования, они не первый раз выбирали для свиданий общественные места – открытые двери конторы, лавки в палисаднике около дома, не в сараях, что расположились во дворе, а около! Сигналы были. Их увещевали, ему объявили выговор – не помогло, эти места обладали для них особой сексуальной притягательностью! Или, что сомнительно, вполне осознанным презрением к толпе – пошли вы … Вот хочется и все! Регулярность исключала случайность! Они продолжали любить друг друга на глазах общественности! Такого партия простить не могла!
 Он – сморчок, с редкими клочочками волос на голове, неаккуратной небритостью, в заношенном до предела, замызганном пиджаке, с вздутыми на коленях, не глаженных с покупки брюках! Герой-любовник!
Народ давился от плохо скрываемого хохота, только у Алексея Ивановича глаза стали злыми – важнейшее мероприятие по чистке партии превратили в фарс, неприличную буффонаду, даже члены бюро с нетерпением ожидали сальных подробностей, но секретарь каждый раз тихим, свистящим голосом прерывал, и, наконец, не стерпел:
- Партийный билет с собой?
- А как же! – торопливо проговорил управдом, - всегда со мной, - расстегнул рубашку, вытащил из какого-то кисета, что висел на шее, партбилет, - это, того, чтоб не спи …, как есть, не украли. На ночь рядом кладу!
Мало кто выдержал!
Алесей Иванович, ни на кого не глядя, взял партийный билет, новенький, будто только выданный, положил рядом с собой, и, чётко выговаривая слова, произнес:
- За нарушение партийной этики, за аморальное поведение  первичная партийная организация постановила – девять голосов за, двое против, один воздержался, исключить Павла Сергеевича Мосолова из партии. Кто за то, чтобы утвердить постановление? Против? Воздержался? Принято единогласно! Павел Сергеевич, вы исключены из коммунистической партии Советского Союза! Ещё вопрос. Предлагаю на ближайшем партийном собрании первичной организации обсудить тех членов партии, которые голосовали против, достойны ли они быть в рядах КПСС!
И тут произошло то, на что Алик обозлился не меньше Алексея Ивановича. С задних рядов поднялась дебелая здоровая девка, лет двадцати пяти, глядя на грудь которой в голове закрутился Маяковский: "Ай да Машка, ай да чудо, одни сиськи по два пуда", и недоуменно спросила:
- За что ж исключать-то? Он же хороший! Мы ж с ним по доброму согласию! – как тут же рядом с ней возникла маленькая, по сравнению с ней, тетка, с закутанной в платок головой, такие обычно сидят в деревне на лавочке у дома, куда приходят прощаться с покойником, и злобно прошипела:
- Ах, ты, стервь болотная, сучка лестничная, брешешь всё! Павка мне уговаривал, что по пьяни!
Пауза! Алик успел перехватить умоляющий взгляд Алексея Ивановича, и вылетел из кабинета прямо на улицу.
Как они попали на бюро райкома, даже если оно открытое? Как подобные люди попадают в партию? Какой болван посчитал, что недовыполнили план по приёму представителей рабочего класса? Бред? Но ведь так есть – партия рабочих, а интеллигенция по проценту! И в одной партии оказываются Егор, Бабка, Ефрем, Нина, Поэт и этот, как его, Павка? Закалила, выходит, сталь! А сколько таких закалённых? Несть им числа! А что, у нас в агентстве другие? Те же, только другой уровень спирали! Не далее, как осенью заболел заведующий отделом науки Костя Теплоцкий, замечательный журналист, написал несколько книг об ученых, но … Партбилеты членов его отдела у него в сейфе, он в далекой больнице-санатории, достают второй ключ, открывают – все валятся с ног: в сейфе недопитая бутылка конька, немытые стопки, недоеденная колбаса уже с запашком, порнографические открытки, презервативы и … партбилеты! Зачем ему нужна была партия? Да без неё не был бы завотделом!
Партия давно уже превратилась в организацию, исторгающую грязную несправедливость, враньё и отвращения ко всему иному, честному и принципиальному, но она власть,  а власть без честности очень опасна. Вопрос: коль скоро "Великая задача состоит в политическом и духовном единении в целях построения общества высшей справедливости", то почему должны быть такие строители? Нет, они из разных партий, у каждого своя, их много, а если  много, значит – ни одной! Вовка прав – кто может пробиться сквозь частокол Павок и Волковедовых? Эти представители передовой части населения отцеживают талант и порядочность, они должны быть среди таких же, только в той среде они могут существовать! И не плохо!
- Ну, и что ты там вчера снял? – накинулся утром Алексей Иванович, - позор этот? Знал бы, с самого с самого начала выкинул тебя с заседания!
- Да и выкинули бы! Я нужный кадр снял в самом начале, когда все были серьёзны – стоит перед судьями маленький человек с виновато опущенной головой, а все, кто в кадре смотрят с осуждением, что и надо.
- Маленький человек? Фотография жалость возбуждать будет? А я бы того громилу, что его в партию принимал, сгноил бы, скотину! Знаешь, - Алексей даже зубами заскрипел от злости, - кто ему рекомендацию давал? Генерал-майор в отставке, бывший замполит округа! Живет у него в доме! Сейчас внештатный инструктор у нас в райкоме. Встретил в коридоре после заседания, спрашиваю, как же вы могли, а он с вздохом – переродился, подлец! У меня аж скулы свело от злости, как же ты можешь инструктором работать, ты что, не видел процесс вырождения? Краник новый в квартире понадобился?  Кафель в ванной поменял по блату, бесплатно, генеральской пенсии не хватило? Ну, и вышиб его из райкома, теперь жаловаться на меня будет. Слушай, не могу здесь находиться, под горячую руку бед натворю, поехали в шахматный клуб, это в центре, там и пообедаем в ресторане со стопкой.
 Стопок было много, Алик не считал. Наутро в голове была кипящая сталь, во рту помойка, язык превратился в наждак и он, плюнув на дела, выпил бутылку пива и улегся спать. Проснувшись, позвонил Татьяне, осведомился об Алексее. Татьяна рассмеялась – Алексей как огурчик, нашел за кем гнаться, он после литра водки способен до утра спорить, правилен ли был семнадцатый ход Смыслова в партии с Геллером на чемпионате пятьдесят девятого года! Да что они, партийные руководители, курс выпивания проходят в ВПШ, что ли, подосадовал Алик! Интересно, сколько же мог принять на грудь в лучшие годы Леонид Ильич? Ладно, не твое дело, а вот перегар надо уничтожать, придется разжиться валидолом и мятными конфетами, да намекнуть Алексею, чтоб часом не поделился с Ксенией.


Глава 21

Рейс опоздал минут на сорок.
- Задержали во Внуково, - пожаловалась Ксения. Вид у неё был утомлённый, - Алик, это мой первый полёт на самолете. На юг папа нас всегда возил поездом, он брал купе, посторонних не было. А сейчас гудит голова – сильно закладывало уши при посадке, крайне неприятное ощущение.
- Голодная?
- Нет, мы перед вылетом пообедали. Все просили тебя поцеловать, что я и делаю.
- Это за всех, а за себя?
- А за себя позже, - лукаво улыбнулась она.
Когда приехали в гостиницу, шофер, молодой парень, скромный, совсем не похожий на райкомовских нагловатых шоферов, сказал, что завтра заедет пораньше, пропуска у него нет, поэтому вам придется далеко идти, а приеду туда за вами часам к трём, хорошо?
- Ну и ну! – поразилась Ксения, увидев гостиничный номер, - сколько же стоят эти апартаменты? Так уважают московских журналистов, или у тебя денег много?
- Не знаю, - пробурчал Алик, - райком оплачивает, вернее не райком, а тот, кому он приказал, у нас в стране сложился паритет: у райкомов партии есть власть. А у исполкомов – деньги, - и вытащил её на балкон, откуда открывался красивейший вид на Волгу с плотиной, - смотри, вон там стояла огромная статуя Сталина.
- А где она сейчас?
- Не знаю, статую, наверное, утилизировали. Как церковные колокола, когда боролись с опиумом для народа, так и статуи, когда борются с культом личности. Борьба закончилась – культ остался, а личностей нет! Кстати, а как папа относился к Сталину?
- Не знаю, Аличка, на эту тему он никогда не разговаривал с нами, но, судя по тому, каких поэтов он любил, и с каким раздражением высказывался об армейских политработниках, то не очень положительно. Однажды я услышала, как в разговоре с дядей Сережей, папа сердито сказал, что единственная настоящая заслуга Хрущева в том, что он освободил страну от сталинских тюрем. Пойдем в комнату, - поёжилась Ксения, - попьём чай в буфете, если он открыт?
- Ксюш, в гостиной есть все для чая – электрочайник, сервиз, печенье и вафли, а в холодильнике все для бутербродов.
- Тоже райком оплачивает?
- Перестань ехидничать, куплено в райкомовском буфете, в магазине не достанешь, а икру прислал Алексей.
Зазвонил телефон.
- Встретил?
- Конечно.
- Олег, поедешь на курган, заезжай за Татьяной, тебе и мне будет не до жён, пусть сами погуляют. Приедет первый обкома, увидишь нас у Вучетича, догадываешься, где?
- Да.
- А послезавтра на катере на тот берег, половим рыбку, уху сварганим, так что будь любезен в шесть утра у гостиницы, машина за вами заедет.
- Это секретарь, твой герой? – улыбнулась, - тебе опять повезло, нашел с ним общий язык?
- Да, он не похож на человека в галифе. Ксюша, он просил, чтобы мы девятого заехали за Татьяной, его женой, вместе погуляете, а мы с ним будем работать. Она хорошая баба …
- Не зли меня, я и так устала, оставь эти Гошины выражения!
Он обнял её, прижал к себе.
-         "Не знаю я, где святость, где порок,
            и никого я не сужу, не меряю.
            Я лишь дрожу пред вечною потерею:
              кем не владеет Бог – владеет Рок …"
Аличка, это Гиппиус, проза которой тебе не понравилась, а стихи ты не читал,  - и без паузы, - Звонил Миша, звал в театр, играл Никулин, я не пошла, Васса Владимировна отругала меня – нельзя всё время сидеть над учебниками! Приходила Земфира, мы познакомились. Она милая, совсем не похожа на забитую женщину востока – прекрасно одета, обаятельна, сразу располагает к себе. Таким и должен быть настоящий врач. Звонил Леня Кример, узнал, что ты в командировке, сожалел, они собирались поиграть у Армен Аршаковича, сказал, что если понадобится грубая мужская сила, то он готов соответствовать. Разговаривала с Кириллом, приглашал отметить праздник, сказал, что помимо религиозных, которых он, естественно, не соблюдает, только два и остались – Новый год и День Победы! Обрадовался, узнав, что я лечу к тебе. Аличка, идем спать, я так устала.
Ксения взяла с собой вороновский халат, и из душа вышла в нём!
                *               
Море народу на кургане. Цветы, цветы, цветы …  Все цветы в стране уходят на официоз, юноше придти на свидание с любимой девушкой с цветами невозможно! Книгу, лучший подарок, тоже не достать! Остается портвейн, сигареты, в лучшем случае танцплощадка в городском парке отдыха, да и то, смотря, какая девушка!
В толпе сразу видно, кто пришел искренне порадоваться победе, а кто по велению парткома. Нет доброго человека со злым лицом, зато есть умный человек с лицом дурака, это прикрытие, дипломатическая увертка – глаза выдают!
Многие поминают погибших близких, вон трое мужиков поставили стакан водки на землю, покрыли куском черного хлеба и, не чокаясь, выпили! Снимать как-то неловко, будто влезаешь в чужую душу! А снимешь, так первый вопрос Берлоги, не пьянка ли это, где видно, что День Победы, где народное ликование? Вот подарили агентству человека с лицом дурака, исключение – тот самый случай, когда лицо точно отражает состояние души и мозгов! Сволочь!
Трогательная картина! Мужчина, в хорошем, даже элегантном костюме, дважды Герой Советского Союза, в руках один цветок – красная гвоздика, положил на землю и, опустив голову, молча стоит! Точно воевал здесь, знает место. Народ с уважением огибает его. Хороший кадр!
Две женщины в военной форме с орденами и медалями обнимаются с мужиками, радуются – живы остались, встретились!
Так! Оцепление милицейское, внутри начальство, венок собираются возложить к подножию монумента. Там и Алексей Иванович. Несколько местных фотокорреспондентов. Алик показал удостоверение капитану милиции, и его пропустили. Интересно, а для чего оцепление? Чтобы восторженный народ не помял начальство? Покушения боятся? Да ведь никто не покусится, всё – время террора прошло, нет больше "Народной воли", страна беременна пассивностью и безразличием!
Официальное возложение венка. Радуйся, Берлога, Алексей Иванович преклонил колено, есть кадр для материала о секретаре райкома! И адрес четкий – снято на фоне поля с народом, не около пивной! Можно отбывать на поиски жены и поснимать что-нибудь для души. Эх, сейчас бы с вертолёта снять монумент, спроецировав на запруженное поле народа, это был бы кадр!
Алик спустился вниз и тут же встретился с Ксенией, Татьяной и её дочкой. До удивления похожа на Алексея, даже по манере говорить.
- Дядя Олег, мама сказала, что я должна у вас спросить, можно мне завтра поехать с вами?
- Конечно, можно, даже нужно! – Алик повернулся к Татьяне, - Таня, пусть все берут детей, интереснее.
- Хорошо. Идите, погуляйте, придет машина – уезжайте, мы найдем Алексея и поедем с ним к бабушке. В этот день мы всегда ездим к ней, во время боев она была в Сталинграде, Алексея с братом эвакуировали, а она не успела. Братья в Красноярске жили у родственников, а мать нашли только в сорок девятом году, Алексей уже в институте учился. Чудом осталась жива, но в этот день, когда все радуются, никогда не выходит из дома, телевизор не включает и кроме нас никого не хочет видеть. Странно, но мы не знаем причин поведения, есть какая-то тайна, но она никогда не делилась даже с нами. До завтра! Ниночка, пойдем, поищем папу и к бабушке.
- Ксюш, каковы впечатления?
- Таня очень понравилась. Я спросила, как отчество, она – не надо, а мне неловка, она старше меня. Рассказывала, как работает в театре, жаловалась, нет интересного режиссера, никто не хочет ехать в провинцию, жить здесь гораздо труднее, чем в Москве, но просвет появился, говорят, Галина Волчек будет ставить у них "На дне"! Памятник и праздник – поражают, но раздражает грандиозность! Не вижу толка в этой гигантомании, кажется, будто что-то хотят спрятать. Если это государственный праздник, но тогда почему нельзя организовать так, чтобы люди радовались, чтобы ничто их не огорчало? Ты видел, как привозят на автобусах сюда людей! Ну что, нельзя увеличить число машин? Люди в тесноте, давятся, выходят злые, высаживают далеко от памятника, долго идти, и тут же проезжают "Волги" с пропусками, а в них напыщенные матроны с наследниками! Ты знаешь, в какую-то минуту мне показалось, начальники и народ из разных, уже узаконенных слоёв – патриции и плебеи! Первый раз встречаюсь с этим! Противно! Папа, когда учился в академии имени Фрунзе, участвовал в парадах, а мы с мамой гуляли по городу, все были такие счастливые, радостные. А здесь? Больше похоже на мероприятие, чем на праздник, хотя есть очень трогательные сцены. Не знаю, Аличка, мне в толпе страшно и неприятно, я, наверное, человек не из толпы, - она устало улыбнулась, - пойдем, скоро придет машина, не будем заставлять шофера ждать, ему тоже нужен праздник, довезет нас до города, а до гостиницы доберемся сами. Хорошо?
                *               
Проходя мимо театра, Алик вдруг предложил Ксении зайти к Сквирскому, он наверняка давно уже в кабинете.
- Ксюш, я рассказывал тебе, отец строил театр, был первым послевоенным директором, его ещё помнят. Если повезет, застанем там большого оригинала.
- Непременно зайдем.
Зашли. И застали.
- Где ты уже успел снять такую красивую девочку, что-то я у нас в городе её не видел? Прилетела из Москвы? Жена?! Скорее дочка, продли, господи, её счастливые годы! Мальчик, после твоего ухода я выкинул все мысли из головы, коя от них польза семидесятипятилетнему старику, но сердце наполнилось скорбью – какие люди уходят из жизни, а какие, чтоб их разорвало, остаются! Два дня дома рылся в старье, моя жена, господь свидетель, как я её люблю, обожает, будто у неё нет других полезных обязанностей, наводить порядок на моём письменном столе и в ящиках, но как эта умная женщина умеет глупеть, когда я ей говорю – Рива, твой порядок – это мой беспорядок, и наоборот! Я даже поставил перед столом табличку «Посторонним вход воспрещен», так эта, простите, умная женщина, каждый вечер переставляет её к холодильнику, куда я ночью люблю заглядывать! Но я нашел фотографию, где Костя, я и одна актриса, Маша Сереброва. У меня с ней начинался роман, но когда узнал, что ей двадцать шесть, я остыл – зачем мне нужна такая старая, дома почти такая же! Вас зовут? Ага, Ксения? Красивое имя, я знаю! Смотрите, Ксения, фотография уже в рамочке, стоит на столе, и теперь будет всегда стоять. Костя! Если бы вы знали, как он орал на меня, я только удивлялся, откуда у него силы берутся так напрягать горло! Кантор в синагоге был бы счастлив иметь такую глотку и обладать таким музыкальным слухом! А слова какие употреблял! Но я никогда не обижался, потому что он всегда орал правильно! И когда надо было меня защитить, он также орал на секретаря обкома по пропаганде, сто чертей его мамке, зачем ей надо было его рожать, да ещё пятого! И тот молча слушал! Но потом шипел: хорошо орать, если ты друг Анисимова! Вы знаете, кто такой Анисимов? Нет? Генерал-полковник! Был начальником военных в нашей области, а театр, Костя придумал, давал шефские спектакля в их частях, зато они нам бесплатно ремонтировали здание! Костя не был его близким другом, но дальним, поверь мне, это точно! Генерал доверял Косте, они вместе пили водку, но на секретаря по пропаганде этого хватало! Не всем нравилось, но те, кому не нравилось, были плохими. Очень плохими! У него был заместитель, Рохулин Аркадий Леонидович, мечтал стать директором и ненавидел Костю. Он был стукач, маленький, дешёвый стукач, но мог доставить большие неприятности – Костя слишком часто острил на скользкие темы. Мы все плакали, когда узнали, что Костя арестован, один он не плакал, но так директором и не стал. И не мог стать, мелковат был, а я, - он засмеялся, - я не был членом управляющей партии, не имел "парнусе бихеле", куда надо было складывать совсем не лишние деньги! Вы знаете, что такое "парнусе бихеле"? Это идиш, я так называю партийный билет, на самом деле –  денежная книжка, как сберегательная, но с партийной денег не возьмёшь, туда можно только отдавать! Деточки, я заболтался, монолог оказался длинным, просто заглянул в свои лучшие годы, извините меня. Девочка, вы выпьете с нами по рюмке коньяка за День Победы, это лучший день в нашей жизни! Вы знаете, чем этот день отличается от Нового года? Новый год считает, сколько нам осталось прожить, а этот праздник каждый раз говорит, не было бы меня, не было бы этого дня, вы бы не сидели здесь, а дымок из газовой печи давно бы уже достиг берегов Ганга и души наши перешли бы в какие-нибудь красивые цветы!
Ксения едва пригубила, а Алик и Сквирский выпили до конца.
- Девочка, что вы смотрите на него так сердито? Из-за того, что он выпил эту крошечную стопку отличного коньяка? Что, ему нельзя пить? Девочка, нет такой болезни, при которой нельзя пить, я не говорю напиваться, алкоголик – это не болезнь, это состояние души и разума! Инфаркт?! У него? Мальчик, а зачем тебе это было надо? Нет, я лучше спрошу вас, девочка, зачем вам  этот человек – еврей, вдвое вас старше, да ещё с инфарктом? Вы же достойны лучшей участи! Я понимаю, если бы он был богат как Ротшильд, или умен как Дизраэли, но … Что? Вы счастливы вашей участью? Костя, ты слышишь? Ну, конечно, он слышит, и он счастлив, и я счастлив! Никакое золото, никакие бриллианты, жемчуга, сапфиры, изумруды не украсят черную душу, но если душа светлая, она затмит блеск этой мишуры! Я вам скажу, что моя душа тоже не синтетическая, она настоящая, - он усмехнулся, - как теперь говорят, наша, фирменная, и она искренне радуется, глядя на вас. Сижу между вами и слышу, как стучат два сердечка, и чтоб мои дочери не вышли замуж, если я ошибаюсь – эти сердечки стучат в унисон! Девочка, хочу с благодарностью выпить за здоровье ваших родителей, воспитавших такое чудо! Мамочка жива? Дай бог ей многие лета счастливой жизни!  И давайте помянем ваших пап, Костя воевал, но почему-то никогда не носил наград. Ваш папа был военный? Тем более нельзя не помянуть в этот день, пусть земля им будет пухом! Не хотите вечером посмотреть спектакль? И правильно, не надо! "Валентин и Валентина"! Все роняют сопли – и на сцене, и в зале, а спектакль плохой. Какие гиганты приезжали при Косте ставить – Яншин, Астангов, Акимов, Варпаховский, Товстоногов! А теперь? Самый известный человек в театре, это я! Дожили! Если старая перешница превращается в звезду, то грош цена местному мирозданию! Когда вы улетаете? Послезавтра? Уже не увидимся? Жаль, я за эти полчаса так привык к вам! Вы, Ксения, так одариваете взглядом своих лучистых добрейших глаз, такая от вас исходит добросердечность, душевность, что даже раввин, кантор и синагогальный служка не смогли бы от имени небес пообещать большего мне счастья!
Выйдя на улицу, Ксения рассмеялась:
- Замечательный старик! Такое удовольствие получила от знакомства с ним. Я подумала, какое интересное поколение было! - сосредоточенно помолчала, и … - наше тоже! А вот следующее совсем другое дело. Не то, чтобы не умные, не то, что не образованные, нет, они холодные, как льдинки, не яркие, знаешь, вот подобрала слово – не сочные! Кстати, Юрик принял решение поступать в военный  институт переводчиков на факультет восточных языков, твой совет, как он сказал. Мама одобрила, сказала, что ты можешь позвонить Батову, он взвился – нет, я сам! Молодец, я расцеловала его. Маришенька торжественно объявила, что, как только сдаст выпускные экзамены в Гнесинке, пойдет работать на радио музыкальным редактором, Олег договорился  в соседней редакции. Мама пожала плечами, оказывается, ты уже поговорил с ней, ты стал старшим мужчиной в нашей семье. Аличка, давай возьмём такси, идти далеко, а я устала, а завтра вставать ни свет, не заря, едем на Волгу. Как хорошо, что я прилетела к тебе!
- Идем. А позвонить Батову придется. Там столько отпрысков начальствующей шелупони поступает, не приведи господи!
                *               
Ксения сразу улеглась – почувствовала себя нехорошо. Алик напоил её чаем, и она сразу уснула, а он уселся против телевизора, но Лев Адамович! Откинул голову, улыбнулся …
                воспоминание
… и вспомнил историю несостоявшегося развода своего приятеля, скрипача из светлановского оркестра, Нюмки Шульмана. Близкими друзьями они не были, но, когда в перерывах между гастролями Наум торчал в Москве, иногда поигрывали в карты, ходили в гости к общим знакомым. Алику нравилось бывать у них дома. Патриархальная еврейская семья, где все, кроме сыновей, говорили с жутким еврейским акцентом, все острили, посмеиваясь друг над другом, а мама пекла вкуснейшие пироги, булочки,  маленькие пирожки с картошкой и капустой. Алик раз в шутку спросил, Нюмка и Венька, младший брат, специально брали уроки произношения русских слов, отделываясь от акцента. Где уж – специально, презрительно бросил кто-то из старших родственников, эти "болты" даже языка родного не знают, откуда акценту взяться, только матерятся по-еврейски, так пол Москвы эти словечки употребляют.
Как-то Алик позвонил Нюмке, подошла мама, старая мудрая еврейка, Ребекка Исаевна, прожившая большую, нелегкую жизнь. Начало жизни было  более чем благополучным: муж, известный инженер, занимавший крупный пост, достаток в семье, прелестные дети, но в одночасье все рухнуло – арест мужа, конфискация имущества, отобранная квартира, спасибо, что не выслали. Работа уборщицей в мужском общежитии, беспросветная нужда, одна с двумя детьми, однако выкарабкалась, помогали родственники, друзья мужа, просто люди. Ребекка Исаевна рассказывала, как плакала, когда рабочие, жившие в общежитии, приносили ей билеты для детей на ёлку "Ребка, тут это … вот билеты в месткоме на елку давали, нашим вроде поздно, а твоим как раз!" Дарили ей подарки на праздники, в основном духи, которые она потом потихоньку продавала - денег на еду подчас не хватало. И говорила, что за все время работы там ни разу не слышала антисемитских выпадов, даже когда были арестованы врачи, на неё смотрели скорее с сочувствием и добротой, а за глаза продолжали ласково называть "евреичка".
Жизнь опять изменилась после посмертной реабилитации мужа. Она получила приличную пенсию за него, устроилась на работу в библиотеку иностранной литературы, Ребекка владела немецким и французским языками. Так она вырастила  детей – Наум стал скрипачом, Вениамин  инженером, у него сложилась хорошая карьера.
Нюмка женился на красивой девушке из Казани, он любил её, родилась очаровательная дочка, казалось бы, счастье в доме, но Адель … Пробы негде было ставить – провинциальная девушка расцвела пышным цветом в Москве! Рогов у Нюмки было такое количество, что он уже уставал считать! Ему, в конце концов, надоело, сколько можно прощать "последние разы", и он решил развестись. Так вот, Алик и позвонил в тот самый момент, когда шел семейный совет.
- Ага, ты, - сказала Ребекка безапелляционным тоном, каким, по обыкновению, разговаривала с товарищами Наума, - ну-ка, немедленно приезжай, ты здесь нужен.
Если бы Алик заранее знал, свидетелем чего он станет, то никогда б не поехал, но кому придет в голову даже предположить такое!
Нюмка сидел за столом мрачнее тучи, а мама ходила вокруг и сильно напоминала разгневанную Раневскую из "Мечты".
- Нет, ты посмотри! – увидев вошедшего Алика воскликнула она, – Ты посмотри на него – он решил разводиться! Ты понимаешь? А, что ты можешь понимать, он решил разводиться! Этот поц решил разводиться! Как тебе это нравится? Что, а когда он женился, он спросил у меня? Он что, пришел к маме и сказал – "Мама, я хочу жениться"? Нет, он просто привел ее в дом и сказал, что это его жена! И я должна была принять, что он влюблен в эту красивую девку, и что она его жена! А что мне оставалось делать, этот же идиот мой сын! Нет, Алик, ты посмотри! Ай, что ты можешь, кроме тузов и семёрок видеть, он был влюблен в ее красоту! Я же ему тогда еще сказала, что спать ты будешь с ее красотой, а жить тебе придется с человеком, а ты знаешь, что она, как человек? Но он же меня не слушал, он, видишь ли, был влюблен! Дурак! Еще хуже – влюбленный дурак! Нет, когда еврей дурак, он дурак за всех евреев сразу! А теперь, когда его дочке, моей внучке, дай Бог ей здоровья и счастья, уже шесть лет, он хочет оставить ее без отца и бабушки! Он хочет, чтобы она, она! Прости меня Господи, чтобы она воспитывала его дочку, а мою внучку! Что эта мама может дать девочке! Нет, ты видел такого дурня!?
Ребекка Исаевна продолжала ходить вокруг огромного четырехугольного стола, Нюмка сидел насупившись, как побитый ученик, исподлобья поглядывая то на мать, то на Алика, а того, несмотря на серьезность ситуации, от этого бабелевского монолога распирал смех. Он так и не понимал, зачем она вызвала его.
- Нет, всё-таки ты видел такую обалдуя? – продолжала Ребекка Исаевна, - Видишь ли, она ****ь! Ты что, только что узнал, что она *****? Я уже это давно знаю, он – Ребекка ткнула пальцем в Алика – тоже это знает, и все в округе знают, но она мать твоего ребенка, ты же сам в этом виноват, так и терпи! Разводиться он вздумал! Ты понимаешь, он вздумал разводиться! Нет, мы не замечаем, как растут наши дети! Ещё вчера он был в люльке красавец-мальчик, а я оглянуться не успела, как он превратился в урода-мужика! И не смотри на меня так, урод и есть урод, - распалялась она. - Если еврей жениться на татарке, а потом у него вырастают рога, как у чукчиного оленя, значит он урод! Что ты корчишься, - накинулась она на Алика, - ты хочешь смеяться, так смейся! Тебе смешно, а мне слёзы! Я плачу по сыну идиоту, и по внучке, что я могу сделать, если у неё такие папа и мама – мама делает рога папе, папа только об них и думает, я же волнуюсь за внучку.
Она кипела от гнева.
- Ну, разведешься, болван, ну, заберет она ребенка, что ты будешь делать, идиот несчастный? Женишься еще? И приведешь еще одну ****ь, какая приличная женщина пойдет за тебя, гастролирующего идиота? Будет новая, а это старая, уже проверенная, своя, домашняя, мы все ее знаем, уже привыкли, таки пусть живет! Лучше не будет, я тебя знаю, а дочка, моя золотая внучка, единственная радость в этой жизни, останется при мне!
Этой логики Алик уже не выдержал, фыркнул, Нюмка тоже улыбнулся, и они оба расхохотались.
- А что, Нюм, есть же правда в ее словах, - пробормотал Алик сквозь смех, тем более что знал, с кем Наум недавно завел интрижку.
- Правда? Нет, ты посмотри, он нашел правду в моих словах! Сопляк, мальчишка, что ты понимаешь в правде?
- Ребекка Исаевна, что вы, я согласен с вами, - Алик не знал, что говорить, смех становился просто неприличен.
- Согласен? Смотрите, он со мной согласен! А кому нужно твое согласие?
- Ребекка Исаевна, ну вы сами меня позвали.
- Тебе позвали, чтобы ты молча страдал за своего кретина товарища. Хотя ты сам такой же кретин, что, я не помню твою женитьбу на этой узбечке, тоже мне – верблюд на случке! Но у тебя хоть детей не было, поумней оказался …
Алик поежился – поумнее! Это Тано была умнее, сколько Алик уговаривал, так нет, аборты делала. Это и была причина развода, не главная, но подспудная.
- … а этот – через восемь месяцев ребенок, и вполне доношенный!
Помолчала и снова вскипела:
- Нет, где это видано, чтобы еврей бросал своего ребенка? А? Алик, я у тебя спрашиваю, - повернулась к Алику.
- Время другое, Ребекка Исаевна. Вообще-то видел. Например …
- Дурак, идиот! Еврей, бросивший своего ребенка, уже не еврей. Это мамзейрем, или, по-вашему, вы****ок рода человеческого! – заорала Ребекка. – И ты мне про них не говори. А тот, которого ты имел в виду, он же подонок, мразь. Я же всегда говорила, а вы не верили. Я же его в квартиру свою не пускаю, и никогда не пущу. Говно, ничтожество! – она совсем рассвирепела. – Чтобы имени его в моем доме не поминали!
Ребекка и тут была права – Максим Лейзер был изрядный мерзавец, но умный, веселый, в компании незаменим, даже подличал с улыбкой на устах. Институт он так и не кончил, но зарабатывал тем, что за бабки писал диссертации! Самое смешное, что люди действительно защищались, и спрос на него был. Поговаривали, что по каждой специальности у него были свои авторы-негры, но как-то Алик застал его в Ленинке,  обложенного первоисточниками, и он пожаловался, что заказана диссертация по философии, пришлось окунуться в тему. Вот так он получил заказ написать диплом для дочки директора крупного московского гастронома, этакой пятипудовой корове в золоте, и женился на ней, бросив жену с двумя детьми.
- А этот поц сидит и молчит! Что ты молчишь? Нет, лучше сиди и молчи, что ты можешь сказать умного, я тебя спрашиваю? Разводиться он вздумал! Мама, я хочу с Аделью развестись, – злобная ирония звучала в её почти истеричном голосе, - это он сказал мне, бабушке его дочки! Хочешь себе лучше сделать или хуже жене? Так сделай по-другому, чтобы дочка не страдала, ну так навесь этой девке тоже рога, потом измерите, у кого больше, тот и победил! Что, ты не можешь этого сделать, с виду ты мужик ничего, сразу же не увидят, что ты идиот!
Алик хохотал во весь голос. Нюмка тоже улыбался, правда, кривовато. Напряжение было снято, трагедия превратилась в фарс. Алик только подивился таланту Ребекки, ее опыту жизни, как она точно просчитала, что нужен статист при разговоре, который своим хохотом разрядит обстановку, превратит напасть в анекдот. Смеясь, легче принимать решения, она это знала.
Через семь лет Адель умерла от рака желудка, еще через два года умерла и Ребекка. К тому времени Алик и Наум разошлись, виделись все реже и реже, а потом и вовсе перестали. До Алика доходили слухи, что дочь вышла замуж за какого-то богатого дельца и уехала в Израиль. Нюмка женился на когда-то известной, пожалуй, самой красивой в нашем кино, но к тому времени сильно постаревшей, актрисе, Алик их встретил на дне рождения у Антона, но разговора не получилось, даже ради вежливости телефонами не обменялись.
 
Нет, подумал Алик, как бы и кто не жаждал, этот народ невозможно уничтожить – он умеет радоваться в печали, помогать в горе, посмеиваться над собой, переживая радость,  верить и надеяться в лучшее завтра, любить детей и почитать стариков и «играть роль закваски в мировом брожении», так сказал великий русский писатель Александр Куприн.
                *       
Он проснулся раньше и засмотрелся на спящую жену и вспомнил, как Фед один раз рявкнул – Аполлон из черты оседлости, куда тебе! Если Ксения меня бросит, то такой трагедии, как после Елены не будет, я поумнел, готов к этому, но она вошла в меня значительно глубже, чем Ленка. И серьёзнее.
- Алик, - он вздрогнул, - ты опять глубоко ушел в себя. Даже не моргаешь. О чем ты думаешь? Я знаю – обо мне! Не думай, я здесь. Недавно вычитала у любимого тобой Экклезиаста:
                Вдвоём быть лучше, чем одному
                И есть им плата добрая за труды их:
                Ибо если упадут, друг друга поднимут,
                Но горе, если один упадет, а поднять его – нет другого …"
Мистика. Разве такое может быть?
 - Пора вставать, я чувствую себя очень хорошо, - она обняла его и потянулась, - надо попить кофе, скоро за нами приедут. Кто, кроме Тани и её мужа, ещё кто едет?
- Друзья-соратники: второй секретарь и председатель исполкома, их семьи.
- Специально для тебя?
- Да. Ксюш, я их совсем не знаю, что за люди – неизвестно, ничего хорошего не жду, поэтому на многое не обращай внимания, они другого круга, они не наш Егор и даже не Алексей, они думают не так, как мы. Есть Таня, любуйся Волгой, погодой, мною, в конце концов, отдыхай, - засмеялся Алик.
Когда подъехали к причалу, он поразился, а Ксения с усмешкой посмотрела на него –  катера такого размера, что как белые тараканы ползают по черной Москве-реке, а этот ёще и с каютами.
- Для отдыха и переодевания, - саркастически заметила Татьяна, показывая им каюту.
- Алька, и это всё ради одной фотографии для тебя? Потёмкинская деревня! - рассердилась она, - во что переодеваться, кроме купальника у меня ничего нет, хорошо, я привезла твои плавки! Пойдем знакомиться, они все собрались в салоне. А, постой, я и забыла, Маришенька, умненькая сестричка, в последний момент сунула мне, как ты говоришь, винтовую юбку, её и гладить не надо. Я тебе нравлюсь? Ну, и хорошо!
Второго секретаря Алик пару раз встречал, но мнения о нем не составил, молчалив и сосредоточен, точно всё время готовится по билету на экзамене по предмету жизнь. Жена – бабище огромного размера с таким плотоядным взглядом, будто готова съесть собеседника. При этом – жеманница, почему-то подает при знакомстве четыре сложенных пальца, большой демонстративно торчит вертикально вверх. Видимо, считает признаком хорошего тона. Алик видит смешинки у Ксении в глазах, но ведет она себя корректно.
Председатель райисполкома на первый взгляд симпатичный мужик. В отличие от второго, он на "ты" с Алексеем Ивановичем. Расцеловался с Татьяной – давно не виделись. Без жены, плохо себя почувствовала, но с дочкой, школьницей девятого класса, она первым делом ревниво уставилась на Ксенину юбку.
- Вчера поздно вечером позвонил Лев, - расхохотался Алексей Иванович, - он единственный из театра знаком со мной, и сказал, что, глядя на твою жену, надо восторгаться ею, а тебя в тюрьму за растление малолетних. Клянусь всеми святыми, он прав! – и разрядил обстановку. Даже Алла, жена второго, педагог в школе, преподает немецкий язык, улыбнулась. Конечно, если в тюрьму, подумал Алик, то всегда приятно!
На столе сразу появились закуски – традиционные разносолы, трехлитровая банка черной икры, явно деревенские мясные изделия, названия которых Алик и не знал, сочные пирожки и расстегаи, в Кремле на банкете такого не увидишь! Несколько бутылок домашних вин. И венец стола – бутыль самогона, прозрачного, как слеза ребенка!
- Семьдесят градусов чистейшей очистки, - гордо сказал председатель, разливая в стопки, и на молчаливый вопрос Алика объяснил, - помощник ездит на Ахтубу, сам оттуда, привозит икорочки и бутыли, дед его для семьи производит, ни-ни на продажу. Ну, что, благословясь, начнем, по русскому обычаю положено "со свиданьицем" или "за знакомство", а мы выпьем за нашу победу, за наших солдат, офицеров и генералов, которые в тяжелой борьбе дали нам возможность сегодня пить за здоровье живых и добрым словом поминать погибших.
Все встали, выпили, дамы вино, мужчины самогон. Алик только пригубил и удивился, до чего смачный.
- Эй, журналист, нет, у нас так не положено, нужно до конца, - второй секретарь, наконец, открыл рот.
- Эй, второй секретарь, нет, не нужно, - резко ответил Алик, - мне ещё работать, должен быть в форме, а зовут меня, если не расслышал, Олег Константинович, прошу запомнить.
Почувствовав напряженку, поднялся Алексей Иванович.
- Друзья, хочу вам сказать, что семья Олега связана с Волгоградом – его отец восстанавливал наш драматический театр, был первым послевоенным директором, его до сих пор помнят. К своим боевым орденам и медалям он прибавил и орден за наш театр. Нам приятно, что его сын приехал к нам с важной пропагандистской акцией, я видел, как он работает и что фотографирует.  На мой взгляд, Олег превратил сугубо узкий очерк об одном человеке в широкий материал о нашем районе. Давайте пожелаем ему успеха в этом важном пропагандистском акте, он профессионал высокого класса, кроме удачи, ему ничего не надо!
Вот это политик, восхитился Алик! Как разрядил обстановку! Всех успокоил – материал не персонально о нем, а о районе, работу сосланного отца посчитал за волгоградские корни, да ешё орденом наградил, которого отец никогда не получал, меня произвел в профессионалы высокого класса, подтекст – другого нам не пришлют! Молодец!
Оглянулся на Ксению, но она о чем-то шепталась с Татьяной, и совершенно не присушивалась к застольным разговорам.
Начальники, по мере убывания самогона в бутыли, затеяли дискуссию о районных делах, а Алик вышел на палубу, и, опершись о поручни, задумавшись, уставился на проплывающие мимо берега. Через секунду к нему присоединилась Ксения.
-  Аличка, - обняв его за плечи, - прав был Гоша, ты действительно умеешь быть жестким. Я никогда не слышала столько металла в твоем голосе, когда ты осадил этого дурака. Таня под столом даже зааплодировала! Молодчина! А Алексей Иванович мне нравится, он хороший человек, и третий, Николай Ефимович, который с дочкой. Смешная девочка, подходит ко мне и спрашивает, вы сшили юбку или купили готовую? Я сказала, что мне сшила мама, она вздохнула, может быть, папа мне тоже разрешит, увидев на вас.
- Ксюш, посмотри, какая красота вокруг! Пейзажи из кинофильма "Волга-волга"! Только вон те панельные четырехэтажки, признаки прогресса колхозного строительства, портят вид, уж лучше бы бурлаки затянули свою тоскливую песню, было бы правдивее. Попробовала черную икорочку? Её здесь едят ложками.
- Попробовала, - вздохнула Ксения, - Таня объяснила, что свежая, этого года. Алик, иди к начальникам, они там спор затеяли весьма темпераментный.
И точно, у всех троих были хмурые лица. Николай Ефимович поднял голову, увидел Алика, налил самогона:
- Давай, Олег Константинович, выпей с нами, пока баб нет. Практически мы сегодня прощаемся с Алексеем! Уходит он от нас, вчера первый обкома обнародовал.
- Уходит? – поразился Алик, - в отставку? На повышение?
- Заведовать промышленным отделом в обкоме будет. Так сказать, министр промышленности Волгоградской области. Масштаб другой!
- А кто вместо вас? – повернулся Алик к Алексею.
- Да как-то у нас в области сложилась традиция, если обком не имеет возражений, то предрайисполкома становится первым секретарем, второй секретарь председателем ну, и дальнейшие подвижки.
- Так чего вы расстроенные? Все получают повышение, следующая ступенька по карьере, радоваться надо.
- Да много проблем! – Алексей грустно покачал головой, - особенно для меня. Новое место, совсем не самостоятельная работа – надо мной секретарь обкома по промышленности, чистая бюрократия, больше похожа на ссылку. У Николая Ефимовича ответственности прибавляется, должен в рамках района принимать ответственные решения, так всё-таки я у него был, теперь только советами помогать могу. Однако опыт работать с людьми у него есть, главное, чтоб Библию, - он усмехнулся, - не забывал: не суди, да не судим будешь, чтоб жесткость никогда не переходила в жестокость.
- Зато трамплинное, - сказал второй секретарь, - в перспективе секретарь обкома по промышленности, а там и ЦК на подлёте.
- Жаль только жить в эту пору прекрасную … Ладно, скоро к берегу пристанем, готовь снасти.
- Чего там готовить, я ещё вчера позвонил рыбакам, они уж уху, поди, кончают варить.
- Тебя кто просил? – вскипел Алексей Иванович, - я ребят пригласил на рыбную ловлю, а не на пьянку с готовой ухой, что ж ты сделал? Вот ведь богу помолился! Лоб не расшиб?
- Алексей Иванович, да что вы? Всё нормально будет!
- Не расстраивайтесь, Алексей Иванович, - встрял Алик, - что-нибудь придумаем. Вода холодная?
- Ты что задумал? – удивился Алексей, разговор происходил уже на берегу. Большая кастрюля ухи была давно готова, от неё так вкусно несло, что все глотали обильную слюну.
- Мостки видите? Я под них залезу и сниму вас, когда прыгать в воду будете, остальное за обедом.
- Ну, ты даешь! Май месяц! Холодно! И плавок я не взял, мне и в голову не пришла этакая дикая мысль.
- Плавки есть.
- Ты что, и декорации с собой возишь?
- Нет, - засмеялся Алик, - Ксения зачем-то привезла, У неё всё, что южнее Москвы, то юг.
- Слушай, - загорелся вдруг Алексей, - давай проучим Ваську, скажи ему, что хочешь вместе со мной снять, он куда угодно нырнёт, вот мы с ним вдвоем и прыгнем в воду. Васька, - развеселился Алексей, - всегда в черных сатиновых трусах ходит, которые почему-то "семейными" зовутся. И фотография смешная, и повеселимся сами, да и его проучим за инициативу ненужную.
Оказывается, второго секретаря Василием звали, он долго отнекивался, жена его поджала губки – почуяла что-то, но выставленный около воды стакан самогона решил дело. Прыгали они раза три, после первого "моржам" понравилось – бодрит! Алик снял и прыжки, и выход, как он сказал, двух богатырей из Волги, но кадр показался ему сомнительным – флигель-адъютант и принципал! Всё остальное он доснял за обедом, пар от кипящей ухи придавал заметный колорит, к тому же стало жарко, женщины и дети переоделись в купальники и сарафаны, пикник стал настоящим пикником.
Подошла Ксения, на время съёмок она и жена Василия ушли погулять по берегу, вернулись, когда Алик уже упаковывал аппаратуру.
- Свобода! – радостно заорал будущий первый секретарь, - теперь можем раскрепоститься! – и вытащил вторую бутыль самогона.
- Ну всё, - засмеялась Татьяна, - район завтра останется без руководства!
- Олег, присоединяйся, или ты жену боишься? – съехидничал Алексей.
- И жену тоже, но стаканчик все же попробую, уж больно хорош напиток. Да ещё под раки, которые совсем не раки, а звери огромные! Вкусные!
Самое интересное, что на обратном пути никто пьяным не был. Алексей Иванович уселся с Николаем Ефимовичем играть блиц в шахматы: ему пять минут, себе минута. Выиграл подряд с десяток партий, тот ни разу даже не стоял прилично в партии. Наконец, Николай Ефимович с досадой отодвинул фигуры, и пожаловался:
- Что твоя минута, ты на моих пяти думаешь, бесполезная игра!
И пошел к Ксении советоваться, можно ли дочери сшить такую же юбку, юбка красивая, но не рано ли? Через год будет поздно, засмеялась Ксения.
Василий попытался влезть в спор с Аликом по вопросу о частной собственности, но Алику стало скучно, и он сразу прекратил спор, заявив, что категорически против частной собственности на землю и её недра, на средства производства, включая грабли и лопаты, главное, чтобы их не воровали для продажи! С кем спорить? Со вторым секретарём райкома партии? Увольте! Кто-то смотрит глазами КГБ, кто-то чужими, кто-то умными, а кто-то просто слепой! Спорить только с первыми! Те хоть не побегут доносить, для этого есть вторые, хотя первые способны на оргвыводы! Так и доехали. Хозяева вышли в центре города, а Олега и Ксению катер доставил почти до гостиницы.
Утром Ксения жалобно посмотрела на Алика, сказала, что очень плохо себя чувствует, ты крепко спал, а меня ночью кашель мучил, лучше я полежу в шезлонге на балконе, погреюсь на солнышке. Город неинтересный, мы его уже посмотрели, ты, если хочешь, иди, хотел ведь поснимать, и я тебе мешать не буду, только купи что-нибудь поесть, легкого, я даже в буфет не загляну. А вечером тихонечко улетим в Москву.
                *            
Они ещё ехали в такси, когда разразилась настоящая майская гроза с молниями, до которых, казалось, рукой можно было достать, громом, гуляющим по всему небу,  и дневной темнотой, что отдает чертовщиной, от неё становится жутковато. Ехали медленно, старенькая "Волга" ухала, словно заблудившийся в ночном лесу филин, толстой уткой переваливалась с боку на бок, отчего двери издавали щенячий писк. Щетки работали еле-еле, гроза как-то сразу перешла в сплошной ливень, ничего не было видно, только мелькали силуэты домов да качающиеся фонари. Ксения прижалась к Алику и прошептала – булгаковская ночь, вот-вот Воланд заглянет в машину, помнишь, как тогда, на Комсомольском!

Глава 22

Алик приехал рано, в агентстве, кроме Нины, никого не было.
- Как дела? Удачно? – обрадовалась она.
- Нинуля, не знаю, проявлю, тогда скажу. Что нового?
- Кое-чем могу порадовать, кое-чем расстроить.
- Поначалу расстраивай.
- Слухи об уходе Жнякова крепнут. Первая примета – Вика, твоя любимица, притихла, стала почти вежливой.
- Да, флюгер-стерва! А из более достоверных источников?
- Звонила Погорелова. Помнишь, еще до Жнякова у нас работала?
- Помню. Она сейчас редактор в "Звёздах", альбомы там клеят.
- Да. Она интересовалась, что за человек Ефрем Александрович. Огня нет, а дым уже идет.
- Да-а-а … - протянул расстроенный Алик, - а порадовать чем можешь?
- Едешь в командировку в Чехословакию.
- Я? С каких пирогов? Что за командировка?
- Спустили нам одну поездку на май по безвалютному обмену. Будешь гостем журнала "Свет социализма".
- Нинк, - рассмеялся Алик, - знаешь, как мы его называем? "Свят!" – он перекрестился, - Социализм!"
- Алик, когда ты перестанешь языком молоть! – рассердилась Нина, - здесь и стены уши имеют. Женился, жена прелестная девочка, остепенись, ради бога! Продумай, какие вопросы будут задавать на выездной комиссии, и подготовься к ним.
- Какие вопросы могут мне задавать? – удивился Алик, - партийный организатор, студент МГУ, в сети партийного просвещения занимаюсь, дай бог памяти, в каком семинаре! Благодарности от райкома имею за общественную работу! Партийную тему снял в свете последних решений, благодаря, правда, твоей настойчивости, чем значительно облегчил свою судьбу. Главное, не сфальшивить, когда запоёшь любимую песню, гимн молодости: "Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор!" Меня в музее можно было бы показывать, да хром я на один пунктик, он у нас в анкетах пятый, кажется, но ничего, один показательный нужен! Для отчета!
- Олег! Ты надоел мне! Убирайся!
                *               
Пленки уже были готовы и Алик сел отбирать. До чего скучно – Алексей так, Алексей этак! А вот в цеху идет один по проходу – это ничего. Не шедевр, но всё же! А на исключении из партии, Алексей точно угадал, маленький жалкий человек! Зато жена домоуправа классно шипит на полюбовницу мужа, да сюжет ни к селу, ни к городу!
На Мамаевом коленопреклоненный кадр хорош, во Берлога будет в восторге! В шахматы играет – лицо злое, напряженное, сосредоточенное, понятно – добренькие не выигрывают. С женой красиво обнимается, так не дадут – у нас в стране секса нет! И не будет! И детей не будет! А на партсобрании, когда руки вовремя раскинул – ну, прямо отец родной всех партийцев! Ладно, наберем. Он окончательно отобрал негативы, сдал в печать, удивил количеством Волобуевича – что так мало? Тема конкретная, сердито буркнул Алик и отправился в буфет.
- Как съездил? – довольно равнодушно спросил Макар, - меня тут девятого вместо тебя пытались отправить снимать в парке Горького ликование, еле-еле отбоярился. Попросил Денисьева заменить, тот, слава богу, согласился. А мне не до съёмок, Варвара до сих пор в тяжелом состоянии, жуткая депрессия.
Да, Варька родила мальчугана, отликовали рождение, а на третий день ребёнок умер! Никто из ребят не задал Макару вопрос от чего, но неужто от этого ему было легче? Разве такому горю поможешь словами, лучше не бередить раны. Конечно, каждый из нас побаивается будущего, но кто знает, откуда придёт несчастье, потому всегда застаёт врасплох. Выразить сочувствие страданию? Так ведь в каждом сочувствии есть доля радости – не со мной случилось, каким ты не был порядочным, просто человек так устроен!  Алик даже боялся спросить, как она себя чувствует, Сашка со своими местечковыми шутками тоже притих.
Макар собирал серию зарубежной научной фантастики, Алик купил себе и ему несколько книжек в райкомовском книжном киоске, среди них "Конец вечности" Айзека Азимова, давно желаемого Варей, и малоизвестного японца Кобо Абэ, на взгляд Алика, довольно скучного.
- Не боишься ехать в Чехословакию, не так много времени прошло со дня оказания дружественной помощи?
- Макар, еще оформляться надо, паспорт-то есть, срок еще не кончился, но остальное …
- Быстро всё будет, во вторник партком, утрясут характеристику, а в четверг на комиссию в райкоме, так что на следующей неделе уедешь, это ж не тебе, руководству надо. Туристическая поездка, витрину левой ногой снимешь, - Макар, как всегда, всё знал обо всех, как ему это удается, черт его знает, - привези несколько бутылок настоящего чешского пива, Варвара очень любит. Алька, я тебе дам материал о Плисецкой, журнал любит материалы о звездах, хорошие гонорары платят, а ты возьми свои об Олеге Попове, Людмиле Савельевой и Алексее Баталове и подумай, что у тебя еще есть.
- Макар, опасно, сразу невыездным станешь.
- Да брось ты трусить, все так делают, только не трепись на всех перекрестках, и валюту с собой не бери. Впрочем, если аккуратно, то бери. А товары покупай в ихних "Березках", забыл, как они называются, там товарищи подскажут. В корпункте теперь работает племянник  Берлоги, не главным, но, говорят, сука порядочная, с ним осторожно, не откровенничай, ты же любишь не по делу погавкать.
- Инструктаж окончен? – засмеялся Алик, - клянусь, Макарка, я иногда думаю, что ты окончил не институт культуры в Риге, а школу КГБ в Мухосрани.
- Алька, - засмеялся Макар, - имей в виду – мысли никогда не возникают на пустом месте! Да, ещё новость, теперь большие материалы показываются на художественном совете! Ты, как известный партийный деятель, тоже вошел в члены, и твой "фаворит" – "певец русской деревни"! Естественно, главный философ от фотографии, от редакторов твоя любимица Нинка и истеричка Валька. А председатель совета Медвежатников, но его уже два раза не было, Ефрема нет,  Бабка командует, но пока. На том совете, где он был, глупейшим и хамским образом демонстрировал своё отношение к ней, чуть ли "не ваше дело", и "что вы понимаете"! Воинствующий дурак! Так что, готовься, ищи броню на задницу. Ты вообще-то молодец, приучил Тараску смотреть твои материалы, может, один на один и выговориться. А присутствовать на худсовете могут все, хоть дворник дядя Вася. Зачем тогда нужна творческая секция, хрен её знает, правда, она рекомендации дает, и говорильни больше.
                *      
Ксения расстроилась – опять уезжаешь! Завтра экзамен, а ты мне настроение испортил! Звонил Тося, звал играть в карты, иди, ты мне мешать будешь, чем позже придёшь, тем лучше. Захвати Юрика, он мечтает научиться играть. Нет, Ксюша, там игра серьёзная, пятый всегда лишний, потом как-нибудь. И объясни ты ему, карты – игры плохие, играть в них, всё равно, что доить быков, играют в них плохие люди со скверной целью – отобрать иногда далеко не лишние деньги!
У Тоськи сюрприз, один из игроков Володька. Давно не виделись, но щенячьего восторга оба не проявили. Увы, когда спрашивать нечего – тогда как дела? Увы, банальный ответ, когда отвечать нечего – нормально! Живу у новой подруги, действительно, товарища, подчеркнул Вовка, у неё две комнаты в доме бывшего общежития ВХУТЕМАСа, в одной я. Она костюмерша в театре, идеальный человек,  с ней легко дружить. Так, прибавление в свите, ещё одна в рот смотрящая. Аркадий? Он уже в Тель-Авиве, разговаривал с ним у его мамы, он туда звонит. Что-то быстро математика выпустили, оказывается, стране фотограф на рынке нужнее, чем математик, а ведь, по словам Володьки, гений! Есть надежда повидаться? В ближайшее время нет, но в перспективе да, назначаем свидание в Бухаресте, Румыния стала явочной квартирой, только она не порвала дипломатических отношений ни с нами, ни с ними, засмеялся Вовка. Тоська тихо сказал, что его сестра Мирра и муж её Боря тоже подали заявление. Алик удивился, что Боря там будет делать, врач-нарколог, здесь полно клиентов, хорошо зарабатывает, в Израиле же на одного алкоголика приходится сто двадцать пять врачей. А кто сказал, что они едут в Израиль, удивился Тоська? А, понятно, нацелились на Соединённые Штаты Северной Кореи или в Республику Канада со столицей Киншаса, засмеялся Володька. Значит, Тоська, и ты следом предашь страну, давшую тебе возможность жить и играть в карты, тщетно пыталась бесплатно всучить высшее образование, которое ты не взял по причине недомыслия? Нет, нет, торопливо сказал Тоська, я никуда не собираюсь! Только Люська, простая русская девушка, настаивает на отъезде, с тоской в голосе сказал Володька, и все расхохотались. А Алик поделился …
                воспоминанием
… Яшка действительно обиделся на Алика за Марину Влади, и года два даже не здоровался с ним. Он по-прежнему отирался в ДЖ в той же полурастегнутой ковбойке, в потертых штанах, вечно не бритый, обсыпанный перхотью и ещё более порыжевший. Вокруг него собирались непризнанные "гении журналистики", он охотно угощал их пивом с раками, иногда и водочкой. "Гении" держали Яшку за своего, даже уговаривали, что он достоин гораздо большего – ещё бы, халявная выпивка! И вдруг …
Пивной бар вздрогнул и умолк: Яшка вошел в темно-синем, хорошо выглаженном  костюме, голубой рубашке с полосатым галстуком, стриженный, выбритый и, как лорд на официальном приеме в королевском замке, чуть наклонив подбородок вправо, кивнул головой! Пивной бар замер, только едва шелестели растерянные реплики: "… и шею вымыл …", …"а шузы какие …", "… костюмец итальянский …", " как головой кивнул … наверняка репетировал … "!  И весь зал в едином порыве выдохнул – женится! И угадал!
Ахнули! Рты раскрыли, когда увидели Яшкину жену! Ущемленность людей не выражает открыто наслаждение – будет стыдно за него, а вот полноценность – муку, иногда открытую! Молодая, ядреная девка, крепкого телосложения, как пишут в милицейских протоколах; явно деревенская, из тех, "что посмотрит – рублем подарит"! Красива русской красотой – налитые красные щёки, гладко зачесанные волосы, высокая грудь, большие глаза, любовно смотревшие на Яшу!            
- "Она его за деньги полюбила, а он прописочку московскую ей дал, за щеки красные, большие, за две горы, воздвигнутые над животом, за ум, что в лобике малом, свободно поместился он" – ехидно проговорил Горыныч.  Маялся без работы – полгода назад вылетел из "Городской правды" за акростих на первой полосе "Главный дурак!" Ладно бы напечатал – дежурил по номеру, так бегал и всем показывал – доигрался!
После демонстрационного визита Яшка исчез – в Дом журналиста он не приходил, а на Тишинском рынке, где красовалась гордая вывеска "Фотография", из постоянных посетителей ДЖ никто не бывал. "Семейная лодка плывет по течению" с тоской промычал Горыныч, платить за него больше некому было.
Как-то утром, ещё перед первым отъездом в Тарту, Алик отправился на Арбат заглянуть в букинистический магазин. Повернув с Калошина направо, он вдруг, нос к носу, столкнулся с Яшкой! Алик присутствовал при его триумфе в пивном баре, а тут? Опять нестриженный, небритый, вроде в той же ковбойке, и точно в тех же пузырящихся вельветовых штанах!
Потрясённый Алик, забыв обо всем, схватил его за руки с криком:
- Яша, что случилось? Она тебя бросила?
- Хуже, Алик, она уехала!
- Уехала? Ну, и что? Женился ты, Яшка, явно не по чину, забыл, что королевская корона чаще оборачивается терновым венком! Ничего, соскучиться, потянет на мацу и рыбу фиш, тогда и приедет!
- Нет, Алик, она не приедет, она уехала в Израиль!
Алик остолбенел, заикаться стал:
- Что? Как-как в Израиль? Она же, тьфу на меня, русская бабёха, прямая наследница древних русичей, в ней еврейского столько же, сколько в тебе от эскимоса! О, боже! – чуть не подавился Алик.
Яшка грустно вздохнул.
- Пойдем в кафе, сядем, выпьем, я тебе расскажу.
И рассказал.
- Родилась дочка, такая славная девочка, не налюбуешься, слава богу, больше на неё похожа, чем на меня. Всё хорошо, квартиру трехкомнатную приготовились купить, как вдруг Дашке идея пришла в голову – поехали! Все едут, и мы должны! Кто все? Все твои родственники – братья Изя и Ишейка, сестра Лайзочка. Да ты же русская, куда тебе, говорю? А у Изи жена что, не русская, а уехала! Поехали, и всё тут! Довела, подлая баба, Изька по её просьбе вызов прислал, подали заявление.
- А дальше?
- А что дальше? – вскипел Яшка, - полгода ждали, потом вызвали в ОВИР, где объявили, что она с ребёнком получает разрешение на выезд, а вам, товарищ Швейндр, пока отказ, работали на номерном заводе, надо разбираться. Господи, Алик, я два месяца работал там лифтером, какие секреты я могу знать, если не знаю, что завод делал, лифт только в заводоуправлении и был! Перебивался там, ждал точки на Тишинке! Может, на рынке атомную бомбу продают под видом хурмы, новые пули под виноград стали делать? В планы противовоздушной обороны заворачивают апельсины? Или под прилавками монтируют водородные бомбы? Может Тишинка скрытая база ракет дальнего радиуса действия? Может, я майор войск особого назначения? Да я даже в армии не служил, у меня одна нога короче другой! – чуть не заплакал Яшка.
- И что Дарья?
- Сказала, я тебя люблю, но ждать буду в ульпане в Вене, и уехала вместе с дочкой!
- Вот суки овировские! - задохнулся Алик, но на мгновение представил себе Дашку, гуляющую по Иерусалиму и скорбящую среди пейсатых евреев у стены плача, и не выдержал! Смеяться над бедой грешно, подло, всё же трагедия, но Алик не мог удержаться ...

В комнате почти все знали или видели Яшку. Никто не рассмеялся. Только Тоська поднял голову и мрачно сказал:
- Ну, и скотина ты, Алик! У человека такое горе, над ним поиздевались, унизили, практически семью отобрали, ребёнка увезли по воле мелкой сволочи из ОВИРА, может, он его никогда не увидит, а тебе смешно!
Володька молча укоризненно покачал головой.
- Ребята, вы с ума сошли, - расстроился Алик, - не так поняли. 
- Впечатление, что чужое горе тебя приятно веселит, - угрюмо заметил Моисей Альпарин, и так недолюбливавший Алика – играть не умеет, но везуч редкостно, - последний раз как ты радостно хохотал, когда я всё время садился на играх, противно даже!
- Смею напомнить, что в той пуле проиграл я, а не ты, а смеялся, ситуация не стандартная, человек все время садится, а выигрывает! - скрипнул зубами от злости Алик.
- В библии сказано: и при смехе иногда болит сердце, и концом радости бывает печаль!
- Так! – Алик встал, - играть не будем, мне не нравится обстановка, становится неприятно, не тебе, господин Альпарин, судить меня! Из всех присутствующих, Тоська, я виноват только перед тобой, остальные – увольте! А тебе, Вовка, благодарен за свою тяжелую минуту. Просчитывай пулю, и разойдемся!
- Ребята, что вы на ровном месте сцепились, - Тоська попытался стать миротворцем.      
- Да не на ровном, - злым тоном прошипел Моська, - надоел его снобизм, давно раздражает – всех пытается учить жить! Учитель! Гуру! А за душой? Университет никак не может осилить!
- Точно! – расхохотался Алик, - обожаю злобную "правду"! Изрекающий оную душу свою приоткрыл, вот и обнажился во всем блеске черной подспудной зависти, проклюнулась наружу! И пошло дерьмо по трубам!   Вовка, ты прикинул пулю?
- Алик, середина, я проигрываю, Моисей чуть больше, надо закончить!
- Кто выигрывает?
- В основном ты, и немножко Тоська.
- Так, прорвавшаяся злоба теперь объяснима! Дай-ка сюда листок, - Алик взял пулю, достал зажигалку и поджег её, - Тоська, ты перебьёшься, тебе я борзыми щенками компенсирую!
- Ну, Алик, это хамство! – заявил Володька, а у самого глаза заблестели от удовольствия – Алик удивил, не в его характере такая решительность.
- Ещё одно доказательство запредельного неуважения к партнерам! – заверещал Альпарин, - Антон, извини, но я ухожу.
Вовка тоже поднялся, и они ушли, Алик задержался.
- Алька, ты не прав, чего ты взъелся?
- Тось, ты сказал, я промолчал, может, в твоих словах была доля правды, но он-то чего лезет с замечаниями!  Давно мне надоел, беспартийный партийный холуй! То Солженицын некрасиво искажает образ Сталина, "так нельзя, много неправды!", а Немцов со своими "Поджигателями" интересный писатель! Не может, болван, отличить художественную литературу от макулатуры, или боится, крыса корабельная! "Скотоводческая ферма" –  клевета на страну, защитник хренов – "не все у нас в руководстве свиньи"! Обхохочешься от ума, недаром Лёшка изобрел прибор "альпарметр" – измеритель вечного недовольства! Жизнь лёгонькая была, безбедная,  а вырос жлоб! "Папа мой руководящий работник,  это свидетельство отсутствия антисемитизма в стране"! Не могу понять – то ли мелкий гад, то ли мелкий трусишка, мещанин на папиной "Волге"! И ушел внутри счастливый – платить не придется! Ноет и ноет – вы огромные гонорары получаете, это, видите ли, несправедливо, редактор по сравнению с вами нищий! Страдалец хренов, забыл – не хочешь страдать, не будь завистливым! Запамятовал, сукин сын, кто за него, за бездаря, на вступительном экзамене в институт сочинение писал! Вечно ноющий мужик, всю жизнь бегал за нашими девками – покатаемся на "Волге", покатаемся! Своих никогда не было! Честный до безумия – я вчера к твоей Гале ездил, ты же уже с ней расстался а меня она так радостно встретила! Тьфу, мать его! Была у него одна красивая, Верочка, да и та сбежала, сколько можно с мамочкой Мосеньки смотреть вечером телевизор! Даже уроду надоест! Никогда не забуду, - окончательно взъерепенился Алик, - как он случайно наткнулся ночью на Арбате на меня с Лариской, отвёз её домой, потом неделю всем рассказывал о своём подвиге, так и хотелось рупь всучить, чтоб заткнулся, наконец! Нет, Тоська, он – твой товарищ, не мой.
- А в чем ты виноват передо мной?
- Подрастешь – узнаешь! – грустно улыбнулся Алик, - извини, что сорвал пулю, но с ним я больше не играю, надоело! Каждый раз слышишь – не с той пошел, не так разыграл, я из-за тебя распасовку проиграл!
- Несходимость!
Ксения уже спала, а рано утром убежала на экзамен.
                *            
Накануне отчёта Алик показал материал Тарасу. Тот  долго перекладывал, что-то убирал, потом возвращал, наконец, сказал:
- Знаешь, старик, это одна из самых крепких твоих тем. Мне нравится лаконизм, ничего не выбросишь, отобрал впритык. Открытий нет, твоих дурацких изысков нет, звезд с неба не хватал, но очень прочно сбита. Догадываюсь, изысков нет – тема партийная, не рискнул, понимаю тебя, но я случайно, на контрольках, они валялись на столе в лаборатории, видел кадр, как герой обнимается с женой. Зря не вставил, он теплый, человечный, хотя его может и не быть. А вообще молодец, сценарий очерка хорошо выписал, ничего лишнего, а всё есть.
Стоявший рядом Макарка выразительно фыркнул, он-то знал, что никакого сценария не было, снималось так, что придется.
Невский с плохо скрытым удовольствием высказался довольно резко:
- Кунечка, если тебя хвалит Севич, пойми, что ты наделал! Материал говно, нет ни одной интересной карточки, разве только когда из вашей партии исключают.
Алик вконец расстроился, что за дни пошли! Отдал всё Нине и не стал ждать, пока она посмотрит, уехал домой. Ксения, сдавшая второй экзамен тоже на пятёрку, потащила гулять, на улице стала допрашивать, что случилось, у тебя лицо серое? Он отмахнулся – ничего серьёзного. На Гоголевском бульваре уселся на лавочку, вытянул ноги и задумался: завтра отчёт на худсовете, накинутся стервятники, что делать? Если не придет Берлога, тогда в бой! А за что сражаться, скорее с Сашкой согласен, чем с Тарасом. Тарас – сукин сын, угадал, почему нет изысков – тема партийная, а начальство новое! Сам себе противен стал! Трус! И дурак! Зато в Чехословакию еду! Подспудная  радость – в Сашкины пять процентов попал!  Ермолку бы сюда, так его не хватает!
                *         
Берлога пришел на совет. Мать его! Сам невысокий, прямой, позвоночник точно перпендикулярен земле, а животик большой. Метко сказал Сашка – сначала входит живот, потом Медвежатников. Глазёнки шныряющие, злые. Интересно, на своё начальство смотрит такими же, или они останавливаются? Зовут Игорь Александрович. Вполне прилично. Демократичности ни-ни, за руку ни с кем, снисходительное – "Здравствуйте"! И тоном отца родного:
- Ну, что, чем порадует нас Мильк, вернувшись из города-героя? Геройской темой? – и засмеялся, а за ним ещё несколько человек, - мне Ненила Дмитриевна докладывала – очерк о секретаре райкома партии? Важный материал, ответственный, давайте посмотрим.
Тема была разложена на длинном столе, и он двинулся вдоль, внимательно рассматривая фотографии. За ним потянулись остальные члены и не члены хурала. Только Нина и Тарас не двинулись с места – они видели.
- Что скажет редактор материала? Устраивает её трактовка и отдельные фотографии? – он повернулся к Нине. Алик замер – её оценка – камертон обсуждения.
- Игорь Александрович, - всплеснула руками Нина, - очень тяжелая для съёмки тема. Мильку повезло с героем, интересный, живой человек, мне кажется, они нашли общий язык, секретарь раскрылся перед ним, даже допустил на заседание, где исключают из партии. Олег перед началом мне рассказывал, что кредо Алексея Ивановича, героя материала – освободить, очистить партию от балласта, от всяких проходимцев, и мне нравится, что Мильк именно на этом заострил материал. На мой взгляд, немного лобовое решение съёмки партсобрания на заводе, слишком много вождизма в кадре выступления секретаря, но они смягчены другими сюжетами. Нормальный человек, увлеченно играет в шахматы, любит жену, смотрите, какой теплый кадр с женой, как весело прыгают с товарищем в воду! Нет, тема сделана, я готова продолжать с ней работать.
- Но всё-таки роль секретаря в партийной жизни недоработана, - начал Волковедов, - мне кажется, что личная жизнь заслонила в материале партийного работника, а, насколько я понимаю, задача была именно эта.
- Тебе чего, - поднял голову Борька, - не хватает кадров с собраний? Бюрократии маловато?
- Нет, ты неправильно меня понял, не бюрократии, а тепла, задушевности в отношениях с простыми членами партии.
- Сюсюканья? Смотри, если не видишь, на сцене руководитель, смотри, как в него вглядываются простые, как ты говоришь, члены партии! Это настоящий контакт функционера и народа! А что касается излишка его личной жизни, то мне куда более интересна его частная жизнь, чем задушевные беседы с передовиками или отстающими.
Алик переглянулся с Сашкой и еле сдержались, чтобы не рассмеяться, ну ничего не было во взглядах членов партии, сидят и слушают, и всё! Ну, Борька, каким профессиональным демагогом стал!
- Вы знаете, я скорее стою на позиции Бориса, чем Волковедова, - Нина не удержалась, - мне тоже интереснее смотреть, как он играет в шахматы, и какое в этот момент выражение у него на лице – активный боец, победитель, как он лихо прыгает в воду, и с каким аппетитом ест уху! В то же время мне вполне импонирует презрение, даже, я бы сказала, ненависть, с которой он смотрит на человека, недостойного быть членам партии. И потом, мы видели материалы, где людей принимали в партию, это было так часто, что представлялось – вся страна достойна быть в партии, но этого быть не могло, а теперь партия настолько стала сильна, что говорит – нет, вы не можете быть её членом, не доросли!
- Тарас Всеволодович, а ваше мнение? – Берлога повернулся к Севичу.
Имеются четыре породы профессиональных критиков, им не важно, что критиковать, важен сам процесс. Одни судят по общепринятым, известным всем, законам, потому их суждения сухи, банальны, выводы – крайне скучны и не интересны. Другие тоже знают законы, но убеждены, что их личное воззрение выше всяких принятых положений, и руководствуются собственной, раз и навсегда сформировавшейся точкой зрения – от неё несёт вкусовщиной и тенденциозностью. Третьи вообще не признают никаких законов, руководствуются минутным впечатлением, настроением – они часто меняют свои понятия, но всегда искренни, их взрывные оценки бывают оригинальны, своеобразны, а потому интересны. Мало четвёртых – с трезвою головой, со знанием дела способных оценить то или иное явление жизни.
- Я уже говорил Мильку, что это один из самых крепких его материалов. Простой, лаконичный, точный по плану, по существу. Не все фотографии мне нравятся, Нина скорее хочет видеть в них то, о чем говорит, чем то, что есть на самом деле, но это зависит от её личного восприятия, фотография тем и ценна, что каждый индивидуум видит в ней нечто своё. Где она права, так сцена исключения из партии очень сильна. И как ни странно, мне очень нравится фотография прыжка в воду. Один стройный, здоровый, явно сильный, а второй типичный колхозник-рыбак, в таких смешных трусах …
- Он не колхозник, он второй секретарь райкома, - перебил Алик, - вон, на заседании райкома сидит рядом с Алексеем Ивановичем.
- Ну, в таких трусах он вечно будет вторым секретарем, и никогда первым, - пробормотал довольно громко Макар, вызвав почти у всех улыбку.
- Больше никто не хочет высказаться? – Медвежатников огляделся, - Тогда подведем итоги. Материал интересный, Мильк справился с заданием, подкупает его оригинальный подход к материалу, но в качестве противовеса я бы все-таки добавил прием в партию, ряды её членов продолжают увеличиваться, и мы должны это постоянно отмечать. Сомнение у меня вызывают две фотографии: прыжок в воду и объятия с женой. Ей богу, фотография с трусами здесь вызвала смех, а наши идеологические враги просто зацепятся за неё. Надо снять из материала. А также объятия, прямо таки несёт "Плейбоем"! Мильк, ты их дома фотографировал? Вот и найди хорошую фотографию с женой, там телевизор смотрят, ужинают на кухне. А что, в театре не поймал их вместе?
- Нет, Игорь Александрович, Татьяна категорически отказалась, ни в какую! – а про себя подумал – жаль нет Аркадия Райкина, олух текст специально для него произнес.
- А вот на Мамаевом кургане замечательная съёмка, патриотическая, почему её никто не отметил, не понимаю! Нет, материал ничего, многие журналы наши его опубликуют. Нина, а текст хороший? Правдинец писал? Это хорошо, что у нас такой авторский актив образовывается, а то раньше чуть ли не из "Русского слова" брали. Но все равно дай почитать! Спасибо!
И ушел.
- Прошла гроза по другому берегу! – засмеялся Сашка, - везуч ты, кунечка, Макарка свою Бессмертнову показывал, здорово снял, кадры есть потрясающие, так он прицепился, не видно, чем народная артистка РСФСР отличается от не народной французской. Чем, чем? Квартирой и машиной!
- Мильк, - молчавшая Бабка встала со стула, - а я недовольна твоим материалом. Неправ Севич, что всё по сценарию, не было его, снимал так, что бог пошлет. Нет кадра, за душу хватающего, кадр стоящего с руками – это символ, но не психологическое раскрытие образа! Ведь секретари люди особые, неповторимые …
Да кроме Егора и чуть-чуть Алексея все, как один, выпускники ВПШ, по мыслям, по идеям похожи друг на друга, как солдаты Урфина Джюса, подумал про себя Алик.
- … они не предприятиями руководят, а людьми, партийными организациями. Я не увидела, почему этот человек занимает должность лидера, проводника и генератора идей! Он должен быть социально значимым человеком! Народ – производитель, а он руководит производителями и служит им. Задача перед тобой стояла архисложная, но ты легкомысленно подошел к ней – и так сойдет!
- Ничего подобного, - взорвался Алик, - было продумано, мы с Ниной долго беседовали, я для себя решил, секретарь райкома – нормальный человек, отличающийся от других своей партийной преданностью, умом и образованностью. Потому и сделал упор на его непримиримость с партийным балластом, с людьми, которые только компрометируют её. Это рабочего ещё можно снять в библиотеке, в театре, на занятиях в вечернем институте, да сотни таких банальностей можно назвать, а я хотел уйти от них. Я всё время, и он сам подсказывал мне, брал в работе конфликтные ситуации, вот кадр с рабочими, о котором вы говорили, они хотели поменять секретаря первички, а он защищал его и уговаривал их не делать это, и не потому, что его выдвиженец, а доказал рабочим, что они просто не понимают идей секретаря парткома, они должны подняться до его уровня, а не он опускаться до них. Я сознательно оставил этот кадр, есть и другие. Всегда историю двигала личность. Я два дня с ним ездил по району, и не взял ни одного кадра, голая хроника, невозможно остаться незамеченным, чтобы точно передать психологическую основу встреч, надо полгода болтаться с ним, тенью стать. Надо ли это? По-моему, нет, материал превратиться в обычный – он там, он сям!
- Олег, - заволновалась Нина, - ты не совсем правильно меня понял, я имела в виду, что на этом кадре он как бы над рабочими, над простыми членами партии.
-  Нина, он и должен быть над ними! Если он среди них, то он Иисус Христос, а не секретарь райкома.
- Я редко соглашаюсь с Мильком в вопросах творчества, - заговорил "Певец русской деревни", - но тут я с ним целиком согласен. Конечно, он по-новому подошел к раскрытию темы, и возникший спор только подтверждает это. Исключение из партии, прыжок в воду, жаль, если его уберут из материала, надо убедить Берлогу …
- Дима, держи себя в руках! – вконец обозлилась Бабка, - ты не на малине, а на художественном совете. Что касается материала, я не спорю, такая трактовка темы может быть, но она однобока. Прав Волковедов, когда говорит, что не хватает доброты, душевной теплоты, и именно в его работе с людьми, в его главном деле. Ты говоришь, два дня с ним мотался по району? Покажи мне съёмку, может, ты чего упустил. Нина, ты видела всю съёмку? Нет? Мильк принял на себя редакторские функции? Неправильно это.
- Ненила Дмитриевна, я показал свою трактовку материала. Какая ни есть, она моя!
- А вот мы с Ниной посмотрим всю съёмку, и будет наша! Идемте работать, хватит бузотерить.
В коридоре "Певец русской деревни" схватил Алика за руку:
- Старик, я поздравляю тебя, отличная тема, и какую дискуссию вызвала!
- Отстань, Димка, от него, - отмахнулся Макар, - пошли в буфет, кофе попьём. Князь, идёшь?
В буфете почти никого не было, они уселись за столик, переглянулись и расхохотались.
- Кунечка, первая тема, где ты снимал, что попало, мы-то видим, но какие серьёзные дебаты! Бабка тоже, между прочим, увидела, от неё черта с два скроешься, и Нинка тоже. Без Берлоги вмазали бы они тебе по первое число, так что молись на этого дурака.  "Идеологические враги будут смеяться над трусами"! Ему бы сатиновое женское белье показать! Тьфу!
- Ничего у тебя дамы, Князь, если ты сатиновое женское бельё видел! - засмеялся Макар, - Алька, а ты первоклассным демагогом становишься, произносишь слова, на которые и возразить нельзя: лидер впереди рядовых членов партии! Мой учитель в институте культуры говорил – не плохих ролей, есть плохие актеры, а ты сегодня был отличным исполнителем, Бабка на тебя с удивлением поглядывала. Историю личность двигает! Марксистский подход! Или нет, я уж забыл учение о роли личности в истории. Вопрос – зачем вообще такие темы снимать, всё равно никогда хорошо не снимешь, ни ума, ни бабок, текстовые материалы, простая бумага больше выдержит, чем фото! А контакты отдай Нине и Бабке, не советую проявлять принципиальность.
- Какая к едрене матери принципиальность, - усмехнулся Алик, - и тема дерьмо, и не так снял, чтоб бороться за карточку. Как они сделают, так и будет.
- Во! Молодец, парень, это настоящая принципиальная позиция! Поедешь в Чехословакию, достоин пересечь границы отечества, а там, глядишь, и за бугор пошлют, - Невский удовлетворенно улыбался, - и перед Берлогой отметился в качестве положительного героя, забудут про пятый пункт!
- Князь, сукин сын, что ж так любишь ковырять чужую душу, и без тебя тошно!
- Погоди, ещё Эмка придет, на худактиве отмалчивался, сейчас разговориться.
- Да идите вы все к чертям собачьим, отдам контакты, и домой поеду.
Ну, и деньки пошли, теперь только кирпича с крыши ожидай, уходя, горестно подумал Алик.
                *               
Дома никого не было, но только Алик улегся на диван якобы поразмыслить о том, что если друг Сашка позволяет себе такие шуточки о моем приспособленчестве, то что говорят за спиной, как появился Эдик. Алик обрадовался – давно не виделись, куда пропал? Да никуда, жил у сценариста, квартиру сторожил, сам он на даче в запое, пригнали с Артистом несметное количество коньяка, заперлись и глушат. Насчёт жизни? Анекдот новый: "Как живешь? С надеждой. Известная потаскуха, с ней все живут!" Поддерживаю силы из пивной бочки, что стоит у него на кухне, и макаронами, изобретаю новые блюда. Нашел у сценариста чуток сливочного масла, жарю макароны до хруста, посолю, с пивом очень вкусно! А честно сказать, так надоела мне эта жизнь! Знаешь, в чем различие между богатым и нищим? Богатый ест, когда хочет, а нищий когда сможет! Пошел к начальнику, тот ручонками засучил – какая прибавка, я слово о тебе боюсь в кадрах сказать, выгонят. За что, пропади они пропадом? За то, что я телесетку исполнял? Не моё дело цензурой заниматься. Откуда я знал, что они войска ввели в Прагу, да ещё день такой выбрали, с историками, обалдуи, не могли посоветоваться? Вот, не мудрствуя лукаво, и нашли козла отпущения! Теперь как раб, работай, а денежку – фига!
- Эдюшка, никто не хочет быть рабом, а до сих пор мир делится на них и рабовладельцев! Так было во все времена, и так будет. Богатые гонятся за богатством, бедные за богатыми, властители гоняются за неограниченной властью, рабы за властителями, и начинается – никто не хочет быть рабом, но все, абсолютно все, живут в рабстве, даже рабовладельцы! А победивший раб становится страшен, цель у него одна – мстить, мстить и мстить!
- Да брось ты! Живем в мире абсолютной государственной импотенции! Анекдотов до чертиков, а  едва ли наберется сорок-пятьдесят активных инакомыслящих, это на двести сорок миллионов жителей! Помнишь: что такое КПСС? Глухие согласные! Что говорить? Только и слышишь: "в сталинские времена …", "в наше время порядок был …"! В общем, Алик, свобода – это осознанное рабство! Вожди, вожди … а рабами остаются! А ты чего такой мрачный?
- Эдьк, на работе не всё гладко.
- Слышал, что у вас всех поснимали, - засмеялся Эдик, - всех журналистов уволили, оставили одних пропагандистов. Сейчас все редакции расхватывают ваши таланты, ребята умели работать, да ещё языками владели. А тебе-то что! Как снимал, так и будешь снимать, политики ведь не делаешь. И не рыпайся, у тебя теперь семья, ответственность больше, как дядя Яша сказал – ответственности больше, а прав меньше. Ксения с матерью нормально?
- Более чем! Мать к ней, как к родной дочери. Всё хорошо, да только так не бывает долго, боюсь, настанет черная полоса. В природе ничего не делается просто так, и просто так ничего не дается.
- Заныл! Она скоро придет?
- Да вот уже каблучки стучат на лестнице.
- Эдичка, как давно не видела! – они обнялись, - конечно, ничего не ели, вот и хорошо, я голодна, времени даже на бутерброд не было. Подождите, сейчас приготовлю, Васса Владимировна у Земфиры, будет поздно.
- Алик, ты читал "Загадку смерти Сталина" Авторханова? Я принес тебе, у сценариста нашел посевовское издание, нормальная книга, небось, фотокопии читал раньше?
- Давно.
- Я не читала, - закричала из кухни Ксения, - оставь, Эдюша, только не на один день, сейчас экзамены.
- Ну, ребята, не по средствам живёте! – Эдик уставился на стол, - я понимаю – Баку, Махачкала, Иркутск, но не до такой же степени! Не часто, но раз в неделю буду отъедаться.
Пришла Марина. Удивительно, как девушка взрослеет – не по дням, а по часам! И хорошеет! Да, Маркуша, плохи твои дела!
- Алик, я уже оформляюсь на радио, Олег молодец, выполнил обещание, я так ему благодарна. Он уже меня познакомил с заведующим отделом и с сотрудниками. Все молодые, тепло встретили, один даже свидание пытался назначить. Целый день объясняли, что от меня надо, я удивилась – джаз нельзя - есть список можно-нельзя! Этот петь допущен, а этот нет, новых солистов предварительно согласовывать, никакой самодеятельности. Больше народных песен, тут можно любые – и наши, и зарубежные, шлягеры тоже, потому, что шлягер – полюбившаяся народу мелодия! Слушай, а если сказать, что джаз, это народная музыка негров, зародившаяся в черных кварталах Нью-Орлеана в годы борьбы против сегрегации?
Ребята рассмеялись.
- Девочка! – Эдик стал серьёзен, - ты думаешь там, - он показал пальцем вверх, - дураки? Да дома они всё слушают! Говорят, у Косыгина отменная коллекция джазовых пластинок, но это ничего не значит – народу нельзя, даже если борьба чернокожей Америки против сегрегации проходит под звуки Эллингтона!
- Алик, мама мне сказала, что едешь в командировку в Чехословакию? Привези мне несколько "Супрафонов" с народной музыкой, мне могут разрешить делать такие передачи.
- В Чехословакию едет! В командировку! А ещё на жизнь жалуется! Нытик ты, маловер! Мне вот характеристику не подпишут даже  в Малаховку.
- Эдюш, жизнь наша ещё не кончилась, тем более что я догадываюсь, какие мысли бродят у тебя в голове.
Они еще с часик, так, в шутку переругиваясь, поболтали, после чего  Эдик и Марина ушли, а Ксения едва добралась до кровати. Алика испугал её вид – бледная, глаза потухшие, на щёках нездоровый румянец.
- Ксюшенька, сразу после твоих экзаменов поедем отдыхать куда-нибудь к морю. Давай я поговорю в Союзе журналистов о путевках в наш дом отдыха в Варне?
- Аличка, после твоих госэкзаменов. Диплом у тебя готов, я читала, ты хорошо написал, текст лучше тех фотографий, которые представил, они сухие, официальные, но, наверное, так и надо.
- У меня защита после Чехословакии, и сразу госэкзамены. Затруднений не будет, все свои принимают. Не волнуйся.  Значит, едем в Болгарию?
- Едем! – улыбнулась Ксения.
А глаза были грустные.


Глава 23


Само собой, при подписании командировки в Чехословакию, Берлога заворчал, зачем самолётом, лучше поездом  –  дешевле! Алик обозлился и взял билет в вагон-люкс, сославшись на то, что других не было. Бухгалтер не поверил, но спорить не стал, а Ефрем Александрович подписал, даже не взглянув на цену.
Прага встретила Алика утренним майским солнцем и плакатиком от руки, который держал в руках молодой человек, стоявший не перроне с вопросительным знаком на лице. На плакате было одно слово – "MILK", и Алик сообразил, что это не молоко, а его фамилия,  и что молодой человек встречал совсем не дойную корову, а именно его. Так и было! Карел Домански встречал фотокорреспондента Милька. Они быстро познакомились, Карел отвез Алика в гостиницу, рассказал программу пребывания – памятник там, памятник здесь, сообщил, что главный редактор "Свет социализма" Мирослав Коржак ждет его в четыре часа, а до четырех свободное время. Слова "свободное время" несколько покоробили Алика – я что, приехал в лагерь, где жизнь по расписанию? И выразил первое желание – в пивную, где висит засиженный мухами портрет эрцгерцога Фердинанда, может, они застанут там бравого солдата Швейка?
 Гостиница была превосходная – бывший корабль! Государство, не имеющее выхода к морю, имеет в своей столице гостиницу – корабль, поставленный на прикол! Когда-то, наверное, бродил по Влтаве. Номера – бывшие каюты, класс, как и на пассажирском лайнере – чем ближе к воде, тем ниже классность. Воды Влтавы плещутся у самых окон его номера! Спасибо, что не в трюме! Да черт с ними, значит, таков уровень гостя, но всё равно красиво и интересно, никогда ещё не жил на воде.
Бравого солдата они не застали, мух тоже не было, пивунов несколько человек, а пиво и шпикачки оказались сказочными. Карел плохой компаньон, пиво не любит, предпочитает сухие французские вина, и вообще производит впечатление интеллигента-пессимиста: скорбно опущенные уголки рта, безбровые безжизненные глаза и однодневная небритость. Он расплатился в пивной – мне в редакции дали денег на обед с тобой. Ну-ну! После гостиницы царская щедрость. Можем прогуляться по Праге, время есть.
Старинными переулочками, построенные ещё княгиней-пророчицей Либуше, матерью-основательниццей Праги, они вышли на Вацлавскую площадь. Алик постоял, осматривая знаменитое место, потом вопросительно посмотрел на Карела, и – удивительно – тот словно прочитал вопрос, подвел Алика – здесь! Если мысль выражена чётко, реципиент обязательно поймёт, конечно, Алик подумал о месте самосожжения студента Яна Палаха в шестьдесят девятом году. Что он ожидал! Памятник? Мемориальную доску? Огороженное место? Нет! Изумило другое, чехи равнодушно проходили мимо, а ведь это было потрясением для нации! А что, самосожжение днепропетровского преподавателя Макухи в Киеве в ноябре шестьдесят восьмого, вызвало какую либо реакцию в стране? Да никто не знал об этом – в прессе ни слова, Алику же рассказал знакомый киевлянин, случайно оказавшийся свидетелем. А вот акция литовского студента Романа Каланты вызвала нешуточные волнения молодёжи в Каунасе, дело дошло до танков в городе. Ну, и что? Давно забыли, помнят только родственники погибших и оставшиеся в живых участники. Прав был, прав есть и будет Соломон: "Всё пройдет …"!
Они прошлись до Староместкой площади, полюбовались Тынским храмом, дошли до Карлова моста, Алик подивился обилию молодежи – кто что-то продавал, кто рисовал, а кто обнимался, тесно прижавшись к перилам, то ли имитируя, то ли действительно испытывая страсть – раскованность, совсем не свойственная Москве! Однако пора было идти в редакцию.
                *          
Главный редактор Мирослав Коржак оказался жизнерадостным толстеньким бодрячком, этакий весёлый пивной бочоночек, с очками, едва державшимися на кончике маленького сплюснутого носа. Шумно приветствовал Алика, позаботился, пообедали ли они, пригласил вечером в ресторан отпраздновать приезд, а сейчас утрясём программу, есть ли какие пожелания у Алика. У Алика пожеланий не было, первый раз был в стране, сказал, полагается на хозяев, хотя одно, но сильное  было – встретиться с Александром Дубчеком! Он знал, Дубчек работает на каком-то лесопильном предприятии, но благоразумно умолчал – зачем крысе пищать среди голодных котов! Мирослав облегченно вздохнул – ожидал капризов, спросил, привёз ли Алик свои материалы, которые журнал мог бы опубликовать. Алик мысленно возблагодарил Макарку, материалы все понравились, особенно о Баталове, его знает и помнит вся Чехословакия по фильму "Летят журавли"! Гонорар они выплатят завтра, Алик может не беспокоиться. Завтра же свободный день, он может погулять по городу, поснимать, Прага очень красива, особенно майскими днями. Затем поездка в Брно и Братиславу на редакционной машине, так что Алик увидит всю Чехословакию.
Вечером в ресторане, где собираются в основном журналисты, приятно поужинали. Мирослав пригласил ответственного секретаря, даму строгую, довольно больших размеров, говорливую, с красивым переливающимся голосом. У Алика сразу выработался комплекс неполноценности – рядом с ней  почитай карлик! Остальные тоже не выглядели Голиафами! Вторую даму Карел представил как свою жену. Первое впечатление – мила, ультрамодно одета, но с такими волосатыми ногами, что Алик, грешным делом, подумал – её не ласкать надо, а почесывать! Журналистка, работает в городской газете, воспользуется случаем и поедет вместе с ними. Явно раздражает ответственного секретаря.
Настроение улучшилось, когда Алик вытащил из кофра две бутылки "Столичной" водки, и совсем изменилось, когда Алик вытащил коробку селедки в винном соусе и буханку чёрного хлеба! Откуда вы знаете, что я всё это очень люблю, завопил Мирослав. Алик не стал скрывать – проконсультировал наш общий московский знакомый – тоже Мирослав, но только Муразаев. О, мы большие друзья, обрадовался Мирослав, мы, как это называется, тёзки, только он русский, а я чех. Ну, положим, подумал про себя Алик, ты-то может и чех, а он скорее советский! К концу бутылок разговор совсем оживился, Алик рассказал, что снимает в основном фотоочерки, но иногда, когда никого нет поблизости, посылают и в Кремль, в частности, совсем недавно он снимал визит товарища Густава Гусака. Чему они так обрадовались, Алик не понял, проверенного прислали что ли, но посыпались вопросы, как выглядят товарищи Брежнев и Косыгин, много ли портретов развешано по городу, вот у нас полным-полно, это не хорошо. Нет, у нас не так много, засмеялся Алик, в основном на праздниках, но про себя удивился, пока они гуляли с Карелом, он не видел ни одного портрета Гусака, видимо, чтобы не мозолили глаза, их сосредоточили в одном месте, а отчет о количестве послали в Пражский Град. Не обошлись без литературных диспутов, главный из них – Солженицын. Алик объяснил, что он не литературовед, может говорить только нравится или не нравится, за всю страну не в ответе, но к Солженицыну относится весьма прохладно – чисто литературных достоинств мало, а тема эксплуатируемая, только «Матрёнин двор» по настоящему литературен. Это официальная точка зрения всех выезжающих за границу советских людей, с усмешкой полюбопытствовала Милана, жена Карела? Нет, обозлился Алик, лично моя и ничья другая, я против того, чтобы его не печатали, малоумный запрет создает ему популярность, если бы издали массовым тиражом, сначала разорвали магазины, потом забыли бы, а так культовое имя. Скептически наклонив голову, Милана спросила, смотрит ли он журнал "Чешское фото", и насколько он соответствует взглядам Алика на фотографию. Регулярно, ответил он, подписан на него, много интересных фотографий, это практически единственное информационное окно для нас, "Советское фото" гораздо слабее. Не нравится увлечение направлением так называемого "вещизма" в фотографии, психология человека его волнует гораздо больше, чем развешанное бельё во дворах и загадочные, часто натуралистические, портреты, хотя  среди них попадаются очень интересные. Чешские мастера прекрасно снимают "ню", Алику привезли целый альбом, изданный ещё в "Пражскую весну", они  великолепные мастера, но они фотографы-художники, и в этом смысле, как и литовцы, создали целую школу – "чешская фотография", но они не журналисты.
Алик отказался от провожания, конечно, запутался в маленьких улочках, долго бродил по замершему городу, пока выбрался на набережную, и усталый едва добрел до линкора на привязи.
                *            
Утром он вышел из редакции растерянный – стал миллионером! Что делать с таким гонораром? Совершеннейшая неожиданность! Ай да Макар! Не пару бутылок, а ящик пива привезу им в семью! А пока надо погулять по городу с фотоаппаратом, нужно наскрести витрину. В Пражский град его обещал отвести Мирослав, там сложности – резиденция президента. А вот постоять на Карловом мосту, побродить по Златой улочке, побывать в Еврейском квартале, осмотреть Национальный музей и Староместскую ратушу лучше бы сегодня.
На Карловом мосту он случайно встретил Милану, обрадовался, попросил проконсультировать, что купить и где для жены и многочисленных родственников.
- Обувь и сумки в итальянском магазине! – беспрекословно воскликнула она, - дорого, но зато отлично! Рядом с ним магазин, как ваш "Березка", там все остальное. За Тынским храмом, на маленькой улочке, не помню, как называется, есть роскошный книжный магазин, там отдел фотоальбомов, как чешских, так и импортных, - она так и сказала – "импортных", - как раз на днях купила альбом фотографий американского фотографа Адамса. Тебе знаком он?
- Да, конечно, по съёмкам пейзажей ему нет равных.
- Да, да! Там же, рядом в киоске, продаются старые номера "Лайф", свежие "Плей-боя", "Эпоки", "Эсквайра" и много интересного.
Алик пригласил её пообедать, попросился в самый лучший ресторан, она позвонила Карелу, и они вкусно пообедали во французском ресторане – луковый суп был изумителен!
Алик решил все покупки отложить на последний день – чего таскаться по Чехословакии с пожитками.
                *            
На самом деле поездка оказалась довольно скучной. Официальные встречи с руководством городов или предприятий, рассказы о вечной дружбе, о производственных успехах, о преимуществе социалистической системы, только два происшествия оживили путешествие. Собственно одно, другое не состоялось.
На пересечении шоссе и небольшой дороги Карел вдруг остановил машину, поманил Алика и, когда они вышли, таинственно, почти шепотом, хотя вокруг даже проезжих машин не было, сообщил, что вот эта малая дорога ведет на лесопилку! Алик загорелся – поехали! Почти час он уговаривал Карела, но так и не сломал его: ты что, хочешь, чтоб меня отовсюду выгнали? Я и так исключен из партии, а если узнают, что я тебя привёз к Дубчеку, а узнают точно, там половина рабочих из службы безопасности, я работу вообще не найду, да и тебе несладко придётся. Милана тоже активно выступила против, Алик их не уговорил.
Второе даже не происшествие, Алик не знал, как определить его: комедия, фарс, мистерия-буфф или просто идиотизм, самое обидное – ты действующее лицо в спектакле, как не определяй его жанр!
Они подъезжали к небольшому городку уже в Словакии, где должны были переночевать перед Братиславой и обратной дорогой. Когда они подъехали к Дому дружбы с Советским Союзом, оттуда высыпало человек десять с цветами и столько же детей, которые начали славить словацко-советскую дружбу! Алик растеряно оглянулся назад, но там никого не было. Вышедший из группы человек подошел к Алику, крепко его обнял, и сказал на русском, почти без акцента:
- Дорогие товарищи! Мы рады приветствовать делегацию советских журналистов на словацкой земле. Мы впервые встречаем такую представительную делегацию, мы будем счастливы показать наш город, рассказать наши достижения! Мы уверены, ваш визит послужит укрепления и так славных уз дружбы советского и словацкого народов.
Он опять обнял Алика и трижды расцеловал его. Алик совсем растерялся, в глазах у него замелькали Козлевич, Балаганов и Паниковский, он почувствовал себя жуликом среди дураков, и даже поглядел на руки встречавшего, будто у него вот-вот появится в руках телеграмма-предупреждение! Он оглянулся на Карела, на лице которого было написано не меньшее изумление, а Милана давилась от хохота! Алик взял под руку встречающего, отвел в сторону, и сказал, что произошла какая-то путаница, да, он советский журналист, но делегации как таковой нет, он один, произошла путаница.
- Разве не вы приехали по приглашению журнала "Свет социализма"? – оторопел встречающий.
- Да! – облегченно вздохнул Алик, телеграмма отменялась.
- Нам сообщили, что приедет большая делегация! Мы составили программу  пребывания: завтра с утра встречи на предприятиях, днём с нашими городскими журналистами, вас ждут завтра дети в школе, а вечером должны поехать в дом отдыха для рабочих одного предприятия.
- Но мы завтра утром рано уезжаем, у нас уже есть обговоренные встречи с очень ответственными товарищами в Праге. Возможно, товарища Милька вечером примет наш президент, - тон Миланы был директивен, она первая очнулась.
- Очень жаль, - искренне огорчился, как потом выяснилось, председатель городского совета общества дружбы Чехословакия-СССР, - но есть вещи, от которых мы не можем отказаться! Товарищу Мильку необходимо от имени всех советских журналистов, - Алик чуть громко не икнул, - возложить венок к памятнику советским воинам, погибшим за освобождение Словакии от фашистов. Народ уже ждет!
Они подъехали к памятнику. Народ не народ, а человек тридцать собралось. Алик мучительно вспоминал, как возлагают цветы к могиле Неизвестного солдата руководители партии и правительства, и в точности повторял процедуру, даже сделал два шага назад и склонил голову. И затрясся от приступа истерического хохота! Он вытащил платок якобы утереть слезы, на самом деле, чтобы успокоиться, а отойдя, почувствовал удивленный взгляд Миланы, и едва-едва удержался от потока мата, висевшего на кончике языка!
Мучения не кончились. Ресторан был закрыт на спецобслуживание, столы накрыты на сто человек, ждали-то делегацию! Пришлось Алику отдуваться в произнесении тостов – за мир, за дружбу, за социалистический лагерь, за словаков и за всё остальное!
Поздно вечером, в гостинице, когда к нему зашли Карел и Милана, он сидел опустошенный, такое испытание было впервые, и, когда они разразились хохотом, Алик взбеленился и заорал: если кому расскажете, убью к ****е матери! –  и сам свалился в истерике!
Утром все разъяснилось: из Праги позвонили руководству города, но то ли связь плохо работала, то ли кто-то кого-то не понял, но хозяева решили, что к ним едет большая и важная делегация советских журналистов! Спасибо за гостеприимство, очень трогательно, но в качестве наказания он подарил Карелу тяжеленную чугунную копию памятника, преподнесенную ему после церемонии возложения цветов.
                *       
В Праге ему показали макет журнала с его материалом о Баталове. Здорово, Алику очень понравился! Но журнала он не дождется, уже будет в Москве, они обязательно пришлют несколько экземпляров. Мирослав на прощание передал Алику пачку писем для его московских друзей, и хотя это было строго запрещено, но кто его с синим служебным паспортом будет обыскивать!
В первый день Алик так и не попал в Национальный музей, поэтому последний день посвятил ему, а потом отправился в магазины, прихватив для консультаций Милану.
Уже по дороге на вокзал, под изумленный взгляд Карела, он купил ящик пива, правда, всего двенадцать бутылок, но и так тяжелый.
                *               
Ксения, глядя на все покупки Алика, задумчиво поинтересовалась, не одолжил  ли он у кого-нибудь кольт и мустанга, чтобы ограбить Национальный банк? Нет, сказал Алик, честно заработанные деньги!
На работе Алика встретили так, будто вчера расстались, подумаешь – заграница, но в отделе кадров попросили написать отчет о командировке, где и с кем встречался, каково отношение к Советскому Союзу и к советским людям. Алик поёжился – донос! Но писать сел, похвалив всех, с кем имел беседы,  особенно Карела, вспомнив, что его исключили из партии, умолчав о неприятной сцене в ресторане в Брно, когда подвыпивший посетитель, услышав, что Алик советский гражданин, поинтересовался, не на танке ли он приехал, обозвав душителем свободы и убийцей! Алик тогда огрызнулся, сказав, что в Советском Союзе двести сорок миллионов людей, и все разные, как и в Чехословакии – был Млынарж, а есть Биляк. Дальше на чешском языке беседу с ним проводил Карел, а Алик сидел злой, нахохлившийся от устроившего Карелом ему скандала за поминание всуе имя Млынаржа!
Макар при виде ящика с пивом заплясал от радости, никому не дал ни бутылки, все забрал домой, оправдывая тем, что привезли Варваре, а не ему. Эмка, мрачно пробурчав спасибо за блок "Мальборо", сказал, что хорош и "ВТ". Невский удовлетворённо спросил – когда ты, кунечка, болваном перестанешь быть, получил спасибо? А за то, что уравнял нас, - Сашка тоже получил блок, - мне бы за оскорбление швырнуть тебе в лицо презент, но я его выкурю! – засмеялся он.
В коридоре наткнулся на Борьку. На лице написано – плохое настроение, не трогайте. Алик решился.
- Что на работе?
- Ничего, катится колесо потихоньку и катится. Наше агентство напоминает плавильный котел, когда не работает, нет ни пузырька, а когда кипит, всё дерьмо на поверхности пузыриться! Сейчас тихо, но чтоб мне, если вскорости не будет четыреста пятьдесят один по Фаренгейту!  Ефрем ходит чернее тучи, никак не может найти общий язык с новым начальством, Бабка тоже сурова, интересовалась, когда ты приедешь, зайди к ней.
- Зайду. А что признанные защитники реализма в виде «нарубал в Доме дружбе девятнадцать негативов с послами девятнадцати развивающихся держав» головки подняли?
- Пока только приподнимают, но ты-то чего лютым становишься, умнеешь, что ли? Лучше скажи, дома всё в порядке?
- Да вроде бы, - махнул рукой Алик, - ну вас, всех, надоели, домой поеду.
- Ты к Бабке зайди, не забудь.
Алик зашел. И вышел потрясённый.
- Олег, говорят, ты хорошо играешь в преферанс?
- М-м-м-м … - замялся удивленный Алик, - играю, насколько хорошо, не знаю.
- Мы тут с Волобуевичем разговорились, он тоже, как и я, любит сыграть с закуской пульку-другую. Давай на следующей неделе, будет посвободней, вечерком как-нибудь соберемся да поразвлекаемся. Не против?
Ну и ну!
                *             
Дома Ксения лежала на диване. Удивительно, днем она это никогда не делала, даже книжки читала, уютно усевшись в углу дивана под лампой.
- Плохо себя чувствуешь?
- Устала. Сдала сегодня экзамен, девочки звали в кафе отпраздновать, но сил никаких не было. Вот и разлеглась. Даже читать не могу. Включила магнитофон, кассета кончилась, а встать лень. Получила стипендию, купила две новых настольные лампы, одна вот стоит, ты даже не заметил, другую Вассе Владимировне в комнату, а торшер старый выкинула.
- На стипендию? - удивился Алик, глядя на лампу.
- Кое-что ещё было, - улыбнулась Ксения.
- Мать согласилась? – Алик вернулся из материной комнаты, - сколько я её уламывал – ни в какую!
- Сядь рядом со мной, поближе, - она взяла его руку и прижалась щекой, - потому, что ты всего-навсего говорил, а я пошла, купила, и лампа ей понравилась. Она поехала к Фире Самойловне, я её не знаю.
- Троюродная или еще дальше её сестра. Или тётка, не знаю. Кстати, опосредованная родственница композитора-классика советской музыки, а муж её был переводчик с немецкого, Вакс, кажется, его фамилия, он перевёл Гауптмана, она до сих пор живет на авторские. Необыкновенно добрая женщина, готова всем и в любую минуту помогать. Классическое свидетельство – не красота спасёт мир, доброта душевная – спаситель!
- Аличка, как ты не побоялся привезти "В круге первом"?
- Ксюш, переводчик показал, где можно было купить на русском, риск минимален, кто на границе будет потрошить бедного журналиста, едущего из страны народной демократии, да ещё с синим паспортом? Ты посмотрела томики Бродского и Ахматовой? В её предисловии интервью с ней, она смешно называет себя – "Я – хрущёвка", видимо потому, что он вернул ей сына, а у меня другая ассоциация – пятиэтажка белого цвета с потёками од дождей, словно слёзы её по лицу.
- Нет, сразу уставилась в Солженицына. Мне не очень понравилось. Не по содержанию, по литературе. Он не Набоков, у него слов в словаре меньше. Но одно место потрясло, ты читал?
- Давно.
- Помнишь, он описывает кабинет Абакумова, и проскальзывает такая деталь: на столе лежала ручка цвета мяса! Мне стало страшно. И тюремные машины с надписью "Хлеб"! Вчера на Арбате около булочной увидела такую и съежилась!
Она помолчала.
- Я отвезла к маме всё, что ты для них купил. Мама сразу спросила, откуда деньги на такие дорогие вещи. Я успокоила – заработал, получил там гонорар. Мама усомнилась, разве разрешено?
- Де-юре нет, де-факто все делают. Понравилось?
- Даже мама полчаса крутилась перед зеркалом в новом костюме, Маринка по двадцать раз перемерила все юбки, подбирая к ним кофты и туфли, а Юрик заявил, что спать будет в кожаной куртке, а то Маринка отберёт!
- Угодил! Слава богу! А с тобой что?
- Аличка, я не знаю, когда это одевать, в институт неудобно, только в гости. Ты не умеешь держать деньги, жажда потратить до конца у тебя с детства, потому, что их не было. И мне иногда кажется, что ты постоянно стремишься улучшить меня. Тебе не хватает такой, какая я есть?
- Да, не хватает! Немедленно раздевайся!
- Опять! Я совсем другое имела в виду, но …
И через час:
- Аличка, скучала без тебя. Очень! Я лучше начинаю себя чувствовать, когда ты рядом, мне спокойнее. Знаешь, мне лень возится на кухне, пойдем в кафе "Прагу", там уютно, заодно и пешком пройдемся. Звонил Лёня, приглашал завтра в "Сокольники" поиграть в теннис. Ты не против? Мне надоело учиться. Слушай, если я последние два сдам на "отлично", буду получать повышенную стипендию. Вот! А потом мы с тобой уедем в Болгарию. Так хочется погреться у моря!
- А, черт, забыл спросить у Борьки телефон Корейца!
- Это еще кто?
- Вообще он Савченко, но мама у него кореянка, вид у него корейца, их кровь сильнее оказалась. Он начальник отдела загрантуризма горкома профсоюза работников культуры и фанатик преферанса, в промежутке между пульками иногда работает. Добрый и порядочный парень, только долги карточные не любит отдавать, правда, ни с кого никогда не требует, он наслаждается преферансом, а не деньгами. А что касается тенниса, то конечно поезжай. Хочешь, я за тобой туда приеду?
- Аличка, что за вопрос, только не опаздывай, лучше пораньше, посмотришь, как играют хорошие тенессисты.
                *          
На теннисных кортах в Сокольниках Алик познакомился с мужем редакторши агентской корсети Наташи Птичкиной. Он оказался известным тренером, его воспитанница была чемпионкой СССР и чемпионкой Европы среди любителей, как он весело сказал, представителей дачного тенниса. Володя Мильман, так звали мужа Наташки, работал в Донецке главным тренером по теннису в "Локомотиве". Маленький, энергичный, располагающий к себе, он играл, вернее, подбрасывал мячи, начальнику Донецкой железной дороги, влиятельнейшему человеку в области, и тот, фанатично преданный теннису, сумел построить, пожалуй, лучший в Советском Союзе теннисный стадион, где Володя был полным хозяином. Ну и ну, подумал Алик, не было бы начальника, не было бы и стадиона! Жаль, Леонид Ильич любит хоккей, до него успели построить ледовый дворец, а вот любил бы преферанс, то построили Дворец преферанса, где залы – от "Здесь играют по пять копеек" за вист до "Здесь играют по пять рублей", зал "Для профессионалов"!  И портреты "С ними не играйте – чесалы"!
Гречко тоже любитель тенниса, потому на ЦСКА появились крытые корты. Министр отличный игрок, с ним играют мастера спорта. В разговоре Алик с удивлением узнал, что, оказывается, каждый тренер имеет своего покровителя, главное увлечь большого начальника, а здесь, в Москве, кое-кто играет с чиновниками высочайшего ранга из ЦК! Меценатство! Раньше богатые купцы, теперь "бедные ЦКавики" за счет государства, но с лозунгом "Спорт в массы"!
Мирза закончил тренировки и подсел к ним на трибуну. Узнав, что Алик муж Ксении, посетовал – жаль, она прекратила серьёзные занятия спортом, из неё получилась бы хорошая теннисистка, даже много лет не тренируясь, она играет в силу хорошего первого разряда.
Подошел чуть выше среднего роста, полноватый, но в самую меру, с умными глазами, элегантно одетый человек. Все встали, поздоровались, к Алику – знакомься,  Семён Павлович Белиц-Гейман. Алик вытаращил глаза – тот самый Белиц-Гейман? Легенда советского тенниса? Пять раз в финале СССР, правда, проиграл Озерову. Алик вместе с отцом был на одной встрече, она врезалась в память – борьба красоты с силой! Победила сила, но красота игры Семёна Павловича оставила незабываемое впечатление! А вы фотокорреспондент? Я тоже увлекаюсь фотографией, хочу сделать книгу о теннисе, вы могли бы мне помочь?
Цицерон говорил, что жизнью управляет не мудрость, а везение! Что такое везение? Соединение в одной точке желаемого и действительного? Или не предполагаемого, но ставшего действительным? Не запланированный, а потому сверхприятный его величество Случай? Да что угодно – всё лыко в строку! Ещё три минуты назад Алик и не мыслил о знакомстве с Белиц-Гейманом, а уж о его предложении и подавно! Может ли он? Конечно, чуть не завопил Алик! Тогда вот вам мой телефон, мы с вами встретимся и подробно поговорим о сотрудничестве.
- Откуда ты их всех знаешь? – подозрительно спросила Ксения в метро, - и есть ли у тебя совсем незнакомые люди?
- Есть! – уверенно ответил Алик, - весь этот вагон и моя жена. Я до сих пор не изучил её привычек, манер и повадок, но у меня есть ещё время, и я не оставляю надежд!
- Не оставляй ни на секунду! – засмеялась Ксения, - давай пройдемся до постылого памятника и вернемся домой по Сивцев-Вражку, я люблю по нему ходить. Из института выхожу не у Дома ученых, а еду дальше, до Сивцева. Дорога длиннее, но такая приятная. Пока иду по переулку – отдыхаю. Сейчас немного знобит. От усталости, наверное. Скорей бы к морю.
- Ксюшенька, я уже договорился с Корейцем, в любое время, но лучше в конце августа. Немного опоздаешь  в институт, но я договорюсь с Лукашом.
Ксения резко остановилась.
- Ты знаком с замдекана? Значит, это он обеспечил мне зеленую улицу на вступительных? – глаза стали холодными.
- Ксюш, ты с ума сошла, какую зелёную улицу? Я не настолько близко знаком с ним, чтобы просить такое. Так, пару раз виделся на дне рождения у нашего общего знакомого, на улице один раз встретились, - Алик говорил правду, но не помянул, что дни рождения были у Тигрова, втихомолку проклиная свой язык.
- Ты говоришь правду?
- Ксюш, мне что, давать честное слово? Конечно, правда!
- Идём домой, совсем разбитой чувствую себя. Обычно после тенниса всегда была бодрой, с хорошим настроением, а сегодня нет.
                *            
В агентстве летняя тишь да благодать, все думают об отпусках, даже Славка, размякший от жары, не спрашивает, где ты был вчера, и чем сейчас занят. Невский, блеснувший детской баскетбольной школой, целый день сражается в шахматы. Макар не вылезает из Большого, Григорович допустил его, тайна за семью печатями, на свою постановку танцев, и он здорово отснял. Ванька Ольгин уговаривает Алика поехать в Сибирь на какую-нибудь стройку коммунизма, но у Алика кинофестиваль на носу, ехать никуда не хочется. Он уговаривал отснять летнюю школу Лотмана, но ему не дали – зачем, одиозная фигура, не марксистская философия, непонятная наука – семиотика! Раздосадованный Алик чуть не посоветовал Берлоге поехать поучиться, если непонятная наука, но сдержался, сам не очень понимал, а душу излил Нине. Сочувствия не нашёл, у неё свои, домашние неприятности.
Выручила, как всегда, Зойка – подала грандиозную идею! В Москве есть институт гематологии и переливания крови, а в институте – банк крови! Говорят, своя собственная кровь является колоссальным допингом, обнаружить который невозможно, и там хранится до нужной минуты кровь известных спортсменов и даже чуть ли не членов политбюро!
- Чушь! – пожала плечами Ксения, - Алик, если бы было что-то подобное, давно засекретили, спрятали под семью замками, но банк действительно существует, я сама ездила туда за кровью, особенно за редко встречающейся группой. Там работают интересные ребята, биологи и инженеры-криогенщики, но все почему-то пьют! Завлабом у них красивый парень, кандидат наук, оборвал у меня на работе все телефоны, пытаясь назначить свидание, да и каждый из них потихоньку пытался это сделать. Ещё очень приятный парень, он криогеник, очень молодой, с окладистой бородой и красивыми, почти детскими глазами, самый воспитанный из всех, даже робкий, мне казалось, - она засмеялась, - что он глазами назначал мне свидание, кажется, его зовут Володя. Точно, Володя Ивашков, он помогал мне везти кровь в институт. Тему тебе предложили интересную, но тяжелую для съёмки, сидят все за столами и думают, придётся серьёзно повозиться, изобретать, но лучше начинать осенью, когда они все соберутся. Звонил Гриша, приглашал завтра к ним поужинать, жена беременна, плохо переносит, поэтому сидят дома. Звал на субботу и воскресение к себе на дачу в Салтыковку, но мы поедем к маме, Васса Владимировна тоже с нами, а то мама обижается, а Маринка просто злится. Мама сердится на неё, ей звонят много молодых людей, но она с ними грубо разговаривает – зачем тогда даешь телефон? Справедливый вопрос! Поговори с ней, для нее ты непререкаемый авторитет.
- А знаешь почему? – засмеялся Алик, - потому, что женился на её сестре! Она уважает мой ум и мой вкус, мою любовь к прекрасному!
- Ты прав! - расхохоталась Ксения, - по этому поводу я надену кожаный костюм, что ты привёз из Чехословакии, и мы поедем к Грише на такси, потому что в метро ты побоишься из-за отчаянной мини-юбки! Ты собственник, ты хуже Сомса Форсайта не любишь, когда твоей женой любуются.
- Всякое любование чревато последствиями, - пробурчал Алик, - поедем на такси.
                *      
Надя выглядит плохо, беременность проходит тяжело. Гриша спокоен, во всяком случае, внешне. Работает в институте без названия, но с номером, пишет докторскую диссертацию. Вдруг отрывается от обеденного стола и садится за письменный – неожиданно пришла идея, потом снова со всеми за стол! Он не потребляет спиртное, разве только бокал сухого вина, или рюмку ликера, от которого получает наслаждение – смакует!
Приехал Аркадий Сергеев с женой Катей. Рядом с ней он – человек-гора! Катя некрасива, но изящна, как японская статуэтка! Любительница поэзии, они с Ксенией быстро нашли общий язык. Катя старше на несколько лет, в её разговоре сквозит некоторая снисходительность, чувствуется, что Ксению это раздражает, но она сдерживается. Аркадий, также как и Алик, равнодушен к поэзии, в их разговоре они не принимают участие.
Гриша и Надя в восторге от Ксении, они и её сестра Полина просто влюблены в неё. Муж Полины, Толя, Анатолий Иванович, инструктор международного отдела ЦК, умный, образованный мужик, на мир смотрит с иронией, граничащей с цинизмом. Нет ни одной запрещенной или, скажем, не рекомендуемой, книжки, с которой он не обнаружил бы знакомство, и весьма пристальное. Как все умные люди в России пьёт, но только в свободное от работы время, и в этом коренным образом отличается от Ермолки, остальное то же самое: неважно – пиво, водка, коньяк, портвейн, ликер, что под рукой, а лучше одновременно! Пьяным Алик его ни разу не видел – степень опьянения определяется степенью ехидства!  Его специализация – Куба, он дружит со всеми помощниками Фиделя Кастро, в хороших отношениях с Раулем. Видимо, он и есть канал, по которому передаются закрытые информации и рекомендации для вождя.
Они давно женаты, но детей нет. Полина с надеждой смотрит на сестру, нежно ухаживает за ней, во всем помогает и обеспечивает питание сестры, на столе продукты из столовой на Грановского, в магазинах нет ничего подобного.
У Гриши, помимо преферанса, есть ещё одна страсть – он собирает книги по истории российских царей. Обшаривает букинистические магазины по всей Москве, и сейчас счастлив – купил жизнеописания Екатерины Второй, Александра Первого и Николая Первого, все издания Брокгауза и Эфрона.
Естественно, возник спор о декабристах –  положительное явление в истории государства Российского или нет? "Узок их круг и страшно далеки они от народа" соглашался Гриша, но они придали динамику развитию инакомыслия в стране. А куда деть Радищева, Новикова, автора неосуществленных реформ Сперанского, спорил Аркадий. Они что, знали народ, взъелся Алик, что они могли предложить народу? Освобождение крестьян, да только без земли, а зачем им свобода без земли? То же рабство, только экономическое! О чем мечтал проворовавшийся в полковой казне офицер Пестель? Почему об этом никто публично не говорит? А он мечтал о фашистском государстве без евреев, в котором каждый должен следить за другим, и доносить в тайную полицию!  Знаешь, Гришка, как он предлагал её именовать? "Высшее благочиние"! Главная задача – охранять Государя! Не республику он хотел, Государя охранять! А численность "благочиния" полагал не менее пятидесяти тысяч регулярных костоломов! Потому то ты нигде и никогда не встречал текста его "Русской правды"!
 Не вмешивающий в разговор Толя, вдруг поднял голову и мрачно сказал:
- Даю справку: к тому времени численность жандармов в России составляла пять тысяч человек, а Третье отделение состояло из около сорока человек включая графа Бенкендорфа, боевого офицера войны двенадцатого года!
- Молодые офицеры? Романтики? - с сарказмом произнес Аркадий, - да Николаю Первому самому было двадцать девять лет, всего на год старше Волконского! В Европе побывали? О народе пеклись? А сколько бы крови пролилось, если бы четырнадцатого декабря сложился бы другой сценарий, скажем, не струсил бы Трубецкой, Якубович был бы психически здоровым человеком, Кюхельбекер не был бы истериком? А стрелять боевому генералу Милорадовичу в спину, герою Отечественной войны, это согласно офицерскому кодексу чести? Да ведь Каховский и офицером-то не был, разжалован не за вольнодумство, а за неприличное поведение! У одного Трубецкого проглядывали умные мысли, вроде сокращения службы в армии, суда присяжных, уравнения прав сословий, уничтожение цензуры и свобода религиозного вероисповедания! Да струсил князь, несостоявшийся диктатор, на площадь не явился! Слава богу, что они оказались бездарными руководителями, зато потом, на допросах, все даровито каялись! "Жестокий властитель" женам и не женам разрешил последовать за своими мужьями "во глубину сибирских руд", только у того же Волконского домик свой на каторге был, а слуг не меньше, чем в родовом имении, такая вот "звезда пленительного счастья"! Все они были честны в самом бесчестном смысле этого слова.
- Аркаша, Алик, человек рожден для веры, она нужна ему, а вы сеете сомнение, отнимаете идолов, - воскликнула Катя.
- Идолы порочны, а сеем правду, на лжи общество и государство не построишь, оно непременно рухнет. Юрка Гибов, он историк, всю жизнь в архивах копается, даже в закрытые пробрался, многое мне рассказывал. Интересная историческая последовательность прослеживается: сначала декабристы, потом народовольцы-террористы, потом грабёж тифлисского банка со случайно погибшими прохожими, кажется, шестнадцать человек, в том числе и дети, ради пополнения партийной кассы, и как венец – Лубянка! Все мы рассчитываемся за грехи поколения прошлого!
- Хватит, надоело! – снова поднял голову Толя, - Алик, лучше расскажи, как в Чехословакии, ты ведь только-только оттуда?
- Толя, нормальная страна, с уровнем жизни выше на порядок, чем у нас. За всё время поездки только один инцидент, да и то в ресторане, на отношение не могу пожаловаться, принимали нормально.
- За что наградили поездкой?
- За положительный материал о секретаре райкома партии, - отшутился Алик.
- За это наказывать надо! Нет среди них положительных героев! - насупился Аркадий.
- Неверно, - пожал плечами Алик, - тебе, сотруднику комсомольского органа, должно быть известно –  зависит от личности. Я не так уж шутил, когда говорил о положительном материале, секретарь действительно оказался умным человеком, со своими взглядами на жизнь и проблемы. Я много ездил с ним по району, слушал его разговоры, видел цели, перспективы, за которые он борется. Они не направлены против, они – за, но паровоз он старается пустить по другим рельсам, хотя на ту же станцию.
- Алик, а Егор Сидоров? Тоже ведь секретарь горкома партии, умница какая, его слова – сила общества состоит не в огромной армии и не в количестве межконтинентальных ракет, а в наличии общечеловеческих идей! – Ксения, оказывается, прислушивалась к разговору.
- Это какой Егор Сидоров? Из Байкальска? Я знаю его, меня помощник Черненко с ним знакомил, вместе обедали, - оживился Толя, - умный мужик, крепкий, да только кто-то шепоток пустил, что он шелепинский, значит, скоро шею свернут! Если ты с ним так близко знаком, что Ксения в курсе ваших споров, то когда будет в Москве, позови меня, хочу с ним поближе сойтись, - оживился Толя.
- Толя, он прилетает, дня два таскается по кабинетам, в последнюю минуту заглядывает на часок и обратно. А что касается Шелепина, то откуда он может быть его человеком, один раз был на приёме у Шурика, вот и весь контакт.
- Хватило, чтобы заподозрить.
- Толь, - раздражился Алик, - вы все от не хрена делать, или от неумения что-либо делать занимаетесь грязными склоками!
- Ну, не все, - засмеялся Толя.
- Слушай, говорят, Брежнев был разъярен, когда прочитал, но скорее помощнички навели на статью Яковлева, орал – «этот мудак с интеллигенцией хочет меня поссорить? Не выйдет!»
- Выйдет, - засмеялся давно молчавший Гриша, - как только кончится водка, тут же рухнет и власть.
- Вечно стоять будем! – с пафосом воскликнул Аркашка, - четыреста способов выгонки самогона есть, табуретки кончатся, найдем из чего гнать! С криком – моё отдай!
- Чужое тоже, - с иронией заметил Гриша, - лозунг и рекомендация известны: "грабь награбленное"! Ксения, а что студенты, что за идеи бродят в головах у нынешних?
- Гриша, по-моему, никаких, во всяком случае, не обсуждаются. Возможно, именно в нашем институте, где слишком много надо зубрить, много приезжих завоевателей столицы, особенно из провинции. По углам – оставят в ординатуре или нет. Уже не поют "была бы страна родная, и нету других забот"! Институтские легенды рассказывают, что именно врачи, лучше всех знающих устройство и повадки людей, становятся злыми сатириками.
- Ксения, ты имеешь в виду Арканова и Горина? – оживился Толя, - с ними в который раз уже наступили на грабли – запретили "Банкет" и сделали их популярными. Россия страна наоборот – если надо выругать, всенародно опозорить – дай сталинскую, тьфу, государственную премию, издай миллионным тиражом, рекомендуй во всех театрах Союза к постановкам, и всё – народ отвернется! Я недавно прочел "Забыть Герострата", и удивился, нашлась умная голова, не запретила пьесу, а там не то, что намёки, а удары кувалдой – тупой, необразованный наглец рвётся к абсолютной власти, сжигая по дороге храм!. Талантливые ребята. Но вот какая закономерность – все таланты взращены на негативе, на позитиве никого!
- Легко объяснить, - Гриша разлил водку по рюмкам, - созданный искусственно положительный образ будет фальшив или таким же скучным, как робот, у которого, может статься, в будущем будет возможность самостоятельно мыслить, но никогда не будет  возможность чувствовать.
- Гришенька, полностью с тобой согласна, - Ксения встала, - спасибо! Нам надо ехать, мне ещё надо дома посидеть над лекциями.
Такси они не поймали, пришлось ехать на метро. Алик старался не смотреть на ноги жены, за него это делали другие пассажиры. Ксения еле сдерживалась от смеха, время от времени поглядывая на лицо Алика. На "Кропоткинской" Алик не выдержал, выходя из вагона, оглянулся и показал всем язык, они оба весело расхохотались!
Дома Ксения за лекции не уселась, а улеглась с книжкой на диван. Алик присел рядом с "Бравым солдатом Швейком" – захотелось почитать.
- Алик, - подняла глаза Ксения, - я недавно разбирала книжный шкаф и нашла папку с твоими фотографиями. Простая папка, на старинных тесёмках, я стала смотреть. Ты не сердишься, там ведь никакой тайны не было? Я долго смотрела, удивлялась, такие тонкие, лиричные пейзажи, добрые портреты, жанровые сценки, а автор коллекционирует отвратительные частушки, сам не прочь безобразно выругаться, не спорь, я слышала, как ты разговаривал по телефону с Ваней, не услышав, что я пришла, к тому же любимая книга из жанра казарменной литературы, грубый солдатский юмор. Не понимаю.
- Ксюша, ты просто не поняла "Швейка". Он же среди уродов, но умственных и моральных. Он признан идиотом, но разве поручик Лукаш умней его? Фельдкурат Кац? Подпоручик Дуб или кадет Биглер? Или народ вокруг него? Да что ты! Он один, понимаешь один, признанный медкомиссией идиотом – "Так точно, я идиот!", умница среди окружающих его идиотов! Дон Кихот двадцатого века! Гашек гениально поиздевался над всем человечеством, потому что в любом народе можно найти и фельдкуратов, и поручиков, и простого, из народа, сапёра Водичку, непонятно за что зоологически ненавидящего венгров, не отдельных венгров, а весь народ! Приговорённый идиотом оказывается самым умным среди официально умных!
- Не знаю, - протянула Ксения, - по-моему, притянуто, но обязательно перечитаю книгу. Кажется, - она улыбнулась, - я остановилась на тридцать пятой странице.
                ххх
Алик защитил диплом. Уже после госэкзаменов дотошная Светка обнаружила, что он не сдал экзамен за четвертый курс по странному предмету "Анализ экономики социалистических предприятий"! Алик точно помнил, что он сдавал нечто подобное, с ним была связано смешная история, и отрыл в секретере отрывной талон с отметкой "отлично" по этому разделу экономики, просто забыл сдать в деканат. А история вот такая …
                Воспоминание
В зимнюю сессию, на третьем курсе, Алик случайно наткнулся в коридоре на Олега и Гошку. Что-нибудь сдаем – поинтересовался Алик? Угу, пробормотал Гошка, и вдруг оживился, вон в той аудитории. А что сдаем? Гошка вопросительно посмотрел на Олега, и это, к сожалению, не насторожило Алика. "Анализ экономики социалистических предприятий", радостно сообщил Олег. Что за предмет, занедоумевал Алик, первый раз слышу! Чаще надо ходить на лекции, назидательно произнес Гошка, иди, бери отрывной талон, мы еще на втором курсе сдавали, в весеннюю сессию. Алик пошел в деканат, Светки, куратора их курса, не было, и он выпросил талон у другой девицы. Ребята куда-то исчезли, и Алик вошел в аудиторию. Положил отрывной талон на стол, вытащил билет. Там была какая-то непонятная задача и вопрос: "Характер взаимоотношений социалистических предприятий с капиталистическими". Алик обрадовался – сейчас расскажу, как агентство выкачивает из западных журналов валюту для страны, а задачку подсунул рядом сидящей девице, ожидающей отвечать. Девица задачу решила правильно, Алик так и не сумел понять её смысла, на вопрос разливался соловьём, тема знакомая, с конкретными примерами. В результате – отлично!
Когда вышел из аудитории, его ожидали радостные товарищи. Сколько, с издевкой спросил Гошка. Отлично, ответил Алик, показав отрывной талон. У обоих вытянулись рожи, Гошка досадливо махнул рукой, а Олег процедил сквозь зубы – иди в деканат! Алик отдал Светке талон, та удивленно посмотрела – зачем, это же предмет пятого курса! Только тогда Алик сообразил – разыграли, забрал талон, сказав куратору – отдам на пятом курсе! Вечером, в пивном баре веселились! Везуч ты, завистливо прокомментировал Гошка, надо же такой билет вытащить, любой ответил бы, а мы подшутить хотели. А девке, что тебе задачу решила, шею сверну, я её знаю!
Гошка и сейчас категорически отказывался прилагать усилия к окончанию вуза – зачем, хватит и того, что в анкетах пишу "неоконченное высшее"! Ксения не выдержала, и посоветовала ему писать "недообразован", так будет точнее.
По поводу окончания одиннадцатилетней учёбы Алик пригласил Маринку, Юрика, Мишку с Верой и Соню с Олегом поужинать в ВТО, в Дом журналиста Ксения категорически отказалась идти, но и в ВТО они одни не остались! Уже к концу ужина появились Геня с дядей Яшей, за столом резко увеличилось количество водки и анекдотов, Мишка даже прекратил литературный спор с Соней. Генька предложил Алику подняться наверх, посмотреть, что там делается, и там они  нарвались на шедевр Арутюна Акопяна, знаменитого не только своими гениальными фокусами, но и тем, что в гардеробе его висели десятки костюмов, пиджаков, сотни рубашек и свитеров, сотни пар обуви и прочих аксессуаров. Он стоял у входных дверей и грустно посматривал на толпившихся в фойе людей.
- Что, Арутюша, в плохом настроении, чем недоволен, больно грустный вид у тебя? – посочувствовал Генька, и получил в ответ:
- Ах, Геня, здесь так скучно, так плохо все одеты, что поговорить не с кем!
Алик уставился на него – шутит?
- Нет, - сказал в лифте, отдышавшись от смеха Генька, - вполне серьёзно!               
                *            
Фестиваль был уныл. Из суперзвезд никто не приехал, роль просто звезды исполнял Альберто Сорди. Тоська, пристроившийся в "Спутнике кинофестиваля", развеселил репортерскую группу, остановив машину с артистом на дороге и попросив его повторить сцену из какого-то фильма, где он в гневе или от зависти плюёт в проезжающие богатые лимузины, тем самым демонстрируя классовую ненависть к буржуям. В отличие от Тоськи, у Сорди хватило такта отказаться – как можно плевать в советские машины, он же ведь в гостях! Андрей Цесарский задумчиво покачал головой и поинтересовался, то ли у Сорди идеологическая подготовка на высшем уровне, то ли воспитание получил получше, чем некоторые в Советском  Союзе. Посмеялись.
Алик всю новую семью обеспечил билетами. Ксения сдала все экзамены, показала зачётку, там были одни "отлично", и гордо сказала – я теперь финансово независима от мужа – буду получать повышенную стипендию! И вызвала улыбку Галины Александровны, насмешливый взгляд Маринки и саркастическое покачивание головой Юрика, а затем и всеобщий смех! Строгая институтская одежда была заброшена до следующего семестра и Ксения расцвела. Ожидая Алика около фестивальной гостиницы, она встретила Панаева, тот обрадовался, расцеловал как родную дочь и затащил в гостиницу на второй этаж выпить в баре кофе, разумеется, с коньяком. Опоздавший Алик встретил внизу дрожащего от возбуждения Лёшу Гурилевича – идем в бар, там старый хрыч Панаев пришел с какой-то родственницей, красивая девка, надо познакомиться, пока не опередили, Панаев тебя любит, не отгонит, как остальных от стола. И совсем осатанел, когда Алик демонстративно расцеловался с Ксенией! Так это твоя медсестра, разочаровано спросил Лёшка? Ксения опередила – любящая жена! Лёшка артистично достал из кармана зеркальце, непонятно, зачем он таскал его в кармане, посмотрел в него, и грустно сказал: "Дураков не поливают, они растут сами! Мог и сообразить! Слава богу, тебя встретил, а то попался бы, как "трёхрублевка"! Нынешняя кличка Баринова, разъяснил Панаев.
А через два дня Алик вздрогнул.
Была суббота, Ксения после дневного просмотра уехала на дачу, мать, как всегда, отправилась к своим махачкалинцам. Дядя Миша очень плохо себя чувствовал, нагрузка легла на плечи Алика. Алик, намотавшись за день, поздно вечером побрёл поужинать в пресс-бар. Народу было прилично, не так много, но всё же. Он легко отыскал пустой столик и ждал заказа..
Вошла знакомая переводчица Валя Телицева, некрасивая, но милая девица, добрая, в отличие от остальных, всегда готовая помочь журналистам при контакте с иностранными гостями. Она была не одна, с ней  чуть выше среднего роста, в больших роговых очках и скромно, коричневатого в клетку, оттенка, пиджаке, впечатление долговязого из-за выдвинутых вперед кончиков плечей, мужик – явно американец. Валя взглядом спросила, можно ли присесть за его стол, Алик удивился – конечно! Она пожаловалась, что целый день водила американца по Москве, уже едва стоит на ногах, а он как огурчик, хочет смотреть ночную Москву, и тут же заговорила с ним о чем-то. Алик повнимательней посмотрел на него и насторожился, где-то видел, и чем больше слушал их разговор, тем больше уверялся в этом! Когда они уже уходили,   он не выдержал:
- Валь, где я видел его? Кто такой?
- Ты был в Америке?
- Нет.
- А он первый раз в Советском Союзе.
- Вальк, я точно знаю, что я его видел!
- Нет, Алик, ты его никогда не видел, но, возможно, слышал, потому он кажется тебе знакомым. Вслушайся в тембр, и ты поймешь, кто сидит за столом.
Алику не надо было вслушиваться – он узнал! Не может быть! Не может быть!
- Может, - рассмеялась Валя, словно прочитав его мысли, - это действительно Уилисс Кановер!
- "This is music USA! Time for jazz! Willis Conover speaking for you!" - чуть не заорал Алик, - и сразу – "Тake the "А" train"!
Валя рассмеялась, Кановер тоже весело оглянулся на Алика, что-то сказал Валентине и протянул ему руку.
Идиот! Кретин! Дубина! Алик терзал себя, чуть не плача от досады, такую возможность упустил, болван, даже Мишке не расскажешь – запрезирает! И прав будет! Целый час не мог узнать, а ведь почти каждый день, когда дома, слушаю! Ладно, завтра отловлю Вальку, попрошу беседу-интервью. Увы! С утра была важная съемка, а джазовый комментатор в одиннадцать улетел!
                *               
В Болгарии два дня провели в Софии, где Ксения с интересом, а Алик с большим раздражением таскались по экскурсиям, уже не раз все видел, однако  удалось оторваться двумя вечерами от группы и побывать в гостях у Нихтяна Минева, болгарина, работавшего в Москве в агентстве, и поужинать с Наташкой Ш. и её мужем в отличном маленьком ресторанчике недалеко от Собора Святой Софии. Она  давно вышла замуж за Здравко, жила в Софии, и из дворовой девочки, подруги по играм, превратилась в солидную даму, но невероятную болтушку! Весь вечер она вспоминала детство, расспрашивала, кто, где и чем занимается, но Алик мало о ком знал. Смерть Вальки потрясла её, они помянули его по русскому обычаю, но через пять минут грусть прошла, и она снова всех заговорила. Когда расставались, она тепло обняла Ксению, и сказала что второе её потрясение – Ксения, она даже не предполагала, что у Олега будет такая юная и такая прекрасная жена, чего он, конечно, не заслуживает, ему бы только в расшиши играть на деньги, она будет счастлива, если они приедут к ней через год-другой, они закончат строительство домика на берегу моря недалеко от Золотых Песков.
- Уф! – облегчённо вздохнули Ксения и Алик, расставшись с ними, - представляешь, - продолжил Алик, - что будет с нами, если мы приедем к ним?
- Аличка, и Наташа и Здравко замечательно добрые люди, они  оба мне очень понравились, но она так много говорит! - Ксения засмеялась, - рассказала мне, как влепила тебе пощёчину в детстве, ты обозвал её "графской дурой"!  Намёк на происхождение?
- Кто его знает, ходила такая легенда во дворе.
Они выехали на автобусе вместе со всей группой на "Золотые пески", останавливаясь около каждого памятника и выслушивая скучнейшие объяснения экскурсоводов. Алику в конце концов это надоело, он нашел в Толе Сеглине, бывшего игрока "Спартака" в хоккей, последнее время судившего матчи чемпионата СССР, союзника – они не выходили из автобуса, тайком потягивая легкое, почти виноградный сок, вино, которое Толя запивал водкой, и категорически отказались подниматься по жаре в гору к памятнику "Алеше" возлагать цветы – оба делали это не один раз!
Гостиница была в двух минуты ходьбы от пляжа, Ксения с утра пропадала на море, а вечером на теннисе, жестко объяснив попытавшемуся увлечь её собой болгарскому юноше, одному из тех, что ублажали советских матрон, прибывших для отдыха и развлечений, что приехала как раз ради отдыха, но не развлечений, она в них не нуждается, а муж, она показала на Алика и Толю, игравших неподалёку в карты, терпеть не может подобных юношей и скор на расправу. Мощный вид бывшего хоккеиста и отповедь в категоричной форме подействовали, видимо, было передано другим начинающим альфонсам, и от неё отстали. Одна девушка из группы польстилась на признания болгарского красавца, была отвезена в ближние горы, где, ко всему прочему, у неё отобрали деньги. В полиции втихомолку только посмеялись над ней – предупреждали ещё в Москве! Где найдешь обидчика, такими ухажерами все побережье кишмя кишит! Ничего поделаешь – южное солнце, море, многие приезжие женщины ищут любовные приключения, товар есть – покупатели тоже, сочувственно вздохнули полицейские!
Они вернулись отдохнувшими, загорелыми, довольными.
                *               
Первый, кого Алик встретил в коридоре, был расстроенный и злой Ванька Ольгин.
- Купаешься? Загораешь? Тут такие события без тебя происходят, а ты жирок нагуливаешь! Семь машин партком выделил нам на редакцию, "Жигулей"! Пять первых и две третьих моделей! Драка была! Из молодежи выцарапали Сашка и Макар, Собака взял третью модель. Мне кукиш, Зеленогорову тоже. Бабка озверела от склок, Ренка тоже бешенная ходит. Наградили лучших! Мать их, дали право заплатить пять с половиной тысяч!
- Сколько? – Алик не поверил своим ушам.
- Не ослышался, - буркнул Ванька, - а Собака вообще семь с половиной выложил! Хороша машина, маленький "Мерседес", красива необыкновенно, даже наши испохабить не смогли! Ренка по секрету шепнула, что через неделю ещё придут несколько штук. Подсуетись.
- Чего суетиться, Ваньк, нет у меня таких денег, не накопил, а жаль, глядя на тебя, и мне захотелось.
-  Это не глядя на меня, - засмеялся Ванька, - это в тебе гонор заговорил – у Сашки и Макара есть, а у тебя нетушки!
- Да брось ты! – возмутился Алик, хотя, если признаться, доля правды в его словах была.
Славка выглядел замотанным. Никому не могу всучить заявки на съёмки, занимались отпусками и автомобильными склоками – кто и сколько работает, но никто не поминал, как работает, усмехнулся он. Черте что, на партбюро распределяли машины, анекдот! Слава богу, что ещё фамильные родословные не вспоминали! Тут ещё руководство – у каждого нашелся любимый фотокорреспондент, семью, небось, дома отснял, ему непременно надо выделить индивидуальное средство передвижение. Только насчёт Ваньки никто не звонил, видно, отказался от приглашения, так ему и не дали! Хорошо, тебя не было, так ведь и ты по домам не ходишь.  Самое интересное, в бой вступили те, кто больше всего жаловался на маленькие гонорары и постоянно ныли от отсутствии денег на кормление семьи! А сколько склок вокруг Тараса развернулось, письма так и посыпались в партком: у него уже есть "Волга", а ему выделяют, пришлось мне идти объяснять, что сейчас от старости "Волга" ездит на Севиче, а не он на ней. Смешно, подействовал не довод, что он один из лучших репортеров, профессионал, каких мало, а то, что во время войны был военным корреспондентом! Прошлые заслуги превалируют над нынешними! По секрету скажу, должны придти ещё несколько машин, будет уже легче, тебе наверняка выделят, не волнуйся.
- Да не волнуюсь я, выделят, так выделят, не выделят, так не выделят, все равно в долги залезать, - пожал плечами Алик, и тут же на него налетел Невский.
- Кунечка, идём, покажу красавку, - потащил на улицу.
- Чего смотреть, видел я их, хорошие машины, - отказался Алик, - права получил? Тяжело было?
- Не, поездил с инструктором в машине с двумя управлениями, а правила помогли сдать. За коньяк.
- В случае чего на тебя можно будет понадеяться?
- Не, это вряд ли, мне любезность оказали, но предупредили – больше никому!
Как всегда – только таинственно и только ему! Жлоб! Врёт, как всегда! Да ладно, разберёмся.
На крыльце Алик столкнулся с выходящим Макаром, с которым разминулся в коридоре.
- Идем, довезу тебя до дома, - предложил он.
- Давай, - когда уселись, спросил, - хорошая машина?
- Отличная, нигде ничего не гремит, все лампочки горят, амортизаторы сказка, сам увидишь, едешь как в люльке.
- А как дела в агентстве?
- Тучи над Ефремом сгустились, вот-вот гром прогремит! Говорят, на последнем правлении разнесли в пух и прах. А за что? За то, за что раньше хвалили! Претензия смешная – слишком много работаете на западные агентства и журналы, забываете об изданиях братских коммунистических партий! И кого упрекают? Бывшего полковника ГРУ! Забыли, там бывших не бывает, но видно сверху дали команду спустить псов. К тому же, кто-то из репортеров, "дружков" его, раскопал, что он свои диапозитивы продал в Интурист, естественно, донёс, куда следует. Доносчик сволочь, но и он неправ, нам нельзя, наказывают, а ему, начальнику, можно. Думаю, отольётся ему левый гонорар.
- Грустновато, Макарчик, чем всё обернётся!
- Скандалами, склоками, свора накинется на него, чем же ещё. Только твой прицеп хорохорится – как снимали, так и будем снимать. Поганец он всё-таки у тебя, сколько ему, Эммануилу Хаймовичу, Ефрем и Бабка добра сделали, а он – как снимали, так и будем снимать! Так и до подмётных писем докатится.
                *               
Ксения позвонила из института – поехали к маме, может быть, там переночуем, завтра суббота, мама просит, чтоб мы побыли у них, давай встретимся у Дома ученых, доедем до Арбатской, а там пройдемся пешком, погода замечательная.
Алик давно не был у родственников, был рад всех повидать, приехали Мишка с Верой – все равно до нас не доедете. Юрик за лето вытянулся, стал бриться, вернее, соскабливать раз в три дня, что едва показывалось у края щек, вообще производил впечатление физически здорового, крепкого парня. Маринка – младший редактор музыкальных программ иновещания, увлечена работой, ей очень нравится, дома иногда возмущается, почему нельзя этого или того пускать в эфир! Галина Александровна, улыбаясь, сказала, что появился человек, которому Марина не хамит по телефону. Маринка покраснела, передернула плечами и сказала, что это Марк, вызвав дружный хохот остальных – Марка уже недели две, как не было в Москве, уехал отдыхать в дом отдыха. Ксения рассказала, как перед отъездом приезжал Илья, они втроем бродили по Гоголевскому бульвару от метро до памятника, Илья читал свои стихи, рассказывал, как живёт ещё незнакомый Витька Генкин, совсем забросивший мечты о кинорежиссуре, поглощен радиолокацией, сказывается наследственность – отец у него известный ученый, адмирал, разработавший систему радиолокационной защиты страны. Илья передал перед своим отъездом свои новые стихи, она весь вечер вчера читала, они прекрасны.
                Ещё стоял на речке лёд,
                Ещё горели свечки,
                Когда нас вывели вперёд
                Смешные человечки.
                Пора, Аврелий, мой дружок,
                Доесть с повидлом пирожок
                И оказаться к месту,
                Не говорить ни да, ни нет,
                Садиться в черный драндулет,
                И далее по тексту!
                Пора, мой добрый друг Данзас,
                Прошла пора иных проказ,
                И странно быть под богом,
                Смотреть вперед и на предмет,
                Поднять тяжелый пистолет,
                И думать о немногом!
 Не нас минует эта щель,
 Но положение вещей,
 И небеса, как твердь,
 Смотри сюда, мой друг Дантон,
 Нас жизнь теснит со всех сторон,
 А впрочем, это смерть!
- А вот ещё:
                Я памятник себе
                Беспечно воздвигаю,
                Покорствую судьбе
                И многого не знаю,
                Доволен ли тунгус,
                И что сказать калмыкам,
                И бедный мой язык
                Зачем завязан лыком …
- Ну, Ксюш, - воскликнул Мишка, - какая это лирика! Политика! И ты, Брут!
- Мишка, специально для тебя, - оживился Алик, до этого разглядывавший Юрины учебники, сравнивая с теми, по которым сам учился в десятом классе, - слушай:                Господь нас встретит у ворот
                И скажет: Ай-люли!
                И до чего паскудный сброд
                Прижился на земле!
- Алька, - засмеялся Мишка, - нет, чтобы запомнить стихи о луне, о рассвете, о романтичной волне на синем море, о горящей свече в полумраке комнаты – только с политическим подтекстом.
- Мишк, я ладно, давно знаю и люблю четверостишие, но Ксения! Вечером вчера читала, а сегодня цитирует! Будто всю ночь учила наизусть.
- Старикан, тебе ли не знать, что … - начал Мишка, но под суровым взглядом Веры заткнулся, - м-м-м … пора, пожалуй, ехать, мне вставать рано.
                *    
Пока женщины мыли посуду, Алик уже улегся, и ждал Ксению. Ни ей, ни Маринке завтра не надо было рано вставать, поэтому они долго ещё судачили на кухне, пока Ксения не пришла в комнату.
- Аличка, что тебя беспокоит, я же вижу, как ты вдруг выключаешься из разговора и остаёшься наедине с самим собой. Что случилось?
- Вот ведь угораздило иметь умную и наблюдательную жену! Ксюш, ничего не случилось, чего надо было бы бояться или расстраиваться. Небольшое жизненное осложнение: партбюро выделяет мне автомобиль, а денег у нас нет.
- Автомобиль? - обрадовалась Ксения, - знаешь, как папа мечтал купить "Волгу", но очередь шла очень медленно, а на работе им не давали, генералы забирали себе. А тебе какую выделяют?
- Говорят, или "Жигули" или нового "Москвича-408". Лучше "Москвича", он на тысячу рублей дешевле, но и на него …
- Аличка, у меня на книжке лежит две тысячи шестьсот рублей, Васса Владимировна сказала мне, что в октябре ты получишь тысячу пятьсот за какую-то страховку, смотри, уже четыре тысячи сто. А сколько стоит "Москвич"?
- Четыре восемьсот.
- Ну и хорошо, оставшиеся займем у Маринки, у неё тоже деньги лежат на книжке.
- Ксюш, ни в коем случае, мне и твои деньги не очень хочется …
- Как мои! – она даже присела, - тебе не стыдно? Это подарок папы нам на свадьбу, а ты говоришь – мои! Алик, Алик! Как можно позволять себе так оскорблять меня! Я не хочу больше говорить на эту тему!
Алик в темноте почувствовал, как заледенели её глаза, и испугался – уже второй раз он ощутил собственный комплекс – мерзкое внутреннее недоверие, боязнь неискренности, и внезапно понял – она лучше его, рассмеялся.
- Что смешного? - с досадой спросила Ксения.
- Ксюшенька, я кое-что понял в этой жизни и обрадовался!
Она тут же повернулась к нему, обняла, прижалась всем телом, что-то прошептала в ухо, но Алик уже ничего не слышал …
Утром, когда он проснулся, Ксении не было в комнате, а на подушке лежала записка: "Я тебя люблю! Очень!"
Все-таки благородные роли мы исполняем в пьесе "Жизнь", подумал Алик.
                *       
Голубой "Москвич" стоял во дворе прямо напротив подъезда. Люська, соседка со второго этажа прибежала с поздравлениями – самая красивая машина в переулке! Тоня тоже, в отличие от Гошки, порадовалась, они пришли с бутылкой виски.
- Права получил? – спросил Гошка.
- Нет, завтра правила, а через два дня вождение.
- Если провалишь, скажи мне, у меня там, на Подкопаевском, майор есть один, поможет за бутылку.
  Понадобилась бутылка. Пришлось идти второй раз. Эмка сдал с первого, ужасно этим гордился. Они с Аликом наняли инструктора, ловкого паренька с жуликоватыми глазами, и занимались с ним вождением, потом Алик сам на "Москвиче" ездил по переулкам, иногда с Ксенией, иногда с Гошкой. Гошка оказался плохим педагогом: рычал, орал, обвинял в бездарности, постоянно отнимал руль, чтобы показать как надо, на самом деле, самому поездить. Наконец, не выдержал, прорвало: почему машины покупают те, кто не умеет водить, а кто умеет, тому не дано! Алик в первую секунду обозлился, а во вторую расхохотался – Гоша, нельзя так злобствовать, злоба она завистью вызвана, а зависть вещь отвратительная, не поддавайся ей, а радуйся за товарища!
Практика езды по переулкам сказалась, Алик и Эмка с первого раза сдали вождение, получили права, а наутро Алик первый раз отвёз Ксению в институт, а потом поехал на завод, надо было начинать съёмку, раньше не до неё было.


Глава 24

На девятое января было назначено заседание правления агентства с отчётом Жнякова о проделанной работе. Все понимали – приговор подписан! Предстояло ещё одно "кровавое воскресение"!
Приуныли. Невский ходил чернее тучи. Эмка пустил ему в спину:
- Ничего, и у нового начальства найдет место, где лизать, рот слюной богат, а язык длинный.
Макар, старавшийся как можно реже появляться в коридорах, обозлился:
- Извилина у тебя короткая и прямая,  а душа мелкая, жадностью и завистью полна!
На Эмку ничего не действовало – копил обиду до поры до времени. Они с Невским заочно друг о друге – слушать противно, но Сашка личность яркая, а этот сумеречная, как с ним Алка живёт – баба явно не глупая. Нет, все-таки из всех связей, возникающих между людьми самая загадочная, это мужская "дружба", особенно, если она замешана на деле.
Подошел Ванька.
- Сережка предлагает обсудить ситуацию, нельзя без боя сдавать Ефрема, он нас и мы его хорошо знаем, притерлись. Только пойдем куда-нибудь, а то Волк с Вежиным злобными глазёнками за всеми шныряют. У телеграфа кафе есть, уютный подвальчик, туда и отправимся, но порознь.
- Тьфу, чего вы боитесь? К борьбе за правду нелегально готовитесь, заговорщики хреновы, тоже мне, русские "черные рядовые"!
- А ты думал, здесь тебе шоколад выдавать буду? Если и будут, то только с цианистым калием!
- Ладно, вы на машинах, а я пешком пройдусь, плохо по снегу езжу.
- Знаю, - засмеялся Ванька, - мне Сережка рассказывал, как ты у него на Ленгорах на скользкой дорожке чуть не перевернулся, мастер-раллист!
                *   
Во вступительной речи Серёжка был краток.
- Ребята, надо спасать Ефрема, идти к начальству, уговаривать: если виновен в чем, то выговор, строгий выговор, там ещё какие способы наказания, но он за эти годы набрался опыта, узнал, что стоит каждый из нас, был вовремя добр и вовремя зол, это огромное достоинство.
- Ну да, - развеселился Ванька, - по доброте своей и неравнодушию к мундирам набрал идиотов-отставников, то майор, то капитан даже не первого ранга, еле научились негатив от диапозитива отличать! Только на Нинке, Таньке и Верке отдел и держится!
- Вот что, ребята, конечно, мы имеем право обратиться к руководству агентства – председатель творческой секции, профорг и партгрупорг, нас избрали, значит, доверили, - засмеялся Сергей, - надо вопрос решить принципиально, идём мы или нет.
- А ты как думаешь? – ощерился Ванька.
- Думаю, надо обязательно идти. Не поможем, так хоть совесть чиста будет, - твердо сказал Алик, - Председатель нас не примет, к Берлоге  тащится бессмысленно, подозреваю, он и закрутил склоку. Следующая будет Бабка, у его племянника срок в Чехословакии кончается, надо ему местечко готовить.
- Откуда знаешь?
- Макар Александров спрашивал, познакомился я с ним в Праге, или нет, потом рассказал слух.
- Познакомился? Что за человек?
- Нет, даже не видел, он был в отпуске. Володя Янчко крайне неодобрительно о нём высказался – грязный, подлый тип!
- Что ж мы за редакция такая, помойная яма, всякую нечисть нам кидают! – загоревал Ванька, - пойти мы пойдем, но вы понимаете, что половина будет радоваться, если их выкинут из редакции.
- Каждая редакция достойна тех сотрудников, которых она имеет! – философски заметил Сережка, - назови ещё одну, в которой сосредоточилось столько людей, ненавидящих друг друга? Кружки по интересам, а интерес только один – придушить соседа! Зацепишься пальчиками за крышу, так каблучками пройдут, чтоб свалился! Где найдешь столько малограмотных людей, зарабатывающих такие хорошие деньги? Недаром по агентству бродит присказка: было три сына – старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший ж фотокорром стал!
- Ладно тебе, Сергей, - заворчал Ванька, - процент негодяев чуть выше, чем в среднем по стране, но и в других редакциях хватает. Знал бы ты, как  там дерутся за длительные командировки в загранку, а ездят всё равно те, у кого папа, дядя, тесть али просто мохнатая рука. У нас хоть какую-то справедливость соблюдают.
- Во! - обрадовался Сергей, - а благодаря кому? Ефрему, Бабке и Ренке! Тебя, Алик, за твои фортели они когда-нибудь сдавали? Сколько раз Ефрем бегал к Буру спасать тебя?
- Ну, не будь Бур настоящим журналистом, ничего не помогло.
- Я не об этом. Бегал-то он тебя спасать, а не топить!
- Серега, чего ты меня уговариваешь? Договорились же идти, только надо умно наш визит подать, дескать, болеем за дело, а не лично за Жнякова, а вот он-то, как раз, дело знает, они с Бабкой сильный тандем, один другого дополняет.
- Правильно! Сколько мы при них медалей на выставках заработали? В "Лайф", в "Эпоку", в "Штерн" пробрались с публикациями! Мы первые начали разрабатывать жанр фотоочерка, как связанного рассказа, а не набора фотографий, с помощью Тараса до фоторомана дошли!
- Вот об этом и будем говорить! Поехали в агентство!
Уже в машине, Сережка приехал вместе с Ванькой, Алик спросил, а не боитесь, ребята, придет новый начальник и начнёт мстить за защиту старого, так ведь обычно и бывает?
- Алик, волков бояться – в лес не ходить, но надо же когда свою порядочность проявить, элементарную, людскую! – засмеялся Сергей, - к кому на прием напросимся?
- К Васильеву. Он первый зам и говорят, мужик умный.
В приемной договорились на завтра, на десять утра.
                *      
Ксения позвонила – она у мамы, нехорошо себя чувствует, если можешь, приезжай, посидим, потом поедем домой.
Галина Александровна скверно выглядела, был очередной приступ мигрени, к тому же настроение было паршивое. Ей активно не понравился молодой человек, которого, как она сказала, Мариша приблизила к себе. Особенно её разозлила дискуссия о свободе полов, затеянной им при умолчании Марины! Дурак, улыбнулся про себя Алик, нашел с кем разговаривать на эту тему – с мамой девушки! Наверное, сам ещё дитё, и поинтересовался, сколько лет ухажеру.
- Двадцать три, пора и поумнеть, - раздражилась Галина Александровна, - ещё год, и у меня уже двое детей было! Не знаю, что за поколение растёт! Юрик! Пошел на день рождения к товарищу, а там, видимо, родителей не было, и разгулялись – пришел сильно выпивший, Неля привела. Злая была, и по делу, он ей скандал устроил, она с другим пошла танцевать! Школьный  Отелло!
- Галина Александровна, парню шестнадцать лет, - рассмеялся Алик, - пока его девушка с другим танцует, конечно, озвереешь! Я и в свои тридцать три тоже озверею, если Ксения пойдет с кем-нибудь танцевать!
- Я никогда ни с кем не пойду танцевать, кроме тебя, - она улыбнулась, - ненавижу танцы, противно, когда чужая рука обнимает тебя!
- Ксюша, но вальс! Это так красиво!
- Мама, в длинном платье с открытыми плечами, мужчина во фраке, но на расстоянии полуметра от тебя, а сейчас так и норовят щекой к щеке прижаться! Бррр …
- Алик, ты всё же поговори с обоими, мне уже трудно с ними справляться. Особенно с Маринкой. Смотри, уже двенадцатый час, её нет, а мне ничего не сказала. Боюсь я за неё.
Уже в машине Ксения:
- Мариша меняется, будет красивой девушкой, мы с мамой за неё волнуемся. Мама довольна, что у нас появился ты, Маринка любит и уважает тебя, и обязательно будет прислушиваться к твоим советам взрослого мужчины, - она засмеялась, - прошедшего огонь и воду, не знаю, как насчёт медных труб. Слава и награды тебя ещё не испортили? – она насмешливо заглянула ему в глаза.
- Испортили! Я женился на тебе! – буркнул Алик, лихо заворачивая во двор.
 Он очень бережно, нежно обнял её, он давно уже понял – нельзя быть немного счастливым, счастье должно переполнять человека, только тогда его можно назвать по настоящему счастливым! Но чтобы быть счастливым, усмехнулся Алик, надо видеть и чувствовать красоту рядом с тобой, нет счастья без красоты! Человек не может быть счастлив один, его счастье обязательно должен чувствовать человек рядом с ним, и быть тоже счастливым! За тебя и за себя! И вздохнул: "Быть знаменитым некрасиво …"! И счастливым тоже! А что же, быть обыкновенным? Скучно!
                *               
Ровно в десять Альберт Григорьевич принял "просителей". Холёный, выбритый до синевы, с большими, голубыми глазами и по детски пухлыми губами, в прекрасном костюме и красивом галстуке, он выглядел символом вполне преуспевающего человека. Любезно пригласил сесть.
- Альберт Григорьевич, девятого января на правлении будет обсуждаться работа нашей редакции. Тема волнительная для нас, и мы хотим, чтобы правление было правильно информировано о состоянии дел у нас. Дело касается, я скажу прямо, нашего главного редактора Ефрема Александровича. Он опытный работник, хорошо знает дело, именно при нём и Нениле Дмитриевне редакция завоевала кучу медалей на советских и международных фотовыставках, снято много прекрасных фотоочерков – понятно,  они сделали для редакции, для агентства значительно больше хорошего, чем плохого.
- А самое главное, Альберт Григорьевич, за эти годы он стал руководителем, хорошо разбирающимся в нашем ремесле, - Ванька даже заволновался, - Альберт Григорьевич, снимут Жнякова, назначат нового, редакция будет отброшена назад, вряд ли найдется человек, соответствующий ему по уровню профессионализма.
- Хорошо, я понимаю ваше беспокойство, мне нравится, что вы волнуетесь за будущее вашей редакции, но … есть одно но – правление завалено письмами с перечислением недостатков в работе редакции, как то: невзыскательность в вопросах дисциплины, потакание группе любимчиков и, в связи с этим, неравномерное распределение работы,  использование служебного положения в корыстных целях, многое другое.
- Альберт Григорьевич, мы не спрашиваем фамилии авторов подмётных писем, и так ясно, но если проверите, то убедитесь сами, что пишут те, кто не умеет достойно снимать, в ком отсутствует творческое начало, кто не хочет понимать веление времени, а все по старинке – нажал на кнопку, проявил, сдал негатив и в кассу! А подумать, поразмышлять – ни-ни, времени нетушки, письма пишут, склоки устраивают! – горестно покачал головой Ванька.
- А вы представляете противоположную часть коллектива? – засмеялся Васильев.
- Нет, Альберт Григорьевич, мы представляем творческую часть коллектива, - твёрдо сказал Алик.
- Хороший ответ. Спасибо, что вы изложили свои соображения, на правлении мы учтем ваше мнение. Возобладает оно или нет, не мне решать, правление – коллективный орган.
- Даром сходили, - с досадой сказал Сережка уже в коридоре, - видно, что судьба Ефрема решена. Вопрос, останется Бабка или нет!
- Похоже, ты прав. Чем он им не угодил?
- Не будь наивненьким мальчиком, Алик! Чем не угодил! Да ничем, пристроить надо кого-нибудь из ЦК, вот и всё, а что облеченный доверием товарищ будет называть фотографию фоткой, так это точно!
                *               
К трем часам дня отдел забурлил.
- Кто их уполномочил идти защищать Жнякова? – орал Вежин.
- Да, - вторил ему "певец русской деревни", - они спросили мнение народа?
- Самозванцы! Они себя ходили защищать, свою роскошную жизнь, что хотели, то и делали! – шепотом кричал Волковедов, - привлечь их к ответу!
- Конечно, надо собрать общее собрание и потребовать с них объяснений! - Устинович был полон праведного гнева, - пригрелись возле него, вот и стараются!
- Надо бороться за правое дело! – патетически восклицал "Половецкие пьянки", получивший несмываемою кличку за фрейдистскую оговорку при выступлении на каком-то собрании, произнеся вместо "Половецкие пляски" "Половецкие пьянки". Впрочем, Борька утверждал, что не оговорился, а на самом деле так и думал!
Услышав, как кто выступает, Алик подумал, что борцы за правое дело правдой в своей борьбе никогда не пользовались.
Невский и Александров исчезли, Борька Албеков и Эмка сидели с ними в кабине. Борис не выпускал их из кабины:
- Не ввязывайтесь с ними в отрытый скандал, пусть шумят, дело сделано, решились – молодцы! Я разговаривал с Максом Владимировичем, с дядей Мишей, с Валеркой Кустовым, со Штеренбергом – все поддерживают вас!
- Умные люди, - вздохнул Ванька, - да только сволочей поболе, а "друзья" вишь как сбежали, со сторонки понаблюдают, когда утихнет, то и вернутся, опять со всеми в друзьях!
- Какая может быть дружба между конкурентами: кто лучше снимет, тот недруг; кто больше заработает, тот враг; кто поедет за границу – войну открывай; а кому просто, из любви к подлости или из зависти нужно нагадить. Они ребята ушлые, понимают – душу продают не только дьяволу, но и ангелу, кто больше даст. Невский лобызается с Сахаровым, отходит и тут же –  ну и антисемит! Это же он в его отместку Цукерманом назвал, тот в бешенство впадает, когда слышит, а кликуха прилепилась! – Сережка со смешком.
Алик задумался, кажется, Александр третий сказал, что у России нет друзей, есть попутчики. А у человека есть и друзья, и есть попутчики –  временные друзья, это когда на определённом этапе интересы совпадают. Потом становятся безразличны друг другу. Нередко врагами! Друг проявляется в беде – банальная истина! И неверная, в обыденной жизни тоже надо оставаться другом. У меня была беда, и все проявили себя достойно. Володька! Спасал в больнице, благодаря ему не чувствовал себя брошенным, после него настроение поднималось, а в прошлом вел себя как скотина, приставая к Алке, а ведь она мне больше, чем нравилась, так друг или нет? Кирилл друг, Олег друг, с Гошкой сомнения, уж больно завистлив и ленив. Гремучее сочетание, легко приводит к подлым поступкам! Тоська тоже повел себя как друг, да только вряд ли он забудет обиду, по глупости нанесённую мною. Вот кто настоящий попутчик, так это Эмка, у него таких "спутников" много, за бабки всех продаст. Макар понятно, Варвара опять беременна, только бы хорошо на этот раз кончилось, он боится и правильно делает, ему нельзя рисковать – семья. Нет, все-таки дружба подразумевает саму дружбу, и не должна иметь никаких расчетов и корыстных надежд! Татары говорят – неверный друг всё равно, что дырявая шуба …
- Алик, Алик, ты что, уснул? Звонила Нина, Бабка требует нас к себе. Сейчас получим по полной программе.
- Ну, что, соколы, устроили вселенский скандал? Могли бы посоветоваться, прежде чем нырять! Несколько ваших товарищей, - она помолчала, - обратились в партком с протестом. На завтра, в десять утра вас всех вызывают. Пригласили меня и Васильева, потому что склока, затеянная вами, да, да, вами, - она заметила, как Алик дернулся, - переросла из склоки в откровенную драку. Стыдно!
- Ненила Дмитриевна, я не стыжусь своего поступка, о чём завтра и заявлю.
- И мне не стыдно! – взвился Алик, - я высказал своё мнение, и мне за него не стыдно!
- А мне стыдно за руководство, за то, что оно всё прощала мерзавцам, а стыдить начало нас. Не ожидал, Ненила Дмитриевна, - возмутился Сергей.
- Герои! – чуть не фыркнула Бабка, но глаза подобрели, - идите и подумайте.
Выйдя в коридор, Ванька пожал плечами:
- И не вздумаю думать, пошли они все к едрене фене, лучше выпивать буду. Алька, тутовка кончилась?
- Угу.
- А водку я и без тебя найду! До завтра.
Дома Алик рассказал Ксении.
- Алик, вы поступили правильно, немножко по-гусарски, но правильно. И не обижайся на Ненилу Дмитриевну, она по-другому не могла говорить. Вассе Владимировне не рассказывай, волноваться будет. Завтра отвезёшь меня в институт, потом поедешь на работу, а то вы непременно то ли с горя, то ли с радости начнете свои отвратительные шалости. Ты знаешь, опять у меня бронхит начинается, грудь болит, покашливаю
Алик сделал все, как сказала Ксения: отвез её в институт, но вернулся домой, машину оставил во дворе, вызвав недоуменный взгляд матери из окна, и поехал на троллейбусе.
По странному стечению обстоятельств и Сережка, и Ванька приехали без машин. Эмка тоже.
                *            
 Около парткома стало понятно, кто ходил с претензиями: Вежин, "певец русской деревни", Волковедов и примкнувший к ним Устинович, попавший после совместной командировки с "певцом" под его влияние. Борька Албеков так прокомментировал необычный альянс: произошло сращивание талантливого, но дурака, с умным, но бездарным! Что в итоге? Хабары о свободе творчества!
Алексея Семёновича не было, председательствовал его заместитель Паша Сардарин, с некоторым удивлением и испугом поглядывающий на Васильева, дескать, удивлён, собрание не его уровень. Начал он робко:
- Товарищи! К сожалению, в главной редакции фотоинформации создалась ненормальная обстановка, переросшая в откровенную склоку, будоражащую коллектив. Положение это нетерпимо, давайте все вместе найдем пути к ликвидации подобной …
- Ликвидатор! – прошептал Ванька про себя, но сидевшая рядом с ним Ненила Дмитриевна услышала и нахмурила брови.
- … совершенно нетерпимой в здоровом коллективе ситуации. Задачи, поставленные перед нами, требуют максимальной отдачи, сосредоточенного подхода к их решению, а не траты энергии и времени на взаимные обвинения, сведение личных счетов, порою просто клеветнических заявлений. Я прошу товарищей забыть о ничего не значащих обидах, не предъявлять мелочных претензий, а искать точки соприкосновений …
- Брезгую! – прошептал сидящий рядом Сережка, и тут же сморщился – Алик довольно сильно въехал ему по ноге! Ненила Дмитриевна удовлетворенно кивнула головой.
- … Кто хочет высказаться? – завершил вступительное слово Паша.
Алик было уже приготовился, но его опередил Васильев.
- Я сразу хочу внести ясность в возникшие обстоятельства и прекратить ненужную болтовню. Насколько я понимаю, у некоторой части коллектива, представленной здесь наиболее инициативными товарищами, возникли сомнения в целесообразности прихода вчера ко мне трех фотокорреспондентов. Товарищам показалось, что эти трое якобы пришли защищать товарища Жнякова. Мне непонятно, откуда вообще возник слух о необходимости защиты Ефрема Александровича, и от кого его защищать? Поставлен вопрос о работе редакции, будут обсуждаться итоги деятельности всей редакции фотоинформации, а не персональное дело главного редактора. К чести пришедших ко мне ваших товарищей, - у всех троих брови взметнулись вверх, - в нашей беседе, лично для меня очень полезной, вопрос о судьбе кого бы то ни было даже не затрагивался! Товарищей волновала судьба редакции, они просили, чтобы правление внимательно отнеслось к вашей редакции, и рассказали, что, по их мнению, вопреки тем письмам, и анонимным и подписанным, велась огромная положительная работа всей редакции, и привели много примеров. Ещё раз подчеркиваю, они не говорили о себе или ещё о ком-то, она говорили о всей редакции, и мне, как и председателю правления, которому я доложил о нашей встрече, понравилось та забота, и то волнение, которое они проявили. Хочу обратить внимание – они не стали писать письма в ЦК, в партком, лично председателю, а пришли и честно, глаза в глаза, изложили свои соображения. Вместо того, чтобы подойти к ним, задать вопросы и успокоиться, получив исчерпывающие ответы, некоторые сотрудники опять затеяли шумные склоки, дезорганизуя работу редакции. Я требую прекратить это, и предупреждаю, мы будем пресекать грязное интриганство, и самым жестким образом поступать с инициаторами. Пример Минкина должны помнить все!
                Воспоминание
Марк Гинкин пришел в агентство из "Совбабы", и сразу стал одним из тех, кому Бабка, так сказать, доверяла – единственная ошибка за всё время её работы в агентстве. Любовь её он заслужил снимком "Герои-партизаны у стен Брестской крепости". Снимок действительно был хорош, эмоционален, костыли на переднем плане возбуждали спазм в горле, и понять Бабку, проведшую войну в прифронтовой газете, было можно. Но …
Где-то Алик вычитал, что если обезьяну выучить печатать на машинке, то после ста лет непрерывного печатания, она в итоге выстучит "Войну и мир". Конечно, это гипербола, фантастика, но Гинкин выснимал свою "Войну и мир" – снимок оказался единственным в его довольно длительной, якобы творческой, жизни!
Бабка начала остывать к нему ещё со времен его отказа поехать на Даманский во время военного конфликта с Китаем. Марк сослался на здоровье, принес медицинскую справку, но Бабка  даже не взглянула на неё.  Провал съёмки на Олимпиаде стал последним, исчерпавшим её терпение, и она зарубила подряд две его зарубежные командировки. И справедливо, он опять пытался попасть в них с черного входа!
Через полгода в редакции появился новый сотрудник, он стал редактором по связям с иностранными агентствами, и подчинялся непосредственно "майору". Общительный, умный, сразу завоевал симпатию, а Вера положила на него глаз, чем вызвала дикую ревность со стороны "певца", но Виктор Полунин был скромен, поводов для сплетен никаких не давал, ко всем относился ровно, по-товарищески.
В редакции давно ходили слухи о каких-то грязных анонимных письмах, порочащих Бабку и Ефрема, но конкретно никто ничего не знал. А в один из дней Алексей Семенович вызвал Алика, он уже был партгрупоргом, к себе, усадил перед собой, и, тяжело глядя в глаза, сказал:
- Олег, нас завалили грязными анонимными письмами, и нам надоело. По нашей просьбе КГБ занялось поисками анонимщика, и поиски увенчались успехом. Им оказался ваш сотрудник, фотокорреспондент Гинкин. Он диктовал письма жене, затем отсылал своему брату в Ленинград, а уже тот посылал в агентство.
- Отлично, Алексей Семенович, - обрадовался Алик, он терпеть не мог Гинкина, хотя тот, несмотря на разницу в возрасте, старался подружиться с ним, много раз предлагал ему халтуру, от которой Алик демонстративно отказывался,  -  а как нашли, как проследили цепочку?
- Ну, это профессиональная тайна, - улыбнулся секретарь парткома, - но тебе скажу – в редакцию был внедрён человек, работавший над этим.
- А-а-а, - протянул Алик, его осенило.
- Да, но это совсем не значит, что ты можешь рассказывать на каждом вашем углу, а пригасил я тебя для того, чтобы поручить тебе прочитать на собрании вашего коллектива проект решения о мерзавце. Прочти, ты согласен с ним?
- Безусловно!
Проект осуждал поведение Гинкина и предлагал отказать ему в доверии коллектива и нежелании работать вместе с ним.
Алик бодро, почти с выражением, прочитал его на собрании, проект без поправок и дополнений был принят единогласно. Гинкин сидел молча, красный как вареный рак, попросил прощения у коллектива, но не получил его. После собрания, выходя из зала, он презрительно бросил Алику –  что ж ты, сам еврей, своих топишь? Взбесившийся Алик чуть не заорал – ты - он никогда его не называл на "ты" - ты не свой, не еврей, ты мразь,  подонок!
Гинкину дали возможность эмигрировать, а через полгода Алик через агентство получил вызов из Израиля для переезда туда на постоянное место жительство – изощрённая месть подлеца!
- Только одним способом – уволить интриганов, тем самым дать возможность остальным посвящать своё время творчеству! – вскинулся Ванька.
- Ишь, как заговорил! – прошипел "певец русской деревни", - значит, никогда правды не найдем!
- Я целиком и полностью согласна с мнением Альберта Григорьевича, - буквально вскочила Бабка, - пора нам всем, подчеркиваю всем, прекратить ненужные споры, закулисные интриги и прочую ерунду, бездарно тратя на это время и силы. Я предлагаю прекратить дискуссию, не тратить время на поиски недостатков, они есть у каждого, а идти и работать.
- Правильно, Ненила Дмитриевна, - поддержал её Васильев, и, не дожидаясь всеобщего согласия, встал.
                *             
На подоконнике у дверей парткома сидел Макар Александров, уже по лицам выходящих определивший, что всё для ребят кончилось благополучно.
- Не хрена болтаться в коридоре, а то снова свару затеете, поехали в "Националь", я предупредил, что мы пообедаем, там и расскажете. Сашка подъедет попозже, а Боря ждет в кабине, сейчас позвоним ему.
- Правильно, - поддержал подошедший Славка, ему склока надоела больше всех, он часто бывал первым, кто принимал удар, - поезжайте, на сегодня я вас отпускаю.
Засмеялись.
- Очень нужно нам твоё разрешение, поехали лучше с нами, выпьешь Макаркину порцию, - пробурчал Ванька.
- Не, спасибо, доброте твоей нет предела! Завтра подробно расскажете, сегодня выслушаю противную сторону.
- Не в том смысле, что противоположную, а в том, что гнусная! – Сережка как бы еще продолжал заседание, там-то высказаться не дали.
- Алик, - Макар повернулся к нему, - звонила Ксения, спрашивала, чем кончилось, но я ещё не знал, однако предупредил, с радости или с горя всё равно пойдем в "Националь". Она засмеялась, сказала, что знает, потому как ты машину оставил дома, в то время, как за хлебом на Арбат ездишь на ней. Просила позвонить, она после трёх будет дома.
- Сейчас сколько? Двенадцать? После трех и я буду дома. Поехали.
Вслед за ними примчались Невский и Зеленогоров.
- В принципе уже знаем.
- Э, Альберт просто решил поиграть с нами в демократию, на самом деле, надоело читать письма этих сволочей, вот с нашей помощью их и осадили,  и – хватит с вас! Слабаки мы супротив них в аппаратных играх! А Ефрем? Тут ясно – не они выносят решение, полковник ГРУ даже в отставке не их уровень. Вопрос, кто придёт и что будет с Бабкой. - грустно вздохнул Ванька.
- Ты, Ванечка, бросай снимать и учись аппаратным играм, опыту набирайся, - посоветовал Сашка.
- А что, ребята, грустить, придёт новый, а мы как снимали, так и будем снимать, - гнул свою линию Эмка.
- Дурак ты, Эмка, мать твою, или притворяешься, - не вытерпел обычно сдержанный Борька, - когда тебе начнут напоминать, кто ты есть по пятому пункту, по-другому завоешь, только поздно будет. Молиться должен на Ефрема и Бабку, что они создали в редакции такую атмосферу, поди, поищи в Москве ещё таких! Надо в командировку линять, больно уже здесь хреново становится.
- Давай, давай, - обозлился Сергей, - все разбежимся, а потом нас по одному и выкушают, а косточки выплюнут. Нет, ребятушки, пока не устаканится положение, никуда нельзя выезжать.
- Серега, кому ты нужен, кто на тебя обратит внимание! Ты, что, определяющая фигура? От тебя что-то зависит? Ты принимаешь решения? У тебя мания величия, господин профорг! Вспомни, если тебе суждено быть изнасилованной, расставь ноги и получи от этого удовольствие! - развеселился Невский.
У Сережки потемнели глаза.
- Ты! – через силу произнёс он, - …
- Ребята, сейчас мы по случаю дня победы разругаемся и разлетимся в стороны, - засмеялся Алик, - у каждого из нас своя, личная, правда! Как сказал заместитель местного вождя Паша? Надо искать точки соприкосновения, а не обличать друг друга. Давайте по последней и разбежимся, я пойду домой, мне в агентстве нечего делать.
- Я тоже, давай пройдемся дл Арбата? – Сергей тоже встал.
- Идем, запах выветрю, а то достанется сразу от двоих баб.
                *         
- Всё-таки не уверен в порядочности твоего дружка, жить будет хорошо при любом начальнике, наверняка уже забыл, как ты ему помогал первое время, и как Бабка гнала его, а ты с ней спорил, как ты бегал в милицию доказывать, что он не тунеядец, которого должны выселить из Москвы. Всё забудет, сейчас Лукой тебя называет, дескать, добренький, а ну ты тогда злым был бы, так и дядя не помог.
- Сережк, что, он мне должен навеки, что ли? Брось ты, я не нуждаюсь в нём, и цену ему знаю, продаст при первом удобном случае, такое уже было.
- Было? – удивился Сергей, - что произошло? Серьёзное дело?
- Пустячок, но неприятный, а знать тебе незачем.
Они расстались у метро, и Алик пошел по Гоголевскому бульвару, но дошел только до середины, как присел на лавочку. День был обычный московский – пасмурно, не холодно, со свежим махоньким ветерком. Интересно, в такой пасмурный день в Москве все сереет. И снег на улицах тоже серый, а не белый. И люди серые. И мысли серые. "Пустячок, но неприятный, а знать тебе незачем"! Правильно, знать тебе, Серёга, не надо, а я помню. Мне было стыдно, а Сашка доволен – уличил …
                воспоминание
… у Сашки был роман не роман, так, встречались с Лерой ночами, сестрой его товарища по загулам Димой Кулаковым. Алику активно не нравилась их компания – ничего святого, запредельный цинизм в отношениях между собой, пьянки, он держался от них на расстоянии. Купившийся на громкие имена их родителей Тоська был жестоко наказан – избит до потери зубов, приняв участие в чьём-то споре, а споры там частенько разрешались  безобразными  драками.
Лера  была развязной девятнадцатилетней девицей, Алик пару раз видел её в совершенно непотребном виде. Рано познала все прелести  интимной жизни, и на каком-то этапе у неё появился Сашка! 
А подруга Леры работала секретаршей в агентстве. Девица ни то, ни сё, не красивая и не страшная, с блеклыми глазами, но не глупая, склонная к мистицизму. Звали её Марией, Машей.
Воистину говорят – не бывает некрасивых девушек, бывает мало водки! Крепко выпив с Ермоловым и Ванькой Ольгиным, направляясь к раздевалке, Алик увидел Марию, грустно стоящую на лестнице – отсутствие ухажёров не придает веселья! Алик посмотрел на неё и вдруг сказал – поехали ко мне, выпьем с одиночества? Она согласилась.
Утром Алик постарался вывести Марию незаметно для родителей и не глядя на неё, но мать целый день разговаривала сквозь зубы, а отец посмеивался. В агентстве, встретившись с ней, Алик пригласил её на концерт Петьки Николаева в Большом зале консерватории, но она отказалась. К радости Алика.
Дня через два сели поиграть в карты у Тоськи. К концу игры Сашка потянулся и сказал: неохота домой ехать одному, счас Марье свистну!
- И что, приедет? – удивился Алик.
- Прибежит!
- А как же Лерка?
- Да ну её, о большой любви заговорила, терпеть не могу мудовые страдания.
- Странно, как они перебегают из постели в постель, - Алика взяла злость, плохая помощница в жизни.
- Кого в виду имеешь? – насторожился Сашка.
- Марью.
- Ты что, трахал её?
- Несколько дней назад, - не удержался Алик, сразу почувствовал себя подонком. Расплата ждала за язык не долго.
Марья действительно приехала сразу по Сашкиному сигналу, дождалась конца игры, и они вместе уехали.
- Мимо денег с песнями? – позлорадствовал Тоська.
- Нет, Антон, я соврал, ничего не было. Хотел осадить Невского, да грязно получилось.
Около час ночи дома раздался телефонный звонок. Сашка.
- Олег, вот у меня сидит Марья и всё отрицает. Кто из вас говорит правду, и зачем тебе надо было?
Алик растерялся.
- Ты полез к ней выяснять правду? Ну и поганец! Значит, слушай меня внимательно: я соврал, извинись за меня перед ней, я не прав, если не хуже, а ты со мной на тему о женщинах больше не разговаривай! – и повесил трубку.
Вечером следующего дня он, как не избегал, все же столкнулся с ней во дворе агентства. Она остановила его.
- Как ты мог подумать, что происшедшее между нами позволяет тебе думать о нашей связи? Это случайность, выводов делать не надо было, а уж говорить тем более.
- Иди к черту! - обозлился Алик, - что тебе ещё надо, я же сказал, что соврал, выступил как подонок, однако не ожидал, что ты очутишься в постели любовника своей лучшей подруги, а по дороге завернешь в койку его товарища! Отвратительно! Больше я с тобой не знаком.
Она расплакалась! Это был удар ниже пояса, такое нельзя себе позволять, но, коли ты прыгаешь из койки в койку – терпи!Но чувствовал себя перед ней не меньшим подлецом, чем оказался Сашка перед ним. В один из дней он подошел к Алику и сказал – кунечка, чего мы с тобой сцепились из-за бабы, ну их всех к матери, нам ещё с тобой жить и работать, и запомни, в битве за бабу побеждает тот, кто проигрывает!
Мудро! Случаи всегда подсказывают нам, чего надо бояться в будущем.
                *               
Ксения давно была дома.
- Всё знаю, - улыбнулась она, - звонили и Макар, Эммануил, Боря Албеков. Они мне всё подробно рассказали, даже то, что в ресторане почти не пил. Ты молодец, родной, но, по-моему, они тебя прикрывают. Так ведь?
- Нет, не так. Ксюша, радоваться особо нечему. Ванька прав, вопрос о Жнякове уже решен, поэтому стали либеральничать, а заодно и приструнить авторов всяких писем. Очень технично использовали наш визит, этакое хорошо натренированное лицемерие, игра масок. Настроение всё равно неважнецкое. Где мать?
- Она уехала к маме, как она сказала, посидеть потрепаться.
- А ты чего не поехала?
- Не звали, - она засмеялась, - на самом деле, плохо себя чувствую, Кирилл звонил, звал к себе, я их очень люблю, но выходить из дома не хочется. Алик, копалась в библиотеке, ты так увлекался научной фантастикой, у тебя столько книг, больше всего Бредбери и Азимова? Я фантастикой не очень интересовалась, но Бредбери читала с огромным интересом! Язык деревьев – шелест их листьев! - она вдруг посерьёзнела, - это не фантастика, это научное открытие, природа живет своей жизнью, и главное условие жизни – передача знаний по наследству!
- Ксюш, всё это прекрасно, но ты не первый раз, а последнее время всё чаще жалуешься на плохое самочувствие. Не пора ли к врачам обратиться?
- Нет, Алюшенька, ничего страшного, бронхит, никак из него не выйду, надо несколько дней посидеть дома, но занятия не хочется запускать. Начинается сессия, не до болезней.
- За мной следишь, а сама ведешь себя как девчонка! Маме пожалуюсь!
- Ни в коем случае! – глаза заледенели, - не надо пугать! Сессия пройдет, вместо Воронова полежу дома, Маринка поухаживает, счастлива будет. Она хочет поступать в ГИТИС на театроведческий факультет, заочное отделение, обложилась литературой, никуда не ходит, говорит – музыку я более или менее знаю, театр нет, а надо. Мама успокоилась.
- Ксюш, семнадцатилетняя девушка, красивая, умная, никуда не ходит? Это неправильно!
- Аличка, я тоже никуда не бегала, однако своё счастье нашла, - она обняла его, и что-то прошептала в ухо.
- Что, что? – не расслышал Алик.
- Ничто! – рассмеялась Ксения, - тебя не касается!
                *         
Девятого Алик приехал часам к трём, не хотел болтаться в коридорах, пока шло правление. Первым, кого он встретил, был подавленный Бухта. Алик все понял.
- Кровавое, только не воскресение, а среда, ты был прав, - грустно сказал Володька.
- Ты был на правлении?
- Был. Игра в одни ворота. Тон задал Берлога, как сыч накинулся  на Ефрема – то плохо, это плохо, всё плохо.
- А что – всё?
- Мало политически активных материалов, увлечение выходом на западные журналы с мелкотемьем, вроде советской моды, вместо проникновения на западные рынки печати с серьёзными идеологическими материалами, как то – рассказы о достижениях советской социалистической экономики, о высоком нравственном облике советского человека, о дружбе народов … да возьми лозунги к октябрьским или майским праздникам –  все нарушены, плюс склочная обстановка в самой редакции! Устраивает наборчик?
- Да-а-а-а- …И все упрёки взяты из постановлений ЦК?
-  Конечно! Партия – это хорошо организованное мнение ЦК!
- Володь, ладно Берлога – коктейль из дурака с подлюкой, а остальные члены правления?
- Алик, что им делать, решение приняли давно и не на правлении. Свора накинулась, Васильев и Ефим Николаев отмолчались, что они могли сделать? Ефима же назначили директором издательства, вчера встретил Феда, он и говорит, ухожу в издательство! Я удивился, теперь понимаю, Ефим с Федом большие друзья!
- Фед вернулся? Что-то быстро срок кончился! Сукин сын, даже не позвонил!
- Алик, у него тоже по слухам неприятности, не сошелся он характером со своим замом, а все же наши замы из ГБ, с ними дружить надо, тот наехал на Феда, его и отозвали. Это мне Бухрамов из кадров рассказал.
- Тоже негодяй порядочный, зачем тебе с ним дело иметь?
- Других работников в управлении кадров у меня нет для тебя, - улыбнулся Володька, - дружок твоего дружка, однофамильца Великого князя.
- Ну и ну! – подивился Алик, - куда кривая судьбы выносит! Он же  сволочь, воинствующий антисемит!
- Потому Сашка его каждый день в буфете кофе поит, еврейские анекдотики рассказывает, на футбол водит, вот куда ещё, не знаю, а на футболе сам видел.
- Ещё чем порадуешь? Нового начальника назвали?
- Нет, видно борьба идет за место, а пока редакцию усилили, - с усмешкой, - новым заместителем будущего главного редактора. Ты его должен знать по Чехословакии, Тугрин Анатолий Дмитриевич.
- Ну, окружили нас! Это же племянник Берлоги, только мы с ним не знакомились, он в командировке был. Юрка Янчиков плевался, когда я спросил, кто таков.
- Волобуевича тоже скоро уберут, ему на правлении тоже досталось, ему-то за что, так я и не понял.
- С тобой лучше не разговаривать, настроение всё ниже и ниже. Скоро и до нас доберутся.
- Я полагаю, к лету разборки начнутся, - сокрушенно покачал головой Бухта.
                *      
Через неделю был представлен новый главный редактор. Головченко, Юрий Кузьмич.
- Фамилия украинская, лицо восточное, - мрачно прокомментировал Серёжка, - значит, отец украинец, мать таджичка!
- Какая разница, - вяло произнес Борис, - гораздо важнее – человек малосимпатичный!
- Посмотрим, - уклончиво сказал Невский, - надо на зуб попробовать!
- А ты на кофе в буфете, или на футболе, - съехидничал Алик, - за кого болеет, ещё не выяснил?
- Кунечка, - было видно, что Сашку задело, - лучше выяснить, кто от него будет болеть, а не за кого он. Сам знаешь, что плохо – очень плохо, что хорошо, то тоже плохо!
- Оптимист! Эмка прав, надо уматываться куда-нибудь. Тему бы поймать. Пойду, прошвырнусь по редакциям, что-то поймаю, настроение и так паршивое.
Но ничего интересного не нашел, все как будто затаились в ожидании плохих вестей, Толька Рознов шепнул – все ожидают большого сокращения, никто не хочет работать, зачем – а вдруг попадет под поезд, и Алик, скрепя сердцем, согласился снять для Верки "Репортаж из зала суда". Нудить будут – не то снял, не так снял, а что там снимать – маленькие комнаты, засыпающие от скуки народные заседатели, безразличные зеваки, от нечего делать торчащие в залах суда и плачущие родственники осужденных!
- Вот ты и рассказал материал! - торжествующе воскликнула Верка.
- Ага, только кто его пропустит в таком виде, - усмехнулся Алик, но снимать пошел.
Оказалось, очень интересно. Дама лет пятидесяти – судья, в аккуратном, очень строгом, темно-синем костюме. Каменное лицо, застывшее, как на скульптурах Фемиды, у Алика каждый раз возникало желание повязать ей глаза черным платком и дать весы. Она почти не общалась с народными заседателями, как бы подчеркивая их ненужность, резко прерывала адвоката, удовлетворяя протесты прокурора. Самое интересное – адвокат был слепым! Время от времени он поворачивался к сидящему позади подсудимому, задавая вопросы. При виде уставившихся на него пустых глазниц, подсудимого брала оторопь и дополнительная дрожь. Судили кладовщика каких-то мастерских, при обыске дома у него нашли всякую скобяную мелочь, вынесенную со склада, то есть, поймали, что называется с поличным, весь вопрос заключался, сколько дадут.
Народными заседателями были увешенный орденскими колодками пенсионер, видимо, отставной полковник, и молодой, красивый, щеголевато одетый молодой парень. Отставной полковник рвался в бой – задавать вопросы, но судья не давала развернуться, а парень откровенно скучал, появление с камерами Алика оживило его, и он внимательно наблюдал за его работой, что Алика раздражала, так дебил следит за полётом мухи! А куда спрячешься в маленьком зале!
В перерыве к Алику подошла грустная женщина, и спросила, для чего он снимает. Алик объяснил, тогда она со злостью сказала, что лучше бы Алик снимал воров, которые грабят государство на сотни тысяч рублей, но они откупаются, а вот его осудят, как она сказала, за несколько гвоздиков и дверных ручек, а у них двое внучат, дочь умерла, зять исчез, розыск не помог, теперь вот Тимофею срок дадут, как она дальше жить будет – неизвестно! И судья, она поджала губы, баба строгая, больше других года навешивает, опытные люди в этих делах ей сказали. А адвокат? Что адвокат, денег не было, он назначенный, что ему защищать, быстрее бы всё кончилось! И ошиблась!
Прокурор что-то бубнил о социалистической собственности, о расхитителях народного добра – ничего себе народ, если у него такое добро, усмехнулся про себя Алик – и потребовал три года лагерей общего режима! А вот адвокат произнес зажигательную речь! Он помянул всё – безупречную многолетнюю работу, благодарности, был ударником пятилетки – интересно, во что он ударял на складе, сейчас воспитывает двоих детей умершей дочери, а в конце вполне по мхатовски воскликнул – столь незначительное прегрешение и столь жестокое наказание! "Не адекватно!" - патетически заключил он речь красивым словом! Отставник-полковник внимательно слушал, наклонив набок голову, так делают умные собаки, пытаясь понять, что им говорит человек. Красавчик заседатель давился от хохота, услышав шепот жены "преступника", что это такое – "одикватное". Приговор был в высшей степени "одикватным" – два года условно без права занятия материально ответственных должностей! Вот тебе и строгая баба – судья!
Репортаж получился почти смешным, Алик показал его на бюро творческой секции, и новому начальнику понравился. Ненила Дмитриевна упрекнула в легковесности, и совершенно справедливо, её поддержала Нина, но главный оппозиционер Алика Севич странным образом отмолчался, буркнув на вопрос: репортаж как репортаж, нормальный.
Уволили Волобуевича. Жнякова назначили ответственным редактором в "Сатурн", издательство, специализирующееся на выпуске фотоальбомов, и он забрал его к себе. Вместо него пришел щеголевато одетый, с военной выправкой и красивой седой шевелюрой, человек, отрекомендовавшийся Николаем Ивановичем Щеблыковым. Он тут же собрал фотокорреспондентов, и объявил, что его пригласили сюда с целью навести порядок в расходовании материалов, он не позволит задарма тратить валютную пленку. Вчера, сказал, смотрел пленки Кустова, там если есть три нормальных кадра на пленке, то и то хорошо, а вот он снимал у себя дома, тридцать шесть и все можно печатать! Воцарилось молчание, Алик, едва сдерживался, Бухта с удивлением уставился на нового – это у Кустова, профессионала самой высокой пробы, обвешанного медалями за фотографии, причем, большинством золотыми! Пораженный Севич даже рот открыл, у остальных тряслись плечи! И тут Николай Иванович произнес историческую фразу, ставшую символом профессиональной безграмотности и тупости: "Вы, ребята, аккуратно снимайте, а резкость я вам обеспечу в проявке"! И он начальник производства! Ну, и времена настали!
                *         
Недели через две, поздно, после игрищ у Гриши, Алик застал Ксению сильно кашляющую неприятным, свистяще-хрипящим кашлем, раздирающим грудь. Мать не спала.
- Олег, Ксения вся мокрая, температура тридцать семь и четыре, приехала после экзамена бледная, слабая. Не обращай внимания на упрямство, отвези завтра к доктору. Я звонила Ольге Фёдоровне, она замечательный врач, очень опытный, и примет её, несмотря на то, что Ксюша прописана в другом месте. Она хотела поехать к маме, но я не пустила, там днём никого нет, а я дома. Я бы на твоём месте зарегистрировала брак и прописала её здесь, это её дом, она должна жить, болеть и радоваться здесь.
- Васса Владимировна, - Ксения вошла в кухню, - я же медик, у меня бронхит, сегодня обострение, но дня через два пройдет.
- Нет, - жестко сказал Алик, - завтра с утра поедешь со мной!
И Ксения с испугом посмотрела на него – таким тоном он с ней никогда не разговаривал.
                *   
К Ольге Федоровне они приехали часам к одиннадцати. Ксения всё утро ныла – всё в порядке, я хорошо себя чувствую, не надо ехать, идём, лучше погуляем, воздухом подышим. Повезло, к Ольге Федоровне уже никого не было, Алик заглянул в кабинет и пропустил Ксению, сам остался ждать на жесткой, несуразной, крайне неудобной лавке. Минут через пятнадцать он не выдержал и постучал в кабинет. "Нельзя" – донёсся оттуда сердитый голос врача, и Алик вышел на улицу, пошел на набережную, постоял, опершись на парапет, и вдруг вспомнил, как также у Москвы-реки, во время их первого послебольничного свидания, Ксения поёжилась от ветра, и захотела домой. И они ушли. К нему.
Алик вернулся, посидел ещё минут десять, прежде, чем Ольга Федоровна позвала его к себе. Ксения ушла в другой кабинет, а Алик подсел к быстро писавшей докторше. Наконец она подняла голову.
- Олег, дело очень серьёзное, у неё есть нешуточные изменения в легких, особенно в правом. В нем хорошо прослушиваются хрипы, словно треск сухих перетираемых листьев, возможно, она перенесла на ногах воспаление легких, надо срочно делать рентген. Я дала ей направление, там могут отказать, очередь, а она живёт в другом районе, но думаю, при ваших связях во врачебном мире тебе направления не нужны. Она не может сейчас продолжать учёбу, а я не могу выписать бюллетень, не откладывай, пойми, она в опасной зоне. Ей сейчас надо бросить всё и заниматься лечением. Я назначила ей антибиотик и другие лекарства, все переносятся хорошо, но принимать надо уже сегодня.
Алик взял рецепты, нашел Ксению в коридоре, она стояла расстроенная – не принимают на рентген, нет прописки.
- Странно как-то, у меня и раньше бывали приступы бронхита, но ведь проходили, теперь же … Ольга Федоровна хороший врач, опытный,  так внимательно прослушала меня, заставляла дышать то сильнее, то слабее, и покашлять – чуть-чуть, еле-еле! Потом проперкутировала, знаешь, что означает это красивое слово? Простучала! Заставила проговорить несколько раз то громко, то шепотом "тридцать три", наблюдая колебания грудной клетки над легкими. Земский врач времён Чехова, для меня пример – она лечит, а не исследует для диссертации.
- Прописку мы быстро оформим, а пока поедем домой, позвоню своим приятелям, они рентгенологи, быстро посмотрят тебя.
Мать встретила их нормально, будто ничего не произошло, но Алик понял, она знает, Ольга Федоровна уже позвонила ей. Напоила Ксению горячим чаем, уложила в постель, сказала, чтоб Алик быстро съездил за лекарствами, а я посижу с Ксюшей. Потом позвонишь, я уже с Мишей разговаривала, он разыскивает Толю или Эдика Тигрова, а Вера с Софьей ближе к вечеру приедут.
Ксения удивленно посмотрела на Алика, а он с досадой на мать, и ушел на кухню. Там накинулся на мать.
- Зачем? Тётка начнет причитать, заботу ненужную проявлять, нагнетать и так паршивое настроение, она не умеет быть сдержанной, у неё от доброты на лице всё видно.
- Ты странный человек, Алик, я что, скажу своей родной сестре – не приезжай? Она любит Ксению.
- Да, любит! Досадует потихоньку, что досталась мне, а не Марку! Причем мне незаслуженно!
- Перестань, как всякая мать она хочет хорошего для своих детей.
- Ладно, мать, Марк так и будет жить за её спиной, а что будет без неё? Хоть Мишке повезло с Верой, ещё одну маму нашел.
 - Хватит – мать окончательно рассердилась, - беги за лекарствами, да думай, как быстро оформить брак и прописать Ксюшу у нас, иначе намучаемся с этой больничной бюрократией.
Алик позвонил Славке на работу, предупредил, что серьезно заболела жена, он несколько дней не будет на работе, если надо, я напишу заявление об отпуске без сохранения содержания.
- Какой отпуск? – возмутился Славка, - лечи жену, старик, сколько понадобится, нет вопросов. Что потребуется – звони.
- Спасибо! – и помчался в аптеку.
Пришлось объехать несколько, антибиотика не было, и он поехал на Бауманскую, там работала провизором Вафка, теперь Ванда Семёновна, дочь отцовского друга дяди Сени. Она посмотрела на рецепт, как-то странно на Алика и, спросила, что с женой. Алик насторожился, а в чем дело? Сильный антибиотик, что за диагноз? Подозревают воспаление лёгких, но рентген ещё не делали. Алик, надо срочно этим заниматься, если что нужно будет из лекарств, немедленно ко мне, а я вечером позвоню тёте Васе.
По дороге он заехал в районный ЗАГС. Начальница приняла его сразу. Строгая женщина, в строгом синем костюме, с большими круглыми, наверное, остались в наследство от прабабушки, очками. Почему все полуответственные бабы надевают эти, почти одинаковые, синие костюмы и становятся независимо от возраста одинаковыми, как выпускницы благотворительного училища для бедных, мелькнуло у него в голове. Однажды он задал подобный вопрос одной "служивой даме", та дала гениальный по знанию среды обитания ответ: оригинальность нужна дома, а на работе ценят однообразие, наш мир это всеобщее тщеславие, в котором дорожат тобой, если ты хуже других – зависть не вызываешь!
Алик объяснил заведующей, в чем дело. Да, понимаю вас, но есть прямое указание, всех в первый раз вступающих в брак, отправлять во Дворец бракосочетания, вы подаете заявление, и только через месяц вас регистрируют, мы же, она вздохнула, оформляем в основном разводы и вторые или третьи браки. Виктория Александровна, так звали начальницу "браков и разводов", для Ксении это первый брак, для меня нет, я уже был женат, но жена ушла от меня к другому, соврал Алик, ища сочувствия, а Ксения была медсестрой в реанимации, куда меня привезли с инфарктом, она, по сути, вытащила меня с того света, сейчас она заболела, очень серьезно заболела, мне, чтобы вылечить её, нужно прописать у себя. Оттягивать не могу на месяц, боюсь.
- Знаете, для меня редкий случай, когда человек борется за то, чтобы прописать жену, обычно требуют ускорить развод, чтобы быстрее выписать. Вы любите жену? – неожиданно спросила она.
- Да, очень! – вырвалось у Алика.
- Хорошо. Она сможет завтра приехать вместе с вами, я оформлю ваш брак? Не забудьте привезти свидетелей.
- Да, - Алик покачал головой, - странная жизнь, она думала совсем о другом празднике.
- Ничего, вылечится, и отпразднуете, - она стала нормальным, человеком, с добрыми участливыми глазами. Всё же прекрасно, что остались ещё люди, откликающиеся на чужое горе.
                *               
Дома, около Ксении, уже сидела Марина.
- Ты как попала сюда? – удивился Алик.
- Позвонил сюда Олег, - дьявольское наваждение, ведь он месяца полтора не звонил мне, а сейчас да, - узнал, что заболела Ксения, пришел к моему руководителю, и он отпустил меня. Собственно, я подготовила музсопровождение к передаче, осталось слегка перемонтировать, но это без меня режиссер сделает.
- Ксюш, ты как себя чувствуешь? - Алик нагнулся поцеловать.
 - Нормально, Аличка. У меня к тебе вопросы есть.
- Потом, - отмахнулся Алик, он знал, о чем будет спрашивать Ксения, - у меня гораздо более важное дело. Завтра с утра мы едем с тобой, Соней и Олегом в ЗАГС, где узаконят наши с тобой пока незаконные отношения. Мне из-за поликлиники надо срочно прописать тебя здесь.
- Зачем? – удивилась Марина, - у нас тоже хорошая поликлиника.
- Маришенька, дело не в этом, Ксения надо быть дома, мать не работает, будет ухаживать за больной, - Алик засмеялся, хотя совсем было не до смеха, - я тоже предупредил Славку, а вы все работаете и учитесь. В конце концов, это моя жена, что хочу, то и делаю!
- Восточный владыка! – засмеялась Ксения, - но мне нравится!
Алик позвонил Олегу, договорился с ним и Соней в качестве свидетелей, заглянул в спальню, не стал мешать – она о чем-то оживленно шепталась с Маринкой.
Выяснилось, что Ксенин паспорт там, на Кутузовском, Алик взял Марину, они быстро съездили, она осталась дожидаться Галину Александровну и Юру, а Алик уехал.
Дома он прилег рядом с Ксенией.
- Алик, - она положила подбородок ему на грудь и уставилась в глаза, началось, вздохнул Алик, чего б половчее соврать, - ты знаком с Эдуардом Георгиевичем и Анатолием Ильичем?
- Да, ну, так, опосредственно, это друзья Мишки, - с деланным безразличием сказал Алик, -  с Толей он учился в одном классе в школе, а с Эдиком подружился позже.
- Говорят, Эдуард Георгиевич талантливый врач. Это правда, что он кончил двухгодичный курс физмата в университете уже после защиты кандидатской диссертации по медицине?
- Правда, - вздохнул Алик, снаряды падали рядом.
- А правда, что он был ответственным секретарём приёмной комиссии, когда я поступала? – все, снаряд попал в воронку!
- Правда, Ксения, что ты спрашиваешь, ты же знаешь. Я не говорил тебе,  что хорошо с ним знаком, но мне и в голову не пришло, что ты что-то заподозришь. Моё знакомство с Эдиком не прибавило тебе ни одного балла ни по одному предмету, мне только обещали не заваливать тебя, как это постоянно делают, чтобы пропустить нужных сынков и дочерей. Один раз ты это испытала, зачем повторяться. Если ты существуешь среди подлецов и негодяев, то не обязательно быть таким же, но обороняться надо. Ксюшенька, пора понимать –  мы живём не на острове "Утопия", мы живем в том обществе, что вокруг нас, по тем неписанным законам, что внесены в его устав, а они мало того, что частенько несправедливы, но и грязны.
- Ты знаешь, Аличка, всегда терпеть не могла, как тебе сказать помягче, пронырливость, изворотливость – гадость на самом деле! Я была права, когда подозревала, что ты жулик, что с экзаменами не всё чисто. И ещё – я очень серьёзно готовилась к экзаменам, боялась химии, но это не боязнь незнания, а психологическая боязнь прошлого. Если бы у меня сейчас были силы, я бы тебя убила, но и тогда, и сейчас, и в будущем я тебя люблю!
                *    
Приехал Мишка.
- Старик, я отловил Эдьку, он послезавтра вас ждет у себя, на Россолимо, знаешь, где? Хорошо, часам к пяти, смотри, не опаздывай. Как она себя чувствует?
- Сейчас приведёт себя в порядок, и выйдет.
- Может не стоит?
- Стоит. Правильно делает, что не распускается.
- Старикан, я привёз Ксении Мориса Дрюона, все романы серии "Проклятые короли", ерунда полнейшая, но в постели читается с интересом.
- Мишка, спасибо, - засмеялся Алик, - у меня есть. А с твоей памятью что-то стало, забыл, как у меня брал почитать?
- Точно, я не мог вспомнить, у кого брал. Оставь, не везти же обратно.
- Не помещаются в твоих книгах, пусть у меня будут?
- Старикашка, чем старше ты становишься, тем хуже у тебя характер делается! В геометрической прогрессии растешь!
- Мишк, чем больше я познаю мир, тем отвратительней он мне кажется!
Мишка засмеялся.
- Ты, как Маркушка, стал разговаривать афоризмами, но, заметь, чужими, а потому банальными! Слишком много читаешь, своих мыслей мало остается. Ну, ну, не отвечай, желания пикироваться нет.
Часам к семи собрались все родственники. Ксения, выглядевшая совсем не больной, радостно сказала – какая семья стала большая!
- С помощью тебя, Маринки и Веры скоро станет ещё больше! – пробурчал Марк.
- С твоей милиционершей тоже, - не удержался Мишка.
- Это ещё какой милиционершей? – строго спросила Марина.
Марк покраснел.
                *       
Утром, когда они приехали в ЗАГС, Олег с Соней уже ждали. Где он нашел такой букет цветов, черт его знает, пути Олега также неисповедимы, как и пути Господа, и это в Москве, где цветы такой же дефицит, как крабы или "Любительская колбаса"! Соня обняла Алика и прошептала на ухо – ты молодец!
Виктория Александровна забрала их паспорта, быстро всё оформила, тепло поздравила. Она излучала доброту, было заметно – просто счастлива пойти навстречу в таких необычных для неё обстоятельствах, и нравилась самой себе! Когда уже уходили, она задержала Алика.
- У вас такая красивая молодая жена, и видно, что замечательный человек, я желаю вам счастья, а ей побыстрее выкарабкаться из болезни, у неё явно нездоровый румянец.
- Спасибо, Виктория Александровна, вы были добры к нам, мы с Ксенией никогда этого не забудем. Вот мои телефоны, - он отдал ей визитную карточку, - если надо будет, я всегда ваш.
Соня и Олег уехали сразу же каждый к себе – Олег на работу, Соня в институт. В машине Ксения прильнула к Алику, и тихо сказала:
- Теперь ты мой официальный муж! Спасибо тебе, родной мой, любимый, я стала Ксенией Мильк! Мне так хорошо и спокойно на душе! Аличка, я знаю, ты любишь зажигалки "Зиппо", и Тоня, по моей просьбе, купила для меня серебряную. Мы не устраиваем громкой свадьбы, вечером чаепитие, придут же родственники, поэтому прямо в машине, на память о событии! – и поцеловала его.
Алик весело засмеялся.
- Ты чему смеёшься? - чуть не обиделась Ксения.
- Ксюшенька, не сердись! Не сговариваясь – муж и жена дарят друг другу подарки, но, в отличие от подарков из О.Генри, я не бросил курить, а ты наденешь кольцо на свою руку, - он вытащил из кармана коробочку, там лежал серебряное кольцо с изумительной синевы сапфиром.
- Ой, Алька, спасибо, какое красивое! – полюбовалась на пальце и засмеялась, -  летнее кольцо, зимой на него перчатку не натянешь. Оно большое, но изящное.
Они подъезжали к Садовому кольцу, как Ксения неожиданно попросила остановиться.
- Алик, мне хочется именно сегодня, мне кажется, это необходимо, мы просто обязаны поехать на могилу папы, а потом на могилу Константина Самойловича. Аличка, правда, ведь? - она умоляюще посмотрела на него.
Алик покачал головой – болван, должен был сам вспомнить об этом!
- Где похоронен папа?
- На Востряковском кладбище.
- Где? – Алик чуть не врезался в затормозившую перед светофором "Волгу", - на еврейском кладбище?
- На противоположной стороне, там общее кладбище, там нет евреев, русских, украинцев, там интернационал, там только память о родных и близких. Ты знаешь, как туда ехать?
- Да.
 По дороге Алик еле выпросил в цветочной лавке около метро двадцать четыре  жухлых гвоздик, и на том спасибо.
Пройдя по главной аллее, они свернули направо. Могила Бардина была в середине, туда из-за тесноты было трудно добраться. Скромный памятник, скупая надпись, едва пробивающиеся ростки в цветнике. Как у отца. Он положил двенадцать гвоздик, и отошел, не мешая Ксении. Прошелся по маленькой тропинке между могилами, присел на скамейку и задумался – какая тишина, умиротворенность, и, стыдя самого себя – "исключительная благодать"! Ксения права – лёг в могилу, стал памятью! Плохо, что наша память хранит как добрые, так и злобные дела, она не так воспитана, наша память, чтобы уметь прощать, а желание быть помянутым после смерти есть у каждого, однако кого проклинают, кого поминают добрым словом.
- Алик, - он вздрогнул, - ты опять глубоко ушел в себя? Я уже минут десять ищу тебя. Поехали к твоему папе.
- Нет, подойдем ещё раз.
Около могилы он вытащил из кармана флягу, которую, накануне, совершенно случайно, даже не понимая для чего, взял у Ваньки Ольгина, четыре маленькие стопки, они давно уже валялись в машине, слава богу, Ксения их не видела, вот и пригодились, наполнил три, одну поставил на могилу, другую протянул Ксении, и сказал:
- Давай помянем. Спасибо тебе, Николай Бардин! - и выпил. Ксения  сделала глоток и разрыдалась.
Алик встал. Они вышли на главную аллею, дошли до последнего поворота направо, Алик свернул. Ксения удивилась – зачем? Надо, ответил Алик, и подвел её к могиле отца. "Мильк Константин Самойлович". Даты жизни. Всё.
Ксения ахнула:
 - Наши отцы лежат рядом! Алик, мне страшно от всех совпадений, нас кто-то старательно вел друг к другу, - она вся задрожала, и буквально вцепилась в Алика, - мистика, глупость верить в это, но мне кажется – это наши отцы, они здесь познакомились! Аличка, родной мой, единственный, любимый, я счастлива, я никогда не была такой счастливой, и мне страшно!
Алик снова разлил.
Вдруг Ксения присела возле могилы и пробормотала, Алик еле разобрал:
- Константин Самойлович, вас помнят, любят, уважают, и ещё долго будут помнить. Не волнуйтесь, я люблю вашего сына, я буду верной женой, такой же, как мама и Васса Владимировна.
Алик в отчаянии замотал головой – почему именно она заболела, почему нет справедливости! Понятно, по серьезности Ольги Федоровны и по расспросам Вафки, что у неё не воспаление легких! Почему она, он чуть не заплакал, и заплакал бы, если не Ксения!
                ххх
Уже подъезжая к дому, они переглянулись и почти одновременно сказали – "Нет, это наше, никому и ничего!"
Конечно, приехали все родственники и Соня с Олегом. Алик, Мишка и Олег крепко выпили, Соня удивленно смотрела на Ксению – та не протестовала, молча и хмуро сидела в углу. Марк попытался было крикнуть "горько", но, почувствовав общее настроение, замолчал.
Наутро Ксения ласково, поглаживая по голове, сказала:
- Аличка, я всю ночь не спала, боялась за тебя, ты был сильно пьян, я еле уговорила тебя лечь в постель. Пожалуйста, больше так не надо, ладно?
                *            
Утром Алик съездил на работу, объяснил Нине, которая уговаривала его снять какой-то фотоочерк, что сейчас он не может, Нина поняла с полуслова, и он вернулся домой.
Мать была сердита за вчерашнее выпивание – зачем? Добавила Ксения, она засобиралась в институт, мать не пустила. Ксения расстроилась, легла, и быстро уснула, хорошо, сон – лучшее лекарство.
К пяти часам они приехали к Тигрову. За время, что не виделись, Эдик отрастил богатую бороду, давно уже вошедшую в моду, и сразу начал походить на академика-математика Ляпунова, с которым Алик познакомился в Академгородке под Новосибирском, видимо, таким Эдуард представлял себе будущего доктора наук. Горячий, пронзительный взгляд на фоне бороды стал гораздо заметнее, и выдавал в нем половину грузина. Он собирался второй раз защищать диссертацию, уже другую, где, смеясь, сказал, что постарается медикам разъяснить математику, а математикам медицину.
После объятий и обязательных вводных предложений, Эдик посерьезнел, и принялся расспрашивать Ксению. Несколько вопросов касались наследственности, чем болела, когда обострился кашель, каков его характер, а в конце, производились ли раньше рентгеноисследования, не обнаруживались ли изменения в легких, когда услышал – нет, укоризненно покачал головой. После чего ушел с ней в аппаратную, и появился через час с лишним.
- Алик, есть изменения, в правом легком особенно сильные. Пока ничего сказать не могу, я сделал ряд снимков, надо будет внимательно всё изучить, - и, когда вошла Ксения, - для точного диагноза необходимо провести ещё одно исследование – бронхоскопию, я сам займусь, завтра, к двенадцати ко мне натощак, одевайтесь попроще, посвободнее, желательно тапочки, да вы всё знаете, кому объясняю! И все анализы – крови, мочи и остальное. Ты, - он повернулся к Олегу, - сумеешь помочь побыстрее все сделать?
- Да.
- Отлично.
                *      
Они подъехали к клинике, в которой лежал Алик и работала Ксения. Она слегка посопротивлялась, но потом сдалась, чувствовалось, уже устала.
Танечка страшно обрадовалась, расцеловалась с обоими, завтра она тоже с утра, приезжайте, все анализы проведем, рассказала, что встретила кавторанга, он вроде бы ожил, не сравнить с тем, каким он был, когда вы, Алик, его навещали. Приходил ко мне, с такой тоской вспоминал вашу палату, словно провёл в ней самые счастливые годы. Раз в месяц приезжает Оскар Аронович, не могу сказать, что он в порядке – тяжелая стенокардия. А вы прекрасно выглядите, сразу видно, она засмеялась, что вы в хороших руках. Ксения своим поступлением в институт и меня заразила, тоже сижу с учебниками. Алик, вы завтра рано утром приезжайте, возьмем у Ксении кровь из пальчика, из вены, остальное, - Ксения поёжилась, - привезёте, к двенадцати будут готовы, я постараюсь.
- Ксюша, - когда они вышли, предложил Алик, - поедем, пообедаем?
- Куда?
- Куда хочешь.
В "Национале" встретили Володьку и Аркадия Сергеева. Ребята подружились, они похожи не лицами, но статью – высокие, сильные, пышут здоровьем, смотрят друг на друга с почти неприличной, раздражающей нежностью. Захлёб! Володька непрерывно рассказывает разные истории, надо отдать должное – рассказывает красиво, повторяется по сюжету, но не в деталях – забывает и импровизирует. Он потихоньку занялся маклерством, в театре платят немного, а потребности большие! Рассказал хороший театральный анекдот – что такое драма? Это "оптимистическая трагедия"! И  спел, нет, продекламировал похабную частушку. Алик  засмеялся – торгуешь старьём, Вовка, она у меня записана ещё года два назад!
У Ксении лицо окаменело. Сергей почувствовал неловкость, решил сгладить, но сделал довольно по слоновьи.
- Ксения, вы так хорошо выглядите, вас замечают все вокруг! – Ксения зажалась, - Вот доказательство – зал почти пустой, а к нам движется популярный артист театра и кино Аркадий Ханцевич. Вы думаете, он хочет поздороваться с Аликом? Алик сидит спиной, Аркадий его не видит, а он уже на подходе.
Подошедший Ханцевич обнял сзади Алик, поднял его, и, после объятий, сказал:
- Алька, мне давно уже звонил отец из Минска, рассказал, что с тобой произошло, я ведь не знал. Телефон ваш не отвечал, я поехал домой, но дом выселен, никого не было, Дрюля в Японии, спросить не у кого. Как ты, как мать перенесла весь этот ужас? Как тебя угораздило? Переутомление? – он говорил, ни на кого не глядя.
- Спасибо, Адик, все в порядке, уже забыл. Адик, Вовку ты знаешь …
- Ребята, извините, я увидел Алькину спину, и всё воспитание из меня слетело, - он пожал руки, а, глядя на Володьку, – заматерел, был мальчик, теперь настоящий волк!
Вовка пожал плечами.
- При нашей следующей встрече ты скажешь, а куда делась заматерелость, остались одни седые волосы. Время идет, дорогой Аркадий!
- Адик, это Сергей, наш товарищ, и моя жена, её зовут Ксения. Ты посидишь с нами? 
- Нет, спасибо, я уже пообедал на скорую руку, мне на репетицию, я перешел в Малый театр, вхожу в спектакль. Потом надо за Леной заехать.
- Калинкиной?
- Да. Мы поженились.
- Поздравляю! Следовало ожидать. Царев готовит себе замену?
- Не знаю, но встретили настороженно. Отец очень взволнован был, я вечером позвоню ему, успокою. Сдал он! Никак, извини, не может отойти от смерти дяди Кости, для него это была большая потеря, они же дружили ещё с юношества, и оба тосковали по бакинским временам. Я двинулся, до свидания, обними тётю Васю и поцелуй. Вот тебе мой телефон, звони и приходи на премьеру, меня вводят в "Горе от ума".
- Чацкий?
- Он самый. Всё равно ты со школы пьесы не касался, забыл уже содержание, так что скучно не будет, - засмеялся Аркадий и ушел.
- Ошибка, Серёжа, я тут не при чем, объект интереса – Алик! – не вытерпела Ксения.
- Если бы Алик не предупредил, что ты его жена, он всё предусмотрел, было бы по-другому, - упорствовал Вовка.
Уже в машине:
- Алик, как может нравиться такая дрянь, якобы народное творчество? Пошлейшее остроумие, а ты ещё и собираешь! Поразительно, ты дал почитать Соне, и она была в восторге!
- Ксюш, к ним нельзя относится серьёзно, они как дымковские игрушки – примитивны, но смешны, забавны, а что мат, так ведь это элемент русского языка. 
- Язык тупых, малообразованных людей! Ненавижу! Лучше скажи мне, откуда ты так близко знаком с Ханцевичем? Совсем маленькой я видела его в "Гамлете". Восторг! Он такой талантливый артист.
- Талантливый? Не знаю, потенциально – да. А Гамлет? Нет, уж очень красивенький, порывистый, романтичный и не глубокий. Охлопков забыл, что Гамлет у Шекспира – рыхлый мужчина, лет тридцати. Новое прочтение. Я видел много Гамлетов – Пола Скофилда, Майкла Редгрейва, Самойлова, Астангова, Аркадий он не лучший. Самый шекспировский – Астангов, несмотря на возраст. А знакомство? Оно не близкое, я не могу припомнить, когда мы последний раз виделись. Он сын папиного друга, дяди Андрея Ханцевича. Они вместе работали в Баку, потом жизнь разбросала их. После войны дядя Женя устроился в Минский театр, отец осел в Москве, но они продолжали дружить. Никогда не забуду, как дядя Женя плакал на премьере "Гамлета", когда зал рукоплескал его сыну.
- Наверное, это необыкновенное ощущение, - задумчиво сказала Ксения, - когда твой сын на сцене, а театр в овациях.
                *            
Как Ксения не защищала его дома, он получил от матери тихий, верный признак особого негодования, скандал: ей отдыхать, принимать лекарства, а не водить по ресторанам! Ксения еле сдерживалась от смеха, но в спальне расцеловала Алика – удовольствие получила небесное. С Володей прав – нереализованное лидерство!
Утром Алик снова отвез Ксению в клинику к Эдику. Он уже ждал их.
- Старик, можешь погулять часок, сейчас ты не нужен.
Алик вышел на улицу и прошелся до, как он называл, "троллейбусного сквера", и уселся на лавочку. Он давно понял, если идёт такая возня, значит, Ксения тяжело больна! И не воспалением легких! И опять чуть не заплакал – за что? Пришло счастье, спокойствие, и …  Неужели Ксения была права, когда боялась большого счастья? Сомнение – поиск истины, это давно известно, но не лучше ли не делать этих шагов? Нет, несправедливость не имеет права распоряжаться людскими судьбами! О чем, болван, думаю! Надо бороться за неё, надо сделать так, чтобы справедливость восторжествовала, никогда не боялся жизни, но сейчас боюсь жизни без неё! Алик похолодел – мысль впервые пришла к нему! Она была страшна эта мысль! Такой страх, страх за другую жизнь, он испытал впервые! Всемирный хаос, перемешавший в своем мешке радости и печали, веселье и скорби, безмятежности и волнений, вытащил сегодня бочонок с суровым испытанием! А завтра с чем?
Он пришел, когда исследование было закончено. Эдик сказал, что обработает данные, соберёт все анализы и только тогда скажет, но тяжело покачал головой, когда Ксения отвернулась натянуть плащ – шел дождь, Алик его даже не заметил, оказался промокшим. Они сразу поехали домой, и Ксения, продрогнувшая, хотя было тепло, сразу свернулась калачиком и закуталась в плед, а через час пришла к Алику, читавшему на диване в гостиной, примостилась рядом и попросила поставить Эррола Гарнера, она полюбила слушать гениального пианиста, особенно нравилась его импровизация "The man I love" на темы Гершвинской "Порги и Бесс", но быстро уснула. Однако, когда Алик выключил магнитофон, тут же проснулась и попросила не выключать. Алик рассмеялся и рассказал ей одну "музыкальную историю": у него был "Фестиваль",  здоровый, с мигающей зеленой лампой, приемник, последний из ламповых могикан, он часто слушал вечерами Уилисса Кановера, БиБиСи и "Голос Америки", но отец, не любивший джаз, заставил его купить наушники. Однажды Алик пришел домой, что называется под приличным хмельком, улегся с наушниками у себя на тахте – и заснул! Проснулся он с тяжелейшей головой, в ней выли и гудели все глушилки, работавшие вокруг Москвы. Целый день он ходил, ошалевший от этих безумных звуков в башке!
- Правильно, - смеялась Ксения, - не будешь "вражеские" голоса слушать, тебя иной раз оторвать от приёмника невозможно, бродишь с ним по квартире, как Петя, место ищешь, где бы глушилки не доставали.
Позвонил Егор. Он в Москве – когда увидимся?
Алик замялся.
- Что случилось? – насторожился Егор, - с Ксенией? Беременна? - рассмеялся он.
- Нет, Егор.
- Не можешь говорить? – догадался.
- Да, - облегченно вздохнул Алик.
- Что-то серьёзное?
- Очень.
- Ладно, буду звонить.
                *               
В милиции Алик разыскал участкового.
- Помнишь меня, старший лейтенант?
- Естественно, - как бы по слогам произнес лейтенант, - журналист! Видел тебя не раз, издали. Зачем понадобился?
- Помощь нужна. Как зовут тебя?
- Евгением родители назвали.
- Женя, беда у меня. Большая. Жена заболела, а прописана в другом месте, нужно срочно, хоть встать на голову, прописать, поликлиника требует прописки. Если можешь, помоги, доброе дело сделаешь, она тяжело больна.
- Паспорта и свидетельство о браке есть?
- Да.
- Давай сюда, – он посмотрел Ксенин паспорт, - Олег, тебя так, кажется, зовут? Надо ехать выписываться в её отделение милиции. У меня там, повезло тебе, свояк работает, замначальником, сейчас отзвоню ему, он сообразит. Ты же на машине, я видел, во дворе стоит. Так что давай туда, вот адрес, и ко мне, я попрошу паспортистку подождать, начальник отделения будет до вечера.
Алик быстро смотался туда и обратно. Свояк оказался низеньким, толстеньким майором, симпатичный живчик, говорун. Пока оформляли выписку, он засыпал Алика вопросами о профессии, оказывается, его дочь собирается поступать в университет на факультет журналистики и не может ли Алик чем помочь. Может, заверил Алик, позвони дней за пять до экзаменов, и оставил телефон.
Участковый забрал у Алика документы и сказал – заезжай завтра, я буду во второй половине дня, и робко спросил, а ты не шутил насчёт племянницы, уж очень хорошая девочка.
- Этим не шутят, а пустых обещаний никогда не давал! - отрезал Алик.
                *               
Когда Алик приехал в клинику, Таня отвела его к Солнцевой. Людмила Михайловна тепло поздоровалась – выглядите хорошо, забыли об инфаркте – ещё лучше, но надо быть осторожным, считайте его предупреждением. Таня показала мне анализы Ксении, они, Олег, плохие, у неё серьёзное воспаление, я бы подумала о больнице. Я знаю, Таня мне говорила, что Тигров уже смотрел её, срочно привезите ему анализы, картина будет более полной, не откладывайте.
Алик сразу от неё помчался к Тигрову, но его не было. Он позвонил Мишке – да, Эдик звонил, его срочно отправили смотреть какого-то начальника, но всё передал Толе. Поезжай к нему, он у себя, ждёт тебя.
Толя был у себя.
- Старик, я посмотрел всё, что мне передал Эдик. Анализы подтвердили предварительный диагноз, буду жесток, скажу тебе правду. У Ксении подозрение на саркому, собственно, уже не подозрение, почти уверенность, такие снимки я показываю своим студентам, они типичные. Это самый страшный и быстротечный вид рака, шансы выжить минимальны, метастазы пошли везде. Слава богу, у неё нет болевых ощущений, при раке легких это часто бывает, поэтому она ничего не знала и запустила. Я уже позвонил в Герценский институт, там работает мой приятель, ты его, наверное, знаешь, вы учились в одной школе, но он постарше тебя будет, Роберт Польский. Он рентгенолог, уже давно профессор, я договорился, они примут Ксению, положат в двухместную палату. Конечно, Ксения как медик сразу определит, в чем дело, но я не вижу другого выхода. Решай.
- Толя, - Алик был готов к диагнозу, - скажи мне, если положить её в институт, появляется шанс надежды?
- Алик, чудеса всегда случаются, мы, медики, знаем человека только на одну стотысячную долю! Может быть, шанс есть, - он помолчал и добавил, - один на миллион. Алик, я предупредил тебя, что буду откровенен и жесток, я думаю, ей осталось не больше двух месяцев.
                *       
Алик сел в машину, а завести не смог, даже не дотронулся до ключа зажигания. Что делать? Ксения сразу сообразит, хотя болевых ощущений нет. Лучше бы были, болевые ощущения  –  сигнал, в организме не всё в порядке, раньше спохватились, не запустили бы! Вон, матери Толи Галльского отрезали грудь – раковая опухоль, а до сих пор жива, восемнадцать лет прошло, тьфу, тьфу, не сглазить. Нет болевых ощущений …  застонал … откинулся на спинку кресла, и опять нахлынули воспоминания …
                воспоминание
   Отец умер в одночасье.  "Святой, - сказала тетя Маша, дворничиха, вытирая на похоронах слёзы, - такая смерть богом дарована!" – и перекрестилась.
Алик пришел вечером домой и сел, как всегда, к приёмнику. Отец позвал к себе, и спросил, купил ли Алик на завтра билеты на футбол, играть будет ЦДКА, он так, по старинке, называл свою любимую команду, со "Спартаком", и скривился, когда Алик сказал, что не успел, но поедет вместе с ним на стадион, возьмёт билеты в кассе прессы и посидит на матче, должен быть хороший футбол. Они ещё поговорили о футболе, и отец попросил Алика выключить приёмник, слишком громко орал. Алик вышел, выключил приёмник, и вернулся в комнату – голова отца бессильно лежала на столе, он не дышал. Приехавший через час врач неотложной помощи констатировал смерть.
Алик был не в состоянии что либо делать, все сделали Олег с Гошкой: оформили документы, выбили место на кладбище, поначалу отправляли черте куда, за город, Гошка долго скандалил в "Управлении по озеленению Москвы" Мосгорисполкома, почему-то в их ведении находились кладбища, закупали продукты на поминки. Мать замерла – не плакала, ничего не говорила, а тетка, рыдая, получала телеграммы. Фурцева тоже прислала Алику телеграмму с теплым соболезнованием.
Когда выносили гроб, не выдержал Саша Барушной – разрыдался, дядя Яша тоже, на Лену Дудник было страшно смотреть, Эдик Рикайзен сквозь слезы терзал душу игрой на скрипке. У дяди Жени, утром приехавшего из Минска, дрожали губы. Из Ростова прилетел всеми любимый дядя Марк и двоюродный брат отца Роман Кауфман, капитан первого ранга, всю жизнь до отставки прослуживший на Северном флоте, его сын погиб в Новочеркасских событиях шестьдесят второго года. Студент, принял участие в восстании,  видели, как арестовывали, потом объявили погибшим, захоронен в общей могиле!
Собрались почти все артисты бывшего театра отца, генерал Крюков привез огромный венок! Прилетел Ваня Бершак, лагерный поводырь отца, после реабилитации живший в Ялте, каждую весну уговаривающий приехать к нему, построил уютный домик в деревне недалеко от города, на берегу моря. Он привез с собой огромную бутыль самогона, Иван знал – на новый год отец всегда пил самогон!
Алик находился в каком-то полусне. Это потом он вспоминал отдельные сцены, слова, реплики, но врезались на всю жизнь слова капитана Романова, на поминках наклонившегося к Алику: вот, Олег, отец и здесь оказался умнее всех – мы хороним его, а не он нас!

                *            
Алик приехал на работу, ни с кем не говоря, заперся в кабине, и позвонил Мишке.
- Алик, я всё знаю, мне рассказал Эдик перед отлётом, а потом Толя. Я позвонил Робику в институт, он ждёт тебя, но я не знаю, старик, как сказать близким. Я думаю, тебе надо рассказать тете Васе, а она сама с Галиной Александровной поговорит. А Ксения? Разве её обманешь? – Мишка хлюпнул, - Алик, если нужна моя помощь, я отпрошусь с работы, звони мне, говорить больше не могу – расплачусь!
Алик поехал в Герценовский институт, нашел там профессора Польского.
- Здорово, Олег, мне ребята звонили, я не знал, что Мишка твой брат, ты ведь в школе дружил с Сашкой Розовым, я помню тебя. То, что мне рассказал Толя, очень печально, надо ложится в больницу, провести исследование, попробовать оперировать, химиотерапия, радиоизлучения, ты готов к этому? А её родители? Химиотерапия жестокая процедура, она ведет, как правило, к изменению внешности, а все говорят, что жена твоя красива и молода. Ты можешь получить направление в районной поликлинике? Тогда послезавтра с утра ко мне вместе с женой.
Алик позвонил тетке, с ней невозможно было разговаривать – навзрыд плакала, он еле-еле разобрал, что мать уже знает, и уехала к Галине Александровне.
               
                *               
Ксения была дома. Она напоила Алика чаем, потом они вместе уселись на диван, Алик обнял её, и сказал:
- Ксюша, ты должна …
Она перебила:
- Лечь в больницу? Алик, я давно поняла, что этого не миновать, я догадалась, что у меня не воспаление легких, я тайком посмотрела снимки, которые делал Эдуард Георгиевич. Куда я должна лечь, на Каширку?
- Нет, Ксюшенька, в институт Герцена, что на Беговой, - у него сдавило горло.
- Хорошо. Алик, я знаю правду, не скрывай ничего, не надо. Ещё я знаю, что надо бороться за себя, за право жить, - она помолчала, - с тобой, с мамой, с Вассой Владимировной, со всеми. Сейчас существует много методов борьбы с моим заболеванием, каждый год появляются новые препараты. У тебя там знакомые?
- Да, вместе в школе учились, профессор Польский.
- Роберт Самсонович? Я слышала о нём, он один из лучших диагностиков. Странно, у тебя столько знакомых врачей высокого уровня, а тебя привезли ко мне на скорой помощи по вызову. Это потому, что надо было привезти ко мне, а не к врачам! Правда, родной?
Алик не смог ответить – спазмы сжимали горло, только кивал головой, пряча глаза в её волосах.
- Я устала, ничего не делала, а устала. Я пойду, посплю, ты тоже отдохни, глаза у тебя утомлённые.
Алик услышал, как, уткнувшись в подушку, Ксения преодолевала приступ кашля, раздирающего горло, а потом рыдания, горькие, безутешные, с короткими вдохами, чтобы не задохнуться и избежать нового приступа кашля. После успокоилась и уснула. Алик зашёл в спальню, увидел разметавшиеся по подушке волосы, бледное, безжизненное лицо с закрытыми проваленными глазами, выступившей испариной, стало невыносимо тоскливо, захотелось завыть, как волк на луну, от безнадёги, от бессилия! Он не выдержал, ушел на кухню и расплакался. Громко, во весь голос, как в детстве! За что, за что, за что – вертелось в голове, за что мне и нашим матерям? Откуда пришло проклятие?
                *            
Пока она спала, примчался Марк.
- Алик, это правда? Не могу поверить! Дома мать в истерике, Верка тоже, Мишка запретил им ехать сюда, и правильно сделал. Тётя Вася ещё у Галины Александровны? Как они перенесут?
- Марк, не стони. Да, правда, но пока есть шанс, надо держаться. Нытьём и слезьми делу не поможешь. Послезавтра отвезу в больницу, начнем лечение. А сейчас уезжай, вот-вот матери приедут, а у тебя на роже горе написано. Не сердись и не обижайся, так надо. Позвони Марине и Юрику.
- Что ты, Алик, какие обиды, ты прав.
Он ушел, Алик опять остался один. К телефону он не подходил, раздраженный непрерывными звонками, выдернул шнур из розетки. Галина Александровна с матерью приехали поздно, Алик не спрашивал, где они были. Перед ними, за полчаса, приехали Марина и Юрик.
Марина сразу пошла к Ксении, а Юрик сел напротив Алика, и с ужасом смотрел в никуда.
- Юра, не надо, ещё ничего не случилось, сейчас приедут Галина Александровна и мать, не нагнетай, им и так тяжело.
- Ксения знает?
- Раньше нас. Она видела свои снимки.
- И как?
- Сказала, что будет бороться, если есть какой-либо шанс, а он есть, не может не быть, она его использует.
Галина Александровна тоже пошла к Ксении, с ней ушел и Юрик. Алик остался с матерью, и вдруг увидел, как постарели у матери глаза, какая в них появилась тоска, какой крик души застыл в них! Может быть, незаметно для других, но Алик уже видел их такими. Когда закончился обыск, и два майора ушли. Он запомнил эти глаза. Они так и сидели молча, задавая себе один и тот же вопрос, и не получая ответа – за что!
Галина Александровна и Юрик вышли от Ксении.
- Алик, завтра я останусь у вас ночевать, и мы вместе поедем в больницу, а вечером туда приедут Марина и Юрик. У вас много друзей, они все постараются навестить её, но ты постарайся так отрегулировать, чтобы не было много, и она не уставала, - она говорила тихо, сосредоточенно, видимо, они уже все обговорили в спальне, - и включи телефон, тишина действует на нервы.
Первым прорвался Володька.
- Олег, какого хрена телефон отключаешь, я такой скандал учинил на станции, пока мне не сказали, что это дома отключен. Утешать не буду, нет надобности потому, что с этой болезнью десятки тысяч людей живут по сто лет. Такой красивый человек, как твоя жена должна, нет, обязана, жить дольше нас и радовать своей красотой, её так мало в нашей жизни.
После него началось – Кирилл, Ванька, Эмка, Сашка, позвонил Славка узнать как дела и сообщить, ты на работе совсем не нужен, занимайся своими делами. Мать с кем-то разговаривала, приехал Мишка, он так и не пустил тётку и Верку, стал уговаривать Ксению, что Оскар Питерсон гораздо интереснее как пианист, чем Эррол Гарнер, и молодец, Ксения совсем оживилась – их нельзя сравнивать, все равно, что вопрос из "Швамбрании": "Папа, а кто кого поборет – кит или слон?" – засмеялась Ксения.  Галина Александровна благодарно смотрела на него, а Маринка просто восторженно!
                *             
  К десяти часам они приехали к Роберту в институт. Палата двухместная, но Ксения пока единственный пациент. Галина Александровна помогла Ксении обустроиться, потом она с Аликом зашла к Польскому. Познакомилась, Роберт сказал, изучив все привезённые Аликом анализы и снимки, считает операцию необходимой, нужны будут остродефицитные импортные лекарства, ты сумеешь достать? Конечно, ответил Алик, давай рецепты или названия. Только названия, какие рецепты, кисло улыбнулся Роберт, они и в четвертом управлении редкость. А кто будет оперировать, поинтересовался Алик? Алик, очень хороший хирург, авторитетный врач, уже широко известный не только в Москве, Виталий Георгиевич Либерман. Стоп, кажется, мы с ним отдыхали в Вороново! Да, он любит туда ездить, сейчас зайдет сюда.
Виталий Георгиевич пришел минут через десять и ахнул! Роберт, так ты о Ксении меня уговаривал? Сказал сразу, я бы не сопротивлялся, конечно, ради них я отложу все дела. Алик, и вы, мама наверное, не волнуйтесь, что можно, мы сделаем и даже больше. Роберт сказал насчёт лекарств? Если сегодня раздобудете, привозите прямо ко мне, мой кабинет на втором этаже, я буду до шести.
Алик отвёз Галину Александровну на Кутузовский, какая уж тут библиотека, и рванулся на Арбат. Мать, слава богу, была дома.
- Мам, нужно сегодня же достать эти лекарства, поезжай к своему замминистру, пусть поможет.
Мать, ни слова не говоря, забрала список, Алик отвез её в министерство.
- Не жди меня, езжай домой, я сама приеду.
Часа через три она привезла пакет со всеми лекарствами, и коротко бросила Алику – отвези!
Около пяти Алик приехал к Виталию Георгиевичу.
- Вы все привезли? – поразился хирург, - ваш друг Петровский? Это же все из кремлевской аптеки! Однако давайте по делу. Я просмотрел ещё раз документы, и мы вместе с Робертом осмотрели Ксению, в консилиуме принимал участие ещё один врач, профессор-онколог Баневский. Буду откровенен, хотя в нашей медицине это не принято, состояние сверхтяжелое. Опухоль в правом легком, поражено левое, метастазы везде. Надежд нет, операция бессмысленна, мы только измучаем её. Пока, к счастью, у неё нет болевых ощущений, с помощью лекарств и переливаний крови мы можем поддержать её в этом состоянии, а вы должны надеяться на … не знаю, на что … на счастье … оно бывает. Пока ничего не говорите матери, мы проведем все исследования и основательные, на это уйдет недели две.
Через несколько дней прилетела Люда. Забросив сумку с вещами, она поехала в больницу и просидела весь день возле Ксении, кормила её, читала вслух стихи Бродского. Ксения оживилась, даже глаза заблестели. Вечером, когда дома был только Алик, она позвонила Егору и сказала, что остается в Москве, надо помогать, она возьмет на себя домашнее хозяйство на Арбате и на Кутузовском, попросила его, чтобы он прислал какой-то корень. Повесила трубку и заплакала – Алик, как отвратительно это чувство бессилия, когда знаешь, что помочь может только чудо!
                *      
Чуда не произошло. Через два месяца Ксения умерла. Тихо и спокойно перешла в иной мир. Без страшных мучений, на которые Алик насмотрелся в Киеве и здесь, в институте. Галина Александровна, мать и он не выходили из клиники, в последний день они не пустили его в палату – пусть запомнится тебе такой, какой была, когда вы познакомились. Мать часто сменяла Галину, Марина тоже, на неё было страшно смотреть – похудевшая, с запавшими глазами, но в ту, последнюю ночь, в палате с Ксенией была мать. Галина, совсем обессиленная, сидела с Аликом в коридоре на диване, когда ночью, вместе с врачом и медсестрой, вышла мать, молча кивнула головой и в первый раз, сжав зубы, заплакала.
Хоронить пришло много народу – из института, клиники, просто друзей. Погребение состоялось на Востряковском кладбище, почти посередине между могилами отцов. Алик вспомнил слова Ксении на кладбище, когда они приехали после регистрации брака поклониться отцам, не выдержал, заплакал и чуть не завыл – теперь отец познакомится и с Ксенией!
Никто из семьи на поминки в институт не поехал, дома собрались только родственники, Олег с Соней и Кирилл. Кирилл перекрестился и тихо сказал – "Пусть земля будет ей пухом"! Молча посидели и разошлись. Мать оставила Алика с Мариной и Юриком на Кутузовском, а Галину Александровну забрала к себе. Вместе с ними поехала и тетка. А наутро Алик напился до потери сознания! Пил по дедовски – водку с чаем! Один! Маринка с ужасом смотрела на него, но молчала, Юрик был в школе, и не видел.
В момент просветления неожиданно сверкнула мысль: счастье началось в больнице, в больнице оно и кончилось. Счастье длинною в мгновение – человек появился  в жизни, человек ушел из жизни! Марк утверждал, что наша встреча была закономерностью. Чушь! Случайный инфаркт, случайное попадание именно в эту больницу, случайность, что Ксения в тот день дежурила – случайности незнаема закономерность! Но! Цепь сплошных случайностей привела к ожидаемому счастью!
Или трагедии!
Через неделю Алик приехал на работу – никто не высказал соболезнования, он был рад – зачем? Только Бабка обняла его, да Ванька с Поэтом затащили в кабину, Ванька достал бутылку водки и стаканы, один накрыл куском чёрного хлеба, не чокаясь, молча выпили, посидели. Потом Поэт с тоской сказал – "Все пройдет! И это тоже …"